Бесплатный фрагмент - Инферис

«Чем ближе к совершенству каждый станет,

Тем ярче в нём добро и злее зло».

Данте Алигьери, «Божественная комедия».

Пролог

Побережье Франко-Бельгийской колонии,

9 сентября 2194 года.

Последнее, что я помнил после того, как поднялся в небо — резкая, изломанная береговая линия, петлявшая между известняковыми белоснежными скалами. Нашедшие под ними покой искорёженные морем и временем останки эсминца[1], на котором уже давно стёрты опознавательные знаки — ни номера вымпела, ни кодов, ни даже флага. Только чернильно-синие волны, с рёвом набрасывающиеся на берег. Взметнувшиеся потревоженные птицы, за вереницами которых в золотисто-алых лучах восходящего солнца блеснули линзы прицела…

Оглушительный хлопок. Нас подбрасывает в воздух. Мы пытаемся развернуть самолёт, но уже поздно. Резко теряем высоту. Ком в горле. Штурвал трясётся так, что невозможно его сдвинуть хоть на дюйм. Невозможно дотянуться до приборной панели, залитой мерцающим красным светом. Мой второй пилот Алеф начинает захлёбываться истошным криком. Видим, как словно из бездны вырастает густой лес — его тёмная гряда похожа на спину задремавшего дракона.

Нас резко бросает вперёд. Из моего сломанного носа льётся кровь. Перед глазами вспыхивают искры, и я ничего не вижу, кроме расплывающихся багряных клякс на рукаве. На нас сыплется битое стекло, смешанное с еловыми иголками, камнями и комьями земли. Металл рассыпается как карточный домик. Скрежет, визг, грохот. Сучья и ветви, царапающие обшивку. Безвольно лежащая на штурвале сломанная рука. Я не чувствую боли, продолжая тщетные попытки усмирить самолёт несмотря на красное марево перед глазами. Слышу рёв пламени, охватившего тюки с гуманитарным грузом. Я едва успеваю подумать о том, что кроме нас на борту ни одной живой души. Оба техника остались на базе, а погрузчики-контролёры ждут нас на аэродроме в Килкаде…

— Убирайся прочь! — кричит Алеф, и я вижу его исцарапанное стеклом лицо. По тёмной коже градом катится пот. — Дьявольское отродье! Убирайся!

Он отмахивается от летящих на него бумаг, осколков и камней. Я машинально выключаю топливо, двигатель и электричество. Через несколько мгновений всё кончено. Рёв, грохот, оглушительный звон и протяжный скрежет исчезают, оставляя за собой гул пламени и сухой царапающий звук, словно самолёт угодил в драконьи лапы. Мы уже на земле. Сели на склоне лесистого холма. Падать больше некуда…

Запах гари забивает нос. Я закрываю глаза. По-прежнему не чувствую боли, словно ничего не произошло. Под правой рукой что-то шуршит и перекатывается по приборной панели. Чувствую, как касаются щёк обрывки бумаги: чертежи, схемы, маршрутные листы, отчёты и описи перевезённого груза — каждый житель терпящих бедствие регионов получал воду, запасы съестного, медикаменты, тёплые вещи и одеяла. Наползающая после катастрофы зима беспощадна. Видя грязновато-белые верхушки ледников, я знал, что каждый день они отвоёвывают всё больше плодородной земли у осиротевших, изгнанных и отрезанных от континента людей.

Сегодня мы должны были приземлиться на аэродроме возле Килкада, от которого грузы повезут в два ближайших города — Грейстонс и Уиклоу. Меня всегда наполняла гордость за то, что мы делали. За светившуюся надежду на простых лицах людей. За детский смех, когда среди коробок и пакетов обнаруживались собранные сёстрами милосердия игрушки. За слёзы на лицах больных, которым небо даровало ещё несколько дней сытой жизни.

Теперь оно словно выплюнуло нас на земную твердь. Хватило всего лишь одного снаряда, расчертившего наши жизни на до и после. Лёжа в обломках фюзеляжа под креслом и слыша рёв пламени, сливавшегося с угасающими криками Алефа, я изо всех сил пытался удержать сознание. Боль начинала заволакивать разум. Захлёбываясь в приступах кашля, я не мог отдышаться. Не мог повернуться. Не мог уцепиться за выбитую дверь. Не мог стереть кровь с лица. Тело не слушалось! Оно казалось словно скованным вечными льдами — онемевшее и навеки застывшее…

Смутно помню, как меня вытаскивали из-под обломков. Голоса спасателей сливались с шипением пламени, когда его заливали пеной. Резкий химический запах, смешанный с удушливой гарью. Я видел уцелевшие остатки почерневших от копоти изодранных тюков в грузовом отсеке. Видел лицо Алефа цвета эбенового дерева. Спешащих к нему медиков в серых спецкостюмах похожих на пластиковые мешки.

— Не поворачивайте его на живот, — прохрипел я. — У него там было ранение, он может начать задыхаться.

— Марк де Верн? — над моим ухом послышался сухой официальный тон. Я дождался кивка одного из медиков и перевёл взгляд к задавшему вопрос.

— Чего надо, кэп? — я ненавидел штатских, и они отвечали мне холодной взаимностью. На нижнюю часть лица и шею мне надели фиксирующий воротник, и из-за него мой голос звучал глухо, словно из преисподней.

— Старший помощник председателя комиссии, капитан Бойль. Мы доставим вас обоих в военный госпиталь. И обязательно расследуем это дело.

— Уж постарайтесь, старпом, — я стиснул зубы, когда меня аккуратно приподняли и загрузили в герметичный бокс. Пока подключали к системам, я, не мигая, смотрел в полное лицо Бойля с крючковатым носом. — Благодарю за оказанную честь. А ваши эскулапы соберут меня по частям? А то ни рук ни ног не чувствую…

— Будьте уверены. В госпитале сохранилось ещё дореставрационное оборудование. Исправят всё. Каждую вашу косточку, — фыркнул капитан. В его заплывших глазках я прочитал обещание скорейшей расправы. Мог быть уверен в том, что мне припишут всю вину в произошедшем. Сделают всё, чтобы отправить меня в тюрьмы на Метеорах[2].

— Что с самолётом?

— Плачевное состояние. Восстановлению не подлежит. — Бойль выпрямился, давая понять, что разговор окончен. Я закрыл глаза. Хотел отомстить человеку, но в итоге сам разбился на его самолёте. Фортуна всегда заставляет платить по счетам.

Санитар переключил датчики подачи воздуха, и крышка бокса с лёгким шипением защёлкнулась. Я задержал дыхание, затем сделал глубокий вдох по инструкции и позволил тьме наконец-то принять меня.

Казалось, прошла вечность перед тем, как я открыл глаза в военном госпитале. Увидел сухонькую пожилую медсестру, качавшую головой. Тусклый светильник, работавший от генератора — видимо, опять перебои с электричеством. Тихий писк электронных датчиков. Арочные тройные окна как из старинных открыток. Белоснежные стены, ещё пахнувшие извёсткой. Изображение танцующего бога в развевающихся одеждах на полотняном гобелене — символ эпохи реставрации, начавшейся после мировой катастрофы. Я тщетно пытался разглядеть нарисованное умиротворённое лицо. Видел, как пламя светильника золотило гибкое тело, испещрённое витиеватыми письменами. Лёгкие ткани, словно запутавшиеся между взметнувшимися руками и согнутыми в танце коленями. Местные называли этого бога «Ma joje»[3], мечтая о лёгкости, которой им не хватало после крушения мира с его иллюзиями и мнимой стабильностью. Встретившись взглядом с пожилой медсестрой, я понял, что отныне лёгкость не скоро вернётся в мою жизнь.

— Есть одно поверье, — негромко произнесла она. — Когда тело человека оказывается во тьме, то его душа становится светлой.

Глава I. Инферис

«Гордыня, алчность, зависть —

Вот в сердце три жгучих искры, что во век не дремлют».

Данте Алигьери, «Божественная комедия».

Марк-ан-Барёль, 6 июня 2180 года

Я с детства любил запускать бумажного змея в свободное от занятий время. Белые крылья с красными стрелками. Пеньковая верёвка, зажатая в кулаке. Тёплый солоноватый ветер, пропитанный запахами морских водорослей. Золотистое сияние солнца, озарявшее узкую тропинку на спуске с холма. Ощущение пьянящей беззаботности, которую теперь уже невозможно воссоздать в настоящем. В тот день она исчезла вместе с равнинами, заполненными сверкающими платформами с солнечными батареями, трёхъярусными дорожными развязками, надземными заправочными станциями на бетонных опорах в виде колонн. На одной из них мой друг Фредерик нарисовал голубя с металлическими скрюченными лапами. Крылья птицы напоминали перистые облака — над ними красовалось гордое «Mort aux robots[4]!» и Фредерик растушевал на заднем плане очертания пятой точки. За такое можно получить запрет на въезд в страну, но юного хулигана так и не смогли найти.

Видя расписную колонну по дороге в Лилль, иностранцы часто останавливались и делали снимки. Гоготали и подстрекали друг друга на роспись остальных опор. Их быстро вычисляла полиция — тут же на трассу плавно приземлялся тёмно-синий патрульно-поисковый дюфф и увозил всю компанию в город. Я провожал взглядом незадачливых гостей, которые, опустив головы, по одному заходили в квадратную машину с мигалками. Далее на подступах к городу дюфф проходил контрольно-пропускной пункт, получал цифровое разрешение на въезд и исчезал в густом белёсом тумане, висевшем над речными каналами. Наблюдая за происходящим, Фредерик обычно дёргал меня за рукав и приговаривал: «Я знаменит! Я буду великим художником!»

Задумавшись, я чуть не выпустил змея. Отец, стоя за моей спиной, размотал катушку и дёрнул, отвлекая от размышлений.

— Марк! Не выпускай верёвку! Тяни к себе! — кричал он.

— Змей вырывается! — негодовал я и тут же, стиснув зубы, тянул верёвку к себе.

— А как ты хотел? — хохотал он, и я видел его невысокую фигуру, застывшую у буковой рощи. — Отпустишь вожжи и больше не сможешь их схватить! Тогда твоя колесница укатит без тебя! Так и во взрослой жизни. Учись управлять ею!

— Но это всего лишь змей! — заныл я, пытаясь справиться с ветром.

— Так начинай с него! — отец ещё отмотал верёвку и я чуть не споткнулся, когда моё бумажное испытание резко взмыло к безоблачному небу. — И всегда гляди под ноги! В небо смотрят все, кому не лень, а потом кубарем летят по склону!

— Спокуха, пап! — отмахнулся я. В двенадцать лет мир для меня казался крошечным, как скорлупа ореха. — Всё под контролем!

С этими словами я благополучно подворачиваю ногу и падаю в густую высокую траву. Всплеснув руками, отец бежит ко мне и на его лице тут же отражается облегчение: сын живой и кости целы! Начинает сматывать верёвку и змей кружит над моей головой как чайка. Расправив плечи, отец утирает пот со лба. Его умные серые глаза в окружении морщин светятся добротой. Кепка сдвинута на затылок, а высокий ворот рубашки расстёгнут. Некогда ярко-рыжие волосы сбриты, но на макушке остался хвост с медными колечками — фирменная причёска всех де Вернов до четвёртого поколения. Мне же по санитарным правилам оставляли всего полдюйма волос, как и другим воспитанникам центральной школы Вильнёва-д’Аска. Именно там нас готовили к Les Montgolfiades — знаменитому фестивалю воздухоплавания, после чего мы должны уже определяться с будущей профессией…

— Один раз удача улыбнётся тебе, — отец убрал выбившийся хвост под кепку, звякнув кольцами, — на второй раз призадумается, а на третий пошлёт тебя в чёрту. Тебе повезло родиться в удачное время, но это не значит, что нужно транжирить везение налево и направо.

— Каков человек, таков и спрос! — я цитирую одну из его любимых фраз.

— С мальца спрос невелик, — он рывком поднимает меня на ноги и отдаёт катушку. — Давай, начинай.

— И что мне делать?

— Управляй им. Учись чувствовать ветер: его направление, подъёмную и движущую силу, скорость и сопротивление. Высший пилотаж, когда твой змей выполняет трюки! И здесь нет подсказок! Пора взрослеть, Марк.

— Я не хочу связывать свою жизнь с небом! — выпалил я. — Провалюсь на первом же экзамене! Даже у Фредерика больше способностей, чем у меня! В лучшем случае стану диспетчером или стюардом.

— В роду де Вернов такие олухи ещё не рождались, — отец прищурил глаза и хлопнул меня по плечу. — Хватит ныть, принимайся за дело! Если тебя вытурят из школы, то пойдёшь на фабрику заклёпщиком деталей для самолётов, а не вольной птицей!

— А если я не справлюсь? — я чувствовал, как саднят расцарапанные коленки. — Что ты тогда сделаешь?

— Ничего, — отец хитро улыбается, и я вижу, как коварство буквально плещется в его прищуренных глазах. — Но советую тебе не испытывать моё терпение. Конечно, ты можешь стать техником, но без лётной практики грош тебе цена! Так что, вперёд! Воздушный змей подчиняется таким же законам природы, как и самолёт. Ищи закономерности. Наблюдай. Не дёргай верёвку, а следуй за ветром. Вперёд!

Я сжал катушку в кулаке. Отец думает, что лётная карьера — это то, что способно отвратить меня от драк и разбитых витрин! Но я не знал, как иначе выплеснуть свой гнев, который душил меня день ото дня.

Я злился на мать.

Она бросила отца и ушла к разбогатевшему на продаже античных статуй, тканей и украшений Бертольду Ринальди. Я навсегда запомнил его внешность: широкий лоб, светло-серые, почти прозрачные, колючие глаза, крупный длинный нос, тонкие губы и тяжёлый подбородок с впадиной. Пышные светлые и всегда уложенные волосы. Очень высокий, статный, одетый в неизменный чёрный костюм без воротника и с узкими рукавами.

Мать поселилась с ним в особняке недалеко от Марк-ан-Барёля, и в первое время звала меня в гости. Я нехотя приходил, испытывая странную неловкость при виде золочёных крылатых статуй в холле, расписных стен, стилизованных под средневековые фрески и вышколенной прислуги, готовой исполнить любое желание. Видел матово-белые электронные двери, веер из огромных павлиньих перьев на подставке в гостиной и холодный пол, застеленный узорчатыми коврами. На настенных полках стояли расписные тарелки, которые мать делала из глины, уйдя с головой в керамику.

Ко мне тут же спешила Магда — одна из служанок в безукоризненном сером платье и в перчатках. Я отдавал ей свою изорванную пыльную кепку, которую она быстро приводила в порядок. Ставил свою стоптанную обувь на полку рядом с роскошными туфлями матери из тюленьей кожи. Брал предложенный Магдой стакан лимонада и капсулу с микро-пирожными. Любой мальчишка на моём месте был бы в восторге от сладостей, но я, привыкший к пище простых работяг, оставлял лакомства нетронутыми.

Мы с матерью выходили на террасу, с которой открывался вид на белоснежную церковь Святого Викентия, стоявшую в нашем городе ещё с шестнадцатого века. Садились на лёгкие ротанговые кресла и некоторое время молчали, не зная, о чём поговорить. Вдалеке в клубах пыли и смога таяли высотки из модифицированного камня с мерцающей подсветкой. Над ними кружило вороньё, привлекаемое загородными свалками на месте вырубленного леса. Рядом только начали строиться компрессионные заводы по переработке мусора. Я поёжился, подумав о том, что каждый день мать видела картину упадка и борьбы за выживание.

— Как отец? — наконец спрашивала она, стараясь придать своему дрожащему голосу безразличный тон. Тёмно-русые волосы кольцами спускались к плечам, обрамляя всегда задумчивое лицо с полными губами и острым подбородком. На шее поблёскивала простая золотая цепочка.

— В порядке. Ему некогда скучать по тебе, — небрежно бросал я, ощущая внутри растущее чувство неловкости. Светлые, почти невесомые, шторы колыхались между тонкими ажурными колоннами, вселяя смутную тревогу. Пасмурное небо заметно темнело над высотками, обещая грозу.

— Главное, что он здоров, — на глазах матери неизменно наворачивались слёзы. — И он будет счастливым. Обязательно будет.

— В этом уже нет твоей заслуги, — ворчал я, подавляя желание развернуться и уйти. Вот-вот должен прийти Ринальди, и мне не хотелось встретиться с этим напыщенным индюком в безукоризненном костюме.

— Когда-нибудь ты поймёшь меня, Марк, — мать судорожно вздохнула, и обхватила себя за хрупкие плечи, на которые был наброшен цветастый шёлковый халат поверх лёгкого длинного платья. Вдалеке загрохотал гром, и резкий порыв ветра бросил в лицо клубы пыли. На мгновение я зажмурился.

— Отец работает за двоих, лишь бы не думать о тебе, — выпалил я и утёрся краем рукава. — А когда заканчивается смена, то он накачивается дешёвым пойлом, чтобы скорее забыться сном. Но даже во сне порой бормочет твоё имя! И всё ради чего? Чтобы ты стала игрушкой в руках этого ублюдка?

— Марк! — мать в ужасе отшатнулась. — Не смей так называть Бертольда! Он хочет помочь тебе с образованием. Он так переживает за тебя! Боится, что ты попадёшь в дурную компанию…

— Не нужно мне никакое образование, — отмахнулся я. — Пусть твой Бертольд катится к дьяволу. Боится, что я попаду в дурную компанию? Да я сам — дурная компания! И нам с отцом ничего не надо. Сами справимся!

Я не мог больше оставаться в этом стерильном роскошном доме. Не мог дышать одним воздухом с женщиной, бросившей моего отца. С женщиной, выбравшей богатство, а не верность. С женщиной, боготворившей этого скупщика краденого. Ведь все знали, чем на самом деле занимался Ринальди! Все знали о его тёмных связях, включая чёрных археологов, мародёров, бандитские группировки и даже военных.

Фредерик даже как-то рассказывал, что и полиция получает свою долю от махинаций моего отчима. Поэтому я был решительно настроен и, слушая все эти истории, вымещал свой гнев в потасовках с другими мальчишками. Во мне закипала ярость, тем более что имя Ринальди было на слуху у каждого более-менее обеспеченного жителя нашего городка. Благодаря его контрабанде во многих домах и церквях появлялись чаши, инкрустированные драгоценными камнями, роскошные восточные ткани, масла, ковры и одежда. Он вытеснял моду на аскетизм, когда люди десятилетиями обходились малым и жили в компактных домах по японскому типу. До его появления женщины носили глухие длинные платья и грубые башмаки, но затем стали появляться в летящих тканях, расписанных алыми, золотистыми, пурпурными и графитовыми красками. Они чаще смеялись, чаще веселились и флиртовали с мужчинами, что вызывало раздражение у поклонников старого порядка.

Я вспоминал, как родители ругались, когда мать начала встречаться с Ринальди. Слышал звенящие ноты в беспокойном голосе отца и чувствовал, как что-то внутри сжимается в кулак. Его лицо, подсвеченное голубыми неоновыми светильниками, казалось высеченным изо льда.

Тогда мы ещё не знали, что такое лёд.

Не представляли, какой длинной может оказаться зима.

Не верили, что близок день, перевернувший мир с ног на голову, ведь нам говорили, что не о чем беспокоиться. Мы даже не заметим! Увидим очередной выпуск вечерних новостей и посмеёмся над своими страхами. Что и говорить — человек покорил космос! Человек знает, как усмирить любую стихию! Все эти разговоры о могуществе природы — лишь досужие обсуждения…

— Нет поводов для беспокойства, Эд, — мать хотела казаться невозмутимой, но ей это как всегда плохо удавалось. — У Бертольда прекрасные ткани и на каждую есть маркировка. Всё законно! Он обещал мне показать свои склады, чтобы я выбрала всё, что захочу!

— Зачем тебе это тряпьё? Или это всего лишь повод?!

— Эд, остынь, — умоляюще произнесла она. — Я не хочу, чтобы Марк слышал всё это.

— Марк рано или поздно всё поймёт! И я не слепой, Юна.

— У меня с ним ничего нет! Твоя ревность просто глупа!

Раздался звук бьющегося стекла. Видимо, отец запустил в стену стакан. Я отшатнулся от двери и замер. Видел, как на каменном полу скользнули две тени, подсвеченные голубоватым сиянием неоновых светильников. Вжался в стену и затаил дыхание. По спине пробежал холод, вызвав волну мурашек.

Мамины цветы в подвесных стеклянных колбах покачивались на сквозняке от вытяжек. Над ними на сером бетонном потолке мерцала голограмма с указателями аварийных выходов. На домашней сетевой станции горела красная кнопка: включен звукоизолирующий экран, способный заглушить любой скандал от любопытных соседей.

— Он свободный человек? — допытывался отец.

— Он вдовец. В Париже у него осталась семилетняя дочь.

— Это тебе на руку, Юна. Богатый вдовец! Осталось только получить развод, — в голосе отца слышались зловещие нотки.

— Эд, я тебя умоляю, прекрати! У нас нет причин для ссоры. Бертольд скоро уедет к греческим археологам и уже не вернётся!

— В самом деле?

— Да. И больше не останется никакого повода для праздника! Никаких тканей, музыки, смеха! Он подарил столько радости женщинам, уставшим от рутинной работы! И вы, мужчины, судите его за то, что не способны дать сами! — мать громко и безудержно плакала.

Этого я не мог вынести. Не мог слышать рыданий матери и злого, враждебного голоса отца. Они никогда не ругались! Никогда моя тихая и робкая мать не плакала навзрыд. Никогда мой сдержанный и умный отец не сыпал проклятиями и оскорблениями. Никогда в нашей квартире не раздавалось ни единого крика — живя в тридцати четырёхэтажном кондоминиуме, мы ценили покой среди более шумных и бойких соседей. Ценили верность и честность. Ценили наш уютный семейный мир, который на глазах разбивался вдребезги.

Я убегал на пустырь. Обычно там собирались ребята на кулачные бои. Я дрался, как мог. Под утро возвращался домой, еле волоча ноги. Глядя на меня, отец наскоро обрабатывал ссадины и синяки репараторным раствором и когда в полдень начинались занятия, от моих травм практически ничего не оставалось.

После того вечера мать словно подменили. Она стала реже приходить домой, и чаще всего была выпившей. В её тёмных глазах ещё оставались отблески былого веселья, но они тут же гасли, едва она сталкивалась с осуждающим и угрюмым взглядом отца. Он едва скрывал свою боль, но ничего уже не мог с этим поделать. Между ними росло показное равнодушие, скрывавшее чудовищные раны. Я продолжал вымещать свою боль в драках. Матери было плевать, где я и чем занимаюсь. Она разлюбила меня. Возможно, никогда не любила, но мой детский ум не смог этого понять. Или не захотел.

Однажды, вернувшись с занятий, я застал её, собирающей вещи. Вокруг неё кругами ходил отец и его голос звенел от едва сдерживаемого гнева:

— Ты никчёмная мать! И ещё более никчёмная жена! Убирайся к нему!

— Просто оставь меня в покое, — мать складывала вещи в чемодан и не поднимала головы. — Я уйду. Не могу больше жить с тобой под одной крышей!

— Ты забыла, как мы жили раньше. Ты на самом деле готова предать нашу семью?

— Ты тоже приложил свою руку к этому, — она демонстративно подошла к сетевой станции дома и удалила себя из базы жильцов. — Мы виноваты оба! Надеюсь, ты не станешь настраивать Марка против меня?

— О-о, нет. Это без меня сделает ублюдочный торгаш, твоя новая любовь, Юна.

— Бог тебе судья, Эд. Он не бросит меня, как ты. Он будет до конца бороться за меня в любой ситуации! А ты просто слабак!

Я помнил её слова тогда, когда стоял на вершине холма, сжимая в руках верёвку от воздушного змея. Когда видел, как к земле летят огненные капли. Они с лёгким шипением входили в море и взметали волны. Те, поднимаясь, грозили перевернуть идущие в сторону Британии суда из Германо-Австрийского альянса. Я слышал протяжные сигналы тревоги — они эхом разносились над водой, заставляя замереть всё живое в округе. У меня мелькнула мысль: война! Настоящая война началась!

— Неужели такой фейерверк устроили наши бравые франко-бельгийские ВВС? — отец недоверчиво огляделся. — Вот только пиротехники перестарались!

— Разве учения бывают такими? — я чувствовал вспыхнувшую тревогу внутри.

— Нет, не бывают! — отец схватил меня за руку и рванул, увлекая за собой. — Если это не война, то почему нас об этом не предупредили?!

Мы побежали вниз, не разбирая дороги. Я порывался обернуться и посмотреть на расцвеченное пламенем небо, но рисковал снова свалиться в траву. В сторону порта уже летели военные самолёты. Рёв двигателей. Резко притихшие трассы. Высыпавшие из машин люди. Вой сигнализации. Сыплющиеся удары с неба. Где-то вспыхнула сухая трава. Сзади доносился оглушительный треск и гул пламени. Где-то там остался гореть бумажный змей, запутавшийся в кустах…

В тот день мы ещё не знали, что огненные всполохи — это отголосок упавшего в Сибири астероида. Слишком поздно мир узнал о нём. Слишком поздно спохватились военные, обещая сбить его прежде, чем он разгонится до пятидесяти тысяч миль в час. Однако эта задача оказалась им не по силам. Их удары ничуть не изменили траекторию движения и не раскололи его.

Самонадеянность. Тщетность. Фатальность.

Эти слова стали девизом на долгие годы, и человечеству уже не отмыться от этого клейма.

Спустя полгода учёные в деталях расскажут в телеконференциях о том, что радиус пришельца составил одиннадцать целых и семь десятых километра, а мощность — сотни тератонн в тротиловом эквиваленте. Это образовало кратер диаметром сто семьдесят четыре километра и повлекло за собой землетрясения, наводнения и последующее похолодание, которое не прекращается уже больше десяти лет…

Астероид назвали латинским словом Инферис, посчитав, что оно наиболее полно отражает суть преисподней, воспетой в книге Данте Алигьери «Божественная комедия». На телевидение приглашали пророков всех сортов и мастей, делали развлекательные шоу, на которых гадали, сколько кругов ада уже прошла Земля, а сколько ещё осталось. Отовсюду летели злобные предсказания, по которым нам всем была уготована роль удобрения для последующих обитателей планеты. Священники собирали вокруг себя толпы людей, обращали их в новые религии, множили богов, называя Господа «многоликим создателем» и придумывали изощрённые схемы, чтобы их умилостивить — от многоступенчатых ритуалов до замысловатых церемоний, поражавших своей роскошью. «У них одно имя — легион, — приговаривал отец, озадаченно почёсывая затылок во время очередной трансляции богослужения во имя новых двенадцати богов, — а суть одна: продажны все во все времена».

Когда мы с ним, запыхавшиеся и запылённые, вбежали в свою квартиру, я не знал, что моей матери уже нет в живых. Бертольд Ринальди, потомок итальянских священников и аристократов, бежал из города, бросив её в пылающей равнине. Исчез незадолго до падения горящих обломков, словно зная о том, что произойдёт!

«Бог тебе судья, Эд. Он не бросит меня, как ты. Он будет до конца бороться за меня в любой ситуации!»

Уже в бомбоубежище мы столкнулись с уцелевшей Магдой, которая по чистой случайности оказалась в центре города в тот день, и успела спуститься под землю через старую станцию метро. Размазывая по чумазому лицу слёзы, бывшая служанка контрабандиста призналась в том, что подслушала разговор Ринальди с женой:

— Я съезжу на склад и проверю, как там дела. Приготовь на ужин что-нибудь лёгкое, — велел он, когда его водитель уже выносил набитый вещами чемодан и ларец с драгоценностями.

— Как насчёт индейки под вишнёво-базиликовым соусом? — спросила тогда моя мать, боясь отвести взгляд от его лица.

— Будет замечательно, — Ринальди поцеловал её в щёку. — Я люблю тебя, моя лилия. Ты — самое дорогое в моей беспокойной жизни!

С этими словами он был таков. Мне понадобилось много лет, чтобы перестать винить себя в том, что в день катастрофы я даже не вспомнил о матери. Возможно, мы с отцом успели бы спасти её. Но помня о том, как полыхала равнина, как огонь уничтожил десять гектаров поля с солнечными батареями, я сомневался в этом. Оставалась лишь одна причина её смерти — Бертольд Ринальди, бесцеремонно вторгшийся в нашу жизнь и толкнувший её в объятия огня. Только его стоило винить в произошедшем.

«Бог тебе судья, Эд. Он не бросит меня, как ты. Он будет до конца бороться за меня в любой ситуации!»

В моём кафо[5] ещё оставались её снимки. Спешно собираясь в бомбоубежище, я захватил с собой этот узкий мини-планшет, так как на этом настоял отец из опасения, что я запущу учёбу. Впоследствии я не раз просматривал семейный архив и чувствовал, как внутри крепла ненависть. Она холодной змеёй сворачивалась в душе и жалила меня всякий раз, когда я готов был простить мать и этого Ринальди. Видел её счастливое лицо. Отца, обнимавшего её за плечи. Меня с первым воздушным змеем с изумрудно-зелёными кляксами…

Торгаш со своим тряпьём и старыми картинами всё уничтожил.

Расколол нашу семью.

Никогда не будет всё как прежде!

Застыв над своим чемоданом, я смотрел в узкий экран кафо. Перевёл взгляд на панорамное окно, за которым светлела соседняя высотка с арочными окнами. Мимо неё пронеслось три дюффа. Они поднялись до плоских крыш с террасами. Красно-синие мигалки, выставленные на полную яркость, отражались на витых колоннах, мелководных бассейнах и хвойных рощицах, за которыми раскинулись мини-детсады, сувенирные лавки и общественные сетевые станции. Покружив в воздухе, дюффы исчезли в густом дыме от горящей травы и солнечных батарей.

— Походу дело серьёзное, — отец стоял на пороге моей комнаты и качал головой. — Давай-ка спустимся вниз, в ангар. Узнаем у соседей, может, они в курсе, что происходит-то? Мракобесие какое! Ей-богу…

— Может, это всё-таки учения? — мне не хотелось собирать сумку для того, чтобы через пять минут оказалось, что это ложная тревога и «всем спасибо, всем до свидания!»

— Чует моё сердце, что это другое. Давай, пошевеливайся.

Наскоро собрав вещи, мы с отцом вышли в коридор. Множество лестниц, переходов и галерей нашего дома заполнились гулом голосов, топотом ног и истошными криками. Голограммы с указателями погасли, погрузив коридоры в полумрак. Горели только аварийные красные лампы, разрезая пространство пульсирующим светом. Внизу, в насквозь продуваемом ангаре, нас рассаживали в аэробусы и отправляли в Лилль. Зажатый между отцом и дородной пожилой соседкой Рауной, я тщетно пытался отыскать Фредерика, но друг, видимо, отправился со своими родителями другим рейсом.

— Ничего, — шепнул отец, — скоро всё вернётся на круги своя. Так всегда было.

Я смотрел на него и качал головой. В двенадцать лет знал, что это пустые слова. Нас предупреждали. Нам советовали заранее подумать о бомбоубежище и сделать запасы еды.

Никто не услышал этих слов.

Никто не задумался над тем, что в двадцать втором веке мы до сих пор уязвимы перед стихией.

В бомбоубежище над моей головой находилась платформа Гар Лилль Фландрез, от которой просачивались струйки воды. Люди испуганно перешёптывались, понимая, что море хлынуло на берег и вряд ли отступит в ближайшее время. Наблюдали за тем, как рабочие спешно заделывают все щели — любая трещина могла принести смерть. Когда, наконец, через пару недель спустились военные и начали выводить нас группами, то мы увидели, как море способно истерзать землю. Увидели, как оно способно в одночасье уничтожить всё, что составляло нашу жизнь. Всё, что делало её предсказуемой, простой и понятной.

Кале, Гравлин и Дюнкерк оказались навсегда стёрты с лица Земли.

Лилль уцелел, но больше напоминал мусорную свалку с обломками плотин, вырванными деревьями и разрушенными до фундамента домами.

Море отступило, но унесло с собой миллионы жизней.

Вспоминая те недели, проведённые в бомбоубежище, я решил, что должен научиться подниматься в небо. Должен научиться помогать людям, вынужденным подвергать свою жизнь смертельной опасности. Тем, кто оказался отрезан от всего мира затопленными или обледеневшими территориями. Тем, кто и теперь, спустя десять лет после произошедшего, продолжает смотреть на горизонт в ожидании самолёта с красным крестом.

Но прежде всего, я поклялся себе в том, что отомщу Бертольду Ринальди за смерть моей матери.

Глава II. Звонок из прошлого

«Всё золото и всё богатство света

Людей не избавляет от забот».

Данте Алигьери, «Божественная комедия».

Париж, 20 марта 2193 года

— Как ты думаешь, он может его убить? Вот пока мы стоим и смотрим на дождь? — я нервно кусала губы, поглядывая в сторону отцовского кабинета, защищённого звукоизолирующим экраном.

— Н-не знаю, Иоланда, — моя кузина скорчила брезгливую гримасу. Её уложенные тёмные волосы до плеч тускло блестели в свете серого дождливого дня.

— И ведь никак не узнать! — я топнула ногой и бросила гневный взгляд на Леона, одного из отцовских охранников, сидящего в коридоре.

Он смотрел на экран, проверяя отлаженную работу системы слежения. Периметр нашего особняка. Ангар с отцовскими машинами на все случаи жизни. Чёрный вход за ним. Задний двор с чахлыми елями и площадкой для воздушного транспорта. Гостиная, семь коридоров, кухня, столовая, библиотека, склад, кабинет для приёма гостей. Не попадали под наблюдение спальни, папин личный кабинет, зимний сад и один из выходов с другой стороны ангара.

Я перевела взгляд на круглое окно в моей спальне, за которым в туманной дымке исчезала Эйфелева башня — после череды землетрясений она чудом осталась на месте. Десятилетняя эпоха реконструкции почти не изменила её облик, добавив только чуть больше подвижных опор. Лувр отстроили заново — высоченная стеклянная пирамида занимала почти половину квартала, и её хорошо было видно на противоположном берегу Сены. Я часто смотрела на сверкающую вершину, гадая, какие сокровища остались спрятанными глубоко под землёй. Мой отец помогал восстанавливать музей, за что был удостоен титула почётного жителя Парижа.

В его доме я чувствовала себя как в клетке. В девятнадцать лет получила образование экстерном и уже считалась самостоятельной, но отец сказал, что даст свободу только при определённых условиях: замужество или достижение двадцати пяти лет. Так хотела моя бабушка Клотильда, составляя завещание — при выполнении одного из этих условий я получала право на доходы от акций компаний отца, в которые она вложила всё, что у неё было ещё до катастрофы. Она обожала Париж. И, наверное, была бы в восторге, увидев отремонтированный и изящный мост Искусств и тёмные воды Сены, пенящиеся от косых капель дождя. Тонувшие в белёсой дымке очертания высоток со стеклянными куполами и государственных башен с высокими шпилями. Плавучие дома (коробка под крышей на платформе с мотором), которые люди по дешёвке стали массово скупать после падения Инфериса. Полицейский департамент периодически пытался выгнать их из реки, арестовывая и конфискуя такое жильё. Отец объяснял, что многие из этих безумцев готовы продать себя на органы, лишь бы не возвращаться в разрушенные кварталы и районы. «Среди них куча лентяев и мигрантов, — приговаривал он, — не желающих трудиться. Расплодилось дармоедов!»

— А как же плавучие города у берегов Южной Кореи? — спрашивала я. — Они тоже дармоеды? Например, все пятнадцать тысяч жителей Пусана?

— Ну, ты сравнила, девочка моя, — хохотал он. — Сравнила проект «Oceanix» с лачугами клошаров, заполонивших Сену! Ничего общего!

Мне оставалось только умолкнуть и уйти в свою комнату.

После падения Инфериса мир уверенно вставал на ноги. Люди делали всё возможное, чтобы восстановить разрушенное. И даже в этих плавучих строениях я видела больше свободы и смелости, чем в своём собственном доме…

— Вчера опять была облава, — кузина тоже смотрела в круглое окно, за которым бушевал ливень. — Я никогда не привыкну к этим крякающим звукам от дюффов! Так же можно заикой стать! У этих скитальцев, должно быть, стальные нервы!

— Привыкай, — отмахнулась я, в исступлении ломая руки. — Это Париж, а не Орлеан. Но вот то, что папа так долго говорит с Олли, доведёт меня до невроза! Может, в эту минуту он из мозгов моего жениха уже паштет делает!

— Иоланда, я всё понимаю и сочувствую тебе, но мы живём в такое время, когда родители лучше знают, с кем вступать в союз. Тем более у твоего отца столько врагов…

— Это завистники, а не враги, — отрезала я и отошла от окна. В сотый раз посмотрела в сторону отцовского кабинета через полуоткрытую дверь спальни. Видела застывший силуэт Леона перед светящимся экраном, спроецированным на квадратный гобелен. Он управлял камерами, которые могли проникнуть хоть под диван, хоть в живую изгородь. — Я пыталась ему донести, что Оливер — моя последняя надежда!

— С чего ты взяла? Многие хотят стать твоим мужем!

— И многим папа уже отказал.

— Всему Парижу?

— Видимо так! И мне будет сложно найти такого, как Олли.

— Ну, почему такие сложности? — вздохнула кузина. — Я как вспомню бедолагу Жерара или даже Готье, которые после разговора с мсье Ринальди бежали, поджав хвосты…

— Я умру старой одинокой бабкой, сидящей на сундуке с золотом.

— Либо выйдешь замуж против воли отца, — заметила кузина и взяла меня за руки. — Но вот представь, что ты влюбишься…

— Флавия, это не для меня, — устало протянула я и убрала свои руки из её ладоней. Никогда не любила прикосновений! Меня всегда пробирала дрожь, когда кто-то пытался дотронуться до меня. — Тем более, имея такую кучу денег, глупо делать ставку на любовь. Папа учил меня этому! Олли сделает всё, как мы условились. В этот момент он должен разыграть спектакль, чтобы папа наконец-то уступил ему, а не велел мне звонить в похоронное бюро. Но как же томительно это ожидание! Что же там происходит-то?!

— Пойдём-ка лучше выпьем кофе со специями. Вчера привезли настоящий шафран, представляешь? Не та бурая фабричная масса, а настоящие тёмно-красные рыльца цветков! Я так соскучилась по его пряно-горьковатому вкусу!

— Иди. Я останусь здесь. Хочу увидеть Олли в ту же минуту, как он выйдет от отца, — я закусила нижнюю губу и набрала внутренний номер дворецкого. Тонкий серебристый кафо мигнул зелёным и через пару минут на пороге комнаты показался Антуан.

Этот старик никогда не нравился мне: такой же сухой, чопорный и бестолковый, как и вся отцовская прислуга. Он стоял в стандартной униформе дома Ринальди из переливающейся тёмно-серой ткани, похожей на кимоно с узкими рукавами и брюками в тон. В нагрудном кармане мигал кафо, оповещая о новых сообщениях из кухни и кладовой. Я считала, что слуги слишком много общаются по внутренней связи, но уличить их за болтовнёй пока не могла.

— Антуан, Флавия хочет выпить чаю. Распорядитесь подать ей его в столовой возле зимнего сада. Я скоро спущусь, — приказала я. — Моя кузина хочет натурального кофе с шафраном, а я, пожалуй, выпью чего покрепче.

— Янтарное вино? Бренди?

— Пока не знаю. Скажу позже.

— Слушаюсь, мадемуазель Ринальди. А мсье Ле Фернс останется обедать после беседы с мсье Ринальди?

Кровь отлила от моего лица. Уже вся прислуга знает, что здесь творится! А ведь только утром я надоумила Оливера попросить аудиенции у отца! И вот, пожалуйста! Слуги уже моют нам кости! Как же их приструнить? Не дай бог ещё весь округ прознает, что «к почтенному Бертольду Ринальди пожаловал очередной жених его единственной и горячо любимой дочери, и он, конечно же, отказал влюблённому юноше! Ха-ха!»

Чувствуя всколыхнувшееся внутри раздражение, я жестом отослала дворецкого. Вслед за ним удалилась и Флавия, бросив на меня умоляющий взгляд напоследок. Я отмахнулась и осталась сторожить выход из отцовского кабинета напротив моей спальни. Поглядывала на Леона, управлявшего камерами так, словно он играл в пятнашки. Услышав звонок по внешней связи, я вышла в коридор и переглянулась с охранником. На экране видела сгорбившегося от непогоды человека, который прятал лицо под высоким воротом плаща. Под мышкой он держал тонкую папку с планшетом — видимо, принёс документы на подпись. Сегодня папа ждал сотрудника юстиции, поэтому я решила сама встретить гостя. Велела Леону убрать камеру от лица посетителя и открыть ворота. Нужно отвлечься. Занять голову чем-то другим. Например, выяснить, с чем пожаловал гость, которого я видела впервые. Если это по поводу наших компаний, то только я смогу проводить его в кабинет для посетителей и на правах хозяйки дома предложить воды или кофе.

Открыв дверь, я зажмурилась от резкого порыва ледяного ветра. Прикрывая лицо ладонью, вгляделась в посетителя — щуплый, светловолосый, с невыразительными чертами. Типичный клерк. Если бы у него было с собой что-то опасное, то система защиты уже оповестила бы нас.

— Чем могу быть полезна? — любезно спросила я.

— Это дом Бертольда Ринальди? — уточнил гость, переминаясь с ноги на ногу на пороге. Его мокрый старомодный плащ облепил худощавую фигуру.

— Да, мсье. Кто вы?

Незнакомец смущённо молчал, разглядывая моё лицо своими тусклыми невыразительными глазами. Слишком долго и даже нахально для простого клерка! Наконец, я не выдержала:

— Если вы сейчас же не скажете, кто вы и что вам нужно, то мне придётся отправить вас восвояси.

— Прошу прощения, мадемуазель. Я ищу Бертольда Ринальди, который до катастрофы проживал в Лилле.

— Вы, наверное, ошиблись. Его постоянным местом жительства стал только Париж. До этого мсье Ринальди постоянно путешествовал и нигде надолго не задерживался. Тем более, до катастрофы.

— Почему вы так решили, мадемуазель?

— Мсье Ринальди — мой отец, и я знаю о нём всё, — я почувствовала себя оскорблённой.

— Ради Бога, извините, мадемуазель, — пробормотал смущённый гость. Он выглядел жалким, стоял на крыльце, но мне не хотелось впускать его в дом. С ним вполне могла разобраться охрана! — Хотя да, у вас такие же белокурые волосы и линия подбородка. Действительно, вы с мсье Ринальди так похожи!

— Так у вас дело к моему отцу? Или только любопытство заставило прийти в такую погоду?

— Нет-нет, я хотел бы просто потолковать с ним о былом… Скажем так, об общих знакомых.

— Тогда запишитесь на аудиенцию через его секретаря завтра до полудня, — отрезала я. — Мой отец — занятой человек, и он не любит пустых разговоров. Всего доброго!

Я хотела закрыть дверь перед его носом, но гость выставил вперёд ногу и не позволил сделать это. Я почувствовала, как меня кольнул страх. С тревогой подумала о том, что Леон остался на втором этаже, а дворецкий ждёт меня в столовой. В оранжево-красном сиянии узорчатой турецкой лампы, висящей у двери, я видела лишь встроенный в стену кафо, что меня немного успокоило. Маленькая круглая камера висела неподалёку, исследуя противоположную стену по моей просьбе.

— А вы уверены в том, что ваш отец не жил в Лилле? Или, скажем, в Марк-ан-Барёле?

— Я даже не знаю, где этот Марк-ан-Барёль и в каком он департаменте, — отмахнулась я. — Возможно, вы просто спутали моего отца с кем-то другим. Запишитесь к нему через секретаря, и я думаю, на личной встрече вы убедитесь в своей ошибке. Ступайте своей дорогой, или я попрошу охрану проводить вас до ворот.

— Не нужно, мадемуазель. Я сам найду дорогу, — с этими словами посетитель коротко кивнул и быстро пошёл прочь.

— Кого только черти не носят в такую погоду! — фыркнула я и захлопнула за ним дверь.

Оставшись в тишине холла, я обвела взглядом отцовский дом. От парадного входа в комнаты вело семь коридоров — папа объяснял такую планировку тем, что ему хотелось выстроить дом в виде восходящего солнца. Говорят, этот древний символ означал надежду на процветание и новый порядок, но в чём он заключался, отец не объяснял. Говорил, что всему своё время. Украшал стены узорчатыми турецкими светильниками, которые погружали дом в мягкое золотисто-алое сияние. Возле двери поставил огромное зеркало в полный рост. На стенах из спрессованных волокон красовались старинные картины с библейскими сюжетами — папа их успел вывезти до того, как Италия оказалась под водой. Тяжёлые напольные вазы в египетском стиле. Узкие кушетки, обитые шёлком. Китайский фарфор, деревянные фигурки кентавров и грифонов, мечи, пики и боевые топоры…

Всё это богатство было недоступным для меня. Отец существенно урезал мои доходы два года назад. Те жалкие крохи, которые он давал, были в разы меньше, чем изначально рассчитал его поверенный. Думая об этом, я вздрогнула, когда с лестницы начал спускаться Оливер. На его покрасневшем лице было всё написано. Отец отказал ему.

— Он сказал, что его решение окончательно! — Олли обхватил мои плечи ладонями и несильно встряхнул. Его светлые кудри облепили благородный высокий лоб. — Сказал, что я, конечно, могу присутствовать на его вечерах, но не в качестве твоего жениха!

— Ты сделал всё, как я тебе сказала? — понизив голос, поинтересовалась я.

— Да, но его было не переубедить!

— Но почему?

— Он сказал, что видит меня насквозь. Он следил за нами несколько месяцев и успел сделать выводы из наших отношений.

— Какие?

— Он упомянул завещание твоей бабки, Иоланда. И сказал, что я дурак, если повёлся на твоё согласие.

— Олли, мы придумаем новый план!

— Обсудим его в клубе, — он закутался в плащ и натянул капюшон на голову. Через мгновение ушёл по внутренней галерее в сторону гаража. Вскоре я услышала ровное урчание мотора его ховеркара[6], чьи серебристые бока сливались цветом с пасмурным небом.

Я прижалась спиной к двери и перевела дух. Почему папа отказал Оливеру? Тот обеспечен, а значит, его не интересует завещание моей бабушки Клотильды, по которому ко мне только после замужества переходит генеральный пакет акций от частной авиационной компании и строительной фирмы, занимавшейся возведением промышленных предприятий. Наследство так близко! Можно ни в чём себе не отказывать! Но за последние два года отца словно подменили. Он просто перекрыл мне все клапаны. Начал контролировать по мелочам. Следил, встраивая маячки во все кафо, которые были в пределах моей досягаемости. Подсылал своих людей. Велел отчитываться чуть ли не по каждой проведённой вне дома минуте. Взывал к доброму имени моей матери Иокасты, которая беспрекословно подчинялась ему, но в итоге слегла от очередной эпидемии гриппа…

Поднявшись на второй этаж, я направилась к отцу в кабинет. Встала перед его письменным столом из красного дерева, отделанного агаром[7], и упёрла руки в бока. Видела, как пламя масляного светильника на бронзовой подставке в виде виноградной лозы отбрасывало тени на его невозмутимое лицо, изрезанное глубокими морщинами.

— Почему ты так делаешь? — начала я.

— Ты говоришь со мной таким тоном? — на узком лице отца я видела презрение. Его тонкие губы были плотно сжаты, а седые волосы поблёскивали в сиянии настольных ламп.

— Ты унижаешь меня каждым отказом!

— Для начала закрой за собой дверь и включи беззвучный режим на экране. Так тебе потом не придётся краснеть перед слугами, — отец откинулся на спинку кресла и сложил руки на груди.

Когда я сделала, как он просил, то, повысив голос, продолжила:

— Почему ты отказал Оливеру? Точно так же отказал Жерару и Готье! Они в чём-то тебе все не угодили! Жерара ты обозвал простофилей, а Готье пронырой! А Оливер?

— Ты слишком долго росла без моего внимания, пока меня носило по всему свету после Инфериса. Тебе ни в чём не отказывали. Спускали с рук всё! Сквозь пальцы смотрели на твои проделки. Ты же будешь вертеть этими слабаками как захочешь! Они все тебя не достойны, девочка моя. Мелкие сошки! И что дальше? Что после свадьбы? Растранжиришь всё бабкино наследство! А потом? Публичный дом? Работные цеха? Теплицы? Фабрики по утилизации батарей? Переработка запчастей для сервис-роботов среди клошаров[8]?

— Как ты можешь так говорить обо мне? — я отшатнулась. Всякий раз, слыша от него нечто подобное, я терялась, не понимая, почему у него такое мнение. — Как мою мать угораздило влюбиться в тебя?!

— Она не влюблялась.

— А как тогда…

— У неё не было выбора. У нас был контракт, который мы обязались по пунктам выполнять. Ты не похожа на неё. Ты взбалмошна, изворотлива и расточительна. Ты родилась, как и все нормальные дети, в биокапсуле медцентра. Это на сто процентов мои клетки и клетки Иокасты, ошибки быть не должно. Но кого я вижу перед собой? Девчонку, готовую на всё ради денег! Может, тебе осталось только начать продавать себя? И это будет всё, что я получу в благодарность? В благодарность за то, что вложил в тебя? Всё впустую?!

Мои руки дрожали. Кровь прилила к лицу, и оно запылало, словно мне надавали пощёчин. Отец, сузив глаза, испытующе смотрел на меня, и под его взглядом хотелось провалиться сквозь пол. Ждал, что я признаю его правоту. Начну извиняться. Оправдываться. Обещать всё, что угодно, лишь бы смягчить его. Но я молчала, не зная, что ему ответить. Словно обратилась в камень. Хотелось только одного — кричать, что есть сил. Разбить вазу. Выбить дверь. Перебудить всех слуг. Именно это меня останавливало. Сплетни. Им только дай повод!

— У них у всех есть деньги, — наконец, выдавила я.

— Деньги? Что сейчас значат деньги? — он откровенно потешался надо мной. Перстни сверкали на его пальцах. — Сегодня они есть, а завтра их нет! А чтобы они были и завтра, нужен характер! Воля! Дисциплина! Власть! Ни у одного из этих блеющих баранов этого нет! И никогда не будет! Ты хочешь денег, а я хочу сберечь семейный бизнес. И не хочу, чтобы однажды ты всё спустила с молотка на аукционах. Двадцать лет я строил свой бизнес. Мечтал о наследнике. Мечтаю о внуках, но не хочу, чтобы ты путалась с кем попало.

— Я всегда тебя расстраивала, папа, — произнесла я и почувствовала, как дрогнул мой голос.

— Вздор, — буркнул он, чуть смягчившись. — Научись сначала тратить те деньги, которые у тебя есть. А то я чувствую себя дураком, оплачивая очередной «спа-бокс из Шартра», «орлеанское сапфировое колье», «винтажный портрет из секвойи» или счёт «за спасение ста тисовых деревьев». Когда я увижу в счетах что-нибудь более внятное, то, возможно, пересмотрю свои взгляды насчёт тебя. Пока я вижу перед собой взбалмошную девчонку, не видящую дальше завтрашнего дня. Иди. Я устал от этого разговора и таких лоботрясов как Оливер Ле Фернс. Как же надо любить деньги, чтобы иметь столь отвратительный вкус? Сколько же мороки с тобой!

Я вылетела из его кабинета как ошпаренная. Проскочила мимо Леона и хлопнула дверью своей спальни. Кузина ещё была в столовой, и я с облегчением вздохнула. Её увещевания сейчас некстати! В это мгновение казалось, что ещё немного, и отец узнает о том, что оплачиваемые им счета имеют под собой один источник — игорный подземный клуб, где мы с Оливером познакомились полгода назад. Когда начинался игровой сезон, то я, минуя все камеры, по ночам отправлялась на улицу Риволи, где с упоением играла в покер — он был моей единственной отдушиной.

Дрожащими руками я отправила сообщение Олли со своего кафо: «Ночью репетиция перед полуфиналом. Встречаемся на станции».

Обхватив лицо ладонями, дала волю слезам. Отец хочет видеть рядом со мной такого же тирана как он! На меньшее просто не согласен! Поэтому отправляет восвояси всех, кто осмеливается просить моей руки. Бизнес для него всё! Ради него он способен на многое. Даже использовать меня как разменную монету. А чтобы перестать зависеть от него, я должна уметь играть на высшем уровне, если не суждено выйти замуж за того, за кого хочу. Благодаря покеру смогу заработать столько, чтобы покинуть отцовский дом, так как терпение на исходе. До двадцати пяти лет мне оставалось чуть меньше шести лет, и я не представляла, как дотяну до юбилея в такой атмосфере.

Свобода никогда не достаётся бесплатно.

Разумеется, я ошибалась. Разумеется, у дюжины реставрационных богов на меня были другие планы.

Глава III. Бои без правил

«Несдержанность — меньшее из зол пред Богом,

И он не так карает за него».

Данте Алигьери, «Божественная комедия».

Лилль, 21 марта 2193 года

В этот день, четыре года назад, я окончил лётную академию и, получив все допуски, начал самостоятельные полёты. Помнил, как в первое время небо впускало наш учебный самолёт в свои владения осторожно, когда никто толком не знал, что будет происходить на такой высоте. Редкие облака казались призраками былых эпох, погребённых под землёй, водой и ледниками. Я смотрел на изломанную береговую полосу, затопленные города, груды металла среди заросших травой полей, которые люди снова пытались сделать плодородными. Они возвращались к земле, но она не торопилась делиться своими плодами, даже тогда, когда был снят верхний слой ила и мусора. Если раньше мы привыкли рассчитывать на кропотливую работу нанороботов и вспомогательной техники, то сейчас учились вновь полагаться только на свои силы. Ещё никто не смог противостоять стихии и утвердить над ней свою власть. Ещё никто не смог одолеть цунами или устоять во время землетрясения…

Снижаясь, я видел исчезающую в предрассветном сумраке вереницу из рассыпанных по небесной тропке звёзд. В небе я неизменно оказывался в мире, где ещё не изобрели электричество. В мире, существующем на протяжении долгих тысячелетий. В мире, где прошлое до сих пор встречается с будущим. Раньше я по-детски верил, что бог встретит меня в небе. Но вместо этого пришла мировая катастрофа, после которой началась эпоха реставрации с новыми богами и ожившими легендами, коррупцией и симонией[9], контрабандой и потерей прежних ценностей, на которых стоял старый мир.

Мы с отцом остались в Лилле — я начал возить гуманитарные грузы под флагом Красного креста, а отец продолжал работать главным техником на заводе «Аэрокредо». Раз в месяц я брал длинные отгулы, позволявшие мне участвовать в кулачных боях — это помогало снимать скопившееся напряжение. Конечно же, я не забывал о данном себе слове: в каждом противнике видел ненавистное лицо Ринальди, которое через пару ударов превращалось в кровавое месиво. Тактике боя меня обучал один из лучших подпольных мастеров — китаец Ли Цянь, он же заставлял тренироваться до седьмого пота.

— Ты — бешеный лис, Марк, — картавя, приговаривал он, видя, как я кружу вокруг боксёрской груши. — Только в тебе нет столько хитрости. Она компенсируется злостью! Ну же, давай! Покажи её!

Я нещадно бил грушу. Думал, что с годами гнев испарится, но он был подобен холодной змее, которая свернулась в глубинах моей души. Она ждала своего часа. Ждала удобного момента. Ждала, когда я дам ей полную свободу действий. Инферис сломал наши жизни, а Ринальди — мою семью. Моя робкая и мягкая мать никогда бы не ушла по своей воле. Никогда бы не отвернулась от того, что являлось для неё смыслом всего.

Со временем на моём теле появились шрамы. На самых заметных из них я набивал татуировки: театральные маски соседствовали с французским флагом, номер жетона — с силуэтом ворона, а Дева Мария с взлетающим самолётом. Окончив художественную школу, мой друг детства Фредерик стал известным в колонии татуировщиком. Говорили, что его посещали святые отцы-апокалиптики, местные шаманы и представители ультрарадикальных партий, ратующих за независимость Бельгии от Франции. Периодически они устраивали погромы в городах, и, возвращаясь в Лилль, набивали себе новые цифры и символы…

Все художества Фредерика на моей груди, спине и плечах надёжно скрывала белоснежная рубашка с нашивками, однако, порой меня выдавало отёкшее лицо или новая ссадина. Начальство смотрело на это сквозь пальцы — я летал в труднодоступные регионы, мог много часов обходиться без сна и не боялся обстрелов. Брался за любую возможность! Меня не пугали ни ветры, ни ледники, ни снаряды от партизан, оккупировавших побережье. Обычно те, видя красный крест на хвосте самолёта, пропускали нас туда и обратно, однако, многих моих уже бывших сокурсников это не убедило сесть за штурвал.

— …А помнишь, как ты терялся в аэродинамике? Основа основ! — тараторил Алеф, когда мы шли к ангару. Над горизонтом занимался серый рассвет. — Тебя валил сам Оттавана, а ты просто тупо хотел летать. Ты готов был с ним спорить до хрипоты по расчёту углов атаки!

— У него дореставрационные познания, — отмахивался я. — Хотя это простая задача на логику! Если бы я корпел над учебниками и забывал пользоваться головой, то не смог бы сдать ни одного экзамена. Иначе, зачем тогда столько часов на лётную практику со всеми чертежами и расчётами? Типа, таковы правила? Старые и уже никому на хрен не нужные.

— Парни говорят, Оттавана до сих пор помнит «этого хулигана де Верна, который поставил на уши весь поток!»

— Это всё саблезубый Бертран. Перед экзаменами он сказал, что у отца-техника не родится сын-пилот. Ну, я его и переубедил, как смог. Типа, чтоб не зарывался.

— Тебя же чуть не отстранили! Хотя с твоими несметными богатствами от боёв потом можно было бы восстановиться, — хохотнул Алеф, и его тёмное лицо озарилось белозубой улыбкой. — Зачем только тебе такие деньжищи?

— Построю эко-ферму, — я отвёл взгляд и пожал плечами. — Буду разводить кроликов и займусь оливками.

— Предел твоих мечтаний? — Алеф цокнул языком.

— А чем ещё занимаются лётчики, когда их списывают? Мечтают о тихой спокойной старости.

— Да, когда отдубасишь своей клюкой пару-тройку нерадивых работяг, — Алеф открыл двери ангара и шутливо склонил голову. — А они будут ещё благодарить тебя и заискивать: «Мсье де Верн, спасибо, что хоть не выгнали нас!»

— По-моему, ты много общаешься с шаманами, — я подошёл к своему шкафчику и начал переодеваться. — Завязывай с этим. Пророкам в небе не место.

— Так оно ж всех принимает! — Алеф натягивал рубашку через голову.

Я застёгивал воротник, когда раздался писк кафо. На экране засветилось самоудаляемое сообщение: «Мсье де Верн! По вашему поручению я нашёл Бертольда Ринальди. Последние одиннадцать лет он проживает в Париже с дочерью Иоландой. Здесь он хорошо известен как меценат и реставратор. Пользуется всеобщим уважением и является членом ложи Grand Orient de France в статусе мастера. Ему принадлежит половина акций частной авиакомпании ASL Capital и строительной фирмы Bouygues. У меня нет никаких сомнений в том, что это именно тот человек, которого вы разыскиваете. Правда, его дочь отрицала, что он жил в Лилле и в Марк-ан-Барёле, но с учётом её молодого возраста такая уверенность вызывает сомнения. Буду рад выполнить ваши дальнейшие поручения. К.А.»

Я с шумом выдохнул и ладонью взъерошил волосы у себя на затылке. Чувствовал, как внутри словно распрямляется сжатая пружина. Наконец-то! Я тринадцать лет ждал этого сообщения! Тринадцать лет мой отец живёт как тень. Тринадцать лет этот мерзавец Ринальди строил бизнес на чужом горе. Наживался на всём, на чём мог!

— Это твоя подружка? — Алеф выглянул из-за двери шкафчика. Я смотрел, как исчезают мелкие буквы на экране кафо. Убрав его на полку, повернулся к напарнику.

— Я устал от неё, — я покачал головой и продолжил застёгивать воротник. — Хочу отослать её к матери. Пусть найдёт уже себе мужа, а своему сыну — отца.

— Она ждёт тебя?

— Не дождётся.

— Конечно, не дождётся. Если ты не в небе, то ты в боях. Если не в боях, то спишь или лопаешь всё подряд. Если не лопаешь всё подряд, значит, на тренировке…

— Может, я — робот? — усмехнулся я, вспоминая тщетные попытки изобретателей создать бойцовых роботов. Затея оказалась дорогостоящей, и ни одно из раздробленных после катастрофы государств не захотело её финансировать.

— Ты — робот, я — шаман, ты — белый, я — чёрный. Кого ж ещё послать в Килкад?..

В Лилльский аэродром мы вернулись спустя два дня. Я тут же подал прошение о предоставлении отпуска. Мне предложили перевод в Париж, чтобы работать по альпийскому направлению, но я не планировал переезжать. На старой технике мы летали в разные точки мира, несмотря на бешеные цены на авиатопливо и засады прибрежных партизан. На рейсах в сторону Женевы несколько лет работало два экипажа, и я не видел смысла к ним присоединяться. Меня всё устраивало в Лилле кроме данного себе слова.

В эти дни я мало спал и перебивался энергетиками. Часы, проведённые в небе, ничуть не утомили, поэтому я решил отправиться к Рашель, снимавшей квартиру с террасой в одном из спокойных кварталов южной части города. Талантливая, страстная художница, обожавшая кубизм и импрессионизм. Читавшая Кастанеду и пытавшаяся втолковать мне про культ девяти богинь и Авалон. Любящая индийские благовония и яркие наряды. Знающая, как доставить удовольствие.

Я приехал к ней после полудня, и, судя по её сонному виду, она не ожидала меня увидеть так рано. С растрёпанными тёмными волосами и в мятой рубашке до колен, она выглядела слишком соблазнительно. Я не стал утруждать себя долгой прелюдией и тратить время на разговоры. Мы слишком долго были вместе и слишком хорошо знали друг друга, понимая с полуслова.

— Ты рано сегодня, — произнесла Рашель, восстанавливая дыхание. Она перевернулась на живот и зарылась в белоснежные простыни. Её смуглая кожа напоминала старинное тёмное золото. — Я не успела ничего приготовить.

— У тебя всегда есть то, что мне нужно, — пробормотал я, чувствуя, как сон начинает одолевать меня.

— Но всё же? Почему ты так рано приехал? — она приподнялась на локте, и длинная прядь волос упала на её обнажённую грудь. — Я до четырёх утра рисовала «Лилит», но она мне не даётся! Так и не получилось добиться нужного оттенка кожи… Хаос, а не женщина!

— Рашель, это наша последняя встреча. Я уезжаю в Париж и хочу, чтобы ты вернулась к матери. В Лилле ужесточат правила пребывания. Собираются убрать временную регистрацию. Это коснётся и учёных и творческих людей.

— Но почему, Марк? Я могу купить эту регистрацию. — Рашель села на кровати. Влажная кожа поблёскивала в лучах солнца. — Тем более, мама будет мне не рада. Может, я поеду тогда с тобой? Давно не была в Париже! Может, я там устрою выставку…

— Я не смогу взять тебя с собой — там нужно быть по работе. Не успею зарегистрировать тебя.

— Тогда я хотела бы попасть в Гластонбери-Тор, пока его не затопило водой.

— А что там?

— Место силы. Даже не все британцы знали о нём, но теперь, когда поля вокруг него затоплены, люди отправляются туда в паломничество. Я видела, как они расставляют свечи вокруг останков церкви Святого Михаила на холме. Молятся древним кельтским богам. Там есть лодочная пристань и плавучий кемпинг на платформе. Я наполовину британка, Марк. И меня тянет туда. Хочу там порисовать. Посидеть на холме на траве среди свечей.

— Над Британией закрыто воздушное пространство, — терпеливо объяснил я. — У них там свои разборки, и гостей они не жалуют. Не будем забывать и о повстанцах на нашем побережье. Получается, двойной риск!

— Но как же люди попадают туда?

— Через альянс, по морю, — меня начинал утомлять этот разговор. — Рашель, давай без лишних вопросов. Если в мире хоть что-то изменится, то езжай. А пока лучше оказаться в Реймсе, чтобы не подвергать себя лишней опасности.

— Ладно. Я приготовлю тебе ванну, — тихо произнесла Рашель, пытаясь скрыть огорчение. Чуть помедлив, поднялась. — Потом начну собирать вещи.

— Будет хорошо, если ты уже найдёшь себе мужа, — я прикрыл глаза ладонью, борясь со сном. — Твоему сыну нужен отец.

— Я думала…

— Это просто добрый совет, — оборвал я её.

— А ты когда женишься? — в голосе Рашель звучала мольба.

— Когда посчитаю нужным. С моей работой это будет не скоро.

Поняв, что других ответов она от меня не дождётся, Рашель ушла в ванную, и в шуме воды я практически не слышал её рыданий. Буду долго помнить часы опьяняющей страсти и завтраки в постели. Но так больше продолжаться не могло! Скоро её двухлетний сын начнёт называть меня отцом, а мне этого совершенно не хотелось, как и продолжать эти опостылевшие отношения. Как только в них закрадывалась скука, я уходил.

Через пару дней, проводив заплаканную Рашель с сыном на вокзал, я через голограф отправил запрос на видеосвязь своему осведомителю. Тот не замедлил откликнуться и принял приглашение. В свете разгоравшегося дня я сидел в машине и смотрел на застывшее в воздухе изображение собеседника, подключавшего звук. Наконец, тот смущённо откашлялся:

— Доброго дня, мсье де Верн! Честно говоря, не ожидал, что вы выйдете на связь!

— В нашей жизни всякое бывает, — я пожал плечами. — Выкладывайте. Что ещё сможете узнать?

— Я могу узнать всё, что вы захотите, кроме присвоенных степеней и градусов в ложах. И точный размер финансовых активов, так как часть средств лежит на криптосчетах.

— Вы работаете в одиночку?

— Когда нужно, то нанимаю помощников. Они занимаются рутинной работой. Анализ данных, статистика, отчёты…

— Мне понадобится не только информация, — я предвкушал реализацию своей задумки. Ради этого стоило поставить на карту все свои накопления. Они стоили всех сломанных носов, рёбер и разбитых костяшек пальцев.

— Слушаю вас, мсье де Верн, — на электронном лице собеседника застыло учтивое выражение. Голограф моргнул, на мгновение потеряв сигнал.

— Я хочу, чтобы вы сделали меня известным в Париже человеком.

— С учётом СМИ это не проблема.

— За две недели это реально?

— Вполне. Тем более, информации о вас достаточно. Остальное сделают нужные люди.

— Встретимся через две недели. А за это время я жду информацию о Ринальди. Его интересы в бизнесе, круг общения, планы на будущее, привычки и слабости. Обо мне также должны узнать финансисты, так как я планирую инвестиции в авиабизнес. И меня интересует компания ASL Capital и, конечно же, опытный поверенный, так как в инвестициях я не особо смыслю и нуждаюсь в хорошем советчике.

— Будет сделано, мсье де Верн, — собеседник кивнул и отключился.

Я усмехнулся. Охота началась.

Бертольд Ринальди — хитрый старик, но в его годы память часто даёт сбои. Я смогу стать своим человеком. Смогу войти в доверие и разорить его. Долгое время мне хотелось просто убить его, выплеснув годами накопленную ненависть, но затея с покупкой акций показалась игрой, стоящей свеч. Я чувствовал себя Робин Гудом, который, обирая богачей, преследовал благие цели. Знал, что достигну их, но пока не представлял, какой ценой.

Глава IV. Один лишь взгляд

«А если стал порочен целый свет,

То был тому единственной причиной

Сам человек: лишь он — источник бед,

Своих скорбей создатель он единый».

Данте Алигьери, «Божественная комедия».

Париж, 5 апреля 2193 года

Сегодня весь дом был расцвечен яркими лампами, а в широких коридорах и вдоль каменных лестниц стояли серебряные напольные вазы со свежесрезанными белыми розами из нашего зимнего сада. Слуги сновали между прибывающими гостями — вечер обещал быть таким же скучным, как и все предыдущие. Обычно к отцу приходили его названые братья и в конце вечера они запирались в его кабинете с бренди или коньяком, обсуждая политические новости, облицовку фасадов и новые лицензии на торговлю.

Поэтому я особо не торопилась, позволяя парикмахеру возиться с моими волосами столько, сколько потребуется. Флавия сидела рядом, сложив руки на коленях. Её каштановые локоны были уложены в высокую причёску, а кобальтово-синее платье облегало хрупкую фигурку. Под ним виднелись тонкие чулки и ботинки, на шнуровке которых поблёскивали две золотые броши в виде пчёл.

— Тебе так идёт голубой, — восхищённо заметила кузина. — Чудесно сочетается с цветом твоих глаз!

— Поэтому я часто ношу голубое, — я зевнула. — А ты заметила, как в этот раз в доме слишком много суеты?

— Неужели ты не знаешь, кого мсье Ринальди пригласил сегодня?

— Кого?

— Самого бесстрашного человека во Франции! По крайней мере, так о нём говорят, — Флавия округлила глаза и понизила голос до шёпота. — Я слышала, что он спасал людей из затопленных городов. А ещё не проиграл ни в одной подпольной битве, поэтому сколотил целое состояние на этом.

— Мне говорили об этом, но я была так увлечена покером, что боялась пропустить свой ход, — нахмурилась я. Олли что-то обсуждал со своими друзьями во время игры, но я привычно пропускала их слова мимо ушей. Даже не запомнила имени незнакомца, с которым не удалось пересечься в игорном доме. Сплетен было много, но они мешали сконцентрироваться на игре.

— Какая противоречивая личность! — на лице Флавии явственно читалось восхищение. — Одних спасает, а других размазывает по стенке!

— В век репараторов это неудивительно. Вчера тебя превратили в паштет, а полежав в репараторной ванне, сегодня ты как новенький. Были бы деньги, как говорится! Помнишь, как было на ринге в Тампле? Одного боксёра чуть ли не по частям собирали. Всё было измазано в крови! Думали, не откачают. А на следующий день парень уже дубасил всех налево и направо. Чтобы быть боксёром особого ума не надо. У таких людей бывают психические расстройства, тем более что сейчас идёт тренд на слабоумие и отвагу.

— Ты так категорична…

— Я лишь стараюсь быть объективной, — раздражённо фыркнула я и открыла шкатулку с украшениями. По мнению отца, она должна быть в пять раз больше, судя по приходящим счетам.

— А Оливер приглашён? — поинтересовалась Флавия, разглядывая бриллиантовые серёжки в моих руках.

— Разумеется. В качестве друга семьи, а не моего жениха. Папа считает, что таким, как Олли, нечего делать в его бизнесе.

— А если бы ты была в него влюблена, то мсье Ринальди изменил бы решение?

— Ха! Вряд ли, — я надела маленькие золотые серёжки и тонкую цепочку, игнорируя моду на тяжёлые украшения в винтажном стиле. — Но мы с Олли не теряем надежды. В июле мне только двадцать. Ждать ещё пять лет у моря погоды я не собираюсь!

Закрыв шкатулку, я кивнула парикмахеру, и он удалился. Меня одолевало смутное предчувствие, в котором я не могла разобраться. Возможно, отец устроит разборки. Возможно, сцепится с Оливером и вышвырнет его из дома. Возможно, начнётся четвёртая мировая война или ещё что похлеще…

— Что ещё слышно о новом госте? — поинтересовалась я, пытаясь справиться с раздражением. Мне не нравились высокие причёски. Не нравились тяжёлые украшения, в которых я ощущала себя как в кандалах. Не нравились белоснежные концы волос, напоминавшие затяжную зиму и холод, от которых хотелось держаться как можно дальше.

— Я говорила, что он разбогател на боях, — кузина охотно делилась сплетнями. — На его участие на ринге ставили самые известные люди и достаточно крупные суммы. А этот ореол славы, который следует за ним по пятам… Кстати, он не женат.

— На всех бойцов, которых я видела, без слёз не взглянешь! У них обычно нет денег на хирургов-скульпторов, поэтому выглядят как калеки. Неудивительно, что он не женат.

— Он собирается инвестировать в парижские компании несколько миллионов. Думаю, что он явно не жмот, но насчёт внешности я не расспрашивала, — на щеках Флавии вспыхнул румянец, и она смущённо отвела взгляд. Я запоздало подумала о том, что такой дочери был бы рад мой отец. Скромная, застенчивая, хорошо воспитанная, из уютного и спокойного Орлеана. Выросшая у добрых, любящих родителей.

— Так вот почему папа так засуетился! — я подавила желание расхохотаться. Свежая кровь в окружении отца, да и ещё с деньгами. Ну, конечно же! — А ещё что говорят?

— Больше ничего. Я только слышала, что он скромно живёт и не сорит деньгами. Любит свободный стиль одежды и в плане связей он чист. Никаких мутных знакомств! И я пока не знаю, откуда он. Говорят, путешествует из города в город, меряясь силой с местными! Бросит им вызов, например, в пабе и следующая встреча происходит на ринге. Но он не добивает соперников прям до конца.

— Не вырывает им кадык? Не разматывает кишки? Не вырезает на груди клеймо? Да он, наверное, святой, — я прищурила глаза и отвернулась от зеркала. — Ладно, идём! Меня аж любопытство разобрало…

Мы покинули спальню и спустились в гостиную. По залу расхаживали первые гости с бокалами спиртного. Антуан раздавал поручения слугам, напоминая мне большого серого паука. В доме витали лёгкие цветочные ароматы. Гостиная была предметом гордости отца! На стенах, обтянутых мерцающим вишнёвым шёлком, висело холодное оружие, средневековые полотна с вышитыми гербами и кованые светильники, испускавшие серебристо-лунное сияние. Именно здесь мы часто беседовали с отцом, и он посвящал меня в свои планы. Рассказывал о мировой истории. О просчётах военных насчёт падения Инфериса. О самоуверенности властей. И, конечно же, о том, что он и его братья уже много лет знали, но молчали о том, что произойдёт. Это вызывало во мне гнев. Зачем столько знать, чтобы остаться наблюдателем? Зачем смотреть на массовую гибель людей, больше похожую на геноцид?

Наши разговоры с отцом всегда заканчивались перепалками. Я не хотела верить в то, что он готов уничтожить любого, вставшего на пути к его целям. Не хотела верить в то, что «любым» могу оказаться и я сама.

Среди гостей я почти сразу заметила рослую фигуру незнакомца, стоящего к нам спиной. Белоснежная рубашка с закатанными до локтей рукавами сверкала среди тёмных одежд собравшихся. Широкие плечи, поджарое тело, длинные ноги. Коротко подстриженные тёмно-русые волосы отливали медью. Они казались взъерошенными, выделяясь на фоне гладких и аккуратных причёсок остальных людей. Я даже почувствовала силу ветра, растрепавшего эти густые волосы, к которым захотелось прикоснуться…

— Думаешь, это он? — шепнула Флавия, сгорая от любопытства.

— Не знаю, не могу разглядеть его лица, — я застыла на пороге гостиной, ожидая, когда гость соизволит обернуться.

— Он не настолько высокий как остальные, — заметила кузина. — По крайней мере, хорошо, когда в общении с мужчиной не приходится задирать голову слишком высоко. Но с кем он говорит?

— С Карлой, это жена Христофора Монтрё, нашего нотариуса. Видимо, она нашла с героем этого вечера общий язык.

— Смотри! Он повернулся в нашу сторону! Какая впечатляющая внешность. Никогда б не сказала, что он боксёр…

Я растерялась. Представляла гостя зрелым коренастым мужчиной со сломанным носом и перекошенным лицом, а увидела добрые лучистые глаза, правильной формы нос, впалые щёки и чувственные губы. Твёрдая линия подбородка, заросшего лёгкой щетиной. Слегка оттопыренные уши придавали гостю озорной мальчишеский вид. Ему явно лет двадцать пять, не больше. Мог быть атлетом, танцором, ди-джеем, но явно не боксёром!

— Он гораздо моложе, чем я думала, — прошептала я. Считала, что отец водит дружбу только с такими же стариками, как он. Видимо, любовь к деньгам позволила ему отбросить все условности! А ещё меня называет алчной!

— Какой золотистый загар! — кузина явно не слышала меня. — Наверное, у него есть загородный особняк в горах, где можно нежиться в лучах солнца, подальше от пыли.

Я мысленно закатила глаза. Мне определённо не нравился этот гость. Несмотря на добрые и даже грустные глаза, в нём чувствовалась воля и хитрость. Теми же качествами обладал отец. От таких людей я старалась держаться подальше. Казалось, что они видят меня насквозь, предугадывая следующий шаг. Проницательны, расчётливы и обманчиво спокойны, как и этот незнакомец. Отчего-то у меня перехватило дух, когда он пристально посмотрел мне в глаза. Его взгляд гипнотизировал. Я заставила себя отвернуться, заметив скользнувшую на его лице враждебность. Он явно насторожен. Присматривается ко всем присутствующим.

Раз мой отец ещё беседует с двумя своими финансовыми советниками, то мне нужно взять себя в руки и быть хозяйкой вечера. Поэтому преодолев охватившее меня оцепенение, я взяла Флавию под локоть и направилась к гостям. Вздёрнула подбородок и расправила плечи. Сама невозмутимость. Мадемуазель Воспитанность!

— Клара, рада вас видеть сегодня, — я приветливо улыбнулась жене нотариуса. — Не представите нам своего собеседника?

— Конечно, — она ответила не менее любезной улыбкой. — Я только что познакомилась с мсье Марком де Верном. Мы обсуждали щенков. Я предложила взять одного. Может, и вы хотите?

— Нет, я не люблю собак, — отмахнулась я. — Ни собак, ни котов, ни прочую живность. Их лучше держать в загородных домах, а не здесь.

— Вы так категоричны, — улыбка Клары стала натянутой. — Впрочем, в вашем возрасте я была такой же.

— Как можно не любить собак? — её собеседник приподнял левую бровь. Несмотря на вежливую улыбку, его глаза оставались холодными. — Это же добрейшие существа! Нет никого преданнее, чем они.

— Люди тоже бывают такими, — я пожала плечами, наблюдая, как уши гостя чуть порозовели, словно я задела его этой фразой.

— Дайте угадаю, кто вы, — произнёс он мягким низким голосом, пристально глядя мне в глаза. — Как я понимаю, Иоланда Ринальди.

— Верно, — я склонила голову набок, пытаясь скрыть раздражение. Так он ещё и собачник! Всё ясно. — Теперь будем знакомы. А это моя кузина Флавия.

— Рад познакомиться, — Марк вновь улыбнулся, но моя спутница была настолько смущена, что не смогла произнести ни слова. Я едва расслышала её судорожный вздох.

Мимо прошла одна из служанок, Ноэль, разносившая бокалы с вином из отцовской коллекции. Все потянулись за ними, и Клара произнесла короткий тост за знакомство. Взяв свой бокал, я пригубила его, чувствуя пристальный взгляд гостя. В нём читалась жёсткость, заставляя меня теряться и краснеть. Не чувствовала былой враждебности, но настороженность — да. И почему-то именно её я ощущала только по отношению к себе.

— Скажите, пожалуйста, — я решила взять дело в свои руки, — а вам известно, какие слухи ходят о вас в Париже, мсье де Верн?

— Если какие-то слухи и ходят обо мне, то, скорее всего, это неправда, — спокойно ответил Марк. Его речь была непривычно торопливой, но он старался говорить медленнее, как было принято в нашем кругу. — Одну и ту же информацию можно по-разному сообщить, и истина будет у каждого своя.

— И что, по-вашему, неправда? Я слышала о вас противоречивую информацию. Скажем, что вы умеете и спасать и отнимать жизни.

— Я пока ещё никого не убил, — мягко ответил гость, но в его голосе слышались стальные ноты. — На самом деле в моей жизни нет абсолютно ничего таинственного. Она весьма прозаична. Что вы хотите о ней узнать? Но я люблю отвечать на вопросы откровенностью за откровенность. Поэтому, мадемуазель Ринальди, у меня тоже есть условия.

— Но вы же наш гость, — не унималась я. — Этикет говорит о том, что невежливо допрашивать хозяев дома.

— Тогда давайте я приглашу вас на ужин, и вы будете моей гостьей, — в этой простой фразе я уловила предостережение. — Тогда мы будем квиты.

— Идёт, — я, не раздумывая, приняла вызов. Поздно вспомнила слова отца о том, что не планирую дальше завтрашнего дня. Но он пригласил этого человека! Вряд ли будет против нашей встречи.

— С вами приятно иметь дело, мадемуазель, — усмехнулся он.

Мне хотелось что-то ответить, но в гостиную вошёл отец и все присутствующие повернулись к нему. Заметив гостя, он после всех приветствий подошёл к нему и пожал руку.

— Добро пожаловать в мой дом, Марк, — сказал он и сделал приглашающий жест к сервированному столу. — Рад, что вы уже познакомились с моей дочерью, которой пришлось одновременно играть роль хозяйки и хозяина вечера. Жаль, что вашему поверенному пришлось обегать весь Париж в поисках нужных документов, пока он не пришёл ко мне.

— И на том спасибо, — простые обороты речи и стремление произносить слова скороговоркой выдавали в госте человека не нашего круга. Слишком живой, слишком непоседливый, слишком любопытный. Женщины провожали его жадными взглядами. Он улыбался им, но не более того. Создавал впечатление обаятельного парня, но я чувствовала, что на самом деле это не так.

— Рад буду помочь во всех вопросах, — отец выглядел польщённым, когда они садились за стол.

— Мне пригодится ваша помощь и добрый совет, мсье Ринальди! В таких делах чёрт ногу сломит…

Я рассеянно наблюдала, как слуги один за другим вносили в гостиную тушёных цыплят в орехово-сливочном соусе, рисовые шарики с начинкой из индийских трав, вяленую оленину, нарезанную кольцами, густой бульон с ягодными листьями и сырные нарезки с жареными каштанами. Гости оживлённо переговаривались за столом, обмениваясь последними новостями. Я не раз ловила на себе внимательный, изучающий взгляд Марка и начинала жалеть о своей резкости. Он просто гость отца. Я действительно повела себя вызывающе. Говорила первое, что приходило на ум! Клара расскажет отцу о нашем диалоге. Или Марк поделится впечатлениями о моём гостеприимстве. Мои щёки пылали при мысли об этом. Руки сжимались в кулаки, и я кусала губы, уткнувшись в свою тарелку. Хотелось уйти в свою комнату. Забиться в угол и не видеть всех этих людей. Почувствовать себя в безопасности…

Когда отец встал и со своими назваными братьями удалился на традиционное собрание, мы с остальными гостями расселись в музыкальной комнате. Слушали произведения минувших эпох. Думали о композиторах, чьи имена давно стёрлись даже из памяти старожилов. С горечью вспоминали о первых днях после катастрофы, когда Землю трясло и затапливало во всех уголках мира. Как летели огненные частицы астероида. Как потом началось повальное мародёрство, и не одну ночь отец и его люди провели на заводе, охраняя здание от разбойников. Как он не спал ночами, пытаясь выторговать несколько ярусов подземного ангара для наших самолётов. Как потерял непомерную сумму денег, когда новая волна землетрясений снесла всё, что он строил в последние годы…

Краем глаза я наблюдала за Марком. Его глаза сузились, и он жадно вслушивался в разговор. Клара стояла рядом с ним, и он отвечал ей с вежливой улыбкой. Её лицо сияло, и я поймала себя на зависти. В этом зале все свободны, кроме меня. Я как мушка, попавшая в паутину. Чем быстрее перебираю лапками, тем скорее запутываюсь. Камеры плавали в воздухе над нашими головами — отец зорко следил за происходящим, чтобы затем устроить мне выговор. В этом я ничуть не сомневалась.

Когда он вернулся, то мы расселись в гостиной с коктейлями. Слуги убавили сияние ламп и добавили проекцию «живого огня» в камин. Я смотрела, как язычки пламени лизали закопчённую кладку, и вздрогнула от голоса отца:

— В начале девятнадцатого века лорд Джордж Байрон написал стихотворение «Тьма» под впечатлением от извержения вулкана Тамбора, оставившего нас без лета. В Женеве был дикий мороз, и, находясь там, мсье Байрон жёг свечи даже в полдень. Солнце покрылось пятнами, и об этом писали лондонские газеты, предрекая его угасание.

— И что было потом? — спросил Марк, который выглядел заинтригованным.

— Потом, мой друг, один итальянский учёный, запамятовал я его имя, предрёк, что солнце погаснет в середине июля. Это вызвало волну беспорядков и самоубийств. Собственно, что и происходило после падения Инфериса.

— Это было ужасно, — Клара прижала ладонь к груди. — Мой дядя по счастливой случайности приболел и остался дома, рядом с метро Стоккель в Брюсселе. Там волна шла от Брюгге и Гента и смела половину города, в том числе и мою тётю с племянниками, которые не успели вернуться из Парка-дю-Сенкантенер! Их не смогли найти. Он буквально почернел от горя! Застрелился через два месяца.

— Сочувствую вам, — отец покачал головой и продолжил: — В Библии было сказано «солнце померкнет»[10]. Матфея изображали ангелом, чьи вести не содержат ни капли лжи. Поэтому люди уверовали в конец света, раз именно тьма стала их вселенной. Их захлестнула волна погромов, краж, убийств.

— Вы считаете, что мсье Байрон предсказал произошедшее с нами? — спросил один из названых братьев отца, по глазам которого я поняла, что он знает, и знает гораздо больше, чем мы все, вместе взятые.

— Конечно, Патрик, — отец сухо улыбнулся. — Ведь у него есть такие строки: «Погасло солнце светлое, и звёзды скитались без цели и лучей. В пространстве вечном льдистая земля носилась слепо в воздухе безлунном». Ни в двадцатом, ни в двадцать первом веке подобного не происходило. Свидетельства всемирного потопа, который мог происходить во времена мсье Байрона, засекречены до сих пор. И хранятся они лучше информации о технологиях и производстве оружия. Возникает риторический вопрос: почему?

— Но сведения об Инферисе не сразу были обнародованы, — произнёс Марк. — Нам дали абстрактную картину произошедшего в духе: «упал астероид, всем прятаться под землю, так как могут сдвинуться плиты, и пойдёт волна». Голоса тех, кто пытался предостеречь, просто тонули во всеобщем сарказме. Как вы пережили этот период, мсье Ринальди?

— «То хаос смерти был, — папа начал цитировать стихотворение. — Озёра, реки и море — всё затихло. Ничто не шевелилось в бездне молчаливой. Безлюдные лежали корабли и гнили на недвижной, сонной влаге…» Я был в Париже, мой друг, вместе с дочерью. Мы успели добраться до Альп. Там было наше шато, которое я после катастрофы передал астрофизикам и климатологам. Мне казалось, я не зря оказался в тех местах, где мсье Байрон написал столь скорбное стихотворение.

— Я помню, что по новостям говорили, что движется астероид, — негромко произнесла Клара, — но уверяли, что его собьют и он изменит траекторию. Мол, нам ничего не грозит! Высмеивали учёных, считая их сумасшедшими, а потом я попыталась найти хоть одну запись этих передач в архивах, и…

— Разумеется, ничего не нашлось. Что и требовалось доказать, — сказал де Верн.

— Я такое тоже слышал, — произнёс второй названый брат отца, известный в Париже банкир, мсье Люго. — Но на всякий случай мы с женой оплатили место первого класса в бомбоубежище под островом Сите.

Я заметила, каким колючим стал взгляд Марка. Он стоял, прислонившись к стене и сложив руки на груди. Интересно, откуда этот человек? Мы с ним были детьми, когда упал Инферис. Он должен был запомнить больше чем я!

— Мой дядя высмеял меня за это, — со вздохом призналась Клара. — Называл нас с Христофором суетологами. Видел, как мы собираем продукты, и просил хотя бы детям не забивать голову этой чепухой. Но видите, как всё обернулось…

— Право же, мадам Монтрё, так думали практически все! Ведь сколько раз человечество стращали Судным днём? Сколько было сняло фильмов и написано книг? — отец развёл руками в стороны. — Но вместе с тем никто не знает, как нам жить дальше. Ни у кого нет апокалиптического опыта. Раз мы остались, то здесь можно винить, как и теорию вероятности, так и божий замысел.

— Природа решила вопрос с перенаселением, — заметил мсье Люго, — Она взяла и перетасовала нас как колоду карт, оставив только козыри.

Лицо Марка помрачнело. Он смотрел куда-то перед собой и его мысли были далеко от нашей гостиной. Проекция огня не доходила до него, и он оставался в тени на фоне репродукции немецкого гобелена пятнадцатого века. Когда-то отец привёз это полотнище из США, успев до закрытия границ. На тонкой ткани была изображена сцена из Страшного суда и проставлена наиболее вероятная дата пришествия Антихриста — 1651 год. Раньше я не обращала на этот гобелен должного внимания, но темневший перед ним силуэт гостя в этот момент показался зловещим.

— Хуже всего, когда от такого страдают дети, — отец покачал головой. — Тысячи невинных душ! Для меня до сих пор загадка, почему им тоже пришлось страдать. Я увёз Иоланду так быстро, как смог, потому что среди слуг уже началась паника. Многие, побросав всё, попросту сбежали. Когда я приехал, этот дом напоминал разворошенное осиное гнездо. До сих пор помню Иоланду в мятом платье, одиноко плачущую в столовой. Но я не могу судить тех людей, которые бежали, поддавшись инстинкту. В тот момент он был сильнее разума. Мы с моим водителем взяли всё самое ценное и покинули Париж. Я ничего не путаю?

Он испытующе смотрел на меня. Я покачала головой. Смутно помнила тот день, но до сих пор ощущала безотчётный страх, заходя в столовую. Даже тогда отец не прикоснулся ко мне. Не обнял и не взял за руку. А лишь велел утереть слёзы и садиться в ховеркар. Я долго чувствовала вину за то, что ему пришлось бросить свои дела и вернуться в Париж за мной. Казалось, что не будь меня, ему бы не пришлось пройти через различные лишения. Будучи подростком, я ходила к психоаналитику — он сказал, что я вытеснила в бессознательное события того дня. Не хотела больше вспоминать, как и смерть мамы от эпидемии гриппа. Вирус мутировал, а она только оправилась от серии простуд…

— Проводи нашего гостя, — послышался голос отца, и я отвлеклась от воспоминаний. Видела, как собравшиеся начинают расходиться.

— О-о, я сам дойду, — Марк широко улыбнулся, показав крепкие белые зубы. — Пока ещё могу стоять на своих двоих. Вино у вас отменное, мсье Ринальди.

— Согласен, — отец подмигнул ему. — В моих погребах чёрт ногу сломит, но всегда найдётся бочонок превосходного бордо. Пускай Иоланда вас проводит. Завтра жду в офисе. Буду рад видеть вас в моей команде, Марк. Это доброе начало!

— Несомненно.

— Следуйте за мной, — произнесла я и, закусив нижнюю губу, поднялась. Чувствовала себя крайне неловко. Точно придётся извиняться за свою резкость!

Оказавшись на заднем дворе возле площадки для ховеркаров, мы какое-то время стояли под лёгким тёплым ветром. Я заметила, как в очередной раз высаженные вдоль дорожки ели начали желтеть. На этой замусоренной земле в клубах пыли ничего не растёт! Только в зимнем саду, куда отец завёз чистую землю из разных концов света, не подвергшихся затоплению. Власти Парижа тратили массу средств на то, чтобы здесь хоть что-то начало расти, но из всех саженцев выживали единицы…

— Мне понравился вечер, — серьёзным тоном произнёс Марк, засунув руки в карманы брюк. От наигранной простоты не осталось и следа. В густой черноте ночи я не видела выражения его лица. — Видно, что ваш отец любит вас и не даст в обиду, раз он подумал о том, чтобы спасти именно вас, а не ценные картины и предметы интерьера.

— Его все слишком уважают, чтобы рискнуть обидеть меня, — бросила я и, спохватившись, смягчилась. — Мне жаль, что я была резка с вами. Показалось, что вы провоцируете меня, поэтому и ответила необдуманно.

— А как же согласие на ужин?

— Я обещала, хотя вы мне не понравились, Марк.

— Как прямолинейно! Это почему же?

— Когда мы с Флавией подошли, то вы так посмотрели на меня, словно хотели свернуть мне шею. Я уже подумала, что обо мне ходит дурная слава в городе, и вы могли…

— Я не слушаю сплетен, — от его доверительного тона у меня побежали мурашки по коже. — И если у вас создалось подобное впечатление от нашего знакомства, то это мне следует просить у вас прощения, а не наоборот. В тот момент я думал вовсе не о вас.

— Да, я так и поняла, — поспешно согласилась я. — Ещё раз извините меня.

— Думаю, завтрашний ужин исправит эту неловкость. Доброй ночи.

Я видела, как на площадку бесшумно опустилось такси. Оранжево-жёлтые мигающие огни отбрасывали косые тени на вымощенные камнем дорожки и стены. Чувствовала смутное беспокойство, которое немного улеглось за вечер и теперь вспыхнуло с новой силой. Смотрела, как гость с лёгкостью усаживается на заднее сиденье. Слышала чёткие команды автопилота, прокладывающего маршрут в квартал Маре в соседнем округе, славящимся остатками старой аристократии, актёрами и художниками. Когда-то там стояла крепость тамплиеров, впоследствии разрушенная Наполеоном, а ныне — один из офисов отца, где он часто проводил собрания с братьями.

Когда Марк покинул дом, я отправилась на поиски отца. Гости начинали потихоньку расходиться в сопровождении слуг: одни оставались ночевать, а другие отправлялись по домам. Отец остался на кресле возле камина и что-то смотрел в электронных документах. Я села рядом на диван и всмотрелась в его задумчивое лицо.

— Я проводила твоего гостя.

— Будь с ним повежливей. Он мой новый партнёр. Я сейчас просматривал завещание Клотильды.

— Зачем? Это как-то связано с ним?

— В какой-то степени. Его интересовало, кто является совладельцем нашей авиакомпании, и мне нужно было проверить, насколько точно я ему ответил насчёт твоего пакета акций.

— А что с ними?

— Когда после катастрофы мы были на мели, то Клотильда вложила все свои сбережения в мой бизнес. Твоя бабка стала полноправным партнёром, и её средства помогли остаться на плаву. Более того, дела пошли в гору, и я задумался о расширении.

— Ты точно решил сделать мсье де Верна своим партнёром?

— Да. Мы перевозили оборудование для медицинских центров, а теперь поработаем с Красным крестом. Поэтому нам нужны инвестиции, которые Марк де Верн готов вложить здесь и сейчас, чтобы укомплектовать самолёты в соответствии с международными стандартами.

— Неужели у нас нет на это денег? — недоумевала я, рассматривая роскошное убранство гостиной.

— Есть, но средства не обернутся за год. Нужно время. Тем более что сейчас банки со скрипом выдают ссуды даже мне.

— И что тогда будет делать мсье де Верн?

— Летать. А также руководить всей логистикой через своих поверенных. Генеральный пакет акций в любом случае у тебя, моя девочка. Я предусмотрю возможные риски.

— А если он захочет жениться на мне? — предположила я и тут же почувствовала, как меня бросило в жар от этой идеи.

— Он получит контроль над твоими акциями только по решению совета акционеров, или по решению суда.

— А если станет главой компании?

— Аналогично. Но я освежил свою память, и хочу сказать, что ты сможешь распоряжаться доходами, но не акциями. Отчуждать их каким-либо образом ты не можешь без согласия совета или решения суда.

— Бабушка ненавидела тебя! Как она могла дать тебе такую власть?

— Могла! Значит, по её мнению я не являлся ни глупцом, ни слабаком! Тебе не придётся заниматься делами компании. Ты начнёшь получать дивиденды либо после замужества, либо по достижению двадцати пяти лет. Все эти годы деньги копятся на счетах, и я бы хотел увидеть, что ты ими разумно распоряжаешься. А то знаешь, меня уже беспокоят эти тисовые рощи или портреты из секвойи на заказ. Совершенно нерациональные траты! В Африке уже не осталось ни секвойи ни баобабов ни агара. А тисовые деревья бесполезно спасать — древесина станет таким же раритетом, как и добротная сталь. Пора уже думать наперёд, моя девочка. Здесь всё дохнет, как будто земли отравлены. И эти клубы пыли, досаждавшие до катастрофы, никуда не делись, только теперь они разносят мусор!

— Я трачу деньги на украшения, чтобы выглядеть не хуже других.

— И где они?

— Они мне быстро надоедают. Я дарю их подругам.

— Я — не аттракцион невиданной щедрости, — отец сузил глаза, и я смутилась, вспомнив о своём желании стать профессиональным игроком в покер. — Наблюдая за вами с Оливером, я пришёл к выводу, что у тебя с ним нет ничего общего. Вы даже не разговаривали весь вечер. Как чужие!

— Мы понимаем друг друга без слов! — вспыхнула я, запоздало подумав о том, что даже не посмотрела на Олли, увлечённая новым партнёром отца, о котором ходили противоречивые слухи. — А тебе хорошо бы присмотреться к сегодняшнему гостю!

— И что с ним не так? — На лице отца мелькнуло брезгливое выражение.

— Я чувствую, что он опасен.

— Конечно, ты чувствуешь! — он свернул документы, и в его глазах отразилось раздражение. — Это не твои тухлые интеллигенты. Это другая порода. Крепкая, рабочая, стойкая и изворотливая. Но при этом чувствуется благородное происхождение, когда перед нами лев, а не шакал. Правда, я так далеко не копал его родословную. Мне пока не к спеху. Но в руках именно таких людей будущее!

— Мне пора, — вздохнув, я поднялась, не желая продолжать разговор. — Спокойной ночи.

С этими словами я, не оглядываясь, вышла из зала и бросилась в свою спальню. Мои щёки пылали. Скоро отец обо всём догадается, если уже не догадался! Перестанет платить по счетам. Как же долго ждать финала в покер! Я едва вышла в полуфинал, но это положение казалось зыбким, как побережье во время отлива. Боялась представить, что будет, если я потерплю поражение. Если в руках окажутся не те карты. Не те игроки рядом. Не тот крупье. Не та музыка. Не те счета в руках отца…

Я не знала, кому из реставрационных богов начинать молиться. Для меня они были безликими и поверхностными, поэтому я не помнила имени ни одного из них. Это лишь пародия на то, что существовало ранее. Катастрофа уравняла всех и породила в людях чудовищ. Задумываясь об этом, я начинала сомневаться в том, что хочу для себя абсолютной свободы. Так хотела окунуться в реальный мир, что готова была пойти на всё, но не знала, что буду делать дальше.

Как говорится, «помог случай»…

Глава V. Стилет

«Страшит лишь то, чего ещё не знаешь,

Пугает то, чего не осязал».

Данте Алигьери, «Божественная комедия».

Париж, 6 апреля 2193 года.

Я заехал за Иоландой перед заходом солнца. Ждал её больше получаса и уже хотел уйти, но, наконец, дочь Ринальди удостоила меня своим появлением. Она спустилась в холл и нерешительно застыла, явно не ожидая меня увидеть на пороге. Я смотрел на её аристократичные и утончённые черты лица, искусно вылепленный нос и плавную линию тяжеловатого подбородка. Светло-русые у корней волосы белели к концам и завивались в локоны. Выразительные голубые глаза в обрамлении тёмных ресниц. Эффектная. Эпатажная, как её отец и этот дом — такой же роскошный особняк, как и в Марк-ан-Барёле. Я помнил, как в детстве ощущал гнетущую неловкость, оказываясь во владениях Ринальди. Теперь это меня ничуть не беспокоило, в отличие от его дочери в облегающем чёрном платье с обнажёнными плечами. На ней было столько золота, сколько сейчас носят богатые парижанки: если всё это собрать и продать, то можно спасти целый город, например, Бари или Бриндизи, пострадавшие от Адриатического моря. Но Иоланда Ринальди вряд ли даже задумывалась об этом. Её лицо оставалось надменным, а взгляд — холодным и оценивающим. Отрепетированные жесты. Неживая мимика. Она напоминала больше куклу, чем просто красивую девушку. Такие обычно закованы в броню настолько, что отогреть их способно только чудо. Но если верить сказкам, то шанс растопить ледяное сердце есть всегда.

— Вы когда-нибудь улыбаетесь? — поинтересовался я, когда мы сели за столик в ресторане с видом на остатки Булонского леса в Шестнадцатом округе.

— А что не так? — мгновенно ощетинилась она.

— Многие дамы не улыбаются! Типа, боятся появления изломов на лице, особенно после работы хирурга-скульптора.

— Вам знакомы даже такие пластические тонкости? — она приподняла тёмную изогнутую бровь. Голубые глаза были похожи на чистейший исландский лёд.

— В сети ничего не скроется. И не такое видал, — я пожал плечами. Листал меню на экране, надеясь увидеть там хоть что-то из натуральных продуктов. После катастрофы фермы почти исчезли, как и натуральное мясо, молоко и яйца. Всё сублимированное, изготовленное словно из палок и пластика. Ничем не лучше дешёвой японской еды навынос, которой была завалена моя кухня в Лилле.

— Вчера вы хотели более откровенного диалога, — изящным жестом она откинула светлый локон со лба.

— О, да, — я обвёл взглядом полупустой зал, залитый розовато-красными лучами заходящего солнца. Они терялись среди нагромождения стекла, хрусталя и зеркал, отбрасывая радужные тени на столики и редких посетителей. — Почему вы поехали без охраны?

— А она мне нужна сегодня? — В каждой её фразе звучал вызов. — Вы же друг моего отца. Мне нечего опасаться.

— Будь я вашим отцом, я бы думал иначе.

— Мне стоит вас бояться? — в её глазах заплясали лукавые огоньки. Кончиками пальцев она провела по меню, выключая его.

— Это зависит от того, чего вы вообще опасаетесь, — усмехнулся я.

— О чём вы, мсье де Верн?

— На вас надет реставрационный бюджет небольшого города, — я взглядом указал на тяжёлые золотые браслеты, обхватывающие её тонкие запястья.

— Папа много занимается благотворительностью, — в её голосе вновь прозвучала резкость, — и я имею право носить такие вещи.

— А чем вы сами занимаетесь, Иоланда?

Передо мной появилась чашка крепкого кофе, и я с наслаждением сделал глоток. Пока собеседница собиралась с мыслями, наблюдал за тем, как сервис-робот подаёт остальные блюда с тихим «вжик-вжик». Закончив работу, машина бесшумно отъехала, скрывшись за огромной хрустальной люстрой до пола в угасающих лучах закатного солнца.

— У меня небольшое швейное производство, — Иоланда вновь взяла себя в руки и продолжила светским тоном, — я занимаюсь женским бельём.

— Простите, чем?

— Что вас так удивляет? Женщины во все времена хотят быть красивыми и желанными. Им нравится кружево и атлас, тонкие бретели, шёлковая шнуровка, пикантный дизайн… Мужчинам нравится, когда на женщине красивое бельё.

— Да неужели? — я улыбнулся ей, удивляясь такой наивности. Вспомнил Рашель, неизменно встречавшую меня в одной рубашке. Вспомнил треск рвущейся ткани. Шорох сминаемых простыней…

— Вы смеётесь надо мной! — Иоланда нахмурилась и сжала губы.

— Ничуть, — я подавил желание расхохотаться. — Простите моё провинциальное невежество. Но ведь одежда — это всего лишь обёртка! Она не меняет суть человека.

— В такой одежде женщины становятся женственнее, — упорствовала она. — Становятся мягче и нежнее.

— Судя по вам, вы предпочитаете бронежилет, — поддел я её. Отпив кофе, откашлялся.

— Вы бестактны, — она чуть ли не с ужасом смотрела на меня. — Я не хожу в бронежилете. У меня много платьев и украшений. Я дизайнер, и мне нравится создавать красоту.

— И, по-вашему, красота заключается в белье?

— Да что в этом такого? — вспыхнула она. Наконец на её бледном лице показался румянец.

— Ничего, мадемуазель, — я покачал головой. — Просто мужчине в женщине важно не бельё. Не платья с украшениями.

— А что же?

— Предлагаю вам подумать над ответом. Вокруг вас много мужчин. Вы можете поинтересоваться их мнением на этот счёт.

— Сейчас мне интересно ваше. Что вам нравится в женщинах?

— Характер. Страсть. Рассудок. Круто, если это всё в одном человеке.

— И вы нашли такого человека, мсье де Верн? — она склонила голову набок.

— Возможно. А что вам нравится в мужчинах?

— Доброта, — не задумываясь, ответила Иоланда. — Уважение. Умение давать свободу.

Я прикрыл лицо ладонью. Эти фразы мне всё сказали. Властный отец. Не терпит возражений. Отпускает дочь без охраны, но, видимо, каждую минуту знает, где она и что с ней. Не понимает, что она как тепличный цветок. Душит её своей властью. Заставляет плясать под свою дудку.

— А какую вы хотите свободу, Иоланда? Свободу от чего?

— Я бы не хотела обсуждать это, — она замялась и огляделась по сторонам. — Пусть это будет моим секретом.

— Я умею хранить тайны, — я подмигнул ей. — И у меня для вас есть сюрприз.

Раскрыв меню, я набрал короткую команду. Через несколько мгновений к Иоланде подошёл администратор ресторана и поставил перед ней горшок с первоцветами. Некоторое время широко распахнутыми глазами девушка смотрела на голубые, синие и лиловые лепестки. На её побледневшем лице явственно читался ужас.

— Вам нравится? — поинтересовался я.

— Они… настоящие? — прошептала она и испуганно посмотрела на меня. — Где вы их достали?

— В Ирландии. Там, где льды ещё полностью не сковали землю. Там, где в ней ещё что-то может расти.

— А пыльные бури?

— Их там нет. Есть только холод, океан и моря, окружающие остров.

— Значит, слухи о вас правдивы? — Иоланда вновь взяла себя в руки. — Те, в которых говорят, что вы работаете на Красный крест и летаете в такие места?

— Да, так, — я допил кофе и взглядом указал на нетронутый перед ней бокал янтарного вина.

— И также правдивы слухи о том, что на нашем побережье промышляют бандиты? — она сделала глоток и поморщилась. Отставила бокал и холодно заметила: — Из-за них на острова летает мало самолётов!

— Как совладелица авиакомпании, вы должны быть в курсе, — поддел я её и отметил, как она тут же вспыхнула.

— Неужели папа хочет начать отправлять туда наши самолёты?

— Возможно. Тогда вы сами сможете увидеть эти цветы. Увидеть красоту земли, а не только одежды.

— В этом нет смысла! — возмутилась Иоланда. — Рано или поздно остров затонет окончательно, папа так говорил! Шотландия уже давно под водой! Вслед уйдут и Уэльс и Ирландия!

— Значит, тогда будем вывозить оттуда людей. Международная программа эвакуации уже почти готова со схемами расселения.

— Так вот зачем вам наши самолёты, — Иоланда почти шипела, сузив глаза. — И вы готовы потратить свои деньги?

— Конечно, — я сделал вид, что она раскусила мой план. Даже улыбнулся её злому побелевшему лицу.

— Папа, должно быть, спятил, соглашаясь на такое.

— Мне не понятен ваш гнев, мадемуазель. Вы с гордостью заявляете, что ваш отец занимается благотворительностью, но переживаете за доходность авиакомпании. Вы и так ни в чём не нуждаетесь.

От последней фразы Иоланда нервно дёрнулась, и я понял, что Бертольд не только властный отец, но и достаточно скупой казначей. Видимо, он выделяет дочери какую-то ежемесячную сумму, которую та явно считает небольшой. Видимо, мечтает именно о финансовой свободе.

— Мне пора домой, — сдержанно отозвалась она. — Думаю, теперь мы квиты. Я рада, что в окружении отца появляются более молодые люди.

— Ни хрена вы не рады, Иоланда. Вы боитесь перемен в отличие от своего отца. Вы живёте в мире, в котором бесконечно реставрируют старое и копаются в мусоре, вместо того, чтобы строить новое. Все заняты этими раскопками, а не помощью друг другу. Увлекательное занятие, не так ли?

— Ничего подобного, — в её голосе зазвучали стальные ноты. — У вас предвзятое отношение ко мне, мсье де Верн. Не знаю, зачем я согласилась на эту странную встречу.

— Из любопытства. Надеюсь, вы узнали всё, что хотели. Что ж, до скорых встреч! Только заберите с собой цветок. Его можно высадить в вашем саду. От вас потребуется только забота и доброта, — я смотрел в её холодное надменное лицо и сомневался в этом.

— Да, конечно. — Иоланда поднялась и неуверенно взяла горшок с цветами. Держала его на расстоянии вытянутой руки, словно опасаясь испачкать платье. — Спасибо за вечер. Можете меня не провожать, папа уже прислал ховеркар.