Бесплатный фрагмент - Индекс вины

Обращение автора

Человечество никогда не жило в вакууме. Мы рождались и умирали в рамках систем, которые сами же выстраивали. Эти системы меняли имена, знамена и лозунги, но оставались в своей сути ответом на главный вопрос: как жить вместе.

Античные тирании обещали порядок ценой подчинения. Средневековые иерархии утверждали, что место каждого предопределено. Тоталитаризм XX века стремился подчинить всё целям государства. Демократия вернула голос человеку, но оставила нерешёнными вопросы о его ответственности. Каждая из этих моделей казалась окончательной — до тех пор, пока не оказывалась лишь одной из ступеней.

Сегодня мы живём в цифровом веке, где память хранится не в книгах и архивах, а в сетях и алгоритмах. Искусственный интеллект, автоматизация, бесконечные базы данных — всё это рождает новую реальность, в которой старые формы управления и контроля перестают работать. На этом фоне возникает Gindex: система, которая измеряет поступки и фиксирует их в цифре, где достоинство и вина больше не ускользают в субъективность.

Что это? Утопия справедливости или новая форма подчинения? Ответ неочевиден. Gindex открывает горизонты: снижает насилие, наказывает лицемерие, фиксирует заслуги. Но он же рождает и новые противоречия: можно ли измерить искупление? можно ли оцифровать душу? не превращается ли живая человеческая жизнь в набор коэффициентов?

Я понимал: если рассказывать о таком мире «в лоб», получится сухая схема. Поэтому выбрал жанр детектива. Не для эффекта, а для того, чтобы сохранить дисциплину мышления: ведь детектив требует точности, внимательности, логики. Через расследование проще показать, как устроена система, чем через голые лекции. Но вместе с тем детектив — это популярный жанр, он держит читателя в напряжении и даёт возможность ощутить мир Gindex не только умом, но и кожей.

Этот роман — не только художественное повествование. Это попытка взглянуть на следующую ступень эволюции социальных систем, на то, что рождается в недрах цифровой цивилизации. Так же как тирания, социализм или демократия когда-то были ответами на вызовы эпохи, так и Gindex может оказаться формой, которую примет общество XXI века.

Перед вами история людей, оказавшихся внутри этой системы, — их сомнения, их борьба, их стремление понять: можно ли остаться человеком, если каждая мысль и поступок становятся частью цифрового счета. И если искупление — это не просто слово, а непереводимая аксиома.

Я сам по образованию юрист, право — это «гуманитарная математика», поэтому данный труд — это попытка писать как инженер, который любит чистые спецификации, и как человек, который знает цену слезам. Я старался быть честным перед обоими мирами. Но, возможно, не все получилось. Судить Вам. Поэтому внизу этой модели — как подпись — стоит простая человеческая просьба: не перепутать средство с целью.

Если после чтения вы скажете: «да, система может быть полезна, но последнее слово остаётся за совестью» — значит, мы с вами смотрим в одну сторону. Если скажете: «любая система опасна» — я пойму. И всё же надеюсь, что вы увидите: я не предлагаю «железную клетку», я строю кафедру ответственности — место, где голос каждого слышен, потому что выравнены шум и ложь.

Эта история — не ответ, а вопрос, доведённый до конца.

И если где-то между страницами вы поймаете себя на том, что хотите сделать маленькое добро без камер — считайте, Gindex уже сработал так, как нужно. Даже если о нём никто не узнает.

Особо хочу отметить: в конце книги вас ждёт «Архитектоника мира Gindex». Это приложение — первый в литературе полноценный кодекс цифровой этики: формулы, термины и механика Gindex. Мир, который можно прожить и пересчитать самому.

22 октября 2025 г.

Пролог

Петербург жил, как всегда, сквозь дождь. Капли тянулись по стеклу витрин, неон отражался в лужах, и даже небо казалось подсвеченным снизу — огромным экраном, наклонённым над городом.

Старые дома с облупившейся лепниной стояли рядом с новыми фасадами, полностью превращёнными в светящиеся дисплеи. На них не было рекламы — там транслировались лица. Реальные лица горожан. Под каждым — бегущая строка.

«Индекс вины: 5.32 — зона жёлтая. Ограниченный доступ»

«Индекс вины: 0.57 — зона зелёная. Допуск полный»

«Индекс вины: 7.48 — зона красная. Ограничения: транспорт, кредиты, медицина»

Люди проходили мимо, поднимали глаза и видели самих себя в чужих отражениях. Никто не удивлялся.

Толпа собралась на площади у метро. На центральном экране сияло лицо мужчины — худое, с идеальной улыбкой. Под ним текли цифры:

«Круглов П. С. — индекс вины 0.15. Зона зелёная. Доступ: бессрочный»

Аплодисменты были несинхронны, но всё равно звучали как общий шум.

— Святой человек, — сказала женщина в пальто.

— Без греха, — повторил кто-то рядом.

— Чистый, как цифра.

У газетного киоска мальчишка лет двенадцати прижимал к груди телефон с треснувшим стеклом. На экране застыл дрожащий ролик: он сам, мокрый, вытаскивающий из реки ребёнка. В кадре было видно всё: руки, крик, вода. Но в системе подвиг закрепили не за ним. Кто-то другой, у кого был быстрый интернет и нужные метаданные, загрузил копию первым.

— Это моё, — шептал мальчик. — Моё… но не моё. Они забрали.

Люди проходили мимо, не останавливаясь. У каждого была своя цифра в ладони, и никто не хотел смотреть на чужую беду, которая не отражалась в их экране.

На остановке старушка показывала кондуктору телефон: зелёная метка индекса мигнула, и тот кивнул — можно проходить. Красная метка означала бы проверку и протокол. Теперь даже билет в автобусе зависел от того, насколько чист твой счёт.

Из динамиков зазвучал мягкий женский голос:

— Сегодня GIndex провёл проверку трёх миллионов граждан. В зелёной зоне — семьдесят два процента. В жёлтой — двадцать пять. В красной — три. Спасибо за ваше доверие. Искупление доступно каждому.

Толпа слушала, как молитву.

И вдруг экран над площадью дрогнул. Улыбка Круглова исчезла. На миг город погрузился в паузу, будто электричество оборвалось. Люди замерли, и каждый инстинктивно посмотрел вниз — на свой телефон.

Затем вспыхнула надпись:

«Покойся с миром. Проверка завершена»

Аплодисменты смолкли. Никто не закричал, никто не бросился вперёд. Каждый проверил своё: зелёное ли, жёлтое ли, красное ли? Чужая смерть оказалась просто обновлением системы.

Мальчик с телефоном опустил глаза. Его видео всё ещё шло, как призрак — мокрый ребёнок в его руках. Но в реестре герой был другой. Он, мальчишка с дрожащими пальцами, остался пустым местом.

На перекрёстке, под вывеской дешёвого кафе, стояла женщина. Воротник пальто поднят, волосы намокли от дождя. Она не хлопала, не смотрела на экран. Она смотрела на толпу — на то, как люди сжимаются вокруг своих цифр, словно вокруг сердца.

Её телефон мигнул короткой строкой:

[GIndex: 6.2 • зона жёлтая]

Доступ: ограниченный

Жёлтая зона. Слишком высоко для свободы, слишком низко для покоя.

Женщина вздохнула и пошла в сторону тёмного переулка.

Город гудел, как серверная, и в этом гуле не осталось места словам «добро» и «зло». Только баланс. Только цифры.

Пролог 2. Обращение Архитектора

Люди, братья и сёстры, жители одной земли.

Сколько веков мы говорили о справедливости — и каждый раз она оказывалась слишком далёкой.

Суды продавались. Церкви молчали. Власть прикрывалась законом, а бедные тонули без права голоса.

Сегодня это заканчивается.

Мы научились измерять то, что раньше было лишь в книгах пророков.

Вину и искупление.

Зло и добро.

След каждого из нас.

Так появился GIndex — глобальный счёт, который впервые делает историю честной.

Каждая тень поступка будет учтена.

Каждая капля крови, каждое слово, что ранит, каждый уголь, что сжигает наш воздух, — всё записано.

И вместе с этим — каждая рука, вытянутая во спасение.

Каждая жертва, каждый шаг в защиту другого.

Ничто не исчезнет больше.

Впервые у нас есть весы, которые не подвластны человеку.

Они не подкупишь, не перепишешь, не спрячешь.

Да, мы слабы.

Да, мы ошибаемся.

Но теперь — никто не забыт, ничто не потеряно.

GIndex — это не кара. Это путь.

Ты можешь исправить, ты можешь перевесить, ты можешь сделать больше добра, чем зла.

И твой счёт изменится.

Человечество всегда мечтало о рае на земле.

Теперь мы сделали первый шаг: рай начинается там, где нет забвения.

И ад начинается там, где ты сам отказываешься от искупления.

«Мене, текел, фарес» — ты взвешен и найден лёгким.

Сегодня эти слова больше не проклятье, а предупреждение.

И каждый знает: его жизнь имеет вес.

Так начинается новый век.

Век справедливости, доступной каждому.

Век, где правит не страх, а память.

И имя этой памяти — GIndex.

Пролог 3. Пенсионерка

Утро пахло свежим хлебом и мокрым асфальтом.

Бабушка Лидия шла своей старой тропкой — через сквер, где липы уже сбросили листья, и сырость в траве блестела, словно кто-то разлил молоко. Она не спешила: с годами мир стал медленным, и она сама стала для него медленнее.

На углу висел экран, похожий на огромное окно. В этом окне город рассказывал сам себе истории:

«Сидоров Пётр: помощь пожилой женщине на переходе. +0.7»

Лидия остановилась. Это ведь была она вчера вечером. Переходила дорогу, машины летели, глаза слезились от фар, и вдруг кто-то взял её под руку. Высокий, в сером пальто, ничего не сказал. Просто провёл.

А вот — написано. Мир заметил. Мир запомнил.

Лидия достала телефон, старый, но всё ещё работающий, открыла приложение.

На экране высветилось:

GIndex: 3.42

Зона: жёлтая

Комментарий: допуск сохранён, рекомендовано искупление.

Она смотрела на этот жёлтый огонёк — не красный, и слава Богу, но и не зелёный. Когда-то, лет десять назад, она не заплатила за коммуналку вовремя: сын тогда болел, лекарства стоили дорого. С тех пор цифры тянулись за ней, как цепочка ошибок, и ни одно добро не могло их до конца перекрыть.

«Я ведь не воровала, не убивала», — думала она. — «Просто жила, как могла. Почему же у меня жёлтый?»

Но потом вспомнила парня на переходе, и улыбнулась. Пусть хоть он получил свои баллы. Пусть хоть чьё-то добро стало светлее.

Она пошла дальше — хлеб купить, молоко, яблоки. Жизнь была простой. Но жёлтый огонёк мигал в памяти, как упрямый знак: мир судит не по сердцу, а по счёту.

Пролог 4. Подросток

Её звали Амина. Семнадцать лет, волосы всегда собранные в тугой хвост — так удобнее бегать. Она бежала и тогда, на пожаре. Маленький мальчик кричал на балконе, дым уже ел окна. Люди вокруг доставали телефоны, снимали, звали пожарных. Азиза не думала. Она полезла по водосточной трубе, сорвала кожу на ладонях, втащила мальчишку на крышу соседнего гаража и вместе с ним спрыгнула вниз.

Она дышала гарью, кашляла, руки тряслись, но мальчик был жив.

Кто-то снимал. Камера мигала красным глазком.

На следующий день она открыла приложение.

Пусто.

Ноль.

Ни одного кредита искупления.

Ни строчки. Ни знака.

Будто её и не было там.

А вечером экран у школы показал другое:

«Иван П., очевидец спасения при пожаре. +4.5»

Иван. Тот самый, что стоял с телефоном и снимал.

У него теперь зелёный огонёк. У него теперь право поступать в университет без конкурса. У него теперь «герой».

Азиза сидела у окна, колени прижаты к груди, телефон в руке.

Почему?

Почему система решила так? Потому что у него был айфон с датчиком присутствия? Потому что у неё не было камеры? Потому что свидетели молчали?

Она чувствовала, как мир тянет из неё силы. Будто украли не только поступок, но и кусок её самой.

На экране телефона мигал серый значок:

«Апелляция доступна 30 дней. Требуются доказательства».

Она смеялась сквозь слёзы. Какие доказательства? Содранные ладони? Дым в лёгких? Чужие крики?

Доказательства остались у того, кто снимал.

И теперь он — спаситель.

А она — тень.

Азиза сидела у окна, поджав колени, и продолжала смотреть на экран телефона. Серый значок «Апелляция доступна 30 дней» мигал как насмешка.

— Доказательства, — шептала она. — Какие ещё доказательства?

Ладони горели свежими корками содранной кожи. В лёгких до сих пор жило эхо дыма. Разве это не доказательство? Но мир не принимал кровь и шрамы, мир принимал только запись.

Запись была у него. У Ивана.

У того, кто стоял с телефоном и снимал.

И теперь он — герой. У него баллы. У него будущее. А у неё — пустота.

Азиза сжала телефон так, что побелели пальцы. Ей было семнадцать, и впервые в жизни она почувствовала: добро — это тоже товар. Его можно украсть. Его можно продать.

И если добро крадут… значит, и зло можно спрятать.

Значит, кто-то уже научился скрывать удары, ложь, предательство. Значит, где-то там ходят чистые на экране люди с руками по локоть в грязи.

Она отвернулась к стене и заплакала — не от обиды, а от бессилия.

В мире, где всё считали, она впервые поняла: счёт — не всегда правда.

ГОЛОСА

Дневник I. Николай, 29 лет, курьер

(средний класс)

Сегодня утром телефон завибрировал, как будильник, и на экране выскочило: G=2.1 → Жёлтая зона.

Я уже привык к этому числу, оно стало чем-то вроде температуры тела. Как будто не у меня сердце бьётся, а эта цифра дышит за меня.

Вспоминаю ту драку. Полтора года назад. Сосед по коммуналке выкинул мои кроссовки в мусоропровод. Я полез в драку, он порезал себе губу, вызвал полицию. Всё. Глупость, сиюминутный всплеск злости. Но в системе это записано как H₁: насилие, с умышленным вредом. И тень от этой драки идёт за мной каждый день.

Я таскаю заказы: пиццу, документы, детские торты. Работаю без выходных. Чтобы списать вину, по субботам иду в ночной приют. Мою полы, кормлю бездомных. Директор приюта честно ставит галочку в приложении: «подтверждённое A₃». Но капает смешно: минус 0.1 в неделю. За год я сбил всего 0.5 балла.

И вот парадокс: люди, которых я кормлю, — их добрые дела никто не учитывает. Они даже телефона не имеют. А я, с моим смартфоном и браслетом, могу хотя бы «копить очки».

Вчера коллега предложил: «Хочешь, сведу на ферму? Триста баксов — и у тебя будет „спасение ребёнка на пожаре“. Видео, дроны, кровь из пакета». Я отказался. Не потому что совестно. Просто страшно: если поймают — G уйдёт в красную зону, и я потеряю право на доставку. А тогда что? У меня мать-пенсионерка, ей нужны лекарства.

Иногда думаю: а если бы у меня был сын, как бы он смотрел на меня? Скажет: «Папа, а почему у тебя G всегда выше двух?» В школе ему будут напоминать: «Ты из семьи неблагонадёжных». И от этой мысли внутри всё сжимается. Я мою полы в приюте не ради цифры, а ради того, чтобы хоть кто-то сказал: «Николай, ты всё-таки нормальный человек».

А телефон снова показывает 2.1. Как будто насмехается: ты моешь чужую грязь, а свою смыть не можешь.

Дневник II. Олег, 52 года, топ-менеджер

(элита)

Сегодня утром отчёт Compliance-менеджера лёг на стол: «Ваш G=1.7. Зелёная зона, без ограничений».

Чисто. Гладко. Как дорогой костюм без единой складки.

Я знаю, чего это стоит. Мы сбросили отходы в реку, тысяча семей осталась без питьевой воды. В отчёте написано: «технический сбой, небрежность». Вес умысла уменьшили. Масштаб раздробили на пятнадцать подрядчиков. В итоге «вред» размазался, как масло по хлебу.

А сверху — мои «добрые дела»: внедрение очистных сооружений, благотворительный фонд на имя дочери. Всё это выглядит убедительно. В отчёте рядом с моей фамилией — слова «инновация», «забота о будущем».

Но ночью я не сплю. Лежу и думаю: что скажет дочь, когда вырастет? Она пойдёт в университет, и на лекции ей объяснят, что GIndex — объективная мера совести. Она откроет мой профиль — и увидит идеальные 1.7. «Папа у меня чистый». А я-то знаю цену этой чистоте. Она куплена чужим добром.

Боюсь не потерять работу — боюсь, что однажды система сломается, и правда всплывёт. Тогда моя фамилия будет не «чистая», а чернее сажи. Я думаю о внуках, которых ещё нет. Они будут жить с наследием моего индекса. G — ведь это уже почти генетика.

Может, именно поэтому я вчера поймал себя на странной мысли: впервые за пять лет захотел сам пойти на субботник. Без камер. Без отчётов. Просто взять в руки лопату. Но я остановился. Зачем? Система всё равно засчитает это как «низкое A₃», почти без веса.

Всё, что не измеряется — считается ничем.

А мне страшно, что и я сам для дочери однажды стану «ничем».

Дневник III. Амина, 17 лет, мигрант

(исключённые)

Сегодня снова проверяла свой профиль. G=3.9. Жёлтая зона.

На рынке это значит: меня будут гонять полиция, я не могу открыть маленькую лавку, не могу получить лицензию на торговлю. Для них я всегда «потенциальная преступница».

Но ведь я спасла ребёнка. Пожар в общаге. Я сама вбежала в дым, вытащила малыша. Люди кричали, снимали на телефоны. Я принесла записи в центр. Аудитор посмотрел и сказал: «π=0.5, мало доверия. Свидетели из вашей общины не считаются независимыми». Всё. Моё добро обнулили.

А через неделю я вижу по новостям: богатый мужчина, тот самый, что тогда стоял рядом и снимал на айфон, — герой. У него G=0. Его «акт героизма» подтверждён на 0.9. Ему аплодируют, его приглашают на ток-шоу.

А я? Я плачу ночью. Думаю: может, лучше бы я не спасала. Мой индекс всё равно растёт от мелких проступков: торговля без лицензии, спор с полицейским.

Система говорит: «ты грязная».

Я мечтаю уехать. Но куда? GIndex теперь глобален. В любой стране я буду «жёлтой».

Значит, буду жить так: с цифрой 3.9 в кармане, с памятью о том, что добро существует, но его можно украсть.

Иногда думаю: может, Бог видит то, чего не видит система? Только этим и держусь.

Дневник IV. Лена, 15 лет, школьница

Сегодня в школе снова открыли «таблицу индексов родителей». Учительница говорит: «Мы должны понимать, из какой среды вырастаете».

Я смотрела на экран, где напротив моей фамилии горело: Коваль — G=2.8, жёлтая зона.

Кто-то хихикнул: «А, это твой отец тот самый, у которого „насилие“ и „коррупция“?»

Я не знала, что ответить. Отец работает на стройке. Когда-то он ударил начальника, когда тот оскорбил его. С тех пор у него «H₁: насилие». Система не знает, что начальник тогда прижимал рабочих. Система видит только цифру.

Я люблю отца. Но, честно, иногда стыжусь. У подруги мама — G=0.6. Они ездят на экскурсии, у неё скидки в музеях. А мы? Нам отказали в туристической визе: «Уровень доверия семьи недостаточен».

Я ненавижу этот счётчик. Потому что он теперь не только про отца — он как клеймо и на мне.

Сегодня в классе задали эссе: «Как я искуплю вину моих родителей». Я написала, что пойду волонтёром в госпиталь. Но я не хочу туда идти ради цифры. Я хочу идти ради себя.

Только знаю: когда я приду, система скажет: «π=0.7, подтверждено. G семьи скорректирован».

И люди будут говорить: «Лена чистит за отцом».

А я не хочу «чистить». Я хочу жить.

Иногда думаю: может, к моменту, когда у меня будут дети, GIndex уже перестанет существовать. Но потом понимаю: он слишком удобен тем, кто наверху. Они не отпустят. Значит, мои дети будут смотреть на мою цифру.

И я молюсь только об одном: пусть она будет ниже, чем у отца. Чтобы им хотя бы не пришлось краснеть за меня, как я — за него.

Голос священника / омбудсмена

«Число — это не судья, оно лишь зеркало.

GIndex не наказывает и не прощает, он только показывает, где на весах твоих поступков перевесила тьма. Но ни одна формула не знает всей глубины человека.

Вот человек, пойманный на лжи. Машина выдает цифру: 1.98. Для системы — «зелёная зона». Но скажи мне: разве совесть умеет округлять? Разве сердце знает пороговые значения? Для коллеги, которого унизили слухами, — эта цифра может весить как десять.

Я вижу, как люди боятся потерять место, репутацию, будущее детей. Они подстраиваются под систему искуплений: делают наставничество, вносят пожертвования, собирают справки от НКО. Всё честно, и всё же — словно есть пропасть между делом и душой.

И всё-таки я свидетель: в этой арифметике есть спасение. Потому что впервые в истории вина стала не догадкой толпы, не клеймом сильных над слабыми, а формулой, которую может проверить каждый.

Но помни: GIndex — это не твой приговор, это твоя карта. Она показывает дорогу. Проблема в том, что дорога может быть узкой: идти по ней страшно, потому что для кого-то искупление — это риск потерять всё, для кого-то — признать неправду, ради которой он жил десятилетия.

Моё слово — напоминание: формула не отменяет совести. Она лишь учит слушать её громче.

И если завтра твой индекс станет зелёным — не спеши радоваться. Спроси себя: простил ли тебя тот, кого ты обидел? Простил ли ты себя сам? И только тогда ответ будет настоящим».

Зачем человечеству мера вины

Человечество всегда искало меру.

Сначала — меру зерна в амбаре и меру камня в храме. Потом — меру крови на поле битвы и меру золота в подвалах королей. Но была одна величина, которую измерить никак не удавалось: вина.

Законы пытались её взвесить. Судьи складывали доказательства, присяжные вычитали оправдания, адвокаты делали скидки на обстоятельства. Но итог оставался зыбким: один и тот же поступок мог значить смерть в одной стране и штраф в другой.

Религии пытались дать универсальную шкалу. Десять заповедей, семь смертных грехов, бесконечные проповеди о покаянии. Но и там цифра ускользала: кто скажет, сколько весит гордыня? или сколько слёз достаточно, чтобы искупить измену?

Философы строили системы морали. Кант требовал поступать так, будто твой поступок станет всеобщим законом. Утилитаристы предлагали мерить счастье и страдание как валюту. Но мир упорно не хотел сводиться к уравнениям: слишком разные судьбы, слишком разные контексты.

И всё же человечество снова и снова возвращалось к одному: если нет общей меры, общество распадается.

Без единого языка вины и заслуг люди перестают доверять друг другу. Каждый суд кажется продажным, каждый герой — фальшивым, каждая жертва — напрасной.

XXI век дал последнюю иллюзию свободы: алгоритмы, большие данные, прозрачные транзакции. И именно здесь — в цифровой точности — люди впервые осмелились поставить меру вины на уровень арифметики. Так родился GIndex.

Его создатели говорили просто:

— Всё можно измерить.

Ущерб — через потерянные часы, здоровье, разрушенные связи.

Искупление — через добровольные дела, переводы ресурсов, участие в спасении.

Разница — и есть вина.

Неважно, что мир кричал: «Вина не измеряется!»

Важно, что миллионы усталых граждан сказали: «Попробуем».

И потому что усталость оказалась сильнее философии, цифра победила.

Сначала её ввели в школах — как эксперимент: «индекс добросовестности». Потом — в налогах: «индекс ответственности». Потом — в судах: «индекс искупления». И шаг за шагом цифра проникла во все сферы.

GIndex стал тем, чем не были ни заповеди, ни кодексы, ни конституции.

Он стал общим числом, понятным всем.

И если у тебя G = 1.8 — это зелёная зона, ты «свой».

Если G = 6.2 — жёлтая, ты «риск».

Если G = 9.7 — красная, ты «угроза».

Никого больше не волновали твои оправдания.

Мир увидел цифру рядом с именем — и сделал вывод.

Впервые в истории человечество перестало спорить, кто виновен. Оно просто смотрело в счётчик.

И то, что казалось освобождением, стало новой клеткой.

Но клеткой — прозрачной, а значит терпимой.

Когда цифра становится опорой

Пожалуй, самое честное, что можно сказать о GIndex: он не придумал справедливость — он дал ей тело. До него справедливость была как климат: о ней говорили, в неё верили, ею клялись, но она оставалась погодой — переменчивой, локальной, зависящей от громкости голоса и толщины кошелька. GIndex превратил климат в термометр и барометр. Можно спорить о калибровке и шкале, но сам факт измеримости изменил мир глубже, чем любая революция.

Сначала изменения казались смешными, даже мелочными. Исчезли «безответные» поступки. Тот самый утренний рывок в метро, когда взрослый мужчина плечом отодвигает подростка к дверям, перестал быть «ничем»: короткий штрих в индексе, отражение его раздражения — и неожиданная привычка контролировать себя. Кто-то уступал место не из доброты, а из страха. Но ребёнок, сидящий рядом, видел не мотивацию, а действие; его будущая совесть формировалась не в проповедях, а в повторяющихся сигналах действительности. В этом и заключалось первое достоинство системы: она делала добро видимым, а зло — ощутимым. Не вечным и не абсолютным — ощутимым здесь и сейчас.

Самым страшным и самым спасительным стало то, как GIndex вошёл в дверь, за которой государство традиционно опускало глаза: семья. Домашнее насилие столетиями было невидимой тьмой — слишком частным, слишком стыдным, слишком «не нашим делом». С введением индекса крик за стеной перестал быть «просто шумом»: он обрёл статус сигнала, след, который нельзя растереть по ковру. Множество мужчин, привычно считавших квартиру своей территорией, впервые ощутили внешнюю границу собственной власти. Да, многие семьи распались, но уцелевшие стали другими: уважение, пришедшее сначала как вынужденная дисциплина, укоренилось как бытовая этика. Парадоксальный, но трезвый плюс GIndex: он не сделал людей святыми; он сделал несвятую жизнь терпимее для слабых.

Ещё одно тихое, но решающее улучшение произошло там, где человек всегда чувствовал себя безнаказанным хищником — в сети. До индекса слово считалось лёгким: написал — и растворилось, травля — «юмор», угроза — «перегиб». С введением ответственности за цифровые действия слово доросло до поступка. Исчезли стаи, выискивающие очередную жертву ради развлечения; остались споры, осталась ирония, осталась полемика — но они перестали ломать жизни. Да, свобода «не думать о последствиях» ушла. Но взамен возникло новое достоинство речи: она снова стала значить. В двадцать первом веке вернуть смысл слову — уже само по себе милосердие.

Экономика — область, где метрика особенно сильна. «Что измеряется — то управляется» — старая истина. Но до GIndex измерялись лишь доходы и расходы, а не внешние эффекты: выбросы, уклонение от налогообложения, эксплуатация. Индекс впервые объединил вред и благо в общем счёте. Город увидел, где бизнес по-настоящему заботится о среде, а где просто переклеивает ярлыки; налоговая помощь стала точнее: не «по справке бедности», а по реальной траектории жизни — кто вытягивает себя и других, а кто паразитирует на системе. Фонды перестали распределять средства по знакомству — им пришлось объяснять каждую цифру. Впервые социальная политика стала похожа на навигацию, а не на разбрасывание риса по ветру.

Парадоксально, но индекс дал пользу и власти. Чиновник, привыкший к безличной вертикали, обнаружил, что его решения оставляют след не только в отчёте, но и в репутационной ткани. Коррупция не исчезла, но стала дороже: риск утраты должности и допуска, риск «красной зоны» перевешивал выгоду отката. Власть, которая знала ранее одну мотивацию — страх потерять кресло, — получила новую: страх потерять лицо. Любой циник усмехнётся: «Мало ли что поставили в цифру». Но поведенческая экономика не улыбается — она просто считает: когда цена неблаговидного поступка растёт, таких поступков становится меньше. В бытовом и среднем звене — стало меньше. Этого достаточно, чтобы у честных инициатив появился кислород.

Система не навязывала «добро государством», она, скорее, накладывала прозрачность на миллионы микродвижений. Кто-то каждые выходные ставил «галочки», защищая собственный кредит — на субботнике, в приюте, на линии волонтёров; кто-то, наоборот, впервые в жизни делал что-то бескорыстно — и впервые получал признание, пусть в виде маленького числа на экране. Справедливость — это не только наказание виновного, но и должная видимость того, кто делает мир лучше. GIndex вернул человеческому достоинству публичность, которую не обеспечивали ни лайки, ни медали.

Особо стоит сказать о детях. Школа привычно измеряла знания и забывала поступки. С введением индекса учитель увидел ещё один слой: ребёнок, который делится тетрадью с одноклассником, тот, кто остаётся после уроков помогать уборщице, тот, кто вытаскивает из травли слабого. Эти жесты перестали быть «невидимыми». Они аккумулировались — не как «годовая пятёрка по уверенному поведению», а как реальная нитка в биографии. Поступление в университет перестало быть исключительно лотереей ЕГЭ: личная ответственность, доказанная в поступках, давала шанс детям из неблагополучных семей. Это не отменяло неравенств; но впервые их можно было сокращать на основании наблюдаемой добродетели, а не деклараций.

Мир искусства и медиакультура пережили сложнее других. Кто-то кричал, что индекс убивает свободу жеста. Но выяснилось обратное: он убивает лишь лень, сарказм ради сарказма и «искусство травли». Зато по-настоящему смелые высказывания, рискующие во имя смысла, получили новую защиту: ответственность легла на тех, кто разрушает диалог, а не на тех, кто его ведёт. Парадокс? Да. Но человеческая свобода всегда существовала в коридоре из ответственности.

Наконец — то, ради чего затевались любые реформы: чувство, что жизнь не проходит «между строк». У бесчисленных людей — медсестёр, мелких предпринимателей, учителей, социальных работников — появилась тихая уверенность: их работа не потеряется, их ночные смены, их «помочь соседке» не исчезнут в песке. В языках разных культур это называлось по-разному: честь, карма, благодать. GIndex попытался дать этому общую грамматику. Да, грубую; да, уязвимую; да, местами циничную. Но благодаря этой грамматике общество училось согласовывать усилия. Кто-то ехидно спрашивал: «А нельзя ли быть добрым без табло?» Можно. Но миллионы не были. Метрика стала костылём, который помог научиться ходить. Не навсегда; достаточно, чтобы мышцы памяти окрепли.

Большой страх — «материализация совести» убивает совесть. Он реален. Но есть и большой дар: в культуре, где считалось мужеством «плевать на правила», вдруг стало мужеством — не плевать. Не потому что «так велит система», а потому что система, оттолкнув, показала зеркало. И в этом зеркале человек увидел, каким хочет быть. Вера — не алгоритм, милосердие — не формула, но и то и другое нуждаются в опыте. Индекс не заменил путь. Он лишь подсветил кочки на дороге, по которой мы шли на ощупь.

Справедливость не стала абсолютной. Но стало меньше тупиков: меньше «не слышат», «не видят», «не помогут». Стало меньше демонической анонимности, где зло любит жить. Стало меньше «ничего не поделаешь». И если измерять не лозунгами, а человеческими слезами и ночным сном — это уже огромный шаг. Возможно, через поколение мы откажемся от костыля. Возможно, научимся идти без приборов. Но до того дня — лучше идти с подсветкой, чем снова ползти в темноте, утешая себя мифами о «естественном».

GIndex не сделал людей ангелами. Он сделал их заметнее — друг другу и самим себе. И этого достаточно, чтобы сказать: мир стал лучше. Не идеальным, но более честным к повседневной боли и к повседневному добру. А это, если оглянуться на столетия, и есть то «малое чудо», на которое способны не небеса, а математика, соединённая с ответственностью.

Справочник гражданина GIndex

(издание Soteria, Санкт-Петербург, 2046 г.)

GIndex

Единый глобальный индекс вины. Число, отражающее баланс проступков (H) и искуплений (A). Впервые в истории человечества справедливость стала измеряемой.

Прозвище в народе: «чистота», «счётчик совести».

A-кредит

Зачисление за доброе дело (Act). Получается при верификации поступка.

Пример: помощь соседу, участие в программе наставничества, добровольческая смена.

В быту: «плюсик», «капля ангела».

H-штраф

Баллы за проступок (Harm). Начисляются при выявлении нарушения.

Пример: дезинформация, агрессия, мелкое воровство.

В быту: «минус», «грех», «чёрная метка».

Decay (d)

Коэффициент старения поступка. Со временем как добро, так и зло «выцветают», но не исчезают.

Прозвище: «ржавчина».

r (Δt)

Износ искупления: чем старше доброе дело, тем меньше его вес в формуле.

Прозвище: «просрочка».

SL-Null

Это резервный слой системы, в котором временно хранятся необработанные события, не прошедшие полную верификацию. Доступ к SL-Null ограничен; его использование допустимо только при проверках DLS. SL-Null — это подвал памяти, куда сбрасывают то, что не вмещается в парадный зал. Там лежат тени: поступки, ещё не ставшие фактами. Именно там можно увидеть правду — пока её не перекрасили.

Прозвище: «нулёвка», «карман для чужого добра».

DLS — Day List of Stabilizations

«Дневной лист стабилизаций». Закрытый список событий, которые могут «разнести» социальный граф: теракты, громкие смерти, спасения.

Прозвище: «чёрная книга».

Soft escort

Режим «мягкого сопровождения». Скрытое наблюдение, двое сопровождающих «из тени». Не задерживают, не говорят, лишь фиксируют отклонения маршрута.

Прозвище: «тень на хвосте».

Hook

«Крючок» в коде переноса, оставляемый инженерами. Позволяет в редких случаях «пройти назад» и увидеть подлог.

Прозвище: «зацеп».

σ-delay

Микропромедление сети. Цифровая «дрожь», которая показывает момент вмешательства координатора.

OBL-0x00 («Гладкая доска»)

Протокол «обнуления конфликтов». Временный перенос заслуги на «чистого» героя, чтобы толпа не знала о спорных обстоятельствах.

Прозвище: «подмена», «чистильщик».

Подросток-Т

Стандартная маска идентификации несовершеннолетнего. Защищает персональные данные.

Прозвище: «Т-тень».

Soteria

Это комплекс защитных протоколов, встроенных в систему Gindex для обеспечения стабильности и предотвращения катастрофических сбоев. Надстройка над GIndex, центр координации и стабилизаций. Именно здесь принимают решения о перераспределении добрых дел.

Прозвище: «Орден координаторов».

Координатор

Специалист Soteria. Решает, куда направить спорные заслуги или как сгладить конфликт в системе.

Прозвище: «бухгалтер доброты».

Чистильщики — это специальные оперативные группы (OBL-ops), действующие по поручению органов стабилизации. Функция: устранение рисков, способных вызвать недоверие к системе. Это те, кто стирает следы чужой боли, как дворник смывает кровавое пятно водой.

Они действуют не ради злобы, а ради тишины: чтобы обществу показалось, что ничего не случилось.

Архитекторы — это высший совет проектировщиков и идеологов Gindex. Задачи: разработка концепции, контроль параметров шкалы, внесение изменений в алгоритмы стабилизации. Архитекторы обладают правом «этического вето» — они определяют, какие изменения допустимы в «матрице вины». Это жрецы числа. Они утверждают, что знают предел человеческой вины и меру искупления. Они строят лестницы, по которым поднимаются миллионы, но сами сидят наверху и решают, какие ступени выдолбить, а какие оставить. Их слова звучат как философия, но за каждым тезисом — холодный расчёт: «массы не выдержат правды».

Апостиль — это официальная связка документов и цифровых следов, удостоверяющая подлинность записи о событии. Он включает: дайджест телеметрии, подписи верификаторов, цепочку сохранности и хеш-оттиски. Без апостиля событие не имеет юридической силы. Печать, скрепляющая хаос.

Узел верификации — это элемент инфраструктуры Gindex, предназначенный для подтверждения достоверности событий. Каждый узел фиксирует параметры действия: время, координаты, идентификаторы участников, подтверждения сенсоров и служебные хеши. Здесь тень превращается в след, а след — в цифру.

Без узла добро остаётся лишь намерением, вина — лишь шёпотом, а искупление — пустым словом

Прозвище: узел

Этический следователь

Не полиция, а «прокурор совести». Собиратель дел и досье, посредник между гражданином и системой. Выносит материалы в судебные узлы.

Прозвище: «совестник».

Глава 1. Весы

«A-кредит — фиксированная единица заслуги, которая может быть передана другому гражданину при соблюдении процедуры стабилизации индекса».

(Справочник гражданина Gindex, Раздел I «О заслугах», §4.3)

Утро двадцать пятого декабря в Петербурге начиналось с низкого света, будто кто-то подсунул под тучами длинную холодную лампу. Ржавые рельсы блестели тонкой слезой, и даже Неву будто затянули пленкой — вода шла, а лезвие течения было тупым.

Марина Коваль вышла из подъезда, задержала дверь плечом и машинально провела телефоном по рамке считывателя. Рамка пискнула, экран в ладони на миг вспыхнул:

[GIndex: 6.2 • зона жёлтая]

Доступ: класс B • наблюдение: активно

Она не любила этот миг — короткое касание, как чужой палец к горлу. Но город без него уже не открывался: турникеты, двери ведомств, лифты, даже коммунальные шкафы — всё спрашивало у тебя, кто ты в цифрах.

На углу над газетным киоском висел привычный экран-витрина: лица, цифры, вспышки «плюс» и «минус». Сводка ночи бежала тихой строкой: «Пожар на Охте, эвакуация, A-кредиты подтверждены», «На проспекте Энергетиков — фиктивные заявления, π понижено». Подростки с капюшонами стояли, смотрели, как на прогноз погоды. Никто не удивлялся: как только мир научился хранить память, он полюбил её так сильно, что стал в неё верить сильнее, чем в собственные глаза.

Служебный вызов пришёл, когда Марина сквозила двориком к Невскому. Тонкий звук — не трель, а треск льдинки о стекло. Она подняла трубку, не глядя на номер.

— Коваль, — сказал знакомый голос Лыхачёва, — «Северная гавань». Фонд «Детям воздуха». Смерть. Чистая.

— «Чистая» — это какая? — спросила она, прижимая телефон щекой и укрывая его шарфом от мороси.

— Без борьбы. Без очевидной травмы. Но на столе — распечатка A. И… — он вздохнул. — Имя ты знаешь. Круглов.

Слово упало, как якорь.

Круглов Пётр Степанович, благотворитель на всех чужих фотографиях, чья улыбка была как нитка, связывающая чужие карманы и чужих детей. Индекс 0.15, зефирный голос, аккуратно подобранные галстуки. Ещё вчера вечером он был в прямом эфире, на форуме, говорил о «новой этике ответственности». Марина мельком видела — переключая новости в такси: светлая сцена, доброжелательный смех, благостная статистика. «Справедливость — это прозрачность», — говорил он. Город соглашался. Так удобно верить в то, что видишь на экране.

— Я еду, — сказала Марина.

«Северная гавань» — стекло, бетон и гладкая вода внизу, где встают молодые офисные дома, похожие на ледяные плитки, уложенные в ряд. У входа охрана держала двери двумя пальцами. Всё остальное делала система: считывала, проверяла, открывала.

Внутри пахло кофейной пеной и новым пластиком. Марина увидела знакомые куртки криминалистов — неприметный серо-синий, чтобы не запоминаться в чужих глазах, — и кивнула. Судмедэксперт, женщина с узким лицом и скобкой серебристых волос, уже снимала перчатки, аккуратно, будто с пальцев снимали кольца.

— Контур чист, — сказал дежурный, — следов взлома нет. «Скорая» констатировала смерть за пять минут до нашего прибытия. На часах — 9:18. Тело на ковре, спина, голова на подушке. Как будто лёг и… — он поискал слово в воздухе, — выключился.

Комната была обидно правильной. На стене — фотографии в одинаковых белых рамах: Круглов на стройке в каске; Круглов — в детском доме, рука на голове у мальчишки; Круглов — на сцене с табличкой «Ответственность: новая нормальность». Фотографии были как камни для переправы: по ним легко перейти реку, не замочив ног.

Тело лежало действительно аккуратно. Пиджак застёгнут, галстук — прямой, туфли — отодвинуты ровно на ширину ладони. Марина отметила, почти не думая: трупные пятна — на спине и задней поверхности рук, фиксированные; ригидность — умеренная; температура в комнате — двадцать два; время смерти примерно три-шесть часов назад, но лучше будет сказать после врача. На журнальном столике — чашка с кофейной корочкой и распечатка с QR-метками, как чек, только крупная, как афиша.

Она наклонилась над распечаткой. «A₄ — системное улучшение / эвакуация при техногенной аварии; π=0.98; σ=1.2; r=1.0; присвоено: Круглов П. С.; время: вчера 19:43; узел: Soteria-Василеостровский». В углу — надпись от руки: «V-mesh?». Почерк был чужой, беглый, тонкая шариковая инъекция в бумагу, которая не любила рукописного.

— Этот лист… — Марина не отрывала взгляда. — Кто положил?

— Нашли на столике. Девушка из фонда говорит, что распечатал он сам ночью. На принтере — очередь документов, но этот — последний. Журнал печати в айти-отделе.

Марина посмотрела на кофейную корочку. Рядом — капля на подставке, высохшая неровно, как глазной след.

— Сомнения начались у самого святого, — тихо сказала она.

Судмедэксперт присела на корточки, коснулась шеи перчаткой.

— Внешних признаков насилия нет. Пятна фиксированы. Ригор в средней фазе. Стандарт. — Она подняла брови. — Но зрачки неравномерно реагировали, когда «скорая» была здесь, так они сказали. Это бывает. А бывает и не только так.

— Токсикология, — кивнула Марина.

— И ещё кровь, моча, стекловидное. — Эксперт всегда говорила так — будто поминала. — Вы же знаете, Коваль, что иногда человек умирает по всем правилам, и всё равно это чья-то рука.

Лыхачёв вошёл без стука, словно дверь была декорацией. Снял перчатки, сунул в карман. Он нравился Марине своей старомодной прямотой, как рубанок в шкафу из МДФ. Глаза у него были усталые и внимательные, как у человека, который привык пересчитывать чужие ошибки, а свои — хранить на дне ящика.

— Видела? — кивнул он на распечатку.

— Видела. Время — девятнадцать сорок три. В этот момент он был на сцене форума. На видео — таймкод, стрим. Он не мог никого спасти.

— Значит, спасал кто-то другой, а запись — его, — сказал Лыхачёв. — Или запись — ничья. И его в ней просто нет.

Марина выпрямилась, посмотрела в окно. Гладь воды внизу была почти металлической, и здание напротив отражалось в ней как в экране: идеально, но только пока не подойдёшь близко. Стоило наклониться — и всё распадалось на пряди бликов. Ей нравился этот трюк воды. GIndex был на него похож: издалека кажется зеркалом, подойди ближе — и увидишь только свет.

— Вызывай цифровиков, — сказала она. — Пусть поднимут V-mesh. И пускай Soteria, хоть раз в жизни, отдаст первичные журналы, а не ссылки на пресс-релиз.

— Они скажут, что ты «моралист», — усмехнулся Лыхачёв.

— Пусть скажут, — ответила Марина. — Моей морали хватает, чтобы помнить: на весах не обязана лежать только чужая кожа.

Этическое следствие вели не в погонах, а в шахматной доске. Так когда-то сказал один учитель Марины, и шутка прилипла. В обычных отделах искали кровь, деньги, мотив. В их — ещё и аномалии смысла: там, где индекс вины шёл не так, как должен; там, где чужое добро становилось чужим имуществом; там, где вред был списан на того, кому нечем было заплатить. Им приходилось ловить вещи лёгкие — как дым, без пальцев и отпечатков, но с алгоритмической тенью.

В коридоре фонда — стекло, белые стены, фотографии «до» и «после»: руины и отремонтированная школа; пустой двор и стадион; девочка с пустыми глазами и девочка с книгой. Такие штуки учат тебя верить в перемены, как в чудо. Но Марина знала, что чудо — это тоже бюджет.

Лев Шааль пришёл быстро — он всегда приходил быстро, если дело пахло данными. В системе он числился аналитиком по доверительным метрикам: тот, кто умел из цифровой пыли вытягивать целые картины. Его не считали чиновником и не называли следователем — скорее, хранителем временных рядов, летописцем индекса. Невысокий, в чёрной футболке под курткой, без шарфа — он явно был из тех, кому погода — шум, но не состояние. Нёс ноутбук как чашу с водой: осторожно, двумя руками, готовый в любой момент поставить на ровную поверхность.

— Привет, — сказал он, и чуть наклонился к Марине. Они не обнимались, не жали руки — знали, что между ними всегда стоит невидимый стол с чужой жизнью на нём.

— V-mesh? — спросила она.

— Если нам дадут, — ответил он. — Но я уже дернул пару нитей. По квитанции — три канала: ролик с места, подтверждение диспетчера и два свидетеля. Всё за девять минут. Ускоренная процедура.

— Похоронная команда добра, — сказала Марина. — И кто свидетели?

— Один — координатор этого фонда. Второй — внештатный соглядатай Soteria. Оба с высоким TrustScore. Третьего нет.

— А поле «исполнитель»?

— Автозаполнение: совпадает с «загрузил». Это бывает по «ускоренному протоколу», если нет явной идентификации исполняющего лица. — Лев поднял глаза. — Проще говоря: кто первый принёс запись — того и шляпа. До апелляции.

Марина кивнула. Это она знала — лучше, чем хотелось бы.

— И ещё, — продолжил Лев, — сам Круглов, по идее, смотрел эту квитанцию ночью: в логе печати — два захода. Сначала просмотр, потом печать. На телефоне — запрос к «первичной связке» — к V-mesh. Он видел там своё имя и знал, что это не правда: запись приклеена к нему, как чужая кожа. И, глядя на экран, он, возможно, пытался не понять «почему», а выдержать — сколько ещё сможет держать это внутри себя.

— Не выдержал несоответствия? — спросил Лыхачёв, который слушал молча, как человек на скамейке у чужой исповеди.

— Или выдержал слишком много, — сказала Марина. — И кто-то помог.

Судмедэксперт заглянула в комнату и положила на стол аккуратный прозрачный пакет. Внутри были таблетки — белые, круглые, рядами в блистере.

— Снотворное, — сказала она. — По форме — зопиклон или брат его. Следов рвоты нет. Обращайте внимание на стаканы, на воду. Токс — подтвердит. Но я бы не бежала впереди протокола.

Марина кивнула. Она любила то, как судмед привыкла говорить «не бежать»: в их работе можно было вполне физически убежать от правды, если не привязывать себя ремнями к фактам.

— Я хочу посмотреть его кабинет, — сказала Марина.

В кабинете было так же, как везде: стекло, дерево, два монитора, мягкий свет. На столе — блокнот. Настоящий, бумажный, с мятой в углу. Марина открыла наугад. Несколько строчек: «Прозрачность — это милосердие», «Если никто не забыт — значит, Бог нашёл нас». Строчка на полях, решительная: «Сколько добра нужно для нуля?»

Она запомнила этот вопрос, хотя знала: придёт день, и он будет звучать в её голове, как молот над колоколом.

— Объяснила бы мне ещё раз, — сказал Лыхачёв, когда они вышли в холл, — почему вас, «этических», так не любит половина города, а вторая половина — боится?

Марина улыбнулась с краю рта.

— Потому что мы не судьи и не священники, — сказала она. — Судья решает, виновен ли ты по закону, священник — по Богу. А мы следим, чтобы архитектура памяти не разрушалась. Чтобы GIndex считал честно. Это значит, что мы ходим в чужие биографии — как по чердакам, где пыль и фотографии, — и ищем, где цифры не совпали с тем, что могло быть. На людях это оставляет след: никто не любит, когда кто-то трогает его счетоводы.

— А если человек чист? — спросил он.

— Чистых не бывает, — сказала Марина. — Бывают аккуратно вымытые.

— Поэзия, — поморщился Лыхачёв, но без злости.

— Поэзия — это когда есть воздух. — Марина посмотрела в окно, где Неву срезали белые чаёчьи крылья. — А нам приходится жить в вакууме.

В их бюро «загнать в сеть» означало не «выложить пост», а вписать инцидент в центральную шину GIndex — ту самую невидимую магистраль, по которой шли все эти «плюсы» и «минусы». Когда этическое убийство — смерть, сопряжённая с вероятной манипуляцией индексом — попадало в «шину», система ставила жёлто-чёрный маркер на все транзакции вокруг: блокировала A-переводы, приостанавливала выдачу «допусков», требовала от верификаторов выдать первичные журналы. Это не нравилось никому — ни фондами, ни Soteria, ни людям, которые могут купить всё, кроме тишины.

Марина спустилась в «подвал» — не каменный, а цифровой: внизу, на первом этаже, за матовой дверью располагалась маленькая комната без окон, «узел» — туда стягивались копии журналов, там же стоял их полевой валидатор, низкая коробка с матовым окошком, через которое словно дышала сама система. Он не выглядел ни сложным, ни важным — обычный серый предмет, какой ставят в угол и забывают. Но именно он решал, чей поступок будет зафиксирован, а чей исчезнет, будто его и не было. Валидатор не спрашивал, почему человек сделал то или иное, не вникал в мотивы и страхи. Он только отмечал: был в цепи или стоял в стороне. И в этой простоте была его страшная сила — он делал человеческое действие строкой протокола, холодной записью, которую потом можно было пересылать в базы, печатать в отчётах, превращать в индекс. Лев уже сидел за столом, ладонь на трекпаде, плечи слегка вперёд, как у пианиста.

— Смотри, — сказал он, не поднимая глаз. — Поток по узлу «Soteria-Василеостровский». Вчера с 19:40 до 19:52 — семь инцидентов. Наш — третий. Первые два — мелкие: «поддержка при эвакуации», «передача инсулина». Третий — «эвакуация при техногенной аварии». Дальше — «фотодокументирование последствий» — и два «интервью героя». Всё упаковано в один кластер. Это как вагончики, сцепленные одной сцепкой.

— Кто сцепщик?

— Координатор фонда. И пиарщик Soteria. — Лев почесал щеку, оставив на коже валик. — Я не люблю, когда пиар стоит рядом с первичкой. Это как если бы врач с операционной ходил тут же с пресс-секретарём и показывал, как он режет.

— Это и есть новый век, — сказала Марина. — Мир не разделяет уже руки и языки.

Лев щёлкнул ещё раз.

— И самое интересное, — сказал он тихо, — вот: поле «исполнитель». Я вижу след автозаполнения — зелёный штамп. В норме, если есть спор, «исполнитель» остаётся пустым и вешается на «первичную аттестацию». Тут же автоподстановка с ID подателя заявки. А податель — верифицированный аккаунт фонда. Не сам Круглов. Но на выходе — «присвоено Круглову». Я не люблю такие развилки.

— И я, — сказала Марина. — Загоняй в сеть.

Он кивнул. Набрал команду. На экране появилось окно запроса. «Тип: этическое убийство / манипуляция индексом. Состояние: инициировано. Меры: заморозка A, запрос первички, уведомление омбудсмана». Лев нажал «выполнить». Полоса прошла быстро, как дрожь. На мгновение комната показалась Марине живой, как организм, который ощутил укол.

— Готово, — сказал Лев. — Теперь все вокруг этого куска будут бегать медленнее.

— Хоть кто-то, — сказала Марина.

Телефон дрогнул в кармане. Сообщение. «Soteria: выражаем соболезнования. Сообщаем о полной готовности сотрудничать. Уточняем: ускоренная верификация не допускает ошибок, ответственность несут аккредитованные узлы. Любые слухи о присвоении заслуг являются частью информационных атак на добросовестные учреждения».

— Они уже играют, — сказала Марина.

— Они всегда играют, — согласился Лев. — Просто иногда нам дают фортепиано без клавиш.

— Поэзия, — отозвалась Марина, и он улыбнулся.

Вечер заступал на свой пост рано, как охранник, который любит приходить на смену за сорок минут. Марина ехала в машине, смотрела на город через прямоугольник стекла: ладьи мостов, струи света, желтые окна. В наушнике — тихий голос Лыхачёва, который отдавал распоряжения, и отрывистые ответы «Да», «Принял», «Выходим». Она вынимала на ходу из этих слов скрепки, складывала в стопку, запоминала.

— Поговори с омбудсменом, — сказал Лыхачёв. — Я знаю, ты не любишь их, но этот — с головой. Попроси приостановить публичные церемонии. Пока.

— Варсонофий? — спросила Марина.

— Он. — В голосе Лыхачёва не было насмешки. — И ещё: не лезь в прессу. Подождём токс.

— Я никогда не лезу, — сказала Марина. — Они сами вылезают.

Она выключила связь. На секунду в машине стало тихо, как под водой. Она вспомнила — это всегда приходило неожиданно — ту статью, которую написала десять лет назад, ещё журналисткой. «Клиника милосердия» оказалась клиникой неумения: в отчётах — свечи, в крови — сахар, в карманах — ничья копейка. Она показала это миру, как вскрытый нарыв. Клиника закрылась. Десять человек умерло за месяц — им негде было получать инсулин. Тогда у Марины не было GIndex, но если бы был — он бы загорелся красным. Потом стали считать. Ей прибавили «H». Она стала «жёлтой», а потом научилась не смотреть на цифру, потому что иначе не услышишь собственный шаг.

Телефон снова дрогнул. Незнакомый номер. Она взяла.

— Марина Коваль? — голос был сухой, ровный, как аскетичный стол.

— Да.

— Это Виктор из «Родительского щита». Мы аккредитованный узел Soteria. Вы запросили первичку по делу Круглова. Мы готовы выдать, в рамках регламента, конечно.

— Регламент — это хорошо. Дайте то, что у вас есть до регламента. Я потом верну формой.

— Мы не нарушаем порядок, — сказал голос. — И не вмешиваемся в чужую скорбь.

— Тогда не вмешивайтесь в чужое добро, — сказала Марина. — И пришлите.

Он повесил трубку. Через минуту пришёл файл. Лев на другом конце уже его открывал.

— Есть, — сказал он. — Видеофрагмент с места эвакуации. Снято кем-то из волонтёров фонда. Качество так себе. Но… — пауза. — Марина, там нет Круглова. Ни кадром, ни тенью. Там есть другой мужчина — молодой, крупный, в серой куртке, вытаскивает женщину из густого дыма. Потом — размытый силуэт камеры, всё.

— А подписи?

— Подписи — «герой: Круглов». Автозагрузка. Это как если в поликлинике карточка пациента уже подписана, а пациента ещё нет. И врач ставит печать, потому что так привыкли.

— Или потому что так удобно, — сказала Марина. — Покажи мне кадры пофреймово. И, пожалуйста, звук. Я люблю, когда вещи говорят своим голосом.

Звук шёл неровно — треск, крики, хлопок, мат. В момент, когда мужчина в серой куртке подхватывал женщину, было слышно: «Держу! Держу её!». Потом: «Снимай! Снимай!». Голос, который кричал «Снимай», был спокойнее остальных, будто знал, что делает правильную вещь.

— Вот этот «снимай», — сказала Марина. — Найди мне этот голос.

— Попробую. Если у них есть внутренняя база голосовых сигнатур, — сказал Лев. — Но ты же знаешь — это кусок с юридическим жиром. Они не любят отдавать голоса. Это почти как отпечатки.

— Тогда я попрошу омбудсмена, — сказала Марина. — Иногда святые полезнее, чем преступники.

«Имя его звучало архаично — Варсонофий, как будто вынесенное из хроник, забытых вместе с пыльными псалтырами. Но за этим именем скрывался человек иной эпохи: официальный омбудсмен системы, и в то же время — редкий голос, позволявший себе не только считать, но и сомневаться. «Омбудсмен», должность будто вспомогательная, почти декоративная. Но те, кто хоть раз проходил через его кабинет и проповеди в церкви, знали: здесь весы по-настоящему колеблются. Он был тем, кто не только пересчитывал цифры, но и спрашивал: зачем. Его власть не была видна на диаграммах — но её чувствовали. В мире, где каждый обязан кивать и подчиняться индексу, Варсонофий умел сказать «нет» так, что это «нет» становилось частью закона.

Для одних он был лишь тенью, мешающей гладкости процессов. Для других — последним напоминанием, что у весов есть не только гиря, но и дыхание. И именно потому его имя звучало непривычно: оно возвращало в язык что-то живое, что-то упрямо человеческое.

К вечеру она вышла на набережную. Ветер со стороны залива был как тонкий прут — гнул, но не ломал. Лодка туристическая шла пустая, с синей подсветкой по борту, как игрушка, брошенная в ванну. Марина остановилась, позвонила Варсонофию — не в храм, в офис, где он сидел с юристами и так же, как она, не любил свои стены.

— Марина, — сказал он, — вы опять против чуда?

— Я против подмены, — ответила она.

Он рассмеялся.

— Вы — против подмены. Это хорошая должностная инструкция. Чего от меня хотите?

— Приостановить все публичные награждения и церемонии по узлу «Soteria-Василеостровский» до завершения проверки. И, если можно, — он поднимет шум, — ускорить доступ к голосовым сигнатурам.

— «Если можно»? — спросил он мягко. — Вы давно не слышали меня на проповедях. «Если можно» — слабый глагол.

— Хорошо, — сказала Марина. — Сделайте. Это правда.

— Вы когда-нибудь заметили, Марина, — сказал он, — что правда очень любит приходить без документов?

— Поэтому у нас есть вы, — ответила она. — Вы — переводчик.

— Кого на кого?

— Души на формы.

— Смотрите, не перепутайте направление, — сказал он. — Я попробую. Но имейте в виду: если я начну, они начнут тоже. Вас будут есть в прессе. Вы готовы?

— Меня уже давно едят, — сказала Марина. — Но я нахожу в себе кости.

Он усмехнулся. Они попрощались.

Марина убрала телефон, посмотрела на воду. В такие вечера город напоминал ей большой, уставший организм, который ложится на спину, чтобы хоть немного полежать. Она знала, что через час, два, десять — начнутся звонки, письма, угрозы, сожаления. Но сейчас было странное, почти физическое ощущение: весы качнулись. Ты трогаешь нитку в одном месте — и где-то дрожит паутина.

Телефон дрогнул. Сообщение. Не от Льва, не от Лыхачёва. Короткое, из неизвестного источника, с чужой «шапкой» и без подписи:

Весы не для вас.

Вы не умеете считать.

Умейте молчать.

Она перечитала три строки и улыбнулась — не весело, скорее как человек, который увидел на красивой стене трещину, давно предвещавшую обвал.

— Загоняем в сеть, — сказала она себе. — До конца.

Она включила запись дела: «Этическое убийство №011–ЭУ–27. Обстоятельства: смерть П. С. Круглова. Подозрение: присвоение A, манипуляция аттестацией, возможная связка с узлом Soteria-Василеостровский. Меры: заморозка, запрос первички, уведомление омбудсмана, мониторинг голосовых сигнатур. Ответственные: Коваль, Шааль».

На экране мелькнула тонкая полоска прогресса, как нож, проводящий линию на масле. Город, казалось, чуть изменил дыхание.

С берега донёсся смех подростков. Кто-то снимал другого на телефон, тот ужимался, лаял, изображал героя. Марина посмотрела на эти детские «плюсы», которые любят красоваться, и подумала, что настоящие плюсы обычно смотрят в пол.

Она пошла домой пешком. Лампочки в лампах были тёплыми, как старые приветствия. В окнах — чёрные кошки, фикусы, фигуры людей, о которых она ничего не знала и никогда не узнает. На каждом окне, наверное, свой индекс. На каждом сердце — своя попытка уложить груз пораньше, чтобы он не упал в самый тихий час.

Когда она закрывала за собой дверь, в почтовую программу пришло письмо. Без темы. С одним вложением — коротким видео. Вода, темнота, крик. Чья-то девичья рука, мокрая, тянется в объектив, будто пытается ухватить не воздух, а саму возможность быть увиденной.

Марина не стала смотреть до конца. Она знала: это не из этого дела. Это из того, что под ним — как вода под льдом. Там, где добро ещё не стало товаром, но уже и не песня. Там, где нужно будет идти без огней и без сводок.

Она выключила свет. На секунду остаточное свечение от экранов города зашевелилось на стене, как плеск. И исчезло.

Весы, — подумала она. — Мы всё равно их построили.

И, впервые за день, ей стало тепло.

* * *

Вечер тянулся вязко.

Квартира Марины была наполнена тишиной — редкий случай, когда даже холодильник, казалось, затаил дыхание. На столе лежала распечатка, та самая, что нашли у тела Круглова. Марина не включала свет, оставив лишь настольную лампу: бумага отбрасывала тень, словно пыталась скрыть часть строк.

Она сняла пиджак, села на край дивана и долго не могла прикоснуться к листку, будто к чему-то опасному. За окном медленно темнел город, огни на улице складывались в бесконечные маршруты, и каждый напоминал о чьём-то учёте, чьей-то заслуге, чужой цифре в реестре.

Ей всё сильнее казалось: дело Круглова — это не расследование в привычном смысле. Это испытание самой системы, которая позволила перевернуть подвиг и чужую жизнь одним росчерком.

Марина провела рукой по волосам, вздохнула и впервые позволила себе остановиться и подумать: если искупление можно «передвинуть», значит, вся ткань Gindex держится на зыбкой конструкции.

Иногда у системы есть уязвимость, которая выглядит не как дыра, а как фундамент.

Так было и здесь.

Искупление задумывалось неподвижным. Это был камень основания Gindex — гарантия, что подвиг или поступок не может быть снят с одного и положен на другого. Человек спасает, человек жертвует собой — и этот след принадлежит ему, даже если мир забудет имя. В этом была честность конструкции.

Но именно в этой неподвижности скрывался соблазн. Когда создали механизм подтверждения заслуг, внесли возможность «технического пересмотра». На случай ошибок, коллизий, спорных ситуаций. Это не выглядело опасным: любая система требует апелляций. Но там, где был узкий люфт, со временем появилась широкая дверь.

Формулы проверки стали инструментом подмены. Не в лоб, не открытым переводом, а через изъяны в протоколах: временные лаги, ошибки при сверке, закрытые комиссии.

Искупление оставалось «непереводимым» на словах, но фактически его перерождали.

Не человек дарил свой подвиг — его подвиг переносили. Иногда из «высших соображений», иногда ради баланса, иногда ради чьей-то карьеры.

Так Gindex получил свою брешь.

Не фронтальную атаку, не подкоп извне, а внутренний сдвиг: подвиги стали обменной монетой, которую можно переоформить, замазать, переписать.

И с этого момента вся система уже никогда не была той самой «гладкой доской», которую рисовали основатели.

Марина смотрела на распечатку, найденную у тела Круглова, и понимала: вот он, след. Маленький сбой, который выдаёт не техническую ошибку, а саму структуру уязвимости.

Секунда, где чей-то подвиг стал подвигом взрослого мужчины.

Секунда, где правда была вытеснена «корректировкой».

Если Gindex — это храм, то перевод искупления оказался его трещиной.

Не случайной, не временной — а глубинной, идущей от самого основания.

Глава 2. Узел

«Узел — это дверь, за которой личное превращается в числовое»

(Справочник гражданина GIndex. Раздел II «Инфраструктура». §5.3)

Петербург в такую погоду казался сделанным из стекла и швабры: вымытый, холодный, чуть скользкий. Дождь не лил — точечно, будто кто-то, невидимый, долго и терпеливо ставил на воздухе точки карандашом. Машины шли редкими струями, и в этих струях отражались фрагменты новых кварталов у залива, где фасады повторяли небо, а небо — фасады.

Soteria стояла тут, как облако в составе бетона. Фасад без букв — только значок, похожий и на петлю, и на глаз сразу, — так рисуют орган символов на теле города, если не хотят объясняться словами. Внизу — ступени, с которых удобно озираться на воду; наверху — темневшие, аккуратные ребра жалюзи. Между этими плоскостями — стеклянный пузырь холла, в котором звенел кондиционированный воздух и стучали каблуки, звонко, как по пустой миске.

Само это название — это оболочка системы. Не просто программа, не компания, не ведомство. Это было имя, выбранное нарочито мягкое, почти ласковое. В древности так звали богиню спасения. В рекламе и публичных речах это звучало: «Soteria хранит», «Soteria оберегает», «Soteria предотвращает хаос».

На деле же Soteria была не столько богиней, сколько тюремщиком в одеждах святой. Она не управляла индексом напрямую — она была его нервной системой, посредником между «числом» и «человеком». Все сигналы — камеры, сенсоры, отчёты — стекались в её ядро, где решалось, что считать истиной, а что — случайностью.

Официально говорили: «Soteria фильтрует шум, чтобы система слышала только подлинные поступки». Но именно там, в её «фильтрах», многое и исчезало. Удары, крики, кровь могли раствориться в слове «ошибка датчика», а подвиг мог превратиться в сухую строчку «перенос заслуг».

В чиновничьих кабинетах её уважали: Soteria гарантировала управляемость, сглаживала острые углы, превращала хаос в аккуратную диаграмму. Для юристов она была непререкаемым арбитром: «если Soteria подтвердила — значит так и было». Для политиков — щитом, потому что именно через неё можно было замять любой скандал.

Для простого человека Soteria была безликой, но вездесущей. Она не имела голоса, кроме сухих уведомлений на экране. Её называли «невидимой рукой», «вторым сердцем системы», но чаще — просто «фильтром», который держит узлы всех человеческих судеб. Она обещала спасти — и именно потому могла утопить.

Марина вошла первой. Пальто — тёмно-синее, с грубой выработкой, которую легко узнать на ощупь; платок — тонкий, серо-оливковый, завязан как у людей, у которых шея — нерв. Волосы — почти прямые, каштановые, подложены под воротник; лицо — острое, не худое, но «собранное»: глаза светло-серые, в них есть выработка терпения — такое встречаешь у врачей, которые привыкли дожидаться, пока анестезия подействует. На левой скуле — лёгкая, не броская тень старого шрама: то ли детского, то ли газетного — от тех лет, когда она бегала по подвалам с камерой.

Лев Шааль догнал её за мембраной контроля, как по ковровой дорожке: низкий, лёгкий, с заведённым вперёд плечом — у людей, которых больше всего на свете интересует, как устроено «внутри». Волосы — темно-каштановые кудри, не длинные, но непослушные, чуть влажные от мороси; брови густые; глаза — карие, с тонкими лучами морщин в углах — «смеющимися», хотя сам он улыбался редко. Куртка — чёрная, гладкая, без лишних деталей; джемпер — графит; джинсы — тёмные, аккуратные; ботинки — мягкие, без шума. Но главное — как он держал ноутбук: как будто это не предмет, а сосуд, в котором что-то живое, тонкоплёночное, не терпящее толчков.

— Ты опоздала, — сказал он, но без укоров, так, как говорят те, кто просто отмечает факт, чтобы сверить часы.

— В Петербурге опаздывают только мосты, — ответила она. — Я — под них не подпадаю.

Мембрана над входом мигнула жёлтым, когда Марина шагнула — как щупальце, уверяющееся, что перед ним тот, кто должен пройти. Ровный женский голос: «Доступ класса B. Проверка… Проверка завершена. Добро пожаловать». Жёлтое смылось зелёным.

В холле — укороченные кадки с фикусами, слишком тяжёлые для движения; стойка, за которой сидели две женщины с идеальными ногтями и идеально неинтересными лицами; два охранника, похожие на братьев, — стрижки «под машинку», одинаковые короткие шеи; и «мембрана» — голографический занавес, с которым человек теперь общался чаще, чем с зеркалом.

Лифт поднял их быстро. На шестом — коридор, где стену перекрывал вид на воду. Слева — «аквариум» переговорной: стеклянный прямоугольник, за которым уже сидели трое.

Галина Рихтер, главный юрист Soteria, — около сорока, волосы — холодный блонд, собранные в тугой, хрусткий пучок, кожа бледная, без косметики, как у людей, которые выбрали «стерильный» тип красоты и гонят его до конца. Лицо — узкое, с высокими скулами; рот — прямой, как отрезок; глаза — серо-синие, спокойные, без живого огня; над левым виском — тончайшая родинка, такой же правильной формы, как остальная её геометрия. Костюм — графитовый, пошив идеальный; рубашка — молочно-белая; запонки — матовое серебро. От неё пахло чем-то дорогим и никак не пахнущим.

Рядом — Антон Боровик, пиар-директор — около тридцати, волосы — тёмные, зачесанные назад, слишком белые зубы, румянец как рекламная краска. Пиджак — светло-серый, сорочка — голубая в едва заметную полоску, галстук — синие диагонали; на запястье — тонкие часы, которые любят менеджеры: «как будто деловые, но главное — блеск». Его губы жили отдельно от глаз — привычка улыбаться ртом, а не взглядом.

Третий — Вишневский, администратор узла, седой, узкое лицо, очки в тонкой круглой оправе. Он был одет так, как будто родился в библиотеке: тёмно-синий вельветовый пиджак, серый свитер под горло, брюки расслабленного кроя. Его руки — сухие, длинные — лежали на столе ладонями вверх, как у человека, который всю жизнь что-то объясняет. В его взгляде была усталость, но не от людей — от систем.

— Госпожа Коваль, господин Шааль, — произнесла Рихтер, поднимаясь только головой, — благодарим, что предупредили о визите. Soteria всегда открыта… в меру регламента.

— Регламент — моя любимая поэзия, — сказала Марина. — Можно — «первичку» по делу Круглова.

— По этическому делу, — уточнил Боровик и улыбнулся.

— По делу смерти человека и аномалии в присвоении A, — поправил Лев. — Для протокола.

Рихтер сложила пальцы, как будто собиралась в молитву, но передумала.

— Этическое следствие — молодая дисциплина, — сказала она. — Структуры государства ещё учатся жить с ним. Мы тоже. Наш регламент прописывает: первичные журналы выдаются по запросу надзорного органа после сверки каналов доверия.

— Надзорный орган — я, — сказала Марина. — И запрос — вот. — Она положила на стеклянную столешницу тонкую папку с бумажным листом — «бумага» придавала словам вес, как песок — пакету.

Боровик подался вперёд, но не взял.

— Вы же понимаете, — сказал он мягко, — чем вы рискуете? Это гуманитарный шок. Человек, которого люди считали… примером, больше, чем просто именем… — он сделал паузу, подбирая чистое слово, — и вдруг вы приходите и говорите: «Такого не было». Общество такого не любит. И вы потеряете в доверии — не мы.

Марина посмотрела на его галстук — и вдруг поняла, что он идеально совпадает с диагоналями жалюзи на окне. Это было красиво, как совпадение строки в поэме и линии на карте.

— Я не люблю потерю людей, — сказала она. — Всё остальное — переживу.

Рихтер посмотрела на Вишневского.

— Мы можем предоставить сводный лог. Без идентификаторов сигнатур и голосовых слоёв. Вы же знаете, персональные маркеры — закрытая информация.

— Я знаю, — сказала Марина, — что голос, который кричит «снимай», — это важнее ваших пресс-релизов.

Лев сдержанно наклонил ноутбук к ним — как будто раскрывал портсигар с «доказательством»: зелёные строчки бежали ровно. Он ткнул пальцем:

— В кластер от 19:40 до 19:52 входит наша «эвакуация». Сопровождается двумя «интервью героя» — и это в одном и том же кластере. Это не ошибка «системы»: это сцепка человеческих рук. И ещё: поле «исполнитель» — авто. Значит, заполнено не фактом, а скоростью.

Рихтер не вздрогнула.

— Ускоренные протоколы существуют для спасения людей. Вы же не против спасения людей?

— Я против того, чтобы после спасения убивали правду, — сказала Марина.

Повисла пауза. За стеклянной стеной прошла девушка с сеткой «переговорка — кухня» — в белых кедах, с высокой «ракушкой» на макушке. На ней был свитер цвета «северной травы», и Марина поймала себя на мысли, что вот это — живое, человеческое — куда убедительнее любых речей. Люди всегда живут «мимо» институций, как вода — мимо плотин.

— Хорошо, — Рихтер закрыла папку без печати. — Я подпишу выдачу сводного лога и временный доступ к V-mesh на уровне «чтение без выгрузки». Но, — она подняла палец, — без копирования сигнатур и без вывода узла из режима публичной верификации. Любые попытки разрушить доверие — будут трактоваться как…

— Как «этическая диверсия», — подсказал Боровик. — Такой термин есть в ваших же методичках, госпожа Коваль.

— Наши методички написаны людьми, — сказала Марина. — Люди всегда оставляют лазейки для самих себя.

Их провели по коридору, где стены «дышали» экранами. В нишах — серверные двери, синие диоды мигают, как электрические насекомые. Тонкие кабели сходились в прозрачные шахты, и по ним бежали тонкие, как паутинные, огни — пакеты, пакеты, пакеты. «Узел» — слово, которое любили здесь. Узел — как место, куда завязывают нитки. Узел — как место, где всё может затянуться.

Комната V-mesh была не «комната» даже — тонкий полуэтаж между двумя этажами. Стеклянный потолок снизу и стеклянный пол сверху. Ощущение аквариума усиливалось. Само слово звучало слишком «железно» и технократично. Обычные люди редко произносили это сухое слово. В быту звали проще: Зеркальная сеть.

Это не прибор и не отдельный сервер. Это ткань, невидимая паутина, в которую вплетены улицы, дома, люди.

В официальных документах писали сухо: «V-Mesh — распределённая система верификации и мониторинга событий, формирующая первичный слой данных для индекса». Но на деле всё было куда ближе к живому организму.

Представьте нервную систему: миллионы тончайших нитей, по которым бегут сигналы. Вот такой была V-Mesh. Каждый телефон, камера, браслет, датчик в лифте или на двери — это как отдельный нерв. Если где-то что-то происходило, импульс мгновенно бежал по этой сетке.

Она не думала, не решала. Её работа была в другом — запомнить мгновение. «Сначала просмотр, потом печать» — говорили о ней. Сначала V-Mesh собирала всё подряд: звук шагов, силу удара, отражение в витрине, лицо, мелькнувшее в толпе. А уже потом фильтры Soteria решали, что из этого достойно остаться в памяти, а что можно стереть, будто этого никогда не было.

Для человека эта паутина оставалась невидимой, но именно она определяла, где кончалось слово и начиналась улица, где кончался поступок и начиналась вина. Её боялись больше, чем полиции. Потому что полиция могла прийти завтра, а V-Mesh видела уже сейчас.

Лев объяснил это Марине просто:

— V-Mesh — это зеркало. Но не то, в которое ты смотришься. А то, которое само смотрит на тебя.

Он сел к терминалу — старой привычкой положив рядом ноутбук, будто резервный мозг на случай, если главный откажет. Марина стояла позади, на расстоянии вытянутой руки. Сотрудник службы безопасности — молодой, с узкой бородкой как у персидской миниатюры, — сел в стороне, «наблюдать». Он был там же, где лежал пистолет обязанностей.

— Подключение, — сказал Лев, и пальцы его пошли по клавишам быстро и сухо, как бег жука. — Доступ «только просмотр». «Только просмотр» — это как музей: смотреть можно, картину домой — нельзя.

— Музеи — тоже воруют, — сказала Марина.

Лог вспыхнул на мониторе: таблица, но такая, что от неё не пахло школьной тетрадью — скорее хирургическим листом. Таймкоды, каналы верификации, идентификаторы узлов, совпадения по GPS, медианализ, уровень доверия. Лев прокрутил до «19:43».

— Вот он, — сказал. — «Эвакуация при техногенной аварии». На входе — видеофрагмент «vol-fund-1». На подтверждении — «disp-city-west», «witness-SOT-freelance». Второй свидетель — координатор фонда, ID начинается на «rf-».

— А голос? — спросила Марина.

Он выделил строку. На экране — подпись: «voice: not attached». В протоколе — пусто.

— Они не прикрепили слои голоса, — сказал Лев. — Технически верно: голос — слабый маркер. Юристы часто отрезают его, чтобы не таскать «лишние персональные». Но в таких делах это — кость с мясом.

Сотрудник безопасности, тот с бородкой, кашлянул.

— У нас есть общий регламент. Вы же понимаете, — сказал он. — Голос — вещь опасная.

— Опасная для тех, кто говорит, — сказала Марина. — Или для тех, кто боится услышать?

Он опустил глаза.

— Я не знаю, — сказал честно. — Я — не из «этических». Я — держу двери.

— Это тоже этика, — тихо ответила Марина.

Лев отмотал «вход» — кадры на плашке подмигнули. Размытый коридор, жёлтый дым, выход, мужчины едут «паровозиком», женщина на руках. «Держу!» — крик; потом: «Снимай!» — спокойный, режущий воздух. Протокол не фиксировал голос, но он звучал прямо, не на контрапункте.

— Найди мне этот «снимай», — сказала Марина. — По косвенным маркерам. Телефон, положение, ID подателей.

— Попробую, — Лев прикусил губу. — Если у них не «притёрто».

— «Притёрто»? — переспросил охранник.

— Логи — штука, как стекло. Их полируют. Иногда слишком усердно, — сказал Лев. — Я видел «полированные» до дыр.

Он поднял ладонь, словно держал воображаемый прозрачный лист.

— В логах всё отражается: время, жесты, даже дыхание системы. Но стекло можно полировать. Вытирают отпечатки, сглаживают трещины. Иногда даже чересчур усердно. И вот тогда оно становится подозрительно чистым — без единой пылинки, как будто через это окно никто никогда не смотрел.

Лев положил ладонь на стол, медленно провёл пальцем по его шершавой поверхности.

— Если повезёт, — продолжил он, — где-то на краю всё-таки останется маленькая царапина. И именно она скажет нам больше, чем идеальная гладкость и кивнул на вторую строку — «интервью героя». Там, где должна была быть ссылка на оригинал, торчала замена: «mirror-pr». «Зеркало для пиара». Значит, оригинал — в другом месте.

— Антон, — Марина повернулась к пиарщику, который, по-видимому, имел «удовольствие» сопровождать их до «гостевого» терминала. — Где оригинал?

— В архиве, — сказал тот спокойно. — Доступ ограничен. Мы же говорили.

— Ваш архив — это не ваше, — сказала Марина. — Это — часть архитектуры памяти. Там лежит чужая жизнь. И, возможно, чужая смерть.

Он улыбнулся глазами, наконец.

— Вы говорите красиво, — сказал он. — Это ценится на телевидении.

— На телевидении ценится удобное, — сказала Марина. — Красивое — жить умеет без камер.

Она опёрлась ладонями о край стола. Её руки были сухие, жилистые; на безымянном правой — тонкая вмятина от кольца, которого не было уже много лет. Она ловила себя на том, что иногда машинально ищет его, как якорь — привычные пальцы.

— Мы зафиксировали этическое убийство, — сказала она. — Пока «узел» не отдаст «первичку» полностью, ваши протоколы будут помечены. Все церемонии — с жёлто-чёрной рамкой. Я уже уведомила омбудсмена.

Пиарщик поджал губы.

— Варсонофий любит рамки, — сказал он. — Особенно, если они у камер.

* * *

Варсонофий в этот час сидел у себя на Литейном, в доме с видом на дорогу, у которой всегда течёт уличный ветер. Офис был небогат, но уютен — стол из старого дуба, кресла с низкими подлокотниками, икона в углу, без золочения, но тёплая. На подоконнике — папоротник, который почему-то чувствовал себя лучше зимой, чем летом.

Он листал поступившие уведомления; палец задержался на «этическом убийстве №011-ЭУ-27». Он прочитал короткую аннотацию, по привычке не доверяя словам «коротких аннотаций», и откинулся на спинку. Он любил мысленно разбирать слова, как мальчик — часы.

Этическое убийство.

Если смотреть формально — смерть, сопряжённая с манипуляцией индексом. Если смотреть глазами веры — смерть, подогнанная под учёт. Мы выстроили таблицу, куда вдруг легло «убит». Так бухгалтерия встретилась с апостолами.

Варсонофий вынул из ящика небольшой кожаный блокнот — он писал туда только те фразы, которые, как ему казалось, никто больше не скажет.

«Мы хотели справедливости, а построили счётную палату по делам совести».

Он задумался. В его памяти всплыл голос Марины — сухой, без лишней сахара: «Я против подмены». И голос Льва — молодой, но с усталостью человека, который слишком часто слышит жужжание вентиляторов: «Голос — важнее пресс-релиза». И какой-то третий оттенок — вероятно, тот, кто в Soteria искренне верит, что «доверие = правда». Смешные дети, подумал Варсонофий с добротой. У каждого — своё Евангелие.

Тонкий дневной свет ложился на икону. Он прикрыл глаза на секунду. «Господи, — подумал он, — дай мне не перепутать милость и мягкость, справедливость и карательность». Потом взял трубку, набрал номер пресс-службы городской думы.

— Да, — сказал он, — по узлу «Soteria-Василеостровский» приостановите публичные церемонии до окончания проверки. Нет, не скандал. Это — пауза на вдох. Да, я готов дать комментарий. Нет, я не против Soteria. Я — за тех, у кого нет микрофона.

Он повесил трубку, снова посмотрел в окно. Взвешен и найден… — повторил мысленно. Когда эти слова писались на стене Валтасара, никто не спорил, что весы принадлежат не им. Теперь люди решили, что весы — их, и даже замерная гирька — тоже их. Это и пугало, и радовало. Потому что, может быть, наконец дети научатся возвращать Богу то, что когда-то у него отняли: тишину души, в которой добро не продается.

* * *

— Вы хотите «голоса», — сказала Рихтер уже позже, когда они снова сидели за стеклянным столом. — «Голоса» — вещь тонкая. Там — биометрия. Мы обязаны защищать её сильнее, чем ваши обязанности защищают вас.

— Мы хотим «голоса» не всех, — сказал Лев. — Конкретного. Того, кто кричал «снимай». И логи доступа к зеркалу «mirror-pr». Мы видим подмену. Вы — видите её тоже. Просто не хотите произнести.

Она посмотрела на него, и в глазах у неё на долю секунды мелькнула человеческая усталость — от того, что приходится быть стеной для других стен.

— Хорошо, — сказала она. — Я попрошу. Но поймите: мы живём не в тиши монастырей. Мы живём в городе, где по улице идут цифры и камни. Если я отдам вам больше, чем положено, — меня саму снесут из окна комментариев.

— Окна должны быть прозрачными, — сказала Марина. — Через них иногда видно, как тонут или горят.

Боровик поднялся, опираясь пальцами на стол — у него были ухоженные руки, но без ссадин, без кожи, которой касались настоящие вещи.

— Друзья, — сказал он, — мы все за одно — за то, чтобы люди верили, что справедливость работает. Мы не враги. Мы — инфраструктура. Если в трубе застряло, её надо прочистить. Но для этого не обязательно разбивать стену.

— Если труба ведёт в подвал, где хранится чужая кровь, — сказала Марина, — иногда стену придётся разбить. Иначе запах будет стоять в этом «прекрасном доме» годами.

Он улыбнулся — рот улыбнулся, глаза нет.

— Договоримся так, — сказала Рихтер. — Сводный лог — сегодня. Запрос на «голоса» — по форме; ускорим. «Зеркало» — только для просмотра, без копий. И, пожалуйста, — она подняла взгляд, — «этическое убийство» — это опасный термин. Его лучше употреблять там, где это точно не «несчастный случай». Сейчас у вас нет токсикологии.

— У меня есть чувство, — сказала Марина.

— Юриспруденция не любит чувств, — ответила Рихтер.

— А правда любит, — сказала Марина. — Иначе вся ваша архитектура стоит на песке.

Они вышли из «узла» уже под вечер. Наклонный дождь шёл под углом, как плохие аргументы — сбоку. Марина застегнула пальто; Лев поднял воротник; ветер взялся за край его кудрей. Они шли вдоль здания, и архитектура, будто довольная сделкой, молчала.

— Она поможет, — сказал Лев, имея в виду Рихтер.

— Поможет настолько, чтобы остаться в живых, — ответила Марина. — Этого иногда достаточно.

— У тебя в волосах дождь, — сказал он вдруг. — Ты пока не заметила.

— Я замечаю всё, — сказала Марина, но всё равно провела ладонью по прядям.

— Знаешь, — сказал он, — я последнее время думаю: «этический следователь» — это же профессия последней надежды. Когда все остальные решили, что правда — это то, что удобно, приходит такой человек и напоминает: «нет, правда — это то, что есть». И все делают вид, что услышали, но продолжают жить как раньше.

— Мы не «последняя», — сказала Марина. — Мы — «промежуточная». После нас ещё будет кто-то. Или что-то. И это «что-то» может оказаться не нами.

Он кивнул.

— Впервые признаю, — сказал он, — что завидую твоей уверенности.

— Это не уверенность, — сказала Марина. — Это отказ сойти с лестницы, даже если на ней темно.

Она села в машину. Лев ещё стоял под дождём — как будто ждал, пока из тучи выпадет последняя капля. Потом тоже ушёл.

В бюро в этот вечер было тихо. Сотрудники разошлись, гудение кулеров — как мантра. Марина заварила себе чёрный чай — крепкий, как ночь на первом году службы, когда ей казалось, что она провалилась в чужую жизнь без лестницы. Разложила на столе: распечатку «A», блокнот Круглова с вопросом «Сколько добра нужно для нуля?», флэшку с копией V-mesh-просмотра (без «голоса», но с «зеркалом»), и листок с телефоном Варсонофия.

— Говорите, — сказал он в трубке, и в его голосе было что-то, чего не хватает в бюрократических речах: воздух.

— Я попросила приостановить «церемонии», — сказала Марина. — Спасибо, что сделали. Нам нужно ещё одно: ускорить доступ к «голосу». Там есть «снимай». И мне нужно знать, кто это.

— Я знаю, что вам «нужно», — сказал он. — А вы знаете, что мне «нужно»?

— Чтобы вас не сожрали заживо, — сказала Марина.

Он рассмеялся тихо.

— Я стар для таких приёмов, — сказал он. — Мне нужно, чтобы после вашей правды люди всё ещё хотели жить. Сделаю то, что смогу. Но, Марина… — он замолчал на секунду. — Не перепутайте местами «мир» и «справедливость». Иногда это два берега, и мостов по ним нет.

— А иногда — это одна река, — сказала Марина. — Просто дождь пошёл.

— Дождь закончится, — сказал он. — А река останется.

Ночью она вернулась к «зеркалу». Открыв один из «интервью героя», посмотрела аккуратно, как в хирургическую рану. Там — ракурс снизу вверх; там — мужчина в хорошем пальто, аккуратная стрижка, внешность «общественного». Он говорит ровно: «Я оказался рядом, не мог пройти мимо», — проговаривает слова, как выученный стих; рядом — микрофон с логотипом местного телеканала; за кадром — тот же мягкий Боровик, который подсказывает правильные «смысловые крючки». В вопросах — всё, чтобы зритель полюбил: «Вы всегда были таким?», «Что вы чувствуете сейчас?». В ответах — всё, чтобы «любил правильное»: «Ответственность», «Мы вместе», «Система». Имя — Круглов.

Марина остановила на середине. Вернула назад кадры «эвакуации». Мужчина в серой куртке — широкий, короткая стрижка; видно, что он работает руками. Лицо — не видно. «Снимай!» — крик. И рядом — край чьего-то хорошего пальто. «Снимай!»

Она положила ладони на стол, наклонилась над монитором — как над зеркалом, — старый жест: увидеть себя в чужом кадре. И вдруг ощутила то, что всегда приходило в важные моменты: легчайшую дрожь в груди, будто внутри кто-то тронул неструнный инструмент. Это было на грани «догадки» и «памяти». Где-то она уже слышала этот «снимай». Где-то, в другом деле, в другом коридоре. Там, где девочка говорила: «Моё… но не моё». Там, где она получила первое анонимное видео с темнотой и водой. Там, где добро — товар.

Телефон шевельнулся на столе. Лев.

— Я кое-что нашёл, — сказал он, не здороваясь. — Наш «снимай» совпадает по шумам с двумя другими узлами. Они не в нашем городе. Один — в Туле, другой — в Нижнем. Там — такие же «эвакуации», потом «интервью героя». Оба раза — «зеркало» вместо оригинала. И оба раза — рядом один и тот же «сигнатурный» символ: маленький цифровой «хвостик» в метаданных, который мы обычно игнорируем. Я видел его раньше. В закрытом форуме «верификаторов». Это — знак «пакета». Словно добрые дела заходили партиями.

— Ферма, — сказала Марина вслух, и слово легло, как камень на дно. — Мы нашли запах.

— Я ещё не уверен, — сказал Лев. — Но у меня есть GPS-пыль. Маленькие совпадения по радиобуферу. Это как если бы на подошве ботинка остался след гравия. Он одинаковый в трёх местах.

— Сшивай, — сказала Марина. — И готовься к поездке.

Она повесила трубку и посмотрела в окно. Дождь вышел, как из дома — перестал. Город, кажется, впервые за день дышал, а не блестел. На стекле осталось несколько дорожек, по которым любили катиться капли — они держались за края до последнего, как люди за привычку.

Марина провела пальцем по столу — тонкая, почти незаметная пыль тянулась за ногтем. В этой пыли мог быть любой город — и этот тоже. «Узел», подумала она. «Мы держим за нить. Тянуть получится ровно на столько, на сколько хватит воздуха».

Она взяла блокнот Круглова. Та же рукописная строчка: Сколько добра нужно для нуля? На обороте — аккуратная, почти школьная помета: «Вина — это долг. Добро — это платеж». Снизу — карандашом: «А если платеж украден?»

Марина закрыла блокнот. Встала. Потянулась. Включила запись дела:

дело №011-ЭУ-27

статус: активное

меры: заморозка A, запрос голосовых слоёв, запрос зеркала, уведомление омбудсмана, расширенный доступ к V-mesh

круг: Soteria-Василеостровский, Фонд «Детям воздуха», каналы disp-city-west, witnesses (SOT-freelance, rf-coord)

примечание: повторяющийся «пакет» (см. Тула, Нижний)

следующее действие: выезд/наблюдение. возможная «ферма доброты».

Она выключила монитор. Комната стала тёмной. За окном лежал город, на который падали квадратные световые окошки — такая геометрия всегда казалась ей утешительной: прямые линии умеют держать тяжесть.

Телефон загорелся — ещё одно сообщение без подписи.

Вы взвешиваете людей.

Но не взвешиваете себя.

Будьте аккуратнее с весами.

Они умеют падать.

Марина улыбнулась. Усталой, тёплой улыбкой. Она знала: весы падают только на тех, кто стоит под ними. Она и стояла. И отступать не собиралась.

Она вышла в коридор, остановилась под «мембраной» у входа и подняла лицо — как будто это был не сканер, а небо. «Доступ: класс B», — мигнуло над головой. Ей вдруг показалось, что буква «B» — вовсе не «бета». Это «между». Между «можно» и «нельзя». Между «правда» и «доверие». Между «жизнь» и «баланс».

— Поехали, — сказала она пустому холлу. — Узел ждёт.

И вышла в ночь, которая уже была не мокрой, а просто широкой — как длинная дорога туда, где пахнет дымом и свежей краской, и где, возможно, лежат пачками чужие добрые дела, аккуратно промаркированные для тех, кто привык платить не собой.

Глава 3. След тени

«Память, даже искажённая, влияет на итоговую оценку. Подлежит учёту любой зафиксированный факт»

(Справочник гражданина GIndex. Раздел III «Память и индексация» §4.2)

…Если добро превращают в товар, значит, где-то есть склад. Если склад — значит, учёт. Если учёт — значит, след.

Я вижу их как тёмные ленты на светлых снимках: они проходят между роликами, письмами, переводами — и никто не смотрит туда, где «неинтересно».

Название для проекта: «Фермы доброты». Сначала — как метафора. Потом — как адрес.

— из записной тетради Марии Сарий, исследовательницы

Петербург с утра стоял в тонком, почти утешительном свете — таком, каким становятся лица у окна, когда человек ещё не проснулся, но уже жив. По дворам, где средь облупленной кирпичной кожи торчали новые стеклянные наросты, шёл запах мокрой извести и кофе: первые киоски уже варили свой бодрый пар. Центр был вымыт — вплоть до блеска табличек «Доступ: зелёный». А вдалеке, у Обводного, город снова делался шероховатым — как наждачная бумага.

Там, где бывшая мануфактура превратилась в «креативный кластер», снимала квартиру Мария Сария — исследовательница, у которой не было лаборатории, зато был глаз на детали. Возраст — под сорок; волосы — тёмные, короткий каре, пряди за уши; лицо — тонкое, из тех, что быстро устают от чужих историй, но всё равно продолжают их собирать; на переносице — лёгкая вмятина от очков; одежда — простая, как учебник, но всегда чистая: темно-синий свитер, тёмные джинсы, кеды. Она писала вечерами и ночью — потому что днём нужно было «доставать цифры», а ночью, когда город выдыхал, цифры позволяли превращаться в смысл.

Марина узнала о её смерти среди прочего утреннего — между отчётом по Круглову и вялым письмом пресс-службы Soteria с благодарностями за «понимание сложной общественной ситуации». Сначала — короткий звонок дежурного с Обводного («несчастный случай, похоже, задохнулась»), затем — служебная пометка: «обнаружена распечатка с черновиком исследования: «Фермы доброты».

— Едем, — сказала Марина Льву. — И не забудь валидатор.

— Всегда с собой, — ответил Лев. Он говорил это шутливо, но носил свой маленький «мозг» в рюкзаке так же неразлучно, как подростки — наушники.

«Старая Мануфактура» любила себя в отражениях. Внутренний двор, вывешенный гирляндами ламп, был полон ещё ночной сырости, и лампы плескались в лужах, как рыбы. На первом этаже — коворкинг, кофейня, магазин принтов; на втором — мастерские и мини-лофты; на третьем — студии и квартиры вроде той, где жила Сарий. Здесь с утра выходили люди с портфелями резидентств, велосипеды облокачивали на стены, и даже собаки казались причёсанными. Но стоило пройти немного в сторону канала, как начинался другой Петербург: влажные подъезды, спящие окна, тягучая, никуда не спешащая жизнь.

Дверь в квартиру была не взломана. Открыли ключом: ключ лежал на коврике, чуть в стороне — будто его бросили «на потом» и не успели поднять. Внутри пахло остывшим чаем, бумагой и чем-то аптечным, не резким — сладковатым.

Коридор — узкий, белёный, на стене — маленькие фотографии, распечатанные на домашнем принтере: мост, вода, человек в дальнем плане, силуэт кошки на подоконнике. В комнате — стол у окна, два монитора, ноутбук в полуоткрытом состоянии, рядом — стопка книг; на нижней — «Экономика дарения. Эссе», на верхней — тетрадь в серой обложке, ручка воткнута в спираль. На кухне — миска с яблоками, литровая банка с засохшими ромашками. В ванне — акустика от капающей воды; кран не закрыт до конца.

Тело нашли в спальне. Она лежала на боку, как будто повернулась к стене и не захотела больше смотреть. Губы — синие на морозный тон, ногти — чистые, руки — чуть согнуты. На тумбочке — стакан воды, рядом — блистер таблеток с разломанной пластиковой защитой. На ладони левой — маленькая полоска клейкого следа, как от дыхательной маски. Лицо — без следов борьбы, но на переносице — пару точечных петехий, которые не увидишь без привычки.

— Необходима токсикология, — сказал судмед, мужчина лет сорока пяти, аккуратный, с уверенными движениями; светлые ресницы; на левой руке — обручальное кольцо, на правой — перчатка. — Если спросите меня, на что это похоже… — он приподнял плечо, — на «сон с доведением». Следы Z-препарата — одного из современных снотворных, вроде зопиклона или золпидема. В сочетании с локальной гипоксией — удушение тканью или пакетом». Мешок или плотная ткань. Мешка нет, ткани нет. Слишком чисто. Я не люблю «слишком чисто».

Марина кивнула. «Слишком чисто» — это как идеально вымытая тарелка в ресторане, где всё остальное — в жире.

— Время? — спросила.

— Ночь, после двух. Пятна трупные фиксировались на боковых поверхностях, ригор — как по учебнику, температура в помещении — двадцать один. У неё астма? — Он показал на ингалятор в ванной.

— По базе — нет, — сказал Лев, уже просматривая её медицинский профиль в «гражданском» интерфейсе. — Но в частной карточке могли не всё записать.

Судмед аккуратно поправил простыню у ног — маргинальный жест уважения, который он делал автоматически. Марина любила таких людей: у них всегда оставалось место для человеческого, даже когда окружающий мир требовал просто «фиксировать».

— Камеры? — спросила Марина.

— В общем коридоре — на этаже у лифтов, — ответил дежурный. — Внутри — нет. Внизу, у входа, — есть. Но вот… — Он развёл руками. — Ночью был «режим приватности блока». Вы знаете — тут эти их «культурные мероприятия», звукозаписи, перформансы, все дела. Камеры не выключены, но распознавание отключено, только силуэты.

— Дайте силуэты, — сказала Марина. — И лог домофона.

Лев кивнул. Он уже подключил свой валидатор к роутеру Сарий — маленькая коробка с голубой полоской тихо дышала, как спящая собака. На экране — лаконичные блоки: соединения по времени, MAC-адреса устройств, запросы, обновления. «Ноутбук М. Сарий» — онлайн до 01:47, затем — «сон», затем — короткий «пинг» в 02:12, затем — обрыв. Марина отметила в уме: 02:12 — совпадает с «после двух», как сказал судмед.

На столе — тетрадь. На первой странице — ровный, слегка наклонный почерк: «Фермы доброты. Невидимая экономика искупления». Ниже: «Полевая заметка: на „ферме“ №3 роль „героя“ исполнялась тремя человеками по очереди, в зависимости от аудитории. Кредиты списывались на одного „заказчика“. Остальные получили „опыт“ и „малые начисления“. Видео — в протоколе». На полях — тонкая стрелка и слово: «продолжить».

Марина аккуратно перевернула страницу. «Контакт: „Подросток-Т“. Девочка А. „Говорит, что её „спасение“ — продали“. Нуждается в защите, боится говорить. У неё…» — здесь почерк вдруг заехал на поле, будто рука спешила догнать мысль — «…нет подтверждений, кроме собственных шрамов. Система требует видео. И у неё его нет». Рядом — маленький рисунок: прямоугольник экрана и на нём — вода. Под ним — «канал?»

— «Девочка „Т“. Как думаешь, не наша тень с лавки?»

Лев поднял глаза от экрана.

— Угу. Похоже. Но Мария писала «Т». Может быть, фальш-инициал. Или другая. — Он коснулся клавиш. — Смотри: в 01:32 некий гость в домофоне — «курьер». Домофон открылся из дома. В логе «курьера» — маска «доставка» без конкретного сервиса. А в 01:48 — сигнал «дверь закрыта». В 02:03 — отключение некоторой «периферии». В 02:12 — короткий «пинг» ноутбука.

— А в 02:12 у нас «дыхание»? — спросила Марина судмеда.

— Вероятно, — сказал тот. — Если там было «доведение», в этот момент могла быть попытка сопротивления — микродвижение, которое «разбудило» ноут.

Марина посмотрела на стакан воды. На стекле — едва заметный матовый обод на уровне половины: вода стояла, травмируя поверхность. На ободе — две отпечатанные полуокружности — как рты, которые приложились. Один отпечаток был едва заметно шире.

— Перчатки? — спросила Марина.

— На кухне — нет. В мусорном — нет. На балконе — нет, — сказал дежурный.

— Значит, приходил аккуратный. Или «курьер» вообще не поднимался. — Лев отщелкнул на ноутбуке Сарий маленькую крышку порта. — И ещё: внешний SSD вынут. На столе — для него «ложе», а самого — нет.

— А резерв?

— В облаке — копия три дня назад. Вчерашнего — нет.

Марина присела на край стула. Она смотрела на её тетрадь, на строчку про «ферму №3», и чувствовала — не просто «зуд дела», а то холодное, вырабатывающее кровь чувство следователя: когда каждое слово на бумаге становится нитью, на которой можно перетянуть целый дом.

— Соседи? — спросила.

— Студия напротив — пустая, «в ремонте». Слева — художник, не спал всю ночь, «писал». Справа — пара, говорят, «ничего не слышали». Внизу — кофейня закрывается в полночь.

— Художник пусть покажет «написанное», — сказала Марина. — В краске иногда хорошо видно, кто приходил.

Они вышли на площадку. Художник открыл быстро — глаза красные, но от краски, а не от химии; на футболке — следы охры и зелёной, руки — слегка подрагивают от недосыпа. На стене — холст, ещё влажный. Горизонт, вода, две фигуры вдалеке, как будто на льду. Внизу — узкий свет.

— Слышали что-нибудь?

— Музыку кто-то включал тихую. Кажется, которая внизу в коворкинге. И шаги. И лифт — он здесь громче всего.

— «Курьер»?

— Ну, ночь же. Курьеры — как кошки, они ходят всегда. Но этот… — художник почесал макушку чистой частью руки, — нет, этот был тихий. Как тень. Я подумал, соседка заказала чай. Она часто работала до раннего. Симпатичная такая. Сердитая — в смысле смысловая.

— Видели её с кем-то?

— Она одна ходила. И иногда к ней приходила девочка — тонкая такая, в куртке с белой полосой. Всегда с телефоном, но голову прятала. Я думал — студентка.

— Когда в последний раз?

— Позавчера. Днём. Они сидели на лавке внизу. Она говорила быстро и тихо, а девочка — терпеливо молчала.

Марина спустилась вниз. Лавка стояла у каштана в железном ящике. Влажное дерево пахло сладко. На асфальте рядом — окурок, конфетная бумажка, маленький кусочек белого пластика — как от корпуса китайской зарядки. Марина подняла, бросила в пакет.

Возвращаясь наверх, она поймала себя на том, что уже описывает место преступления как «этическую сцену»: здесь, где лежит тело — нет крови, нет борозды борьбы; зато есть «поведение», которое не совпадает с жизненной «логикой»: камеру на входе «ослепили» не полностью, а лишь распознаванием; ноутбук «дышал» — как будто кто-то легонько толкнул его клавишу; резервная копия исчезла; внешний диск ушёл; «курьер» без сервиса; стакан воды с двумя «ртами». Это не случай. Это — аккуратная рука человека, который любит, чтобы затирали «пятна» сразу. В их профессии такие — не редкость.

В городе к полудню стало оживлённо — «зона допуска» высыпала на улицы. В центре, на Невском, лица светились зелёным «доступом», как добрые светофоры; на Петроградке — пальто, зонт, семечки свободы; в «кварталах искупления» — где государство разместило «модульные центры A-работ» — на каждом углу висели таблички по-другому: «Зона работ по искуплению. Шум 09:00–21:00. Кредиты: 0.1–0.4 в час». Там люди в сигнальных жилетах красили бордюры, собирали мусор по штрихкодам, измеряли уровень шума «протоколами», вешали птицам кормушки, — всё, за что стучали маленькие «плюсики» в их приложениях. Не «искусство», а «отработка»: кто-то был должен миру и платил часами. У них были такие лица — не злые и не смирённые, простой «дневной» взгляд людей, которые делают «своё».

Марина любила порой просто ехать вдоль этих улиц, смотреть, как тонко организована «новая честность». В одном дворике НКО учила женщин делать «правильные касания» — помощь старикам, но не больше двух часов в день, чтобы не превратилось в эксплуатацию; в другом подростки клеили на мусор «скан-метки», — так любой, кто бросал, знал: «мир посмотрит». На остановке женщина показывала зелёную метку кондуктору; мужчина с жёлтой меткой нервно вертел телефон, пока контролёр не кивнул: «ладно». На мосту парень снимал девушку на фоне воды: смешной, выученный «добрый жест», как в рекламе: «мы вместе — и нам за это начислят». Город жил, как дорогой отель — всё чисто, всё удобно, но главное — всё записано.

— Смотри, — сказал Лев в машине. — Я поднял её открытые публикации. Мария Сарий писала про «экономию искупления» — как богатые «снимают» редкие A-кредиты и как «фермы» выстраивают сцены. Её последняя заметка — «Невидимые свидетели». Она писала, что у настоящих героических поступков часто «плохая картинка» — потому их легко обнулять в чужую пользу.

— Её убили, — сказала Марина.

— Или она «устала» и «случайно». — Лев вздохнул. — Я всегда говорю: пока нет токсикологии…

— Токсикология — будет, — сказала Марина. — Но пока у меня есть «курьер» без сервиса, «режим приватности» в доме, внешний диск, который ушёл, и дневник женщины, которая нашла то, что не хотели, чтобы находили.

Они заехали в «квартал искупления», где Марина любила иногда гулять — не «садо-мазо», а чтобы помнить: цифра — это всё-таки люди. Здесь, у шиномонтажа, двое — отец и сын — красили стену: отец держал валик, сын — фонарь; в «окне», пробитом на фасаде, виднелась женщина, которая подавала им заклеенные ведра. Внизу, у контейнера, два парня копались в упавшей коробке — собирали по штрихкодам пластик на переработку. На лавке — бабушка в вязаной шали; у неё телефон с потрескавшимся экраном, но на нем всё равно светилось: «Зона: жёлтая. Рекомендовано: А-работы». Рядом сидела девочка — тонкая, куртка с белой полосой, капюшон; она держала в руках телефон, но смотрела не в него — в асфальт. Вид у неё был такой, как у человека, который пытается стать невидимым.

— Видишь? — тихо сказала Марина.

— Вижу, — сказал Лев. — Но не гони. Мы — не соцслужба. И не пресса.

— Я не гоню, — сказала Марина. — Я просто запоминаю. Это другой вид зрения.

Криминалистика в этическом отделе выглядела скучно. Никакой красивой доски с уколами и нитями (хотя Марина любила такой образ); только экраны и «протоколы». Лев принёс из «Мануфактуры» не только валидатор, но и копию «сводного» из серверной управляющей компании: логи домофона, «силуэты» на входе — два: «курьер» с мягкой походкой, ростом средним; и «женщина, выходящая в 22:19» — Мария, вероятно: волосы каре, пальто тёмное, пакет с продуктами.

— Силуэт «курьера» — ничем не примечательный, — сказал Лев. — Но есть одна вещь: у него в правой руке — сумка, которая «шуршит» — по звуку микрофона. Это плёнка. Курьеры сейчас редко ходят с «плёночными» пакетами. Это старье. И второе — шаг у него «аккуратный», как у людей, которые знают, где камеры. Он в коридоре идёт «по стене», как будто не хочет закрывать их «взгляд».

— Профессионал? — спросила Марина.

— Или человек, который умеет смотреть в потолок. У «ферм» же есть техника: камеры любят шоу. Он знает, где «шоу» — и идёт его «вслепую».

Судмед прислал первый отчёт — предварительный: низкие концентрации зопиклона в крови, следы гипоксии в лёгких, петехии на конъюнктивах. «Сон» плюс «доведение». Пальцев чужих не нашли; микроследы — волокно синтетики на краю подушки. «Слишком чисто», повторил он в конце — не как формула, а как человеческая оговорка.

— У неё была записная книжка, — сказала Марина. — И в ней было «Ферма №3». Мы едем туда.

— Адрес есть?

— Будет. — Она нажала номер Вишневского, администратора узла Soteria. Тот поднял быстро.

— Мне нужна ваша «периферия» — всё, что идёт мимо «официального»: внутренние чаты «верификаторов», заявки «досмотра», «строчки» с отменой логов.

— Это… — Вишневский вздохнул. — Вы хотите меня в тюрьму?

— Я хочу, чтобы мы не хоронили людей по расписанию, — сказала Марина. — У вас есть «офф-чаты». Я знаю. Вы же — живые. В «офф-чатах» всегда — правда без галстука.

Он помолчал.

— Я пришлю вам «анонимизированные» — сказал он. — Вы же понимаете: я не хочу в тюрьму, но и жить с этим — не умею.

Через десять минут у Льва на экране — тропа из коротких, полушутливых фраз: «а ты видел, как они вчера снова гоняли „пожар“ на складе?», «сказали — мы лишь фиксируем», «вчера из „фермы 3“ вывели „героя“ через задний вход — пиарщик сам вёл». Рядом — «стикеры» с шутками про «святых в прайм-тайм». Внизу — «не пересылать». Смайлик.

— Адрес, — сказал Лев. — Промзона на Парнасе, старый склад. Вход — со стороны замаскирован, как «склад декораций».

— То есть — как «склад декораций», — сказала Марина. — Идеально.

Они поехали в промзону. По дороге — город снова менял кожу: от нарядных витрин до складов с облупленной краской и серыми собаками, которые здесь не лаяли — смотрели. В одном дворе мужчины на перекуре держали телефоны и считали «A-минуты» — им нужно было «добрать до зелёного», чтобы вернуться на работу в клинику. В другом — две девочки с рюкзаками спорили о «возрасте допуска»: «ты сначала поработай, потом иди в их „универ“; им с „красной“ всё равно нельзя». Воздух на Парнасе пах бензином и картоном.

Склад «декораций» оказался неожиданно нарядным изнутри: чёрные занавеси, лампы на рельсах, тепловые манекены, маты, фальш-двери с выбитыми стёклами — и сухой, рассыпчатый запах «театра». На полу — свежая краска тех самых бордюров; у стены — импровизированная «река»: голубая ткань, вентиляторы, туман. Всё как в студенческом театре и как в плохой телерекламе.

— Без ордера мы можем только смотреть, — сказал Лев тихо. — Но и этого достаточно.

Он поднял валидатор, поймал «пыль» — микросигналы от «маячков», которыми оснащали здесь «реквизит». Возле «реки» — сигнатура, похожая на ту, что видели в деле Круглова: маленький цифровой хвостик в метаданных, едва заметный сдвиг временной метки — постоянная задержка в 73 миллисекунды. Она была как дрожь руки у профессионального фальшивомонетчика: почти незаметна, но повторяется.

— Это оно, — сказал Лев. — Тот же «дрожащий» след, что был в «эвакуации» Круглова и «интервью героя» в двух других городах.

— Подпись, — сказала Марина. — Невидимая подпись. Кто-то оставляет её, даже когда думает, что «растворился» в «уточнении метаданных».

В соседней комнате — столы, на них — «бумага», как будто «ферма» верила в традиционные способы: графики смен, «роллинг» героев, контакты «свидетелей», имена «координаторов». На одном — список: «Герой 1», «Герой 2», «Герой 3», напротив — рост, приметы, «эмоциональная динамика». Ни одного настоящего имени. Только «кодовые»: «ОЗОН», «СВЕТ», «КИРПИЧ». На краю — бумажка, написанная чужой, торопливой рукой: «Аз… (клякса) …приходила. Больше не приводить. Слишком „честная“ и слишком много требует».

Марина провела пальцем по этой кляксе.

— Она была здесь, — сказала она.

— Или кто-то с похожим именем, — отозвался Лев. — Но даже если это не «наша» девочка — это «чья-то» девочка. И её «добро» списали не на неё.

На складе было пусто. Их «присутствие» отмечали только пыль и алгоритмы. Они ушли, ничего не тронув: иногда лучший способ увидеть — это не поднимать крышек.

Вечером офис этического отдела был тише всегда. Город снаружи еще жил — машины, новости, «сводки индекса». Внутри — шелест печати, низкий гул вентиляторов. Марина сидела за своим столом, записывала: «М. Сарий. Ночь. Курьер без сервиса, внешняя память отсутствует, тетрадь „Фермы доброты“. Подподпись: „дрожащая“ задержка 73 мс — совпадение с узлом „Soteria-Василеостровский“ и „фермой“ на Парнасе. Запрос: голоса, зеркала, ордер на „склад декораций“». Она писала ручкой — не из «снобизма», а потому что так легче услышать мысль. Чернила ложились медленнее, чем бегут пальцы по клавишам, и это замедление было нужно: мысль не проскакивала, не пряталась в механическом ритме, а успевала прозвучать. В каждом штрихе оставалась дрожь руки, её собственная, не машинная. В мире, где память давно превратили в цифры и задержки измеряли миллисекундами, это было почти упрямством — позволить словам сначала стать чернилами, прежде чем они станут данными. Бумага не слушала систему, бумага слушала её.

Лев в соседней комнате «сшивал» хвостики: накладывал временные метки, искал повторяющиеся «дрожи», проверял «пакеты» — в таблице вылезали на свет странные совпадения: клипы «героев» в разных городах, близкие по структуре мотивы, одинаковые «световые» теги в метаданных. Внутри каждого — тот самый тоненький сдвиг. «Подпись тени». Как если бы кто-то, убирая имя исполнителя, оставлял на полях «почерк».

— Назовём его «σ-тень», — сказал Лев, показывая на экран, — чтобы не влюбляться в метафоры.

— «σ-тень» — годится, — сказала Марина. — Главное — не забыть, что за ней люди.

Телефон мигнул. Судмед прислал ещё одну строчку: «Слизистая носоглотки — следы тонкой синтетики. Тип — близко к медицинской плёнке». Следующую — Лыхачёв: «Нашли на лестнице у „Мануфактуры“ обрывок полиэтиленовой ручки — вероятно, от пакета». И третью — Варсонофий: «Церемонии приостановлены. Пресса воет. Но пусть воет — лучше волки, чем шакалы. Вы держитесь?»

Марина ответила одному слову — «Да». Остальные — оставила для комнаты.

Она откинулась в кресле, закрыла глаза. Перед ней встало лицо Марии Сарий — тёмные волосы, тёплая кожа, усталые глаза. «Симпатичная. Сердитая — в смысле смысловая», — сказал про неё художник. И это было точнее протокола. Девочка на лавке с белой полосой на куртке тоже вставала — как тень, как намётка, как дрожь. «Моё… но не моё», — всплыло где-то из памяти, перекликаясь с тетрадью: «Девочка „Т“… боится говорить». Когда-то, не сегодня, она попросит её говорить. И защитит. Сегодня — надо держать «нить».

В конце дня Лев принёс ей распечатку из «офф-чатов». Внизу — короткая, как шаг, фраза: «Не забудьте про „σ“. Без „σ“ у нас ничего не срастается».

— Видишь? — Лев ткнул пальцем в сносочку офф-чата. — Это не мы придумали «фантом». Они сами зовут так этот шлейф. «Сигма» — их слово. Семьдесят три миллисекунды — их почерк.

— То есть совпадение не случайно? — спросила Марина.

— Не совпадение, а привычка узла. Как у пианиста — всегда один и тот же акцент на слабой доле.

— Значит, «σ-тень» — не только наша поэзия, — сказала Марина. — Это математика.

Она открыла дело и добавила: «Обнаружен повторяющийся признак манипуляции: „σ-тень“, дрожащая задержка 73 мс в слое метаданных, совпадающая на разных узлах. Вероятно существование централизованной схемы обнуления A-кредитов и переназначения „искуплений“ на „заказчиков“. Подозрение: „фермы доброты“ — фронт». И ниже — «М. Сарий — вероятная жертва „этического убийства“ (сон + доведение). Мотив: препятствовала, собирала материал, „офф-чаты“ указывают на панику в узле».

На стол упала тоненькая тень — как от крыльев насекомого. Это был вечер. Окно затянулось влагой. Где-то внизу по улице прошла стайка подростков, смеясь так, как смеются только живые. Марина взяла телефон. Новое письмо без подписи.

Вы ищете следы на свету.

Они — в тени.

И подпись тоже.

Она посмотрела на экран секунду, потом закрыла письмо и добавила к делу: «Подпись тени — подтверждается. Дальше — идти в тень».

Город за окном повернулся другой стороной. На ней были тот же дождь, та же Нева, такие же таблички «допуск», та же «экономика искупления». Но под этой кожей — та самая сеть, в которую попала Мария Сарий, где девочка с белой полосой на куртке училась заново говорить «моё», а не «точно нет», и где слово «герой» становилось частью бухгалтерии. Марина поднялась, взяла пальто, шарф — на автомате завязала потуже, как будто это могло защитить не от холода, а от безличия.

На выходе мембрана, как всегда, спросила: «Кто вы?»

Экран, как всегда, ответил: « [GIndex: 6.2 • зона жёлтая] Доступ: класс B».

Она, как всегда, прошла. И впервые за день — улыбнулась. Потому что у тени появился след. А у следа — подпись. И никакой «зелёный допуск» не справится с тем, что написано на полях.

Глава 4. Долг

«Коллективное действие фиксируется системой как совокупный вклад. Каждый участник несёт ответственность за общий результат»

(Справочник гражданина GIndex. Раздел IV «Социальное взаимодействие». §2.3)

Туман висел низко, как непрошитая подкладка. Петербург дышал ровно, серым утром, и казалось — если сделать вдох поглубже, услышишь, как где-то под городом гудит гигантская машина учёта. Марина шла по узкому дворику к бюро и думала о чашке крепкого чая — не от сладости, а от чёткости. В сумке тихо постукивала ручка о блокнот.

У дверей её встретил Лев — волосы, как всегда, непослушно распущены на лоб, куртка застёгнута на три четверти, взгляд собран, но где-то за карими зрачками — недоспанная ночь.

— Есть, — сказал он вместо приветствия, протягивая планшет. — Судмед по Круглову. Предварительное и токс.

Они прошли насквозь пустого коридора, где лампы гудят чуть тише положенного, уселись в комнате с длинным столом, на котором всегда лежала ровная стопка чистой бумаги — как успокоительное. Марина просмотрела заголовки отчёта, опёрлась локтями.

— Читай, — сказала она.

Лев взял лист. Голос у него был ровный, без придыханий:

— «П. С. Круглов. Сердце — без грубых органических изменений, легкие — признаки гипоксии, на слизистой конъюнктив — множественные точечные кровоизлияния. В крови: низкая концентрация Z-препарата из группы небензодиазепиновых снотворных (вероятно, зопиклон), следы этанола на уровне пищевого. На коже лица — микрочастицы синтетической плёнки; по спектру — близко к медицинской, но не сертифицированной. На правой щеке — еле заметная дугообразная компрессионная борозда».»

— «Сон с доведением», — тихо повторила Марина. — Как у Сарий.

— И ещё. — Лев перелистнул. — «Смарт-биометрия часов: резкое падение SpO₂ на отрезке 23:49–23:53, затем артефакты, затем ровная линия». В это же время — «пинг» телефона и попытка доступа к V-mesh — помнишь, его печать квитанции?

— Помню, — сказала Марина. — Он понял несоответствие — и кому-то это не понравилось.

Лев перевёл взгляд на второй лист.

— И последнее: «На внутренней стороне стакана обнаружены два различных набора кожного сала, один — принадлежит погибшему, второй — не идентифицирован. В жилище посторонних отпечатков не обнаружено. Вероятен сценарий: препарат + кратковременная локальная гипоксия с использованием плёнки/тканевого мешка. Орудия не найдено. „Слишком чисто“».

— Судмед — наш человек, — сказала Марина. — Не в смысле пристрастия, в смысле языка.

Она откинулась в кресле, глядя на потолок. На белой плитке отражался их стол — как в миниатюре. Недостающий кусок складывался: оба дела — похожи. «Чистота» как признак профессионала. И где-то в слое данных — та самая дрожь на 73 миллисекунды, «σ-тень», которая повторялась из города в город.

— Видишь? — Лев слегка повернул экран. — Я прогнал куски последнего «геройского» кластера Круглова через наш фильтр. В «зеркалах» — та же задержка. Та же подпись, что и у «фермы» на Парнасе.

— Значит, схема одна, — сказала Марина. — Сверху — Soteria, рядом — «фермы», а между ними — те, кто умеет «полировать» логи.

— И те, кто умеет «полировать» людей, — отозвался Лев. — Аккуратно, до синей кожи.

Они ненадолго замолчали — пауза, в которой слышно, как шевелится в окне мокрый свет.

— Поедем к Варсонофию? — спросил Лев.

— Позже, — сказала Марина. — Сегодня — неожиданно рутина. Для неё это слово всегда было двусмысленным. В кино следователь садится в машину и едет к разгадке. В жизни — «рутина» означало: тонуть в бумагах. Не в чернильных — в цифровых, но оттого не легче: десятки протоколов, отчётов судмедов, графы, которые нужно заполнять, как пустые клетки в бесконечной судоку. Их работа редко была похожа на охоту. Чаще она напоминала переписывание бухгалтерских книг чьей-то невидимой жизни. И лишь иногда сквозь эту вязкую тьму вспыхивало то, ради чего всё и затевалось: движение, догадка, шаг к живому человеку.

Лев усмехнулся:

— С тобой всегда всё неожиданно. То убийства, то тайные архивы… а сегодня, оказывается, бумажные дела. Самый опасный противник следователя — отчёт в трёх экземплярах.

Марина тоже улыбнулась, но уже без лёгкости — впереди и правда ждали десятки страниц и подписи.

Домой она пришла не поздно — слишком много дел впереди. Хрущёвка на Лиговке встречала привычным запахом старого дерева и воды в батареях. Кухня — маленькая, чистая. На окне — выцветшая герань. На стене — старый календарь с фотографиями мостов, застывший на июне позапрошлого года. Она не меняла его сознательно: пусть неделю в доме держится всегда лето.

Марина доставала из шкафчика кружку и думала не о делах — о собственных мелочах. О том, как она ненавидит слово «проверка» в голосе мембраны; о том, как врачи когда-то объясняли ей про «комплаенс» — не для того, чтобы вылечить, а чтобы «вписать». О том, как иногда ей снится не убийство, а звук: как щёлкают на ленте крошечные ярлыки «A 0.2, A 0.4, A 1.5», и кто-то их переклеивает. И ты просыпаешься с липкими пальцами — от клея.

Она заварила чай. Села к окну. Напротив в чужой кухне кто-то жарил лук, и запах был такой тёплый, что хотелось постучать — просто чтобы сказать «спасибо». В телефоне мигнуло служебное: «Напоминание. Личный GIndex пересчитан по итогам недели. [G 6.2 → 6.1]. Причина: «А-работы, наставничество (онлайн) 0.3 ч; корректировки по делу №011-ЭУ-27 не учтены (вне влияния) «». Она улыбнулась — невесело. Полбалла — как пылинка. Её «жёлтый» тень отступил на шаг, но оставался. «Пусть, — подумала она. — Если тень отступает, значит, свет есть».

В прихожей, на крючке, висел её шарф — тот, которым она всегда закрывала горло. Привычка. В углу — стопка книг по старой журналистике; сверху — тонкая брошюра: «Этика медиа в эпоху прозрачности». Она когда-то верила в эту фразу как в ручку, за которую можно удержаться. Теперь ручка была цифровой — и не всегда держала вес.

Телефон позвонил.

— Мама, — сказал знакомый усталый голос из другого города. — Ты снова не спишь?

— Ещё как сплю, — улыбнулась Марина. — Мы, «этики», спим из принципа.

— Береги себя, — сказал голос. — Ты же знаешь, как это всё…

— Знаю, — сказала Марина. — И делаю.

Она поставила телефон. И впервые за день позволила себе пять минут, в которые можно не быть «доступом класса B». Просто человек у окна, дымящийся чайник, дыхание города за стеклом. Потом встала. Работа ждала.

— Поехали, — сказал Лев на утро, выруливая на широкую, как лезвие, магистраль.

— Куда? — спросила Марина, хотя знала: сначала — в бюро, потом — в город, потом — туда, где сеть делает вид, что её нет.

— Два дела — две нитки, — сказал Лев. — И одна «σ-тень». Я не спал, прогнал базу «интервью героев» по всей стране за три месяца — точки совпадают не только по «задержке», но и по гулу низкой частоты в звуке. Это — как подпись микшера. Оттуда, где нарезают «пакеты». — Слышишь этот гул? Он не в самом событии. Он там, где его «сводили». Как в звукозаписи: у каждого студийного инженера свой почерк — один слишком подрезает верх, другой оставляет низы жирными, третий гонит компрессор до хрипа. Слышно даже сквозь музыку.

Он протянул Марине наушники. Тонкий гул низкой частоты, будто железнодорожный мост дрожал где-то далеко, повторялся снова и снова.

— Нарезают «пакеты» — куски видео, телеметрии, звука. Подгоняют под сценарий. Потом отправляют в сеть как «живое». Но в каждом фрагменте остаётся эта дрожь. Семьдесят три миллисекунды, ровно, как ножом. — Лев усмехнулся. — Их мастерская думает, что они идеальны, но они сами же оставили автограф. И эта тень — громче, чем все их прикрытия.

Марина слушала и кивала: действительно, за картинкой, за словами прорывался странный низкий звон, похожий на далёкое эхо.

— Автограф, — повторила она. — И ты его читаешь.

— Не я, — сказал Лев, — Сама система. Просто нужно захотеть услышать.

— Есть адреса, где нарезают «пакеты»?

— Есть зоны, — сказал Лев. — Не адреса. Но одна из них интересная — подземный переход у «Проспекта Просвещения». Там стоит «Пункт взаимопомощи»: они формально собирают А-кредиты «на реабилитацию зависимых», а по логам — каждый вечер туда заносится «зерно» клипов. Похоже, там — «перевалка».

Марина не успела ответить — загудел телефон. Лыхачёв.

— Коваль, — сказал он, — ты просила «непривычное» место для встречи с омбудсменом? Получишь. Он сегодня в «Пункте взаимопомощи» — сам, без облачения. С любителями блюд из «общественного мнения».

— Он что, суп разливает? — спросила Марина.

— И суп, и тишину, — сказал Лыхачёв. — Иди. Посмотри.

Переход был длинным, как больничный коридор. Тёплый, пахнущий выпечкой, мокрыми куртками и дешёвым мылом. «Пункт взаимопомощи» устроился в боковой нише: столы, термосы, лотки, на стене — объявление: «Точка апелляций G-индекса: консультации 19:00–22:00. Без очереди — „красная зона“ и несовершеннолетние». Люди стояли, ели суп, кто-то смеялся, кто-то молчал. В углу — стол с ноутбуком, рядом — маленький принтер, такой, что печатает не только квитанции, а как будто и облегчение.

Он был там — в простом тёмном свитере, без креста, без медной тяжести на груди. Варсонофий стоял, закатав рукава — узкие кисти, сухие пальцы, аккуратно подстриженные ногти. Лицо — спокойное, мягкие морщинки у глаз. Волосы — редкие, светлые. Он наливал суп в миски — неторопливо, но с точностью. Рядом с ним девочка — лет семи — держала ложку, помогала. За столиком слева двое волонтёров объясняли женщине в пуховике, как «подать апелляцию»: «вот так — загрузить, вот — доверенность, вот — подтверждения». Женщина плакала тихо и кивала.

Марина остановилась на секунду, просто смотрела: как высокие слова превращаются в привычные руки. Лев, идущий рядом, чуть сбавил шаг.

— Неожиданно, — сказал он.

Варсонофий увидел её не сразу. Она не любила «важных» входов, предпочитала угол. Но взгляд у него оказался таким — видит и то, что не в центре. Он поставил миску, вымыл быстро руки, подошёл.

— Госпожа Коваль, — сказал он, как будто они давно были знакомы. — Вы вовремя. Здесь люди учатся возвращать себе голос. Это полезно смотреть перед тем, как говорить о весах.

— Весы — у вас? — спросила Марина.

— Весы — у всех, — сказал он. — Вот, видите: девочка аноним, семнадцать лет. Её вытянули из «красной», теперь — «жёлтая». Каждый вечер приходит помогать суп разливать. Учатся вместе.

Девочка сжала ложку и улыбнулась — робко. На куртке — белая полоса. Марина непроизвольно задержала на ней взгляд и узнала, но решила — пока не время, потом вернулась к Варсонофию.

— У нас два «этических убийства», — сказала она. — Он — с «идеальным» профилем. Она — с исследованиями о «фермах». Оба — «слишком чисто». И в обоих — «σ-тень» в логах.

— Я слышал, — сказал он. — И приостановил «церемонии». За это меня уже ругают все, кому не лень: «Омбудсмен атакует добро». Они любят слово «добро», пока оно красиво смотрится в камере.

— Нам нужно не слово, — сказала Марина. — Нам нужно адресно: «голоса», «зеркала», «ордер на склад». И — доступа к «перевалке».

— Я видел, как этим вечером в этот переход приносили маленькие флешки, — сказал он тихо. — И как их «не замечали». Я не полиция, Марина. Но я — глаза на уровне тарелки с супом. Я подпишу всё, что могу, и буду стоять с вами, когда начнут кричать.

— Уже начали, — сказал Лев. — Мы не в телевизоре.

Варсонофий улыбнулся уголком рта.

— Вы — в городе, — сказал он. — А это сложнее.

— Скажите, — Марина на секунду опустила голос, — вы правда верите, что «вину» можно записать и «добро» — учесть?

— Я верю, — сказал он, — что люди слишком часто растачивают добро и прячут вину. Если мы научились говорить, когда болит, — это уже лекарство. Но любое лекарство имеет дозу. Передозировка правды может убивать. Поэтому я и разливаю суп. Чтобы помнить, что «правда» — это не только цифры. Это ещё и тепло.

— И иногда — холод, — сказала Марина.

— И иногда — холод, — согласился он. — Но с ним надо аккуратно. Иначе замёрзнут те, кто никогда не носил перчаток.

Марина кивнула. В это время у «апелляционного» столика поднялся шум: мужчина лет пятидесяти, в дешёвой куртке, размахивал рукой.

— Я спас! Я! А у меня — ноль! Ноль! — кричал он не на них, а на кого-то своего прошлого. — А у того — «плюс четыре»!

Волонтёр не испугался, взял его за локоть: «Сядьте, расскажите всё по очереди. Видео, свидетели, гео…» Варсонофий глянул в сторону — лёгким взглядом: держите. Девочка с ложкой перестала улыбаться.

— Вот так это выглядит, — сказал он тихо. — «Добро» — как бутылка, которые тянут в разные стороны. Нам бы научиться наливать — не расплёскивая. И — чтобы никто не воровал.

— Вот этим мы и занимаемся, — сказала Марина. — Дайте нам «голоса».

— Подпишу, — сказал он. — И знайте: когда вас будут «взвешивать», я не дам перепутать весы с гирями.

— Нас уже взвешивают каждую секунду, — усмехнулась Марина. — [G 6.1], «допуск B». Знаете, как в детстве — хочешь в цирк, а у тебя роста не хватает.

— Цирк — не тот, где клоуны, — сказал Варсонофий. — Тот, где канатоходцы. Вы идёте без страховки. Но иногда лучше идти — чем сидеть и смотреть, как над головой натягивают чужой канат.

Он вернулся к столу, снова закатал рукава. Марина смотрела ему в спину секунду — не как на символ, а как на человека. Потом повернулась к Льву:

— Пошли, — сказала. — Переход — это «перевалка». Снимем пыль с пола.

Они пошли вдоль ряда — у витрины, где продавали дешёвые перчатки и батарейки, у банкоматов, возле арки, ведущей к служебной зоне. Лев поднимал валидатор — маленький прямоугольник с голубой полоской — и «слушал» воздух. Пыль здесь была особенная — не физическая, цифровая. Она оседала на углах времени, в закоулках метаданных. В каждом файле — свой микроскопический шум, в каждом переносе — свой микроскопический сдвиг. В этом они были сильны — умели «нюхать» цифру, как собаки нюхают след.

— Есть, — сказал Лев у узкой двери с табличкой «Только персонал». — Та же «σ-тень». Тот же 73 мс. И — повторный «хвост» — 146 мс с обратным знаком. Это как если бы кто-то «снимал» и «положил» — дважды.

— Рядом «апелляции», — сказала Марина. — Смешно: кто-то ворует добро в том же месте, где его просят вернуть.

— Это логично, — сказал Лев. — Где упаковывают истины, там же и фасуют ложь.

Дверь открылась изнутри — молодой парень с ключом-картой, взгляд беглый, на руке — повязка «волонтёр». Он наткнулся на Марину, отшатнулся. В глазах — узкая трещина: «узнал». Марина улыбнулась ровно.

— Этический отдел, — сказала она.

Он кивнул слишком быстро и сразу ушёл — как тень. Лев поднял валидатор повыше.

— Ушёл в «тишину», — сказал он. — Сбросил устройства. Умный.

— Умный — значит обученный, — ответила Марина. — Не самородок.

Они вернулись в бюро уже за полночь. Город становился мягче, когда засыпал — цифры не переставали тикать, но звук их становился похож на далёкий дождь. В холле бюро мембрана, как всегда, сказала: «Доступ: класс B». Марина, как всегда, прошла.

В комнате Лев разложил «пыль»: снятые хвосты, задержки, совпадения. Он собрал их в картинку — не как в фильмах, где красные нитки между фотографиями, а как в нормальном расследовании: таблица, граф, уровни. Две крупные ноды: узел Soteria-Василеостровский и «склад декораций» на Парнасе. Третья — подземный переход. Между ними — линия, на которой мигали крошечные «σ-теневые» огоньки. И поверх — имена: «Круглов», «Сарий». И пустое поле там, где могло быть ещё одно имя — которое Марина пока не произносила вслух.

— Они работают партиями, — сказал Лев. — «Пакеты» заходят через «ферму», выносятся в «перевалку», везде след «σ» и идут в «зеркала». Soteria потом получает «чистую» верификацию. Все счастливы. Кроме тех, кто сделал.

— И тех, кто слишком много знает, — добавила Марина. — Тогда приходят «аккуратные».

Она написала в протокол: «Два дела — общая „σ-подпись“ в метаданных. „Пакетная“ обработка A-кредитов, вероятно, централизованный сервис. „Перевалка“ — „Пункт взаимопомощи“ (подземный переход). Визуальная и цифровая разведка подтверждают наличие „двойного хвоста“ (снятие/закладка). Необходим „ордер“ на „перевалку“ и „склад декораций“.».

Телефон коротко дрогнул. Письмо. Без темы. Открыла. Там был один файл — звук, десять секунд. Тишина. Потом — едва слышное: «снимай». И тонкий, как волос, скрип пластика. В конце — еле-еле зафиксированная задержка. Она узнала её телом, даже не ушами.

Подпись: σ.

Марина подняла глаза. Лев смотрел на неё, не спрашивая.

— Они читают нас, — сказала она.

— Они читают всех, — ответил он. — Но теперь мы читаем их.

Она закрыла письмо и дописала в протокол: «Контакт от неизвестных, подпись „σ“. Вызывают на „игру“. Примем».

Ночь у неё дома была редкой — с окнами, в которых отражались трамвайные пути. Марина сняла пальто, повесила шарф. На кухне поставила чайник. В комнате достала из нижнего ящика коробку — маленькую, картонную, с детскими наклейками «морские звёзды». Внутри лежала её старая пресс-карта, смятый блокнот с заметками десятилетней давности и фотография — она, улыбчивая, с диктофоном; мужчина рядом, худой, в очках — её редактор. На обороте — подпись: «Не оправдывайся правдой — делай её». Она поставила фотографию на стол. Не как алтарь — как якорь.

Телефон мигнул ещё раз — от Льва. Короткое:

«Завтра — „ордер“. Варсонофий — подпишет. Кстати, отец написал мне: „Гордись своим сыном, но не кланяйся его коду“. Иногда смешно жить между ними — внуком и дедом».

Марина улыбнулась. Лев редко говорил о своём отце. Но молчание — тоже язык, и Марина уже научилась его расшифровывать.

Отец Льва был сельским священником, служил в деревянной церкви, где стены держались не на кирпичах, а на запахе ладана и хлеба. По праздникам там собирались бабушки с пирогами, а по будням — дети, которые приходили не столько молиться, сколько прятаться от пустых домов.

Лев уехал в город, «учиться правде у кода», как он говорил. Отец остался «учить правде у Бога». Между ними никогда не было открытой вражды — не было громких споров, ни сломанных тарелок, ни обидных слов. Они жили на разных берегах одной реки: отец — на пологом, где вода стекала мягко, как молитва; сын — на крутом, где течения били камень, как алгоритмы бьют хаос. Иногда они переговаривались через реку — коротко, с уважением, зная, что ни один не перебьёт другого.

И именно это умение — говорить без побед, слышать чужую тишину, а не только свои слова — делало Льва особенным. В нём соединились два языка: язык веры и язык вычислений. Один шептал, что человек — тайна, другой утверждал, что человек — формула. Лев же жил между ними, как человек, который никогда не построил моста, но научился метать через воду длинные камни так, чтобы они прыгали по поверхности и всё-таки достигали другого берега.

Она коснулась фотографии еще раз. Долг — подумала. — Это не то, что «выплачивают». Это то, что «держит». Как пальцы держат край перил, когда идёшь по канату.

Она допила чай, выключила свет. Ночь легла ровно, как занавес. И где-то у залива щёлкнула невидимая шестерёнка: весы, на которых люди пытались взвесить самих себя. В этот раз она была готова: если весы упадут, под ними будет не пустота. Там будут руки.

На столе осталась записка для самой себя:

«σ-тень — это не просто след. Это почерк. А почерк — всегда чей-то.»

Она уснула поздно, но без привычного щелчка тревоги в виске. Утро уже знало, что делать.

Глава 5. Репетиция

«Фальсификация факта считается преступлением независимо от наступивших последствий»

(Справочник гражданина GIndex. Раздел V «Ограничения и запреты» §7.3)

Дождь шёл не сверху — сбоку, будто город кто-то аккуратно поливает из длинной лейки. На асфальте лежали зеркала — не те, в которые смотришься, а те, где видишь свои следы. Марина шла быстрым шагом от метро «Проспект Просвещения» к подземному переходу: внизу, среди запаха выпечки и мокрых курток, начиналась их следующая нить.

Лев шёл рядом, куртка на нём была застёгнута наполовину, как у людей, которым всегда или холодно, или жарко — зависит от мысли. Он держал подмышкой валидатор — маленький прямоугольник с голубой полоской, в котором жило их тихое упрямство.

— Ордер у тебя? — спросила Марина.

— Всегда при себе, как паспорт, — кивнул Лев и вытащил из внутреннего кармана хрупкую бумагу с мокрыми краями. Подпись Варсонофия была чёткая, прямая, без декоративных завитков — как тонкая палка для ходьбы: на такую можно опереться.

Они спустились по лестнице. Подземный переход жил густой жизнью: люди ели суп, держали горячие стаканчики обеими руками, кто-то шептался над столиком «апелляций», кто-то скандалил вполголоса, у стен торговали дешёвыми перчатками и батарейками. На дальнем экране, над ларьком с пирожками, шёл местный новостной канал. Синий логотип, бегущая строка, диктор с лицом, которое умеет быть добрым и строгим одновременно.

— Слышишь? — кивнул Лев на экран.

Диктор говорил мягко, как учитель на первом уроке:

«…в рамках новой культурной политики театры города переходят на добровольную отчётность по A-вкладу. Напомним, согласно постановлению №214, каждая премьера сопровождается „этическим профилем постановки“: темы, социальный эффект, показатели участия зрителей в постспектакльных волонтёрских сессиях…»

Картинка сменилась: счастливый режиссёр в чёрном свитшоте и очках говорил в микрофон, за ним — актёры в гримёрной:

«…мы не измеряем искусство, — мы отвечаем на вопрос, чему оно нас научило. Наша новая „Буря“ дала городу уже 2 400 А-кредитов — зрители записались на восемь суббот в приют по работе с подростками…»

Бегущая строка подрезала кадр:

«Премьер-лига: система „Чистая игра“ начислила 0.3 A каждому игроку „Зенита“ за отказ от споров с судьями; −0.2 A — за две симуляции. Федерация кино объявила „G-класс“ фильмов: ленты с уровнем „В“ и выше получают льготы проката…»

— Репетиция добра, — улыбнулся Лев. — Добро после титров.

— Пускай будет и так, — сказала Марина. — Иногда репетировать полезно. Но если всё на репетиции — кто играет премьеру?

Они пошли вдоль рядов. Варсонофия сегодня не было — смена у других. За столом «апелляций» сидел мужчина в очках и свитере с протёртыми локтями, рядом — девушка-волонтёр с синими волосами и серьгой в брови. «К „красным“ — без очереди», — напоминала табличка. На соседнем столике — старенький принтер, блюдце для скрепок, пачка чистых листов.

За аркой «только для персонала» виднелась узкая дверь с магнитным замком. Та самая, где Лев снял «σ-тень» накануне. Сегодня у них был ордер.

— С богом, — сказал Лев. — И с бюрократией.

Дверь открыли неохотно. Молодой мужчина с «волонтёрской» повязкой прочитал ордер два раза, позвал старшего, тот позвонил ещё кому-то, кто-то сказал «пусть смотрят». Замок щёлкнул, и перед ними появился короткий коридор, пахнущий новыми проводами. Слева — узкая комнатка с полками, на которых стояли картонные коробки для флешек, надписи «пусто», «копии», «готово». Справа — стол, ноутбук, на нём — программа, которой пользуются, когда нужно «поженить» файл с реестром: чтобы видео, загруженное «героем», правильно легло в очереди, обрело «свидетелей», обрело «доверие».

Клавиатура была вытерта чисто — без жира, без крошек, без привычных человеческих следов. Слишком чисто.

— Они знали, что мы придём, — тихо сказал Лев. — Притёрли.

Он подключил валидатор к ноутбуку через «слепой» порт, который слепым был только для тех, кто не знает, где у ноутбука «задняя дверь». На экране побежали строки. Марина встала, оперевшись ладонями о край стола — как хирург в операционной: не мешает, но вся в присутствии.

— Что видишь?

— Лог очищен, — сказал Лев. — Точнее, «сведён». Оставлены структурные хвосты — как если бы из книги вынули все слова, а оставили точки с запятыми. Но видишь? — Он увеличил одну точку. — «σ».

— Тень?

— Да. И ещё одна. Двойная. Позавчера — 22:31, вчера — 21:58. Между ними — промежуточные «пакеты»: кто-то приносил «зерно» и забирал «муку».

Марина взглянула на пол: у стены — три мятых пластиковых стаканчика, один — с липким ободком. На столе — одинокая бумажная скрепка, чуть разогнутая, будто ей что-то подцепляли. На спинке стула — светлая волосинка. Она достала пакетик, сняла с тканью. Светлая, почти белая. «Вероятно — парик», — подумала и записала в голову.

— Кто сегодня на смене? — спросила она у «старшего».

— Я, Костя, и ещё Вера. — Он пожал плечами, глаза бегали. — Мы — помогаем. Мы — за людей.

— За людей — это хорошо, — кивнула Марина. — А за «σ» — кто отвечает?

Старший не понимал вопроса или делал вид. Марина не давила: «переход» — место тонкое, здесь легко раздавить не тех. Она добавила к делу: «перевалка очищена; подтверждены „σ-тени“ в два вечера; присутствуют человеческие следы (волос светлый, возможно, искусственный; скрепка разогнутая; пластиковые стаканчики)».

— Нам нужен координатор, — сказала она Льву, когда вышли в общий зал. — Тот, кто управляет «репетициями».

— У меня есть один кандидат, — ответил Лев. — «rf-coord» — координатор фонда, чьё ID было в кластере Круглова. Я пробил по открытым — его зовут Роман Февраль. Сорок два. Бывший организатор городских праздников. Работал на пиар-подряде у Soteria два года назад. Сейчас — «фриланс» и «социальный предприниматель».

— Февраль, — повторила Марина. — Хорошая фамилия для человека, который любит репетиции. Он приходит раньше весны.

В это время над их головами снова заговорил телевизор. Сюжет сменился: теперь — студия с мягкими креслами и невозмутимым ведущим. Тема — «Культура ответственности: где границы?» На экране — режиссёр, спортсмен и чиновник из департамента культуры.

— Мы никого не заставляем, — говорил чиновник. — Мы предлагаем обществу увидеть реальную пользу искусства. Мы не ставим «плюсики» за слёзы, мы отмечаем договорённости, которые рождаются после спектакля. Это — не рынок, это — этика.

— Я играю честно, — перебил спортсмен, — потому что так учили дома. Но если за честность мне начислят 0.3 A — я не обижусь. Пусть и мальчишкам будет пример.

— Театр — не волонтёрский штаб, — сказал режиссёр, улыбаясь. — Но если после спектакля десять зрителей идут помогать — мне не стыдно. Надо бояться не «отчётов», а фальши.

— Ложь любят и без отчётов, — прошептала Марина. — Особенно красиво оформленную.

Лев наклонился к ней:

— Знаешь, что самое страшное? Когда репетиция становится нормой. Ты уже не помнишь, каково это — сыграть без дубля.

Февраль жил в доме с аккуратно подкрашенным тамбуром и грязным лифтом — как будто красили не для жильцов, а для отчёта. Его квартира — на четвёртом, дверь новая, электронный замок. Он открыл не сразу. Мужчина с вежливым лицом и длинными пальцами, волосы приглажены, глаза усталые, но ласковые — как у людей, которые привыкли успокаивать толпы. На нём был бежевый свитер с высоким воротом, джинсы, домашние тапки с закрытым носком.

— Марина Коваль, — представилась она. — Этический отдел. Это — Лев Шааль. Поговорим?

Он подвёл их к столу, на котором стояли ровно три предмета: чашка, стакан воды, маленькая комнатная лампа. На стене — фотографии мероприятий: сцена, шарики, счастливые люди.

— Вы устраивали праздники, — заметил Лев.

— Я устраивал людям иллюзию праздника, — улыбнулся Февраль. — Сейчас — стараюсь устраивать им что-то полезное. Вы про «фермы»?

— Мы — про добро, — сказала Марина. — И про то, как оно исчезает из рук тех, кто его сделал. Как из рук девочек и мужчин, которые не знают слова «репетиция».

Февраль посмотрел ей прямо в глаза. В его взгляде было маленькое, почти невидимое колебание.

— Вы хотите спросить, создаю ли я постановочные сцены? — сказал он. — Ответ — нет. Я организую людей, которые хотят помогать, но не знают как. Я записываю, чтобы их помощь была видна — иначе её не засчитают. Я работал в фонде. Я знаю, как трудно собрать доверие. И я знаю, что такое — «репетиция», — он кивнул, — иногда она — мост к реальному действию. Человек делает «понарошку» и вдруг понимает, что это приятно. И делает по-настоящему.

— А кредит кому? — спросила Марина. — Ему — или тому, кто первый принёс запись?

— Система несовершенна, — мягко сказал он. — Но она лучше, чем тьма. Вы хотите отменить свет, потому что он вызывает блики?

— Я хочу, чтобы свет не продавали по пакетам, — ответила Марина. — Вы знаете, что такое «σ»?

На секунду в его глазах мелькнуло «да». Он сделал глоток воды, выглядел так, будто язык стал тоньше.

— Это технические термины, — сказал он. — Я не технарь. Я — координатор.

— Координатор чего? — спросил Лев.

— Координатор людей, — ответил Февраль. — Вы правда думаете, будто добро организуется само собой? Как вы думаете, почему у вас в «перевалке» всё стерильно? Потому что туда приходят люди, которые вытерли руки. А иногда — потому, что там работают те, кто боится за свою работу.

Марина посмотрела на его руки. Длинные пальцы, ухоженные ногти. Никаких заусенцев. Чистые.

— Вы были позавчера в подземном переходе? — спросила она.

— Я часто там бываю, — сказал Февраль. — У меня там много друзей.

— Вы «друг» Марии Сарий?

Он отвёл глаза.

— Она… она была сложная, — сказал он. — В хорошем смысле. Слишком честная. Таких система не любит. Таких — и люди не любят.

— Кто любит честных? — спросил Лев.

— Уставшие, — ответил Февраль. — И дети. Потому что им ещё не объяснили, как «правильно».

— Вы видели её в тот день?

— Нет. — Он выдержал паузу. — Я бы сказал, если бы видел.

Марина кивнула. При разговоре с людьми она редко стремилась «разоблачить» — чаще «запомнить, как звучит». У Февраля голос был как свежая краска: ровный тон, не цепляется, перекрывает дефекты. Но где-то в глубине слышался другой звук — как лёгкий скрип несмазанной петли.

— Если вы что-то вспомните, — сказала она, поднимаясь, — напишите. И ещё: не нужно «репетировать» ответы для нас. Мы — публика невзыскательная. Нам правда важнее артистизма.

В коридоре Лев тихо прошептал:

— Он знает «σ».

— Он знает, — согласилась Марина. — Но он — не «острый нож». Скорее — стол, на котором режут.

Вечер начался с чая — как это часто бывает в городе, который любит пить и смотреть в окно. Марина успела заехать в бюро, перекинуть шарф на спинку стула, прислонить пальто к двери. В окне — трамвайная ветка, как линия кардиограммы.

На столе лежал конверт. Крафтовый, тонкий, без обратного адреса. Внутри — флешка. Небольшая, белая, с потертостями. В записке — одно слово: «Не репетиция».

Марина знала, что такие вещи не «включают» сразу. Она поставила чайник, взяла флешку как вещь с температурой, села к ноутбуку. Экран вспыхнул серым, загружаемый файл был короткий: 01:17. Снято с руки, ночью, на воде. Сквозь темноту — звуки: плеск, кашель, короткий женский вскрик, хрип мужчины. Потом кадр, который не перепутаешь с «постановкой»: детская рука — тонкая, дрожащая — хватает человека за рукав, тянет, сорвав ноготь; другой рукой — вцепляется в цепь на набережной. Камера склоняется, видно лицо девочки: мокрое, упрямое, глаза — как два гвоздика, тёмные и злые. Голос рядом — спокойный и чужой: «Снимай». Тот самый.

Марина остановила на каждом кадре. Там не было красивой композиции. Там было — живое. Слишком живое для эфира. На последней секунде видно, как к девочке подходит чья-то рука — аккуратная, в перчатке — и отталкивает её плечо, берёт пострадавшего, подводит к лестнице. Перчатка всё время в кадре, как «подпись». На фоне — тяжёлая мужская фигура в хорошем пальто. «Круглов». Но это — другой день. Другой берег. Другой город? Она запомнила поблёскивающее светлое — парик? — на худом затылке у одного из «спасателей». Светлая волосинка — как у той двери в «перевалке».

Файл заканчивался белой вспышкой — на секунду изображение «замирало» с едва заметным сдвигом. Лев, глядя ей через плечо, тихо выдохнул:

— 73 миллисекунды. Наша «σ».

— И какая подпись на конверте? — спросила Марина, хотя знала ответ.

— «Не репетиция». — Он провёл пальцем по конверту. — Бумага дешёвая. Чернила — стандартные. Отпечатков нет.

— Она, — сказала Марина. — Девочка. Не имя — дыхание. Она пришла сама. Значит, мы на правильной дороге.

Лев сел на край стола, уронив на колени ладони — так сидят подростки, когда боятся признаться в чём-то важном.

— Когда я был маленький, — сказал он неожиданно, — отец рассказывал мне про «книгу жизни». Ну знаешь — там всё записано. И я тогда спрашивал: а зачем Богу книга, если Он и так всё знает? Отец смеялся и говорил: не Богу — нам. Чтобы мы поверили, что есть память, где не подменяют страницы. — Он посмотрел на экран. — Мы строили такую книгу. А сделали набор брошюр для пресс-служб.

Марина улыбнулась криво.

— Библия тоже писалась людьми, — сказала она. — Вопрос в том, кто переписчики.

Телефон вспыхнул. Варсонофий: «Ордер на „склад декораций“ готов, подписи есть. Пресса кричит. Бог молчит. Иногда это к добру. Держите курс.»

— Поедем ночью, — сказала Марина. — Когда у «репетиций» перерыв.

Промзона была похожа на сон: цеха, как кости китов, усталые фонари, ветер, который не умеет быть тёплым. На КПП охранник читал ленту с телефона, жевал семечки. Ордер подействовал, как ключ, который годами лежал в ящике: скрипнул — и открыл.

Внутри «склада декораций» было всё та же «театральная» тишина. Тепловые манекены сложены штабелями; «река» — свёрнута в рулон; лампы на рельсах смотрели вниз, как райские птицы.

— Здесь репетируют добро, — сказал Лев негромко, включил валидатор. — И здесь же режут на порции.

Марина прошла по «сцене». На полу — едва видная траектория из мелких тёмных точек. Она присела: резина от обуви, смешанная с краской. На «берегу» — след от колена, широкий, как у крупного мужчины. Рядом — вдавленный отпечаток тонкой подошвы — девичьей? — с треснувшей подошвой у носка.

Она подняла взгляд к «галёрке»: там, наверху, на металлическом помосте, стояли три цифровые камеры. У одной — на винте болталась светлая волосинка. Та самая — как у двери «перевалки», как в кадре «не репетиции». Марина сняла её в пакет.

Лев, тем временем, считывал «пыль». На экране валидатора загорался всё тот же хвост — «73 мс». Но теперь рядом вспыхнул ещё один маркер — не просто дублирующийся, а как будто нарочно оставленный. Как если бы кто-то пальцем провёл по туману:

— Видишь? — он наклонился ближе. — Тут не только «σ». Тут — «σ» с «крючком». И «крючок» — задаёт обратный сдвиг — −19 мс. Это не случай. Это — метка.

— Зачем? — спросила Марина.

— Чтобы кто-то, кто умеет читать, понял: «я внутри». И послал нам маяк.

— «Крот»? — она не любила это слово — слишком кинематографичное, но иногда у слов нет замены.

— Или «раскаяние», — сказал Лев. — Бывает и такое.

Они собрали «пыль», зафиксировали, сфотографировали. На столе в «офисе» склада нашлась тетрадь смен: «Герой 1 — ОЗОН, Герой 2 — СВЕТ, Герой 3 — КИРПИЧ; координатор — РФ». Подпись «РФ» стояла даже тогда, когда «координатор не заступил на смену». Как будто человек хотел, чтобы его имя писали чаще, чем он появлялся.

— Февраль, — сказала Марина. — Он рискует стать главным не потому, что важен, а потому, что его удобно повесить.

— Он — стол, — напомнил Лев. — Но столы тоже ломают, когда надо показать «работу». Настоящие ножи обычно уносят.

На выходе, уже у двери, Марина задержалась. В воздухе — тонкий, едва уловимый запах: смесь дешёвого лака для волос и пластмассы. Сладковатый. «Парик», — подумала она. «Тот же человек, что рядом с водой и рядом с „перевалкой“.»

— Пора, — сказал Лев. — Пакуемся.

Когда они вернулись в бюро, ночь уже тянула серую нитку к утру. Лампы гудели чуть громче — как будто вакуум просил порцию воздуха. Марина села за стол, разложила: флешку «не репетиции», волосинку с «галёрки», копии «σ» и «крючка −19». Подняла глаза к экрану — их «граф» стал шире: Soteria — склад — перевалка — и теперь — вода. Между ними — повторяющиеся хвосты, «σ» и «−19». И имя Роман Февраль в кружочке, который не становился ни красным, ни зелёным — пока серым.

Она открыла протокол:

дело №011-ЭУ-27 / ветка А

«склад декораций»: подтверждено — «репетиции», «σ 73 мс» + «крючок −19 мс» (намеренная метка).

«перевалка» (переход): «σ 73 мс», двойной хвост.

вода (аноним. запись «не репетиция»): «σ 73 мс» + перчатка (светлая синтетическая пыль).

общая гипотеза: централизованная схема обнуления A с участием «ферм», «перевалки» и узлов верификации; присутствует внутренний информатор.

Она приписала ниже — не для протокола, для себя: «Добро — не спектакль. Но, похоже, его вынуждают играть в спектакле. Не перепутать зрительский восторг и бухгалтерский отчёт».

Лев постучал пальцами по столу:

— Скажи честно: репетиция — совсем зло? Или может быть мостом?

— Репетиция — как костыль, — сказала Марина. — Иногда помогает, иногда калечит походку. Вопрос — кто и зачем держит.

— В этом мире все с костылями, — сказал он. — Просто у кого-то они золотые.

Она улыбнулась устало.

— У золота плохая память. Оно помнит только, где блестит.

Телефон тихо дрогнул. Письмо. От неизвестного. «Не ищите координаторов. Ищите техников. У них парики. У них руки „вечно чистые“ и подпись: σ».

Марина посмотрела на Льва.

— Техники, — сказал он. — Те, кто полирует логи. Те, у кого «перчатка в кадре».

Она кивнула. И записала: «в приоритете — поиск „техников“: специалисты по медиамиксу и V-mesh, появляются в „перевалке“, на „складе“, рядом с водой; маркеры: светлая „волосинка“ (возможно — парик), перчатки, запах лака».

За окном едва-едва голубело. Петербург делал вдох. Вдалеке кричала чайка — не как птица, а как дверь, которую открыли резко. Марина закрыла глаза на секунду. «Репетиция закончилась», — подумала. «Пора играть премьеру».

Она потянулась к шарфу — привычное движение. Узел затянулся плотно. Глава, как день, должна была продолжаться дальше — в город, к людям, к «техникам» с чистыми руками. К девочке с мокрыми глазами. К Варсонофию, который разливает суп и подписывает ордера. К Февралю, который, возможно, не нож, но стол.

И ещё — к тому, кто оставил «крючок». Кто где-то внутри этой аккуратной машины рискнул шепнуть: «Я здесь. Я веду вас». Это было не добро. Но это было — не репетиция. И этого хватало, чтобы не бояться света, даже когда он ложился бликами.

Она выключила монитор, поднялась, провела ладонями по столешнице — как по деревянной сцене. На секунду представила пустой зал: кресла, невидимые зрители, дыхание. А потом пошла — туда, где вместо аплодисментов — тихий звук валидатора и тихий голос девочки: «Моё…»

Занавес пока не опущен.

Глава 6. Подлинность

«Документированный факт имеет приоритет над устным свидетельством. Архив признаётся первичным источником истины»

(Справочник гражданина GIndex. Раздел VI «Хранение и архивирование» §8.1)

АРКАДИЙ

Будильник не звонил — вибрировал, как лезвие под кожей. Аркадий открыл глаза до сигнала. Серый свет, тёплая батарея, окно с двумя сколами на стекле. В кухне — чайник, старый, алюминиевый, с ручкой, обмотанной бинтом: однажды обжёгся, обмотал и привык. На подоконнике — банка с землёй без растения. Любая зелень в этой квартире не выживала: света тут было столько, сколько оставляла система.

На телефоне мигает недельный отчёт:

G 3.8 → 3.7. «A: разметка архивов „Детям воздуха“ (0.6 ч). Ущерб: „сетевая агрессия“ (переписка, −0.1) — за саркастический комментарий в закрытом чате. Примечание: „тон дискуссии“».

Он хмыкнул. Тон? Как измеряют тон? Он кивнул сам себе, как будто признал чужую победу. Поставил чайник.

В соседней комнате соседка по площадке хлопнула дверью. Она — бухгалтер в поликлинике, аккуратная, всегда с сумкой и синим шарфом. По воскресеньям сдаёт батарейки и выкладывает фото в «благо-чате»: «Ещё 0.2 А — и я перестану быть жёлтой». У них это называется «поддерживать дух». Аркадий смотрит и думает: дух — это то, что не фотографируется.

Он открыл ленту новостей: музей запускает выставку «Подлинность». Картины снабжены QR-кодами с этическими профилями художников; зрители участвуют в «квесте добрых дел», чтобы «открыть дополнительные слои смысла». Видеоплеер запускается без звука, подписи бегут, как муравьи: «каждый мазок — ответственность», «каждая рама — рамка». Он выключил. Слово «подлинность» с утра выглядело плохо умытым.

Чайник зашипел. Чай — чёрный, крепкий, без сахара. Он любит вкус горечи, потому что сладость легко подменяется сахарином.

В детстве отец разрешал ему трогать всё, что «ломается». В гараже стоял старый системник, пыльный, как тесаная кость. Отец — учитель труда — говорил: «Любая машина слушается человека. Помни: нажимаешь — она делает». Мальчик Аркаша откручивал крышку и видел платы, проводки, радиаторы — как внутренности рыб, только без запаха. Отец смеялся: «Не бойся, она не больно». Мальчик не боялся. Он чувствовал себя королём проводов.

Потом вырос и понял, что машины слушаются людей, но люди — слушаются машин. А иногда — людей, у которых чистые руки и парик.

Он допил чай, надел серую рубашку и серый свитер. Под свитером — тонкий, невидимый страх. На выходе приложил телефон к мембране подъезда: « [G 3.7 • зелёная зона] Доступ открыт». С лестницы пахло вчерашним борщом — тёплый, настоящий. Он задержал дыхание, чтобы забрать этот запах с собой.

МАРИНА И ЛЕВ

— «Подлинность», — прочитала Марина, повернув к себе экран планшета, — выставка в Музее города. Вчерашний сюжет. Смотри.

Лев подался ближе. На видео — белые залы, гладкие полы, картины на белых стенах. На рамах — маленькие квадратные наклейки с QR. Диктор с мягким голосом:

«Теперь у каждого произведения — этический профиль автора. Сколько благотворительных билетов — столько A-кредитов для зрителей. Подлинность — это не только кисть. Это — поступок.»

— «Подлинность — поступок», — повторила Марина. — А если поступок украден?

— Тогда подлинность — имитация, — сказал Лев. — Это как если бы у картины подделали подпись.

— Но визуально — та же краска, — пожала плечом Марина. — И публика хлопает.

В комнате пахло кофе и распечатками, вентиляторы тихо гудели, словно в соседней квартире кто-то спит. На стене — их «граф»: Soteria — склад — перевалка — вода. Между нодами — хвосты: σ 73 мс, в нескольких местах — крючок −19 мс.

— Варсонофий прислал реплику, — сказал Лев, отрываясь от ноутбука. — «Кража подлинности страшнее кражи денег. Деньги вернутся другим счётом. Подлинность — некуда возвращать.»

— Он умеет коротко, — сказала Марина. — Как издёвка над нашими длинными протоколами.

— Протоколы нужны, — сказал Лев. — Чтобы потом было, что рвать.

— Рвать будем после, — отрезала Марина. — Сейчас — Аркадий.

— Кто?

— Техник V-mesh. Аркадий Нефёдов. 27. Серый профиль. Доступ к «зеркалам». Его смена пересекалась с «крючком −19». Пойдём смотреть, как живут люди, которые переписывают подписи.

Она взяла шарф. Он — валидатор.

АРКАДИЙ

Офис V-mesh был расположен в здании, похожем на аквариум. Внутри — белые столы, чёрные стулья, светодиодные линии света, как полоски разметки на шоссе. У каждого — на столе не личное, а служебное: мышь, клавиатура, экран, идентификатор. У Аркадия — ещё и кружка с выцветшей надписью «Ctrl + S», как молитва.

Его место — третий ряд у окна. Слева — девушка с розовыми волосами и серьгой в носу, справа — парень в толстовке «КОММУТАЦИЯ», на руке — татуировка «0x73». Они называли себя «скромными богами»: полировали логи, поправляли метаданные, убирали шумы, сращивали файлы с реестром. «Скромная божественность» — это когда никто не видит твоего лица, но у каждого в жизни есть отпечаток твоей руки.

Сегодня в списках у Аркадия — «сверка ветки Круглова» и «пакет „перевалка“ (переход)». Ряд «голосов» не прикреплён — юристы вычищали. Он как всегда делает то, что должен: проверяет согласованность времени, «слышимость», усредняет шум и — главное — следит за задержкой при зеркалировании. Система сама выводит «σ 73 мс» как норму «их» внутренней архитектуры. Но −19 система не знает. −19 — это чьё-то «подмигивание» изнутри.

Вчера, пахнущим дождём вечером, он заметил крючок — медленно возникший в логах, как след от ногтя на лакированной поверхности. И решил… ничего не решать. Утром проснулся и решил — забыть. Но пальцы сами вспоминали. Нельзя перепутать, когда ты видел «чужую подпись» в собственном доме.

— Ты чего? — спросила розовые волосы, не отрываясь от экрана. — Завис?

— Усредняю, — сказал он. — Семьдесят три — норм, но тут есть ещё минус девятнадцать.

— Не трогай, — отрезала она. — Минус — это «внутрянка». Это пусть «старшие» смотрят. Нам за это не платят.

Его пальцы порывисто замерли. «Старшие». Он сделал глоток из «Ctrl + S», отодвинул кружку, как отодвигают острое блюдо.

Часы показывали 11:07. В 11:12 пришло сообщение — внутреннее, но обёрнутое как внешнее: «Аркадий, зайдите ко мне», — «Начальство». Он пошёл. В кабинете пахло дорогим лосьоном для бритья и недавно открытым пластиком.

— Нефёдов, — сказал человек в безупречном пиджаке. — Вчера вы работали с «переходом»?

— Да.

— Отлично. — Пиджак улыбнулся. — В следующем квартале у нас аудит. Никакой паники. Просто я напомню — вы работаете с доверительной инфраструктурой. Вам сюда не за «личную драму». Нам нужно, чтобы вы думали о «стройности данных».

— Думал, — сказал Аркадий.

— И ещё, — добавил пиджак так, будто говорил между делом. — Если вдруг заметите… нестандартные «крючки» — не занимайтесь самодеятельностью. Передавайте «старшим». У них — допуски. У вас — задачи.

Он кивнул. Вышел. Вернулся на место. На мониторе мигали те же «пакеты» — как детские кубики, которые кто-то пытается сложить заново, но много маленьких сколов мешают ровно поставить. «Передавать „старшим“», — повторил мысленно. Он вспомнил отца: «Любая машина слушается человека». И почувствовал, что его пальцы стали чужими.

МАРИНА И ЛЕВ

— Он из тех, кого не замечают, — сказала Марина, пока они шли вдоль стеклянной стены. — И значит — видит всех.

— С такими либо семечки, либо нож, — буркнул Лев. — И чаще — нож, но бумажный.

Аркадий сидел спиной к ним, плечи чуть сведены, как будто хотел стать узким. Когда он повернулся, у него оказались обычные черты: русые волосы без причёски, глаза серые, узкие ладони. Но взгляд — внимательный, чуть испуганный — как у людей, которые долго жили рядом с громкими вещами.

— Этический отдел, — сказала Марина спокойно. — Мы не пресс-служба. И не враги.

— Я… — он кивнул на монитор, — у меня смена.

— У нас — ордер, — мягко ответила Марина, показывая бумагу, — и пятнадцать минут вопросов. Больше — не возьмём.

Лев сел рядом, не слишком близко, чтобы не давить. Он положил валидатор на край стола, как крошечный фонарь.

— Вы знаете термин «σ»? — спросила Марина.

Аркадий дернулся. Это был физиологический ответ — не умственный.

— Это внутренняя задержка — архитектурная, — сказал он быстро. — Особенность зеркалирования. В стандарте.

— А «−19»? — тихо спросил Лев.

Тишина. В ней слышно, как снаружи едет трамвай и как в мониторе шуршит электричество.

— Я… видел, — сказал он через секунду. — Вчера. И ещё раза два — раньше. Это как… как если бы кто-то оставлял пометку. Я… не трогал. У меня нет допуска. Я передал старшим.

— Кто «старшие»?

— У нас — ступени, — сказал Аркадий. — Координатор и техник верхнего уровня. Координатор — Февраль. Техник — … — он замолчал. — Мы его зовём «Парик». Так легче. Я не знаю имени. У него всегда чистые руки. И пахнет лаком.

Марина и Лев переглянулись — их молчание было не пустотой, а быстрым обменом мыслями. Светлая волосинка из «перевалки». Запах.

— Почему «Парик»?

— Он носит парики. Разные. Думает, что это маскировка. А по факту — это как отпечаток пальца. Парик никуда не денешь — он всегда оставляет волосы. — Аркадий замялся. — Можно… можно я скажу одну вещь не для протокола?

— Говорите для человека, — сказала Марина.

— Мы… — он искал слова, — мы здесь не «злодеи». Мы… сращиваем. Чтобы не было хаоса. Чтобы люди не устраивали суд линча на каждом углу. Иногда мы «полируем». Иногда слишком. Но если убрать нас — всё станет хуже. — Он сжал пальцы. — Я… однажды подумал: если отключить «σ», мир закричит.

— Мир уже кричит, — сказал Лев мягко. — Просто не там, где микрофон.

— Вы любите тишину? — спросила Марина вдруг.

— Я люблю… — он обернулся к окну, — чтобы вещи соответствовали себе. Чтобы «подлинность» была не только «на выставке».

— Тогда помощь простая, — сказала Марина. — Когда увидите «крючок −19», не передавайте «старшим». Передайте нам. Не копию — «пыль», как есть. Мы берём на себя.

Он сглотнул. Такой глоток делают дети, когда им предлагают перейти дорогу без взрослых.

— Я… — он кивнул. — Понимаю.

— И ещё, — сказала Марина. — Когда-то вам, возможно, придётся выбрать между своей «стройностью данных» и чужой правдой. Выберите правду. Стройности потом найдём новую архитектуру.

Она поднялась. Лев выключил валидатор. Они ушли так же тихо, как пришли. За их спинами осталась комната, где воздух пах чем-то несказанным.

АРКАДИЙ

Вечером он сидит дома, в той же серой тишине. Включает телевизор — только чтобы не слушать себя. Там — репортаж из музея «Подлинность». Девочка в школьной форме подносит телефон к раме, на экране — «A-профиль автора», текст «в юности помогал в богадельне, позже основал фонд». Мужчина рядом шепчет: «А он же бил жену…» Женщина отвечает: «Он потом построил приют. Ему это засчитали». Мужчина молчит.

В нижней ленте — «спор на спортивном канале»: «должны ли футболисты терять A за симуляцию?»; «федерация кино ввела G-класс для сериалов»; «театральный форум: „искусство и отчёт“ — совместимы?».

Он переключает. На экране — суп в «Пункте взаимопомощи». Варсонофий без облачения — в том же тёмном свитере. Разливает, слушает, кивает. Голос за кадром: «Омбудсмен призывает приостановить церемонии до выяснения „этических убийств“». Заголовок: «Скандал вокруг Soteria».

Телефон вибрирует. Новое сообщение — без адресата, как будто пришло не через сеть, а через воздух:

σ: −19

«Не все боги скромные. Есть гордецы.

Завтра в 19:30 «перевалка».

Спустишься — увидишь.

Не передавай «старшим».

Он перечитывает, как читают диагноз. Потом гасит экран. Сидит. Слышит, как где-то в доме завывает лифт — как собака. Отец встаёт из памяти: «Любая машина слушается человека». Он шепчет вслух: «А человек — кого?»

В полночь он идёт на кухню, наливает воду, смотрит на банку с землёй. Думает, не посадить ли что-нибудь. Потом вспоминает: света нет. Возвращается к окну и долго смотрит на огни. Кажется, что у каждого огня есть «профиль» — кому он помогает, кого обжигает.

МАРИНА И ЛЕВ

— Он хрупкий, — сказал Лев, когда они спускались по ступеням. — Его легко сломать одним словом начальства.

— Хрупкие — лучше слышат, — ответила Марина. — Нам нужен именно такой.

Они сели в машину. Дождь уже не шёл — висел в воздухе. Фары размазывали улицы, как кисть — мокрую акварель.

— Скажи, — Лев оглянулся. — А можно измерить «подлинность» поступка так же, как QR на картине?

— Подлинность — это согласие между тем, что делал, и тем, почему делал, — сказала Марина. — А это не сканируют. Это слышат.

— Слышать — субъективно.

— Сканировать — ещё субъективнее, — усмехнулась Марина. — Мы просто договорились считать это объективным.

Телефон Маринин мигнул. Варсонофий:

«Когда будете в «перевалке», не идите по линии света. Там вас ждут. Идите по тени.

Помните: у тени тоже есть подлинность.

— В.»

— Он знает, — сказал Лев. — Или чувствует.

Марина кивнула. Она любила людей, которые умеют чувствовать без приборов — не вместо, а рядом. Они напоминали ей, что не всё ещё сдано в архив.

— Завтра в 19:30, — сказала она, глядя в календарь. — Идём в тень.

— Возьмём Аркадия?

— Если придёт. Он уже стоит на мостике. Дальше — его шаг.

АРКАДИЙ

День следующий был похож на предыдущий. Только в воздухе чуть сильнее пахло железом. В 19:12 он выключил монитор, снял бейдж, прошёл к лифту. Коллега в толстовке «КОММУТАЦИЯ» спросил: «Пиво?» Он сказал: «Дела». Коллега пожал плечами: «Смотрел выставку „Подлинность“? Там QR, смешно». Аркадий улыбнулся чужим лицом и шагнул в лифт.

Переход встречал горячим паром супа. Волонтёр с синей серьгой в брови разливал в миски и пританцовывал. По телевизору шёл сюжет о законах для малого бизнеса: «для участия в госзакупках — обязательная „этическая декларация“ компании; штрафы за „эксплуатацию A-работ“; новые льготы тем, кто „перевыполняет“ A-план в квартал…» Кто-то ворчал: «Мы теперь будем платить за благотворительность штрафами?» Другой отвечал: «Будем. И платить, и благотворить». Люди смеялись, как умеют смеяться в тёплых, тесных местах — не громко, но искренне.

Он прошёл мимо арки «только для персонала». У двери стоял «старший» — другой, не вчерашний. У него была та самая непроницаемая вежливость, какими обладают люди, чья задача — никогда не помнить лица. Аркадий спросил: «Костя на месте?» Тот сказал: «Пять минут как вышел». Аркадий кивнул и пошёл дальше — как будто просто шёл мимо. Потом свернул, потом задержался, потом вернулся, как бы случайно, потом ещё раз — уже точнее.

В «перевалке» пахло новой проводкой и вчерашней чашкой. На столе — ноутбук. На полке — пустые коробки из-под флешек. На камерах — мигающие зелёные точки. Он открыл программку — ту самую, где «женят» файл с реестром. Набрал логин, пароль. Система пискнула: «Добро пожаловать, Нефёдов». Он прислушался к себе — в груди было не «добро пожаловать», а «зачем пришёл».

На экране побежали строки. σ 73 мс. И вдруг — как лёгкое касание пальца по стеклу — −19. Он узнал эту дрожь. Он нажал «копировать как есть». Вставил в «чистую папку». Положил рядом, как ребёнка на подушку. Сохранил. Потом вспомнил отца: «Любая машина слушается человека». И понял, что боится — не машины.

В дверях кто-то шевельнулся. Шаг — мягкий, кошачий. Он обернулся. В дверном проёме — мужчина в куртке без знаков, лицо — бледное, на голове — светлый парик. Руки — в перчатках. Он пах лаком.

— Ты не должен быть здесь, — сказал «парик» спокойно. Голос у него был такой, как у людей, у которых никогда не сбивается дыхание. — Твои «старшие» знают?

— Я… — Аркадий услышал собственный голос, тонкий, как бумага. — Мне нужно было…

— Кому? — «Парик» чуть склонил голову. — Им — или им? — он показал пальцем вверх — туда, где в воздухе висели мембраны, — и в сторону — туда, где были «этики». — У тебя руки чистые, Аркадий. Оставь это тем, кто умеет пачкать.

Аркадий хотел сказать «нет». Язык не послушался. Тело — тоже. Он только сильнее сжал мышь. Экран показал новый хвост: σ 73 мс с −19 и ещё одним крошечным «пиком». Как будто «кто-то внутри» сказал: «Я вижу тебя».

— Ты когда-нибудь был в музее «Подлинность»? — спросил «парик» вдруг, без перехода. — Там всё красиво. Рамы. Сканеры. Люди плачут. И никто не задаёт вопрос — кому принадлежит кисть. Они считают «A». Успокаиваются. Идут домой. — Он улыбнулся ровно. — Мы делаем людям «добро».

— Вы делаете людям удобнее, — сказал Аркадий неожиданно для самого себя. Голос у него дрогнул, но не сломался. — Это не одно и то же.

Взгляд «парика» стал на долю секунды холоднее.

— Посмотри на свои руки, — сказал он. — Они чистые. Не пачкай. Это добрый совет.

Шаг. Он ушёл так же тихо, как появился. На столе осталось тихое дыхание ноутбука. На экране — −19.

Аркадий закрыл папку. Достал из кармана маленькую флешку — как та, что приходила Марине в конверте. Вставил. Скопировал «как есть». Вытащил. Положил во внутренний карман так, будто это билеты на поезд.

Он вышел из «перевалки» в шум перехода. Воздух пах супом и мокрыми куртками. На телевизоре шла спортивная аналитика: «футболисты получили −0.2 A за симуляцию». Мужчины у столика спорили: «а если он упал от толчка, а судья не видел?» — «значит, в следующий раз будет видеть».

Он поднялся по лестнице на улицу. Снег начал лететь редкими крупинками. Он стоял и думал, как передать флешку «тем, кто слышит», и не потерять себя.

Телефон запищал. Новое сообщение — короткое, как укол:

Почта «Лиговка-21», ячейка 312. Сегодня до 23:00.

Пароль: «Подлинность»

Он улыбнулся — впервые за день. Слово, которое с утра выглядело грязным, вдруг стало паролем. Он пошёл.

МАРИНА И ЛЕВ

— Он придёт, — сказала Марина, глядя на время. Было 22:34.

— Или сгорит, — сказал Лев. — У нас нет права его ломать.

— Мы не ломаем, — тихо сказала Марина. — Мы расширяем щель, чтобы туда пролез свет.

На столе у Марины лежала записка Варсонофия: «Подлинность — это совпадение памяти и поступка. Если воруют память, поступок превращается в музейный макет». Она положила её под лампу — чтобы слова грелись.

Телефон коротко вспыхнул. Одно слово: «Есть». Потом адрес почтамта, ячейка, пароль. Лев уже поднялся:

— Я — бегу. Ты — держись.

— Помни, — сказала Марина, — у тени тоже есть подлинность.

Он кивнул и исчез.

Марина осталась одна в комнате, где вентиляторы дышали, как старые собаки. Она закрыла глаза. Перед внутренним взглядом возникла девочка с мокрыми волосами и злым, живым взглядом. И рядом — чужая перчатка, аккуратно отодвигающая её плечо. Не репетиция, — сказала себе Марина. Теперь — только живое.

Её «граф» на стене дышал: Soteria, склад, перевалка, вода. Между ними — σ. И где-то внутри — человек. Это и было самое трудное — не потерять человека в матрице.

За окном редкий снег начал покрывать карнизы тонким белым слоем — как записки, которые кто-то оставляет на подоконниках: «Я здесь». Она встала, подошла к окну, коснулась стекла. Оно было холодным, но не чужим.

Телефон дрогнул. Лев: «Взял. Целое. Без хвостов. Еду».

Марина улыбнулась. Впервые за день ей показалось, что слово «подлинность» не нуждается в кавычках.

* * *

Аркадий идёт домой по улице, которая шумит, как магнитная лента. Он держит руки в карманах — не потому, что холодно, а потому, что так безопаснее. В голове — отец и старый системник, и фраза начальника про «стройность данных», и лицо «парика», и девочка из темноты, которая тянет кого-то за рукав.

Марина сидит в бюро, слушает, как Лев раскладывает «пыль» с флешки: σ 73 мс, −19, рядом — новый, едва заметный «пик». Это как если бы кто-то внутри системы сделал шаг и оставил след каблука на ковре. Она пишет в протокол: «Обнаружена „σ-подлинность“: намеренная метка информатора. Внутренний техник. Вероятно — „Парик“ не один. Идём внутрь».

Варсонофий пишет короткую записку и отправляет: «Кража подлинности теперь доказана. Осталось показать это тем, кто привык смотреть на рамы». И возвращается к супу — там очереди, там вопрос не в метках, а в мисках.

Телевизор в музее «Подлинность» показывает закрытие дня. Режиссёр говорит: «Мы не измеряем искусство». Диктор подхватывает: «Мы лишь показывает его пользу». Кто-то хлопает. QR-коды тихо светятся в полутьме. Ночной сторож проходит мимо картин и выключает свет. Подлинность остаётся в темноте — и в людях, которым похолодало в груди.

Аркадий у себя дома открывает окно. Втягивает воздух. Достаёт из кармана пустую флешку — ту, что не пригодится. Кладёт рядом с банкой земли. Завтра он принесёт домой маленький кактус. Посмотрит, выживет ли.

Марина гасит лампу. На столе остаётся только белая полоска — свет из коридора. Она шепчет почти беззвучно: «Не репетиция». И на секунду ей кажется, что весы где-то там, за стеной, не падают — держатся. Потому что под ними стоят люди.

Глава 7. Фальшь

«Неполнота жизненного опыта не освобождает от индексации. Молодость учитывается как фактор, но не как оправдание»

(Справочник гражданина GIndex. Раздел VII «Возрастные коэффициенты»§5.1)

Флешка тихо грелась на столе, как рыбка в ладони — живая и скользкая. Марина смотрела, как Лев неслышно распаковывает слои, — и знала: где-то в глубине этих «пакетов» снова вспыхнет дрожащая ниточка σ, а рядом — тот мелкий укол −19, метка чей-то совести или чьей-то игры.

— Смотри, — сказал Лев, не поднимая глаз. — Внутри «перевалки» — три подряд «зёрна». У двух стандартное «σ 73 мс». А у третьего… — он увеличил, — наш «крючок». И комментарий в технике: «rf-coord ok». Видишь префикс?

— «rf», — произнесла Марина. — Роман Февраль. Координатор.

— Он же и в «складе декораций» мелькал в сменах. И там, и тут «ок». Не подтверждение как таковое — «пропуск». Как штамп: «всё хорошо, ребята, играем».

Марина провела ногтем по полю листа, оставила мягкую белёсую царапину. В голове складывался ход: техника под куполом театра. Если где-то в городе существует официальная школа фальши, значит, сцена — её университет.

— Сегодня «Буря», — сказал Лев, щёлкнув календарём. — Театр на Фонтанке. У них премьера «с расширенным социальным воздействием» — прямо так и написано в анонсе. Февраль в списках «приглашённых координаторов» на капустник после показа.

— Пойдём смотреть «ветер», — сказала Марина. — И перья.

Она завязала шарф, Лев сунул валидатор в внутренний карман, и они вышли в город, где воздух пах мокрым камнем и рекламой. По дороге Марина поймала себя на том, что вглядывается в лица: все ли они сейчас равны перед этой рикшей, несущей добро по трассе Gindex, — или у кого-то колёса смазаны лучше.

Театр, как голодный ребёнок, глотал толпу — шуршанием пальто, раскатом невпопад смеющихся голосов, мягкой вязью шагов по красной ковровой дорожке. Фойе сверкало зеркалами, вывешенными так, чтобы любой мог увидеть себя чуть лучше — одна из старых питерских магий: отражение без обвинения. В нише слева стоял экран — синий логотип «Культура Града» и бегущая строка: «Этическая отчётность: как искусство влияет на мир». Под экраном — стойка с флаерами: «Посетив спектакль, вы можете записаться на пост-сессии волонтёрства. От 0.1 до 0.5 A — в зависимости от участия».

На стене рядом висела рамка, тоньше остальных; внутри — лист с QR и графиком:

Этический профиль постановки «Буря».

Тема: примирение, освобождение, отказ от мести.

Постэффект: 4 сессии «Говорим без крика» в школьных классах (программа партнёра).

Порог участия зрителя: заполнить форму и прийти на одну открытую встречу.

Ожидаемые A-кредиты: 0.2–0.3.

Марина задержала взгляд на слове «ожидаемые». Оно в этих стенах звучало особенно — как «ожидаемые аплодисменты», «ожидаемая слеза».

— Это теперь как меню, — буркнул Лев, — «первое — 0.1, второе — 0.2, компот — 0.05».

— Иногда и меню нужно, — ответила Марина. — Вопрос — кто выбрал рецепт.

По залу разливался шёпот. Щёлкали камеры. Молодой парень в джинсовке, с худым ноутбуком в тряпочном чехле и с телефоном в руках снимал всё подряд — не потому, что блогер, — потому что теперь так принято: записывай, иначе тебя не засчитают.

Марина увидела на балюстраде узкую табличку: «Этический куратор спектакля — И. Погодин». В театре, оказывается, теперь есть и такая должность — кто-то между драматургом и отрядом НКО.

Из дальнего угла фойе тянуло пудрой и сладким гримом. Марина поймала запах, как собака — след. Тот же тёплый сахарок с ноткой лака, что был в «перевалке» и на «складе». Лев тоже удивлённо поднял бровь. Они обменялись коротким взглядом — и ничего не сказали. Слова иногда тоже портят след.

— Истины хватит на всех? — спросил проходящий мимо мужчина в хорошем пальто у своей спутницы, держа в руке бокал воды. — Или нам раздадут её по спискам?

— Нам раздадут участие, — улыбнулась женщина. — Истину мы принесём сами.

Марина отметила её приём — голос мягкий, но с «рамой». Это и есть новый язык мира: слова с QR.

Глаза толпы.

Юноша в дешёвом пальто со стертыми локтями снимает раму с QR, прислоняет телефон, смотрит на экран, где пляшут кружочки. Читает вслух подруге:

— «A-кредиты после спектакля — не за лайк, а за участие». Ну понятно. Это мы уже знаем.

— Я хочу плюс 0.3, — говорит подруга, у которой перчатки без пальцев. — Мне до «зелёного» осталось чуть. А без «зелёного» мне в магистратуру не дадут стажировку.

— Пошли на пост-сессию, — вздыхает он. — Только не говори там ничего остроумного — вдруг оценят как «сарказм».

Они улыбаются и, не понимая, что улыбаются одинаково, как одинаково дышат всякие «ждущие улучшений» — студенты, врачи, библиотекари, — исчезают в потоке.

Глаза другого.

Пожилой мужчина, похожий на бывшего инженера с Балтийского завода, в сером костюме, гладко выбритый. Он берёт программу, читает раздел «этическая декларация постановки». Морщится. Смотрит на сцену, как на ту часть корабля, где он всю жизнь работал — и где теперь кто-то рисует красивые узоры на борту, чтобы корабль казался добрым.

Глаза третьей.

Девушка с короткими волосами, худой нос, уши с множеством маленьких серёжек, рюкзачок со значком «фем + математика». Она тихо фотографирует облачение уборщицы в фойе — ярко-оранжевый жилет с микросканерами по швам. Выкладывает в историю: «даже уборка как „А-работа“ — 0.1 в час». Ставит смайл. И добавляет: «но лучше так, чем никак».

Фойе дышало. Под потолком тихо свистели старые вентиляции.

— Пойдём, — сказал Лев. — Если Февраль будет, он не в партере. Он там, где дилетанты становятся друзьями друзей.

«Там» оказался небольшой бар за правой ложей, место, куда вешают либо своих, либо тех, кто потом скажет «спасибо». На столиках — минеральная вода, «этичные» снек-наборы (детокс-батончик и орешки с наклейкой «Часть прибыли в приют»), чёрные салфетки. На барной стойке — рекламный планшет: «Подпишитесь на программу пост-эффектов: спектакль — повод начать».

— Если бы театр был человеком, — шепнул Лев, — он бы сейчас говорил: «я — хороший, честное слово».

— Театр всегда так говорит, — ответила Марина. — Просто раньше он шептал это сценой. Теперь шепчет бухгалтерией.

Она глотнула воды — слишком мягкой, как растаявший снег. Лев проверил невзначай: валидатор ловил знакомую пульсацию. Здесь тоже было «σ» — совсем тоненькое, едва живое, как укол адреналина в публичную кровь.

— Они крутят промо-ролики прямо в сетке «верификатора», — тихо сказал Лев, не скрывая восхищённого профессионального ужасу. — Загоняют «добро» на сцену, а потом из него делают «товар дня».

— Нам нужен человек, — сказала Марина. — Не «товар».

Свет в зале начал гаснуть слоями. Сверху опустилась тьма, разрезанная тонкой ниткой рампы.

— Идём смотреть игру, — произнесла Марина, — если уж пришли.