Бесплатный фрагмент - Имена

«При сем (скажу):

кто сеет скупо, тот скупо и пожнет;

а кто сеет щедро, тот щедро и пожнет.»

(2 Кор. 9:6)

Имена

В жизни художника помнятся разные встречи.

Впрочем, не только помнятся.

Порой люди, встреченные случайно, сопровождают долгие дни, месяцы и годы.

Причем восприятие их не зависит от того, была ли эта встреча реальной, или состоялась на виртуальном уровне.

Ведь полноценному духовному общению не мешают расстояния, если собеседники искренне хотят понять друг друга.

Создавая этот сборник, я решил предать гласности свои воспоминания и свои впечатления от людей, знакомство с личностями или творчеством которых освещает мне путь.

Любовь Николаевна и Михаил Акимович. Троицкая и Зайдентрегер

Имена, вынесенные мною в заглавие, когда-то были известны каждому жителю Уфы.

Они и сегодня волнуют сердца тех могикан, которые еще неравнодушны и к музыке и к уходящей культуре навсегда ушедшего золотого века.

Мне очень повезло: в один из периодов своей многогранной жизни я был не просто знаком с этими людьми — они заполняли одну из главных граней того самого многогранника.

При нынешней доступности любой информации я не стану пересказывать их биографий, а приведу тексты из первого по релевантности интернетского источника.

Точнее, из «Башкирской энциклопедии».

* * *

ТРОИЦКАЯ (Троицкая-Зайдентрегер) Любовь Николаевна (6.10.1911, Казань — 9.4.1995, Уфа), певица (сопрано), педагог. Засл. работник культуры БАССР (1991). После окончания Моск. консерватории (1941; класс Л.Н.Балановской) педагог-вокалист, с 1944 худ. рук. Респ. лектория, в 1948—49 солистка, 1958—64 лектор-музыковед Баш. филармонии; в 1949—56, 1964—69 и 1992—95 преподаватель Уфим. уч-ща иск-в; в 1956—58 концертмейстер-педагог Моск. обл. филармонии. Обладала красивым выразительным голосом мягкого тембра, артистизмом. В репертуаре камерно-вок. лирика рус. и заруб. композиторов, старинные рус. романсы, рус. и баш. нар. песни. Первая исполнительница мн. вок. произв. Х.Ф.Ахметова, М.М.Валеева, Х.Ш.Заимова, З.Г.Исмагилова. Среди учеников засл. артисты БАССР Ф. Карачурина и Л.В.Тюрясова-Пантелеева, засл. работник культуры БАССР А.А.Кузнецова.

ЗАЙДЕНТРЕГЕР Михаил (Моисей) Акимович (28.3.1914, г. Оренбург — 29.6.1994, Уфа), пианист, педагог. Засл. работник культуры РСФСР (1973), засл. деят. иск-в БАССР (1963). Окончил Моск. консерваторию (1938; класс С.Е.Фейнберга). В 1939–94 преподаватель Уфим. уч-ща иск-в и Уфим. дет. муз. школы №1 им. Н. Сабитова, одновр. в 1960–68 — Уфим. уч.-консультац. пункта Муз.-пед. ин-та им. Гнесиных. Исполнит. манера З. отличалась яркой эмоциональностью и богатством звуковой палитры. В репертуаре произв. Л. Бетховена, Ф. Листа, П.И.Чайковского, Ф. Шопена и др. Первый исполнитель соч. Х.Ф.Ахметова, Х.Ш.Заимова, З.Г.Исмагилова. Выступал в концертах Баш. филармонии, на Баш. радио и ТВ. Основоположник фп исполнит. школы в Башкортостане. Среди учеников Л.И.Алексеева, А.Т.Каримов, Р.Г.Хабибуллин, Н.Г.Хамидуллина, С.Г.Хамидуллина, засл. работники культуры БАССР Э.В.Апарова, Л.Г.Кудоярова, А.М.Минков.

* * *

При всей убогой лапидарности из этих статей видно, кем были мои герои и как много дали они местной музыкальной культуре.

В своем материале я не собираюсь углублять фактологическую информацию, но поделюсь с вами тем, чего не даст Интернет.

Своими эмоциями и чувствами, живыми во мне спустя четверть столетия после ухода Михаила Акимовича и Любови Николаевны.

* * *

Лучшие годы своей жизни: студенческо-аспирантскую юность (1976—1984 постоянно) и часть молодости (1985—1993 периодически) — я провел в Ленинграде.

Семья моей первой жены (ленинградки) Натальи Гальцовой-Улиной была достаточно интеллигентной.

Наташа училась в музыкальной школе по классу ф-но, собиралась поступать в училище, хотя и стала сначала математиком, а в итоге работником детского сада.

Теща Алевтина Михайловна Гальцова, инженер-гидротехник, горячо и всерьез интересовалась литературой, живописью, архитектурой (мой покойный тесть был архитектором), музыкой, оперой, балетом, классическим вокалом; имела знакомство с Еленой Образцовой.

В Ленинградский период своей жизни я купался в эмпиреях высокого искусства и на воле и дома, и во сне и даже наяву.

Помимо литературы (сопровождавшей меня от рождения) занимался живописью (акварель, темпера, масло), графикой (пастель, сангина, соус, карандаш, перо, линогравюра, ксилография, монотипия…), бальными танцами, пел, играл на кларнете, et cetera.

Дневал и ночевал в Эрмитаже, разрывался между Русским музеем и музеем Академии художеств.

По много раз ходил на каждую выставку современного искусства, хотя уже тогда не вполне его принимал.

Периодически посещал Музей музыкальных инструментов (вблизи Исаакиевской площади, где-то за зданием бывшего посольства Германской империи).

Наслаждался дорическим ордером, недолюбливал ионический и был равнодушен к коринфскому, не говоря об эклектике. Мог по какому-нибудь сандрику отличить Штакеншнейдера от Растрелли.

Регулярно ездил в Пушкин, бродил по тем аллеям, где еще звучали шаги Ахматовского смуглого отрока.

Целые дни проводил в Павловске — единственной в своем роде жемчужине дворцово-паркового дизайна.

Не оставлял без внимания Петергоф, Гатчину, Ораниенбаум…

Бывал в Пушкинских Горах Псковской области, общался с директором Всесоюзного Пушкинского музея-заповедника Семеном Степановичем Гейченко и переписывался с ним несколько лет.

Летом каждое воскресенье наслаждался в одном из бесчисленных парков Ленинграда, где на летней террасе играл духовой оркестр.

Зимой через день ходил в Филармонию, при любой возможности — в Мариинку.

Хотя посещения Консерватории были транспортно затруднительны, а Капеллу не любил из-за неудобных мест для сидения при всех достоинствах ее оргАна…

Рассказ о Ленинградских годах может занять у меня целую книгу; детали тех лет вошли в мемуары, в фактологическую или географическую основу художественных произведений.

Потому не буду углубляться и распыляться, а перейду к собственно теме.

* * *

Вернувшись в 1985 году — после окончания аспирантуры и защиты диссертации — в свой некогда родной город, я был готов наложить на себя руки от тоски и духовной пустоты.

* * *

Хотя надо сказать, что в те годы Уфа еще не превратилась в нынешнюю деревню, где горожане сидят на корточках и плюют себе под ноги не хуже китайцев!

* * *

Духовной жаждою томим, я мучительно искал точки приложений и нашел ее на счастье быстро.

Осенью того же 1985-го пришел в популярнейшую (и имевшую невероятные по тем временам тиражи в 100 000 и более экземпляров!) ежедневную газету «Вечерняя Уфа» к Лилии Оскаровне Перцевой, заведовавшей отделом писем.

Пришел не просто так, а прочитав объявление о наборе в «Школу репортера» (замечательные во всех отношениях годичные курсы внештатных корреспондентов, на которых делала ставку злободневная газета) и опубликовав в качестве конкурсной работы достаточно острый очерк на тему бальных танцев.

* * *

Отклоняясь от темы, скажу, что с 1991 года «Вечерняя Уфа» публиковала и мои рассказы, а в середине 90-х меня даже приглашали в газету на должность заместителя главного редактора.

Отказавшись по глупой самонадеянности на будущее, я жалею о том до сих пор.

* * *

Внештатным корреспондентом газеты я был 10 лет.

Стал весьма известным в городе журналистом и публицистом.

Писал репортажи, проблемные статьи и журналистом, писал портретные очерки.

Кое-что перерастало границы провинциальной городской газеты — попадало в такие центральные издания, как «Воздушный транспорт» или «Гражданская авиация».

Мои вырезки нередко украшали редакционную «Красную доску», ко мне стояла очередь из желающих прочитать материал про себя.

Моими героями были авиадиспетчеры и математики, парикмахеры и учителя, профессора и сапожники, студенты и ветераны войны.

И, конечно, люди искусства: например, с детства почти родной «дядя Саша» — муж маминой одноклассницы, народный художник Александр Данилович Бурзянцев.

* * *

Поэтому не было случайностью, когда однажды ответственный секретарь «Вечерней Уфы» Алла Анатольевна Докучаева направила меня к незнакомой певице, Любови Николаевне Троицкой, с целью написания очерка о ней.

Кажется, в какому-то юбилею, хотя сегодня я могу ошибаться.

Я оделся свеже, причесался, прицепил на белую рубашку «бабочку» шоколадного цвета (в те годы, по инерции оставаясь светским львом Ленинградских стандартов, я предпочитал галстуки именно такого фасона…) — и пришел в ее двухкомнатную квартиру Сталинского дома на улице Советской (в тылу Института искусств, фасадом на Советскую площадь, Башнефть, бывший Башкнигоиздат и бывший же Свет министров Башкирской АССР).

Любовь Николаевна встретила меня на удивление тепло, хотя до того дня не подозревала о моем существовании.

Хотя в том нет ничего «удивительного»: моя героиня принадлежала к тому кругу вымерших ныне российских интеллигентов, где теплая беседа за круглом столом является одной из главных ценностей бытия.

Разговорившись очень быстро (что-что, а уж говорить-то я мастер до сих пор, хотя сегодня разговаривать мне уже почти не с кем…), мы просидели бог знает сколько как раз за столом и именно за круглым, специально для меня покрытым свежей белой скатертью.

В маленькой светлой комнатке, оклеенной пожелтевшими афишами разных лет — под раскрытым окном, выходящим в ласковое вечернее лето.

Любовь Николаевна рассказывала о себе, о своих учениках и ученицах, о личностях в музыке ее жизни, приносила книги и альбомы, раскладывала фотографии, разворачивала афиши — те, которым не хватило места на стенах — а я записывал и записывал, не прекращая поедать пирожки и печеньки. Напеченные ею же и тоже специально к моему визиту.

* * *

Хозяйка уютного дома сразу показалась мне «женщиной на ять» (как выразился бы мой полный тезка и кумир, артиллерии поручик Виктор Викторович Мышлаевский из «Дней Турбиных»), я был очарован ей, как мало кем и почти никогда в жизни. Как в прошлой так и в будущей.

Сколько лет тогда было Любови Николаевне, я не хочу подсчитывать; это неважно, когда речь идет о Женщине с большой буквы. Отмечу только, что моя героиня была 1911 года рождения, а дело происходило у нижней границы 90-х.

Я был очарован ее голосом, ее жестами, ее манерами, всей аурой ее личности.

Когда сейчас я слышу слова «певица» или даже просто «артистка», перед глазами всегда встает именно Любовь Николаевна Троицкая, с какой я познакомился тем летним вечером бог знает какого года.

Кажется, я тоже ей понравился, и мы расстались уже впотьмах с договоренностью о вторичном моем визите для уточнения мелочей приготовленного очерка.

Хотя какие там «мелочи»…

Обладая и врожденной, имманентной грамотностью и умением мгновенно оценивать текст и уже наработанным журналистским опытом, я мог сам расставить приоритеты. Решить, о чем писать обязательно, о чем необязательно, а о чем не стоит и вовсе. А скользнувшие и не записанные детали мог уточнить по телефону.

На самом деле мне просто захотелось еще раз побывать в этом прекрасном доме, посидеть за этим прекрасным теплым столом в окружении старых афиш и провести еще один вечер с Любовью Николаевной.

Поскольку я уже не мог понять, как жил до сих пор, не будучи знаком с нею.

Тогда эти ощущения казались мне иррациональными и я в них не разбирался.

Теперь я понимаю, что — писатель до глубины, переживающий сотни разных жизней в разные времена реальней, нежели свою реальную — я просто в нее влюбился.

* * *

Имя мужа Любови Николаевны — пианиста и педагога Михаила Акимовича Зайдентрегера — я знал еще в достуденческие времена.

Ведь подругой детства моей бабушки с отцовской стороны, старой барыни Зои Ивановны Воронцовой — одной из основательниц местной офтальмологии, стоявшей у фундамента всем известного Уфимского Института глазных болезней — была Милица Александровна Черданцева. Пианистка, музыковед и пропагандист, давшая мне и основы теории музыки и главные ее персоналии.

Я слышал о Зайдентрегере немало и для меня он был кем-то вроде бога, спустившегося не землю с небес.

Ведь именно он стоял в том пункте, от которого началось развитие фортепианной культуры этих мест.

В первый мой визит к Любови Николаевне Михаил Акимович у стола не появился.

Скорее всего, он неважно себя чувствовал — но я решил, что просто не интересен ему, будучи не музыкантом, а журналистом-математиком.

Точнее, и не математиком и не журналистом, а кем-то сидящим между двух стульев.

* * *

Надо сказать, что прошлая жизнь не обделила меня встречами с замечательными людьми.

Я уже упоминал и переписку с Семеном Степановичем Гейченко и дружбу с дядей Сашей Бурзянцевым

Я был близко знаком с Алексеем Федоровичем Леонтьевым — член-корреспондентом АН СССР, основателем и главой Уфимской школы комплексного анализа, харизматическим любителем жизни и самым умным человеком из всех мне известных.

На прокаленном перроне Уфимского аэропорта среди носилок с пострадавшими в Улу-Телякской железнодорожной катастрофе мне пожимал руку академик Чазов — министр здравоохранения СССР и бывший личный врач Леонида Ильича Брежнева.

Знавал я легендарного геометра, академика Александра Даниловича Александрова.

Меня учил обращению с оружием девятикратный чемпион СССР, трижды чемпион Европы, чемпион мира и бронзовый призер Олимпиады-68 по стрельбе из пистолета Ренарт Вафич Сулейманов.

С великим башкирским писателем, поэтом, прозаиком и драматургом Мустаем Каримом мы прогуливались по тихой улочке Уфы (называвшееся тогда Социалистической, а ныне носящей его имя) — и он рассказывал мне о давних годах своей жизни — когда они с моим дедом Василием Ивановичем Улиным ездили в Москву на сессии Верховного Совета РСФСР, где в одно и то же время были депутатами.

И так далее, и тому подобное.

Себе цену я знал всегда, перед великими никогда не тушевался, но…

Но перед музыкантами всегда трепетал в священном восторге.

Ведь при всей своей врожденной страсти музыкального образования я не получил даже начального и на ф-но левой рукой умел брать лишь октавы — хотя брал их играючи…

А что касается смычковых инструментов…

Виртуозы, владеющие их натуральным строем с коммой между встречными бемолями и диезами, кажутся мне волшебниками всех Изумрудных городов.

С непередаваемым благоговением отношусь я к виолончелистке Оле Бесс.

И потому меня не удивляло, что бог, сошедший с небес на землю, не выходил из своей комнаты.

* * *

Второй вечер с Любовь Николаевной прошел по схеме первого, только помимо пирожков и печенек, мы еще и напились.

Изумительная певица готовила изумительное домашнее вино (единственное из этого разряда, понравившееся мне за всю жизнь!) — и мы провели сравнительный анализ трех или даже четырех разных бутылок.

* * *

Очерк я написал; он вызвал бурю одобрения в культурных кругах, Любовь Николаевна пригласила меня отметить сразу и мой успех и ее славу.

На этот раз в гостях была и упомянутая в энциклопедической статье ученица Михаила Акимовича — доцент уфимского Института искусств пианистка Людмила Ивановна Алексеева.

Замечательный музыкант и человек, обаятельная веселая женщина; про нее я потом написал очерк «Девочка с такими глазами».

Мы опять ели пирожки и опять пили — только теперь с нами сидел Михаил Акимович.

Я познакомился с ним так же легко, как и с его женой; он оказался приветливым, доброжелательным и веселым.

И очень простым в обращении — каким должен быть действительно умный и талантливый человек.

Теперь я уже не сомневался в том, что тоже достоин общения с богом.

И с того вечера мои отношения с семьей Зайдентрегеров стали действительно семейными.

* * *

Я приходил к ним со своей Натальей; наши жены болтали о чем-то своем домоводческом, мы с Михаилом Акимовичем вели бесконечные разговоры и только о музыке — и он ни разу не намекнул, что я ничего не смыслю в этом виде искусства.

Зайдентрегер восполнил мне все, что я навсегда потерял, уехав из счастливого Ленинграда в серую Уфу.

Мы с женой посещали Зайдентрегеров часто — так часто, как нам того хотелось.

И, как ни удивительно они всегда бывали нам рады.

* * *

Помню один званый вечер, уже не помню по какому случаю.

Мы сидели в большой комнате — без афиш, но около рояля.

Время от времени кто-нибудь вставал из-за стола и предавался искусству.

Любовь Николаевна что-нибудь пела.

Людмила Ивановна играла классику.

Михаил Акимович дьявольски подмигивал, садился за ф-но и выдавал неожиданный джаз.

А порой играл подряд несколько мелодий, соединяя их так, что одна вырастала из другой.

И часто возвращался к знаменитой в 50-х годах песне Ива Монтана, которая была позывными французского радио…

Широта души и терпимость музыкальных взглядов Михаила Акимовича меня просто поражали.

Когда уставали профессионалы, к роялю подходил аз грешный. Пел Юрия Иосифовича и Булата Шалвовича, аккомпанируя себе в A-moll (иная тональность не была мне доступна) — Михаил Акимович не кривился и не уходил на кухню, а улыбался и подпевал вместе со всеми.

Спустя некоторое время я напечатал очерк о Пушкине — «Пускай умру, но пусть умру любя».

Прочитав, Любовь Николаевна позвонила мне, выразила свои эмоции, передала добрые слова от Михаила Акимовича, а потом спела прямо по телефону романс на эти стихи Александр Сергеича.

* * *

Тогда, интересуясь исключительно музыкой, я не думал о земном.

Теперь, постарев и капельку поумнев, я смотрю на жизнь шире.

* * *

Душевная полноценность человека определяется его отношением к своим близким.

Нельзя любить абстрактное человечество в целом, но можно растворяться сердцем в конкретных его представителях.

Счастливы внутренне богатые личности — люди, способные на сильные чувства и глубокую привязанность — нашедшие единственную половинку утром своей жизни и не потерявшие ее до самого вечера.

Ощущающие любимого человека центром мира и озаряющие весь мир своим чувством.

* * *

Любовь Николаевна и Михаил Акимович всю жизнь служили не только музыке, но своей семье.

Зайдентрегеры были не просто парой музыкантов, певицей и пианистом, вырастившими поколения молодых.

Они были лебединой парой в полном смысле слов; они держались друг за друга, даже в бессловесном общении за столом не скрывали взаимной любви.

Пронесенной до самого конца жизни через все тяготы, прячущиеся между строчками скупых биографий.

Они проявляли эту любовь каждое мгновение и каждой мелочью.

Словами, жестами, взглядами…

Нельзя было не любить, нельзя было не боготворить такую женщину, как Любовь Николаевна.

И, наверное, никто не мог бы сделать этого лучше, нежели Михаил Акимович.

Их любовь не замыкалась в рамках своей семьи; она согревала каждого, кто переступал порог их дома.

Их любили ученики.

Идя к Зайдентрегерам, я всегда знал что могу застать у них ту же Людмилу Ивановну Алексееву, относившуюся к ним, как к своим родителям.

Я досадовал лишь о том, что судьба толкнула меня в никчемную и ничего мне не давшую математику — а не пустила по пути музыки, не позволила оказаться в рядах их духовных наследников.

Но был благодарен за то, что она подарила мне хотя бы несколько лет общения с этими замечательными людьми.

* * *

Мою привязанность к семье Зайдентрегеров рисует следующий эпизод.

Однажды, пользуясь отъездом жены в Ленинград, я пустился во все тяжкие.

Выбрал самую перспективную из круга своих женщин и спланировал очень романтическое и совсем не платоническое свидание.

Купил букет роз, нагладился, напомадился, надел неизменную «бабочку» и пошел на цель, полный нескромных предвкушений.

Однако коварная прелестница в самый последний момент поменяла планы и то ли куда-то уехала, то ли не открыла мне дверь. А скорее всего -просто забыла об мне. О сотовых телефонах в те времена не слышали даже на Западе; помотавшись некоторое время по ее кварталу, я как был — элегантный и с цветами — пошел к Зайдентрегерам, благо они жили на обратном моем пути домой.

Втроем мы просидели дотемна и я был счастлив непостоянству ветреницы, перенаправившей вектор своих интересов.

Ведь женщин в моей жизни имелось предостаточно, а вот Зайдентрегеры были единственными в своем роде.

* * *

Такие чудесные отношения продолжались между нами несколько лет.

Потом моя жизнь сменила курс на 180 градусов; настали те самые тяжелые времена, о которых предупреждало еще 2-е послание к Тимофею.

Я расстался с первой женой, создал вторую семью, уехал в другую часть города и погряз в повседневности. Которые бросили меня в яму с песком — такую, откуда в принципе невозможно выбраться, но где приходится копать круглыми сутками, чтобы не засыпало с головой…

И — сколь ни стыдно сейчас в том признаться — лишь по случаю и достаточно поздно узнал об уходе и Михаила Акимовича и Любови Николаевны.

Они ушли тихо, с небольшим промежутком — как положено душевно тонким людям, не мыслящим жизни друг без друга.

Узнав, я испытал такую горечь, будто я не просто потерял своих близких людей — именно близких, хотя мы общались менее десяти лет! — а мне отрезали часть меня самого.

* * *

Бывая позже в тех местах, я смотрел на тот бело-желтый дом в «неоалександровском» стиле…

Старый дом с высокими потолками и низкими подъездами в тополиной метели…

Дом, из окна первого этажа которого когда-то слышались джазовые синкопы старого классического рояля…

Дом, где меня согревали тепло и свет двух ВЕЛИКИХ ЛИЧНОСТЕЙ в культуре некогда культурного города…

Любовь Николаевна Троицкая и Михаил Акимович Зайдентрегер представляли собой целую ЭПОХУ — которая была создана и их усилиями, которая была ими самими и которая не повторится никогда и ни при каких условиях…

…Что-то сдавливало мне дыхание, к глазам подступали слезы и я старался проехать через улицу Советскую как можно быстрей.

* * *

Писав в 2007 году своего «Снайпера», я по какой-то причине дал фамилию Михаила Акимовича одному из приятелей главного героя, мужественного скрипача-еврея.

После опубликования текста мне пришло письмо от незнакомого Зайдентрегера — уже не помню откуда: из США, из Германии, или из Израиля.

От него я узнал, что фамилия «Зайдентрегер» — имеющая русский смысл «Носитель шёлка» — является достаточно редкой, что этот читатель ищет однофамильцев по всему свету и очень рад обнаружить еще одного — пусть даже вымышленного альтиста из одиозного романа.

О Михаиле Акимовиче — основателе башкирской фортепианной школы, музыканте, педагоге и человеке — мой неравнодушный корреспондент не слышал.

В те времена башкиры еще не начали составлять свою энциклопедию и я оказался едва ли не первым, кто вывел на просторы Интернета имя Михаила Зайдентрегера.

* * *

Нынешней весной, охваченный замыслом стихотворения памяти Александра Вертинского, я почему-то думал о Михаиле Акимовиче.

А написав, услышал голос Любови Николаевны, поющей этот нечаянный и грустный романс:

Очень медленно тянутся дроги:

Их возница давно изнемог.

Никуда не глядит у дороги,

В этой жизни изверившись, бог.

Нету с нами малайца лихого,

Португалец отправился в путь.

И над розовым морем лиловый

Китайчонок не сможет уснуть.

Александр! уж не падают листья,

Облетел опустелый тот сад.

Где желтеют забытые кисти?

Где на карте найти Сталинград?

Чья там гордость теперь — Севастополь?

Чьей земли нынче песни слышны?

Лишь стоит Ваш серебряный тополь

У Кремлевской суровой стены…

Мой первый матмеховский друг. Яков Логвинович

Взгляните на заставку и улыбнитесь.

Фото сделано в 81 или 82 году прошлого века.

Лейтенанту еще нет 25-ти.

Он носит великолепные имя и отчество — Яков Яковлевич.

А служит в деревне Яковлевка Яковлевского района Приморского края.

Родом лейтенант из Белорусской Советской Социалистической Республики — попал с польской границы на японскую, куда ворон костей не заносил.

И плюс к тому он — не кадровый военный, а дипломированный специалист по высшей алгебре и теории чисел, несостоявшийся аспирант математико-механического факультета Ленинградского государственного университета.

Так сложилась судьба.

1

Поступление на матмех ЛГУ лихорадочным летом 1976 года осталось в моей памяти как давно пережитый, но не подлежащий забвению кошмарный сон.

Страшным было прощание со школой, где я служил символом успеха — настоящего и особенно будущего.

Еще более страшным оказалось вхождение в университет.

Я-абитуриент был Чеховской кошкой, которая ела огурцы после того, как ее две недели лупцевали кнутовищем.

Мне чудилось, что жизнь висит на волоске и в любой момент может сорваться в пропасть безысходности. Получив аттестат с золотой медалью, окончив две заочных физматшколы (ЗФТШ при МФТИ и ЗМШ при МГУ), будучи профессионалом в решении конкурсных задач, блестяще написав письменную работу, получив «пятерку» и освобожденный от остальных экзаменов, я не ощущал уверенности ни в чем.

Даже навестив приемную комиссию матмеха (прятавшуюся в мрачных дебрях Петровских «Двенадцати коллегий», где через год гулял Андрей Палыч Бузыкин из «Осеннего марафона») и найдя под мутным стеклом витрины свою фамилию в списке зачисленных, я не мог сразу успокоиться. Ходил и ходил взад-вперед, ожидая чего-то еще.

И в те нервные минуты ко мне вдруг подошел незнакомый паренек. Худенький, стройный, черноволосый и черноусый, с умным, но добрым взглядом темных глаз.

Мы познакомились, разговорились, поведали друг другу о себе, поделились планами — которые наконец мне показались реальными.

Первый человек, которого я встретил в статусе студента ЛГУ, мне страшно понравился, понравился абсолютно всем.

Умом, который стал ясен с первой секунды.

Тонким юмором, хитроватой лукавинкой в каждом слове.

И мягким выговором, какого я никогда не слышал в Уральских краях.

Потрясло даже то, что парня зовут Яшей.

Имев много приятелей, в 17 лет я знал лишь одного человека по имени Яков.

(Им был мой школьный учитель английского Яков Абрамыч Хвесин.

Высокий и нервный, бивший лодырей по мордасам и предрекавший лично мне плохой конец из-за излишней болтливости.)

Новый друг стал вторым и последним Яковом в моей жизни.

Я узнал, что Яша приехал в Ленинград из Белоруссии.

(Во времена отсутствия хороших географических карт этот факт был аналогичен тому, чтобы оказаться выходцем из Новой Зеландии.

Только спустя десятилетия, после эпохальной игры на «Поле чудес», весь мир узнал, что самогон из его родного села Дивин — лучший в мире.)

А его фамилию — Логвинович — я узнал позже, когда пришел в себя и стал оглядываться на происходящее вокруг.

2

При описании событий, происходивших сорок лет назад, трудно удержаться от заявлений, что с тем-то имярек мы дружили, и в совместный период были не разлей вода. То есть проводили все время вместе, жили, пили, пели в одной компании, смотрели одинаковые фильмы и гуляли с одними и теми же девчонками… и так далее, кому что придет в голову.

Так принято в мемуарной литературе; без деклараций о дружбе до могильной ограды воспоминания о человеке как бы обесцениваются.

Но, за всю свою жизнь не сказав слова правды по мелочам, врать в крупном я не люблю.

С Яшей Логвиновичем закадычными друзьями мы не были.

Не могли быть по объективным причинам.

Сама учеба есть социальная повинность, она подчиняет общим законам игры и тушует личности. Студенческая жизнь — для одних неповторимая пора радостей, для других короткие передышки между сессиями — идет не в аудиториях.

Быв оба иногородними, вне университета мы не пересекались.

Яша жил в общежитии, я — сначала у друзей-евреев, потом на съемной комнате, найденной через знакомых.

Яша занимался спортом, я увлекся бальными танцами.

Яша играл в шахматы, я играл на гитаре.

Яша был зампредседателя студсовета общежития (управлял 12-ю этажами 3-лучевых коридоров, населенных нецеломудренными оболтусами обоих полов), я стал замсекретаря комитета ВЛКСМ факультета (отвечал за 1750 шпаргонцев, из которых лишь 25% хотели добросовестно учиться).

Список повседневных расхождений можно продолжить, но он ничего не значит.

Первое мужское знакомство в новой жизни подобно первой любви в юношеском возрасте.

Сегодня я осознаю, до какой степени мне повезло.

Личные качества Якова Яковлевича Логвиновича располагают к нему каждого, узнавшего хотя бы мельком.

(Уверен, с этим моим заявлением не станет спорить никто!)

Моя мама, доцент Башкирского государственного университета, в свое время тоже окончила матмех ЛГУ. Ее оценки отличались максимализмом, ей никогда не нравились мои друзья (тем более подруги, не говоря уж о моих женах).

Поступать в университет она меня привезла лично, ходила со мной везде.

Она видела Яшу один раз в жизни — даже не разговаривала с ним, только наблюдала, как мы общаемся у окна, выходившего на страшное, как смертный грех, закопченное здание НИФИ.

Но все пять лет, когда я приезжал в Уфу на каникулы, мама спрашивала:

— А как поживает Яша Логвинович?

Мне кажется, такое отношение лучше многих слов выражает человеческую привлекательность моего первого матмеховского друга.

3

В этом мемуаре я хочу написать о Якове Яковлевиче Логвиновиче — нарисовать его портрет тому, кто ничего существенного о нем не знает.

Но должен сразу оговориться.

Во времена матмеховского студенчества я знал о Яше только то, что он — отличный парень.

Я виделся с ним в коридорах и перед лекциями, перебрасывался фразами, травил анекдоты (преимущественно неприличные, как и положено 20-летним молодцам…) и радовался легкому общению.

Факты, приведенные тут, я узнал, возобновив общение с Яшей Логвиновичем спустя 38 лет после выпуска.

Почему так получилось?

Отчасти из-за свойств моего характера.

Отучившись пять лет в ЛГУ, я не имел на курсе настоящих друзей. Всерьез дружил только с механиком Андреем Бородиновым, который учился на год позже.

Дело в том, что как математик я был полный нуль, даром что получил «красный» диплом, поступил в аспирантуру и выжал из себя кандидатскую диссертацию раньше всех, опередив прирожденных ученых, каких на нашем курсе хватало. Просто я очень хотел хорошо жить, а звание доцента в ВУЗе советских времен давало пожизненную гарантию обеспеченности.

(О том я подробно написал в книге о своем старшем друге, доценте матмеха Денисе Артемьевиче Владимирове.

Повторяться не вижу смысла, изложу ситуацию тезисно.)

Учиться было трудно, математика давалась неимоверными усилиями, поскольку я не испытывал к ней неутилитарного интереса. Это, естественно, не скрывалось от тех, кто учился с удовольствием. На курсе меня не уважали как студента и не любили как человека, поскольку любить было не за что. Я этим не тяготился, я не считал себя сосудом чистого золота, который все должны любить.

(Как не тягоТюсь по сю пору.)

Я периодически сближался с кем-то из сокурсников — легко, не страдая отсутствием коммуникабельности — и так же легко расставался по исчерпании тем.

На матмехе я был чужим, как раввин на крестном ходу, что подтвердили годы, прошедшие после студенчества.

Слоган «Матмех лучше всех», традиционный для бывших однокашников, ко мне не имеет отношения.

Для меня матмех — это ад, мрак и крах.

(На 10-летие выпуска в 1991 году я пришел с радостью, пыжился гордостью от учебы в Литинституте и предстоящего вступления в СП СССР, хотел утереть нос ничтожным корнеплодам математикам.

На 20-летие в 2001 приехал по инерция, но не получил положительного, даже короткий чувственный опыт с одной из сокурсниц ничего не исправил.

А на 30 лет в 2011 — быв человеком, приплясывая на вершине жизни при двух иномарках и ИП со 100 тысячами неучтенной месячной прибыли — я уже не поехал.)

Нет ничего странного в том, что с Яшей Логвиновичем мы близкими друзьями не стали, студентом я ничего о нем не знал.

Причиной служила и личность Яши.

Выше я аттестовал вхождение в университет «страшным».

Я приехал в Ленинград из Уфы, неся на лбу печать «гордости школы».

(Гордостью и являлся.

В стремлении получить медаль и поступить с одного экзамена я был не просто круглым, а каким-то шарообразным отличником.

Да вот только школа наша была английской, математике учили так, что лучше бы не учили вовсе.

При отсутствии врожденного интереса ни заочные МШ союза, ни очная ЮМШ при БГУ, ни прочие рычаги не могли компенсировать атмосферу реальной спецматшколы, в которой детям — как говорила мамина сокурсница Елена Александровна Быкова-Максимова — «попу подтирают интегралами». )

В Ленинграде, центре российского интеллекта, насчитывалось немало математических школ. Самыми известными были №30, №239 и интернат №45, собиравший будущих Пуанкаристов всей области.

На нашем курсе выпускников подобных заведений имелось больше, чем достаточно.

Ясное дело, спецшколы для того и существуют, чтобы готовить студентов матмеха. Учиться в компании знающих ребят должно быть легче, чем среди дебилов, выражение

x + y2

читающих как

«ха плюс у — два наверху».

Но подчеркну слова «должно быть»; у нас на матмехе было наоборот.

Подростки — к которым относятся студенты младших курсов — врожденно жестоки, им доставляет удовольствие любым способом унижать ближнего. В ленинградских матшколах в самом деле чему-то учили; те самые интегралы, которые простым студентам читали в конце 1-го курса, им были приблизительно известны.

Но вместо того, чтобы создать атмосферу знания, «лауреаты» (как презрительно именовала спецгвардию другая мамина сокурсница, на тот момент уже член-корреспондент Академии Наук Галина Павловна Матвиевская), гнули пальцы, всеми силами подчеркивали свое превосходство над теми, кто интегралов еще не знал.

(В одной лишь моей 13-й группе таких кадров училось штук 5. А может, даже 6.

Ни об одном из них — ныне докторов наук и даже академиков — я не скажу доброго слова.

Из всех «спецвыпускников» помню с теплотой лишь тех, о ком писал уже много где: Борю Соломяка, Гришу Бомаша, Лёню Овэса, Шуру Кулика, Лёню Михлина, Мишу Чеповецкого… и, конечно, Роман-Романыча Запатрина.)

Недружественность обстановки поддерживали молодые преподаватели — вчерашние «лауреаты», витающие в эмпиреях сверхполноценности.

Никогда не забуду свой первый семинар по математическому анализу, случившийся на 1-й паре 1 сентября 1976 года.

Ассистент, бородатый бывший гений, начиркал нечто на доске, и пока я (прорешавший весь «задачник Кванта») пытался понять условие, один из подобных гениев — только завтрашних, не вчерашних — уже выдал решение. Остаток пары шел диалог между ним и преподавателем, забывшим о существовании других.

Потом все как-то снивелировалось. Некоторые «лауреаты» и вовсе отчислились с матмеха, не выдержали «головокружения от успехов» и безнадежно отстали в учебе. Но все равно аура факультета полнилась математическом снобизмом, причем зачастую — на пустом месте. На виду оказывались те, кто больше из себя строил, а не представлял.

Мой друг был человеком скромным.

Никогда себя не выпячивал, почти всегда оказывался на втором плане.

Там, где иной говорил сто слов вместо десяти, он обходился одним.

(Хоть и бьющим точно в цель!)

Среди непризнанных светил он оставался в тени.

Хотя по совокупности качеств Яков Логвинович — студент, математик и человек — был лучше большинства сокурсников.

Увы, в те времена все прошло мимо меня.

В остроумном, но сдержанном парне я не видел будущего ученого.

Не ведал глубин его математического ума.

Не знал даже, что Яша — замечательный шахматист. Кандидат в мастера спорта, победитель более сотни конкурсов, чемпион Брестской области по шахматам по переписке.

4

Итак о своем герое я практически ничего не знал.

И не узнал, пока осенью прошлого года не взялся за книгу о Денисе Артемьевиче Владимирове.

(Писать ее я стал не из ностальгии по матмеху.

Матмех оставил во мне только горечь растраченных лет.

Меня вели мысли о Владимирове, сокурснике и друге моей мамы, глубинная связь с которым к ЛГУ отношения не имеет.)

В контактной группе выпускников ’81 имелись контактные данные многих.

Но Яши Логвиновича там не было, его фамилию я нашел на «учительском сайте» Брестской области, написал наудачу куда-то в пустоту. Я даже сомневался, что почтенный учитель математики средней школы №6 города Кобрин Яков Яковлевич Логвинович — это Яша моих студенческих лет.

Удача мне улыбнулась. Яков Яковлевич оказался Яшей и прислал мне фотографии.

(В Литературном институте у меня был друг, ныне известный самарский драматург Александр Ануфриев.

Мы не просто дружили, а 5 лет селились в одной комнате «литобщаги», вместе ходили по театрам и даже ездили на пару к актрисам в Люберцы.

После окончания института в 1994 мы с Саней несколько лет переписывались, потом потерялись в бурях бытия, восстановили виртуальную связь лет через 15.

Получив мое новое фото, старый друг написал:

— Да, Витюшка, не пощадила тебя жизнь…

Шурец — которого она тоже щадила не сильно — был стопроцентно прав.

Мы не коньяки, чтобы с годами становиться лучше.

Жизнь щадит лишь тех, кто не живет, а существует.)

Из одного Яши нынешнего можно сделать двух Яш прежних, но тем не менее он ни капельки не изменился.

Усы остались на месте, глаза сделались еще глубже, вот только улыбка погрустнела.

(Как и положено умному человеку, с годами понимающему априорную печаль бытия.)

Радость общения превзошла ожидания.

Впрочем, ничего странного в том нет. Все 43 года, прошедшие со дня знакомства, мы с Яшей никогда не забывали друг о друге.

И вот теперь я наконец узнал о старом сокурснике все, чтобы пунктирно обозначить его жизнь.

5

Отношения Якова Логвиновича с математикой искренни и серьезны.

Если меня толкала мама, имев матмеховскую базу, то Яша избрал свой путь самостоятельно.

Мальчик из белорусского села Дивин (лежащего в 100 км от польской границы и в 10 от украинской) осознанно нацелился на математику.

Учился в Заочной математической школе при ЛГУ.

Был не только математиком и шахматистом, но и отличником, получил золотую медаль.

Яша имел все возможности поступить на матмех без усилий, письменную работу он бы влёгкую написал на «отлично», но судьба решила его испытать.

Я уже не помню, почему, но ему требовался вызов из ЛГУ, подтверждающий включение в состав абитуриентов.

Вызов Яша запросил, но на руки не получил: то ли замешкались в приемной комиссии, то ли не сработала почта. Выждав до последнего, мой друг отправился в Ленинград наудачу, где судьба продолжала испытания: он опоздал на первый экзамен, который во всех ВУЗах СССР проходил в один день.

Это могло означать крах всего.

К чести администрации, документы у Яши приняли и к экзаменам его допустили (кажется, в те времена имелись какие-то официальные лазейки для попавших в форс-мажорные обстоятельства). Но «пятерку» за работу не поставили, к чему-то придравшись.

Не сомневаюсь, что Яша решил задачи лучше, чем их составители. Скорее всего, предметная комиссия матмеха решила избежать процессуальных разборок с медалистом, который, с одной стороны, подпадал под «систему одного экзамена», но, с другой — не по своей вине нарушил сроки.

(Для несведущих поясню.

В мои времена золотой медалист, сдавший первый экзамен на «5», в любом институте освобождался от дальнейших испытаний и зачислялся вне конкурса.

Во времена юности моей мамы — когда медали выдавались более строго — принимали вообще куда угодно без экзаменов.

В позднейшие времена медали рассыпались, как «железные кресты» над Сталинградом, и «системы» на какое-то время отменили.)

Подготовка Яшина оказалась столь высокой, что он без осложнений сдал все экзамены (2 математики и физику, написал сочинение) и прошел по конкурсу, опередив в списке иных «лауреатов».

Яков Логвинович самостоятельно вышел на рубеж, откуда начинается взлет на высшие эшелоны науки.

Рожденный быть писателем, я обладаю избирательной памятью на отдельные моменты жизни, которые кажутся важными.

(Например, пиша мемуар о сокурснике Александре Кулике, обнаружил, что помню слова его будущей жены Ларисы Мелиховой, сказанные в сентябре 1976.)

Обладая чертами шахматиста, для которого память тоже служит одним из важнейших инструментов, Яша тоже помнит многое, бывшее общим для нас в те годы.

Но видим мы одно и то же по-разному.

Точнее, он видит все шире, чем я.

Мы переписываемся интенсивно, делимся воспоминаниями о событиях и людях, в них участвовавших.

Но если для меня память о матмехе — сборник не всегда веселых анекдотов (о том, какой конспект потерял тот или иной сокурсник или насколько пьяным явился на экзамен тот или иной преподаватель), то Яша, не упуская таких деталей, еще и вспоминает о математических качествах.

Для меня математика — случайность, для Яши — сфера интересов.

Сам матмех факультет предназначен именно для таких людей, как он.

6

Во времена молодости я не знал слово «перфекционист».

Но человек совершенный вызывал восхищение всегда.

Вспоминается лето 1980 года, когда наш курс проходил военные сборы.

Сама армия видится мне абсолютным злом. Военная кафедра была бессмысленным пожирателем времени и стрессом, какого на самом деле не имелось. Майоры давили угрозой испортить балл диплома, хотя «спецподготовка» — секрет Полишинеля — не входила в зачетные ведомости.

(В те времена мы не задумывались сверх положенного.

Сегодня, включив статистику, я прихожу к выводу, что при одном дне в неделю в течение трех курсов, с учетом сессий и каникул, эта подготовка вычеркнула из нашей студенческой жизни три месяца.

Целую весну, лето или осень превратила в холодную военную зиму.)

Но тем не менее мы вынуждены были соблюдать правила игры, подчиняться законам, не нами установленными.

На сборах многие проявили свое истинное лицо, отдельные моменты остались в памяти на всю жизнь.

Вижу все, как было тогда.

ВЧ с 5-значным номером километрах в 20 юго-западнее Луги.

Летний день, раскаленный плац.

4 взвода — 100 с лишним будущих математиков, одетых в зеленое «ХБ».

Мерный голос из репродуктора, висящего на столбе между штабом и клубом:

— Вчера в Москве на открытии…

(или закрытии, мне это всегда было по псу)

— …Олимпиады-80 выступил генеральный секретарь ЦК КПСС, председатель президиума Верховного Совета СССР…

Диктор делает многозначительную паузу и продолжает прочувствованно, через точку:

— Леонид. Ильич. Брежнев. В своей речи…

Что именно сказал генсек в своей речи, мы не слышим, все перекрывает рев ротного старшины:

— Сержант Улин, ты чего козыряешь, как Ленин, когда даже до Брежнева еще не дорос?

Я не спорю. Радуюсь тому, что прапорщик не прибавил к моей фамилии 4 буквы: 3 согласных и 1 гласную — превращая ее в нецензурную.

— Курсант Б.! Что у тебя на голове?! *** или пилотка?

Гриша Б. — классический интеллигент, «го» -шник и пианист, краснеющий от матерных слов, пытается поправить армейский головной убор, но получается только хуже.

— Курсант П.! У тебя что — как в сказке: «Дерни, девочка, за веревочку — дверь и откроется»?!

Ваня П. — ныне член-корреспондент РАН — который хлопал ушам при раздаче обмундирования, остался без брезентового ремня и теперь подвязывает брюки веревочкой, не успевает моргнуть глазом. Старшина делает шаг вперед и с кошачьей ловкостью дергает за конец шпагата, свешивающийся из-под кителя.

С Вани падают штаны.

Рота ржет: минута смеха заменяет килограмм мяса, в армии это первостепенно.

Прапорщик неуёмен; что для нас мУка, для него — работа.

— Курсант К., *** твою мать! Опять вшивник поддел?!

Шура К. — впоследствии известный поэт — пытается заправить под обшлага край трико: в Ленобласти тепло лишь в полдень, по утрам форма для тропиков не греет, а холодит.

— Курсант С.! Ты что, беременный?

Андрей С., — уже обзаведшийся брюшком и не соблюдающий правило «длина ремня = окружность морды» — молча пожимает плечами.

— На кого вы похожи, ***, ***, ***? *** ***е!

Глаз старшины скользит по рядам.

— Б-балет-т…

— безнадежно шепчет азербайджанец Ильхам Ахундов, который не может выговорить русское слово из 5 букв, обозначающее древнейшую профессию.

Но наш похмельный воспитатель знает, что нельзя бесконечно ругать, нужен положительный пример.

— Иди сюда! Вот ты!

Строй расступается, выпуская подтянутого курсанта.

Сапоги его блестят, над ними можно бриться.

Убогое «ХБ», ладно пригнанное по фигуре, кажется свежеотглаженным.