Бесплатный фрагмент - Икс и Игрек

I. Листья пахнут небом

* * *

На Юрьев день

сугробы с крышей вровень…

Мой день рожденья

сорок лет назад…

И мой отец

был так обеспокоен,

как маму отвезти

в роддом сквозь снегопад.

На Юрьев день

меня снега встречали,

и землю завернули в пелену.

И ветры

нас с землей слегка качали,

как будто мы попали

в колыбель одну…

В день снегопада

я на свет явился —

чтоб чистым быть,

как первозданный снег.

С самим собой

Все эти годы бился,

то путь к себе начав,

то от себя же бег.

На Юрьев день

снег чист и многоцветен —

он краски жизни

смог в себя впитать.

Я быть хочу,

как самый белый снег на свете.

Не дай мне, Боже,

грязно-серым стать.

* * *

Родина моя, Родина,

черная от бед,

как смородина,

и, как рябина,

горькая.

Ты, в связи с поговоркою,

ждешь холодов,

чтоб сладкою

стать?

Для меня загадкою

ты остаёшься, Родина,

черная от бед,

как смородина.

Но —

после дней затмения —

белая от цветения.

Ты, как шиповник,

колкая

для врагов своих —

сколько их!

Ты в саду мироздания —

подснежник,

пролеска ранняя.

* * *

Неси, народ, чернобыльский свой крест

Под ношей спину, всю в рубцах, сутуля,

Изгнанник из своих родимых мест,

Сраженный радиацией как пулей.

Чернобыль горькой пылью окропил

Твой дом и душу. Черный стал чернее.

Звезда-полынь упала в реку. Пил

Ты воду черную– и боль земли всей с нею.

Неси, народ, свой крест и не стони,

Хоть кажется, что непосильна ноша.

По-зимнему студёны стали дни

И черным снегом сад твой припорошен.

Ты выдюжи и к Небу воззови,

Покайся и придет конец утратам.

Ведь ты рожден для жизни, для любви,

А с ними совладать не в силах атом.

* * *

Звезда над домом одинока.

И я в том доме одинок.

Мы оба ожидаем срока,

И он наступит — этот срок.

Когда два мрачных одиночки —

Мой дом и небо — оживут,

Заговорят, нашепчут строчки

Стихов в теченье доль минут;

Когда и мой уставший голос

Вольется в их ночной дуэт,

И душою успокоюсь,

Упав, как в ложе, в лунный свет.

* * *

Бывает редко это —

А может, сотни раз —

Ты долго ждёшь рассвета

И не отводишь глаз:

Снег сыплет непрестанно

В декабрьской тишине.

На снежном белотканном

Бескрайнем полотне

Узор бы ночи вышить —

Созвездья, Млечный Путь:

Чтоб небо стало ближе

К земле хоть на чуть-чуть…

Пронзила тьму комета —

Хоть лунный снег колюч,

Уж нить луча продета

В ушко разрыва туч.

* * *

Мерцает март. Апрель свечой горит.

Весна освящена огнём пасхальным.

И всё преображается внутри,

Стремясь быть чистым, светлым —

Изначальным.

* * *

Цветёт созвездие жасмина.

Все звёзды в нём — белым-белы.

Всё это так необъяснимо —

Схожденье звёзд в ладонь земли.

Цветёт созвездие жасмина —

Благоуханьем залит мир.

И радость в сердце объяснима —

Ведь нет комет и чёрных дыр,

Да, лишь созвездие жасмина,

Собою осеня июнь,

Плывёт под небом этим синим

Здесь, на земле, — без солнц и лун.

* * *

В пригоршни прохладу зачерпни-ка

И омой лик жаркий от песка.

Темный глаз прищурила черника,

Глядя на закат из туеска.

У реки, из леса выйдя, бродим…

Хвойный запах в волосах увяз…

Мы в гостях у матушки-природы,

Как детей она встречает нас.

Дома чай мы будем пить на травах,

Вспоминая этот день не раз…

Где-то в глубине густой дубравы

Голоса остались вместо нас.

* * *

Встаёт рассвет, над липами алея.

И бессловесен парк у сонных берегов…

И бесконечно-длинная аллея

Уводит в глубь души, во глубь стихов…

* * *

Руки и лица…

Крылья и сети…

Сердце, как птица,

Плачет. О лете.

Пальцы в сплетеньи

С сетью так схожи.

Страхи и тени…

Время не может

Лето в подарок

Дать нам бессрочно.

Письма без марок —

Листья у почты.

Птицы — далече.

Дождь. Непогода…

Осень как вечер

Каждого года.

Вечер желанен —

Осень желанна.

В сердце я ранен

Далью туманной.

Осень кострами

Листьев согреет…

Осенью станет

Сердце мудрее.

* * *

Листья небом пахнут…

И бездонны лужи.

Я без неба чахну,

Хоть дышу им глубже.

Провожаю взглядом

Птиц последних стаю.

Нет душе отрады —

Реже я летаю…

Реже вдохновенье

Мне в окно стучится.

Но порой осенней

Я душою-птицей

Воспаряю. Мне бы

Душу вылить в строки.

Устремляюсь в небо —

Там стихов истоки.

* * *

Сады окраин городских,

сады окраин,

я как-то жил… не по-людски.

Я неприкаян:

Как будто в зарослях мечусь,

хоть город рядом.

Жить будто заново учусь,

И в кронах сада

Срываю звёзды — яблок нет,

да и не надо.

И манит неизвестный свет

В глубинах сада.

Сады окраин городских,

приют мой давний,

Вы не гнездилище тоски,

Вы — лоно тайны.

* * *

Кто я в диковинном саду?

Гранат? Сирень? Пырей иль мята я —

Та, что в тени, не на виду,

Ни ветром, ни людьми несмятая?

А может, сорная трава —

И мое место подзаборное?

И мне судьбой дано сперва

Побыть травою этой сорною,

Чтобы затем сиренью стать

Или гранатом закудрявиться?

Под солнцем всем равны места,

Но каждый ближе к небу тянется.

Но глушит тех, кто послабей,

пырей,

И к солнцу тянется быстрей

пырей,

И слабых ставит на колени…

Но у меня —

душа сирени…

или цветущего граната —

в глубинах сада.

В безбрежье сада…

* * *

Обними меня, дерево,

чтобы стал я высоким

и душою коснулся

небесных огней.

Напои меня, дерево,

ты живительным соком,

чтоб окрепли душа,

корни веры моей.

Обними меня, дерево,

и в пору грозовую

отведи от меня

стрелы меткие гроз.

Обними меня, дерево.

Силы все приложу я,

Чтоб никто над тобой

Свой топор не занёс.

* * *

Душа моя, уставшая, омойся

В купели слёз в священный час молебна.

Признаться в грешных помыслах не бойся —

Молитва покаянная целебна.

Душа моя, сойди с пути гордыни.

Смиренна будь в земной лихой юдоли.

Омытая, прозревшая, отныне

Одной подчинена ты — Божьей воле.

Уставшая душа, скажи на милость,

От Неба стала дальше или ближе?

В купели покаяния омылась?

Теперь же сквозь огонь молитв пройди же!

* * *

Жёлтым мёдом солнечного света

С ног до головы иду облит.

Пролилась на землю сладость эта

Щедро — небо нам благоволит.

Сладостно из суеты — из тины

Вынырнуть и мёд янтарный пить.

И брести аллеями пустыми

Парка, что у Сожа, и… грустить.

Понимая, но не принимая,

Что погаснет этот небосвод…

Поспешу глотнуть земного рая:

Листья дарят свой небесный мёд.

Хрустнет позабытая газета,

Свёрнутая трубочкой в руке…

Жёлтым мёдом солнечного света

День запечатлён в моей строке!

* * *

Голуби и воробьи

Солнце пьют из неба проруби.

Чувства чуткие мои —

Словно воробьи и голуби:

Улетают, коль спугнут

Птицы ночи, птицы-вороны.

В сердце принести весну

Вновь мешают птицы черные.

Грусть свою прогнать спешу:

Страхи за спиной оставлены.

Крошек щедро накрошу

Птицам, пьющим из проталины.

* * *

Слова — как нити. Я канат сплету,

Подняться над собой рискну, попробую,

Чтоб покорить крутую высоту

Воскресшим в сад войти, что весь в цвету,

К стихам с серебряной иль золотою пробою.

И захлебнуться нежным молоком

Цветущих яблонь, говорящих шёпотом

О том, что связаны мы крепким узелком

И что восхищены моим рывком

К высоким небесам, зависшим лоскутом.

Ах, яблони, мне ль вам стихи шептать!

Тревожит вас пора осенняя.

Пришло уж время цвету облетать…

Но отцветание — стихам не враг, не тать —

А нужные душе мгновения…

Наступит скоро вновь пора цветения…

* * *

Мир снова в тишину одет.

Беззвучно льётся лунный свет

На плотный полог темноты —

Тот, под которым я и ты.

И бездыханна ночь моя.

И будто бездыханен я.

И я в безмолвие одет

И в этот

тоньше шёлка

свет.

* * *

Белый ветер тучи ночи

С твоей помощью разгонит

И посеет в небе звёзды,

И взрастит их дивный свет.

Если ты, как белый ветер,

Тьму навек прогнать захочешь

Из души; в душе посеять

Злаки первых счастья дней,

Отделив от плевел злаки,

Отделив рассвет от ночи,

Ты захочешь, чтобы белой

Ночь в году была —

Одна.

* * *
О.А.

После купанья — легкость в теле,

И мы летим, траву не смяв…

А дали вновь позолотели

В вечерний час, у неба взяв

Одну лишь каплю акварели,

Одну лишь пригоршню воды.

А купола церквей горели

И птичий хор на все лады

Пел о закате очень скором,

О том заветном часе тьмы,

Когда — на смену птицам — хором

Цикады будут из травы

Петь, шепот волн перебивая,

О том, что легкость бытия

Мы завтра вновь с тобой познаем

У озера иль у ручья.

* * *

Я, Небо, без Тебя — осиротелое

Дитя. Мне нужен твой подол,

Чтоб скрыл от всех нагое тело я,

А пред Тобою я навеки гол.

Навеки наг душою грешною.

Ты, как младенца, вспеленай меня.

К Тебе влеком не силой центробежною,

А верой в то, что Ты — моя родня.

Я — облако твое, я — птица певчая,

Присевшая на землю отдохнуть.

О Небо, без Тебя мне делать нечего

Здесь, на земле. К Тебе мой путь.

Среди пустыни этой каменной

Устал Твой сын от суеты, возни.

О Небо, на руки на мамины

Мой дух мятущийся возьми.

* * *

Белорусскому акварелисту Фёдору Киселёву

Молилось долго

дерево нагое

Перед иконой

мартовских небес.

И от молитв

во мне поэт воскрес.

И по земле

я вновь побрёл изгоем,

Чтобы под древом

слушать звёзд псалмы,

Чтобы рыдать

над их извечным смыслом.

И Млечный путь,

зависший коромыслом

Над головой моей,

позвал меня из тьмы.

* * *

Гомельской художнице Светлане Курашовой

Небесные качели

Светланы Курашовой,

Скажите, неужели

Под небом хорошо вам?

Земля, где ветер ночью

И пироги с калиной,

Невидимой цепочкой,

Невыразимо длинной

Не связана ль с рассветом,

Где ваше место взлета?

Присуще лишь поэтам

Стремление к высотам.

Кто воплотит мечты их,

Чтоб небо сделать близким?

Рванулись вы! Но вывих

Полет ваш сделал низким.

Сустав — изгиб каната —

Поправив, воспарите!

Моя душа крылата —

Меня с собой берите.

* * *
О. А.

Нет, костры не умирают.

Зарастают только тропы

К тому месту, где на углях

Пепел коркою лежит.

Но однажды свежий ветер

Эту корку сломит, сбросит,

И костёр оближет пальцы

Путнику, как нежный пёс.

И тепло обнимет плечи —

В глубь души оно проникнет.

Лишь бы только путник этот

Сердцем разглядеть сумел

В самом центре пепелища

Под остывшею золою

Негасимый, животворный,

Огнь творящий

Уголёк.

* * *

Народной артистке БеларусиН. А. Корнеевой

Театральные подмостки —

Жизни, смерти перекрестки.

Сердце слышит отголоски

Душ, родившихся на них.

Жизнь в лохмотьях, а не в лоске

Видят, чувствуют подмостки.

Черно-белые полоски…

Целым веком — каждый миг.

* * *

Художнику из НовозыбковаК. Ф. Попову, автору цикла«Зона отселения»

Надежда наша — феникс-птица —

Воскреснет, смерть преодолев.

Надеюсь я, что возвратится

Жизнь в те места, где дом и хлев

Дышали утренним туманом

И небосвод был свеж и ал.

Все стало прошлым, стало странным,

Но — нет! — не менее желанным

С тех пор, как черный стронций пал.

Пусты дома. Как пчелы соты,

Покинул люд свои места.

О вы, небесные высоты,

Смирите гнев. Зачем вы так?

Такому лучше бы случиться

Лишь в страшном сне, забытом сне…

Жизнь, в эти села аист-птицей

Вернись, как прежде, по весне.

Прозрели мы, в грехах раскаясь…

Но сердце глохнет от тревог.

Пусть в души, словно белый аист,

Вернется Бог, вернется Бог!

* * *

Посвящение Игорю Журбину

Есть высота

и глубина

В стихах-прозреньях

Журбина.

Кричит душа —

немы уста.

Небес

бездонна высота.

И глубина

прозревших глаз

Пьянит.

И возвышает нас

Полёт души

над бездной дней,

Где мир

становится бедней

Без слов прозрения;

Где свет

Несёт

в своей душе Поэт.

Несёт —

и мир идёт за ним.

И свет Поэта

негасим.

И век Поэта

не сочтён.

Он, вне веков

и вне времён,

Идёт над бездной

к Небесам.

И сам он бездна,

Небо сам!

***

Одетый в камень Гомель мой,

Ночной окутан тишиной.

Одетый в сны, в ночной туман,

Ты спишь, мой добрый талисман.

Ты дремлешь, словно древний бог.

От холодов ночных продрог.

Встречай скорей рассвета синь,

На плечи солнца свет накинь!

И нас храни от многих бед,

Мой город. Ты в любовь одет!

***

Для Гомеля ноктюрн Шопена

Исполнит осень, а зима

Накроет город белой пеной

И выйдет из неё сама.

И будет городу симфоний

Играть ночами только джаз.

И лучше всяких благовоний —

Морозный воздух в поздний час.

* * *

Cтучит в окно каштана ветка

И серебрится тихо Сож…

И город, вросший в сердце крепко,

На город снов моих похож.

Я там, где города истоки,

Где память, как река, чиста;

Где сердце изливает строки

На поле белое листа.

Я там, где будят вдохновенье

Все улицы и все мосты.

Прекрасно каждое мгновенье,

Мой Гомель, если рядом ты..

О город мой, в купели Сожа

Ты освящён. Ты чист и свят.

И я, сумняшеся ничтоже,

Отдать всё сердце тебе рад.

* * *

Небо Гомель снегом не жалует.

Небо дождь ему шлёт в декабре,

Оставляя надежду лишь малую,

Что снег; ниспошлёт в январе.

Гомель зябнет, от ветра чуть ёжится.

И дыханье своё затаил.

Дремлет Сож

подо льда тонкой кожицей,

Набираясь к весне новых сил.

О зима, почему ты бесснежная?

Прогони беспричинную грусть.

Я на небо взираю с надеждою.

Снега жду. И, надеюсь, дождусь.

СНОтворения

Приснилось мне…

…вливалось небо в четырёхгранный сосуд городского дворика и чахлая сирень пила стекавшую на землю синеву большими, жадными глотками…

…март густо мазал землю снегом и предлагал всем этот «бутерброд». Один лишь я не отказался утолить свой вечный голод…

…я, как булавка, скрепить пытаюсь разные материи — землю и небо, свечу и пламя, реальность и грёзы…

…ты сидела на облаке и обрывала лепестки белых хризантем. В городе, где я живу, идет снег…

…вслед тебе, уходящей, я крикнул: «Не разлюбил!…» Тебе послышалось: «Не раз любил…”. Ты не вернулась…

…за тем, другим, ты будто бы за каменной стеной… И у тебя окаменело сердце…

…земля уходила из-под ног. Но чей-то голос возвестил: «Воспрянь-ка духом. Ты — взлетаешь!…»

…после аварии на ЧАЭС мою душу выселили. Она вернулась. Теперь я — самосёл. И живу там, где боль…

…нам выдавали водку — выводить радиацию. С водкой ушло ощущение боли. Водка вывела из нас все, а сама осталась…

…предстояло пережить сложнейшую операцию, а я просил не делать общую анестезию. Только боль позволяет понять, жив ли я — живо ли тело, жива ли душа…

…я прикоснулся к отраженью солнца в луже и отраженье руку обожгло…

…Так обжигают нас воспоминанья о том, чего, увы, нам не вернуть.

…стояли рядом двое в белом. Врач недостаточность сердечную признал, и Ангел вторил, что сердечность я утратил.

…по клавишам рояля, как по ступенькам, к музыке я шёл. И ближе, ближе становилось Небо.

II. Живая вода

Живая вода

(Впечатление от картины И. Левитана «Весна. Большая вода», 1897г.)

Счастлив тот, кто соединил в себе Небо и Землю… Счастлив тот, кто соединил собой Небо и Землю… Счастлив тот, в ком плещется живая вода души и весенними бурными паводками поит и омывает тех, кто иссохся, исстрадался, изнемог. Счастлив тот, кто растекается душою по той земле, которая дала приют, выпестовала, которая в материнское молоко добавила смесь любви и тоски.

…Изнемогая и тоскуя, он бродил с собакой по лесам, будто прятал от людей свою изъязвленную реалиями жизни душу и искал бальзам для нее. Мартовская теплынь занесла его вдаль от Москвы.

Прошелся по берегу, увязая в раздобревшей от стаявшего снега земле. Искал челнок. Бросил беглый взгляд на крестьянские избушки, «поплывшие» по сменившим гнев на милость мартовским водам. Нашел челнок. Стряхнул с сапог рыжую жирную землю. Оттолкнулся суковатой длинной палкой от берега. И отдал себя воле волн.

Что там, за поворотом? Надежда? Безнадега? Вера? Безверье? Успокоенность? Лихорадка жизни?..

От воды тянет холодом… Теплый ветер перебирает непослушные пряди волос. Пригревшись не солнцепеке, узкая тонкая рука дремлет на крышке мольберта. Тихо и отрадно. Наконец лодка упирается в берег. Художник вздрагивает и вздыхает, будто кто-то грубым толчком дал знать: пора спуститься с небес. А ему не хочется…

Взгляд растерянно ищет спасительную соломинку и натыкается на искривленную березу, приникшую к ветвям черного, почти идеально прямого дерева. «Я помогу тебе добраться до неба», — тихий шепот растворен в воздухе. «Кому ты шепчешь, дерево? — мысленно спрашивает художник. — Мне ли? Или вот этой скорчившейся под грузом испытаний белой березе?» Художник закрывает глаза. «Мы поможем тебе… Мы поможем тебе добраться до неба. Мы такие высокие», — вторит черному великану хор деревьев. Глаза художника невольно открываются. И что он видит? Налетевший ветер терзает голые ветки.

Художник теребит бороду и переводит взгляд с деревьев на почти безоблачное небо. Мелькает мысль: «Они могут…» Улыбка озаряет его лицо. Открывается мольберт. Краски густыми каплями увлажняют палитру…

…Он пишет землю… Он пишет воду… Он пишет небо, отражающееся в этой воде… Он пишет то, что их соединяет… Он счастлив. Он улыбается!

Улица SOS — новая

Наш городок настолько мал, что получил в народе название Мал-город. Несколько его улиц паучьей сеткой сходятся к единственной площади с кинотеатром и винно-водочным магазином, из-за него-то с чьей-то легкой руки и окрестили площадь пьяной.

Мой адрес — улица Новая. Когда-то она, сплошь застроенная частными пестрыми одноэтажными домиками и тонувшая в зелени сосен, точно сошедших с шишкинских полотен, носила название Сосновая.

Ныне сосен нет в помине. Вместо них подпирают электропровода торчащими ветвями-крыльями тополя, ежегодно беспощадно обрезаемые «парикмахерами» из зеленхоза.

Вместо уютных домишек выросли безликие серые пятиэтажки-«хрущобы», взирающие на окольную жизнь сонно и равнодушно. Обитающие в них люди так же полусонно посматривают вокруг. Оживают они только в праздники, всякий раз совпадающие с днями зарплаты.

Стайка студентов-одногодков из окрестных домов, получив стипендию, отмечала «День студента» прямо у дома, в беседке. И активные возлияния всегда имели один и тот же финал: половина из них уходила на поиски приключений, вторая — встречала рассвет на неудобных скамейках беседки, борясь с холодом и похмельным синдромом.

Мой сосед, парнишка из квартиры этажом выше, был явным исключением… Я говорю «был» с трещиной в сердце — вместо того жизнерадостного «с царем в голове» парня ныне передо мной иное существо: сгорбленное, с посеревшей кожей лица. А глаза? Куда девались прежние глаза — сияющие, полные жизненной энергии! Их будто подменили, оставив вместо живых — безжизненные стекляшки.

…Впервые я увидел его год назад. Он с матерью переехал по обмену в наш дом. Знал бы он тогда, как круто переменится его жизнь…

Он приходил ко мне по вечерам, на минутку, а оставался допоздна. Он удивлял умением слушать и рассказывать: открывал сокровенное и вызывал на откровенность. Но больше мы говорили о звездах — все небо было нашим.

Однажды не дождался его. Встретил днем, случайно, в подъезде. Я заметил синяк под глазом, спросил: «Ты из-за него не приходишь?» Он молча кивнул. «Кто тебя так отметил? Местная шпана?» — «Они называют меня лохом, маменькиным сынком… А что плохого в том, что я люблю маму? Она у меня одна… и я у нее один». «Не обращай внимания». «Я бы и не обращал, да не хочу носить это клеймо — «лох».

И возникшая пауза в наших беседах затянулась надолго. Всё чаще мы просто виделись где-нибудь на улице. Мой сосед второпях бросал несколько дежурных фраз, уверяя, что вот-вот зайдет и мы обязательно поговорим. Но удобный случай ему всё не выпадал. И однажды сгоряча я сказал, что если ему не нужны эти встречи, то я не настаиваю. «Жалко только видеть, как ты, стараясь не быть лохом, теряешь себя. Ты, может, колешься?» — спросил я. И услышал: «Было дело… Но с этим я справлюсь…»

Шло время, а он так и не появился в моем жилище на улице, когда-то называвшейся Сосновой.

Как-то я встретил его маму заплаканной. От нее и узнал, что сын пропадает по подвалам и по-прежнему делит иглу с другими «детьми подземелья». «Клеймо снято, — с горечью подумал я. — Но какой ценой?»

Я собирался что-либо сделать для его спасения, но тут вдруг появилась возможность поездки в Армению, в тамошнюю обсерваторию, о которой давно мечталось. И я уехал с мыслью, что уезжаю на неделю-другую, а вернулся… через несколько месяцев…

…Дрожащей рукой нажал на кнопку звонка. Дверь отворили не сразу. Старушка (мать?) выглянула, утомленно произнесла: «А-а, это вы? Где же вы так долго были? Славик вас ждал, дежурил у вашей квартиры».

— Где он?

— Ему уже лучше, — словно не слыша ответила мать.

— Где он?!

— Лечится он. Говорит, что сумеет совладать с собой, что борется с собой и с наркотиками этими проклятыми. Ой, не знаю…

— Где он? — в третий раз спросил я.

— А вы не кричите. Что теперь кричать? Спит он. Не будите.

Я рванулся в комнату… Он лишь отдалённо напоминал моего доброго знакомого… Я заспешил, выскочил из квартиры. Слезы жгли глаза.

Бесцельно побрел по улице — мимо деревьев с ветками-обрубками. «Сколько же нужно времени, чтобы они отросли заново, — подумалось вдруг. — Сколько же нужно времени, чтобы парню снова обрести себя! И снова жить… здесь, среди серых домов улицы Новой — бывшей Сосновой…»

Сосновая… SOS-новая… SOS… SOS!.. SOS!..

Чернобыльские яблоки

Белорусским живописцу

Гавриилу Ващенко

Зарево упало на дерево и застряло в его кроне, почти лишенной листьев, но густо усеянной плодами. Яблоня была стара и держала на себе весь «приплод» как немощная старуха, вынужденная до глубокой дряхлости нести на себе груз забот о своих детях.

Зарево упало на крону яблони и так слилось с нею, что не было понятно, держат многочисленные подпорки под ветвями приплод или сгибаются под тяжестью зарева, вспыхнувшего ещё в пору цветения сада, похожего теперь на большое призрачное ярко- красное яблоко — в величину всей кроны.

Такой увиделась картина моего земляка художника Гавриила Ващенко «Чернобыльские яблоки»… Поздние яблоки — сказ о людях, оставшихся наедине с бедою, о их неутолимой горечи о потерянном саде…

…Погруженная в свои воспоминания, Тарасиха очнулась и подняла голову, оторвалась от грядки и вслух произнесла: «Зовет что ли кто-то или померещилось?» Прислушалась… Тихо. Решила, что померещилось, с опаской оглянулась по сторонам, перекрестилась и снова припала к грядкам. Набожной Тарасиха не была с юных лет, да и на старости не часто поднимала свои очи к Небу, не искала Там ответов на свои полынь-вопросы. Крестным знамением осеняла себя скорее из суеверного страха, да еще потому, что помнила святые обычаи своей бабки.

Снова послышался стук и более громкий — молодой женский — голос: «Есть здесь кто-нибудь?» Тарасиха быстро распрямилась и засеменила к калитке, напрочь забыв о постоянной боли в спине. Незнакомый голос сослужил добрую службу. Действие этого «эликсира» недолговечно: уйдет гостья — и уйдут нечаянно нахлынувшие бодрость тела и духа, вернется прежняя ломота во всех суставах. И горькое осознание оставленности.

И вот теперь нежданный голос с вопросом «есть здесь кто-нибудь?» вдруг показался «голосом с небес», потому Тарасиха покинула землю, от которой почти никогда не отрывалась, и поспешила навстречу неведомому голосу. Он предвещал доброе, как подумалось Тарасихе, а иначе — «зачем кому-то вспоминать обо мне?»

У калитки стояла женщина средних лет, по всему виду — городская. Странная. Тарасиху поразило, что лицо и глаза незваной гостьи лучились — такими бывают глаза у древних старух-праведниц. Ни загорелая кожа, ни темный цвет очей не могли скрыть этот животворный свет.

— Добрый день, бабушка, — произнесла гостья. — Еле достучалась до вас. Одна живете? Как звать-величать Вас?

Тарасиха, с младых ногтей отличавшаяся крутым нравом, ответила вдруг кротко и приветливо:

— Да с кем мне жить-то? Дети покинули, как на ноги встали, а муж — еще раньше. Умер он совсем молодым… А теперь вот и я умираю — одна во всей деревне.

Жила Тарасиха одна — на все полторы сотни брошенных дворов. И для нее было чудом, как безошибочно гостья нашла живую душу в брошенном поселении.

— Вот чудо-то, — вслух повторила мысль Тарасиха.

— Да какое же чудо, бабушка?

— Чудо, что вы сыскали меня. Кругом-то — заросли.

— А я нашла вас только потому, что увидела ухоженные сад и огород. Но вы мне так и не назвали своего имени.

— Татьяна я… Тарасовна. А вас как величать?

— Светлана.

Тарасиха улыбнулась и прищурилась, словно смотрела на солнце.

— Имя у вас совсем светлое, как вы сами. Подходящее имя.

Гостья смутилась.

— Да вы меня совсем не знаете.

— Старому человеку бывает одной минутки, одного взгляда достаточно… — Гостья согласилась, кивнула головой. Волосы открыли лоб, покрытый сетью морщинок. — Да ты и сама все знаешь, — заключила Тарасиха.

Гостья хлопнула по какому-то квадратному предмету в кожаном чехле, висящем на плече.

— Я вас записывать хочу, Татьяна Тарасовна. Можно?

Тарасиха ойкнула. В глазах возник испуг.

— Куда записывать? Зачем? За что?

— Да не бойтесь, бабушка. Воспоминания старожилов записываю я.

Тарасиха махнула рукой в сторону леса, которым заканчивался ее огород.

— Туда, детка, тебе идти надо, в Большие Иваны. Там этих… старожилов найдёшь. Там старики за сто лет живут, а мне в нынешнем году всего восьмой десяток пошёл. Какой я старожил. Да и вспоминать мне нечего.

— А Чернобыль, бабушка?

Тарасиха удивилась: ее спрашивали о привычном.

— Чернобыль? А что его вспоминать? Да и далеко он от нас. Вот из Больших Иванов, говорят в ясную погоду труба его видна. Будь она неладна.

Гостья вздохнула.

— Не проводите ли в дом, Татьяна Тарасовна?

Так они попали в дом Тарасихи, в котором она вырастила четверых детей. Большой крюк, вбитый в балку под потолком, говорил о том, что именно здесь находилась общая колыбель большого тарасихиного семейства. В углу, занавешенные огромными вышитыми рушниками, выглядывали чьи-то глаза с иконы.

— Молитесь? — спросила гостья.

— Икона — бабкина. По наследству перешла…

— А вера?..

Тарасиха внутренне вздрогнула: «Да откуда ты знаешь?» И решила, что гостья — не случайный человек в ее доме.