Написать эту книжку меня убедил доктор. Мне было тогда чуть больше пятидесяти, и меня привезли в больницу «по скорой» прямо с работы с гипертоническим кризом. Разглядывая в мониторе моё потрёпанное сердце, врач-кардиолог задумчиво произнёс:

— Да-ааа… Похоже, богатая у Вас биография. Кем работаете?

— Журналист.

— Ну, вот! Значит, Вам не будет у нас скучно. Время есть — лежите себе и пишите автобиографическую книгу. Буду вашим первым читателем. Самому интересно: как это люди доводят себя до жизни такой…

Я задумался. Нет, когда времени свободного много — это хорошо. Телевизора у нас в палате не было, интернета в моём кнопочном телефоне — тоже. И библиотеки в больнице нет, и процедуры были нечасто. А населяли наше отделение почти исключительно тётеньки, с которыми только заговори в коридоре от скуки — сразу начинаешь сомневаться: правильно ли ты воспитывал своих сыновей в духе «переведи бабушку через дорогу»?.. :)

К тому же, про книжку мне уже не раз намекал мой давнишний друг, бывший капитан ГАИ, командир роты эскорта, теперь бизнесмен, а совсем ещё ранее — моторист рыболовного траулера в Атлантике Серёга Козлов. Однажды я подарил ему на день рождения свою первую книгу «Гвардия Закона», он прочитал её за три дня и коротко изрёк:

— Супер! Тебе надо вообще больше ничего не делать, а только книжки писать. Сколько ты видел — никому и за три жизни не узнать.

В конце прошлого века мы с ним довольно долго бороздили разные океаны: я — Тихий, он — Атлантический. Но вот судьба свела нас наконец на Урале. И теперь каждый раз, когда нам доводилось оставаться живьём один-на-один, он, как бы приставляя к моему виску воображаемый пистолет, требовал, чтобы я рассказал ему пару историй из той части моей жизни, которая прошла далеко от него. А потом долго раскатисто хохотал, как умеют это делать громадные добрые люди. Козлов был именно из этой породы. Да он и сейчас есть. И каждый раз при встрече ласково так, по-милицейски, интересуется: начал писать?..

Я пытался ему внедрить мысль Сергея Довлатова о том, что писателей среди знакомых не бывает. Но Козлов невозмутимо заявлял, что я ему никакой не знакомый, а друг, тем более что одна моя книжка у него уже есть, а чтобы была библиотека, нужно минимум две. :)

Ну, и, в конце концов: почему бы и нет?! Как сказал известный французский писатель, «Книги писать — дело нехитрое. Сиди себе и стучи на машинке, пока кровь на лбу не выступит!» :)

…В палате нас было трое. Один — травильщик с ВИЗа, который быстро сообразил, что с нами на троих не «сообразишь», нашёл себе компанию на стороне и периодически пропадал где-то, возвращаясь поздно вечером с подозрительно острым запахом. Не знаю, как медсёстры на процедурах не замечали, что от него несёт перегаром. Наверное, они думали, что так и должен пахнуть настоящий травильщик с ВИЗа. :)

Другой был малохольный 30-летний детина, инвалид души, который вместе с мамой залегал в эту больницу строго раз в полгода, потому что у обоих «давление скачет».

Зная, что с таким диагнозом в наше отделение не кладут, я поинтересовался у доктора, как им это удаётся. И — главное — зачем?! Ведь мама-то даже на вид была абсолютно здоровой женщиной.

— Маму мы кладём вместе с ним, потому что уход нужен, — сказал врач. — А зачем… Практически все люди больные. Эти — тоже. И ещё им у нас нравится. Говорят: тепло, еда бесплатная, и посуду мыть не надо.

Сам детина, хоть и инвалид, проговорился мне как-то насчёт смысла:

— Мама на эти две недели, пока мы тут, нашу квартиру за деньги сдаёт.

…Я лежал часами на больничной койке, выходил иногда на служебный балкон покурить втихушку, и как-то сама собой ностальгией пульсировала мысль: а что — может, и вправду, посочинять что-нибудь? Не для тщеславия, а исключительно пользы для. Ведь кому-то, может, покажутся занятными перипетии журналиста ушедшей эпохи, или тронут душу истории тех людей, о которых я писал в газетах. Или просто наконец выплеснуть то, что наболело.

Я не собирался составлять здесь декларацию своей судьбы. Так, штрихи к истории страны за тот период, который мне с ней, страной, довелось вместе прожить.

Чтобы прочитали мои сыновья и (может быть) их друзья, которые сейчас уверены, что планета вращается исключительно вокруг них и для них. А то, что было до них, — отстой.

Чтобы кто-нибудь из прочитавших, может быть, стал легче отличать правду от лжи. Ведь граница между ними иногда бывает такой тонкой. А понимание разницы, как говорил Конфуций, приходит только к 60-ти годам.

Чтобы, наконец, нынешние последователи «берлинского пациента» — блогера Навального узнали, что до них всё, чем они бредят, уже раньше было, и всё кем-то давно пройдено. С болью, потерями и напрасными разочарованиями.

Так-то, всё уже давно написано. Читали бы — и жили по писаному.

Беда в том, что читать у нас стало сегодня совсем «не прикольно».

Однако тупо скучать не хотелось. Тем более, что доктор в первый же обход по палатам принёс мне несколько недвусмысленных листочков бумаги и казённую ручку…

Ну, и вспомнилось: «Это у Шекспира: Быть или не быть? А у нас: Эх! Была не была!!!».

Первым делом я написал на листочке: Записки «вчерашнего» журналиста. Да, смысл именно тот, о котором вы подумали, — бывшего. То есть из прошлого, из сурово-романтического времени, которое начиналось ещё при Советской власти, в восьмидесятых годах 20 века.

Буквально за неделю до больнички я был на одном предприятии, где общался с очень интересной женщиной, заместителем генерального директора. Когда назавтра сел писать текст, понял, что нужно позвонить ей ещё раз, уточнить кое-что.

— Здравствуйте, — говорю ей. — Это Авдеев. Помните? — вчерашний журналист…

Так же родилось и рабочее название книжки: «Непринятых вызовов нет».

Я тогда жил в самом центре Екатеринбурга, и у меня в квартире была большая лоджия, на которой я курил. Но, прежде чем выйти покурить, я брал с собой, как правило, два телефона — свой сотовый и радиотрубку домашнего, стационарного телефона. Вдруг кто позвонит, а я не услышу?!

Однако обычно никто не звонил. И моя кнопочная Nokia в ответ на мои нервные проверки бесстрастно-издевательски выдавала в своём окошке: «Непринятых вызовов нет»…

Но вот тут вы не совсем угадали!

Я не про эти телефонные вызовы, хотя и про них тоже. Телефонная ведьма подсказала только слова. А смысл… Вызовы времени — вот что я хотел сказать. Те самые вызовы, которые периодически подкидывает жизнь каждому из нас, вне зависимости от профессии. Которых мы, чаще всего, не ждём, но они всё равно достают нас. И на них надо отвечать.

Если ты боец, и если считаешь себя самодостаточным честным человеком — нужно отвечать достойно. Никуда не денешься.

При этом каждый делает для себя свой выбор. Как говорили братья Стругацкие, «Каждый делает то, что в его силах — кто-то революцию, а кто-то — свистульку».

В итоге я сделал свой выбор — гораздо позже дописал эту книжку, и в последний момент поменял ей название. Чтобы поменьше пафоса.

Да поймут и простят меня старшие, более опытные коллеги, — эта книжка — о журналистике, которую мы потеряли.

Между свистулькой и свободой слова

К тому времени я уже бОльшую часть своей жизни отработал в главных газетах страны: «Комсомольская правда», «Известия» и «Российская газета». Не побоюсь этого слова — в лучших центральных газетах.

11 лет я был собственным корреспондентом «Комсомольской правды» по Дальнему Востоку, девять лет — собкором «Известий» по Уралу, а потом ещё четыре года — специальным корреспондентом «Российской газеты», тоже на Урале. И пять лет командовал отделом журналистских расследований в самой большой по тиражу региональной «Областной газете».

В 1990 году, когда я работал в «Комсомолке», она попала в Книгу рекордов Гиннеса как самая популярная газета в мире. Мы со своим ежедневным тиражом в 24 миллиона экземпляров перебили тогда даже китайскую «Женьминь жибао». Это был рекорд всего 20-го века.

И неправда, что газета живёт один день. Сильные мысли не умирают. Они, как удобрение, попадают в почву-мозг думающего человека, а он уже потом принимает свои собственные решения. Важно только, чтобы решения эти были правильными.

А какие это — правильные? Кто определяет?

Мы в те лихие девяностые и зло-весёлые нулевые каждый день помогали людям разбираться в хаосе перестроек — и это было святой миссией журналистов бешеной эпохи. Когда в экономику и политику громадного государства с маху воткнули лом революций, а гласность оказалась чуть ли не единственным средством пьянящей борьбы с невозможностью бытия, мы были на высоте. В журналистов тогда верили, как в бога. Смелое, а особенно разоблачительное печатное слово было для мятущихся людей, как озон, как наркотик свободы.

А иначе зачем бы они нас читали?!

Опьянённые долгожданной свободой, люди тогда, в начале девяностых, сотнями тысяч выходили на площади и требовали смести всё плохое ради всего хорошего. До основания.

И сметали.

Разогнали «виноватых во всём» коммунистов, отменили цензуру, отстучали шахтёрскими касками по Красной площади своё право на кусок хлеба. Всё, что было построено раньше неимоверными усилиями всех, передали в управление и владение кучке тех, кто во времена созидания громадной советской экономики ещё даже не родился. Чем это обернётся, никто при этом не предполагал.

Зато — гласность, свобода и жвачка!

Ура!?

…Но заводы-то рассыпались, поля заросли, работы не стало.

Задумались. Это и есть то самое хорошее, за что боролись?..

Растерялись. Хотелось уже просто колбасы, а не только демократии.

Нет, демократия и свобода слова — это святое. Это безусловная победа. А что дальше-то?!..

Народ снова, как всегда, обманули. Сначала против его воли развалили Советский Союз, а потом под шумок чуть не растащили Россию.

«Злые» самодержцы веками и войнами собирали Великую Русь из мелких княжеств в единое государство. Но вот пришёл «добрый» Борис Николаевич Ельцин и сказал регионам: берите суверенитета столько, сколько сможете унести.

Пресса свободы хочет? Нате! Но только денег от государства не ждите.

И средства массовой информации, обалдев от долгожданной независимости, остались один-на один с ней, со своей свободой.

А жить-то на что?!

Так — продавайтесь! Рынок же.

Мы слишком дорого заплатили за свою свободу…

Ну, украл ты чертёж. А что делать с ним будешь?!..

Я глубоко убеждён, что все ошибки на Земле случаются от недостатка информации. Все — включая семейные ссоры, экономические проблемы и войны. Если бы люди знали, что происходит вокруг их поступков и слов, если бы все умели отслеживать причинно-следственные связи, если бы полностью владели информацией — они бы смогли избежать массы недоразумений.

Другое дело, что людям свойственно искренне заблуждаться. Многие не ведают, что творят. Они свои деяния не считают ошибками. Действуют бессознательно, интуитивно, а чаще — эгоистично. Опять же — от отсутствия образования. От недостатка информации.

Человечество погубит эгоистическое невежество. Знаю, что у каждого есть свой рецепт гибели цивилизации, но все они, поверьте, в итоге сводятся, опять же, к одному: игнорирование или дефицит информации.

Всё же просто: предупреждён — значит, вооружён. Кто владеет информацией, тот владеет миром.

Ключевой вопрос: а где брать нужную информацию? Кто её будет давать? Кому повезёт владеть умами? Тем, кто громче всех кричит на площадях? Или есть вариант поумнее?

Конечно, никому не ведомо, как будет дальше. Будет, как решит власть. А власть при демократии выбирает народ.

«Управляй нами!» — говорит народ своей власти после каждой революции. И, как только избрал её и доверил управлять — тут же начинает её свергать. Недовольство властью (государством) — естественная реакция любого гражданского общества. Матрица. А демократические средства массовой информации всегда должны стоять на стороне общества. То есть в оппозиции к власти.

Дело осложняется тем, что мы говорим о российском обществе и российской власти. У советских (русских) — собственная гордость! Мы всегда шли другим путём. Поэтому здесь будет уместно вспомнить великого русского царя Александра II: «Управлять Россией очень легко. И совершенно бессмысленно».

Мы, «вчерашние» журналисты, не просто давали людям информацию. Мы её подавали в полном соответствии с наставлением Василия Макаровича Шукшина: «Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре».

Насколько нам это удавалось — судить вам. Мы старались.

Газеты — не нынешние, а тогдашние, настоящие — формировали общественное сознание. Которое, в конечном итоге, влияет на всё в нашем мире — и на само устройство мира, и на здоровье общества во всех смыслах.

В журналистику тогда шли, чтобы бороться. Чтобы гордо и бескорыстно отстаивать идеалы добра и самые чистые принципы. Защищать истину и справедливость. Драться за честных и красивых людей. Недаром назывались три профессии, в которых долг превыше обстоятельств: врач, священник и журналист.

Нынешние газеты, по-моему, влияют на иные области человеческой сущности. Если вообще на что-нибудь влияют. Репортёры сегодняшних жёлтых листков хорошо усвоили, увы, что читателя интересуют только три вещи: смерть, деньги и постель. То есть в мыслительной способности человеку полностью отказано.

Теперь каждый блогер мнит себя журналистом. А профессии, оказывается, можно научиться, прочитав одну-единственную книжку.

Когда я увидел эту книжонку-трафарет под названием «Как написать хорошую статью», я просто обомлел. Как?! Вот эту шпаргалку выучил — и ты уже готовый мастер!? Имеешь право судить людей?..

Зачем же мы тогда учились пять лет на идеологическом творческом факультете?! Зачем спорили до одури о предназначении журналиста, читали мысли великих людей и слушали талантливых коллег-современников?! Зачем взращивали в себе активную жизненную позицию?! Зачем нас, наконец, учили не просто составлять слова в предложения, а — думать?

Ведь я же с абитуры помню выражение известного публициста Анатолия Аграновского: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает».

В конце концов, за что нас награждали орденами и званиями?! Зачем мы лезли в «горячие точки» и разгребали самые хитроумные коррупционные схемы? Почему нам

угрожали и всячески пытались купить? Почему профессия журналиста в рейтинге смертности стоит где-то сразу за шахтерами?!..

Консилиум дилетантов

Коммерциализация прессы погубила главное, за что нас ценили, — авторитет правды. Зависимость от заказчика, инфантильность и дозированность информации для изданий, смеющих нынче называть себя СМИ, — это, по сути, предательство профессии и людей, которые в нас верили. Мы все всё предали.

Многим, конечно, и нечего было предавать. Нынешние «менеджеры по работе со словом» откровенно отрабатывают повестку, даже не смущаясь того, что сами ни думать, ни писать не умеют. Прессы в нашем понимании просто не стало. «Заказуха» и мелкотемье там правят бал. Скандальная «бытовуха» и реклама. Цензуру банально заменила зависимость от издателя.

Когда в начале 2000-х годов в государственных, а потом и в коммерческих структурах стали появляться первые пресс-службы, мыслящие люди сразу сказали: конец журналистике. Теперь доступ к информации стали регламентировать сами носители информации.

Легендарный факультет журналистики моего УрГУ унизительно переименовали в департамент, а во вновь созданных коммерческих институтах начали за деньги учить студентов пиару и «правильной» подаче нужной хозяину информации. И — что самое удивительное — набор студентов в такие частные институты стал даже превышать число абитуриентов, желающих учиться журналистике в классических университетах.

А про интернет-СМИ я просто умолчу. Есть у китайцев, кажется, такая сентенция: про некоторые вещи иногда лучше не говорить. Посмотрел — и проходи мимо. Не достойны они твоего внимания.

Там востребованными стали некие рерайтеры и копирайтеры. То есть те, кого всегда называли плагиаторами и выгоняли с работы без рассуждений при первом попадании.

Слова «публицистика» они даже не слышали. Они энергично забивают формат контентом. При этом безграмотность их текстов — зашкаливает.

Они полностью дискредитировали журналистику.

Не имея ни достойных знаний, ни какого-нибудь опыта, они рассуждают обо всём и ни о чём — «по приколу». Потому что просто есть теперь такая возможность.

Их профессия — профанация.

Их миссия — опорочить всё отечественное медиапространство.

Имею ли я право так говорить? Имею. Можете уточнить это у Владимира Владимировича Познера или Эдуарда Сагалаева, которые как-то награждали меня в Москве за… ну, зря бы они не стали никого поощрять. И Генрих Боровик, президент Фонда имени своего сына, Артёма Боровика, не стал бы мне подписывать свою книгу из серии «Честь. Мужество. Мастерство».

Мои коллеги-однокашники Пётр Лебедев и Сергей Плотников всерьёз считают, что и новая журналистика имеет право на жизнь, и осталась ещё прежняя качественная журналистика. Что в том же интернете и на телевидении ещё можно найти настоящую публицистику.

Не знаю, как им спится с осознанием того, что всё, чему мы учились, чем гордились и чем всю жизнь трепетно занимались, теперь называют просто «направлениями». Хотя они пока ещё вскользь и говорят о традициях и преемственности, но на самом деле признают, что в новых прагматично-потребительских условиях, при нынешних технических возможностях наша высокая журналистика никому не нужна. Архаика. Атавизм. Пусть с суррогатными новостями и коммунальными сюжетами по телевизору и в газетах резвятся дилетанты, зато их много.

Только вот кому нужны эти «независимые» СМИ с их полным набором пустых амбиций и профессиональной беспомощности!?..

А по поводу настоящей качественной журналистики скажу, что я знаю: да, она осталась. Найти её можно, хотя и с трудом. Это очень маленькие островки правды и умной полемики.

Но их, эти островки, к сожалению, не посещает большинство наших сограждан. Большинство уже выбрало для себя ТикТок и всё заменяющую инста-вату. К этой массе примыкает всё больше и больше падучих на пустое и сладко-пошленькое. Пожиратели информационных фастфудов с клиповым сознанием. Процесс тотального оглупления масс стал практически необратимым. В лучшем случае мы завязнем в блогерском критиканстве.

Хуже всего, когда журналисты выполняют чьи-то заказы. То есть тупо «зашибают бабло» на чьих-то предпринимательских проблемах и даже трагедиях. Увы, заказные материалы типа «расследование» стали нормой в большинстве изданий. А это, как ни крути, нарушение главного принципа работы журналиста: выслушивать все стороны конфликта. Вот она — свободная бандитская пресса!

У сочинителей этих «расследований» нет нужды в чести и совести. Ничего лишнего! Только бизнес.

Поверят ли эти «журналисты» в то, что мой друг Валера Филиппов, когда мы учились ещё на первом курсе журфака, в горячем споре о возможности корыстного использования информации журналистом однажды просто заметил:

— Подлецов среди журналистов по определению быть не может.

Но вот оказалось — может. И в безумно большом количестве.

Корысть — это бикфордов шнур предательства. А в нашей профессии это и есть само предательство.

…Когда я понял, что время настоящей журналистики ушло, то поставил себе такой статус в Одноклассниках: «Я — профессиональный вдовец. Я очень любил свою профессию, но она умерла».

По этому поводу среди моих коллег развернулась бурная дискуссия, там долго хлестались разными аргументами, но мне это стало уже не интересно.

Поздно лохматить бабушку…

Икигай

В японском языке есть такое понятие — икигай. Дословно оно означает: «Очень важная причина, которая заставляет меня просыпаться каждое утро — и жить».

Я очень уважаю японцев. Люблю эту страну. Каждый раз, когда бывал там, поражался несгибаемой коллективной воле японцев, их практичности, и в то же время — стремлению к романтизму. Страна Восходящего солнца — уникальный пример всем нам, как надо уметь красиво выживать. Как добиваться фантастических целей. Как быстро и креативно решать любые задачи. Одно только недавнее появление в японском правительстве новой должности министра по делам одиночества чего стоит?!

Мне нравится такое их высказывание: «Меч самураю может понадобиться всего лишь один раз в жизни. Но носить его он обязан постоянно».

Постоянно, слышите? Это я к тому, что журналист — это, к сожалению, навсегда. Это не лечится.

Может быть, это тот самый икигай, который заставляет нас, «вчерашних» журналистов, вставать в полный рост, когда возникает угроза справедливости. Когда есть моральный запрос, и нужно защитить правду.

Мы, видимо, так закалены и заточены, что всю жизнь будем реагировать на вызовы времени. Мы — солдаты слова. Поэтому просто обязаны этим оружием защищать справедливость и приносить пользу людям.

Лично для меня икигай — в этом.

Нет, я вовсе не хочу быть святее Папы Римского. Но за поруганную честь журналиста — порву. Можете это принимать или не принимать. Можете просто не читать. Но я всё-таки рекомендую полистать этот текст дальше. Потому что дальше будет не так назидательно, зато интересно. Позавчера я вывел для себя «11-ю заповедь»: НЕ УЧИ. Никогда никого не учи. Просто рассказывай. И отвечай за свои слова.

А почему мне нужно верить? Да потому что я никогда не вру.

И ещё — мне за державу обидно. Россия не для того выстрадала свободу слова, чтобы сейчас инфантильные мальчики со спайсом в кармане и бейджем якобы СМИ на ухе бодренько опускали наше пока ещё просвещённое общество до уровня американского массового быдла.

Это у них за океаном принято ничего не знать, не читать и ничем не интересоваться. Именно они придумали, что это и есть высокое предназначение свободной личности. А на самом деле ещё в 19 веке Чарльз Диккенс сказал: «Миссия Америки — опошлить Вселенную».

Нас этому не учили. Нам было завещано поднимать уровень своего читателя-зрителя до возможно высокого, а не опускать его, наоборот, ниже плинтуса.

Поэтому, пока ещё живо наше поколение опытных журналистов, думаю, вряд ли у нынешних СМИшных менеджеров получится скоренько реализовать идею массовой дебилизации у нас в России. Мы же будем биться до последнего.

На войне ничьей не бывает.

…Я в курсе: если ты начинаешь критиковать молодёжь — значит, ты состарился. Значит, не хочешь принять того, что мир изменился.

Неправда. Этот мир менялся на наших глазах, с нашим участием, и мы отлично знаем цену этим переменам.

Мы работали ещё с телетайпами, о которых нынешняя молодёжь даже не слышала. Свой первый «пузатый» служебный компьютер, ещё даже без интернета, я вёз из Москвы во Владивосток в салоне самолёта, и пытливые пассажиры меня спрашивали: что за странный такой телевизор?

Мы начинали, когда свободы слова и в помине не было. Мы писали полунамёками, рассчитывая на умного читателя. И находили такого читателя. Их было много, очень много. И мы расширяли диапазон своего влияния на них. И когда наконец свобода печати была официально закреплена в Конституции, мы праздновали победу и верили, что теперь вот наступят наконец другие, славные времена.

А наступило то, что наступило. Свободой воспользовались не те, кому надо бы, а те, кто сумел её купить. Читателю и зрителю досталась лишь свобода «хавать» то, что ему дают.

Да, теперь каждый может выпускать свою газету. Но что-то не видно, чтобы они росли, как грибы: это денег стоит. Наоборот, газеты сплошь загибаются и закрываются. Не сумев заработать себе на жизнь среди обилия новых рекламных изданий, рухнул даже титан региональной журналистики «Уральский рабочий» — почти ровесник ленинской «Искры». Эта же участь постигла практически все главные газеты в регионах.

А ведь Ленин с помощью своей «Искры» сумел 100 лет назад перевернуть страну. И советские газеты потом тоже переворачивали сознание миллионов россиян — и не только в идеологическом смысле. Уже постперестроечная российская пресса реально открывала глаза читателям на демократические ценности. Она воспитывала в них новое самосознание, гражданскую смелость и уверенность в своей правоте. А сейчас, в сугубо потребительскую пору, это перестало быть предметом первой необходимости. И журналистам нечего стало объяснять людям: рынок, якобы, сам всё переварит. И он переварил. Саму прессу. И не подавился.

Мавр сделал своё дело — мавр может уходить? Ну, это вряд ли. Ведь пока мы живы, наша совесть будоражит гены хотя бы ваших родителей. И не состоялось ещё ни одно общество, где бы дети не перенимали от родителей всё самое мудрое, а потом шли дальше, набираясь своих новых знаний.

Да, сегодня можно бесплатно открыть свой сайт или страничку в интернете. И набрать тысячи подписчиков. И сейчас даже председатель президентского Совета по правам человека, мой бывший коллега по «Известиям» Валерий Фадеев предлагает выдавать статус СМИ блогерам, набравшим очень много подписчиков.

Это, пожалуй, единственные, кому свобода слова пошла на пользу. Я сам знаю нескольких талантливых блогеров-журналистов, текстами которых зачитываюсь. Это, наверное, то, о чём многие из нас мечтали — отвести душу вольным философствованием и ненаказуемыми рассуждениями по тому или иному поводу.

Вот только пользы от такой вольнописательской деятельности мало. Она тешит, скорее, только самолюбие самих авторов, но не решает судьбы Родины. Это — не пресса.

Увы, публицистов сегодня заменили даже не блогеры, а раскомплексованные тиктокеры, ютюберы и инстаграммеры. Но ведь чаще всего поселившиеся в интернете хайперы решают свои собственные задачи раскрутки, пиара и заработка. Сайты, имеющие статус СМИ, похожи друг на друга, как близнецы-братья. Потому что передирают другу у друга топ-новости, пытаясь таким образом привлечь рекламодателя.

Почти вся нынешняя квази-журналистика заточена исключительно на продажу. Самыми ходовыми жанрами стали продающие тексты и скрытая реклама. Именно реклама и торговля газетными (эфирными) площадями стали источником заработка и смыслом существования коллег.

Не думаю, что ради этого стоит просыпаться каждое утро.

Ты знаешь, всё ещё будет…

Свердловск 1977—82 гг. УрГУ, факультет журналистики

Так вот — о профессии.

В журналистику я попал по спору. В школе собирался поступать в Новосибирский политехнический институт на факультет «Строительство мостов и гидросооружений». Но на выпускном вечере нам подвернулся под руку «Справочник для поступающих в вузы», и кто-то случайно развернул его на страничке с Уральским государственным университетом. На строчке «Факультет журналистики» все почему-то поглядели на меня.

Это был реальный пацанский вызов.

И уже назавтра вечером весь класс шумно провожал меня на вокзале нашего небольшого городка под Омском в Свердловск, совсем в другую сторону от Новосибирска, от моих мостов и гидросооружений. Я поехал всем доказать, что мне «не слабо».

Правда, уже в приёмной комиссии выяснилось, что на журфак поступают через творческий конкурс. А для этого нужны публикации, которых у меня, разумеется, не было. Пришлось вернуться. За две недели я опубликовал в местной районной газете четыре заметки — и снова приехал в Свердловск. Сдал экзамены — и поступил.

А через месяц написал заявление в деканат с просьбой отчислить меня. К тому времени я уже договорился со случайными геологами, которые на полгода, до моего призыва в армию, готовы были взять меня с собой в геологоразведочную партию.

Пока ждал декана, сидел на полу возле его кабинета нашего четвёртого этажа. По коридору шёл однокурсник-рабфаковец Азамат Саитов, бывший экскаваторщик. Он увидел в моих руках заявление, взял, прочитал, сматерился — и потащил меня, разумеется, в пивную на Пушкинской.

Там он, пуская профессионально клубы сигаретного дыма мне в лицо, орал:

— А ты знаешь, кто из-за тебя не поступил на журфак?! Конкурс — семь человек на место! Вот они мечтали об этой профессии, готовились, но их не приняли, потому что приняли тебя, говнюк!

Это был второй крупный вызов.

Я проучился ещё полгода, познав сразу все прелести сессий, «хвостов» и безобщежитья. В те годы мест в общежитиях всем иногородним студентам не хватало. Из-за высоких, как оказалось, заработков наших родителей, нам с Женькой Тарасовым пришлось первое время снимать жилой подвал в Цыганском посёлке (где хозяином дома был, кстати, грек).

Тогда же я впервые безответно влюбился…

А потом снова влюбился — теперь уже в ССО, — и именно стройотряды круто изменили вектор моей судьбы.

На журфаке своего стройотряда не было, потому что летом студентам надо было проходить практику в газетах, а осенью весь факультет, кроме четвёртого и пятого курсов, выезжал на трудовой семестр в Красноуфимский район убирать картошку. В «колхоз».

Но ещё зимой я случайно подружился со студентами-физиками, бойцами ССО «Оптимист». Пообщался с другими парнями в «целинках», которые гордо выделялись из всех, как аисты среди цапель. Я, начитавшийся в детстве романтических книжек, сходу понял: это точно моё, никаких сомнений! Меня сразил наповал этот яростный коктейль из трудовой романтики и патриотизма.

«Оптимисты» готовы были взять меня в отряд, мне надо было только договориться с деканатом, чтобы меня отпустили. Я убедил декана, что пройду газетную практику прямо в отряде. Кроме того, пообещал, что после стройотряда поеду ещё и в «колхоз» — и меня отпустили. Летом 1978 года с патриотическими песнями под развевающимися знамёнами мы рванули с отрядом на мою первую Целину — за романтикой, даже без мысли о «длинном рубле».

То лето мы ударно отработали на Богдановичском фарфоровом заводе — строили какие-то служебные помещения. Я все два месяца с удовольствием помогал комиссару отряда в организации наших праздников и выступлений агитбригады перед местными жителями.

А вечерами, уставшие, но неугомонные, мы ходили в гости к девушкам из соседних стройотрядов. Кстати, мы с ними вовсе даже не целовались, а дружно пели до полуночи целинные песни под гитару у костра. Готовились к легендарному фестивалю «Знаменка».

Приходилось иногда жёстко конфликтовать с местными парнями, которые считали: раз женский отряд стоит в их посёлке, значит, и девушки «ихние». Но я, как назначенный переговорщик, популярно объяснял им, что «по-ихнему» не будет, потому что нет такого слова. Обходилось, как правило, без кровопролития.

Мы рвали и метали на объектах, не щадя своих молодых сил. С песнями шли на работу, падали от усталости, а назавтра снова на флагшток взлетал отрядный флаг, лучшему бойцу дня торжественно вручались на линейке алые вышитые рукавицы, — «…И снова отряды дорогами пыльными уходят, чтоб встретить рассвет».

Закончилась та Целина неожиданно: бойцы-физики единодушно избрали меня, студента-журналиста, своим комиссаром. Вот этого в нашем деканате уж точно не ожидали…

Однако же я, как обещал, сразу после той Целины поехал к своим в «колхоз» на второй трудовой семестр. И практику в богдановичской городской газете «Знамя коммуны» параллельно прошёл-таки. Всё это наш декан Вадим Николаевич Фоминых зачёл мне в плюс и разрешил дальше заниматься комиссарской работой (только чтобы не вредило учёбе!).

Как в воду глядел добрейший Вадим Николаевич.

Стихия стройотрядовского движения захватила меня полностью. Что было неудивительно: Свердловский областной студенческий строительный отряд гремел тогда на весть Союз, мы были безусловными лидерами и запевалами. Как сильнейших, нас направляли в самые разные точки страны, на главные стройки: БАМ, КамАЗ, Колыма, БАЭС.

Отрядные субботники, зональные фестивали и конкурсы проходили и зимой непрерывно. Кроме того, была ещё учёба молодых бойцов по профессиям и подбор новых целинников взамен уходящим «старикам». Конкурс в отряды был тогда сравним с конкурсом на поступление в Универ. А в некоторые отряды и больше.

Я, уже как комиссар, беззастенчиво считал, что мой отряд должен быть во всём первым. Снова рвал и метал. Над моей кроватью в общежитии висел флаг моего ССО и портрет Че Гевары. Я носил свою «целинку», практически не снимая, и за это меня друзья прозвали апологетом и Корчагиным. На третьем курсе меня избрали в комитет ВЛКСМ университета, где я стал курировать все стройотряды УрГУ. Учиться было, действительно, некогда.

Однако мне как-то удавалось всё же сдавать зачёты и сессии. Не скажу, что преподаватели были ко мне снисходительны. Нет, скорее, они верили в нас всех и знали: если заложен в молодом человеке толк, то он и позже, в зрелости наверстает всё, чему не доучился в университете.

Главное, что нам внушали, — что мы учимся на факультете идеологическом, но творческом. Мы — четвёртая власть и опора партии. Какой партии, надеюсь, говорить не надо? КПСС, естественно. Других партий в Советском Союзе не было.

А стройотряды уходят дальше…

Вторая моя, уже комиссарская Целина была, как песня. Мы строили очистные сооружения и железную дорогу в Реже. Стояли отдельным лагерем недалеко от города, куда регулярно выезжали с концертами агитбригады и на разные шефские мероприятия.

Когда мы всё успевали?!..

Я снова проходил курсовую практику в местной газете — параллельно с работой. Комиссар, в отличие от командира, не освобождён от работы на объектах. Прибегал в «районку», сдавал им коротенькую заметку или зарисовку про наши трудовые подвиги — и их печатали!

И снова после Целины я поехал в «колхоз», к своим — убирать с полей картошку. Там уже был рядовым грузчиком, а «целинку» надевал только вечерами, после ужина, когда хотелось покрасоваться перед девушками.

Всего за три года, в общей сложности, я прошёл пять трудовых семестров.

Третью свою Целину я придумал сам. Как я уже говорил, на журфаке своих стройотрядов не было. А мне — хотелось. Ну, как же так: все факультеты имеют такое счастье, а журналисты — нет?!

Больших трудов мне стоило убедить декана, а главное — партийное бюро факультета в том, что стройотряд будущим журналистам крайне необходим. Что именно там, в горниле и на передовой, из нас вырастут настоящие бойцы идеологического фронта.

Главный контраргумент против меня был: а где ты сам собираешься проходить производственную практику? Третий курс. Снова — в «районке»?! Положено ехать минимум в областную газету на 40 дней.

Я предложил: давайте персонально для меня сдвинем срок практики на месяц, и я уеду, куда скажете, в августе. Вместо каникул. А молодые бойцы пройдут практику в той же «районке». Я сам буду курировать.

Партбюро долго думало. Вроде бы, нарушение трудового законодательства: даже студенту летом полагается отдых. Но, с другой стороны, мы же без трудовых книжек проходим практику. А сколько, где и как отдыхать — решать самому студенту.

Комсомольское, а потом и партийное бюро факультета «пошли навстречу», как тогда выражались. То есть моя наглая инициатива была поддержана «ввиду убедительной силы воздействия ССО на процесс трудового и идейного воспитания молодёжи». В виде эксперимента.

Меня утвердили командиром отряда, и я приступил к набору бойцов. Несколько старшекурсников пришли «стариками» из крепкого философского ССО «Товарищ», а в основном личный состав был из молодых второкурсников.

Название отряду мы придумали, разумеется, единодушно — «Журналист».

То было прекрасное лето. Мы строили всё, что нам предлагали: подъездные пути, дороги, склады. Были, к сожалению, организационные проблемы со стороны работодателя. Были и внутренние разногласия из-за тех, кто ехал в отряд больше потусоваться, чем работать. Отсутствие крепких стройотрядовских традиций оказалось, как ни крути, проблемой.

Но закончилась Целина благополучно, и я рад, что двум десяткам студентов-журналистов удалось поносить стройотрядовскую «целинку». Это с ними, верю, останется навсегда.

…Увы, это была первая и последняя Целина ССО «Журналист». Отряд-таки расформировали «ввиду нецелесообразности». Главной причиной назвали необходимость прохождения студентами полноценной производственной летней практики.

Почему всё не так?!..

Я после этого убыл на свою практику в Благовещенск, где работал в областной газете «Амурская правда». Летал в Тынду, Кувыкту и Хорогочи — там строили БАМ наши свердловские строители-железнодорожники. Вся страна же его строила — по одной-две станции.

Писал про доблестных пограничников, которые охраняют нас от дружественных китайцев, про рыбаков, которым почему-то запрещалось ловить рыбу в пограничном Амуре, и про строителей нашего прекрасного Благовещенска, рядом с которым тогда даже в сравнение не мог идти китайский зачуханный Хайхе на противоположном берегу Амура. (Кто бы мог тогда подумать, что через какие-то 25 лет ситуация принципиально изменится, и теперь с того берега, из окон их белоснежных высоток наш Благовещенск кажется куда более убогой дырой, чем в то время их Хайхе с деревянными сходнями и печками в каждой хибаре…).

Много было всего интересного и парадоксального. У меня, глядевшего на мир незамутнёнными «корчагинскими» глазами, регулярно возникали вопросы: а почему всё так фальшиво и нелогично? Почему нам позволено в газете писать только лишь об «отдельных недостатках», и ни в коем случае в негативном плане даже не упоминать имя первого секретаря райкома партии?!

Почему те же партийные функционеры с трибун говорят о народе и населении, хотя надо говорить — люди?! Почему мы бедные, когда такие богатые? Объясните мне, я не понимаю! Противоречия гражданской совести и нереального бытия рвали мозг. Люди во времена застоя злобно и надрывно пили и ссорились до драк. Очень хотелось перемен.

А мы, журналисты, были в системе, которую сами же мечтали сломать.

Советский формализм, очковтирательство, гонка за показателями — всё вызывало во мне жуткий антагонизм. Да и все видели эту несуразность нашей жизни, однако в газетах и на ТВ всё было прекрасно. Мы строили социализм «с человеческим лицом». Славили человека труда. И я тоже должен.

Но Владимир Семёнович Высоцкий уже тогда хриплым голосом говорил нам: «Нет, ребята, всё не так…».

…Август на БАМе- уже, считай, осень. И водку на всей трассе продавать было категорически запрещено. В магазинах стояли только коньяк и шампанское.

А как свердловским героям-строителям встречать дорогого земляка-журналиста?! Они брали на свой «длинный бамовский рубль» коньяк, до ночи рассказывали мне в строительном вагончике разные производственные истории, а утром шли к своим рельсам, бульдозерам и шпалоукладчикам.

Настоящие герои. Они шли напролом через тайгу. Сотнями строили те самые «мои» мосты и гидросооружения. Замерзали в снегу, тонули вместе с тяжёлой техникой в болотах, но шли вперёд, прокладывая свой легендарный путь. Как настоящий Павка Корчагин. Как мы почти — в наших ССО.

Вся страна смотрела на них. Тогда не было важнее народнохозяйственной задачи, чем «От Байкала до Амура мы проложим магистраль!». Из радиоприёмников каждые полчаса неслось патриотическое: «Слышишь, время гудит: БАМ!!!», и ещё что-то про молодость наших сердец и «большая тайга покоряется нам».

Все народные артисты побывали на этой баснословно дорогой Всесоюзной ударной комсомольской стройке. Все центральные журналисты, разумеется, тоже отметились хотя бы по разу. Воспели.

Вдохновению самих созидателей, казалось, не было предела. Они тогда ещё не знали, что их самоотверженный труд, отмеченный звёздами и орденами, лет на 30 потом забудут, похерят, и вспомнят только уже в новой России, при новых экономических реалиях.

Много позже в прессе появились скандальные публикации о «закопанных миллиардах» и о том, как прославленный бригадир монтажников пути Александр Бондарь от обиды и злости зарыл в откос БАМа свою звезду Героя Социалистического Труда. Как многие бывшие строители грандиозной стройки спились от тоски по утраченным надеждам и напрасно пролитом поте.

БАМ оказался никому не нужен, потому что несметные сокровища Сибири, которые предполагалось возить по нему, было просто некому добывать из недр. Выдохлась страна. В то время мы вместо рудников и обогатительных фабрик строили ракетные шахты, изо всех сил пытаясь не отстать в гонке вооружений. Пентагон давил, угрожая космическими войнами — и это был вызов для всей страны.

Огромная держава СССР напрягалась, экономя на своём народе. Миллиарды были вбуханы в гонку вооружений. А потом, гораздо позже выяснилось, что это было напрасно. Вся эта страшная космическая угроза и СОИ (стратегическая оборонная инициатива) оказались лишь фейком, созданным ЦРУ в исполнении Голливуда. Но нам об этом долго не говорили.

Я тогда был просто студент-старшекурсник. Ну, да, будущий журналист. Так ведь — будущий. Проводник идеологии партии? Четвёртая власть? А что мы знали!? Все ошибки — от недостатка информации…

Неуютно как-то в те времена было нашему брату, душно. Кругом — картонные образы и легенды, надутый пафос, а ты должен в патриотическом порыве всё это воспевать?! Нечестно это. Нехорошо. Против гражданской совести.

Я тогда решил для себя, что не стану никогда петь под эту пропагандистскую дуду. Про конкретных людей, про достойные поступки — да, буду писать. Об экономических проблемах и сложных жизненных ситуациях — да. Обо всём интересном и полезном. Но — не о политике партии, прости господи…

Слетал на преддипломную практику в Душанбе, откуда сразу же привёз приглашение на работу по окончании университета. Написал диплом о «Рабочей эстафете» (было тогда такое Всесоюзное соцсоревнование — одно, пожалуй, из всех реально работающих). И убыл под восторженные вопли однокурсников, купавшихся в фонтане ресторана «Космос» по поводу окончания Универа, — в Таджикистан.

И я сейчас, спустя годы, ни о чём не жалею. Всё складывалось благополучно. Впереди была большая, светлая (мы все в это верили) и полная свершений жизнь.

Мы падаем в небо

Душанбе 1982—86 гг. Республиканская газета «Коммунист Таджикистана»

В Душанбе я начал очень бодро работать специальным корреспондентом центральной республиканской газеты «Коммунист Таджикистана» в отделе капитального строительства. Курировал главные стройки республики: Нурекская, Байпазинская, Рогунская ГЭС, Дангаринский ирригационный тоннель, Таджикский алюминиевый завод, Яванский электрохимкомбинат.

Но уже через полгода, весной меня вызвали в военкомат и сказали: Родине нужны десантники.

В Афгане тогда вовсю полыхало.

— А я здесь причём?! Я — командир мотострелкового взвода, да и то ненастоящий. Срочную не служил, только военная кафедра.

— Вот, — сказали мне. — Главное слово тут — командир. Будешь командовать диверсионно-разведывательной группой. ДРГ. А бойцов мы тебе подберём — ветеранов ВДВ из запаса. Они тебя всему и научат…

Как я прошёл медкомиссию со всеми этими центрифугами и спецтестами — отдельная тема. Многие из офицеров не прошли. Поэтому из полусотни призванных военкоматом из запаса нас, командиров, в строй встало человек 20. И это были, в основном, холостяки. Так надо было.

Перед отправкой нам всем велели написать письма домой и сообщить, что месяца два от нас весточек не будет, а потом для обратной связи сообщат номер нашей полевой почты.

Двое суток мы ехали в составе обычного пассажирского поезда. Все — в гражданской одежде. Прибыли в Казахстан ночью. Капчагай. Река Или. Ещё полчаса от станции нас везли куда-то тентованными «Уралами». Остановились. Полупустыня голая. Только свёрнутые палатки лежат на песке, и десяток здоровенных прапорщиков в голубых тельняшках раздают нам топоры и колышки: ставьте себе жильё.

Вот тут я окончательно понял: всё серьёзно.

Говорят, все мужчины служат в армии один-два года, а потом всю жизнь вспоминают и рассказывают разные армейские истории, байки.

После окончания университетской военной кафедры и летних курсантских лагерей в Елани служить на два года с нашего курса призвали только троих: Женьку Тарасова — во Внутренние войска, Женьку Анисимова и Володю Мальцева — в Самаро-Ульяновскую Железную дивизию по нашей традиционной воинской специальности, указанной в военном билете, — командирами мотострелковых взводов. ВУС 0001.

Вот они на самом деле рассказывают реальные армейские истории. А мне-то и рассказать особо нечего, я и полгода не прослужил. Но ВУС в моём военном билете поменян, и, если расшифровать его, то получится, что моя воинская должность в ВДВ состоит из одиннадцати слов: командир диверсионно-разведывательной группы отдельного батальона десантно-штурмовой бригады специального назначения. Гвардии старший лейтенант.

Ладно, раз положено, расскажу…

Через пару дней к нам привезли личный состав. Это были те же запасники, только многие — с боевым прошлым. Кое-кто — ветераны спецназа, прошедшие Анголу, Сомали и ещё что-то. Саперы-подрывники, связисты, разведчики. И все — как шкафы дубовые — мощные, высокие, хитрые. И все старше меня.

Их построили в две шеренги, и нам, офицерам, начали представлять наши группы. В моей группе оказались два прапорщика, два старших сержанта, четыре сержанта и четыре ефрейтора. Всего 12 человек, как и положено в ДРГ. Для них это были обычные военные сборы. Для меня, 13-го, — то ещё испытание. Вызов.

Я начал перекличку, и понял, что мне каждый раз надо поднимать выше голову, чтобы рассмотреть лицо бойца. Они были — стена. А я среди них — самый маленький.

Заметив моё смущение, мой заместитель — один из прибывших прапорщиков — вышел из строя, встал рядом и, погладив меня по-отечески сверху ладонью по голове, спокойно так произнёс:

— Ничего, командир. Всё будет хорошо…

Первую неделю мы занимались только тем, что укладывали парашюты. На огромных брезентовых пологах тщательно выравнивали каждую стропу своих Д 5-х. Больше часа уходило на это. Площадь парашюта — 48 квадратных метров — как тогдашняя квартира-трёшка. 28 строп. И каждую надо идеально вывести строго параллельно соседней.

Инструктор ходил и контролировал каждый этап — до самого завершения укладки. Если одобрял — на специальной бирке каждый из нас писал свою фамилию. Таким образом подтверждалось, что купол себе ты укладывал сам, и ответственность за раскрытие этого парашюта лежит на тебе самом.

А наутро мы доставали из контейнеров эти самые свои купола, срезали бирку, — и всё повторялось сначала. Инструкторы не давали нам вздохнуть-покурить. От зари до зари наш распорядок был занят тренировками, учебными занятиями и укладкой парашютов.

Фотоаппараты были категорически запрещены.

Командир отряда — невысокого роста полуказах-полукитаец — любил по утрам, ещё до подъёма личного состава собрать по палаткам всех офицеров и, щёлкнув секундомером, скомандовать: «На сопку бегом — марш!».

Мы брали эту долбаную сопку всякий раз с остервенением. Ещё голодные, злые ползли по ней чуть ли не на коленях, а потом скатывались вниз, к своему командиру — все в поту, запыхавшиеся. А наш майор, выключив секундомер, говорил: «Что-то вы долго шли… Давайте-ка ещё раз…».

Иногда он отбирал из нас 5—6 человек, расставлял вокруг себя и командовал: «Бейте!». Мы бросались на него всем скопом — и через секунды, сами не понимая, как — валялись тут же вокруг него, корчась от боли. Он всех нас уделывал. Как у него это получалось — не успевали заметить даже те, кто стоял рядом и смотрел.

Мы никогда не прыгали с самолётов. Мы были диверсанты-разведчики, и нас выбрасывали всегда «по-тихому» с вертолётов. Самый большой в мире Ми-26, называемый в нашей среде «коровой», брал на борт до двух рот десантников, и мы уходили на задание обычно на рассвете.

Казахский мелкосопочник реально содрогался от рёва наших машин на взлёте. Никогда раньше не знал, что большие вертолёты взлетают обычно с небольшого разбега. И, в принципе, каждый наш взлёт походил на то, как если бы от рельс оторвался и ушёл в небо грохочущий грузовой поезд.

Одно это ощущение всегда потрясало. Ведь поезда же не летают! Как ЭТО могло взлететь?!..

В корабле мы всегда были собранны, молчаливы, и реально были готовы послужить Родине. Когда меня сейчас иногда спрашивают: а куда вы улетали? — я некорректно отвечаю вопросом на вопрос: а вы с какой целью интересуетесь? :) Куда надо было — туда и улетали.

…В мае в Заилийском Алатау расцветают маки. Сверху это бескрайнее алое поле кажется сплошным морем крови. Жутковато, но ободряюще. Жалко было давить десантными сапогами такую нереальную красоту.

Но ещё жальче было черепашек. В это же время они выползают из песка после своей зимней спячки, и их там так же много, как маков. Как ни приземляйся — всё равно раздавишь черепаху. Они, особенно маленькие, истошно пищали, и мы подбирали их, протыкали штык-ножом, чтобы не мучались, и несли с собой на базу. Вечером повара готовили нам из них жаркое, а на обед — черепаховый суп.

Вкусно, конечно. Пока не приестся. А вот когда приедалось — мы ели змей. Их там тоже было немеряно. Однако они — на любителя. Поэтому чаще довольствовались всё-таки гречкой с тушёнкой. Это наше, родное. До сих пор иногда себя балую — не змеиным жарким и не черепашьим супом, а простой гречкой с тушёнкой. За милую душу. За ВДВ.

Самые неповреждённые черепашьи панцири мы в свободное время распиливали штык-ножом вдоль, обрабатывали марганцовкой, переворачивали, свинчивали шурупом — и получалась прекрасная экзотическая пепельница. У меня на балконе до сих пор — кто был, тот видел — сохранилась пара таких.

Считаете, жестоко? Ну, расскажите это нашим инструкторам, которые учили нас в ближнем бою вырывать противнику горло и ногой перебивать позвоночник…

Никто, кроме нас

…Это был первый в моей жизни прыжок. Я сидел в хвосте вертолёта, поскольку командир выходит из корабля последним. Он должен ещё сверху посчитать распахнувшиеся купола своих бойцов и убедиться, что всё в порядке.

Мы вышли на заданную высоту, здоровенный прапорщик встал у бокового выхода из корабля — «благословлять». Загорелся плафон над рампой: «Пошёл!».

Все мои бойцы вышли, я посчитал: 12 куполов распахнулись. Порядок.

Пошёл и я…

Поначалу в свободном падении ничего не соображаешь. Тебя кувыркает так, что думать некогда. В мозгу вертится только одно: 501, 502, 503. Через три секунды надо рвануть кольцо. Рванул — снова считаешь: 504, 505.

И вот оно — купол хлопнул!

Первые секунды парения — как переход из ада в рай. Чистилище ты прошёл ещё там, в вертолёте. Переполняет восторг от того, что живой, и кажется, теперь в жизни будешь точно делать только хорошие дела. Бросишь курить, а будешь только наслаждаться пением вот этих жаворонков, что парят стайкой прямо на траверзе твоего парашюта.

Когда я услышал, как эти божьи пташки славно чирикают в огромном бело-голубом пространстве, я вместе с ними в голос и с выражением исполнил «Широка страна моя родная», хотя слов песни раньше не знал.

Потом выяснилось, что при первом прыжке все поют. Это, оказывается, естественная реакция каждого десантника на новый вздох жизни.

…Летим!!!

Огляделся по сторонам. Земля, оказывается, бесконечная! Это там, внизу, человек видит только семь километров до горизонта в любую сторону. А сверху — миллион на миллион, как говорят лётчики. И всё такое маленькое… Деревья — как трава. Поля — квадратики лего. И всё это ждёт тебя. Ты там нужен.

Спустя пару минут, однако, я с удивлением понял, что стая жаворонков уже поёт ниже меня. А купола внизу гаснут один за другим, то есть мои бойцы приземляются.

А я?!… Мне до земли ещё далеко-далеко …и, кажется, всё дальше…

Холодный пот прошиб — вот как это, оказывается, выглядит. Я не снижался, меня поднимало вверх!

В ту пору, после изнуряющих ежедневных тренировок на жаре, я весил что-то около 50-ти килограммов. С таким весом, по нормативам, вообще нельзя допускать к прыжкам. Но кто нас в той полупустыне взвешивал?!

Поскольку наш корабль был последним в то утро, солнышко уже взошло, ударило о песок, и теперь восходящие потоки нагретого воздуха били в мой купол, совершенно не интересуясь, весело мне от этого или страшно. Меня ласково и бесповоротно уносило вверх и в сторону.

Я взял себя в руки и подумал, как в кино: должен быть на этот случай какой-то план «Б». Вспомнил: купол Д 5 — неуправляемый. Но если потянуть за определённые стропы, то угол наклона купола можно изменить. Вспомнить бы теперь только, за какие именно стропы…

Засёк, в какой стороне находится солнце, где река, и где наша база на земле. Других ориентиров нет. Надо работать стропами.

Как мне это удалось — не знаю. Наверное, в космосе очень холодно :), поэтому я начал всё-таки постепенно снижаться. Восторга уже не было. Хотелось просто домой, на твёрдую землю.

Приземлился я очень мягко — будто со ступеньки на ступеньку спрыгнул. Даже ни одна черепашка не пискнула. Поглядел на часы: оказалось, вместо положенных четырёх минут я падал в два раза дольше — восемь. И отнесло меня минимум на километр от обозначенного места высадки.

Подтянул-собрал купол и побрёл по песку в сторону базы.

А что в это время происходило на земле? Это мне уже потом рассказали. Прапорщик, который на машине должен собирать приземлившихся бойцов, подобрал практически всех и спрашивает:

— А кто это у вас там один ещё болтается? (Про меня).

Ему говорят:

— Это командир наш. Лёгонький, вот его и тащит.

— А-ааа… — сказал прапорщик. — Ну, раз командир, значит, доберётся. К машине! Завтрак стынет.

Когда я добрался наконец до базы, мои бойцы уже давно позавтракали и важно, по-геройски курили, валяясь на песке. Увидев меня, сержанты поднялись, побежали навстречу, взяли мой ранец с куполом, стали заботливо интересоваться: где я был, почему так долго, и «мы же не знали, в какую сторону машину за тобой посылать…».

Потом двое сержантов неожиданно заломили мне руки за спину, согнув меня пополам. Двое других встали у меня строго в тылу с запаской нарастяжку — и как врежут мне этой запаской с размаху по заднице!

Пролетел я в то утро ещё раз в свободном полёте метра полтора, пока не ткнулся носом в песок. Бойцы подбежали, поднимают-отряхивают, интересуются, не ушибся ли?.. :)

Таким образом у нас посвящали в десантники. После первого прыжка — положено.

Не знаю, существует ли эта милая традиция сегодня. Многое изменилось. Парашют Д 5 — уже давно история. Нынешние десантники прыгают с Д 12-ми. Практически управляемое крыло. И весит в два раза меньше.

Но мне хватило истории с засекреченным в ту пору Д 6-м. Их у нас в отряде было всего несколько штук, их тогда только испытывали. И хранились они отдельно, в контейнере на площадке снаряжения в автопарке.

Зачем я так подробно об этом? Потому что именно в моё дежурство по части четыре этих секретных купола украли. Просто вывезли на чём-то ночью — и с концами.

Уже утром, когда обнаружилась пропажа, примчалась военная прокуратура и дознаватели. Меня за это ЧП реально могли посадить. Ведь я, как дежурный по части, отвечал за всё. Но следователи копали яростно, и уже на третий день нашли и вора, и сами купола.

Давно это было, ещё в прошлом веке. Поэтому сейчас, думаю, уже можно сказать: парашюты из расположения части вывез наш гражданский служащий-водовоз. У него вскоре должна была родить жена, нужны были деньги, и он не придумал ничего лучше, как украсть у нас секретные купола и продать их местным автолюбителям на тенты от солнца по сто рублей за штуку.

…Были у нас и отказники — те, кто боялся прыгать. Их было немного, но вот один попался именно в моей группе. Таджик. Он ещё вечером накануне говорил мне:

— Командир, я не могу прыгать: у меня трое детей. Если парашют не раскроется — ты, что ли, будешь их кормить-воспитывать?!

Я его убеждал, что купол — очень надёжный, распахнётся обязательно, мы ведь прыгаем на «принудиловке». И химприбор есть. Если что — он тебе сам раскроет.

Оказалось, всё бесполезно. Он исчез куда-то прямо перед посадкой в корабль. Оставил свой парашют — и сгинул. Я докладываю комбату, тот матерится, а уже идёт перекличка, обязательная перед посадкой в корабль…

Тут ко мне подбегает командир второй группы, Сашка Любимов. Он со своей группой прыгал раньше, только что приземлился.

— Серёга, у тебя что — отказник?! Давай я вместо него прыгну!

— Как, Саня!? Он — таджик…

А у Сашки Любимова — глаза голубые, волосы пшеничные. Ни разу не похож на таджика. И прыгать на чужих куполах категорически запрещено.

Но «вертушки» уже ревут, готовые к взлёту. К моей группе подходит выпускающий офицер, начинает выкрикивать фамилии.

— …Каримов!

И Саня Любимов, успевший уже нацепить на себя систему моего бойца, бодрым голосом отвечает:

— Я!

Выпускающий смотрит на него внимательно:

— Какой ты, нахер, Каримов?!.. Ты погляди на себя!

Но «вертушки» ревут…

В общем, прыгнули мы все в тот раз благополучно — в полном составе. Только Сане тот прыжок официально не засчитали, а моего бойца в тот же день от позора подальше отправили с оказией домой.

Всё, больше ничего не расскажу! :)

Мы тогда не улетели «за речку» — в Афганистан. Нам просто сказали: Родина пока обойдётся без вас. За нас там, за Пянджем, делала свои жёсткие дела Капчагайская десантно-штурмовая бригада (ДШБ). Спецназ ВДВ. Лучшие.

Прямо там, на месте нам выдали зарплату наличными. У меня карманы топорщились от денег. Оплачены были «пустынные», а также каждый прыжок, звание, должность, секретность.

С такими деньгами в Сочи бы. Но нас, предварительно переодев в своё гражданское, погрузили в отдельные два вагона обычного пассажирского поезда до Душанбе, а меня назначили начальником эшелона.

Я получил списки бойцов и поговорил с начальником поезда. Тот настрого предупредил, чтобы мои люди не шарахались по другим вагонам, и закрыл нас с обеих сторон на ключ.

Ну, и, как думаете — спасли те замки законопослушных пассажиров от батальона вольных десантников?..

Уже через полчаса ко мне прибегает тот же начальник поезда и орёт:

— Твои дембеля по другим вагонам уже девок щупают!!! Одному мужику челюсть сломали! Два окна разбили!..

Ну, что тут скажешь?.. Зря нам деньги выдали. Парни ещё на станции перед посадкой накупили яблочного вина, которого тут море в стеклянных банках, напились — и, естественно, пошли по всему поезду волю хлебать…

А нам ехать минимум двое суток. Жара. Вино всё больше развозит отвыкших от него в пустыне десантников. Взял с собой пару трезвых ещё офицеров, и мы пошли собирать по всему поезду «отстегнувшихся».

Кое-как добрались, прибыли в Душанбе, я сдал свои списки в военкомат, и мечтал уже славно отгулять положенные пять суток отпуска.

Не тут-то было. На третьи сутки меня каким-то образом нашёл специальный товарищ из тогдашнего КГБ. Приехал на легко узнаваемой белой «Волге» прямо к моему дому и предложил вернуться на службу. Правда, уже в их структуру, и в небольшой «трудовой коллектив».

— Просто инструктором по укладке парашютов! — вкрадчиво убеждал он.

Условия обговаривал. Зарплатой, типа, не обидим, жить будете в благоустроенной казарме, отпуск большой, а уволиться сможете уже через год.

Я взял время подумать. Потому что это был очередной судьбоносный вызов, а на мой единственный вопрос, не «за речкой» ли служба? — тот чекист ответил весьма уклончиво:

— У речки.

А с какой стороны речки — не сказал…

Он снова нашёл меня, когда я уже вышел на работу в редакцию. Пошли с ним в сквер покурить, и там я сказал ему категоричное «нет». Обоснований от меня он не ждал. Просто докурил и предсказуемо спросил моё мнение о Сашке Любимове.

Так мы спокойно, по-хорошему и расстались.

Не гуляйте по облаку долго: сыро…

Я вернулся к своей гражданской, уже почти любимой и долгожданной профессии — и снова напрочь отдался командировкам по главным стройкам республики

Тогда здесь всё поражало масштабами и технологиями. Здесь была самая высокая в мире плотина Нурекской ГЭС — больше 300 метров. Самый длинный в стране Дангаринский ирригационный тоннель — почти 15 километров. Строилась высоко в горах уникальная и мощнейшая в Азии Рогунская ГЭС. Достраивался современный Таджикский алюминиевый завод и только-только начиналось строительство Сангтудинской ГЭС.

Всё это были мои подопечные объекты. И — наконец-то! — гидросооружения. К ним я мотался через горные перевалы по серпантинам узких дорог на служебной «Волге», на убитых рейсовых автобусах, на вертолётах и самолётах.

Несколько раз летал в другие города Советского Союза по делам «Рабочей эстафеты» с делегациями строителей, «выбивавших» из смежников досрочную поставку оборудования.

Однажды должен был лететь в Баку, но почему-то припозднился с выездом в аэропорт. Вбегаю в здание аэровокзала — а посадка на самолёт уже закончена. Билет на моё место продан другому пассажиру. И моя делегация в салоне готова улететь без меня.

Я нашёл начальника аэропорта, он повел меня прямо по лётному полю к самолёту, представил «уважаемого, слушай, человека» командиру корабля — и тот, от души сматерившись, посадил меня в тамбур на какие-то деревянные ящики. Так я весь полёт и просидел на этих ящиках с вакциной против оспы коз…

Другой раз прилетал в Свердловск — на Эльмаш, где мы должны были убедить наших смежников из УЭТМ поставить на Байпазинскую ГЭС последний четвёртый гидрогенератор на полгода раньше срока. Соревнование же!

После официальных переговоров с руководством и похода по цехам поехали в баню на дачу генерального директора «Уралэлектротяжмаша». Выпили, разумеется, под наши таджикские дыни и арбузы. А потом я в парилке хлестал веником здоровенного начальника цеха Алексея Молоткова, убеждая его: если они не поставят нам досрочно этот агрегат, я напишу в газете, что у уральцев кишка тонка. Тот страшно обиделся. И хлестал уже меня веником, как невероятного противника. Мэр Нурека, помню, тогда за меня заступился. И бригадир СпецГЭМа Женя Тишкин — тоже неслабый мужик.

Понятно же было, что на полгода раньше выполнить такой крупный заказ — нереально. Это как же надо составлять планы и графики, чтобы на «скрытых резервах» вытащить такую махину, которую двести человек делают полтора года?!

Но — соцсоревнование же! Братская Таджикская республика просит. И если пойти им навстречу, то и ордена потом за досрочный пуск объекта получать можно вместе…

Короче говоря, два дня мы с ними бодались. Мужики и так и так сопротивлялись, куда-то звонили, с кем-то советовались. В конце концов сказали: ладно! Изыщем внутренние резервы.

Стыдно нам не было. Хотя мы тоже понимали, что такие вещи так не делаются. Значит, уральцы сдвинули на попозже чей-то другой заказ, взяли дополнительно людей из других цехов. Мы им сломали всю нормальную плановую работу.

Но ведь соцсоревнование!!!

Молотков потом стал министром и заместителем председателя Свердловского правительства. А гидроагрегат, кстати, они нам тогда досрочно поставили, и Байпаза вошла в строй действующих на полгода раньше срока. Уже в июне мы устанавливали новогоднюю ёлку на крышке этого уральского гидрогенератора. А мне тогда вручили первые отраслевые награды — Почётные знаки «За участие в „Рабочей эстафете“» и «Строителю Байпазинской ГЭС».

Кстати, строили все эти уникальные объекты, в основном, русские специалисты. Местные были только подсобными рабочими и начальниками. Так было положено: руководитель, первое лицо должно быть обязательно лицом коренной национальности. А всю сложную работу вёл, как правило, его зам или главный инженер. Так было и в партийных, и в советских структурах. Везде.

Даже награды раздавали тогда по национальному признаку. Пусть круче всех работал именно русский, но разнарядка из Москвы приходила на другого, «политкорректного».

Ничего не имею против гидростроителей Героев Социалистического Труда Мухаббата Шарипова и украинца Владимира Лысенко. Они заслужили свои высокие звания ещё за Нурек. Но вот одна конкретная, очень характерная ситуация.

На завершающем этапе строительства Байпазы случилось ЧП. Тогда что-то нештатное произошло на отводном канале, и небольшая вода начала поступать совсем не туда, куда следовало.

Надо было срочно заглушить отверстие в трубе диаметром около 30 сантиметров. А вода уже затопила приямок, и эта труба находилась на глубине. Что делать?

Надо нырять — другого выхода нет.

Мужики выстрогали из чурбака деревянную заглушку. Бригадир бетонщиков Геннадий Трегубов разделся, намахнул стакан водки — и нырнул с кувалдой и этой заглушкой в ледяную горную воду. Забил чурку в трубу, и ситуация была спасена.

Думаете, дали что-нибудь этому Трегубову за геройский поступок? Ага, как же. Хорошо, выговор не влепили за то, что пил на работе…

Таких случаев было много. Тогда часто работали на энтузиазме. И чьи-то промахи неизбежно требовалось исправлять чьими-то героическими усилиями.

Это сейчас кажется: дураки были, лезли, куда не надо. Надо! Такими были обстоятельства. Время требовало. И те, кто умел, у кого кишка была не тонка — отвечали на эти вызовы достойно. А кто не смог, не захотел, струсил — о них мы не говорим. Бог им судья и стабильная зарплата.

Однажды начальник цеха ТадАЗа (Таджикский алюминиевый завод) повёл меня показывать новые, только что установленные в цеху электролизёры. Я удивился: почему так пусто в цехе? Завод-то, вроде, вовсю работает…

— Электромагнитное излучение здесь очень мощное, нежелательно долго находиться людям, — ответил он.

Потом для демонстрации взял мощный железный лом и поставил его на бетонный пол цеха. Отпустил руку. Лом стоял, как вкопанный! Вертикально. На бетоне.

Видя моё изумление, начальник цеха спросил:

— У Вас ключи с собой есть?

Я достал из кармана связку ключей — от своей квартиры, кабинета, мотоцикла. Он взял их, положил себе в кулак и разжал пальцы. Меня снова шокировало: мои ключи, как живые иголки ёжика, тут же оттопорщились на его ладони, стремясь строго вверх!

А люди тут работают…

Это сейчас про такое легко говорить. А тогда никому бы и в голову не пришло написать в газете про этот лом и ключи. Самоцензура в наших головах была — хуже Главлита.

Я знал про таджикские стройки всё. Облазил каждую турбину и плотину, разбирался в устройстве гидрогенераторов и буровых установок, знал, чем отличается тюбинг от обечайки. Я дружил со всеми руководителями строек и предприятий-подрядчиков. А с бригадирами и мастерами мы, бывало, не раз сиживали за дастарханом под арак и ходили друг к другу в гости.

Однажды большую группу журналистов направили из Душанбе на строительство Байпазинской ГЭС на экскурсию. Сопровождать нас на объекте поручили уже ставшему заместителем начальника СпецГЭМа Евгению Тишкину. Тот, когда перед ним открылась дверь нашего автобуса, оглядел нас всех хитрым взглядом и говорит:

— А зачем вам сопровождающий? У вас же Авдеев есть…

Однажды в командировке в Нурек я проснулся в номере гостиницы от того, что через открытую балконную дверь ночью ко мне вплыло облако. Сплошное молоко. Я спустился в вестибюль и спросил буфетчицу:

— Что, такое часто бывает?

Она ответила:

— Постоянно.

Город находится в горах на высоте около тысячи метров над уровнем моря. Поэтому заплывающие в номера облака по утрам — самое обычное дело. По ним даже погулять можно.

Я вернулся к себе в номер, где уже сам собой родился этот белый стих:

— Девушка, вы не знаете, как попасть мне на это облако?

— Ах, на это! Идите прямо. Нет, недолго — минут за восемь.

На автобусе — две остановки. Там сойдете — и по тропинке.

Там увидите — ребятишки, как обычно, играют в прятки.

— Прямо в облаке?

— Да, конечно. Ведь оно — сплошное и плотное.

Захватите шапку — простудитесь. И один не ходите —

заблудитесь.

Не гуляйте по облаку долго: сыро.

Кстати, вот ваш автобус!

— Спасибо. Я передумал…

Всё было здорово в этой Азии. Недаром же ко мне в гости приезжали туда отец и брат, Жека Тарасов и семейство Горловых. А Ваня Семыкин так просто остался работать в одной газете со мной.

Я возил гостей отдыхать в красивейшее Варзобское ущелье и в дегустационный зал винкомбината «Шахринау». Рвал в горах по пути из командировок своим коллегам-женщинам цветы миндаля на 8 Марта. Новый год однажды встречал, сидя на тёплом зелёном берегу реки Душанбинки, опустив ноги в совсем не новогоднюю воду.

Там было, как в восточной сказке. Это когда всё хорошо, а счастливый конец ещё далеко впереди.

Но сказки, видимо, — не моё.

Отработав в Азии, как положено после диплома, три года, я начал настойчиво уговаривать главного редактора отпустить меня.

— Русский должен жить в России, — говорил я ему.

На что он мне каждый раз одинаково отвечал:

— Зайдите через недельку…

А на неделе мне вдруг неожиданно предлагали, например, вступить в Союз журналистов, в другой раз вне очереди приняли кандидатом в партию.

То, что шеф меня не отпустит, я понял после того, как он назначил меня заведующим отделом, а потом тихонько вручил ордер на однокомнатную квартиру в центре Душанбе. «Выбил» специально для меня в ЦК партии. До этого я жил в саманной кибитке, которая после каждого землетрясения шла трещинами, и печку в ней надо было топить дровами.

А тут — квартира. Бесплатно. Холостяку.

— Понимаете, — говорил мне редактор. — Очень мало специалистов хотят сейчас работать в национальных республиках. Но кто-то ведь должен…

Он много курил, стряхивая в аккуратно сложенную бумажку пепел — один-в один цвета его шевелюры. Я видел, что сам он, исконно русский интеллигент, тоже страдает на чужбине, но долг партийца обязывал. И ещё он был поэт. Его звали Борис Николаевич Пшеничный.

Он нравился мне так же, как я ему. Однажды на планёрке он сказал:

— Авдеев у нас пишет — будто кожу на барабан натягивает.

И все догадались, что это есть хорошо.

Я остался на Памире ещё на год, много ездил в командировки, в том числе и по трагическим событиям. Было однажды, наш вертолёт чуть не рухнул от высокой разряженности воздуха, когда мы поднимались в высокогорный посёлок, полностью разрушенный землетрясением.

Было, попадали под камнепад. Замерзали в горах и купались под водопадами. Меня однажды чуть не унесло бурным Вахшем. Как-то в общественной мехмонхоне (столовой) я получил бациллу в лагмане, и неделю провалялся в больнице с желтухой. Ну, прямо как отравленная халва. :)

Был такой запомнившийся случай. Мы обедали узким редакционным коллективом в одной столовой, где плов готовили прямо рядом с нами. Наблюдая за процессом, наш штатный переводчик Ориф подошёл к повару и сказал:

— Ты же неправильно делаешь…

— Ээээ, русские и так съедят…

Там, в Азии, я впервые реально поверил, что у меня есть ангел-хранитель. Мне тогда от профсоюза гидростроителей дали бесплатную путёвку в санаторий под Туапсе — в Лазаревском. И вот проходят наши пляжные две недели, наш агент привозит всем билеты на самолёты домой. Всем, кроме меня. Не нашлось для меня билета на рейс до Омска (я оттуда к родителям в отпуск собирался).

А я уже постель в санатории сдал, сумку собрал. Что делать? Поеду со всеми в Адлер, агент же обещал завтра там подсуетиться и отправить меня ближайшим рейсом. Переночевал у какой-то бабушки в адлерском сарае среди клопов, утром прихожу в аэропорт — а там тишина и море билетов на Омск. Бери — не хочу.

— А Вы не знаете, что случилось? — высунулась ко мне кассирша из своего окошечка. — Ваш вчерашний рейс разбился при посадке в аэропорту Омска. Все погибли…

Советские газеты никогда не сообщали об авиакатастрофах. У нас в стране ЧП, якобы, не было ни в воздухе, ни на воде. А мы в омском аэропорту садились на чёрный от вчерашнего пожара бетон с остатками сгоревшего самолёта по краям посадочной полосы, и люди, встречавшие нас за воротами у выхода с лётного поля, безнадёжно выкрикивали в нашу толпу фамилии своих друзей-родственников.

Но никто не отзывался. Все, кому суждено было сгореть, сгорели вчера…

Мы с секретарём парткома Яванского электрохимкомбината стояли па передней площадке локомотива и ехали по территории предприятия, когда радиоприёмник в кабине машиниста сообщил о смерти Генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Андропова. Я видел, как побледнело лицо партийного секретаря. Спросил его:

— Очень переживать будете?

Он сказал:

— Ну, сначала надо траурный митинг организовать. А вечером приду домой, выпью рюмку… ну, и всплакну, пожалуй…

Мы тогда нисколько не ощущали, что закончилась эпоха. Как она могла закончиться?! Социализм же непобедим! Взамен упавшего командира встанет новый. И дальше мы пойдём вперёд так же поступательно и уверенно, как всегда. Как положено.

Правда, не очень-то бодро, без энтузиазма шли мы к коммунизму. Журналисты были обязаны пропагандировать высокие моральные принципы, хозрасчёт и бригадный подряд. Ни в коем случае не опускаться до описания мерзостей текущей жизни. Писать только о хорошем и приятном. Искать ростки нового.

И мы искали. Каждое утро работа в отделе новостей газеты «Коммунист Таджикистана» (мы сидели в смежных кабинетах и всё слышали) начиналась с тотального обзвона предприятий-организаций: нет ли у вас чего нового?.. Может (за ночь!?..), что-то интересное случилось?..

Мало чего случалось. Всё шло по плану. По чёткому унылому плану.

Я всячески пытался избегать «дутых» тем и пустых публикаций. Но политики гласности тогда ещё не было, а была партийная дисциплина, и у каждого журналиста был план по строчкам. Поэтому иногда всё-таки приходилось сдавать в секретариат «пластмассовые» заметки. И от этого на душе становилось всё грустнее и пасмурнее.

Социализм, может, и был с человеческим лицом, но почему-то иногда так хотелось дать ему по роже! :)

…Каждые выходные я один ходил на железную дорогу — тосковать по России. Садился на насыпь, курил и ностальгически смотрел на рельсы, убегающие в сторону севера.

Там была Родина…

Через год мой друг Серёга Смирнов, главный редактор республиканской «молодёжки» — газеты «Комсомолец Таджикистана» — устроил мне направление от ЦК ЛКСМ республики в Высшую комсомольскую школу в Москве.

— Поживёшь там два года, осмотришься, а потом и не обязательно возвращаться назад, — говорил он. — Распределение, скорее всего, там будет по другому принципу.

Так и закончилась моя восточная сказка.

Как первый день оставшейся жизни

Москва 1986—87 гг. Высшая комсомольская школа при ЦК ВЛКСМ

В Москве уже было всё по-другому — так я хотел написать эту первую строчку. Только не было всё как раз по-другому.

1986-й год. На дворе перестройка, Горбачёв и юная демократия. А нам в ВКШ заново читают почти ту же политэкономию и разные материализмы. Зачем?! Мы им говорили: вот же наши дипломы, мы это всё сдавали, вот зачёты и оценки за экзамены.

К тому же уровень преподавания журналистики был довольно низкий. Например, преподаватель на семинаре задаёт такую ситуацию: вы сидите в своём рабочем кабинете, глядите в окно и видите там дерево. Опишите, на что оно похоже.

И всё отделение журналистики факультета комсомольской работы бодренько начинает придумывать:

— На краба! На облако! На динозавра!..

А я был тогда уже одним из двух на всю школу членом Союза журналистов СССР. Вторым был мой друг — пермяк Юра Беликов. Встаю и говорю:

— Товарищи!!! Вы что — с ума посходили?! Вы собираетесь сидеть в редакциях серьёзных комсомольских и партийных газет — и тупо смотреть в окно, придумывая нелепые образы про какое-то дерево?!..

В итоге я опубликовал дерзкий текст в вузовской многотиражке — и уже к обеду в партком вызвали сначала редактора газеты, а потом, почти ночью, подняли меня и пригласили на «беседу».

Предложено было, не дожидаясь диплома, выбрать любой город Союза, куда бы я хотел «смотать удочки». Билет на самолёт — хоть завтра. Так прямо и было сказано — 24 часа на размышление.

Мне терять было нечего, а вот редактору газеты, матери двоих детей, — было. Поэтому она взяла меня за руку, и мы назавтра поехали в Московский городской комитет партии, которым тогда руководил Борис Николаевич Ельцин. Сам он нас, естественно, не принял, но в отделе пропаганды внимательно выслушали, велели ничего не бояться, и обещали поддержку.

Не обманули. В назначенный день в партком ВКШ приехал замзавотделом пропаганды МГК КПСС. А потом в его присутствии в ходе бурного общего партсобрания нас с редактором почти полностью реабилитировали и даже похвалили за гражданскую смелость.

В учебный план курса обучения было обещано внести некие коррективы, а меня, буйного революционера-одиночку, велено было больше не трогать.

Я стал среди слушателей ВКШ легендарным борцом за права борющихся, и моё имя, говорят, сейчас выбито на Доске Почёта лучших выпускников школы.

Зачёты я теперь сдавал автоматом, а экзамены — на «отлично». Впрочем, оценки здесь не имели значения. В итоге мы все получали красные дипломы: синих в политическом вузе просто не существовало.

Но меня запомнили, и однажды вызвали в КМО при ЦК ВЛКСМ. Это Комитет молодёжных организаций. Он занимался международными связями, и мне как раз там решили доверить сопровождать в Карелию группу наших друзей-коллег — четверых журналистов из Танзании.

Почему бы и нет!? Матёрому слушателю ВКШ — только бы не учиться. :) Тем более, в Карелии я сам ещё никогда не был.

Как только мы вечером сели в поезд Москва — Петрозаводск, старший группы танзанийцев через переводчика задал мне вопрос: ужин будет?

А я уже узнал у начальника поезда: на таких коротких перегонах (меньше суток) к поездам вагон-ресторан не цепляют. То есть, никакого ужина ждать не надо.

Зато проводница поезда принесла нам чай и какие-то свои ватрушки из дома. А я решил утром сделать своим подопечным приятное: поприветствовать их на родном языке суахили.

Надо сказать, на суахили в мире вообще говорят лишь несколько тысяч человек, и нам было очень сложно найти переводчика в Москве.

Я попросил его написать мне на бумажке русскими буквами традиционное для Танганьики и Занзибара приветствие. Ну, в смысле: доброе утро! Как вы ночевали?

Он написал — я выучил.

Утром открываю дверь в купе моих чернокожих братьев — и ничего не вижу. То есть они слились с темнотой. А жители Танзании, надо опять же отметить, самые чёрные жители Африки. Они такие чёрные, что прямо синие. И лежат спросонья молча.

Но, чувствую, они здесь.

— Хамджамбо! — говорю. — Хабари аза а субуи!

И тут я их увидел и услышал. То есть увидел только восемь рядов белых зубов и услышал их дикий хохот.

Я слегка поворачиваю голову к переводчику у меня за спиной и спрашиваю:

— Что не так? Я что-то неправильно сказал?

Он, сволочь, сам хохочет и говорит:

— Всё правильно, Сергей Владимирович. Буквально — правильно. Но у них очень сложный язык. И получилось, что Вы это произнесли в той транскрипции и с такой интонацией, как у них спрашивает жену муж, вернувшийся из командировки: ну, здравствуй. Как ты, сука, тут без меня!?..

Ладно. Поехали мы в Кижи, посмотрели храм, поговорили с комсомольским руководством Карелии, побывали на Кондопожском бумажном комбинате. Африканцы получали оттуда бумагу для своих молодёжных изданий.

И вот пора ехать в гостиницу. По дороге нам попадается магазин, который и без вывески узнает любой мужик, даже коренной житель Танзании. Винный.

Мои друзья следуют прямо к прилавку, а там — и вино, и водка, и шампанское. Подчёркиваю: 1987 год. В стране «сухой» закон. Спиртное отпускается строго по талонам. Но мои негры-то этого не знают. Достают рубли: водки!

Продавщица молча смотрит на них, на меня…

— Талоны…

Полное недоумение на чёрно-синих лицах наших собратьев. Они достают доллары. Теперь вытягивается лицо продавщицы. Она чует подвох.

— Талоны!!!

Те поворачиваются ко мне:

— Сергей, какие талоны?! Вот рубли, доллары… Мало?

Пытаюсь объяснить им про «сухой» закон, про строгую регламентацию. Не понимают. Какие талоны, когда вот же она, водка, вот деньги… Какой ты начальник, если у тебя нет талонов?!..

Короче говоря, больше они со мной не разговаривали.

Поселились в гостиницу раздельно. Мы с переводчиком лежим в своём номере, отдыхаем. Вдруг слышим в коридоре визги. Выскакиваем — точно: наши чернокожие братья, в хлам пьяные, тискают непорочных карельских горничных и тащат их к себе в номер.

Вот где они взяли водку?!..

Нас, комсомольскую элиту, регулярно возили на важные культурные события в Москве. Например, на премьеру театра Ленинского комсомола «Юнона и Авось» с ещё молодым Караченцовым. На концерт только зарождавшихся тогда рок-и поп-групп «Чёрный кофе», «Крематорий», «Вежливый отказ» и прочих. Перед входом туда, кстати, мы все снимали комсомольские значки с лацканов своих пиджаков, чтобы нас, не дай бог, не забросали камнями сторонники Кости Кинчева с ирокезами на головах. :)

В Мавзолей Ленина организованно ходили, на ВДНХ, на демонстрацию трудящихся 1 мая на Красной площади. Каждый день проживали, как первый день своей оставшейся жизни. Празднично.

…Но почему ты русский?!

…Там, в Москве, я второй раз влюбился.

Она была из Литвы, из Вильнюса. Риманта. Ради неё я купил русско-литовский разговорник и начал изучать язык её маленького, но гордого народа.

Когда мы проходили практику в газетах, я взял от «Комсомолки» командировку в Калининград, и на обратном пути в Москву специально остановился в Вильнюсе, чтобы понять, чем они там дышат, почему они не такие, как мы.

Целый день ходил по улицам Вильнюса, и несколько раз слышал как бы случайно оброненное по моему адресу: «Вон идёт русская свинья…».

Поразительно: почти то же самое я иногда слышал и в мусульманском Таджикистане! От тех азиатов, которых мы, русские, вытащили из феодализма прямо в социализм. Лопаты и гвозди им завозили. Заводы-электростанции строили. Детей их учили и лечили. И — вот тебе! «Иди на своя Россия!»…

Мммм-да… Куда тебя носит, Серёга?! Из одной национальной крайности — в другую.

В конце концов Риманта мне сказала:

— Хороший ты парень, Авдеев. Но почему ты русский?! Мои родители меня не поймут…

И вышла замуж за второго секретаря ЦК ЛКСМ Литвы.

Ещё не закончилась практика, как меня пригласили на работу в «Комсомольскую правду». Хотя из Душанбе уже звонил новый главный редактор, и говорил, что ждёт, что освободил для меня кабинет своего заместителя. Я поблагодарил, извинился и сказал ему про «дважды в одну реку…». Он написал на меня запрос в ЦК КПСС, но ему ответили: Авдеев уже пристроен.

Два месяца я жил в гостинице «Центральная» в Москве и работал старшим корреспондентом отдела пропаганды — как специалист теперь уже со вторым высшим образованием — политическим.

В смежном с нашим кабинете стоял стол Василия Михайловича Пескова. Он, правда, редко появлялся в редакции, всё больше по командировкам. И отписывался потом из дома. Но стол у него был. И он, когда появлялся, разгребал понемногу мешки писем, которые слали ему благодарные читатели, а потом хитро и весело глядел на нас, молодых борцов непонятно за что. Сам-то он никогда в политику не ввязывался.

А мы «в пропаганде» как раз тогда занимались очень щепетильными вопросами межнациональных отношений. И учиться мне лично было у кого. Напротив меня сидела известный политический обозреватель Елена Лосото. На летучках мы обсуждали идеи интернационализма с легендарными Инной Руденко и Ярославом Головановым.

Среди собратьев по цеху, кстати, у меня тогда были собкор по Украине Янина Соколовская — нынешний яростный борец за права киевских националистов, и будущий Нобелевский лауреат Дима Муратов.

В то время все мы, казалось, были ещё в одной лодке — и сами с собой, и все вместе — со страной. На одной волне.

Казалось…

Однажды меня послали в командировку в западноукраинский Трускавец — разобраться в одной мутной теме. Там русского комсомольского вожака якобы преследовали местные бандеровские, как он сам написал в письме к нам, националисты.

Я поселился в гостинице, и сразу позвонил этому секретарю горкома комсомола. Он почему-то очень удивился, что я сам добрался до отеля, и уже звоню ему из номера.

— Вас никто не встречал? Вы кому-нибудь сообщали о своём приезде?

Всё как-то напряжённо сразу. Как будто на прифронтовой полосе.

Он пришёл ко мне в номер на втором этаже, три часа рассказывал, как ему угрожают, и каждый раз нервно вздрагивал, когда у меня на тумбочке звонил телефон.

А звонки, действительно, были странные. Кто-то несколько раз звонил и молчал в трубку.

В конце концов, когда стемнело, он покинул мой номер через окно. Просто подошёл к окну, чуть отодвинул штору, убедился, что никого нет — и вышел на козырёк первого этажа. Потом спрыгнул на землю и убежал. Секретарь горкома!..

Я, конечно, написал по возвращении в редакцию политически выдержанную статью о той ситуации, меня за неё похвалили. Но сам я тогда в очередной раз почувствовал: не всё ладно в нашем королевстве. Не любят нас, русских, в национальных окраинах…

Кстати, из моей статьи тогда «старшие товарищи» посоветовали убрать абзац про то, как мой герой уходил от меня через окно. Почему!?..

Вот сейчас, спустя годы и наблюдая ситуацию в той же Украине, я думаю: если бы мы тогда были до конца честными, если бы не закрывали глаза на неуютные вещи, если бы писали, как «патроны в костре», — может, и ситуация сегодня была бы другой?..

А если бы мы все и всегда были до конца честными и принципиальными?..

Прежде, чем звонить собкору, погляди на часы!..

Владивосток 1987—95гг. Общенациональная газета «Комсомольская правда»

В конце 1987-го Володя Сунгоркин, бывший тогда завотделом рабочей молодёжи и членом редколлегии «Комсомольской правды», здраво рассудил про меня: коммунист, холостой, член Союза журналистов… да ему прямая дорога в собкоры!

Собственный корреспондент в «Комсомолке» тогда имел статус заведующего отделом. Это было очень престижно. И людей на эти места подбирали тщательно, ведь утверждал собкоров Секретариат ЦК ВЛКСМ.

Меня утвердили. И моё первое удостоверение подписал главный редактор Геннадий Николаевич Селёзнёв — будущий председатель Государственной Думы страны.

На тот момент в «Комсомолке» было шесть вакансий собкоровских должностей. Корреспондентские пункты располагались тогда в каждой союзной республике, в крупнейших российских областных центрах, и в «кустах» — по нескольку мелких областей с базированием в самом крупном городе «куста». Мне предложили на выбор Симферополь, Томск, Караганду, Вильнюс, Ашхабад и Владивосток.

Я выбрал самый дальний — Владивосток. Подальше от Вильнюса.

Представлять меня первому секретарю Приморского краевого комитета партии из Москвы полетел сам Сунгоркин. Так было положено — вручать «верительную грамоту» собкора должно было высокое лицо из московской редакции.

Во Владивостоке мы с ним практически выдернули на пять минут с пленума Приморского крайкома партии первого секретаря Гагарова, тот крепкой рыбацкой ладонью пожал мне руку, пытливо поглядел в глаза, и Сунгоркин только успел сказать:

— Не волнуйтесь, хороший парень, правильный. Политик. Не подведёт.

Предшественник Саня Теплюк оставил мне на Океанском проспекте, в самом центре Владивостока служебную трёхкомнатную квартиру и чёрную «Волгу» с персональным шофером.

По статусу собкору «Комсомолки» была тогда положена служебная машина с закреплённым водителем. Такой привилегии не было даже у собкоров «Правды» и «Известий». Они при необходимости вызывали дежурную машину из гаража крайкома партии, всегда с разными водителями. И тайком мне завидовали.

Это очень важно — какой у тебя шофёр. Мне достался молодой весёлый парень Володя Кайгородов весом под 90 килограммов. «Волга» с номером 02 07 ПКВ базировалась в гараже краевого комитета ВЛКСМ, но возила только меня. Володя называл меня шефом (хоть мы и были почти ровесниками) и страшно гордился крутыми номерами на нашей 24-й «ласточке». Он сам, казалось, вырастал в статусе, когда ему гаишники в дороге отдавали честь, даже если меня в машине не было.

Да и мне льстило: мне всего 27 лет, а меня уже возит на персональной «Волге» толстый (особенно важно!!!) шофёр.

Когда мы с Володей подружились, он доверял мне иногда порулить, и даже отдавал ключи, когда мне нужна была машина по личному делу.

А я, когда мне по делам было ехать совсем некуда, звонил утром в гараж и говорил ему:

— Сегодня работаем по спецплану.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.