Бесплатный фрагмент - Игра на повышение

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Во множестве художественных книг рассказывается о том, как тратятся, делятся, отнимаются и воруются деньги. А о том, как они зарабатываются, откуда берутся, как правило, либо вообще не говорится, либо упоминается вскользь в самых общих фразах. Книжный герой чаще всего или богат изначально, или получает наследство, или, наконец, просто разом отхватывает куш.

Постепенное восхождение к материальной обеспеченности, по-видимому, полагается авторами делом скучным и недостойным описания. А, возможно, они просто не владеют вопросом в достаточной мере для детального проникновения в механику этого процесса.

Возможен ли бизнес без криминального уклона? Какими качествами нужно обладать, чтобы заработать деньги? Можно ли сделать это путем созидания, а не разрушения? Сколько человеку денег нужно? — именно таким вопросам посвящена данная книга. Это, конечно, не учебное пособие, но, прочтя ее, можно сделать весьма полезные для себя выводы.

Глава первая. ГАМБИТ

Он посмотрел на свои руки. Красивые у него руки. Сильные, загорелые. Да и сам он мужик, что надо! Не зря бабы к нему всю жизнь липнут.

«Еще бы! — подумал он. — В сорок пять лет владеть такой империей! Единолично! Хер, с кем поделюсь хоть малейшей долей! Тут только начни отщипывать. И не заметишь, как скатишься к колхозу. А так — вот они!»

Роман обвел взглядом людей за большим полированным столом, во главе которого сидел.

«Члены совета директоров хреновы! Сидят, супчики, навытяжку, как аршины проглотили. Потому что знают: хозяин тут один. Он. Роман Яковлевич Поспелов. Президент Финансово-промышленной группы „Деловое партнерство“. Звучит! Только задолбало все. Обложили банкиры, сволочи, как волка флажками. Не вырвешься. А как хочется плюнуть на всех, сесть в самолет до Парижа, забрать там Светку — и на Карибы! Бултых с масочкой в теплый океан! А вода нежная-нежная, прозрачная-прозрачная! И по белому песочку на дне переливаются блики от поверхностной ряби. И зеленовато-полосатые рыбы-попугаи с хрустом отгрызают кусочки кораллов…»

— …Таким образом, вопрос с реструктуризацией задолженности по этой группе налогов можно считать урегулированным, — докладывал тем временем финансовый директор. — А вот по НДС надо что-то решать. Мы тут нащупали выход на министра обороны…

— Оборона-то здесь причем? — с пренебрежительной гримасой перебил Роман.

— Ну, он ведь раньше налоговое ведомство возглавлял. И теперь, хотя и ушел на оборону, но все ниточки в руках оставил. Поэтому, если решать, то только через него.

«Гребаная страна! — вздохнул про себя Поспелов. — Все через жопу!»

Он уже несколько лет, как почти отошел от дел, живя в Европе, и, если бы не этот кризис, продал бы, наверное, свою империю с потрохами, да колесил бы сейчас где-то со Светкой или с кем-нибудь еще!

«А так сиди вот и слушай этих мудаков! — Роман наморщил нос и несколько раз моргнул, словно спросонок. — Ничего толком решить не могут! Только мямлят да в рот заглядывают! Козлы тупые, в такое болото завели!»

— Ладно, — перебил он докладчика. — С этим понятно. Разберетесь как-нибудь. Что с банками?

— С шестью из семи соглашения подписаны.

— А с седьмым?

— С этим пока по нулям.

— В чем проблема? По какому пункту не можете договориться?

— Там проблема не в пунктах…

— Они — что там? Не понимают, что если обанкротят нас, то денег отсюда не увидят никогда?

— Дело не в этом. Там просто решать не с кем. Банк государственный. Деньги по большому счету никого не волнуют — не свои же! Руководство витает в высоких сферах, ему наши проблемы до фени. На контакт не идут. А исполнители заняли формальную позицию и не хотят ни на йоту отклоняться от инструкций. Дрожат за свои задницы.

— Ну, и что теперь делать?

— Надо выходить на самый верх, чтобы оттуда поступило указание. Иначе тупик.

— Молодцы! Если вы такие умные, что ж вы такие бедные? «На самый верх!» Легко сказать! Это не один месяц нужен! У нас суд с этими говнюками когда?

— Через три недели, — отозвался начальник юридической службы.

Роман повернулся и посмотрел на календарь с большим логотипом «Делового партнерства». В пластиковом квадратике виднелась сегодняшняя дата: 1 февраля 2010 года, понедельник.

— Как насчет отложить?

— Не получится, Роман Яковлевич. Откладывали, сколько могли.

— Блин! Ладно. Я понял. Все свободны.

Роман встал, резко оттолкнул кресло и вышел в соседнюю комнату.

«У-ф-ф! Как все остохренело!»

Он помотал головой, словно хотел таким манером разом сбросить с себя груз дурацких проблем. Подошел к столику, на котором стояла бутылка виски, плеснул в стакан янтарной жидкости и добросил пару кубиков льда из холодильника.

Ему требовалась разрядка. Светку бы сейчас сюда! Но она в своем Париже. Коза упрямая! Может, Катьку, секретаршу, трахнуть? Да нет. По сравнению со Светкой она, конечно, уродина. Дылда дубовая. Светка — вся нежненькая, аккуратненькая, от головы до пяточек. Пушок под животиком, как у бельчонка. А под пушком, кажется, будто и вообще ничего нет — такое все ювелирное, филигранное. И бедра — как под лекала очерчены. Производит же природа на свет такие создания! Она, правда, сука дурная, пушок свой все время сбрить норовит, и татушку безвкусную сделала. Но тут уж, извините! Стадный инстинкт. Главное, от подруг не отстать! Идиотка, конечно! Но красивая, не отнять. И как у нее вся эта красота и нежность уживается со стервозностью натуры? Хотя, может, потому-то она ему и нравится? Маманя у него тоже характерец имеет — будь здоров! Мужики ведь вечно ищут бабу, похожую на мать. Стервы вообще давно бы перевелись, если б их сыновья не вырастали любителями стерв.

Он, правда, пошел поперек матери и женился на тихоне. Но природу не обманешь. Вот и сидит теперь женушка, рохля плаксивая, одна в Барселоне. Ладно, пусть детей воспитывает. У нее, правда, и это неважно получается, хотя, вроде, педагогическое образование. Растут такими же мерзавцами, как и он сам. Ну, ничего, для успеха в жизни это неплохо.

Однако он отвлекся. Надо что-то решать. Три недели мелькнут — и трындец! Вот, ёханый бабай, задачка!

Еще не так давно Роман рулил своей империей сам. Пропадал на работе с утра до ночи. А потом вдруг как в голову стукнуло: слушай, сороковник уже стукнул — а ты жизни-то и не видел! Бабки — это хорошо, но только ты их зарабатываешь, а другие ими пользуются! Мамочка себе дом новый отгрохала, жена с детьми с курортов не вылезают, охранники на твоей даче потаскух своих в твоем бассейне купают, а ты должен горбатиться на них всех — так, что ли? А для себя когда собираешься пожить? При таком раскладе оглянуться не успеешь, как конец на полшестого покажет! Дед по матери, царство ему небесное, бывало скажет — как прикажет. «Ромка, — говорит, — никогда не откладывай чих-пых на старость, а выпивку на воскресенье. Оно ж может и не получиться!»

Подумал Роман тогда вот так, плюнул, спихнул все дела на генерального директора и рванул в кругосветку. Один. Наврал жене с три короба, дескать, поездка сугубо деловая, и двинулся наугад, меняя маршрут на ходу. Была у него такая детская мечта: не просто куда-то поехать, пусть даже очень далеко, а именно опоясать шарик.

«Почему мужчина врет своим женщинам? — подумал он, ласково прощаясь с супругой. — Даже тем, которые от него полностью зависят? Жене, которую разлюбил? Любовнице, которой не верит? Дочери, на которую вечно не хватает времени? Наверное, потому что знает: пока он в силе, ему, по большому счету, никто не нужен. Но кто ведает, что будет завтра? Приходит момент, когда силы оставляют даже самых крутых и волевых. И что тогда? К кому ползти в слабости и немощи? К тем, кого ты обжег и оттолкнул своей правдой? Нет, ты поползешь к тем, кого удержал и привязал своей ложью».

Роман вернулся из путешествия раньше, чем предполагал. Мир оказался не таким разнообразным, как думалось. И люди везде те же, и отели те же, и дурные бабы, стандартно клюющие всегда на один и тот же набор фраз, и проститутки, жарко шепчущие «O, yes, baby!», поглядывая на часы. Нет, ну поначалу было, конечно, любопытно.

Вспомнить хотя бы ту юную креолочку из борделя в Рио-де-Жанейро. Девчонка выглядела необычайно эффектно в сетчатом боди, сжимая темными пухлыми губами соломинку коктейля. Правда потом… Она легла, оставив на себе высокие, до середины красивых мускулистых бедер, черные лакированные сапоги на толстых «платформах-копытах». Расстегнула внизу пуговички боди и раздвинула пальцами свои прелести: «Правда, я похожа на клубнику в шоколаде?» Действительно, смуглость кожи сгущалась в этом месте до цвета горького шоколада, а потом входила внутрь неправдоподобно яркой розовинкой.

Он почему-то потребовал снять все. И тут же пожалел об этом. Без сапог ее ноги с высокими слаборазвитыми икрами и торчащими мясистыми белесыми пятками выглядели уже совсем не так эротично, а долетевший из пустых длинных голенищ ядреный запашок вообще напрочь отбил желание…

Или та японочка из Нагано? Сколько ей было лет? Шестнадцать или тридцать? Понять невозможно, спрашивать бесполезно. Во время секса она хныкала, как обиженный ребенок, у них это считается верхом эротики. А он смотрел и думал: «Нет, ну почему нельзя хоть чуть-чуть подстричь свои сады?»

Недели странствий бежали одна за другой, у него стали путаться в голове города, горы, реки. Еще один чей-то дворец, еще одна знаменитая пещера, еще один водопад, опять силуэты пальм на фоне заката, где-то уже было почти точь-в-точь. Или — ну, вот видел он эти египетские пирамиды на фото, а теперь — живьем. Разница только в том, что, глядя на фото, он не вступил в верблюжью какашку. А, может, и не верблюжью. Во всяком случае, малую нужду погонщик этих гордых животных справил, никого не стесняясь, прямо на легендарные камни, просто присев в своем нестиранном балахоне.

Отправляясь в поездку, Роман думал, что соскучится по работе. Но — нет! Наоборот, за время странствий он совсем отвык трудиться. Оказывается, праздность запросто битком забивает день. Утро-вечер, утро-вечер. Только пить стал больше.

После возвращения домой на фирме он показывался нечасто и лишь время от времени заслушивал отчеты генерального директора о состоянии дел. Дела, кстати, шли нормально. Страна окончательно оправилась от кризиса, подытожившего девяностые годы, обрела стабильность, все росло вместе с ценой на нефть.

Бизнес как самолет. Ты можешь бросить штурвал и идти пить кофе со стюардессами. И поначалу ничего не случится. Но в какой-то момент лайнер тихонечко снимется с автопилота и, ускоряясь, помчится к земле. И, пока ты заподозришь неладное и добежишь до кабины, тянуть штурвал на себя будет уже поздно.

Не важно, что послужит толчком. Внешние ли условия, внутренние ли неполадки. Причина будет не в них. Какими бы умелыми ни были управленцы, какими бы старательными ни были исполнители, как бы удачно ни складывалась конъюнктура, но праздность шефа все равно понемногу портит компанию, разъедая ее, как ржавчина ест незащищенный металл.

На этот раз толчком послужил новый кризис, пришедший в две тысячи восьмом. Он ударил по всем, как молния. Но те капитаны, кто крепко держал в руках штурвал, сумели сманеврировать, выровнять полет и потихоньку снова начали набор высоты. А империя Поспелова полетела в тартарары. Где-то в глубине души он понимал, что сам во всем виноват. И тем активнее отказывался признать, даже наедине с собой, хоть каплю своей ответственности за происшедшее.

«Генеральный — сука! Вот кто причина всех бед! Я же ему всё доверил! А он — так подвел, подлюка! И теперь вон волком смотрит. Обвиняет, небось, во всем его, Поспелова. Забыл, кому обязан всей своей карьерой?!» — упорно твердил себе Роман.

Нет, он видел, что его собственные недавние решения, принятые в горячке, оказались неудачными. Решив кинуть всех кредиторов, он придумал схему: собрать бизнес — в одни компании, а долги — в другие. Потом компании-должники обанкротить и отдать на растерзание заимодавцам (слово-то какое «заимодавец» — почти как «убивец»). Пускай рвут на части отброшенный хвостик ящерицы, а он тем временем спокойно выведет основное производство из зоны риска.

Напуская тумана, чтобы скрыть свою махинацию, Поспелов затеял масштабную реорганизацию с переброской активов из одних своих структур в другие. Но не учел, что такие действия, которые ему казались чисто внутренним делом, попали под обложение налогами. Суммы оказались огромными, и вся красивая схема застопорилась и развалилась.

«Ну и что? — возмущался Роман. — Я не могу знать всего. Никто не может. А вы, советчики хреновы, куда смотрели?! Должны были подсказать! Обсчитать последствия заранее! Бабки за что получаете? Еще и приворовываете, не сомневаюсь! Как говорил тот купец: „Ребята, имейте совесть! Воруйте с прибылей, а не с убытков!“»

Он, правда, кривил душой. Потому что советы были, и советы разумные. Но ему не хватило терпения в них вникнуть. Вместо этого он самонадеянно схватился за штурвал и с излишним рвением стал дергать его в разные стороны. Конечно, Роман быстро ощутил, что подрастерял навыки и уже не владеет ситуацией в полной мере, но это же, в конце концов, и не его задача! Он — собственник!

Когда бизнес вырастает до таких размеров, идеально хороших или идеально плохих решений быть уже не может в принципе. Каждое решение по кому-то ударит, кого-то обидит, породит новую проблему. Вопрос только в соотношении плюсов и минусов. Управление требует учета все большего числа факторов, а ожидание отдаленных последствий становится сродни лотерее: неизвестно, выиграешь или продуешься до нитки. Тут принцип должен быть, как у врачей: «Не навреди». Медики — те давно привыкли иметь дело с чересчур сложной системой, в которой они, по большому счету, ничего не понимают — с человеческим организмом — поэтому и можно частенько от них слышать неторопливое: «Давайте понаблюдаем».

Но в кризис сидеть и наблюдать было — смерти подобно. Вот Роман и взялся рулить. Ну, может, не всегда удачно. Тем не менее, ситуацию-то в целом почти выправил! Сейчас все вообще было бы уже нормально, если бы не идиотская позиция банков, настаивающих на немедленном возврате кредитов в этот сложный момент. Да и с ними ведь удалось договориться! Почти со всеми. Всего один остался.

«Тем обиднее не допрыгнуть эту малость до заветной планки и валиться теперь в пропасть! — снова мотнул головой Поспелов. — Не хочется, блин! Что же придумать?»

Он впал в глубокую задумчивость. Взгляд был устремлен в никуда, полноватое лицо обвисло и выглядело особенно рыхлым и отталкивающим. Но потом оно разом преобразилось, подобралось и обрело упрямо-сосредоточенное выражение, означавшее, что решение принято.

Роман поставил на столик пустой стакан, вернулся в кабинет и сел за стол.

— Катя, — нажал он кнопку селектора. — Начальника службы безопасности ко мне.

— Вызывали, Роман Яковлевич?

— Заходи, Коля, садись. Разговор есть.

— Слушаю, Роман Яковлевич.

«Да ты, паскуда, не только слушаешь, но и пишешь», — подумал Роман. В последнее время он был уверен, что все его разговоры, и по мобильнику, и в этом кабинете, записываются. Поэтому приобрел привычку при обсуждении щекотливых тем говорить, как на допросе у следователя. Все фразы облекались им в такую обтекаемую и двоякую форму, которая всегда позволила бы потом заявить, что он имел в виду нечто совсем другое.

Начальник службы безопасности, человек небольшого роста, плотный, седоватый, с короткой стрижкой на круглой голове, был не только подчиненным, но и родственником — мужем двоюродной сестры. Его водянисто-светлые глаза с годами выцвели настолько, что радужка совершенно слилась с белками, и в щелках между веками чернели только маленькие зрачки, бездушные и безжалостные, какие бывают у собак бойцовских пород.

Роман сам когда-то переманил его из органов и, в общем-то, с тех пор они, как говорится, съели вместе не один пуд соли, но кому сегодня можно доверять?

— В общем, Коля, ты был на совете и понимаешь, насколько серьезная ситуация, — Поспелов доверительно наклонился к собеседнику и изобразил на лице столько дружелюбия и расположения, сколько мог. — Если мы не предпримем что-то экстраординарное, то через месяц на наших местах будет сидеть кредитный комитет, состоящий из тупых банкиров, ни хера не смыслящих в нашем бизнесе. Это пипец, Коля.

— Я понимаю, Роман Яковлевич. Говорите: что надо. Все сделаем.

— Это хорошо, что ты все правильно понимаешь. Значит, смотри. Я смогу отрешать все вопросы и вернуть ситуацию в нормальное русло. Я знаю, на кого выйти наверху, чтобы закрыть рот этим банкирам. Но, скорее всего, потребуется организовать чей-то визит к нам с соответствующими публичными заявлениями. На это понадобится время, которого у нас нет. Его нужно выиграть любой ценой. Надо сыграть гамбит. Знаешь, что это такое?

— Слышал, но… Нет, не знаю.

— В шахматы никогда не играл?

— Ну, в детстве, разве… А так, вообще-то, мы с пацанами больше в «очко».

— Понятно. Короче, в шахматах есть такой прием. Когда надо выиграть время, противнику жертвуют фигуру, и, пока он охеревает от неожиданности, делается быстрая атака на короля и — мат!

— Так… — было видно, что начальник безопасности лихорадочно пытается сообразить, куда клонит хозяин.

— Короче, нужна жертва. Чтобы спутать ситуацию и дать мне время для решения вопроса.

— Какого рода жертва?

«Ага, так я тебе и сказал в прямом эфире», — подумал Роман, а вслух произнес:

— В данном случае не до щепетильности.

Он выразительно посмотрел на собеседника. Маленькие черные зрачки в белесых щелках буравили его в ответ

«Ты хоть собака и опасная, но не вожак. А я — вожак, поэтому будешь делать то, что я скажу», — красноречиво говорил взгляд шефа. И был он у него таким тяжелым, что, как правило, собеседники не выдерживали и отводили глаза. Но не в этот раз. Начальник службы безопасности продолжал смотреть. Неподвижно, преданно и серьезно. При этом где-то глубоко в маленьких черных зрачках Роману почудилась снисходительная усмешка. Пауза затянулась.

— Жертва должна быть значимой. Не пешка, а ферзь. Иначе не сработает.

Роман обернулся и посмотрел на стену кабинета, где в темных деревянных рамочках висело несколько фотографий, сделанных, в основном, во время визитов к ним разных высокопоставленных чиновников. Среди фотографий была одна, где Поспелов стоял вдвоем с генеральным директором. На ней Роман и остановил сейчас взгляд. Потом снова перевел его на собеседника и убедился, что тот тоже посмотрел в нужном направлении.

— Да, — кивнул Роман в ответ на вопросительный поворот к нему собачьих зрачков. — Но все должно быть исполнено четко и организованно. Так, чтобы комар носа не подточил.

— Понял, — кивнул Коля и нахмурился в задумчивости. — Это будет стоить денег!

— Понятно, — Роман сдержал раздражение. — Но ты осознаешь, что на кону? Тут не до экономии.

— У него двое детей, дочь и сын.

«Вот, блин, специально вслух конкретизирует! — не удержался, досадливо поморщился Поспелов. — Точно, гад, пишет! Выпотрошить бы его сейчас, повыдергивать все эти микрофоны! Но с ним же связываться! Мал клоп, да вонюч! И потом — кто, кроме него, сделает?»

— А-а… — протянул он, откидываясь на спинку кресла, как будто разговор поменял тему. — Ты про это? Нет, ну здесь, конечно, надо будет помочь. А по первому вопросу я жду от тебя развернутых предложений. Когда будешь готов?

— Завтра, максимум послезавтра.

— Хорошо. Дашь знать.

«Надо будет встретиться с ним не здесь. Где-нибудь в укромном местечке и поговорить под громкую музыку», — подумал Поспелов, глядя в спину выходящему.

Потом снова посмотрел на свои руки. Неужели на них скоро появится кровь? Вернее, как раньше писали в романах: обагрит! Да… Не думал он, что дойдет до этого. Даже в лихие девяностые, уж чего только не было, а и то как-то обошлось. Но сейчас Роман просчитал все варианты и уверен: по-другому не сработает. Тем более, этот дурачок сам виноват. Как специально голову под топор сует! Хотя поначалу, вроде, такой хороший мужик был. Поспелов устало поднялся из-за стола и опять направился в соседнюю комнату, где его ждала недопитая бутылка виски.

Восемь лет назад он понял, что прежнего генерального нужно срочно менять. Подходящей кандидатуры среди своих не нашлось. Одни — бесстыжие воры, другие — бесполезные лизоблюды.

Тот, прежний, генеральный был, что называется, еще из бывших. Типичный динозавр парка советского периода. В более поздние годы журналисты, ностальгирующие по ушедшей эпохе, воспоют образ «красных директоров», спасавших заводы от бандитского разгула девяностых. Их будут изображать как альтруистов, беззаветно преданных делу, положивших жизнь на алтарь родного предприятия. И такие действительно были.

Но гораздо чаще — и Поспелов знал это по личному опыту — бывшие советские начальники принадлежали совсем к другому типу: беспринципных и некомпетентных карьеристов-номенклатурщиков, готовых ради своих убогих частных интересов распродать за бесценок все, что попало в их распоряжение.

В период СССР львиную долю рабочего времени такие директора посвящали решению сугубо личных проблем, а единственным мерилом их успешности как руководителей было довольство или недовольство начальства. Любой провал можно было прикрыть, если на то будет добрая воля вышестоящего куратора. Поэтому куда важнее вопроса: «Наладил ты производство или развалил?» были вопросы: «Сумел ли принять шефа на уровне или не сумел? Удалось ли показать ему свою щедрость и собачью преданность? Смог ли ты напоить шефа до беспамятства? Удалось ли собрать на него солидный компромат? Уловил ли момент, когда покровителя пора менять?» Бюрократическая мудрость, попавшая в уста персонажа известного фильма «Гараж», гласила: «Вовремя предать значит — предвидеть».

А уж с приходом перестройки и начального периода приватизации, полного неразберихи и безвластия, эти руководители пустились в безудержное разворовывание вверенных им предприятий, которое ограничивалось только узостью их мышления, да въевшимся в их жалкие душонки страхом, укоренившимся еще со сталинских времен.

Бывший генеральный принадлежал именно к такому типу директоров. Он достался Поспелову в довесок к приобретенному комбинату. Опасаясь наломать дров по неопытности, Роман сохранил матерого руководителя, имевшего крепкие связи в местной администрации. Однако тот, получив от нового владельца солидное финансирование, занялся не организацией производства, а капитальным ремонтом собственного кабинета и строительством огромного загородного дома.

Вот тогда Поспелову и посоветовали человека без советско-номенклатурного багажа, имевшего опыт руководящей работы уже в новой экономике, на фондовом и зерновом рынках. По возрасту — почти ровесник, на пару лет старше Поспелова. По образованию — физик. Соображает быстро. Блеск в глазах есть. А главное, на чем сошлись будущие соратники — это полное неприятие партийно-советской системы хозяйствования.

Конечно, поручать руководство комбинатом человеку совершенно, что называется, со стороны, было шагом рискованным, но Роман любил нестандартные решения. «Вот вам, караси, щука в море, чтоб не дремали!» — подумал он, подписывая приказ о назначении.

Новый директор взялся за дело с энтузиазмом и в короткий срок освоился, став надежной опорой Поспелова. Вместе они дни и ночи работали над подъемом комбината. Результат не заставил себя ждать. Предприятие весомо заявило о себе на рынке трубной продукции, успешно конкурируя с уральцами и украинцами.

Роман был буквально влюблен в своего ставленника. Вообще-то он не очень дорожил людьми. Еще в ранней юности прочел у Бальзака слова, глубоко запавшие в память: «Чем хладнокровнее вы будете рассчитывать, тем дальше вы пойдете… Смотрите на мужчин и женщин, как на почтовых лошадей, гоните, не жалея, пусть мрут на каждой станции, — и вы достигнете предела в осуществлении своих желаний… Перестав быть палачом, вы превратитесь в жертву». Всю жизнь Поспелов исповедовал именно такой подход к людям, и эта стратегия его ни разу не подвела. Нового генерального он тоже не жалел. Но любил. Поэтому многое позволял и прощал. Прощал ошибки. Ну, с кем не бывает. Прощал, когда тот стал приворовывать. Ну — нет людей, которые не воруют. Уж как Петр Первый головы за это оттяпывал, а все равно крали! Так уж человек устроен. Сам у себя и то нет-нет, да и украдешь!

Разлад у них начался через пару лет после того, как Роман отошел от дел. Как-то он заметил, что генеральный тоже стал брать с него пример. То на усталость пожалуется, то в отгул попросится, а то и вообще в отпуск засобирался. Пару раз посреди дня с работы исчезал. И, главное, на звонки при этом не отвечает! В первые годы их сотрудничества такое и представить было невозможно.

Сначала Роман попытался образумить своего любимчика и даже проявил определенное терпение и великодушие, чем сам был приятно удивлен. Не ожидал от себя такого. В приливе благородства он завалил генерального дорогими подарками, обновил ему служебный автомобиль на шикарную модель, выписал крупную премию, по-доброму посоветовал, куда лучше съездить с детьми на праздники.

Однако длилось это совсем недолго. Вскоре эгоистичная натура Романа восстала. «Какого хрена? — мысленно возмутился он. — С кем этот козел вздумал равняться? Одно дело — хозяин, который вообще работать не обязан, и совсем другое — управленец, наемная рабочая сила».

Да и подарки оказались, что называется — не в коня корм! Вместо благодарного рвения генеральный, наоборот, выказал отчуждение, стал избегать общения, отмалчиваться. На заседаниях совета сидел мрачный и, хотя после пары стычек в открытую больше не перечил, было видно, что с решениями хозяина не очень согласен.

А уж когда доброжелатели донесли, что эта неблагодарная тварь нелестно отозвалась о некоторых действиях Романа, — ну, тут стало окончательно ясно: все, издох бобик. Теперь это больше не боевой патрон, а стреляная гильза. Толку с него уже не будет. И главное, отпустить же нельзя! Слишком много знает! Прикинь, если, падло, к тем же банкирам переметнется! Вместе они его, Поспелова, в тонкий блин раскатают!

Роман представил своего бывшего любимчика в первых рядах недругов, и внутри все заныло от ревности, омерзения и злобы.

Так генеральный директор оказался фигурой, неудобной на занимаемом посту, зато очень удобной в качестве жертвы при разыгрывании гамбита.

А как иначе? Слишком значительные ресурсы на кону. В мире больших денег ценность человеческой жизни падает ниже плинтуса. Это факт. Грустный, но факт.

Роман сцепил пальцы на холодном стакане виски и задумался.

«Большие деньги. Что они дают человеку?

Брать все, что хочешь, все, что нравится, не думая, не считая. Покупать людей. Зачищать последствия своих ошибок и идиотских поступков. Не бояться будущего. Быть принятым в серьезные круги.

Хотя считать, конечно, все равно приходится. Потому что в мире больших денег возникают такие желания, что простому смертному в голову не придут. Да и самые простые вещи приобретают такой ценник, что — о-го-го! Богатый человек — это тот, кто платит миллионы за то, что бедный имеет практически даром. Как говорят китайцы, неимущий крутит педали велосипеда на улице, а толстосум — педали велотренажера в личном спортзале. Вот и вся разница.

Каждый шаг вверх по ступеням комфорта и влияния требует все больших затрат. Чтобы покупка была лучше вдвое, платить приходится совсем не вдвое, а десятикратно, а то и больше».

Когда он после возвращения из своей кругосветки купил дом в Барселоне и перевез туда семью, поначалу было интересно. Они с женой дружно обставляли респектабельное жилище, скупая все самое красивое и дорогое. Наконец-то появилось время для детей: аквапарки, диснейленды всякие.

В Барселоне хороший шопинг по шмоткам, пожалуй, один из лучших в Европе. Особенно, что касается престижных брендов. На какое-то время это увлекло, но потом гардеробные комнаты оказались забиты пакетами и коробками с вещами, о которых он просто даже не помнил, а, распаковывая, удивлялся. Как в том анекдоте, где одна подруга говорит другой: «Ты знаешь, мне иногда кажется, что часть гардероба я специально держу на тот случай, если вдруг сойду с ума! Чтоб было в чем тогда выйти!»

Обустроенный дом после нескольких показов статусным гостям тоже как-то в глазах Романа потускнел. Можно было бы купить и получше.

Ни один автомобиль уже не казался достаточно приемистым и достаточно комфортным. Стоило приобрести одну модель, как тут же хотелось другую.

Каждая покупка — это выбор. И, когда этот выбор делаешь, то, кроме удовольствия от приобретения, обязательно остается след сомнений от процесса выбора. А правильно ли ты его сделал? Может, то, что ты отверг, было все-таки лучше?

Когда только начинаешь восхождение по социальной лестнице, там все ясно: каждое твое приобретение на порядок превосходит предыдущее. Но потом разница переходит в какие-то детали. И парадокс, но чем выше качество товаров, из которых ты выбираешь, тем меньше удовлетворенности и больше сомнения приносит покупка. Вроде, хочешь чего-то, а купил — и разочаровался.

Тем более, радоваться-то все время невозможно. Количество и сила положительных и отрицательных эмоций не так сильно зависит от внешних причин. Это скорее внутреннее свойство характера. Когда есть потребность впасть в депрессию, благоприятные внешние факторы могут только отсрочить ее наступление и, сжимая пружину, усилят эффект. В конце концов, если нет другого повода, повеситься можно и от невыносимого, тоскливого, бесконечного отсутствия проблем.

Но обратного пути для того, кто отведал вкуса больших денег, уже нет. Пожив на вилле, переселяться в двушку с раздельным санузлом — все равно, что в гроб. Самому поддерживать чистоту и застилать постель — пытка, которую не вынести. Лететь экономклассом — не так тесно, как позорно. Поносив шорты за тысячу евро, надеть за тридцать — убийственное унижение.

Большие деньги — типичный наркотик. Сначала — кайф. Потом — привычка. И наконец, полная зависимость. Абсолютная невозможность жить, не тратя огромных сумм.

И доза нужна все больше и больше. И рано или поздно человек, находящийся во власти больших денег, как и наркоман, приходит к необходимости совершить преступление ради очередной дозы.

Роман откинулся на спинку дивана, запрокинув голову.

В мозгу всплыла мысль:

«Может, ты ерунду затеял? Из пушки по воробьям? Смерть — все-таки серьезное дело. Вдруг что-то пойдет не так? Ниточки потянутся…»

Но он тут же решительно отрубил:

«Не потянутся. В том-то и прелесть гамбита, что жертва — не вынужденная, не спровоцированная, а, значит и мотив не просматривается. Для всех я с генеральным — не разлей вода. Ну, даже если и высказался он где-то там с критикой, это что? Повод для убийства? Нет, конечно. Кто в это поверит? Долгов, скандалов, судебных тяжб нет. Следаку не за что зацепиться. Да и не будет никакого следствия. И, главное: другого способа разрешить ситуацию не существует. Все варианты просчитал. Пролетят три недели, выйдет судебное решение, и пойдет писать губерния. Попробуй потом развернуть назад это колесо! А смерть — в ней есть особая аура. Она все меняет. Человека, подписи которого стоят на всех документах, больше нет. Вообще нет! Как тут не отложить суды? Нового генерального можно назначать не сразу. И пока он войдет в курс дела! Мы же преемника не готовили. Кто мог ожидать такое несчастье? Да и вообще, можно посмотреть так, молча, с болью во взгляде, мол, вам не стыдно? Человек уже на небесах, а вы, грешники, все о суетном, о земном, о мелком… На какое-то время должно сработать. А его, времени-то, и нужно, чтобы закрыть вопрос — всего месяца три».

Он прислушался к себе. Придавленная весомыми аргументами, тревожная мысль затихла, ушла в глубину, но слабым эхом оттуда все-таки долетело: «Нельзя, не делай непоправимого!»

— Это страх, — успокоил себя Роман. — Просто страх. Не бзди. Все будет чики-пуки. Коля — профессионал. Наймет, кого надо. Я — вообще не при делах. А виноват во всем этот идиот, генеральный. Ну, нет другого выхода. Лишиться всех бабок — это сейчас хуже, чем лишиться жизни.

Глава вторая. ЗИМА

В последние дни уходящего 1969 года зима залютовала, будто отыгрываясь за долгую теплую осень, простоявшую почти до декабря. Снега навалило выше, чем по пояс. Это взрослому человеку. А шестилетнему Андрею сугробы и вовсе закрыли видимость во дворе на все, кроме трех расчищенных и утоптанных, присыпанных соломой дорожек.

Одна ведет от крыльца дома направо, к калитке на улицу. Другая — прямо, к обледенелому, обросшему сосульками колодцу. А третья — налево, к сараям, где, дыша паром, пережевывают сено две коровы. Дальше эта дорожка сужается и приводит к «домику неизвестного архитектора», как в шутку называет его отец, то есть к дощатому уличному туалету, посещение которого в трескучий мороз требует определенного мужества.

Впрочем, слово «туалет» не употребляется. Все говорят «сходить на двор». Вот мама — она жила раньше в городе — рассказала однажды, что у них в квартире был какой-то «унитаз», который смывался водой. Андрей заинтересовался и пытался представить себе такую диковину. Но бабушка, папина мама, только хмыкнула: «Тю, глупость какая! На двор в доме ходить! Неприлично даже».

Если на дорожке приподняться на цыпочки и посмотреть поверх снега в сторону огорода, то видно, как белая целина уходит до самого горизонта, и только с одного края темнеет мрачная стена глухого леса.

Все три дорожки отец расчищает поутру еще затемно, но потом из-за поземки и мелкого снега, постоянно сыплющего с пасмурного неба, их приходится поновлять по нескольку раз на дню.

Зима в деревне по сравнению с летом — время праздное. Без дела, конечно, никто не сидит, в хозяйстве забот всегда хватает, но делается все без горячки и напряга, не то, что в теплое время, когда, как известно, день — год кормит.

Коров, которые готовятся произвести на свет телят, уже не доят, поэтому женщины, лишенные ежедневной возни с молоком, больше уделяют внимания стряпне, частенько затеваются с пирогами и другими сложными блюдами, на которые летом времени никогда не хватает. А еще прядут куделю, вяжут коричневато-серые пуховые носки и варежки, вышивают диковинные красные и синие цветы на пододеяльниках и наволочках.

Мужчины, задав с утра корм скотине и вычистив стойла, весь день практически свободны. На работу в колхоз показываются на час, от силы на два. Готовить технику к посевной начнут ближе к весне, как всегда, авралом — так уж заведено. А пока, в канун Нового года — полное затишье. Все по домам, занимаются кто чем. Например, вчера отец весь день натягивал тонкую стальную проволоку в деревянные рамки. Андрей помогал. Он уже знал: вот минует зима, придет март, потом апрель, и наступит торжественный момент, когда из картонной коробки вынимаются аккуратные, переложенные пергаментной бумагой листы желтоватой вощины с четко отпечатанным шестигранным узором. Листы бережно просовываются между туго натянутой проволокой, и готовые рамки вставляются в ульи. У пчел появляется работа — «оттягивать соты».

Только когда она будет, эта весна! Больше двух месяцев ждать! Для Андрея это почти вечность.

В деревне немало выпивох, которые, несмотря на строгий пригляд со стороны жен, уже к обеду умудряются оказаться крепко «датенькими». Тихим морозным днем их пьяные выкрики и попытки запеть слышны далеко по улице.

Детвора же, на которую летом сваливается немалая часть забот по хозяйству, зимой получает карт-бланш гулять все свободное от уроков время. Для таких, как Андрей, кто в школу еще не ходит, это означает: с утра до вечера. Пока, цокотя зубами от голода, не ввалишься домой весь в снегу, с запорошенными ресницами и пунцовыми щеками, пританцовывая от нестерпимо прижавшей малой нужды и сдергивая зубами влажные от тающего снега, пахнущие козьим пухом вязаные варежки с непослушных, покалывающих после мороза ладошек. «Боже мой! — улыбаясь, покачает головой мама, — где тебя только черти носили! Быстро — мыть руки и за стол!»

Андрей едва отодвинул опустошенную тарелку наваристого бабушкиного борща, как снаружи кто-то постучал. После маминого «да» утепленная, обитая ватой и дерматином дверь, которую запирали только на ночь, приоткрылась, и в помещение просунулась голова в цигейковой ушанке, завязанной под подбородком. Это был Денис, друг и ровесник Андрея, живший через несколько дворов по этой же улице.

— Андрюха! — в запале закричал Денис, и тут же, опомнившись, смущенно поздоровался со всеми, вошел и прикрыл за собой дверь. — Там Колька и Федька — у них сегодня каникулы начались — распрягли дома коня и вытащили на улицу большие взрослые сани! Настоящие! И зовут нас все вместе скатиться в балку, если мы потом поможем вытолкать сани обратно!

Такое приключение, конечно, пропустить было нельзя!

— Нет-нет, это опасно, — строго сказала мама. — Там из взрослых кто-нибудь есть?

— Конечно, их папка с ними. Он сказал, тоже поедет!

— Шелопут! — усмехнулась мама. Отца Кольки и Федьки она прекрасно знала.

— Мам, можно? — спросил Андрей.

— Пускай идет. Надо, чтоб выгулялся, как следует, — замолвила слово бабушка, поддержав внука. Она всегда была сторонницей забав на свежем воздухе.

— Да он, по-моему, уже выгулялся, дальше некуда! — опять покачала головой мама и попыталась вразумить сына. — Ты же только что пришел!

— Ну, пожалуйста, мамочка, я недолго! — взмолился Андрей. — Мы только один разок съедем!

— Сегодня художка, ты не забыл? — напомнила мама.

«Точно! Конечно, забыл», — признался себе Андрей. Пятница. Вечером ему идти на занятия по рисованию. Хорошо, хоть домашнее задание он сделал еще вчера.

— А сколько времени?

— Осталось полтора часа.

«О! Время пока есть. Успеем!»

— Мамочка, ну пожалуйста, я очень прошу.

— Сорок минут. Только придешь сам, чтоб я искать тебя не выходила.

— Конечно! Спасибо, мамуля! — последние слова прозвучали уже неразборчиво, потому что Андрей зажал в зубах шерстяной шарф, торопливо надевая пальтишко.

— Андрюха, — сказал Денис, когда они уже шли по улице, — только я сбрехал про ихнего отца. Не продашь меня, ладно?

— То есть там — что? Совсем никого из взрослых нет?

— Как — нет? А Колька и Федька? Они же уже большие!

Соседские братья-близнецы, известные на всю деревню хулиганы, ходили уже в третий класс и казались Андрюхе с Денисом почти взрослыми дядьками.

Но все-таки Андрей остановился.

— Ты — что? Боишься? Струсил? — с усмешкой спросил Денис.

— Нет, конечно, — поспешно заверил друга Андрей, хотя на самом деле был не на шутку озадачен. Мама же сказала, что это опасно, а он привык ей верить.

— Не боись, дружище! — рассмеялся Денис, — мы только разочек скатимся — и по домам.

Обращение «дружище» он перенял у своего отца и применял его только к Андрею, выражая так свою искреннюю привязанность.

Ребята успели как раз к тому моменту, когда большие деревянные сани с обитыми железом полозьями были вытащены на край села и стояли посреди улицы на пригорке. Дальше дорога довольно круто уходила вниз, в балку. Вокруг саней собралось уже около десятка ребятишек разных возрастов — детское радио разнесло новость о затее по всей округе.

— Садись все! — закричал Федька. — Чур, кто последний — тот толкает.

Последними как раз и оказались подошедшие Денис с Андреем.

Но, сколько они ни тужились, им не удалось сдвинуть груженые сани ни на пядь.

— Ладно, малявки, нет с вас никакого толка! — с пренебрежением сказал Федька и вылез на подмогу. Когда они налегли втроем, сопя и упираясь изо всех силенок, сани, наконец, подались — помог небольшой уклон, да и снег был хорошо укатан.

Дальше полозья заскользили под горку, и сани пошли сами, разгоняясь все быстрее и быстрее.

— Запрыгивай скорей! — заорал Федька и подсадил Андрея. Денис вскарабкался самостоятельно. Федька остался стоять на полозе, держась сзади за деревянную спинку саней.

— Ух, классно! — кричал он во все горло. — Колька, рули там!

Хотя — как и чем Колька должен рулить — было совершенно непонятно.

От захватывающей дух скорости, от вида снежной колеи, набегающей под полозья, от понимания того, что они одни, без взрослых, — вся ватага малолетних пассажиров разразилась таким дружным и неумолчным визгом, что у самих уши заложило.

И Андрей, глядя то вперед, на дорогу, то на безумные глаза Дениса и других ребят, орал вместе со всеми, от страха и восторга, от щекотки в животе, от опасного вздрагивания и качания саней, и просто так, непроизвольно, потому что закрыть рот и прервать крик было совершенно невозможно.

Случилось то, что, конечно, и должно было случиться. На полном ходу сани подпрыгнули на какой-то ледяной кочке, вылетели из колеи, зацепили сугроб, развернулись и завалились набок. Каким-то чудом они никого не придавили и не ударили по голове кованым железом полозьев. На свое счастье, пассажиры высыпались в сугроб сразу, как только сани сильно накренились, и перевернутый набок транспорт тормозил в глубоком снегу уже порожняком.

Андрей оказался в самом низу кучи барахтающихся и хохочущих ребят. Может быть, для взрослого человека вес этих пацанят показался бы незначащим, но для Андрея это была немыслимая тяжесть, которая вдавила его, беспомощно лежащего на животе, в снег и лишила света, воздуха, возможности двигаться и дышать. Животный ужас пронизал мальчишку. Он вдруг понял, что сейчас умрет, просто и глупо задохнется под телами своих хохочущих товарищей, кое-кто из которых там, наверху, вскакивал, отбегал в сторону и с разгона снова запрыгивал на самую вершину кучи.

Какой-то рвущий горло звериный рев, неудержимый, как рвота, вырвался из груди Андрея. Это был дикий, некрасивый, инстинктивный крик существа, попавшего в смертельную опасность.

Почему человек непроизвольно кричит от боли, от страха, от испуга? Что это? Зов о помощи? Или, наоборот, предупреждение сородичам, дескать, бегите отсюда, сам погибну, а вас спасу? Трудно сказать. Инстинкт.

Андрей кричал до хрипа, до тошноты, пока в легких еще оставался воздух. Но никто не обратил внимания на этот крик, который оглушал самого кричавшего, но гас в снегу, залеплявшем рот, и тонул в шуме радостных голосов ребят сверху.

Андрей уже почти потерял сознание, когда шевелящаяся куча тел над ним вдруг случайно откатилась немного в сторону. Это позволило ему втянуть в себя воздух с мелкими комочками снега, истошно закашляться и подняться на четвереньки. Отдышавшись, он, пошатываясь, встал в полный рост.

— Классно прокатились, да? — подбежал к нему Денис. — А ты слышал? Кто-то так орал!

— Да, вроде, что-то слышал. Не знаю — кто.

Андрей изо всех сил улыбался, стараясь не выдать себя и утирая рукавом слезящиеся глаза, а внутри все дрожало от пережитого страха.

Он так никогда никому и не признается в том, что произошло. Но для себя — не явно, а где-то в подсознании — выведет правило: нельзя оказываться в самом низу кучи людей, даже если это твои друзья, не желающие тебе зла.

«Художка», как ее все называли, а правильно было «изостудия», находилась в здании старого клуба. После строительства кирпичного дворца культуры на другом конце села это побеленное известкой строение, чтоб не пустовало, отдали под благое дело местному живописцу, заслуженному фронтовику, бывшему военному летчику. Он стал — и директором студии, и ее единственным преподавателем. На занятия приходили одновременно ребята всех возрастов, от дошкольников до старшеклассников.

Перед входом все старательно обметали веником снег с валенок и проходили в коридор переобуваться, рассаживаясь на длинной деревянной скамье. Одним концом скамья почти упиралась в гудящую, жарко натопленную печь, а другим — в стоявшую на табурете большую оцинкованную бадью с питьевой водой из колодца. Бадья была снабжена латунным краном и примятой алюминиевой кружкой на цепочке.

Пройдя широкую и высокую дверь, ученики из полутемного коридора попадали в основное помещение. Большое, ярко освещенное мощными лампами, оно ослепляло белыми стенами и высоким белым потолком, который Андрею казался воспарившим в какое-то немыслимое поднебесье. Мальчишка еще не видел других потолков, кроме как в своем доме, да в соседских, но те были намного ниже.

Способность к рисованию ему досталась от отца, который хотя в художники не вышел, но нет-нет, да и баловался рисованием портретов. Отец и преподал Андрею первые уроки. Прошлым летом, в июне, погожим воскресным утром посадил он сына с мольбертом на крыльце, окинул взглядом тихую зеленую улочку и сказал, вручая карандаш и резинку:

— На, ну-ка нарисуй мне вон тот домик, что наискосок. Только изобрази его так, как видишь.

Андрей начал, было, неумело, по одной, вырисовывать штакетины забора, шедшего по дальней стороне улицы. Они оказались великоваты и никак не вмещались в рисунок. Отец, увидев, поспешил на помощь:

— Э, нет. Не пойдет. Разве ты отсюда так крупно видишь штакетины? На таком расстоянии они почти неразличимы. Ты просто помнишь, что они такие, что у них такие контуры. А на самом деле в мире никаких контуров нет — есть только свет и тень. И больше ничего. Доверься глазу. А, ну-ка, погоди, — он вошел в дом и вернулся с парой толстых книг и пустой рамкой для пчелиных сот. Положив книги на табурет, отец сверху установил на них рамку и, отойдя, взглянув на нее из-за плеча сына. — Пойдет. Посмотри сквозь эту рамку. Видишь, что в ней помещается? Вот это и рисуй. То, что видишь. И все получится. Умение рисовать — это умение видеть.

И действительно, когда потом Андрей, удивляя заходивших соседей выбором неинтересной натуры, рисовал то лежащую на столе луковицу, то рубанок со стружкой, то банку с простоквашей, — он сам удивлялся, что предметы, которые он рисовал, становились для него как бы четче, ярче, выпуклее.

Отец иногда поправлял:

— А вот эта тень, посмотри, она же не в ту сторону лежит.

Андрей присматривался — и точно не в ту. Как же он только что этого не видел?

И теперь уже четвертый месяц он ходит в изостудию. Каждое занятие ученики рассаживаются в большой белой комнате, достают резинки и карандаши различной мягкости, опирают мольберты на спинки стульев своих товарищей, сидящих впереди, прикалывают к мольбертам кнопками листы ватмана и пару часов рисуют. Сначала твердыми карандашами размечают лист, набрасывают контуры, потом берут карандаши помягче и крадут полутени. Наконец, сочной тушевкой мягкого карандаша чернят наименее освещенные места.

Каждая группа рисует свое.

Малыши — композиции из гипсовых конусов, пирамид и шаров, отбрасывающих друг на друга по две-три четких тени от освещающих их ламп, закрепленных на черных штативах.

Ребята постарше — слепки человеческих ушей, глаз и носов, развешанные на белых стенах. Самым взрослым разрешается рисовать красками — акварелью и маслом. Иногда они пишут портреты друг друга.

А в дальнем конце комнаты стоят тазы с вареным пластилином и витые проволочные каркасы, там работают скульпторы.

Седой учитель требует полной тишины. Обойдя всех и сделав шепотом кое-какие замечания, он садится на свое место, берет с подоконника стакан в подстаканнике, наливает в него горячий чай, позвякивает ложечкой, размешивая сахар, шумно прихлебывает и крутит ручку старой радиолы «Рекорд 60И», на полированных боковинах которой облупился лак. При этом зеленый глазок лампы индикатора настойки, горящий в круглом окошке на передней панели, загадочно подрагивает, то расширяясь, то сужаясь. И вот уже негромкая музыка далекой радиостанции вливается в тепло и уют большой белой комнаты.

От звуков этого прихлебывания и покашливания, от потрескивания радиопомех в приемнике, от гудения жаркой печи, от тихой музыки и усердного сопения рисующих товарищей, от аромата скипидарных масел в художественных растворителях Андрей впадает в какое-то блаженное оцепенение до мурашек по коже. Он прерывает рисование, откидывается на спинку стула и смотрит вверх. Там, в ярком белом пространстве парят свисающие на нитях с потолка модели боевых самолетов военных лет, деревянные, тщательно раскрашенные под настоящие. Старый учитель использует их при написании картин, изображая воздушные бои своей молодости.

И за стеклами высоких окон в темноте завывает метель…

Рисование, на самом деле, в чем-то сродни первозданному акту творения. Художник на листе ведь что делает? Карандашом ли, угольком ли — он отделяет свет от тьмы.

Домой с занятий в художке приходится добираться, угадывая дорогу в кромешном мраке. Кривая улица продувается ледяным ветром насквозь. Единственный фонарь — маленькая лампочка под крышечкой, напоминающей кастрюльную — раскачивается на проводах вдалеке, возле сельмага и освещает практически только себя.

Тащить большую черную папку с веревочными ручками, в которой лежат листы ватмана, не столько тяжело, сколько неудобно. Папка то бьет по ногам и волочится по мерзлым кочкам, то парусит на ветру, вырываясь из рук.

В такие моменты даже недолгая дорога кажется бесконечной. Охватывает чувство невыносимой тоски и жалкого одиночества. И, глядя вверх на равнодушные колючие звезды, отстраненно мерцающие в вышине, понимаешь, что весь мир пронизан этим полным отчаяния и безысходности темным холодом.

Но стоит, дотопав, наконец, распахнуть дверь родного дома, как из бесприютного одинокого ледяного мира попадаешь совсем в другой, полный света, тепла и любви.

Мир, где мама жарит картошку с грибами или варит пельмени, пар от которых заманчиво щекочет ноздри от самого порога.

И сестренка подбегает, чтобы чмокнуть теплыми губами в холодную щеку и забрать из рук неудобную папку.

И бабушка с невыразимо доброй улыбкой смотрит поверх очков и что-то спрашивает, а руки ее продолжают вязать, и спицы так и посверкивают.

И можно положить в пельмени кусочек сливочного масла, сбитого из сметаны пару недель назад здесь же, на кухне, в шестигранной деревянной маслобойке. И, ожидая, пока оно растопится, а пельмени чуть охолонут, смотреть, затаив дыхание, как отец делает блесны для рыбалки. Основу, взятую от чайной или столовой ложки, он зажимает в небольших тисках и неторопливо, с завораживающей тщательностью обрабатывает напильником, а потом припаивает крючки, перевязанные тонкой медной проволокой. И вьется дымок, приятно пахнущий канифолью. И красный раскаленный паяльник отрезает от тусклого оловянного прутка крупные блестящие капли расплавленного металла. В такой капле, если приблизиться, можно увидеть свое отражение, как в зеркале, только маленькое и смешно искаженное.

А еще в углу ждет ящик с любимыми игрушками и пластилином.

А еще завтра собирались ставить и наряжать елку.

А еще у Андрея есть билет на новогодний утренник в новом дворце культуры. Он пойдет туда первый раз и уже приготовил маску медведя, сделанную вместе с папой из картона и старого цигейкового воротника.

А еще в этот Новый год ему обещали разрешить не спать до самых двенадцати часов ночи. Андрей пока ни разу не бодрствовал до такой поздноты и не уверен, что получится не заснуть, но попробовать надо обязательно. Это же самая середина ночи! Так интересно! Что происходит тогда, в это таинственное, загадочное время?

А еще все годы, начиная со следующего, будут с семеркой вместо шестерки! Очень необычно! Андрей уже хорошо знает цифры, может считать хоть до тысячи и больше! Он успел привыкнуть, что, кроме первой единицы, все цифры, обозначающие год — закругленные: 968, 969. И тут вдруг непривычная угловатая семерка, которую можно рисовать с палочкой, а можно и без!

А еще они вчера с мамой считали, сколько ему будет лет в двухтысячном году. Получилось тридцать шесть!

«Ну, это, в общем-то, не старость, — заключил для себя Андрей. — Должен дожить! Хотя так вот скатишься однажды на санях — и не доживешь. Задавят, задушат и поминай, как звали! Да и без всяких скатываний болезнь какая-нибудь смертельная может приключиться. Все ведь бывает! А дожить хотелось бы. Так интересно: годы будут начинаться не с единицы с девяткой, а с двойки с нулем! Любопытно, какой он сам, Андрей, будет в тридцать шесть лет? Может, известный ученый. Или капитан корабля… Космического! А что? Запросто!»

В детстве нет невозможного! Это потом для человека закрывается одна дверь за другой, и он осознает, что вот этого, этого и этого в его жизни уже точно не случится никогда…

«А какой будет страна в двухтысячном? К тому времени ведь уже давно коммунизм наступит, деньги отменят, конфеты можно будет в магазине брать — сколько захочешь, бесплатно».

Не то, чтобы ему так уж нужны конфеты, просто Андрей вообще не очень понимает: что за штука такая — деньги? Помнится, как-то попросил он маму купить ему велосипед. А она: «У нас сейчас денег не хватит. Вот получим зарплату, а лучше премию, тогда…» Но это же не дождешься! Так и лето кончится! «Мам, а давай купим денег!» «Деньги не продаются!» «Продаются! Точно! Я сам видел! Дядя в магазине дал одну бумажку, а ему в ответ — целую кучу, да еще монетки!» «Глупыш, это просто сдача…»

Теперь Андрей, конечно, уже больше знает о деньгах, но все равно непонятно: почему их вечно не хватает?

«А вот при коммунизме будет — пришел в магазин и сам взял себе велосипед или ружье с пистонами, как у Вовки Сапрыкина. И платить ничего не надо. Классно! Очень хочется дожить!»

На самом деле, какую бы снисходительную улыбку ни вызывали детские опасения Андрея — а дети, вообще, думают о смерти гораздо чаще, чем полагают взрослые — эти страхи были не так уж беспочвенны. Людям только кажется, что они встречаются со своей смертью только однажды, в конце жизни. Нет, она много раз подходит к ним совсем близко. Словно присматривается, примеривается, заглядывает в глаза. Только обычно ее не замечают.

Катание на взрослых санях было не первой и далеко не последней встречей Андрея со смертью. Шесть лет назад кот по кличке Пушок, о котором Андрей знал только по рассказам, ухитрился сдвинуть крышку с кастрюли, стоявшей в холодном коридоре, и пытался лапой выудить мясо из сваренного бабушкой борща. Застигнутый за этим занятием, он был бит и изгнан из дому на мороз. Пушок был котом красивым, но злопамятным. Через пару дней, снисходительно впущенный в дом, он подкрался к детской колыбельке, чтобы улечься прямо на личико пятимесячному Андрюшке. И улегся бы. И задушил бы ребенка своим пушистым брюхом, если бы не бдительная бабушка. Она как раз подметала пол, увидела коварного кота и веником выгнала его обратно на мороз. В тот же день Пушка задрала собака новых соседей, купивших дом неподалеку.

А через тринадцать с половиной лет бойцу стройотряда «Авангард» Степану Найденову крупно повезет. Ему удастся незаметно от командира улизнуть со стройки и появиться у ближайшего магазина как раз в тот момент, когда туда подвезут партию портвейна «Кавказ» по цене один рубль семнадцать копеек за бутылку. Через сорок минут другой боец этого отряда, работающий, как и все, без каски, услышит позади себя глухой удар и почувствует, как вздрогнула почва под его ногами. Обернувшись, он увидит приличную глыбу бетона, окутанную облаком мелкой пыли. Глыбу беспечно, не глядя, выбросит с восьмого этажа строящегося здания пьяный Степан Найденов, хотя в этом он никогда не признается. Бойцом, работающим внизу, будет Андрей Верещагин, герой нашего повествования. Упади глыба на полметра левее, судьба его прервалась бы на самом интересном месте, и эта книга была бы куда короче.

А всего через два месяца после этого случая, 26 сентября 1983 года, когда ребята только-только вернутся из стройотряда, советская космическая система дальнего предупреждения зафиксирует один за другим пять пусков межконтинентальных баллистических ракет с территории США. Информация об этом поступит ночью на секретный командный пункт «Серпухов-15», находящийся в ста километрах от Москвы.

Согласно действующей на тот момент инструкции оперативный дежурный командного пункта будет обязан в таком случае немедленно известить высшее руководство СССР для принятия решения об ответном ударе, пока ракеты противника не достигли советской территории.

Случится это все в самый пик холодной войны. Полгода, как президент США Рональд Рейган назвал Советский Союз «Империей зла» и объявил своей главной задачей борьбу с этим ужасным государством. Три недели назад пилот советского истребителя-перехватчика Осипович, выполняя приказ, послал две ракеты Р-98 в самолет-нарушитель, который в ночное время глубоко вторгся в воздушное пространство СССР в районе острова Сахалин. Нарушитель, как выяснилось позднее, оказался пассажирским двухпалубным «Боингом-747» южнокорейских авиалиний. Одна из ракет разнесла в дребезги хост лайнера. Неуправляемый самолет вошел в штопор и через 12 минут с высоты девять километров рухнул в Тихий океан. Из находившихся на борту двухсот шестидесяти девяти человек не выжил никто. Это вызвало мощнейшую реакцию в мире. Повсюду прокатилась волна антисоветских выступлений.

Вот такой будет обстановка, когда на ночное дежурство в командном пункте «Серпухвов-15» заступит подполковник с простой фамилией Петров. И именно на его плечи ляжет тяжесть принятия решения: какой доклад делать наверх?

Сначала система известит об одном пуске в США. Что это? Сбой автоматики? Но система обнаружения очень надежна, ошибка почти невероятна. Времени на обдумывание — пара минут. Если рассуждать логично, то — ну, какая ядерная атака может быть одной ракетой? Чепуха. И даже, если предположить, что там какой-то маньяк умудрился обойти системы контроля и устроить провокацию, то, если мы ответим массовым залпом, получится, что его провокация удастся, и мир погибнет из-за этого маньяка!

Пока подполковник Петров будет размышлять, система доложит о еще одном пуске. И еще. И еще. И еще.

Пять ракет. Непонятно. Настоящий залп все равно должен быть более массовым. Но если на то и расчет? Вдруг это и есть тот самый элемент неожиданности, который каждый военачальник старается внести в план наступательной операции, чтобы сбить с толку противника? Пять ракет — вроде бы, немного. Но что значит — немного? Это же не колбаса в магазине: «отрежьте мне немного». А если каждая несет, к примеру, по дюжине разделяющихся самонаводящихся ядерных боеголовок — это шестьдесят советских городов в руинах! А следом, пока мы тут телимся, может грянуть и полный залп! Тем более, разведка докладывала: есть у американцев план подорвать над нашей территорией сначала одиночный заряд, чтобы электромагнитным импульсом вывести из строя систему управления нашими ракетами, а уж потом ударить по-полной. Но если все-таки автоматика дала сбой? А мы поднимем панику?

Все эти события — и обострение отношений, и «Империя зла», и южнокорейский «Боинг» — придутся на период короткого, чуть более года, правления Юрия Андропова — партийца старой закалки, долгое время возглавлявшего КГБ. Кто-кто, а этот человек умел принимать крутые решения. К описываемому моменту он уже неизлечимо болен. Жить ему остается менее полугода. Сказать честно — терять, в общем-то, нечего. Вот так возьмет старик, да и решит, уходя, громко хлопнуть дверью! А ведь, пусти мы межконтинентальные баллистические ракеты на Америку — их с полпути уже не вернешь! И извинения по дипломатическим каналам не принесешь!

Подполковник Петров примет решение доложить не о нападении, а о сбое системы. Что за этим будет стоять? Смелость или трусость? Прозорливость или беспомощность? Здравомыслие или халатность? После инцидента с «Боингом» и последовавших неуклюжих, жалких и лживых попыток нашего руководства как-то выкрутиться, обелить себя в глазах мирового сообщества, военные в СССР деморализованы и дезориентированы. В скором времени это доведет наши ПВО до такой беспомощности, что маленькая «Сессна», управляемая немецким авантюристом Матиасом Рустом, беспрепятственно пролетит из Финляндии до центра Москвы и совершит посадку на Красной Площади.

Но в ночь дежурства подполковника Петрова, когда смерть заглянет в лицо и безмятежно спящему Андрею, и обнимающей его девушке, которая еще появится на этих страницах, и миллиардам людей, которые на этих страницах не появятся, — в ту ночь дальнейшие события подтвердят правильность решения, принятого подполковником Петровым. Никаких американских ракет в зоне видимости наших радаров не появится. Происшествие окажется ложным срабатыванием системы, вызванным редчайшим совпадением нескольких факторов: состояния атмосферы, положения солнца относительно спутника и тому подобного. Самое невероятное, что произойдет все именно над территорией ядерной ракетной базы США, откуда, собственно, и мог ожидаться удар.

Пройдут еще годы, об этом случае станет широко известно, и благодарный мир вручит подполковнику в отставке Петрову специальные, не имеющие аналогов награды от имени частных организаций. Сколько в этом действии будет искренности, а сколько — политики и пропаганды, — останется только предполагать. Сам Петров заявит, что он просто следовал инструкции, и никакого подвига в этом не было. В таком деле, наверное, и вправду не должно быть места никаким подвигам.

— Папа, а почему ты так говоришь: «Ну, до этого еще дожить надо». Ты что? Сомневаешься, что мы доживем? — смеясь, спросит Андрея сын Никита через много лет. К тому времени заветный тридцать шестой день рождения, до которого мечтал дотянуть шестилетний Андрей, останется уже давно позади, и годы будут вести счет, начинаясь с двойки.

— Ох, сынок, — вздохнет отец. — Тут подтрунивать не надо. Даже если речь идет о не очень далекой дате — всяко бывает. Дожить — не такая простая задача, и не всем удается ее решить.

— По-моему, люди в основном сами себя убивают.

— Это — да… Чем дольше живу, тем больше в этом убеждаюсь. Кто — ложкой, кто — лёжкой, кто — рюмкой, а кто — думкой…

— Это кто так сказал?

— Да нет, это мне прямо сейчас в голову пришло.

— Жжешь, батя.

— Понимаешь, самое обидное, что какую-то часть рисков мы, конечно, можем убрать. К примеру, тот же рак. Доказано, что смертельный мелкоклеточный рак легких вызывается курением, а рак шейки матки — вирусом папилломы. Соль, искусственные жиры, жареная еда, сладкая газировка, грязный воздух, валяние на диване — это тоже факторы риска. И тут мы можем и должны помочь себе, раз уж взялись жить.

Но беда в том, что, даже если всё это исключить, переселиться в райское место, питаться по правилам и регулярно заниматься физкультурой, угрозу рака удастся снизить лишь на какую-то долю. Остальное нам неподвластно.

Где-то в далекой галактике, за миллионы световых лет до нас, мог произойти взрыв звезды. Давно, миллионы лет назад. И в этом взрыве могла родиться крошечная, но очень быстрая частица. И она летела все эти миллионы лет через бескрайний космос, чтобы, пронизав атмосферу Земли, врезаться в молекулу ДНК в ядре клетки твоего тела… Ну, не твоего, конечно, тьфу-тьфу, это я неудачно выразился. Чьего-то тела. Да. И повредить ее так, что эта клетка откажется умирать, обманет все защитные системы организма и незаметно, безболезненно вырастет в смертельную опухоль.

— Получается, жизнь — как бег в атаку по простреливаемому полю?

— Да, Никита, примерно так. Чисто: повезло — не повезло… Знаешь, страховые компании умеют четко и беспристрастно считать вероятность всего, что случается с нами в жизни. У них от точности этих подсчетов напрямую зависит заработок. И, как ты думаешь, кто по статистике имеет самые большие шансы дожить до восьмидесяти лет?

— Ну, тот, кто здоровее…

— Еще версии есть?

— Тот, кто умнее, осторожнее.

— Еще?

— Правильно питается, занимается спортом, живет в хорошей экологии.

— Добавь: молод и полон сил.

— Почему — нет?

— Потому что статистика — упрямая вещь. А она говорит: наибольшие шансы дожить до восьмидесяти лет имеет не тот, кто юн и пышет здоровьем, а тот, кто просто уже дожил до семидесяти девяти.

— А, ты в этом смысле…

— Анекдот знаешь с этой фразой? Нет? Слушай. Мужик с курорта едет, к нему в купе подсаживается грузин. Говорит: «Дорогой, у меня тут вино домашнее, сациви, хачапури. Давай выпьем, закусим, поговорим!» А сосед: «Нет, спасибо, мне что-то нехорошо, я лучше полежу». Грузин не унимается: «Что — нехорошо? Какой — полежу? Вина немного выпей — все станет хорошо! Болезни — как рукой снимет, тоска — куда денется!» Но сосед ни в какую. Оставил грузин его в покое, сам поужинал, лег спать. Утром просыпается — светло уже. Сосед спит. Грузин ему: «Ну, что, соня, может, хоть с утра по стаканчику?» Сосед молчит. Тронул — а он холодный. Грузин вздохнул грустно и говорит: «А, ты в этом смысле…»

— Невеселый анекдот. Почему жизнь всегда кончается смертью?

— Если кончается — значит, была! Чтобы заслужить право умереть, нужно сначала родиться! А это — само по себе невероятное везение!

— Ну, хорошо повезло разок. А дальше-то, из твоих же слов, получается: как ни живи, от тебя мало что зависит. На все — случай. И финал всегда один, что ни делай. Смысл тогда стараться?

— Нет, сынок. Совсем наоборот! Смерть — она только подчеркивает важность жизни, каждого ее момента. Если бы мы жили вечно, то, наверное, вконец бы обленились.

— В принципе — да. Спешить-то некуда!

— Как правило, чем больше у человека свободного времени, тем бесполезнее он его расходует. А вообще, ты только вдумайся: вот мы как биологические существа… — Андрей запнется, подыскивая слова. — По телесной конструкции своей человек такой мягкий, непрочный. Его кожу может проткнуть зуб хищника, рог травоядного, осколок камня, сучок дерева. Он ежедневно нуждается в воде и пище. Ежеминутно — в притоке воздуха. А дышит-то через дырочку, которую можно заткнуть монеткой, ягодой, орехом — чем угодно. И при этом человек живет в опасной изменчивой среде. Он вкусен и питателен для самых разных голодных существ — от невидимых микробов до огромных хищников. Казалось бы, такое нежное существо вряд ли доживет до заката, не говоря уже о рассвете. А мы живем. День за днем. Месяц за месяцем. Год за годом. Десятилетия! Это ли не чудо? Еще и жалуемся, что мало. Еще и сами сокращаем свой век.

Вот, знаешь, нас всегда поражают случаи неожиданной и нелепой смерти. А поражать, удивлять должен каждый обычный день, даже если нам кажется, что он совсем не удался. Потому что неудачных дней не бывает. Прожитый день — сам по себе большая удача. Поймай себя на этой нехитрой мысли, улучи минутку вечерком, вспомни уходящий день, перебери в памяти его минуты, насладись их вкусом. И даже если там преобладает горечь — ну, что же, самые нужные лекарства часто имеют именно этот вкус. Мне когда-то один мудрый пожилой человек сказал: если утром ты проснулся — это уже очень неплохое начало дня!

Глава третья. ЛЕТО

Андрей бежит по подземному коридору, задевая в темноте сырые стены. Он спешит, потому что знает: с Денисом случилось что-то нехорошее. Под ногами скользит грязь, Андрей несколько раз оступается, рискуя расшибиться в потемках.

Наконец его глаза различают впереди слабое подрагивающее свечение. Из последних сил, задыхаясь, он бросается туда и выбегает в большую пещеру, стены которой освещаются костром, горящим в центре. Вокруг огня сидят незнакомые люди.

— Где Денис? — кричит Андрей. — Куда вы его дели?

Никто не отвечает. Несколько лиц повернулись в его сторону, но смотрят стеклянными невидящими глазами. Остальные бессмысленно и отрешенно продолжают глядеть в огонь. Андрей понимает, что ничего тут не добьется. И главное — Дениса здесь нет. В стене напротив чернеет полузасыпанная дыра — продолжение того прохода, который привел его сюда. Не теряя времени, Андрей обегает сидящих, влезает в дыру и спешит дальше по тоннелю, теперь уже прочь от света.

И тут он чувствует, как что-то дрогнуло за его спиной. Он оглядывается и, замирая от ужаса, видит: там, в душной и затхлой тьме, тоннель, по которому он бежал, начинает оплывать и смыкаться. Влажная глина стен превращается в тягучую вязкую грязь, медленно оседающую под собственной тяжестью. В потолке образуется овальная дыра, которая быстро растет, расползается, открывая холодное ночное небо. Андрей смотрит туда с надеждой, но там тоже что-то не так. Он всматривается пристальнее и видит, как прямо по черно-синему куполу небосвода, по звездам и по полной луне бегут мелкие трещинки. А потом небо начинает дрожать и осыпаться. Звезды падают одна за другой, как снежинки. С треском лопается и распадается на куски ледяной шар луны.

— Денис! Где ты?..

— Просыпайся, соня! Солнышко скоро встанет!

Андрей открывает глаза.

Пахнет полынью. Мычание коров, голоса за распахнутым настежь окошком. Прохладный ветерок шевелит занавеску. Боже мой, как прекрасен наш мир!

— Ну, что ты так на меня смотришь? Ты дома. Тебя зовут Андрей. Сегодня — двенадцатое августа одна тысяча девятьсот восьмидесятого года. Вы с Денисом сейчас идете пасти коров. Что тебе еще сказать? Я тебя люблю, братик! Вставай! Да не смотри ты на меня так!

— Как?

— Как будто забыл что-то очень важное, и вспомнить никак не можешь.

— Да, нет, сестренка, все в порядке. Уже встаю.

Деревенское стадо все дворы пасли по очереди. Сколько у кого коров — столько и дней подряд. У семей Андрея и Дениса — по две буренки, поэтому ребята заступили на четыре дня. Три отпасли, остался один.

Наскоро перекусив, Андрей присоединился к Денису, который уже собирал стадо. Тот, завидев заспанного друга, приветливо улыбнулся ему своей широкой светлой улыбкой, которая сразу располагала к нему каждого, кто ее видел:

— Доброе утро, дружище!

Коров выгоняли на улицу из всех калиток. Тут буренки привычно сбивались вместе, протяжно мычали, тоже, видимо, приветствуя друг друга, и враскачку брели знакомой дорогой к краю деревни. Непонятно, кто кого вел, пастухи — коров, или наоборот. Только несколько самых строптивых и бодучих животин то и дело норовили отклониться от маршрута, чтобы, недобро поглядывая на пастухов, сорвать своим шершавым языком пучок жухлой и пыльной травы у чужого забора, хотя впереди их ждали луга, полные сочного разнотравья. Характер — он и у коровы характер!

Сразу за деревней дорога довольно круто уходила в балку, дно которой тонуло в тумане. Идти по утренней прохладе было — одно удовольствие! От мелких капелек росы трава вокруг была голубовато-серебристого оттенка, и лучи восходящего солнца зажигали в ней россыпи розоватых искорок.

— Помнишь, как мы когда-то зимой съезжали здесь на больших санях? — спросил Денис.

— Помню, конечно, — отозвался Андрей. — Давно это было.

С того памятного для него дня друзья не просто выросли, но сильно изменились внешне.

У Андрея заметно потемнели волосы, и над верхней губой пробились черные усики, которые он не сбривал, считая, что они ему идут, делают взрослее и мужественнее. На румянце щек обозначились синеватые следы сбритой щетины, которая росла пока не цельной бородой, а отдельными пятнами.

Денис же, напротив, как будто посветлел. Может, правда, его волосы просто выгорели на ярком летнем солнце. И теперь белозубая улыбка, вспыхивая, особенно ярко освещала его загорелое лицо добрым сиянием.

— Давно… — повторил он за Андреем. — Слушай, дружище, а вот — какое твое самое первое воспоминание в жизни?

— Самое-самое?

— Ну, да, — Денис с размаху рубанул палкой колючий бодяк, вылезший на обочину. — Я вот, например, все детство почему-то боялся свиней. И мое самое раннее воспоминание — сон: будто бы ко мне в колыбельку забралась свинья. Причем, вроде я сплю, просыпаюсь, заглядываю под одеяло, а там — огромная злая жирная морда с белесыми ресницами и вот такими ушами. И я кричу, как резаный, уже не во сне, а наяву, и мама выхватывает меня из кроватки и качает на руках, успокаивая. Я ее недавно спрашивал — она помнит этот случай и говорит, мне тогда еще и года не было.

— Нет, ну, я себя таким маленьким не помню. Мое первое воспоминание — года в три. Помню: просыпаюсь утром, мама — в летней кухне, завтракать зовет. А я сплю во дворе, между домом и яблоней, на большой перине под стеганым одеялом. У нас было такое, китайское, с разноцветными «огурцами» на темно-синем фоне. Я помню. И вот — глаза только чуть приоткроешь, а в них сразу небо вливается — такое ярко-синее, аж щиплет. И слышен щебет птиц, гудение пчел. А утро раннее, прохладное — ну, вот, как сейчас. Только в детстве же вечно мерзнешь, вылезать из-под одеяла не хочется. Солнце только недавно встало, и весь дворик пока в тени от дома. Только один угол залит горячим светом. И там на клеенке разложены для сушки нарезанные дольками яблоки. И я смотрю на них и не могу оторвать взгляда от их светящейся на солнце сморщенной оранжево-золотистой кожицы.

— А вот, согласись, самое раннее детство — таинственное место, правда? — сказал Денис. — Я в него пытаюсь всмотреться, а там — словно дымка клубится. Как вот в этой балке. И ни фига не видно. А так интересно — как оно все начиналось?

— Как и у всех. Посмотри на грудных детей. Какими глазами они на все смотрят!

— Это понятно. Но вот, знаешь… Я, когда думаю: как это я умру, и меня не будет… Ну, не может ведь так быть, чтобы меня совсем не было! Не укладывается такое в голове. А потом говорю себе: подожди, дружок, но было же время, когда тебя не было. Совсем. Да и потом. Ты уже, вроде, появился, но еще пелена перед глазами. И вот понемногу она начинает рассеиваться, и ты видишь, чувствуешь, понимаешь, живешь. Говорят, с рождением и смертью каждого человека рождается и умирает целая вселенная…

— Нет, Денис. Вселенная — одна. И наши с тобой жизни в ней — всего лишь две коротенькие вспышки разума, освещающие на миг маленькое пространство вокруг себя.

— А я вот не уверен. Это же, дружище, еще как посмотреть — то ли я во вселенной, то ли она во мне…

— Ты что — идеалист? А как же марксистко-ленинское мировоззрение? Ты же комсомолец! — засмеялся Андрей.

Друзья только четыре дня, как вернулись из города, где поступали в университет. Оба окончили школу с золотой медалью, поэтому экзамен надо было сдать только один — физику. Именно ее они выбрали своей будущей специальностью. Во-первых, интересно. Во-вторых, престижно. В-третьих, учитель по этому предмету в школе хороший попался, сумел заинтересовать. Парень приехал в село по распределению, да взяла его в оборот местная красавица, женился, так и остался. Физику он любил с детским восторгом и каждый раз умудрялся из небогатого реквизита школьной лаборантской собрать для показа классу зрелищные и познавательные опыты. А как он посмеивался над двоечниками!

— Завидую я тебе, — говорил он, бывало, сострадательно глядя поверх очков на нерадивого ученика. — Физики ты, конечно, знать не будешь. Зато мир для тебя всегда будет наполнен чудесными необъяснимыми вещами. Сплошная магия и волшебство!

Андрей, несмотря на хорошее знание материала, на вступительном экзамене волновался — все-таки не родная школа, где учителя могли простить мелкие недочеты умному и старательному мальчику. Тут, в университете, он был уже не лучший, тут все такие — вон какие взрослые, уверенные. А Денис хоть бы что! Сразу перезнакомился с ребятами и болтал с ними, будто знал их тысячу лет. После успешной сдачи экзамена они компанией человек в десять отправились в городской парк отмечать событие мороженным и газировкой, а потом Андрей с Денисом поспешили на автовокзал к последнему автобусу домой.

Стадо спустилось в пойму небольшой речушки и растянулось, замедлив ход. Буренки приступили к кормежке.

Корова не лошадь. Сильных, выносливых ног у нее нет, поэтому она не может позволить себе пастись весь день. Ее задача — как можно быстрее, не жуя, нахватать травы в свой объемистый, литров двести, желудок, а потом лечь. И уже отдыхая, отрыгнуть то, что было съедено второпях, и спокойно все пережевать. Животных, которые вот так не утруждают себя пережевыванием пищи сразу, а откладывают его на «попозже», называют «жвачными».

— Надо же, — сказал Денис, оглядывая круглые бока и увесистое вымя ближайшей к нему коровы, — едят простую траву и такие туши нагуливают! Да еще и молоко жирное дают по паре ведер каждый день! Как им это удается? Мы б на такой диете ноги протянули.

— Я как раз вчера прочел по этому поводу в «Химии и жизни»! — ответил Андрей. — Оказывается, корова фактически питается не травой, а теми бактериями, которые плодятся у нее в начальном отделе желудка. Помнишь, мы на зоологии проходили: у нее ж на самом деле пять желудков!

— Ну, да, там что-то: сычуг, книжка и еще какая-то ерунда.

— Точно. И вот, когда она нахватывает травы, у нее там все это бродит, и бактерии разводятся — килограммами! И она их как раз и лопает! На лежке отрыгивает, пережевывает и снова съедает. А микробы эти очень питательные! В них и белки, и жиры есть.

Денис еще раз, уже по-новому, взглянул на упитанную буренку.

— Я-то думал, она — вегетарианка, а она — практически хищница? — удивленно произнес он.

— Вернее сказать — ходячий биореактор, — с улыбкой поправил Андрей. — А, кстати, знаешь, как с одного взгляда отличить хищное животное от травоядного?

— Как?

— Подумай. Даю наколку: по глазам.

— У хищного — злые, что ли?

— Нет. Не в этом дело. У травоядного глаза расположены далеко друг от друга и настроены на круговой обзор. Ему же надо заметить, если будет нападение, с какой бы стороны оно ни произошло. А у хищника глаза четко смотрят вперед, чтобы сфокусироваться на жертве. Сравни, например, курицу и орла.

На самом деле, хорошо выпасти стадо — особое искусство, которым владеет далеко не каждый. В деревне это излюбленная тема для пересудов. Не раз ребятам приходилось слышать в своих семьях:

— Семеновна — уж где она их только там гоняет, но возвращаются всегда такие наеденные, и молоко жирное, аж желтое! А вот Беспаловы — лентяи. Плохо пасут. Коровы голодные приходят, молоко вечно горькое.

Где какая выросла трава, и где стадо недавно уже проходило — это надо знать! Прикинуть на глазок питательность того или иного луга — это надо уметь! А еще нужно справиться со стадом. Опытного пастуха коровы сразу чуют. И слушаются. А новичка ни в грош не поставят. Сколько ни кричи, сколько ни бегай, сколько ни лупи их палкой по хребтам и ребрам — не поможет!

Или, к примеру, понятно, что одно из лучших мест — лесная опушка. Трава тут высокая, в пояс, а то и в рост, да еще с ароматными соцветьями, но как уберечь буренок от забредания в чащу? Попробуй их потом отлови в каком-нибудь терновнике! Всю одежду изорвешь!

Или — колхозное поле. Как провести мимо него стадо, чтобы ни одна корова не залезла в пшеницу? Они же, хитрюги, только и ждут момента, только и косят глазом! А залезут — сразу штраф!

Или вот еще — люцерна. В деревне ее называют «люцерка». Вкусная трава. Буренки ее, как видят, прямо с ума сходят. Бегом к ней бегут. А позволять им ее есть нельзя ни в коем случае! Потому что поест корова «люцерки», особенно если по росе, и вздуется. Тогда спасение только одно: вставлять ей в зубы палку и гонять по кругу, чтобы у нее газы с отрыжкой вышли. И пить не давать. Иначе околеет.

Кстати, с этим еще одна опасность связана. Рассказывают, однажды, давненько уже, к одной семье в их деревне приехала в гости родня. И взялись помочь, стадо попасти. А люди городские, тонкостей этого дела не знали. Вот у них коровы молодой «люцерки» и наелись. Повздувались прямо на лежке после водопоя. Пришлось там и прирезать, пока мясо не пропало. Издохшая-то скотина в пищу уже не годится!

И вот, сколько лет с тех пор прошло, а стадо на то место пригонять нельзя. Непонятно, что они там чуют, но бесятся так, что справиться с ними невозможно. Бегут в разные стороны, наскакивают друг на друга, бока рогами пробивают. Что-то, значит, там осталось такое от смерти того стада.

На берегу речки рыбачили соседские ребята. Увидев бредущее по пойме стадо, они подошли поздороваться с пастухами.

— Можно тебя на минутку? — с озабоченным видом увлек в сторонку Андрея один из рыбаков, Санька. Он был на пару лет младше.

— Что случилось?

— Тут такое дело… — Санька замялся и перешел на шепот. — Короче, я вчера в лесу видел… Вот.

— Что видел? — не понял Андрей.

— Ну, там наш Пашка твою сеструху…

Санька по-простому закончил фразу матерным словом. Произнесенное в адрес сестры, оно ударило Андрея, как обухом. Он ощутил, как кровь разом прихлынула к голове, изо всех сил постарался сохранить невозмутимость, но щеки предательски запылали.

— Ты сам видел? — спросил он Саньку.

— Сам.

— Ты был один?

— Да.

— А что ты там делал?

— Да, червей для рыбалки пошел накопать. Я место одно разведал, там черви такие жирные!

— Кому-нибудь уже рассказал?

— Про червей?

— Да при чем тут черви?! Про то, что видел.

— Нет, ты что, только тебе!

— Ну, и не болтай, ладно? Смотри, а то заработаешь, понял?

— Понял.

— Ну, все, иди. Запомни: никому!

Санька кивнул, и собеседники вернулись к остальным ребятам.

— О чем это вы там шептались? — спросил Денис.

— Где червей пожирнее накопать можно, — мрачно ответил Андрей. На душе у него было паршиво.

Сестренка, которая только вот будила его, такая веселая, такая родная — и на тебе! Андрей, конечно, знал, что она встречается с этим Пашкой, старшим братом Саньки, и не считал себя вправе вмешиваться. Привык, что сестра старше, поэтому лучше разбирается в жизни, в людях. Хотя — что она нашла в этом Пашке — непонятно. На взгляд Андрея, парень не столько умный, сколько просто уверенный в своем недюжинном уме. Да и с прочими достоинствами так же. Чего Пашке было не занимать — это убежденности в том, что он человек непростой и не чета остальным. Обладая тяжеловатым взглядом и молчаливым характером, он умел поразительно ловко, буквально одной презрительной усмешкой, одним движением губ или бровей так унизить собеседника, что создавал ощущение своего превосходства даже в тех вопросах, где явно не разбирался. В среде более развитых ребят его быстро бы вывели на чистую воду, но здесь, в селе, он слыл парнем авторитетным и пользовался большим успехом у местных девчонок.

«И почему женщины так часто западают именно на гордых мужчин? — думал Андрей. — За этой гордостью ведь очень редко стоят реальные достоинства! Человек, который, действительно, обладает талантом в каком-либо деле — он, как правило, так увлечен, что ему не досуг щеки надувать!»

Сестренка признавалась ему, что у нее роман с этим Пашкой и даже строила планы на замужество. Но чтобы вот так, до свадьбы, да еще где? В лесу! Непонятно! Дикость какая-то! Не могли дотерпеть, чтоб по-человечески? Стыдоба! Андрей чувствовал какую-то обиду и унижение.

— Слушай, Денис! — обратился он к другу, бредя дальше за неторопливо пасущимся стадом. — А вот ты, когда встретишь девчонку, которую решишь взять в жены, будешь пытаться соблазнить ее до свадьбы или нет?

— Не знаю… Как получится. Это же когда еще будет! Я сначала университет хочу закончить, а уж потом…

— Это понятно. Но вот я для себя решил: ничего до свадьбы не допущу. По-моему, если ты девушку действительно любишь, то нельзя спешить. С другими — пожалуйста, а с ней все должно быть совсем по-иному. Дело не в печати в паспорте, а вот в этом: чтобы по-иному, не так как со всеми!

— А с другими, значит, можно? Интересную ты, дружище, философию развил! А вдруг ты у этой другой — как раз и есть тот самый, единственный?

— Тогда, если я ее не люблю, то вообще с ней ничего не стану. Отпущу.

— А если она не захочет уйти?

— Тогда прогоню. Лучше быть грубым, но честным, чем ласковым, но подлым.

— Может, ты и прав…

К обеду, сделав большой крюк, ребята вывели коров на водопой недалеко от деревни. Напившись вволю, стадо разлеглось на зеленом склоне холма, с которого родная улица просматривалась, как на ладони. И было видно, как с полсотни женщин — каждая в платочке, с ведром в одной руке и маленькой скамейкой в другой — вышли из дворов и направились к стаду. Пришло время дневной дойки.

Коровы неохотно, но покорно поднимались, терпеливо подпуская хозяек к наполненному вымени. Женщины присаживались на скамейки, и молочные струйки звонко ударяли в донья ведер. Тут сразу было видно: кто какая хозяйка. У одной и теплая водичка в ведре принесена, и тряпица чистенькая — корове вымя обмыть, и марлечка проглаженная — ведро с молоком сверху обвязать на обратный путь, чтобы муха не села. А у другой — и руки грязные, и ведро немытое, и корова вся в дерьме.

Андрею и Денису мамы принесли перекусить, и сытые мальчишки немного придремали, пока коровы жевали свою жвачку. Правда, на солнцепеке сон тяжеловат, тем более что Андрею, который и так был расстроен услышанным от Саньки, припомнился еще и давешний ночной кошмар, и на душе сделалось совсем муторно и тревожно. Денису он, правда, ничего говорить не стал.

А тот, видя, что друг не спит, пустился в рассуждения.

— У вас в семье кто деньгами распоряжается?

— Мама, конечно, — ответил Андрей. — Отец ей просто получку отдает, и все. Она однажды посетовала, что денег не хватает, так он так на нее посмотрел и говорит: «Я тебе все отдал. Ко мне какие вопросы?!»

— У моих тоже примерно так. Как-то в нашей стране скучно с деньгами все организовано.

— Что ты имеешь ввиду?

— Ну, вот, помнишь, дружище, в «Незнайке на Луне»? Как там описан мир капитализма у лунатиков? И, вроде, книжка явно задумана, чтобы отвратить детей от буржуазного строя, а читаешь — и невольно втягиваешься. Биржи, акции — интересно! Шанс разбогатеть, риск разориться… Все-таки всеобщее равенство лишает стимула и ведет в болото, где всем все до фени.

— Вообще, да. Интересно, наверное, быть богатым. Делаешь, что хочешь, живешь, где нравится…

— Взялись мы коммунизм строить, а что-то ни фига он не строится. Кстати, ты знаешь, что Хрущев обещал его именно к этому году.

— К восьмидесятому?

— Да. Мне отец рассказал. Сейчас об этом никто уже и не вспоминает…

— Мы ведь еще не построили материально-техническую базу!

— Это сейчас про нее стали долдонить. А Хрущев говорил: «Вам строить коммунизм, вам жить при коммунизме!»

— Наверное, потому его и сняли.

— А вообще, согласись, — Денис поглядел вслед женщинам, возвращавшимся в село с дневным надоем, — Даже вот смотришь фильмы: «Тени исчезают в полдень», «Вечный зов». Пока дореволюционный период — интересно, не оторвешься. А как начинается советское время — уже не то. Скучно как-то становится, правда?

— А помнишь, как я на уроке автодела сказал, что хочу машину с автоматической коробкой?

— Насмеялись все тогда.

— Да. Особенно Витька. Он так рожу тогда скривил: «Это что же ты, „Чайку“ хочешь? У нас с автоматической коробкой только „Чайки“ делают! Но они не продаются. Это министром надо стать, чтобы дали!»

— Тебя потом еще долго министром дразнили. И чего тебе далась эта коробка?

— Дениска, я в «Технике молодежи» такие авто видел! Красивые, глаз не оторвать! И представь, какой это кайф: просто крутишь руль и получаешь удовольствие от поездки! Никакого двойного выжима, никакой перегазовки! А на нашем школьном «ГАЗоне» — только и успевай передачи подтыкивать, так и норовит, гадюка, заглохнуть. Никакой радости от езды.

— Говорят, со временем привыкаешь и не замечаешь.

— Зачем привыкать к дерьму? И что плохого в том, чтобы хотеть лучшего? Дениска, пойми: все дела начинаются с желаний. Разве не так?

В три часа ребята снова подняли стадо и погнали на второй круг, но уже другим путем, мимо дальнего края деревни.

Дневная жара достигла предела. От утренней свежести не осталось и следа. Воздух стоял влажный, неподвижный, и даже напитавший его аромат разнотравья казался каким-то удушливо-тяжелым. Стало трудно дышать.

— Смотри, какая странная туча! Я такой еще не видел, — Денис показал на запад, туда, где солнце уже начинало клониться к закату.

Действительно, там над горизонтом появилось темное косматое облако, похожее на огромную ушастую собаку. Небо под ним поменяло цвет, и всю округу залило зловещее мертвенно-зеленоватое свечение.

— Красивый цвет, необычный, — сказал Андрей, стараясь придать голосу больше беспечности. Ему было не по себе.

— Дождик бы нас не накрыл, — отозвался Денис.

Стадо заволновалось. Коровы мычали, мотали головами, порядок движения расстроился. Потребовалось немедленное вмешательство пастухов, чтобы животные не разбежались. Мальчишки разделились, и каждый, обегая свой край стада, окриками и ударами палки возвращал назад отбившихся коров. Беспокойство животных так поглотило внимание Андрея, что он забыл и думать о странном облаке, оставшемся за спиной.

Вдруг резко похолодало, порывистый ветерок понес проселочную пыль, начал накрапывать дождик.

— Ты был прав насчет дождя, — согласился Андрей с Денисом и неожиданно понял, что ему приходится громко кричать, чтобы пересилить какой-то гул, постепенно и незаметно наполнивший воздух.

Однажды Андрей уже слышал похожий звук. Это было месяц назад, когда у них из улья вылетел пчелиный рой. Далеко насекомые не улетели, сгрудились темным шевелящимся облаком вокруг своей новой царицы, которая села на ветку ближайшего дерева. Отец тогда быстро раздал ребятам «маски» — широкополые шляпы с пришитыми по кругу сетками. Андрей залез на дерево и тряхнул ветку, сбросив рой в мешок, который отец с Денисом держали внизу наготове, растянув края руками. Мешок сразу завязали, и в тот же день рой поселили в новый улей.

И вот тогда, подбираясь по ветке к беспокойно гудевшему пчелиному клубку, Андрей как раз и слышал такой звук. Только на этот раз гудение было повсюду, словно миллионы невидимых пчел наполнили весь воздух. Андрей обернулся назад и оторопел. У него даже голос застрял в горле. И только несколько мгновений спустя он смог выдавить из себя чужой, хриплый крик:

— Смотри! Что это?

Денис обернулся и тоже замер, пораженный открывшимся зрелищем.

Прямо на них от края до края, от земли до неба надвигалась гигантская непрозрачная серая стена.

Андрея охватило ощущение невозможности, неправдоподобности происходящего. Может быть, он спит, и это продолжается тот ночной кошмар? Но — нет. С непередаваемой четкостью Андрей видел приближающуюся границу двух миров: прежнего — яркого, цветного, родного, и другого — серого, враждебного, непонятного. Перемещаясь, граница поглощала пространство метр за метром, холмик за холмиком, и зеленая трава, пестрые цветы, рыжеватые камни, желтая копна соломы и блестевший в низинке ручей — все исчезало, словно растворялось в этой серой стене.

Стадо почувствовало, что пастухи ослабили контроль, и с неожиданной резвостью рванулось прочь. Андрей лишь мельком растерянно посмотрел вслед задранным коровьим хвостам, а когда обернулся, стена была уже совсем рядом.

В следующее мгновенье будто тысяча дьявольских голосов разом шепнула ему в уши оглушительное:

— П-х-х-х!

Невероятной силы ветер ударил Андрея в лицо, засыпал пылью глаза, опрокинул его на четвереньки и то ли протащил, то ли пронес над землей, с размаху бросив в какую-то канаву. Прижавшись к земле, Андрей вцепился в попавшиеся под руки шершавые, жесткие стебли матерого бурьяна.

Он осторожно приоткрыл зажмуренные, слезящиеся глаза. Вокруг было темно. Вернее, это была даже не темнота, а сплошная серая мгла. И не было видно ни неба, ни округи — только эта жуткая пелена, которая волновалось, пульсировала, ревела и секла лицо песчинками. Потом справа, со стороны деревни, во мгле прояснилось размытое светлое пятно, и в нем, будто на тусклом экране старого нецветного кино можно было видеть маленький кусочек, самый край улицы, где стоял одинокий заброшенный дом. Андрей знал его. Раньше там жила старуха, которую считали ведьмой. С тех пор, как она умерла, в доме никто не поселился, и он стоял запертый, с наглухо заколоченными ставнями. Теперь, едва Андрей взглянул туда, этот дом вдруг распался на части, словно взорвался изнутри. Крыша его, вращаясь и рассыпаясь, полетела вверх и исчезла в сером месиве, а за ней, как чаинки в размешанном стакане, хороводом потянулись огромные тесаные бревна, истекая длинными потоками пыли, трухи, соломы и всякого хлама. Все это подсвечивалось голубоватыми вспышками молний, вслед за которыми разрывающим треском ударял в уши близкий гром. Очередной бросок песка и пыли в лицо заставил Андрея опять закрыть глаза и поглубже вжаться в свое укрытие.

Стихло все так же неожиданно, как началось. Оглушенный Андрей лежал ничком, все еще цепляясь за траву, когда вдруг понял, что вокруг — тишина.

— Андрей, ты жив? Где ты? — услышал он испуганный голос Дениса.

— Все нормально! — откликнулся Андрей, поднимаясь из канавы.

— Смотри! — сказал Денис, растерянно разведя руками.

Ландшафт вокруг ребят изменился до неузнаваемости. Словно огромный каток прошелся широкой полосой вдоль пути, по которому они шли со стадом. Вся трава была приглажена к земле, кое-где валялись вырванные с корнем кусты. Дальше след сворачивал к селу. На месте разрушенного дома виднелись только остатки фундамента, зато весь огород и поле за ним были завалены обломками и мусором. Несколько совершенно лысых, без перьев, кур, бегали по улице, истошно кудахча. Дальше след, оставленный стихией, обрывался, и было видно, что буквально уже через десяток метров, как ни в чем не бывало, колосится зрелая пшеница.

— Вот это да! — только и смог сказать Андрей.

— Где коровы? — опомнился Денис.

Буренки нашлись невдалеке, возле небольшого леска. Животные испуганно жались друг к другу, стоя в кустарнике. Пока ребята всех выгнали, сбивая в стадо и пересчитывая, солнце совсем склонилось к закату. Выбирая путь с травой посочнее и обходя подальше след, оставленный смерчем, мальчишки повели коров домой.

В деревне все было тихо и спокойно. Вихрь, разрушивший одинокий крайний дом, в остальных дворах не отозвался даже легким ветерком. Только духота резко пошла на убыль и раньше обычного уступила место вечерней прохладе. Мужчины еще не вернулись с полей — самый разгар уборочной страды — а женщины, занятые домашними хлопотами, даже не заметили, какая стихия прошлась совсем рядом.

Идя по улице, коровы по одной, по две, сами отделялись от стада, и, боднув калитку, заходили в свои дворы, уверенно, враскачку направляясь к сараям. И только некоторые особенно строптивые и бодучие норовили пройти мимо родного подворья, чтобы, недобро поглядывая на пастухов, сорвать шершавым языком пучок жухлой и пыльной травы у чужого забора. Характер — он и у коровы характер!

Глава четвертая. СССР

— Ребята, я тут дочитал «Мастера и Маргариту». Слушайте, Советский Союз — это все-таки интересный эксперимент! — Андрей поставил на стол тарелку с разложенными ломтиками домашней буженины. — Попытка отучить человека от денег. Ну, не совсем, конечно! Тем не менее…

— Человека — от денег? — фыркнул Денис, сидевший на застеленной кровати — стульев не хватало — и помотал головой в знак решительного несогласия. — Ни фига не получится!

— Вот и Булгаков был в этом уверен. У него же Дьявол специально заявляется в Москву, чтобы посмотреть: неужели социальными экспериментами можно изменить человеческую сущность? Эдак, того гляди, и ад опустеет!

— И что?

— В итоге Дьявол улетает успокоенный: все в порядке, люди остались такими же алчными и порочными, как и были.

— Подождите, а там какое время? Конец двадцатых? Всего-то около десяти лет после революции! — скептически заметил Миша, однокурсник ребят. — Это же было еще то, старое поколение.

— В том-то и дело! Булгаков вместе со своим Воландом застали эксперимент в самом начале, а мы имеем возможность наблюдать результат спустя еще полвека.

— Я согласна с Денисом, — отозвалась Ольга, студентка журфака. — Мы тут вчера с девочками спорили, так одна — не буду ее называть — знаете, что сказала? «Выйду замуж только за мужчину с машиной и кооперативной квартирой!» Я вообще в шоке: как можно быть настолько меркантильной?! Мещанка! И таких у нас хватает! С ними мы коммунизм точно никогда не построим!

— Нет, ну дуры всякие бывают, — покачал головой Женя, математик с третьего курса. — Чего на них смотреть. Однако в целом, я считаю, наш народ гораздо менее алчный и расчетливый, чем люди на Западе. У меня родственник в Москве работает во Внешторге и часто общается с иностранцами.

— Ни фига себе у тебя родственники!

— Он в армии вступил в партию и потом по льготе поступил в Москву учиться, женился там и остался работать.

— Везет! Пробивной малый! — позавидовал Денис.

И авторитетно добавил:

— Это правда: в армии в партию вступать — самое милое дело! Даже уговаривают. А после университета — труднее, чем после тюрьмы.

— Да? А почему это? — удивилась Ольга.

— Ну, мы же теперь будем, когда доучимся — кто? Интеллигенция. А партия у нас — чья? Рабоче-крестьянская. Таким умникам, как мы, там делать нечего.

— Так ведь без партбилета никакой приличной должности не займешь! — возмутился Андрей.

— То-то и оно!

— Ребята, ну, дайте досказать, — обиделся Женя.

— Извини. Ну, и что там твой родственник?

— Он работал как-то с американкой. Мэри звали. И написал он куда-то там письмо, на английском. И говорит ей по-свойски, ну, рядом же работают: «Просмотри, будь другом, все ли правильно изложено». Все-таки носительница языка. А она сразу: «Мне за это заплатят?» Он: «Нет, это просто я прошу». «Тогда почему я должна это делать?» «Ты не должна, но что тебе — трудно? Просто пробежать глазами!» И эта Мэри ему говорит: «Извини, но если я начну делать то, что не приносит денег, у меня не будет времени делать то, что деньги приносит!»

— И — что? Так и не помогла?

— Нет.

— Вот сука.

— Да нет! Она неплохая женщина. Просто там, на Западе, они все такие: думают только о деньгах. Всегда.

— Это разве жизнь — все время думать о деньгах?!

— Ну, им так интересно.

— В принципе, их понять можно, — сказал Денис. — У нас ведь как: даже если у тебя полно денег, это ничего не решает. Нужны связи, блат, льготы, разрешения. Без них — что у нас купишь? В магазинах — пусто, квартиры — государственные, не продаются, машину тоже попробуй, купи. И, главное, деньги не обеспечивают тебе всеобщего уважения.

— А у меня родители, знаете, как машину купили? — оживилась Ольга. — Раньше, оказывается, можно было свободно записаться на очередь. Ждешь сколько-то лет — а потом приходишь и покупаешь машину. Сейчас такого давно уже нет, а одно время были специальные пункты записи. И мои мама и папа — они тогда только поженились — просто гуляли и записались на «Жигули». На всякий случай. И потом забыли. А два года назад вдруг пришла открытка. Оказывается, та система все еще работает! Так они по всем бабушкам-дедушкам бегали, деньги занимали — и купили!

— Классно, слушай!

— Да что тут классного? — усмехнулся Денис. — Маета какая, чтобы тачку взять! А на Западе создана такая система, с таким отношением и уровнем сервиса, что, если у тебя есть деньги, то у тебя будет все: и вилла на море с бассейном, и шмотки фирменные, и Мерседес, и слуги, и женщины самые красивые, и слава, и уважение. Это — как у зверя: если есть еда, все остальное само нарастет: шкура, клыки, когти и что там еще ему надо. Поэтому возьми собак — они только о еде и думают. Им природой поставлена только одна задача. Остальное приложится само собой.

— Так, наверное, даже проще…

Этот разговор велся в середине декабря 1981 года в небольшой комнатке общежития, которую занимали Андрей с Денисом. Однокурсники частенько захаживали к ним, приводя с собой старых и новых знакомых, тем более, ребята всегда привозили из деревни домашние продукты, и гостей было чем попотчевать.

Учеба в университете давалась друзьям в общем-то легко. Покорпеть над формулами, конечно, приходилось, но это было интересно! По вечерам они, советуясь и споря, перечитывали лекции и решали задачки, а, потом пускались в рассуждения об устройстве мироздания, черных дырах и кварках и так увлекались, что успокаивались только далеко за полночь.

— Слушай, Андрюха, ну, вот я все-таки не пойму сути этого понятия — «энтропия». Формулу знаю, а смысла не улавливаю. Ты как-то можешь объяснить?

— Это интересная штука. Я тоже недавно над ней голову поломал. Тут надо издалека начинать. Вот смотри: термодинамика. В переводе с латыни — движение тепла. Как зародилась эта наука? Древнее знание утверждало: мир состоит из четырех элементов.

— Земли, воды, воздуха и огня?

— Точно. И огонь, конечно, из всех четырех был самым загадочным — его не схватишь, в ладонях не зажмешь! А в скрытом виде присутствует везде: из воздуха молниями вырывается, из кипящей воды обжигающим паром дышит, из раскаленного камня краснотой просвечивает! Страшная стихия, убийственная! Но и жизни без него нет. Пока жив человек — он теплый, а умер — остыл. Вот и придумал в восемнадцатом веке великий Лавуазье свою теорию: вроде бы содержится во всем сущем особая невидимая жидкость — теплород. И чем ее больше, тем тело горячее. Соединишь два предмета, один — горячий, а другой — холодный, и перетечет часть теплорода из первого во второй.

— Первый остынет, а второй — нагреется.

— Ага. Кстати, знаешь судьбу Лавуазье?

— Нет.

— Прикинь: основатель химии, великий исследователь, а еще и талантливый финансист, — и во время французской революции его приговорили к отрублению головы. При этом, говорят, председатель трибунала в ответ на петицию о помиловании заявил: «Республика не нуждается в ученых».

— И что, отрубили?

— Да.

— Идиоты.

— Козлы! — согласился Андрей и вернулся основной теме. — Во времена Лавуазье теория теплорода замечательно все объясняла. Кроме одного. Как же так удается огонь трением добывать? Откуда теплород притекает? В начале процесса ведь трущиеся предметы — холодные! Но все согласились, что, в конце концов, это — мелочь. Решили: потом как-нибудь с этим разберутся. Один Ломоносов в далекой России не смирился и всю жизнь с теорией теплорода воевал.

— Мужик был, да?

— Да. И вот термодинамика, как наука об этой четвертой, самой загадочной стихии, зародилась на базе именно тех представлений. И была дисциплиной философской и не очень точной. Огонь — как его измеришь? На весах его не взвесишь, градусник в него не сунешь — лопнет! До сих пор в термодинамике сохранилась эта особая аура: во всех других науках законы — просто законы. А тут они именуются началами! Первое начало, второе начало…

— Солидно!

— Первое начало термодинамики — обычный закон сохранения энергии. Он гласит, что энергию невозможно создать или уничтожить, и ее общее количество во вселенной всегда такое же, как было при сотворении мира. А второе начало — его сформулировал Клаузис в 1850 году — утверждает, что тепло само собой не может переходить от более холодного тела к более горячему.

— Но это же очевидно!

— Очевидно-то оно очевидно, но понимаешь, что это значит? Это значит, что какой бы двигатель мы ни создали, пытаясь превратить тепло топлива — в механическое движение, часть этого тепла обязательно потеряется впустую. Просто, без всякой работы, перейдет от более нагретых деталей — к менее нагретым и банально рассеется в пространстве. Обратно это тепло уже не соберешь!

— Конечно, обратно от холодного к теплому — не пойдет!

— Поэтому ни у одного двигателя коэффициент полезного действия в принципе не может быть выше ста процентов, а на практике — гораздо ниже. Вот какой вывод. Это закрыло целую эпоху попыток изобрести вечный двигатель! А в те времена академии наук всех стран были завалены такими проектами.

— Причем тут энтропия?

— Энтропия как раз и есть мера того безвозвратно теряемого тепла, которое при любом процессе обязательно перетекает от нагретых тел к холодным. Энтропия растет при каждом таком перетекании и достигает максимума при полном выравнивании температурных различий.

— Ну, и что?

— А то, что, если во вселенной вообще что-то происходит, то только до тех пор, пока сохраняются эти различия. Как только все выровняется — не станет происходить ни-че-го! Потому что ни для чего не будет энергии. Мир — огромная батарейка. Пока есть разность потенциалов между плюсом и минусом — ток идет, а как только разница иссякнет — все.

— Лампочка потухнет.

— Да, именно так. И энтропия как раз и показывает, насколько уже села эта батарейка. В любом процессе, в любой системе, если не вмешиваться со стороны, энтропия неизбежно растет, то есть тепловые контрасты сглаживаются. А обостряться — не могут! И, знаешь, какой фундаментальный вывод из этого следует?

— Какой?

— Время нельзя повернуть назад! Потому что, потеки оно обратно, энтропия стала бы уменьшаться!

— Тоже мне — новость! Это и дураку понятно, что время не повернешь.

— Дураку много чего понятно. Гораздо больше, чем умному человеку. Ты когда-нибудь думал о том, что все законы физики, кроме второго начала термодинамики, допускают обратный ход времени?

— Как это?

— А вот так! Возьми обычную ньютоновскую механику. Ее законы работают независимо от того, течет время туда или обратно. Если заснять на кинокамеру, как в бильярде разбивают пирамиду, а потом показать кино, пустив пленку задом наперед, то поначалу никто ничего необычного не заметит! Ну, катятся шары, сталкиваются — все точно по законам механики!

— Ага! И из луз сами выскакивают!

— Нет, давай — пусть в лузы никто не попал. Потому что при попадании в лузу движение переходит в тепло — это уже как раз не механика, а термодинамика. Но пока шары катятся по столу — тут чистая механика. И только в самом конце фильма, когда все шары вдруг соберутся в ровный треугольник, а один отскочит в сторону и оттолкнет от себя кий — вот тут уже зрители увидят подвох. Такого не бывает! Хотя все по-прежнему в точном соответствии с законами механики. Ну — понимаешь ли, как бы просто совпало так! Но законы движения нарушены не были!

— Значит — что? Обратное течение времени не невозможно, а просто маловероятно, да?

— Вот ты, молодец, сам первым заговорил о вероятности. Как раз следующим шагом в понимании энтропии стала формула Больцмана. Кстати, именно эта формула высечена на его могиле в Вене. Он повесился из-за того, что не был понят современниками.

— Что-то у них всех судьба печальная!

— Участь гения. Больцман за одну свою теорию газов уже заслужил место среди лучших умов мира, а ведь он еще столько всего наоткрывал, столько мостиков в будущее пробросил! В том числе и этот.

— Дружище, откуда ты все это знаешь?

— Думаешь, зря днями в библиотеке сижу?

— И что Больцман открыл про энтропию?

— Он задумался: как же так? Почему в теории все обратимо, а на практике — нет? Дым никогда не возвращается в трубку курильщика, пущенная стрела никогда не влетает обратно в лук перьями вперед! Это не просто маловероятно. Это абсолютно невозможно! И Больцман рассмотрел энтропию с точки зрения теории вероятностей. И вывел для нее новую формулу, которая показала, что мир в своем развитии все время переходит от менее вероятных состояний к более вероятным.

— Всегда?

— Именно всегда! Сегодня мы уже знаем, что самое маловероятное состояние вселенной — эта та точка, в которую она была сжата в начале своего существования, перед «большим взрывом». А самое вероятное состояние — полная однородность мира, когда температура везде одинакова и совсем ничего не происходит. Это называется «тепловая смерть вселенной». Наш мир — как живой организм. Зародился из маленькой частички, теперь растет, а потом умрет оттого, что ни на что не будет сил.

— На наш век хватит.

— Кстати, эта формула Больцмана — первое проникновение понятия «вероятность» в самые основы физики, за несколько десятков лет до квантовой механики, которая вообще вся построена на вероятностях! Хотя даже великий Эйнштейн — и тот не мог поверить, что вероятность — это фундаментальная основа всех процессов. Дума, что так просто считать удобнее.

— Ну, да. Он же сказал: «Бог не играет в кости».

— Точно.

— И что? Оказалось — играет?

— Получается — да! Случай, а не закономерность — в основе всего происходящего. Любой научный закон — всего лишь результат сложения огромного числа крохотных случайностей.

— Это — плохо?

— Это — классно! Потому что иначе бы наша воля, наши мечты, наши желания — ничего бы не значили. Все было бы жестко предопределено. Всю вселенную, и нас в том числе, можно было бы просчитать до скончания времен! А так всегда есть вероятность что-то изменить! Случай — это то, что Бог оставил на наше усмотрение!

— Не понял…

— Объясняю: мы всегда и во всем вынуждены строго подчиняться неумолимым законам природы, так?

— Так.

— И только в пределах случая мы — свободны!

— Подожди! Но никто же не может повлиять на случай! Какая же это свобода?

— Мы можем выбирать! Мы можем подкарауливать случай, ловить его, пользоваться им по своему желанию!

— А ты не думал, что все наши мечты и желания тоже предопределены заранее? Человек еще не успел родиться, а уже известно: есть и трахаться — он будет хотеть, а боли и смерти — бояться.

— Нет, природа задает только общее направление! — Андрей сонно улыбнулся. — А вся прелесть — в нюансах, в деталях! Крохотный электрончик — он каким-то непостижимым образом может выбирать, в каком состоянии оказаться, какие характеристики иметь. И заранее угадать это невозможно.

— Квантовая неопределенность. И что?

— Ты пойми вот этот важнейший момент! Оказывается, свобода выбора — это не иллюзия и не придуманная человеком категория. Свобода — это фундаментальное свойство природы, основа всего во вселенной!

— Вот это ты загнул! И что же из такого свойства материи следует лично для нас?

— А для нас из этого следует — непредсказуемая жизнь! — весело провозгласил Андрей и, зевнув, добавил. — Но сейчас я предсказуемо хочу спать. Два часа ночи, давай ложиться.

— Нет, погоди! — не мог теперь угомониться Денис. — Правильно я понял? Суть закона возрастания энтропии в том, что когда-то давно наша вселенная образовалась как некий сгусток энергии, и теперь этот сгусток просто постепенно рассасывается. Растекаются звезды, как мыло на воде, разбегаются галактики, и как только все окончательно рассеется — трындец! Получается, вселенная — гигантский разлагающийся труп. А мы — как черви-опарыши на огромной мертвой туше — строим свои тела и свой мир из кусочков распадающейся материи, обогреваясь теплом гниения.

А откуда мы взялись? Жизнь зародилась на Земле сразу, как только Земля стала пригодна для жизни. Вероятность такого немедленного самопроизвольного зарождения почти нулевая. Значит, все-таки занесла нас сюда какая-то мушка-дрозофила. Почуяла, видать, запах свежей тепленькой планетки, которая только-только покрылась тонкой хрустящей корочкой, а? Что молчишь, Андрюха? Да ты, дружище, спишь…

Единственными дисциплинами, вызывавшими сожаление о потраченном на них времени, были «История КПСС» и «Научный коммунизм». Скука и казенщина пронизывала эти предметы и убивала всякое желание вникать в детали. Лживость официальной пропаганды была всем давно понятна, в грядущее наступление коммунизма не верил уже никто, начиная от дворника и заканчивая вождями страны. И вот это делание вида, что мы все-таки идем к пресловутому бесклассовому обществу свободных тружеников, причем шагаем туда самой правильной дорогой — разъедало духовную основу нации.

— Ну как можно верить в тезисы о преимуществах социалистической системы хозяйствования и загнивании капитализма, когда самое желанное приобретение — это добытая черти-каким путем импортная шмотка, — сокрушался Денис. — Когда джинсы, кроссовки и яркая майка — почти несбыточная мечта! Уже даже по телику шутят, дескать, знаете ли вы, что наша обувная промышленность могла бы полностью обеспечить своей продукцией Канаду и США, если бы население этих стран согласилось эту обувь носить! Понимаешь, Андрюха, производить дерьмовый продукт и верить, что это ведет к светлому будущему — ну, не знаю, совсем уж мозги пропить надо!

Однажды, когда Андрей попросил друга проверить у него выученные наизусть шесть коренных противоречий капитализма (между общественным характером производства и частным способом присвоения и т.д.), Денис вдруг ошарашил встречным вопросом:

— А шесть коренных противоречий социализма знаешь?

— Социализма? Такие разве есть?

— Да.

— Не знаю… Не слышал даже, — озадаченно покачал головой Андрей, отупевший от заучивания всякой ерунды.

— Первое противоречие: безработицы нет, а никто не работает. Второе: никто не работает, а план перевыполняем. Третье: план перевыполняем, а в магазинах ничего нет. Четвертое: в магазинах ничего нет, а у всех все есть. Пятое: у всех все есть, а властью недовольны. И шестое: властью недовольны, а голосуем «за» единогласно.

— Антисоветчик! — улыбнулся Андрей. — И где ты всего этого понабрался?

На фасаде их общежития красовался огромный стенд со схематичным портретом Ленина и надписью: «Победа коммунизма — неизбежна!». Как-то, глядя на него, Денис усмехнулся:

— Правда, в этом лозунге чувствуется какая-то прямо-таки фатальная обреченность?

Много лет спустя Андрей услышит от одного пожилого знакомого: «Вы знаете, когда я был пионером, мне рассказывали, как хорошо будет жить в будущем. А теперь, когда это будущее настало, мне рассказывают, как хорошо было жить, когда я был пионером!»

С общежитием, кстати, получилась интересная штука. В том же городе, где находился университет, жил дед Андрея. Он не был родным по крови, поскольку женился на бабушке, маминой маме, когда она была уже вдовой с двумя дочерями. И не случайно дочки, едва достигнув совершеннолетия, повыскакивали замуж и разлетелись из родного гнезда. Отчим был деспотом, угнетавшим всех трех женщин. Так мама Андрея и оказалась в деревне, покинув крупный город, по которому в глубине души всегда тосковала.

Школьником Андрей всего несколько раз вместе с сестрой и мамой ездил в гости к деду, вернее, конечно, к бабушке — милой и доброй женщине, которая очень любила дочерей и внуков, скучала по ним, но была совершенно порабощена властным и грубым мужем. Вся ее жизнь превратилась в ежедневную заботу о нем и была пронизана постоянным страхом не угодить. Причем бабушка признавалась дочерям, что, вроде бы, никогда особенно не любила деда и вышла за него, просто потому что боялась остаться одна с двумя крохами на руках. Время-то было послевоенное, голодное, а мужчин не хватало. И вот эта благодарность за то, что он не побрезговал, взял ее с двумя детьми, да еще девочками, постепенно трансформировалась в своего рода одержимость, которая превратила бабушку в тихое, суетно-тревожное существо, забитое и вечно виноватое.

— Ой, Степа что-то так тяжело дышит во сне! Боюсь, как бы он не умер от сердечного приступа, — жаловалась она каждый раз, вздыхая в неподдельной тревоге.

На самом деле дед просто заходился в храпе, приняв на грудь стакан холодной водочки под обильную жирную закуску. На здоровье он никогда не жаловался, хоть и был намного старше жены. А вот бабушка действительно умерла от сердечного приступа, когда Андрей ходил в девятый класс.

Хоть и не очень хотелось маме обращаться к отчиму, но ради сына она смирилась и попросила деда приютить Андрея на время подачи документов в университет и вступительного экзамена. Тем более, что жил он буквально в пяти минутах ходьбы от здания факультета. Четырехдневное проживание у родича обогатило Андрея своеобразными впечатлениями.

В первый же вечер дед приоткрыл дверь в комнату, где абитуриент сидел над учебниками, и, покачав головой, сказал:

— Скучное это дело — твоя наука. Сидишь тут, пишешь чего-то. То ли дело я — всю жизнь сапожничал. Вот это, я скажу тебе, работа! Зайдет ко мне в будку какая-нибудь краля — туфельки заказать или, там, сапожки. Начну мерку снимать, пощупаю ее за ножку, а потом выше — глядишь, и договорился! Иногда прямо тут же, в будке. Перед этим всегда спрашивал: «Ну, как, наполовину или на весь?» И хоть бы одна сказала: «Наполовину». Нет. Все отвечали: «Давай, наверное, на весь!»

— Да разве ж в этом, дед, должен быть интерес в работе?

— Конечно, в этом! А в чем же еще? Там вон, кстати, во дворе соседка у меня двух девок на квартиру взяла. У них окошко — прямо на наше крыльцо выходит. Я вчера пытался приглядеться, но зрения совсем не стало, жалко. А ты вот, чем сидеть тут, лучше б пошел, выбрал, какая из них посимпатичнее, да сделал бы ей хорька!

— Дед, ну что ты такое говоришь?!

— А что? Ты слушай старших! Я тебя плохому не научу!

«Да, конечно!» — мысленно усмехнулся Андрей. А дед гнул свою линию дальше:

— Она тебе за это спасибо скажет. Девки это дело любят. Баба — она по природе своей лярва! Вот у меня случай был. Как-то, давно еще, родной брат мой, Васька, построил себе новый дом. И пригласил меня с Люсей, твоей бабушкой, на новоселье. Ну, мы пришли. А дело летом было. Во дворе стол накрыт — чин-чинарем! Сидим, выпиваем, закусываем. Ага! И прижала меня нужда — по-большому. Я говорю брату: «Слушай, где у тебя тут сортир?» Я же еще не знаю, новое все. А он мне: «Да там, с другой стороны дома, в саду, жена покажет». И повела, значит, его жена меня за дом и через сад. А баба она тогда еще молодая была, красивая! Я, как шел за ней, так и про нужду свою забыл. Схватил ее за задницу, и она, представь себе, тут же, возле сортира мне и дала! Я ей после всего говорю: «Как тебе не стыдно! Ты, жена моего родного брата, и так со мной себя ведешь! Да еще дома! А если б кто шел, да увидел?» А она только смеется в ответ! Вот они, бабы, какие!

— Подожди, дед. Ты, значит, ее стыдил, а сам-то? Это же твой-то родной брат был!

— А я — что? Я — мужик. Мне так и положено! Как же иначе?

— То есть, ты считаешь, твоей вины не было никакой?

— Конечно, не было. А какая тут могла быть моя вина? Все зло от них, от баб! Запомни: сучка не захочет — кобель не вскочит!

И подобные нравоучительные беседы повторялись все четыре вечера.

— Тебе сколько лет-то? Семнадцать? Семнадцать — это хорошо! Ну, может лет пятьдесят и проживешь!

— Еще пятьдесят или всего пятьдесят?

— Всего, конечно!

— Что-то ты мне, дед, скуповато отмеряешь! — удивленно усмехнулся Андрей. — Сам–то уже девятый десяток разменял!

— А ты не равняйся! Нынешние столько уже не проживут! Харчи теперь не те! Раньше, ты и представить себе не можешь, как мы ели! Так — и результат! Я в свое время — одного бил, а семеро падало! А бабы какие ядреные были! У меня отец работал амбалом — портовым грузчиком. И, когда он умер — по пьянке зарезали — мать заняла его место. Нас-то кормить надо было. И вот, представь! Выдадут ей в получку здоровенный мешок муки, она его на плечо возьмет, одной рукой придерживает, а другой — меня, четырехлетнего, ведет. И так от порта в гору и подымаемся.

— Впечатляет!

— Сейчас мужики засматриваются на длинных да худых, а с них толку — никакого! Они и родить-то путем не могут. А знаешь, почему?

— Почему?

— Есть такая — как это? Легенда, вот! Вроде, Бог сперва женщин без дырки сотворил. А потом Адам ему пожаловался, мол, неинтересно как-то — без дырки-то. А женщин к тому времени расплодилось уже видимо-невидимо!

— Как же это они расплодились, если у них ничего не было?

— А я почем знаю? Почкованием каким-нибудь! Баба — она не так, так эдак исхитрится!

— Ну, хорошо.

— Вот. Бог, значит, видит: надо ситуацию выправлять! Сотворил он траншею и велел бабам проходить вдоль нее по очереди так, чтобы одна нога — по одному краю, а другая — по другому. А сам встал в траншее с топором и начал проходящим бабам это место между ног прорубать. И вот — как идет какая-нибудь каланча, длинная да тощая, так он только-только заденет, еле чиркнет. А как попадется приземистая да коротконогая — так и полтопорища там увязнет! Вот оно с тех пор так и повелось! Красивая легенда, да?

— Да уж, красивая. Неприличная она у тебя, дед, какая-то!

— Ничего неприличного тут нет! У бабы эта штука для мужика — как родина: из нее вышел, в нее же и тянет.

— Тут вот, где сейчас парикмахерская, на углу, раньше, во время НЭПа, девки стояли.

— Проститутки, что ли?

— Шлюхи. Сталин их потом собрал и всех в лагеря свез. Но это позже. А тогда — пожалуйста. Шлюхи нужны. Для здоровья.

— Какое же от шлюхи здоровье? Наоборот, любую гадость подцепить можно!

— Ну, риск, конечно, есть. Но, если у тебя организм здоровый, да еще обмыться и поссать сразу после этого дела — то ничего не будет! Зато шлюха все сделает, как надо! С обычной бабой все равно так не получится. С бабой — то придержишь себя, чтобы кайф ей поддержать, то пожалеешь ее, когда ей больно, то не умеет она чего-то. А на шлюху тебе наплевать! С ней ты только о себе думаешь. И больно ей не бывает — у них там это место луженое. И умеет она все так, что — мама не горюй!

— И сколько же стоило удовольствие?

— Два рубля.

— Ну, это теперь мало что уже говорит. С тех пор столько денежных реформ было… Какой-нибудь другой товар — помнишь, сколько стоил?

— Товар? Сало помню…

Через двенадцать лет Денис спросит у друга:

— Что такое кросс-курс валюты?

— Это просто, — ответит Андрей. — Допустим, ты собираешься в далекую страну, и тебе надо знать, сколько стоит в рублях тот тугрик, который там ходит. А официального курса того тугрика по отношению к рублю — не существует. Ни на одной бирже эти две валюты вместе не торгуются. Тогда ты берешь курс тугрика в американских долларах и умножаешь на курс доллара в рублях. И получаешь тугрик в рублях.

— Понял. То есть «кросс» значит: через что-то. В твоем случае: через доллар.

— Да. Но может быть через что угодно. Я, например, с понятием кросс-курса впервые столкнулся, когда оценивал стоимость проститутки через цену сала. Только термина такого — «кросс-курс» — я тогда, конечно, еще не знал.

— Ты не куришь? — дед снова маячил в дверях. — Это правильно. Я этим делом тоже никогда не баловался. Водка и бабы — это хорошо. Это организму на пользу. А курево — дрянь, гадость. Никогда не начинай. Мы в войну, когда в Прибалтике стояли, в окопах воды — по пояс было. Окоп — его ж по уму надо делать, с канавкой, настилом, а там — только кое-как успели окопаться, думали, ненадолго. И застряли. Ох, много там народу от легких полегло. Особенно кто курил. Нам же табачную пайку ежедневно выдавали. Я, хоть и некурящий, обязательно брал. И менял — на маслице, да на сахарок. Вот и выжил. А кто смолил — те, дурни, еще и харч за табак отдавали. Они все в тех болотах и остались. А я орден там заслужил!

— Орден?

— Да. Красной звезды! Выплаты по нему получал, пока Хрущев, дурак лысый, не отменил!

— А орден за что?

— Стою в дозоре. Вижу: фриц ползет. Я хотел было тревогу поднять, а потом смотрю: один он. Думаю, что ж я — с одним, да не справлюсь? Ну, подкрался к нему, хотел скрутить. А фриц такой здоровый оказался! Не могу одолеть, да и все! Уж мы с ним в грязи катались-катались, чувствую, начинает он верх брать. И тут вижу его горло — прямо перед глазами. Я — как вцеплюсь зубами! Так и загрыз. А иначе — он бы меня точно задушил! Мне потом ребята говорили: «Что ж не позвал-то?» А я: «Да кто ж знал, что он таким крепким окажется!» Командир, как узнал, сразу меня к ордену представил, показательно: вот так, мол, зубами их, гадов, грызть надо!

— Дед, а вот, оглядываясь на жизнь, как ты считаешь — не зря ты ее прожил?

Андрей вспомнил, что за полгода до смерти бабушки он задавал этот вопрос ей. «Ну, что сказать? — ответила тогда бабушка, — людям я зла, вроде, не делала, так что плохой свою жизнь не считаю».

Дед ответил иначе:

— Не зря, конечно! Жизнь у меня была — что надо! С моей работой — всегда живая копеечка! Черную икру ложкой ел! А уж баб было — грех жаловаться, ты столько и не видел! Только вот никогда не думал, что старость окажется такой паршивой. Глаза не видят, хер не стоит, никто ко мне не ходит. Забыли все. Днями один да один.

— А вот жалел бы ты бабушку, оберегал получше, была бы она сейчас с тобой…

— Что их, баб, беречь? Их много…

Однако, хоть и жаловался дед на одиночество, а пустить внука на весь период студенчества отказался. Объяснил так:

— Прописки не дам. Мне тут не надо, чтобы кто-то сидел и смерти моей ждал, когда квартира освободится. Да и, мало ли, может, я еще жениться надумаю!

— Характер! — сказала по этому поводу мама, и Андрею вспомнилась норовистая корова, хватающая языком жухлую траву у чужого забора.

Денису родители сразу сняли частную квартиру. Правда, это только так называлось: «частная квартира». А на самом деле — никакая не квартира, а просто койка в одной комнате с другими постояльцами. Денису удалось подыскать жилье недалеко от места учебы в одноэтажном доме на двух хозяев. Договорились сразу на год, потому что надежды на общежитие почти не было. Хотя формально оно и полагалось всем иногородним студентам, однако мест не хватало, и, как правило, получить его удавалось только курсу к третьему.

— Ничего, — успокоил Денис родителей Андрея, огорченных отказом деда приютить внука, — я там снимаю комнату с двумя студентами: медиком и юристом. Четвертая кровать пустая. Давайте Андрея к нам — вместе веселее! Факультет — рядом! С хозяйкой я переговорил, она не возражает, даже скидку дала. А там, глядишь, может, и общежитие пробьем.

На том и порешили.

Позже, наедине, Денис поведал другу:

— Представляешь, этот мой сосед, юрист, он с хозяйкой спит.

— Она — что? Молодая? Не замужем?

— Да какой там! Старая уже, больше сорока! А мужу — за полтинник! В войну мальчишкой в партизанском отряде воевал!

— Как же тогда?..

— А вот так. Этот парень, Миша, он уже месяц там живет. Какие-то подкурсы у него. На юрфак же просто так не поступишь! И вот, рассказывает, принес он вечером хозяйке деньги за квартиру, а она его за стол посадила, говорит: «Давай, Миша, с тобой выпьем!» Он не отказался. Посидели, выпили. И позвала она его к себе в постель. И, главное, представь, только он туда за ней следом сунулся, глядь — а там ее муж лежит!

— Тю! Правда?

— Вот и он так же. Говорит, дара речи сперва лишился. Только глазами показал так вопросительно. А хозяйка, не стесняясь, во весь голос отвечает. «Не бойся, — говорит, — этот алкаш каждый вечер так нажирается, что его пушкой не разбудишь!» И даже пнула мужа ногой для наглядности. Никакой реакции! Вот так они теперь каждую ночь и тешатся под боком у благоверного. А тот и вправду — хоть из пушки в ухо пали!

Только и с этой квартирой вышел казус. Когда ребята приехали туда под вечер за пару дней до начала занятий, они застали странную картину. Входная дверь дома была открыта, внутри — полный разгром. Трюмо — разбито. И, что больше всего поразило ребят, на полу валялось несколько окровавленных человеческих зубов.

— Ни фига себе! «Что ж тут было?» — недоуменно произнес Денис.

Ясность внес студент-медик, единственный, кто отыскался в доме:

— Да тут такое сегодня случилось. Хозяйка по магазинам пошла, а Миша с хозяином вдвоем выпили неслабо и сели играть в карты. На деньги. Ну, Миша его на пятнарик и обчистил. Стал требовать свой выигрыш, а хозяин не отдает! Начал кричать: «Я, красный партизан, за тебя, сосунка, кровь проливал!» И все такое. А Миша не сдержался, да и ляпнул: «Может, ты и красный партизан, а жену я твою каждую ночь у тебя под боком, как хочу, так и имею!» Хозяин на него с кочергой. Ну, Миша — парень, может, и не очень сильный, но такой — резкий. Короче, отходил он нашего партизана так, что, наверное, с десяток зубов ему вынес. Короче, дураки пьяные, наделали дел! Хозяйка вернулась, стала кричать. Соседи милицию вызвали. Сейчас все в отделении. Не знаю, чем закончится.

Закончилось, можно сказать, полюбовно. Хозяева написали, было, заявление с обвинением Миши в хулиганстве, но тот — даром, что ли, будущий юрист! — пригрозил хозяйке ответным иском за совращение несовершеннолетнего. Ему до восемнадцати еще полгода оставалось. В итоге договорились, что малолетний хулиган оплатит жертве протезирование зубов и съедет с глаз долой.

Все бы ничего, но хозяин сильно распереживался из-за своего позора и потребовал, что бы никаких квартирантов в доме больше и духу не было. Причем сию же секунду! Так что пришлось Андрею с Денисом искать другое жилье.

Ночь друзья кое-как выторговали — куда в темноте-то идти? Но утром были вынуждены забрать вещи и отнести их в камеру хранения железнодорожного вокзала. Затем они двинулись обивать пороги в поисках угла. Протопав по семи объявлениям и ничего не подобрав — то дорого, то ужасные условия, то уже сдано — ребята вернулись на вокзал и устроились на ночлег в зале ожидания. Тут их и задержала милиция для выяснения личностей и причин «пребывания на вокзале без проездных документов».

Утром после звонка в деканат ребят отпустили. Они переживали, ожидая неприятностей, вплоть до отчисления. Но последствия оказались другими. Как раз в тот год строители сдали новый корпус общежития, и было принято решение: дать места всем иногородним первокурсникам. Возможно, случай с ребятами тоже повлиял.

Так друзья стали соседями по комнате в новенькой благоустроенной общаге. Их скромная обитель не блистала красотой, но даже через многие годы они вспоминали ее с особым теплом — ведь именно в ней произошло то, что однажды случается в жизни впервые и остается в памяти навсегда. И первая сессия, и первый Новый Год не с родителями, и первая выпивка, и первые девчонки, остающиеся на ночь, и первые неумелые поцелуи, и первый ошеломляющий секс.

На третьем курсе Денис ненадолго изменил родной комнате. Ему, как отличнику, предложили поселиться в общежитии для иностранцев. Условия там были получше, да и пообщаться с зарубежными гражданами было любопытно, поэтому многие студенты мечтали о такой возможности. Денис, правда, был не в восторге и даже хотел отказаться, потому что предложили почему-то только ему, без Андрея. Расставаться с другом не хотелось, хотя здания общежитий стояли рядом.

Однако Андрей сам уговорил его:

— Ты — что? Попробуй! У меня ты и так сможешь быть, сколько хочешь, а тут такая возможность! Какие-нибудь немцы или поляки — интересно же! Подружимся, может, потом в гости съездим.

Первые пару месяцев Денис вообще жил один в трехместной комнате. Андрея это очень устраивало, и он нередко просил, чтобы друг переночевал в его кровати, уступив ему свободную комнату.

Но, наконец, однажды, вернувшись с занятий, Денис обнаружил у себя двух тщедушных посланцев дружественного и героического Вьетнама, которые приветливо ему улыбались, далеко обнажая десны над выступающими вперед зубами.

Празднуя свое заселение, вьетнамские товарищи накупили селедки пряного посола и пожарили ее на сковороде. Это, оказывается, их любимое блюдо. Вонь оно испускало феноменальную! Говорят, что человек во сне не способен ощущать запахи. Но этот «аромат» Денису слышался сквозь сон всю ночь после того, как он вежливо отказался от участия в застолье и пораньше лег спать, отвернувшись к стенке от света и незнакомой речи соседей.

Проснувшись в серую рань, Денис с отвращением увидел сваленную на тумбочке немытую посуду. Худенькие желтоватые вьетнамцы спали глубоко и самозабвенно, посапывая своими коротенькими носиками. Пол-литровая бутылка пива, выпитая на двоих, повергла их в бездну алкогольного опьянения.

— Ну, ладно, — подумал Денис, улыбнувшись идее, которая вдруг пришла к нему в голову.