Бесплатный фрагмент - И призраки любуются луной

Четыре сезона мастера Киго

В том ли гармония, чтобы жить в согласии с природой? Мастер Сезонов, достигший степени Киго — Уместных Поре Слов, — не хочет отвечать на этот вопрос посетителям. Каждый год подтверждает одну истину: недуги души следуют за сезоном.

Весна.

Трава еще не завоевала прогревшейся почвы, почки еще не начали предавать зимнюю неподвижную униформу, а в человеческой душе уже начало происходить движение — последний рывок к жизни тех, кто пережил зиму. Люди пытаются разогреть свои сердца, чтобы их жар привел в движение влажный воздух и приблизил приход настоящей, буйной весны. Люди рыщут взглядами, а в черноте расширенных зрачков клокочет неутоленность — пропастью.

Над дверью мастера Киго звенит тонким голосом колокольчик. Он краем глаза смотрит на бумажный язычок, подмечая, какие слова нарисует живая тушь.

«Притяжение».

У посетительницы искусственно завиты волосы и чрезмерно обведены глаза. Ее губы блестят и наигранно приоткрыты. Масло, которым девушка промокнула открытую шею, будоражит воздух дерзким ароматом. Девушка нервно теребит красную сумочку и достает из нее фотографию человека одного с ней возраста. Спокойный юноша гораздо приятнее мастеру Киго, чем посетительница, и волшебник удивленно вскидывает брови, слыша обвинения в его адрес.

Призрак этого погибшего в несчастном случае преследует девушку. Он ходит за ней по пятам и прижимает к стеклянным витринам, отражаясь в них странным образом: ужасающим и притягательным одновременно. Он признается ей в давней любви и умоляет уйти вместе с ним. Посетительница боится, что рано или поздно согласится на эти уговоры. Мастер Киго внимательно слушает ее слова и интонации, замечая в них характер весны. Он легко обещает, что изловит призрака.

Встреча назначена на следующий вечер. Мастер Киго заранее приходит к горбатому мосту, под котором вздыбился окрашенный закатом лед. Он слушает слова побежденного водой льда, вспоминая, что победитель и побежденный — вода, суть одно и то же.

Девушка тоже приходит пораньше. Ее одежда плохо защищает от холода и ветра, но хорошо притягивает взгляды мужчин своей открытостью. Солнце в смущении сходит с небосвода, и девушка вздрагивает, говоря, что преследователь явился. Холод омывает ее дрожащее от возбуждения тело. Она кричит: «Он коснулся меня! Помогите мне!», и мастер Киго говорит слова, зажигающие вокруг просящей жаркие солнечные огни. Сначала девушка с восхищением созерцает желтую пляску света, но крохотные солнца начинают жалить ее саму, пока она не забывает о вожделении. Только тогда мастер Киго вытаскивает фотографию юноши, на глазах девушки чертит иероглиф «закрыть» и рвет его. Клочки фотобумаги сгорают на ветру, падая пеплом к ногам. Глаза девушки обретают разочарованное выражение. Ей вовсе не хотелось, чтобы волшебник побеждал ее выдуманного призрака. Ей хотелось запретной страсти, выглядящей куда привлекательнее страсти обычной.

Мастер Киго легонько бьет девушку по лбу указательным пальцем. Он говорит тихим и густым голосом, который невозможно не запомнить. Он лжет, потому что мастер слов и должен лгать. «Живой и юный ждет тебя в этой весне. Ищи его, и, когда место рядом с тобой будет занято, ни один призрак больше не посмеет наступить даже на твою тень». Ее лицо озаряется светом, и девушка благодарит мастера Киго, торопясь начать поиски. Волшебник берет плату и отпускает ее. Если девушка с тем же рвением, с каким призывала к себе мертвеца, начнет искать себе живую пару, она добьется своего. По весне все ждут любви. А что касается призрака, то он некоторое время парит за спиной мастера Киго, благодаря за освобождение от чужой страсти, а потом его уносит порыв первого по-настоящему теплого ветра.

Лето.

Тысяча вещей в природе разбухает от энергии солнца, покрывается хитином, кожей или корой, чтобы не возвращать миру ни единой частицы взятого из него. Люди, как самые жадные дети, хватаются за ядовитые ягоды и не выпускают их. Они думают, что спаситель на самом деле обманщик и сам хочет наесться красной сладкой мякоти.

Новый гость толще мастера Киго вдвое, если не втрое. Даже лиши посетителя расшитых слоев одежд, душе будет жарко в жирной оболочке плоти. Запах пота богача отличается от запаха пота рабочего человека, но мастер Киго не подает виду, что ему не нравится зловоние.

Богача тревожит призрак должника, удавившегося при виде судебных приставов. Он ходит за кредитором с петлей на шее и вывалившимся языком пытается сказать что-то. Богач боится, что, когда он расслышит эти слова, его хватит удар. Мастер Киго соглашается, что богач прав. Мастер Киго дает клиенту амулет глухоты, собранный из ножек стрекочущих цикад и молчания рыб. Разглядывая безделушку, богач сам придумывает, насколько она сильна, и с благоговением прячет за пазухой.

Через семь дней мастера Киго зовут родичи богача. Его клиент пытался повеситься на собственном поясе, а когда его вытащили, велел немедленно привести в дом волшебника. Промокнув лоб влажным полотенцем с вышитыми золотыми куницами, богач кается, что был неосторожен. Он привык, что призрак должника ничего не может ему сделать, осмелел и сам стал разглядывать его. Богач прочитал слова по губам. «Займи или умри», — монотонно повторял его должник, уверенный, что богач предпочтет умереть.

Мастер Киго отпаивает богача настойкой пустырника, выдавая ее за волшебное средство успокоения пяти душевных стихий, и объясняет причину беды. Все дело в жадности. Богач даже к словам покойника отнесся, как к чему-то причитающемуся ему. Разум богача захотел насытиться этими словами. Клиент кается в своем грехе и обещает выполнить указания волшебника. Единственное спасение для богача — похоронить в могиле должника втрое больше денег, чем тот занимал. Конечно же, еще больше денег придется отдать родственникам умершего и служителям кладбища, чтобы вскрыть захоронение. Мастер Киго следует за клиентом, как совесть, не позволяя ему удержать ни монетки. Когда могильная земля возвращается на место, волшебник слышит смех червей, предвкушающих скорую сладкую пищу.

Мастер Киго пожимает плечами и возвращается в дом, чтобы отмыться от зловония этого дела. Он знает, что богач больше никогда не переступит его порога, чтобы больше не терять денег. Более того, еще до конца лета этот скупец разроет могилу должника, чтобы забрать средства обратно. И тогда против него поднимется все кладбище — мертвецы не любят, когда забирают их вещи.

Осень.

Тяжелое золото осыпает дороги и втаптывается в грязь, столы и полки скрипят от обилия заготовленной впрок пищи, но серое небо безнадежно пусто. Оно заражает глаза людей пустотой, и их пища теряет вкус.

Мастер Киго измеряет три пульса клиента, слушая внутренние ритмы и внешние жалобы. Совершенно здоровый мужчина ропщет на неясное недомогание, от которого его не смогли избавить врачи. Волшебники тоже бессильны, и мастер Киго — пятая надежда на спасение от этого проклятия. Разумеется, это проклятие, иначе почему бы блещущий здоровьем и красотой мужчина вдруг ощутил себя все равно что скошенной травой? Мастер Киго записывает вместо слов клиента бессмыслицу, подражая осмысленному движению кисти. Он понимает, что тот пришел развлекаться, но волшебнику нужны деньги, чтобы прокормить кошку, пса, змею и птицу. Мастер Киго говорит, что он должен сверить записанные симптомы с мудрой книгой, доставшейся ему от учителя. Он приглашает больного прогуляться по саду, в той части, где вместо цветов и деревьев «посажены» огромные камни.

Когда клиент ковыляет в сад, изображая походку больного, мастер Киго с облегчением вздыхает и начинает готовить себе ужин. Котелок бурлит радостью простой жизни, и овощи в нем необычайно вкусны, ведь они были собраны вовремя. Мастер Киго пьет терпкий чай и ложится спать, забываясь крепким сном спокойного человека. Утром, когда холодный туман начинает кусать его ноги, мастер Киго разжигает огонь в очаге и выходит в сад.

Как только он ступает за невидимую черту между двух валунов, до его уха доносятся стоны и крики. Камни одинаковой высоты стоят осуждающим кругом, и между ними ползает перепачканный в земле клиент. Мастер Киго знает, что для него прошла одна ночь, а для этого человека будто бы пронеслись десять лет, проведенных в страшной болезни. Мастер Киго ласково берет клиента за руку и выводит его из плена каменных исполинов. Мужчина по-детски плачет от счастья оказаться в тепле, сытости и здоровье. Он платит мастеру Киго с надбавкой и с просветленным лицом покидает его. Мастер Киго кормит своих зверей, но не дает им переедать, иначе они разжиреют и перестанут защищать его дом от дурных слов.

Зима.

Земля укрывается белым покрывалом, чтобы ничего не слышать. Мягкий снег поглощает звуки шагов, а в мороз резких звуков становится чересчур много. Белый цвет обманчив, потому что он открывает дорогу настоящей тьме. Демоны с прозрачными лицами ищут тех, кто отчаялся жить, и волшебнику не хватит мастерства справиться с ними. Все, что он может — найти человека с замерзающим сердцем раньше демонов. Зимой мастер Киго странствует, надевая особую шляпу, с вплетенными в нее волосами небесных дев — их подарок за красивую песню при луне. Эта шляпа позволяет ему слышать далекие крики о помощи.

Мастер Киго не лжет зимним клиентам. Он отправляет их в дальние теплые страны, чтобы преступно нарушить течение сезона. Или же готовит снадобье, которое вынимает слова из головы, а со словами стирает и память. Средства от зимних болезней, как зима, похожи на смерть. Любящий жизнь Мастер Киго согласен прибегать к смерти, но даже он не всегда добивается успеха.

Так проходит его год. Мастер Киго живет за счет того, что люди следуют сезонам и болеют согласно их течению. Сам же волшебник сохраняет внутреннюю гармонию. Его сердце не подвержено переменам.

Братья-драконы

В лампу упорно стучалась мошка. Хорошо, что одна. Значит, плотно прикрыл палатку и дым спирали помог. Сяо Ли поглядел на полную луну, тускло просвечивающую сквозь оранжевый тент, и снова вернулся к своему занятию — маркировка, запись, упаковка… Когда последний черепок отправился в коробку, Сяо Ли встал, размял затекшие плечи, с хрустом покачал головой во все стороны. Кому удачные находки, а кому рутина.

Прошлой ночью Сяо Ли мерещилось, что он без конца опускает черепки, бусинки и кости в коробку, а они возвращаются на места, в землю, и всю работу надо делать заново, поэтому сегодня практикант решил отвлечься, посмотреть фильм перед сном. А что, «Дракон на троне» — это как раз про хозяина гробницы, императора Тайлуна.

Подписав коробку, Сяо Ли заварил себе острую лапшичку, добавил в чай сухих сливок и поставил планшет на стол. Можно было расслабиться.

Сериал оказался увлекательный, и даже этот смазливый Джон Цзинь, от которого все девочки на курсе пищали, играл отлично. В момент, когда будущий Тайлун наконец отбил невесту у своего царственного дяди, в палатке раздался треск.

Сяо Ли едва успел подхватить край стола с находками — подломилась ножка.

Над городком археологов недобро завыл ветер.

Два каменных льва смотрели вперед целую вечность. Они охраняли вход в гробницу, даже когда ее строения начало заносить песком. И все же стражи выстояли, ни один грабитель не сумел осквернить память господина. Сумасшествие или смерть — вот что ждало наглецов в долине мертвых. Создатель львов, даос с горы Пэнлай, подарил Императору надежных охранников.

Камень тоже может проснуться.

Пьедесталы львов вздрогнули, и из открытых пастей вылетело по желтому огоньку. Огни превратились в двух призрачных воинов, которые, не сговариваясь, зашли внутрь вычищенной археологами гробницы.

Они встали у каменного гроба своего господина и преклонили головы перед царственным телом.

— Он ушел, — произнес старший страж.

— Эти люди не желали зла праху Его Величества, потому мы не тронули их. Но наш господин на что-то разозлился. Я чувствую гнев.

— Я тоже. Мы должны отыскать господина и вернуть обратно.

Стражи напрасно несколько месяцев искали Императора среди новорожденных и призраков. Господин бесследно исчез. Львиноокие воины ощущали его присутствие на земле живых, ощущали его ярость, а потом все прекратилось, словно дух Императора развеялся.

Оба стража холодели от этой мысли. Не выполнить то, ради чего их создали, значит, самим обратиться в безумных духов.

Однако удача не совсем покинула их. Стражи ощутили что-то. Будто их господин воплотился в мире. Его неукротимая энергия Дракона потекла по человеческому миру.

Еще спустя месяц поисков старший страж сказал:

— Я нашел его, — и указал на уличный экран.

Они бы никогда не подумали, что господин выберет себе тело немолодого мужчины.

С виду мужчина казался обычным, хотя вокруг вилось столько людей, что их можно было принять за свиту. Он совершенно терялся на фоне горожан в таких же костюмах, и только благородная осанка и величественные жесты напоминали о сущности господина. Стражи немо наблюдали, как мужчина-вместилище повстречался с безусловно красивой, пышущей здоровьем женщиной и поцеловал ее руку. Такие прежде никогда не нравились Императору. Вдруг господин повернул к ним голову. Его аура изменилась. В черных глазах разгорелось былое пламя — владыки и завоевателя. Он сделал лишь один жест, и незримые стражи встали на колени — их переполнило благоговение. Так они и ждали, пока господин не вернулся за ними.

Он поманил воинов за собой в кафе, за закрытый ширмой столик, и заказал себе много странной еды. Повадки его были прежними — он пробовал новое осторожно, но с восторгом первооткрывателя. Насытившись, Император посмотрел на них, своих единственных слуг, переживших века.

— Такое чувство, что вы мне ближе, чем мой телохранитель или жена при жизни, — задумчиво произнес он.

Старший страж ударил кулаком о ладонь и поклонился.

— Ваше Величество!

— Говори, — позволил Император.

— Вы должны вернуться с нами. Ваше пребывание в мире живых сделает вас злым призраком!

— Вот как? — Император задумался, и тогда в разговор вступил младший страж.

— Вы уже захватили это тело. Если в этом мире остались сильные даосы или праведные монахи, они увидят вас и уничтожат, повелитель. Мы не желаем такой участи Вашем Величеству.

— Вы предлагаете мне вернуться обратно в мое иссохшее тело и позволить увезти прах в какой-нибудь музей?

Стражи-львы молчали. Теперь высказанное ими желание казалось постыдным.

— Там вас будут помнить, как великого правителя, — нерешительно добавил старший страж.

— Я тоже так думал, пока не увидел кое-что, — сказав так, Император вытащил смартфон и запустил трейлер.

Вытянув руку, он показывал своим стражам что-то важное. Яркие картинки мелькали, напоминая об императорском дворе Тайлуна, пока наконец не появился сам Император — точнее, молодой человек со смазливым личиком, совсем не походивший на настоящего правителя империи.

Младший страж догадался.

— Этот актер! Я узнаю его!

— Это Цзиньлун, — кивнул Император. — И он играет меня. Играет так, что я не могу это стерпеть!

Волны гнева разошлись по кафе. Жалобно зазвенели колокольчики на входе, и тогда Император успокоился.

— Не бойтесь. Я не стал злым духом. У меня и хозяина этого тела — уговор.

Стражи непонимающе переглянулись.

Император улыбнулся.

— Мой брат-тень решил стать актером, чтобы снова сыграть меня, но в новую эпоху сценой правят режиссеры. У этого человека, — Император коснулся своей груди, — есть средства, почет, связи и власть. И он мечтал снять лучший фильм про мое время. Я помогаю ему, а он — мне. Таков наш уговор.

Тайлун почувствовал приближение брата издалека. Он тут же отослал помощника, предварительно велев пропустить визитера и помалкивать об этой встрече.

Братья смотрели друг на друга, как два дракона. Разные лицом, схожие духом. Во всем здании мигал свет — от столкновения ци двух сильных душ.

Свечение лампочек вновь стал ровным.

Джон Цзинь сложил руки и поклонился со словами:

— Рад видеть вас в добром здравии, Ваше Величество.

Как в старые времена.

Император удивился, но и бровью не повел. Сел за широкий стол режиссера и указал брату на офисное кресло напротив. Джон Цзинь, бывший Цзиньлун, сел и бесстрашно поднял взгляд. В прошлом он избегал смотреть в глаза царственного брата.

— Меня поражает, что ты посмел сняться в серии, где возлежишь с моей Императрицей.

— Мы оба знаем, что Ее Величество хранила верность и легко отличала вас от меня.

Император подался вперед, но голоса не повысил:

— Тогда почему ты снялся в лживом фильме?

Тайлун всегда отлично владел собой.

— Потому что я актер, — Цзиньлун вздохнул. — Когда Небеса ниспослали вам болезнь, вы обещали, что я смогу жить спокойно, если уеду в южные провинции и начну там новую жизнь под чужим именем.

— Я подписал указ об этом.

— Мы были наивны. Ваши сыновья еще бдели у вашего тела, когда ко мне пришел генерал Юнь с солдатами. Я был задушен и похоронен в безымянной могиле к северо-западу от вашей гробницы. Чтобы я не стал мстительным духом, меня связали веревкой, вымоченной в свиной крови, а на грудь положили волшебный меч, мешающий мне выбраться.

— Кто освободил тебя?

— Время обратило веревки в прах, а расхитители могил украли клинок. Я выбрал перерождение — в простой семье, чтобы самому осуществить свою мечту. Я стал актером и получил то, что вы обещали мне в указе.

— И сыграл это? — Император поморщился. — В «Драконе на троне» что ни сцена — насмешка над правдой!

— И тем не менее, это была моя дань уважения вам. Я хотел, чтобы о вас вспомнили, чтобы вами восхищались, чтобы о вас хотели узнать больше — и это случилось. Молодежь любит вас благодаря мне.

Император задумался, отстукивая по столу — жест режиссера, усвоенный им. Слова брата казались искренними. Цзиньлун и раньше избегал несправедливости, кроме того, в его речах был смысл.

— Увидев, что вы вернулись в гневе, — продолжил актер, — я осознал свои ошибки и пришел просить прощения и… — он низко наклонил голову. — Дайте мне шанс исправиться, Ваше Величество! Дайте мне сыграть все так, как было — про Вас, Ее Величество… и меня.

Тайлун молчал. Внезапно он заговорил совсем иным, взволнованным тоном:

— Небо… Я и подумать не мог, что мне так повезет!

Это режиссер пришел в сознание.

— Уважаемые духи, — он встал и поклонился Цзиньлуну и стражам, — Ваше Величество, я прошу, прислушайтесь к своему брату! Это будет потрясающий фильм!

И снова в черном взгляде — власть Императора. Тайлун погладил несуществующую бороду.

— Режиссер готов еще раз одолжить мне свое тело.

До того, как стражи начали бы возражать, Император взмахнул рукой, отсекая все возражения. Он принял решение.

— Цзиньлун, ты всегда был моим зеркалом. Будешь им и впредь.

Львиноокие воины не стали возвращаться ни в гробницу, ни в музей, к телу Императора. Господин выбрал мир смертных и неутомимо трудился над новым «Царством» — так назывался будущий сериал. Император в порядке. Никто не примет его за злого духа. Напротив, кажется, Император становится духом-помощником, покровителем режиссеров и актеров.

— Господин всегда умел выбирать людей на должность, — заметил старший страж, наблюдая за новым кастингом.

— Потому из всех слуг даоса он выбрал именно нас, — согласился младший.

Журавль кисти Кано

Сквозь жалюзи лучи падали на картину яркими полосами. В этом столетии солнечный свет касался картины, быть может, всего лишь второй раз. Свиток Кано Юкинобу, художницы периода Эдо, дорого обошелся мистеру Камии. От этого каждый мазок, каждый росчерк туши казались бесценными, тем более что теперь любоваться картиной будет только он, Камия.

Краденым свитком.

Купленным свитком.

Мистер Камия давно считал, что тот, кто заработал деньги и власть, имеет право на самое лучшее. Поэтому он собирал редкие картины.

Свиток Кано отправился в спальню. Пожелтевший шелк хорошо подходил к интерьеру, а обрамление из зеленой парчи выполнили специально под любимое кресло.

Устроившись поудобнее с бурбоном в стакане, Камия начал ритуал созерцания.

Журавль шествовал по пригорку у воды, приподняв голову с красным пятном на макушке. Он поднял крылья, показывая всю красоту белых и черных перьев, а над ним раскинула ветви узловатая сосна. Удивительно, что цвет картины едва поблек, а разводы туши сохранили четкость. Картину можно было рассматривать без конца, кружа взглядом от одной детали к другой — прожилки на стеблях травы и листьях, переходы цвета на сосновых иголках, тычинки в цветах боковой низкорослой сакуры. В то же время чувствовался воздух, чистое пространство сверху украсили разве что легкие разводы древности.

Камия почувствовал, что не зря потратился.

Ночью его разбудил шорох.

Камия привстал на кровати. В комнату могли проникнуть разве что лунные лучи.

И снова шорох… Нет, шелест, шелест крыльев. Камия повернулся к свитку и оторопел.

Журавль на картине двигался!

Он чистил перья и вдруг повернулся к Камии. В двух черных глазах Камия прочитал осуждение и угрозу.

Под руку попался стакан с водой, и Камия запустил его в сторону журавля. Рука дрогнула, но за стеной из брызг журавль снова превратился в нарисованного.

— Всего лишь дурной сон, — сказал мистер Камия, утром смотря на свиток. — Хочешь не хочешь, пташка, а я теперь твой хозяин.

День прошел в хлопотах. Мистер Камия успел побывать на совете директоров, одержать маленькую победу с акциями, пообедать с господином из якудза и даже посетить концерт на яхте.

Приближалась ночь, и мистер Камия поймал себя на мысли, что хочет провести ее вне дома. Из-за картины. Ему не понравилось это чувство. Он — тигр этих городских джунглей! Напевая слова песни, которую услышал на концерте, Камия вновь сидел напротив журавля со стаканом бурбона:

— «Вверх, вверх, покуда силы есть…». Что, пташка, прилетишь ночью выклевывать мне глаза? Не выйдет!

В совершенном спокойствии Камия лег спать. Усталость быстро увлекла его в сон.

Он очнулся в полной тишине. Казалось, даже город за окнами уснул или исчез.

Холодно.

Камия увидел, что одеяло сброшено с кровати, однако не смог его поднять.

Все тело окоченело. С большим трудом Камия повернул голову в сторону стены. Журавль исчез.

Раздался шелест крыльев, от которого у Камии зашевелились волосы на затылке.

Он с таким же трудом повернул голову обратно и увидел птицу прямо над собой, а потом ощутил и тяжесть ее холодных кожистых лап на животе. Камия инстинктивно задергался, но тело не отозвалось ни на один его призыв, напротив, теперь он не мог сдвинуть с места даже голову.

Больно! Это журавль впился лапами в его живот, как хищная птица. По бокам потекли струйки крови, слишком быстро остывающие на воздухе.

Журавль вытянул шею вперед и холодно посмотрел на Камию. Красная кожа на макушке птицы выглядела как предвестник мучений, птичий клюв в такой близости от лица ужасал.

В черных глазах птицы стекленела жестокость.

Журавль задрал голову кверху и издал пронзительный крик.

Его отвратительное эхо продолжало звучать в ушах Камии и потом, когда птица нанесла первый удар по груди. Камия слышал тупой и влажный звук, с которым клюв ударился о его кожу, и закричал бы, если бы мог разлепить губы. Никто не остановил чудовище из кошмаров, когда оно дробило кости, добираясь до сердца.

Журавль остановился сам. Камия слезящимися глазами смотрел на окровавленные голову и клюв птицы, понимая, что журавлю остался последний удар — в сердце. Камия взмолился — впервые в жизни — ко всем Буддам всех миров, умоляя о спасении.

Журавль словно услышал его беззвучные мольбы. Он расправил крылья, и сияние белоснежных перьев ослепило Камию. Когда же ему удалось разлепить веки, наваждение исчезло.

Забрезжил рассвет. Журавль шествовал по пригорку под сосной.

Камия подскочил и в спешке отыскал телефон. Дрожащими пальцами он набрал номер. Эта картина должна вернуться обратно, иначе ему не пережить следующей ночи.

Через неделю в Музее изящных искусств случилось две сенсации. Репортер из «Хигаси-токи» был в добрых отношениях с сотрудниками и потому получил право на первое интервью. Вторая его удача — навстречу вышла симпатичная Морито-сан. В обмене их улыбками скрывалось чуть больше, чем просто вежливость, и дальше работалось легко.

— Расскажите, где обнаружили украденного неделю назад «Журавля» Кано?

— В одном из фондовых помещений, где не успели после кражи поставить новую сигнализацию.

— Похититель что-то сделал с картиной?

— Единственное, что он сделал, так это раму из парчи.

— Это плохо или хорошо?

— С одной стороны, испортилась сохранность предмета, ведь нам важен и оборот свитка. С другой, обрамление выполнили очень бережно, профессионально… словно только для этого картину и похищали.

— Может, это какой-то любитель школы Кано или самой Кано Юкинобу?

— Тогда нам стоит не спускать глаз со второй картины!

— Расскажите и о ней, — попросил репортер, подавая знак оператору, чтобы он взял кадры двух стоящих рядом свитков.

— Недавно скончался европейский коллекционер, любитель Азии Харман Вольфторн. Он завещал вернуть все предметы из коллекции на родину, и наш музей тоже получил часть сокровищ. Вместе с ними — вторую половину картины Кано Юкинобу. Это журавлиха под цветущей сливой.

— Можно ли сказать, что случилось семейное воссоединение?

— Да, спустя долгие годы. Не зря говорят о журавлиной верности.

***

Кано Юкинобу, она же Киёхара Юкинобу (1717–1770) — японская художница школы Кано, кисти которой принадлежит парная картина «Одна тысяча журавлей с сосной, бамбуком и сливой».

Предок Перемен

— Твои симпатии могут погубить, — говорила бабушка каждый раз, когда я рассказывала о новой подружке или бой-френде. — Это предок выбирает, кто ему по вкусу.

Я не придавала ее словам значения, но они первыми сорвались с языка сквозь трещину, называемую неудачей. Моей личной неудачей. Ведь божества удачи сами несчастливы.

Я принадлежу к древнему роду. Столь древнему, что он не желал сближаться с людьми и передавал из уст в уста легенду про божественного Первопредка, обитавшего высоко в заснеженных горах. Правители и повстанцы искали встречи с ним, и, вооружившись одним лишь ножом, в ночь полной луны выходили на охоту. Порой божественный зверь вовсе не показывался на глаза, и они обиженно поносили дурацкую легенду. Но бывало, что охотнику удавалось различить белую шкуру на снегу — и начинался бег за удачей. Достойнейшие выигрывали у божества, их руки обагрялись священной кровью, а в следующее мгновение раненый зверь оказывался совершенно цел и изрекал правду о своей природе: догнать его мог лишь особенный человек, но особенной бывает и неудача. Божественный зверь лишь заставлял предначертанное судьбой проявляться ярче. Если человек родился под знаком солнца, встреча со зверем делала его любимцем удачи. Если же под знаком луны, то удача отворачивалась от него навсегда.

Этого зверя мы почитали как прародителя, добавляя к легенде, что однажды он влюбился в смертную девушку и передал силу ее потомкам, чтобы лишиться божественности и превратиться в человека. С тех пор все наши люди, хоть и похожи на жителей страны Хань, но имеют белые волосы и прозрачные голубые глаза.

В детстве мы все осмеивали такой выбор — божественность на человечность? Вот еще! Потом мы попадали в силки наследия и мечтали избавиться от него, как от проклятья.

Я родилась в эпоху мегаполисов и забытых традиций. В семнадцать я сбежала из дому, не имея на то больше причин, чем ветер в голове. И в восемнадцать я отчаянно влюбилась в «вожака» нашей юной стаи, мчащейся на мотоциклах по дорогам ночи. Не знаю, была ли его любовь ответной или же всему виной очарование божественного предка — очарование вызова, на который особенно падки молодые люди.

Я стояла рядом с ним, и в моих глазах был свет судьбы, от которого он не смог отвернуться. Мы кружились по дорогам Северного квартала, исполняя танец влюбленных через повороты и прыжки, а когда наши байки остановились, мы сами уже не имели воли тормозить. Августовские ночи сгущались холодом, мы грелись лишь друг о друга, тела были как расплавленный металл. Едва я выпустила его, трудно дышащего, из объятий, что-то произошло — со мной и с ним.

Все мое тело теперь чувствовало иначе. Оно стало частью мира, сплетенного из тонких нитей двух цветов — серебристо-мерцающих и чернильно-черных. Эти нити тянулись от каждого предмета и человека и поднимались до звезд, свет которых стал угловатым и ощутимым — так ощущаешь жар солнца в полдень или свет луны в безоблачную полночь — кожей. Был опутан нитями и мой возлюбленный, но паутина вокруг него пришла в движение, и магнитом, спровоцировавшим это изменение полей, была я. Я с ужасом смотрела, как все серебристые нити сходят с его тела, оставляя лишь черную вязь — новый узор судьбы, отмечающий Неудачника.

Я лишь моргнула — и мир вернулся к обычному виду. Все те же звезды, все та же нагота, все то же желание. Целуя его снова, я ощутила странный запах — он был терпким и опасным. Я знала откуда-то, что от такого запаха отвернуться все боги, как от гнили, но я же была совершенно пленена им — как зверь, ранивший живое существо ядом и ждущий, когда же тот наконец погибнет.

Мы встретили утро. Оно было ослепительно ярким. Красное солнце обводило вершины небоскребов кровавыми контурами а воздух для меня был полон тысячей запахов. Я была полна сил, и все же так страшно было отпускать руку возлюбленного. Мир повернул раскрашенное сиянием лицо лишь ко мне — я знала это так же четко, как и то, что этот человек, полюбившийся мне, сейчас находится в тени мироздания. Его не ждет ничего. Его дорога темна.

И все же я отпустила его руку.

Вечером, когда я ждала его в баре, маленький телевизор показал, что ночь забрала вожака стаи. Он разбился на мосту. От его тела и души почти ничего не осталось.

Я не могла заставить себя сдвинуться с места. Все мое тело парализовало ужасом от осознания, почему случилось так. Меня утешали, мне наливали алкоголь, и я автоматически пила его, не чувствуя вкуса и не испытывая опьянения. И лишь когда все ушли, в тишине я прошептала признание:

— Моя симпатия может погубить…

Влюбленность оказалась лишь выбором божественного зверя — его проклятием.

После этого я вернулась домой.

Я упорно расспрашивала всех родственников, как могу избавиться от этого. Все как один вздыхали и говорили что-то вроде:

— Ты можешь лишь уединиться. Не будешь видеть людей — Предок не сможет проявлять себя. Но тогда ты сама зачахнешь.

— Это невозможно снять. Это не проклятие, а дар. Мы должны жертвовать Предку время от времени, кормить его — лишь тогда он будет благосклонен к нам самим.

Даже мой любимый старший брат, тот еще бунтарь и оторва, сказал мне:

— Я смирился. Я не виноват, что таково мое устройство. И я понял, что определяю судьбу лишь тех, кто просит этого у жизни сам, настойчиво и страстно. Они и без меня бы рано или поздно пришли к своей судьбе, так чего печалиться?

Мне не нравились эти ответы. Я хотела собственных, и вновь ускользнула из-под отчей опеки.

В мегаполисе легко затеряться. Он как горный лес: если ходить людскими тропами, то тебя обнаружат, но если скрываться, как зверь, то никто не сумеет отыскать тебя. Лишь от судьбы невозможно было сбежать. Она настигала меня, преподнося мне симпатию к великим счастливцам и неудачникам. Мое чувство к ним повторяло влюбленность в того, первого, мне трудно было сопротивляться. Я жила среди людей, но всегда была на поводу у рока. Все мои отношения были подделкой, угодной небесной канцелярии и неведомому далекому предку.

И все же я продолжала искать. Я искала ответы, вглядываясь в каждое новое лицо, оплетенное нитями судьбы. И пусть меня снова постигало разочарование, и пусть я снова оказывалась лишь игрушкой неведомого, я не падала духом окончательно и не пряталась, как родственники, за словами самообмана.

Пусть никто не смог контролировать себя, я смогу.

Я верила в это.

Никогда не знаешь, куда тебя занесет. Через несколько лет я набивала татуировки в маленькой мастерской. Мой партнер и начальник Кени был самым обыкновенным человеком, и в балансе его удачи и неудачи я находила редкое умиротворение. Я сменила много мест, но только рядом с его воистину дзэнским спокойствием умудрялась не попадать в истории. Я рисовала классических чудовищ, которых в моей голове всегда было много благодаря странной семье, а Кени доводил их до ума, снабжая научно-фантастическими проводами, фарами и прочим. Набивали же по очереди: работу посложнее брал он, что полегче — я. Мне нравилось наносить татуировки. В этом было что-то от древних испытаний, когда мужчины и женщины доказывали, что достойны войти в общество в качестве взрослых, терпя надрезы, втирание в раны сажи или чего еще похуже. От такого занятия я иногда была на грани, и мой мир едва ли не превращался в нитевидный, но волей я заставляла вселенную не изменяться — мои маленькие победы.

Сезон сменялся сезоном, я начинала верить, что так будет всегда, и иногда даже почти что отвечала на ухаживания хозяина нашей лавчонки… но переводила всё в шутку, потому что покой был мне дороже всех приключений прошлого.

Вот только в новом январе мне стало как-то не по себе. Едва заснеженные улицы мегаполиса отражали свет нараставшей луны, мне все чаще хотелось пуститься в бег по этим дорогам, позабыв обо всем — лишь я, снег и луна. Возможно, это было предупреждение — бежать, пока судьба не пришла и за мной.

Входной поющий ветерок звякнул по-будничному. Из-за двери пахнуло морозом. Стекло двери доверху заросло ледяной полынью, я не видела, кто это стоит по ту сторону и не заходит. Устав ждать и мерзнуть, я отложила наброски с фениксами и настежь распахнула дверь.

Я хотела сказать «добро пожаловать» с интонацией «чего стоишь, дурень?!», но слова замерзли в горле. Мужчина, стоящий за дверью, был слишком прилично одет для наших обычных клиентов — в хорошее черное пальто, приличный шарф и шляпу. Возраст почти перевел его из разряда зрелости в разряд старости, но все же благородные черты не исковеркала даже сеть морщин. Остановила меня совсем не разница нашего внешнего статуса, а его глаза. В детстве бабушка рассказывала, что даже на самого неуловимого зверя найдется его Охотник, и вот этот Охотник стоял передо мной во плоти. Он был хищником до мозга костей, хищником, притворившимся спокойным человеком, но каждая клеточка моя кричала — он опасен! беги! беги, потому что Предок признает его с первого взгляда!

Но в те же малые мгновения, растянувшиеся в вечность, я воспротивилась этому древнему зову. Я хотела управлять собой.

— Я не боюсь вас, — отчетливо произнесла я, и этот мужчина понял меня.

— А стоило бы, — серьезно ответил он. — Вы позволите зайти? Сегодня пробирает до костей.

— Конечно, — ответила я, впуская его в свое святая святых.

Он зашел и огляделся. В его глазах моя жизнь выглядела вшивой. Но взгляд Охотника остановился на мне, и глаза заблестели, как будто он действительно увидел жемчужину посреди хлама.

— Я бы хотел, чтобы вы сделали татуировку моему знакомому.

— Думаю, ему лучше обратиться в более достойное место.

— Мне нравится это. Я видел несколько ваших работ…

— Посредственные. Вы наверняка можете заплатить за шедевр.

— Особенно тот злой единорог, как его… Кирин.

Я прикусила губу. Это была лучшая наша совместная работа с Кени, и назвать ее плохой даже сейчас язык не поворачивался.

— Это редкая удача.

— Я так не думаю. Атмосфера у каждого мастера татуировки своя. Мне понравилась ваша, — он начал перебирать мои рисунки на прилавке. — О, я же говорил, что атмосфера подходящая. Такая дикая и первозданная, но в то же время современная. Деньги, которые я бы мог отдать за шедевр, я отдам вам. Только наколку сделаете не здесь. Мой знакомый не может перемещаться с недавних пор. Потерял ноги. Но татуировка — его мечта. Вы же не откажете в такой мечте?

— Чего он хочет? — сдалась я.

— Зверя, который бы показал всю его преданность. Преданность мне, разумеется.

Не доросла я до таких игр, а если бы доросла, ни за что бы не села в машину, которая доставила меня прямо к Охотнику в дом. Это был дорогой квартал, насквозь пропахший кровью, алчностью и скукой. Про небоскреб Тайшань-Тава слышали все: здесь вершатся тайные дела города! В тому же его башня, противоречиво похожая на готический собор и светящаяся замогильным зеленоватым светом, была видна из многих точек мегаполиса. Это был дворец богатеев, редко ходящих пешком, но меня никогда не манило на игры с ними. Я понадеялась, что сделаю татуировку и обо мне забудут навсегда — что высокому лицу такая сошка, как я? Наш род никогда не болтал о своей способности, как и те, кого обласкала удача — им незачем было делиться секретом.

Меня в рокерской футболке со скрещенными гитарами и драных джинсах провели по холлам с хрустальными скульптурами и живыми тропическими садами, по лабиринту самых разных ковровых дорожек и в конце пути оставили в просторной спальне, к счастью, обставленной в стиле хай-тек и достаточно простой.

В этом черно-белом пространстве, несказанно радующим после неуютных видов роскоши, сидел на инвалидном кресле мужчина лет тридцати с внешностью метиса. Его волосы были приглажены назад, на носу красовались овальные очки. Вроде бы больной, он был ухоженным и радостным. Я бы ни за что не узнала его, если бы не одно — даже сквозь хороший одеколон с феромонами проявлялся тот запах, который подарила ему я около двух лет назад — удачи.

— Филипп.

— Ты помнишь меня! — он обрадовался мне, как старой знакомой.

Я несколько растерялась. Он был баловнем судьбы, так почему же стал инвалидом? Что здесь не так?

— Ты удивлена моему виду?

Я кивнула.

— Хотя я и выгляжу так, мне повезло. Я был болен еще до встречи с тобой. У нас семейное наследие такое. Но после тебя… Я выжил. Потерял ноги, но выжил, и ты не солгала — меня ждал рост. Я наконец перестал бегать от своих способностей, и теперь я программист господина Ван-Ма. Я даже не могу передать, как я благодарен тебе за это!

— И ты рассказал всем?

— Господину Ван-Ма. Он — давний друг моей семьи.

— Тогда твоя благодарность выходит боком. Татуировку я тебе сделаю… но если ты скажешь своему господину Ван-Ма, что ты пошутил или ошибся — ты выручишь меня.

— Ты что, боишься его?

— Боюсь, не боюсь — связываться не хочу. У меня есть предпочтения.

— Зря ты так. Он — могущественный человек.

— И ты хочешь, чтобы он стал еще могущественней?

— Конечно, хочу.

— Пф! — только и сказала я. Но в голове у меня вертелось многое.

Те, кто имел дело с моим родом, были людьми самостоятельными. Если они обретали удачу, независимость била из них ключом. Этот же случай был мне непонятным — получить удачу, чтобы пресмыкаться перед кем-то? Чтобы лучшей татуировкой на руке стал пес? Но, раз такое произошло, то этот господин Ван-Ма и в самом деле обладает могущественной харизмой, он подчиняет себе тех, кто удачлив. Ван-Ма вбирает их в свою свиту… так что же будет со мной?

У проклятия была обратная сторона. Перетасовывая карты судьбы для неудачника, мы питаемся. Чем сильнее будет неудача, собравшаяся в другом, тем большей энергией наполняемся мы, или, как говорила бабушка — тем крепче становится связь с Предком. Но, если человек окажется удачлив, мы испытываем упадок, потому что наша сила связывает нити судьбы новыми узлами, тратясь. Я начинала верить, что этот Ван-Ма — удачлив, и если его удача столь велика, то что станет со мной? Сумею ли я одолеть Охотника? С самого начала я желала ему стать неудачником. Такова была моя ставка в этой охоте.

Господин Ван-Ма не мешал мне работать. Я спиной ощущала, что он смотрит — через глаза камер, установленных в комнате. Когда же я выбила псине Филиппа глаза и получила деньги в неприметном бумажном конверте, будто бы для выпечки, меня провели не к выходу, а к хозяину этого этажа.

Господин Ван-Ма ждал меня в зале, похожем на танцевальный. Окно в виде параллелепипеда показывало голографический вид на море. На белом рояле стояла ваза со свежими красными розами. Бармен протирал бокалы за стойкой, в то время как столик был один — и за ним сидел Ван-Ма с двумя нетронутыми бокалами светлого вина.

Его охранники усадили меня напротив и покинули зал. Бармен включил тихий ненавязчивый джаз, и все это стало со стороны напоминать свидание, а не то, чем было на самом деле — Охоту. Охоту на меня со стороны Ван-Ма, охоту на неудачу Ван-Ма с моей стороны.

— Мне понравилась татуировка Филиппа. Вы зря наговаривали на себя.

— Вы не о тату хотите говорить. Вы поверили его россказням и хотите от меня удачи. Но это романтическая сказка.

— Я знал деда и отца Филиппа. Я видел, как он рос, и как его поглощала та же болезнь, что и их. Потом что-то изменилось — резко. И атмосфера вокруг него тоже. Хотя атмосфера вокруг человека зовется аурой, не так ли? Он сказал, что причина этому — вы. Я не верил. Но я любопытен. Когда он сказал, что увидел вас на улице рядом с салоном тату, я не смогу удержаться, и теперь я верю ему полностью.

— Тогда вы такой же безнадежный романтик. Оставьте меня в покое.

Ван-Ма продолжал, будто не слыша меня.

— Я немного почитал старые легенды. В них тоже говорится о людях, подобных вам. И о зверях, подобных вам. Я живу на свете достаточно, чтобы знать о человеческой харизме. Я думаю, даже свою я перехватил — сначала у своего учителя, потом у своего врага. Харизма заразна. Но я никогда не встречал подобных вам. Я не о характере. Я о чем-то более глубоком. Ваш взгляд… Мне кажется, сквозь ваши светлые глаза на меня смотрят сами звезды или луна. Меня пробирает до костей, хотя я видел многое и ожесточился.

— Я знаю, что вы жестоки.

— Все это знают. Мне кажется, вам как отражению божества (или даже как самому божеству), должно быть наплевать на мораль или честность. Только внутренняя власть, мана, Дэ, — Ван-Ма ударил себя по груди, — должна иметь значение.

— Я не божество. Поверьте мне и отпустите.

— Я могу отпустить. Вы пойдете с этим честно заработанными деньгами в свою лавку, и будете надеяться, что все закончилось. Но, так как у меня нет морали, вы не найдете эту лавку. Вы найдете разгромленное место, немного крови и боль.

— Вы!..

— Такова моя натура. Основа моей харизмы в том, что я всегда беру то, чего хочу. Если я хоть раз откажусь, то моя удача покинет меня.

— Ваша удача может покинуть вас, если вы свяжетесь со мной! — прорычала я. — Думаю, вы наводили о мне справки, чтобы не играть впустую, и знаете, что было много неудачников.

— Да, я знаю о таком эффекте. Но мы же сумеем договориться? В конце концов, если я пострадаю, Филипп отомстит за меня — вам или вашему Кени. Он верный пес моего дома.

— Потому я и не хочу с вами связываться.

— О?

— Я не знаю, удачливы вы или нет. Я не управляю этим. И никто не управляет. Вы можете потерять все, но не потому, что я так захотела, а потому, что так решила судьба. Быть может, ваша удача сейчас — ничто перед неудачей оставшихся лет жизни. Судьба оценивает оставшееся время, а не прошлое.

— Так вот, как это работает… Это правда затруднительно. Я стар, жизнь обретает вкус тлена. Я не знаю, удачлив ли я, испытывая муку старения. Но все же хочу рискнуть. И, ради честности сделки и только ради нее, я предложу вам все же сыграть со мной — и не бояться последствий.

— Вы угрожали мне минуту назад.

— Я буду угрожать вам и сейчас. У вас нет выхода.

У меня правда больше его не было.

Повлияли не угрозы, а время, проведенное вместе. Нескольких минут хватило, чтобы все мое существо дрожало в предвкушении проявить свою силу и обратить Ван-Ма к удаче или неудаче, вывести его на суд звезд.

— Хорошо, — сказала я, облизывая губы. — Но я расскажу вам еще один параграф инструкции. Если вы поднимете на меня руку, удача обернется неудачей. Мой предок был божеством — это правда. Божества карают тех, кто посягает на принадлежащее им.

Я лгала, но как еще я могла защититься от этого беспринципного человека.

— Я учту это, — ответил Ван-Ма, хватая меня за руку. — Ну, как вы это делаете? Я понял, что с Филиппом вы переспали?

Я выдернула руку. У меня было ощущение, что мараюсь. Идти против воли своего проклятого Предка я уже не могла. Оставалось лишь надеяться, что мое омерзение — признак неудачливости Ван-Ма.

— Это не обязательно.

Я встала и подошла к Ван-Ма вплотную. Мне потребовалось усилие, чтобы прикоснуться к нему самой. Я возложила руку ему на лоб и чуть откинула голову назад — чтобы он смотрел прямо в мои глаза.

Звать Предка долго не пришлось.

Он вывернул этот зал нитями удачи и неудачи, и я никогда не видела такого беспокойства в этом царстве судьбы. Все волновалось, трепетало вокруг Ван-Ма, прирожденного правителя, прирожденного лидера и прирожденного Охотника.

Как бы я не фантазировала, что его оплетает тьма, все черные нити соскользнули с этого старика. Он сиял серебром, противоречащим темноте его души, и у меня было ощущение, что я делаю нечто поистине дурное и противоестественное.

Но делала это судьба. Я не могла противоречить ей, вновь проигрывая бой. Я резко отдернула руку и едва сдержалась, чтобы не ударить Ван-Ма по лицу.

— Готово. Боги считают, что вы достойны удачи, господин Ван-Ма.

Я была опустошена и тяжело опустилась на стул. У меня начинала болеть голова и по телу расползалась чудовищная усталость. А еще меня манил сильный запах, исходящий от Ван-Ма — моей утраченной энергии, его обретенной удачи. От этого мне становилось еще тошнее.

— Как я узнаю, что сработало?

— Сыграйте во что-нибудь азартное. Вам будет везти. А меня отвезите домой.

— Вам плохо?… — спросил он с каким-то страхом.

Я успела порадоваться этому испугу и провалилась в черноту.

Там, по ту сторону сознания, Зверь-Предок щурил свои загадочные глаза, похожие на луны, и говорил мне то, что никогда бы не сказал никто из родственников: мир полон перемен, за неудачей может прийти удача, и наоборот.

Кени решил, что я заболела, и дал мне добро на больничный. Я жила в комнатушке над мастерской и только и делала в эти дни, что слушала музыку. Моя душа будто заблудилась далеко в снегах, потому скандинавский рок придавал ей форму, а китайский показывал дорогу домой. Я вновь начала есть, как следует, и даже улыбаться, что порадовало Кени — он верил, что улыбчивый мастер больше привлекает клиентов.

Я вновь занялась любимым делом, хотя особенного вдохновения у меня не случалось. Работала по старым заготовкам, отдавая все прочее Кени. Он хоть и вкалывал не в меру, но не сопротивлялся, считая меня захворавшей.

Зима закончилась жуткой слякотью и ледяными дождями. Наши клиенты отказывались набивать продолжение тату, пока не станет посуше, и мы попросту слушали музыку и рисовали наброски ни о чем — Кени внизу, я наверху. И вдруг Кени поднялся с несколько ошарашенным видом:

— Эй, похоже, там к тебе.

— Кто еще?

— Клиент. Но мы его выпроводим, если что.

— Что такое?

— Он просит, чтобы ты сделала татуировку на душе.

— Чего-о-о?

— Так и говорит. Спустишься?

У меня были самые дурные предчувствия. Они оправдались, потому что клиент оказался почти двухметровым бугаем в черном костюме и черных очках. Я сразу поняла — он от Ван-Ма.

— Мне татуировку. На душе. Хозяин сказал, вы знаете, что это.

— А ты сам, похоже, не знаешь?

Меня колотило от гнева.

— Нет. Хозяин сказал, что вы сделаете. Он дал мне денег, — бугай вывалил из-за пазухи на прилавок несколько пачек купюр.

— Забирай и катись отсюда, — прошипела я. — твой хозяин пошутил над тобой, а ты и вправду купился? Что еще за татуировки на душе?!

— Хозяин предупредил о таком, — бугай снова полез за пазуху. На этот раз в его руке оказался пистолет.

— Твою ж мать! — выругался Кени, толкая меня под прилавок. Но я устояла.

— Твой хозяин — Ван-Ма?

— Да.

— И что он еще сказал? Слово в слово.

— Если ты откажешься, велел мне прострелить руку твоему хозяину. Потому что вы договаривались лишь о твоей безопасности.

— И ты сделаешь это? — я спрашивала о большем, чем «пес» мог понять.

— Да.

— Вот старый козел! — я в сердцах пнула прилавок. — Я тебе так татуировку набью, что ты у меня рыдать будешь!

— Но я боли боюсь… — вдруг признался бугай.

— А не надо работать на ублюдков!

Я увела «клиента» к себе, сказав Кени, что нам не понадобится краска и мы ненадолго. Мой разъяренный Зверь включился за минуту и жадно выгрыз из жертвы всю удачу. Бедный парень едва спустился с лестницы. В его глазах была боль. Он не понимал, что дни его, вероятнее всего, сочтены. Меня же переполняла энергия.

Кени молча достал из заклеенного жвачными наклейками холодильника бренди.

— Хоть ты и завязывала…

— Я выпью. У нас проблемы, шеф. Они теперь постоянно будут пастись. Боюсь, мне не вариант убежать.

— Не беги. Мы переживем это.

— Вот не нужно меня защищать. И смотреть на меня так не надо!

— Как?

— С подобострастием!

— Я не виноват. Я впервые вижу тебя такой… такой… — Кени не мог подобрать слов, он был смущен. Я же рассмеялась, потому что видеть смущенным крепкого Кени было странно. Его давнее чувство было раззадорено — не моей яростью, а светом моей души, проглотившей чужую удачу.

— Пьем, шеф. До донышка пьем.

Так Охотник взял меня в оборот. Он приводил ко мне людей, которые ему нравились, и я позволяла звездам решать их судьбу. Он создавал свою армию удачливых, и, как я ни злилась, его тактика работала. Напрасно я увещевала Ван-Ма, что может попасться более удачливый, чем он, и отобрать его власть — Ван-Ма не боялся. С его удачей не могло сравниться ничто.

Я ненавидела негодяя всеми фибрами своей души. Он был липким болотом, зловонной рекой, бессердечной тьмой, марающей сердца всех, с кем соприкоснется. Он захватывал город, не меньше, потому что его аппетит правителя был неутолим. Моя удача работала на него. Моя удача сделала меня прирученным зверем.

Но по ночам мне являлся Предок. Зверь снова, и снова повторял ту загадочную фразу про перемены удачи и неудачи. Он смеялся, в то время как я погружалась во все большее отчаянье. Быть может, лишь этой надеждой в поддержку Предком я и жила. Мне было так горько, что я даже думала, не покончить ли с собой, но я боялась, что за это Ван-Ма расправиться с Кени.

Летняя жара нарастала, дополнительно сводя меня с ума. Я старалась брать побольше заказов, чтобы поменьше думать о Ван-Ма. Впрочем, поток от него стал более прерывистым — то ли «король мегаполиса» начинал подозревать всех и каждого, то ли таланты перевелись.

Я лихорадочно дорисовывала очередного феникса (летом на них всегда была мода), вспоминая, что он может сжечь самого себя, и, если моя рука сейчас дрогнет, так оно и будет.

Тогда дверь и приоткрылась — тихо-тихо. Ветерок едва звякнул, впуская посетительницу. Ей было, как и мне, около двадцати пяти. Неброский макияж лишь подмечал несчастный разрез карих глаз, но в этой несчастности была своя притягательность. Клиентка напоминала фарфоровую куклу, такая тонкая и миниатюрная. Но в ее осанке чувствовалось достоинство женщины из благородной семьи.

— Здесь делают татуировки для души?

Хотя девушка мне и понравилась, одной этой фразы было достаточно, чтобы заставить «шерсть встать дыбом».

— Кто твой господин? — привычно спросила я, мысленно выливая на девушку ведро холодной воды.

— Ван-Ма? — робко спросила она. — Нет-нет, я не хочу делать тату. Я только посмотреть.

— Посмотреть? На что?

— На ту, которая как бог. И как я — в ловушке.

Мою злость как ветром сдуло.

— Кто ты? — спросила я у девушки. Аромат ее духов был легким и древесным. Дерево может гнить. Она и пахла — гнилью неудачи. Даже без моего вмешательства.

— Его жена. И мне неприятно это, — она подошла ближе и взяла тонкими пальчиками мой набросок. — Какой дикий. А может, ты еще и змей рисуешь?

— Ты хочешь змею?

— Змеи малы, но ядовиты. Их мало кто подумает использовать как игрушку или украшение.

Вечер закончился в моей же комнате. Вэй оказалась очень образованной женщиной. Мы беседовали несколько часов подряд, как родственные души, и, хотя она была совсем другой, быть может, мне ни с кем не было так легко за всю жизнь, как с Вэй. Мы по очереди слушали музыку и искали в интернете изображения мифических змей. Я и думать забыла, чья она жена.

— Знаешь, я всегда хотела изучать мифических змей, — призналась Вэй.

— Что тебе мешает?

— Не просто для себя. Я бы хотела ездить на раскопки, ходить по старым храмам, а не только читать книги. Прикоснуться ко всему самой и писать об этом — как ученая. Но я в плену с тех пор, как он увидел меня. Мне нельзя выйти из тени и стать собой. Мне нельзя гордиться своими достижениями. Я — украшение Ван-Ма, и только.

— Как ты вообще стала его женой?

— Мой отец служит ему.

— Ван-Ма угрожал, что навредит ему?

— Да. С другой стороны, надо сказать спасибо, что он не бьет меня и позволяет делать в городе все, что я хочу. Мне только нельзя сиять самой. Сиять можно только для него.

— Какое ж тут сияние…

— Больное. Знаешь, моя мама была такой же, как я. Мы похожи, как две капли воды. Ее глаза тоже были такими…

— Печальными?

— Да. И эта печаль многим кажется светом, как будто я настолько чиста, что оплакиваю всю несправедливость мира.

— Правда ли это?

— Я оплакиваю лишь свою судьбу. Я ведь чувствую, что неудачлива.

Тут я поняла, что она хотела спросить еще до нашего знакомства.

Я не могла ее утешить и сказать, что судьба благосклонна к ней, лишь сжимать кулаки в бессилии. Для Вэй выхода не было — ее прекрасная сверкающая душа окуталась вуалью неудачи.

Приглашение от Ван-Ма было неожиданным. Кени рвался пойти со мной, но я остановила его одним лишь жестом поднятой ладони.

— Не бойся. Со мной ничего не будет.

Кажется, прихвостни Ван-Ма ожидали, что я побегу надевать вечернее платье, но я пошла в своих заляпанных краской камуфляжных штанах и мятой майке.

Меня привезли на какую-то светскую вечеринку на открытом воздухе. Судя по пейзажу, это был нелюбимый мной из-за прошлого Северный квартал, его граница у моря.

Конечно, все смотрели на замарашку с подозрением и отвращением, кроме Вэй и Ван-Ма.

— Кажется, только мы вдвоем можем распознать твою истинную сущность, — Ван-Ма был доволен ажиотажем.

— Лучше бы меня вышвырнули.

— Ну-ну, — Ван-Ма подал знак официанту, и тот поставил передо мной синий коктейль со словами «Луна над Куньлунь».

— Его придумали специально для тебя, моя «госпожа удачи».

Я поморщилась. Так вот кто я теперь для него.

— Обойдемся без таких названий. Удача — ни ваша, ни моя.

— Но вы отдаете мне ее. С вами мои дела пошли куда лучше, чем до этого.

— Тем не менее, не стоит относится ко мне, как к своей жене.

— Неужели и этого нельзя? Почему бы нам не подружиться наконец? Вы могли бы стать подругой моей замкнутой спутнице.

— Она — не вы. Она чистая.

— О-о, значит, у меня нюх на чистых женщин. И я, как старый охотник, забираю самое лучшее. Но разве вы не берете моих денег и не тратите их? Это тоже чистота, по-вашему?

— Вы не заметили? Я не трачу их. Мне нет в них нужды.

— Надо будет поинтересоваться вашими расходами. Хотя я и так вижу, что волшебному зверю ничто человеческое не нужно. Разве что… красивая и чистая женщина, которая почему-то всегда сильнее злого короля в вопросах зверей. Что скажешь, Вэй?

— Ты обидишь ее, — еле слышно произнесла Вэй, как будто не человек говорил, а прошелестела на своем языке змея. В блестящем платье это сходство лишь усиливалось.

— Хорошо, — Ван-Ма поднял ладони. Он играл в хорошего мужа и душу компании. Но ему нравилось напряжение заложниц. И напряжение всего этого «пира» — каждый смотрел на него, затаив дыхание, каждый боялся его и надеялся на благосклонность.

Когда же Ван-Ма обозревал свое царство испуганных и заискивающих, я и Вэй переглянулись.

Мой взгляд был полон священной ярости.

Ее взгляд был полон мольбы об освобождении.

Где-то меж нами возник единственный ответ, разлился без слов как лунный свет — печальный и ведущий во тьму.

Я наклонила голову, как если бы сам мой Предок соглашался на авантюру.

Вэй улыбнулась и быстро смахнула слезу.

События были за нас: Ван-Ма увидел кого-то в зале и «ненадолго оставил нас». Я немедля взяла Вэй за руку и начала отчаянно звать своего Предка, как никогда не звала. Музыка повисла в воздухе разобщенными нотами, в фонтане остановились капли, а мой бокал покрылся изморозью. Никогда еще Предок не был ко мне так близок.

И Вэй видела то же, что и я.

Она окинула себя взглядом — на ней почти не было серебряных нитей удачи. Прекрасной Вэй досталась лишь тьма, и я забирала последний свет из ее души. Я всегда думала, что, чем больше удачи я заберу, тем сильнее измениться узор звезд, но сейчас, всего из-за нескольких нитей, звезды бешено заплясали и скрестили лучи зловещим образом.

Я выпустила руку Вэй. Ее зрачки были огромными, а тьма глаз бездонна.

— Все правильно, — сказала она мне. — Я пойду к мужу. Я должна быть с ним в эту минуту…

Она заторопилась.

С такой неудачей каждый миг мог быть последним. Я вся напряглась. Я ожидала выстрела снайпера, взрыва бомбы, чего-то ужасного, но ничего не происходило.

До крика Ван-Ма:

— Моей жене плохо!

«Не успела!» — мысленно воскликнула я, стараясь ничем не выдать своего ужаса.

«Я погубила ее!»

Но вдруг раздалось «Больше не надо!», и я посмела повернуть голову в сторону Вэй и Ван-Ма.

Вэй оперлась на плечо мужа, и, хотя была страшно бледна, ей явно ничего не угрожало. Я же снова увидела течение судьбы, и это было самое странное в моей жизни зрелище. Нити Вэй, как змеи, переползали на Ван-Ма, в то время как его серебро тянулось к Вэй. Их судьбы менялись местами, и даже когда жена отстранилась от мужа, этот обмен не прекратился — как будто им управляла сама Вэй.

Я вспомнила легенду, как маленькая змея украла бессмертие, предназначенное человеку, и научилась сбрасывать вместе с кожей старую жизнь, обретая новую.

И вспомнила слова своего Предка, который был мудрее меня.

И взяла в руки бокал с «Луной над Куньлунь», но тут же отдернула руку — потому что он был ледяным, ведь мой Предок был здесь всего мгновение назад.

Его симпатия к потомкам спасла нас.

Брат застал меня в семейной кумирне. Я сожгла благовония, а потом ворох новых набросков — татуировок, которые собралась наносить в ближайший месяц.

— Ты думаешь, ему понравится такое подношение? — спросил он с сомнением.

— Он же любит нас. Пусть любит и наши творения.

— Я слышал, у тебя были затруднения из-за дара.

— Их источник перестал существовать.

— Авария, болезнь, случай?

— Всего понемногу. Ты же знаешь, что бывает, когда неудача слишком велика.

— Вижу, ты совсем освоилась. Может, даже видела его полностью.

— Предка?

— Да. Говорят, он является только тем, кто особенно похож на него самого или его жену.

— Врут. Он является тем, кто злоупотребляет. Как я.

— Ты же не хотела пользоваться даром вообще?

— Я начала его понимать. Всё поправимо.

***

Хань, ханьцы — самый многочисленный народ Китая.

Тайшань и Куньлунь — горы в Китае, с которыми ассоциируются светская власть и духовные достижения.

Тава: — «башня» по-японски, от английского «tower».

Мана (Полинезия, Меланезия) и Дэ (Китай) — категории силы и удачливости правителя, его благословленности на правление.

Мой друг с горы

Гора Спящего Дракона не спешила показаться мне, прикрывая лысую вершину безобразными клочьями облаков. Мое сердце и так было тяжелее свинца, бесконечные дожди и туманы высасывали из меня душевные и телесные силы. Я захворал, глядя на унылый пейзаж места ссылки, и главный надзиратель позволил мне поправить здоровье в гостинице у подножья горы. Мой разум все еще пребывал в смятении после круговорота событий, в которые я угодил против воли. Столица отвергла меня, милостиво позволив жить в глухой провинции. Император простил меня за заслуги ученого и поэта и повелел не бросать этих занятий до конца жизни. Его Величество сказал, что я должен украсить своими трудами историю отдаленной земли. Он был известен умением утешать словами тех, кому никогда не вернуться под золотые крылья его благоволения.

Гора Спящего Дракона должна была стать моим могильным камнем. Император добр, но вглядываясь в белую муть, я падал духом. Я не был стар, но видел место конца. Мое потрясение отняло дар писать стихи. С первого дня поездки на запад под моей шапкой не возникло ни строчки. Разум стал таким же белым, как облака над Горой Спящего Дракона.

Болезнь отступила, и гора решила, что более нет причин скрывать себя. Величественно и медленно она сбрасывала меховую мантию туч, являя покатые темные плечи и ложбины ущелий. Ее мрачное достоинство вдохновило меня. Я, казалось бы, истощенный, летел впереди сопровождающих по крутой дорожке наверх, к месту изгнания. Гора излечила меня, усыпив дракона честолюбия и подарив новую жизнь, жизнь отшельника-стихотворца, о которой я мечтал еще школяром.

Ссылка готовила еще одно чудо. Два чуда подряд, как известно, чрезмерны для простого смертного. Через поляну тек ручей сразу для двух хижин. Мне указали на левую, а насчет правой сказали: «Там еще один». Один изгнанник? Один отшельник? Один поэт? Конечно же, я в тот же день постучал в правую хижину, замирая в предвкушении от знакомства. Человек, открывший мне, поражал с первого взгляда. Его борода черным водопадом ниспадала на грудь, как будто ее нарисовал увлекшийся широкой линией художник. Лицо было обветренным и темным, но глаза оказались светлы, как янтарное пламя, и одновременно спокойны, как крепкий лед на озере. Этот человек одевался просто и серо, но тот будет дураком, кто скажет, что в обносках нельзя сойти за владыку мира. Мой сосед поражал, как поражала гора, и я исполнился внутреннего трепета перед ним. Когда же он непринужденно принял незваного гостя, а речь меж нами потекла свободно и легко, я и сам не заметил, как стал называть его «мой друг».

Мой друг был старше меня на всего-то лет десять, но истории, которые он рассказывал, говорили, что мои два года равнялись одному у него. Он был сведущ в политике, земледелии, военной стратегии, философии и искусствах, он бывал и в императорском дворце, и на окраинах восьми сторон света, и даже покидал пределы нашей великой страны, не чураясь узнавать обычаи варваров. Его язык мог произносить слова на шести языках… да даже одного языка, родного, хватало, чтобы слова прекрасным потоком втекали в мои открытые уши. Сосед расширял меня знаниями, и я никогда подумать не мог, что сам могу стать таким широким. Я мог лишь согласно кивать, когда он говорил. Ни одну вещь, сказанную им, я не мог бы опровергнуть — то ли он говорил созвучно моему сердцу, то ли говорил настоящие истины. Я смеялся над недавней тоской по столице, ведь мой друг был куда умнее всего ее «цвета». Для меня он воссиял блистательной звездой нашей эпохи. Я верил: если бы он не жил на горе, его имя гремело бы под небесами.

Я так и не узнал, кем сосед был на самом деле, изгнанным или добровольным отшельником. Мне было все равно. Мой друг — это мой друг. Человек, с которым мне неважно, есть крыша над головой или нет, случилось солнце или ненастье. И мой друг ценил меня. Его глаза блестели, когда я приходил. Я чувствовал, что чай, заваренный им, заварен с большим чувством, чем в первую нашу встречу, и внутренне ликовал сам.

Не бывает вечных вещей в Поднебесной. Даже для вечной горы Спящего Дракона сменяется сезон за сезоном, а каждая зима не похожа на предыдущую. Что уж говорить о людях, чье сердце так переменчиво?

Переполненный словами моего друга, я уходил к себе в хижину или гулял по горе, ища новые слова. Я исполнял повеление императора, и на моем столе росли исписанные стопки бумаги. Однажды мой друг увидел их и взял почитать. Как всякий поэт, я с нетерпением ждал ответа, каким ему покажется мой скромный труд. Как всякий человек, я с нетерпением ждал ответа моего бесценного, уважаемого друга. Однако при новой встрече его лицо стало насмешливым. Он рассмеялся и рассказал мне о недостатках написанного. Я тоже понял, как оно глупо, и превратил бумагу в скомканный мусор.

С тех пор мой друг ежедневно спрашивать меня о стихах. Часто я подолгу не давал ему увидеть написанное. Я сомневался, достаточно ли стихи хороши для моего друга. Но все же радовался, что мы стали еще ближе. Мы подолгу разбирали каждую строчку, каждое слово, пока усталость не закрывала наши глаза. Однако я приносил все меньше стихов. Мой друг посчитал это добрым знаком. «Лучше меньше, но по сути», — сказал он, впервые одобряя меня. А я… я был рад, но и тревожен. Вдохновение все реже посещало меня. Раньше я считал каждый день на горе ярким и полным удовольствия, теперь же ее виды словно поблекли и не могли восхитить меня.

Чувствуя непонятное раздражение, я даже притворился больным, чтобы случайно не ударить моего друга злым словом. Он, конечно же, обеспокоился, даже спустился в город за лекарствами и фруктами. Когда я увидел его, запыхавшегося, на пороге, я почувствовал, как теплеет в груди. Мне даже стало стыдно за свое недостойное поведение, но я же думал о том, как уберечь друга? Однако вместе с радостью и совестью сожительствовало неприятное раздражение. Я позволял другу лечить мою поддельную болезнь, но, выполняя каждое его требование, я переступал через себя.

Изображая недомогание, я поддался настоящей хвори. Я отворачивался к стене, когда слышал стук в дверь, и не поворачивался, пока мой друг хозяйничал в хижине, разводя огонь и готовя пищу. Я не поворачивался даже тогда, когда он уходил, всем телом содрогаясь от неприязни к себе. Он же мой друг! Почему я так слаб? Почему мое сердце так неспокойно?

Измучившись, я решил рассказать другу о сомнениях. Я свернул по дорожке от своей хижины вправо, почему-то вспоминая, что правая сторона — разума, а левая — сердца. Я вошел в дом моего мудрого друга, но не застал его. В углу дома, у очага, я заметил стопку бумаги. Я взял почитать один лист, и мои руки затряслись. Это были стихи моего друга. Его собственные стихи, которые я не смог теперь отличить от своих. Мой друг выправил меня, уподобив себе. Мой друг заставил меня больше времени проводить в своем доме, чем в моем. Открылась дверь, и я спрятал заветный лист у себя за пазухой. На душе стало легко, будто Гора Спящего Дракона наконец-то перестала давить на плечи. Я смотрел на лицо моего друга, думал о том, что всей его мудрости не хватило бы верно ответить на один вопрос, но свет понимания озарил меня изнутри. Вот он, мой друг, со всеми своими достоинствами и недостатками. Вот он, человек, которого я безмерно уважаю и люблю.

На следующее утро я ушел в город и подал прошение управляющему перенести место моей ссылки на Ветряную гору. Меня долго отговаривали, ведь туда труднее добраться, да и зимние ветра очень злы, но я умолял на коленях, пока не получил разрешения. С искренним сожалением я распрощался с моим другом и с искренней радостью понес свои скудные пожитки на соседнюю гору. Мы расстались, да не совсем. При хорошей погоде от хижины до хижины можно дойти за два дня.

Когда над моим новым домом бушует метель, мое сердце поет, и я складываю стихи о ветре и снеге. Когда же на открытое синее небо больно смотреть, мое сердце поет в ожидании друга, и нет счастливее человека, чем я, когда он действительно приходит погостить.

А еще из окна моей хижины можно увидеть подлинное величие Горы Спящего Дракона. Когда ты стоишь на вершине, ты не видишь вершины.

Тяжелая карма

Ищете старый буддийский храм? Я знаю, где он, и могу проводить. Не смогли никого нанять проводником? А-а, местные считают, что храм проклят. Я-то? Нет, не местный. В молодости учился в Европе и буду рад вспомнить английский. Пойдемте, тут около часа, я успею много рассказать про монастырь. Шестьсот лет назад здесь стояла лишь одна келья, невидимая в горных зарослях. Когда поселившийся в ней отшельник достиг Просветления, по миру пошла слава, к келье направились желающие стать учениками. Отшельник не хотел никого брать, но два ученика девять лет не оставляли попыток, и монах смилостивился. Так и началось строительство монастыря. Братия никогда не была многочисленной, слишком тяжело сюда добираться. Да вы и сами видели, что приходится оставлять машину. Лошади, уверяю вас, справлялись немногим лучше. Они часто ломали ноги на том перевале, и все говорили, что это забавляются демоны и духи мертвых. Что, у вас машина едва не заглохла? Местные бы сказали, что это мертвые обмотали колеса собственными волосами. Монахов такое соседство не беспокоило, совсем наоборот. Одно из испытаний для учеников — прийти на перевал, привязать себя к дереву и провести так целую ночь. Иногда, правда, вместо демонов объявлялись дикие звери, но большинство учеников вполне себе доживало до седин. Откуда я это знаю? Я сам был монахом и тоже ходил на перевал. Смеетесь? Не перепутал ли я монастырь и время? Я старше, чем кажусь. Но давайте я расскажу вам о том испытании.

Стояло довольно теплое лето. Меня крепко привязали к дереву тсуги и пообещали вернуться, когда солнце вынырнет из-за восточного склона. Мне казалось, что я немного обманщик, ведь летом ночи короткие. Однако едва мои спутники удалились, на окрестности пала темень. Я утешил себя, что просто первая пара часов прошла незаметно, и про себя повторял урок на завтра. Я всерьез надеялся поразить Учителя стойкостью, не понимая, что эта надежда есть следствие привязанности к самому себе.

Вскоре лес наполнили шорохи и скрипы. Я хорошо знал окрестности, и все равно они в миг превратились в чужой, полный опасностей перевал. Я ощутил первое прикосновение страха и подумал — ага! вот и мой враг!

— Страх — лишь порождение моего ума, — произнес я погромче и содрогнулся, потому что получил ответ из темноты. Раздался тоскливый волчий вой, всего в десятке шагов от меня.

«Страх лишь порождение моего ума», — подумал я.

В темноте зажглись два желтых глаза. Они словно повисли в воздухе, плавая из стороны в сторону, как если бы зверь мотал головой, медленно, не по-звериному, и вдруг глаза разлетелись в разные стороны и исчезли.

«Страх — порождение моего ума!» — прокричал я в темноту, уверенный, что встретился с демонами, а если это так, то как справлялись мои наставники, справлюсь и я. Я начал читать мантру Махакалы, чтобы он уберег меня и изгнал всех демонов горы.

— Я буду делать медитацию Махакалы, пьющего кровь… — говорил я ночным теням, которые внезапно стали менять черноту на багровый цвет. — Это я становлюсь Махакалой, могущественным изначальным Защитником! Мое тело темно-синего цвета, моя пасть оскалена, а язык угрожающе движется… — говорил я, с удивлением глядя, как багровеет трава, а вслед за ней сосны и тсуги впитывали кровь от земли. Когда покраснели даже их верхушки, в воздухе разбилась алая взвесь. Небо теперь гляделось океаном крови и жира, по которому могла бы скакать на трехглазом муле сама Лхамо. — Если этим славословием я смогу угодить тебе, сделай так, чтобы всё нужное мне исполнилось!.. — безо всякой уверенности закончил я, дрожа в своих путах, как осенний лист.

Я перестал быть один. Алая взвесь сгустилась, и прямо передо мной появилась обнаженная женщина. Я не мог оторвать взгляда от совершенного красного цвета ее кожи и лишь потом заметил, что черные волосы женщины бились вверх, как пламя черной свечи. Черными были и глаза, и вот странность — тело женщины дышало жаром, а взгляд пронизывал как ледяной ветер.

— Ты дакини? — прошептал я. — Ты пришла испытать меня, чтобы потом учить?

Она же насмешливо спросила:

— Монах! Если страх порождение твоего ума, прогони меня!

Я оказался не в силах даже помыслить о том, чтобы причинить ей зло. Я чувствовал не вожделение, нет. Любовь иного порядка заставляла мою кровь бурлить. Я хотел стать единым целым с ней, прекрасной, совершенной, полной! Я признался в этом, и женщина улыбнулась, обнажив два белых тонких клыка.

Моя дакини воздела руки. В одной ладони появился кривой нож, а в другой чаша из человеческого черепа. Ночь дрогнула, когда багряная богиня начала танцевать. Изящное движение ладони — и с неба проливалась кровавая роса. Волнующее покачивание бедер — и алые лотосы расцветали в воздухе. Быстрый поворот босой ступни — и земля отзывалась протяжным стоном. Стон вырвался и у меня перед тем, как дакини рассекла мне горло. Она ненадолго припала к ране губами, а после наполнила череп кровью. Я с ужасом и благоговением увидел, что чаша полна, а значит, я должен быть мертв. Но я продолжал жить и созерцать танец осушения чаши. Когда богиня сделала последний глоток, меня одолела ужасная жажда. Я был иссушен и наполнен вновь. Я плакал от счастья.

Дакини улыбнулась мне и поманила за собой. Невыносимо больно было глядеть, как она удаляется, а ночь тускнеет. Я легко разорвал путы и последовал за богиней. Да, я не выдержал испытания и не вернулся в монастырь. Я постигал новое Учение с Цэрин, что приняла облик обычной женщины.

Вместе с моей изменой постепенно опустел и монастырь. Одни монахи послужили моей учебе, другие бежали прочь, третьи не желали, чтобы в эти места приходили беззащитные люди. В конце концов остался лишь один настоятель. Его святости не хватало, чтобы держать нас на отдалении. В одну ночь я и Цэрин зашли во двор — тогда рухнули врата, в другую добрались до каменных львов — морды их пошли трещинами, посетили кельи — все книги сгнили в одночасье. Настоятель уже почти был в наших руках, но стоило мне наступить на его тень, раздался звон, статуя Будды засияла как тысяча солнц и исчезла вместе с монахом. Я слышал, и старик, и старый Будда появились в монастыре у подножия гор. Мы же возвели красные знамена победы на крыше отвоеванного храма.

Конечно, после этого нам пришлось покинуть горный приют. Всякому зверю нужно пропитание. Спустя годы, уже начав собственный путь, я услышал, что в монастыре опять кто-то есть. Движимый любопытством, я вернулся и застал здесь другого старика. Это расстроило меня, я надеялся после долгого пути отведать молодой крови. Старик оказался занятным собеседником. Он совершенно меня не боялся.

— Твоя карма слишком тяжела, — рассказывал монах, перебирая четки с закрытыми глазами, словно его совсем не беспокоило мое приближение. — В одной из прошлых жизней ты родился раджой и утопил народ в крови. Жена и министр, сговорившись, пронзили тебя кинжалами, и никто не осудил их.

— Похоже, я не был Чакравартином, — рассмеялся я.

— Потом ты родился в нищей семье, но и тогда не смог очиститься. Вместо труда на земле ты выбрал путь разбойника. Банда опустошала целые деревни, и не было для тебя ничего приятнее, чем звук льющейся крови.

— Мне и сейчас нравится этот звук!

Старик рассказал мне еще о восьми рождениях, и когда он говорил, я как наяву видел те времена. Да, старик был необычным монахом!

— В конце концов ты даже не смог появиться среди людей и обрел существование претта, голодного духа. Имея огромный живот и шею шириной с иголку, ты ничего не мог протащить в узкое горло и вечно мучился от жажды и голода. И все же тебе удалось добыть пищи — ты растерзал одного из таких же преттов и напился его крови. Тогда карма стала так тяжела, что даже тот несчастный мир отторг тебя. Ты вновь родился человеком, но был обречен с самого начала. Случилось наихудшее. Ты обратился в бессмертного кровопийцу и никогда не сумеешь вернуться назад. Твое Колесо больше не вращается, оно залито кровью.

— Разве это плохо, старик? Я почти что Просветленный!

— Это не так, — твердо ответил он и начал первую проповедь. С последними словами я рыдал на коленях монаха, прося избавить меня от тяжелой кармы. Хотя Учитель повторял, что его лет не хватит, он милосердно обучил меня, как обуздать голод.

Старик и впрямь прожил недолго, всего три года. Когда я сжег тело, в небе появилась радуга. Я не сразу понял, что впервые за долгие годы вижу дневной свет и не боюсь его. Я осознал, что готов переродиться — хоть преттом, хоть зверем, только бы начать восхождение назад, к человеку, а затем вперед, к Освобожденному. Но, хоть я и перестал пить кровь, смерть никак не приходила. Я решил поторопить ее и пронзил собственное тело тупым ритуальным кинжалом… и очнулся в самом темном месте храма — своей бывшей келье. О, ни металл, ни вода, ни пламя не могли подарить мне смерти! Я впервые понял, что действительно остановил Колесо Сансары и почему это хуже, чем бесконечное блуждание по ее мирам! Моя карма опутала меня прочными лианами, привязала к этому храму. Я уехал прочь, надеясь ослабить привязанность к месту своего падения и возвышения. В Англии меня поймали уличные бандиты, из тех, что ненавидят людей с другим цветом кожи и разрезом глаз. Я был забит ими в переулке и вновь восстал в проклятом храме.

Помню, я лежал на ступенях головой к тому месту, где раньше стояла статуя Будды. Я просил его сжалиться надо мной, направить и защитить, и воочию видел, как все мои слова окрашиваются красным, тяжелеют и стекают с порога. Мои кровавые мантры не имели силы.

Послышались голоса. Я скрылся за деревом и увидел двух беспечных мужчин, которые говорили о древности храма и называли все страшные легенды дурацкими байками. Я слушал их и вдруг увидел — один мужчина в прошлой жизни задушил свою верную жену ради новой, молодой и красивой, а второй в этой жизни был жесток с животными.

Я вышел — как монах, облаченный лишь в красное. Как и вас, я привел их в храм и указал на бывший львиный престол Будды, а затем станцевал танец, смысл которого постигал долгие рождения. Цэрин и мне никогда не стать человеком и Буддой. Но что я все о себе? Это ваша карма оказалась так тяжела, что вы пришли в мой храм.

***

Махакала — божество-защитник буддийского Учения.

Лхамо — богиня-защитница буддийского Учения, изображается едущей на муле по морю крови и жира.

Дакини — богини в буддизме, которые могут испытывать монахов и передавать им тайные знания.

Чакравартин — «Вращающий Колесо», идеальный правитель, который приводит страну к светскому порядку и духовным высотам; к Семи Сокровищам Чакравартина относились мудрый министр и верная жена.

Плоды Востока и Запада

Хань Ляо, великий мастер Инь и Ян, неторопливо поглаживал бороду. Ему было за семьдесят, но никто бы не дал даосу больше сорока. Именно в том возрасте он отведал золотую пилюлю, подарившую ему долголетие. А еще спокойствие дракона, ведь, глядя на поднос с двумя плодами, Хань Ляо не испытывал никакого волнения.

Два плода, как две части монады Инь и Ян, отражались в зеркальном блюде. Говорят, любое другое просто бы разбилось под их истинным весом, хотя каждый плод можно было зажать в кулаке. Один Хань Ляо получил с островов Пэнлай, где живут бессмертные. Плод сорвали с древа Шанью, ронявшего с алых листьев ядовитую росу. Красный, как киноварь, он слегка сиял изнутри, и можно было разглядеть узкую косточку — точь-в-точь птичий зрачок. Этот плод пробовал сам патриарх Лао-цзы перед тем, как постичь Дао. Мякоть Шанью была обещанием познать Путь совершенномудрых предков. Второй плод привезли из земель западных варваров. Они называли его материнское дерево «Древом познания Добра и Зла» и рассказывали легенду про утрату их предками райских кущ. Этот плод был иссиня-черным, немного приплюснутым, но влажный блеск его сторон вызывал внутренний трепет, а сладкий, ни на что не похожий аромат манил непременно искусить судьбу.

И вот сейчас Хань Ляо наконец мог узнать, какой путь совершенней — Востока или Запада. Первым он поднял с подноса плод древа Шанью. Его сок был горек, а в мякоти вязли зубы, но все же Хань Ляо сумел оторвать кусочек. Ему показалось, что комната вокруг задрожала и начала таять, и потому, пока не исчез и поднос, поспешил взять второй плод. Вкус его напротив, был сладким, а мякоть столь сочной, что влага потекла по бороде Хань Ляо. Но вскоре его губы и десны начало жечь, и в почти совсем исчезнувшей комнате он различил появление двух начал — ослепительного Света и отталкивающей Тьмы.

Время потеряло значение. Хань Ляо был и не был. А когда снова стал, разбуженный своим престарелым учеником, то первыми словами учителя стало:

— Когда все узнают, что доброе является добром, возникает и зло.

Ученик узнал слова патриарха Лао-цзы и поклонившись, тут же записал их золотыми чернилами на синей бумаге.

— Я напишу письмо в столицу, что Поднебесная живет истинным Путем, — сообщил ученик, но Хань Ляо не ответил.

Он видел будущее, в котором Запад и Восток сливались вместе, и это было сразу и сладко, и горько. Пока до смешения было далеко, Хань Ляо решил сохранить путь Дао в чистоте.

***
Шанью (кит.) — добро и зло

Спор пальцев и струн

Зимняя слива

Дун Мэй устала, но продолжала стоять окна. Отойти означало признать, что любимый не придет. Шаль не согревала замерзающее в одиночестве сердце. Дун Мэй грустно улыбнулась и потерла глаза. Слезы все равно успели сбежать из плена век. Сумерки стали темны, и Дун Мэй на ощупь отыскала гуцинь. Семь струн — лед, которым она хотела бы изрезать пальцы. Гаофэн не придет, но ей нельзя плакать, потому что он не любит заплаканных лиц. Дун Мэй плакала через музыку, и ей становилось легче.

Гаофэн говорил с ее отцом учтиво. Веселый взгляд молодого купца говорил — ни капли не раскаивается в том, что не сдержал обещание! Дун Мэй едва ли удостоилась пары взглядов от любимого и совсем поникла. Отец, заметив это, увел гостя в другую комнату, а ей велел принести чай. Дун Мэй хотелось поскорее соединить листья и воду, чтобы вновь увидеть Гаофэна, но ведь для дорогого человека не готовят второпях. Чай стал больше, чем чай, огонь больше, чем огонь, а прозрачная струя воды лилась как трепетная музыка, такая же, как в душе Дун Мэй.

Перед уходом Гаофэн подмигнул ей и незаметно передал белый цветок мальвы. Цветок был так потрепан и измят, что у его формы оставались считанные часы. Дун Мэй всю ночь тайком жгла свечи, чтобы смотреть на лепестки и вспоминать Гаофэна. Мать выбросила утром мальву, выпавшую во сне из руки Дун Мэй. Не найдя цветка, девушка сильно опечалилась. Гуцинь взял ее чувства, вплел между струнами и вернул обратно песней тоски по Гаофэну.

Наутро хмурый отец завел разговор.

— Дун Мэй, я хочу поговорить с тобой о Гаофэне.

— Да?

— Я знаю, ты неравнодушна к нему, но послушай мои слова. Гаофэн надежен в торговле, однако я бы не никогда не выбрал его тебе в мужья. Он ветрен и играет женщинами. Даже если Гаофэн что-то тебе пообещал — не верь.

— Ты не знаешь его, — Дун Мэй отвела взгляд в сторону.

— Я знаю его достаточно и знаю жизнь. Тебе пришла пора выходить замуж, я нашел хорошего мужа. Он добрый человек и никогда не причинит тебе боли.

— Я выйду только за Гаофэна!

Отец покачал головой.

— Нет, я запрещаю тебе. Ради твоего же блага. Через пять дней приедет твой будущий супруг, не вздумай нас опозорить.

Дун Мэй ничего не ответила. Внутри нее роилось черное облако горечи и обиды. Девушка не могла выплеснуть все на любимого отца, потому заперлась в комнате. Дун Мэй не давались теперь даже слезы, ведь источником чувств была злость — за несправедливую судьбу, за отнятого Гаофэна. Злость кипела под пальцами, и они по привычке нашли струны. Гуцинь не хотел рождать мелодии, не соглашался с беспокойством души, но Дун Мэй продолжала его терзать. Она играла неистово, желая музыкой уничтожить весь мир, и в какой-то миг струны и мосты подчинились ей, мелодия набрала силу, недобрую, разрушительную. Сердце Дун Мэй истекало кровью, и кровь эта смешивалась с потоком музыки. Гуцинь стал таким же, как Дун Мэй.

Она играла пять ночей. Гуцинь не снимал груз с плеч, наоборот, прибавлял камней. Дун Мэй избивала себя музыкой, вновь и вновь переживала боль, которая теперь стала еще больше. Но она подчинилась воле отца.

Минул год после встречи с Гаофэном. Дун Мэй стала чужой женой и даже почти смирилась с этим. Сначала она хотела заставить мужа вернуть ее обратно родителям, но супруг и вправду оказался добрым человеком, и Дун Мэй перестала изводить его.

Однажды она увидела Гаофэна на улице. Белый костюм сверкал на солнце. За год Гаофэн возмужал и стал еще красивей. Он узнал подругу, шутливо приподнял шляпу и не придержал шага. Дун Мэй еще долго стояла на месте, ослепленная встречей. Все, что она сумела запереть внутри, вырвалось наружу с новой силой. Дун Мэй стала спрашивать у людей, почему Гаофэн здесь, и отправилась искать его дом. Оказалось, стены Гаофэна она сможет видеть, всего лишь выйдя за калитку своего дома. Гаофэн недавно переехал сюда, чтобы начать новое дело. Дун Мэй стала часто видеть его, и у нее появилось дурное желание — соблазнить бывшего возлюбленного во что бы то ни стало. Дун Мэй вспомнила про краску для губ и ресниц и, каждый раз придумывая новую ложь для супруга, гуляла по кварталу, надеясь увидеть любимого. Затея удалась, и Гаофэн даже несколько раз заговаривал с ней и одаривал теплым взглядом, ничего более. Он держался в стороне от той, которую уже бросил. Дун Мэй же не оставляла попыток. Ее жизнь обновилась желанием.

Однажды на улице поднялся шум, и Дун Мэй с мужем вышла поглядеть, что случилось. Толпа наряженных людей несла свадебный паланкин и выкрикивала пожелания благополучия. Дун Мэй вспомнила, как и ее несли так, безутешную и безрадостную, и ей захотелось увидеть лицо невесты. Ей захотелось, чтобы та тоже была несчастна. Но лицо невесты озаряла улыбка победительницы, она смеялась и торжествовала. Дун Мэй решила пройтись с процессией, чтобы увидеть и жениха, и каково было удивление, когда повозку остановили у дома Гаофэна. Он вышел вперед, в шляпе с цветами и лентами, и стал прорываться к паланкину. Дружки сдирали с него украшения и силились не пропустить, но Гаофэн всех растолкал и подал руку невесте. Дун Мэй видела, с какой нежностью они смотрели друг на друга, и это поразило ее. Она сбежала домой, отыскала верный гуцинь среди позаброшенных вещей из отчего дома, рывками развернула ткань и замерла над инструментом, тяжело дыша. Гуцинь напомнил о всех встречах с Гаофэном, всех обещаниях, всех несбывшихся надеждах.

— Лучше бы ты никогда не лгал мне! — прошептала Дун Мэй. Голос ее был исполнен ненависти. — Лучше бы тебя никогда не было!

И она заиграла. В комнате потемнело, переборы струн делали сумрак еще тяжелей. Мелодия вилась, как ядовитый плющ, отравляя воздух, но позволяя Дун Мэй дышать. Она была готова умереть, а музыка поддерживала пламя жизни.

Черное пламя начинало плясать только тогда, когда хозяйка гуциня касалась струн. Дун Мэй стала тенью себя и набирала силу лишь вместе с темными аккордами гуцинь. Она прожила долго, не заметив ни смерти мужа, ни смерти Гаофэна, и никто не узнал ее тайны.

Похищенная весна

Тао с восторгом глядела на инструмент, подаренный мамой.

— Моя прабабушка хорошо играла?

— Дед говорил, что очень. Только ему не нравилась ее игра. Она была слишком тяжелой и после болела голова. Он просто не любил шума, так что, думаю, это совсем не из-за музыки.

— Такой красивый гуцинь!

— Надо бы струны заменить.

— Нет же, эти по-прежнему хорошо звучат.

— Я бы поменяла. И познакомилась бы получше, и сделала чуть больше своим. Слишком старый он…

Тао прижалась к гуциню щекой. От тепла ее кожи дерево разогрелось. Инструмент жадно впитывал жизнь, но Тао даже обрадовалась этому — значит, она ему понравилась.