Бесплатный фрагмент - И как мы только победили...

И КАК МЫ ТОЛЬКО ПОБЕДИЛИ…

Никогда не забуду, с какой интонацией и тяжким вздохом произнес эти слова полковник в отставке А. Шапошников

С этим человеком я был знаком несколько лет. Войну он знал и понимал, может быть, как немногие. В боях с первых дней, три окружения в 41-м, три раза он, тогда капитан, начальник штаба полка, заменял на долгое время командира, трижды его обещали расстрелять, если не выполнит задачу. Столько пережил этот человек, что даже не верится: да возможно ли это на одну судьбу? Во многом благодаря этому человеку у меня сформировалось и свое представление о войне.

Великая Отечественная была такой войной, что спорить и писать о ней будут еще долго. И не один раз еще перепишут ее историю. Не бросаться бы только в крайности. Русский писатель В. Астафьев в своем последнем интервью «Комсомольской правде» сказал: «О той войне, по существу, правды еще не писали». А как же тогда горы книг, мемуаров, художественных произведений? Неужели нигде там нет правды о войне?

«Залили кровью, завалили немцев трупами», — говорит В. Астафьев. Любой фронтовик-окопник может привести массу примеров, когда наши потери были неизмеримо выше, чем у гитлеровцев.

«Приехал на командный пункт нашего полка командир дивизии, смотрит в бинокль и говорит: «Почему у вас люди лежат, почему не атакуют?» «А они и не встанут, товарищ полковник, они убитые, — вспоминаю рассказ А. Шапошникова. — Один раз на нашем участке ввели в бой бригаду тихоокеанских моряков, несколько тысяч. В атаку пошли красиво, в рост, но у немцев же все было пристреляно. После боя остатки бригады уместились в двух грузовиках…»

Вспоминаю рассказ другого ветерана войны: «Немцы нам кричат с передовой: «Комкин (это наш комбат), не гони людей в атаку, нам надоело вас бить». Это уже осенью 43-го в Белоруссии.

Еще лет 20 назад задумал я пройти по местам боев полка А. Шапошникова. Под Чаусами, в Белоруссии, на месте первого боя, на лугу перед селом, — множество холмиков. Старушка рассказала потом, что наших убитых солдат здесь лежало, «как снопов», так их и закапывали, кто где был убит. После войны перенести всех в братскую могилу так и не собрались. В лесу на берегу Сожа знаю место, где в полном составе погиб батальон. Черепа и кости спустя 20 и 30 лет можно было легко найти прямо на брустверах. А рядом — оживленное шоссе Москва — Варшава. Мне рассказывали, как на это место приезжали какие-то художники из Москвы, собирали черепа для своих мастерских. А дети и матери погибших, в основном это были наши земляки, ничего об этом не знают.

Ветераны собирают уже несколько лет деньги на памятник, а их же товарищи пять десятилетий лежат непогребенными… Неужели еще один памятник важнее, чем предание погибших земле? Больше всего в то лето, когда прошел более 700 километров от Орши до Мценска, меня поражало обилие безымянных могил, причем где попало, без памятников. Трудно возражать В. Астафьеву, что он сгущает краски. Из 14 тысяч бойцов 137-й стрелковой дивизии, в которой воевал А. Шапошников, через четыре месяца боев осталось всего 800 человек. Да сколько раз за лето 41-го получали пополнение. Людей не жалели. «Батальон потеряешь — простят, — говорил А. Шапошников, — а вот лошадь пала — затаскают». Командиру в лучшем случае скажут: «Воюете вы хорошо, но вот потери у вас большие».

Есть о войне такая правда, что иногда думаешь: лучше бы этого и не знать. Но куда же деваться от правды?

«Полк только вышел из окружения, человек пятьсот осталось, приехал генерал из штаба фронта, поставил задачу — взять город, до которого еще 50 километров, и была там целая дивизия немцев. И пообещал расстрелять, если не выполнишь приказ…»

«Наш генерал утром махнет стакан водки, потом выслушает доклады штаба, доложит командиру корпуса и опять стакан, да в обед, потом в ужин, так за день и набиралось по литру». «У нас адъютант командира дивизии сделал ему замечание, что на него слишком много водки уходит, так тот его за эти слова отправил в пехоту. Через три дня парня убило…»

Иные горе-командиры своих солдат по пьянке и от бездарности погубили больше, чем противника. Но и солдат тоже идеализировать не стоит.

«Выходим из окружения в Белоруссии, навстречу колонна наших, мобилизованных. Немцы их в плен взяли и отправили в тыл, без охраны. Мы их было с собой, на восток, раз освободили, а они все равно ночью на запад ушли…»

«Гонят по шоссе колонну наших пленных — конца не видно, я лежу в кустах у дороги, и охраны — только впереди два автоматчика. Ну почему же, — думаю, — никто не бежит!»

«У нас из полка, когда в окружение под Брянском попали, почти все украинцы домой подались…»

Зачем знать такую правду о «дружбе народов»?

Давно мне не дает покоя история гибели одного нашего батальона на Соже в Могилевской области (того самого, чьи черепа можно собирать до сих пор). Батальон погиб в считанные минуты. Долго считали, что все погибшие были героями, и только много лет спустя, когда удалось разыскать единственного оставшегося в живых, выяснилась правда: гитлеровцы расстреляли всех, когда солдаты подняли руки, вместо того, чтобы отбиваться.

Мало ли было случаев в 41-м, когда рота немецких автоматчиков разгоняла наш батальон, полки бежали от десятка-другого танков, и нельзя винить в этом одних генералов.

А тем, кто не сдался в плен и не погиб, приходилось драться и за них, на пределе человеческих сил, когда от отчаяния на белый свет смотреть не хотелось.

И ломались тогда даже герои. Знаю историю одного артиллериста, подбившего 9 немецких танков и представленного за это к званию Героя Советского Союза. Впрочем, он об этом не знал, потому что в одном из боев не выдержал ада и сбежал, до конца войны отсиживался дома в погребе. А в полку всю войну на его подвигах воспитывали молодых солдат…»

До какого же предела может дойти человек?

«Расстреливали как-то одного солдатика, не помню уж и за что, так он говорит трибуналу: «Да что вы меня смертью пугаете, когда мне жить страшнее».

На реке Красивая Меча в Тульской области в ноябре 41-го всего лишь 150 человек полка А. Шапошникова целую неделю отбивались от полнокровного немецкого, усиленного танками. И выстояли. Я специально, после того как изучил документы и опросил оставшихся в живых, ездил на места тех боев. Чистое поле, до сих пор кое-где окопчики. По всем военным понятиям невозможно было здесь устоять. Так я и не понял, как же тогда остатки измученного до предела полка дальше гитлеровцев не пустили.

Можно привести массу примеров, когда небольшая группа, и даже один человек, на войне делала то, что не под силу целой роте, а то и батальону. Хотя как часто бывало, что героизм одного был вынужденным результатом или следствием чьей-то безалаберности, глупости, а то и подлости. У гитлеровцев геройства было меньше, может быть, потому, что больше порядка. Да и довели они наших солдат своими зверствами над мирным населением до того, что те в бою не щадили себя. Столько мне порассказывали солдаты, что можно только удивляться, как это они вообще кого-то в плен брали. А часто и не брали. Кровь за кровь.

«Сдалось нам как-то человек с полсотни немцев, одни мальчишки-фольксштурмовцы. Вести в плен, так нас всего пятеро, да и тогда задачу не выполним. Завели в овраг и — по паре гранат…»

«Когда мы вошли в Германию, все удивлялись, как хорошо живут немцы. Не понимали: зачем же они на нас напали, у нас же нищета по сравнению с ними. Потом, когда они перестали нас бояться, стали обзывать свиньями и говорили: «Вот вы нас сейчас грабите, но пройдет время и все равно мы будем жить лучше, чем вы».

Так оно и оказалось.

А вот драма жизни одного знакомого артиллериста: в 41-м в окружении попал в плен, остался жив, но «за измену Родине» угодил в ГУЛАГ и отсидел 8 лет. За 8 подбитых танков. Наград — никаких. А недавно пишет мне, что дочь его забрала внуков и уехала насовсем в Германию. Какой же он победитель?

А сколько я знаю старых солдат, которые завидуют своим погибшим друзьям: не могут они никак принять жизнь после победы, которая обернулась так незаметно поражением. Да и какая же это победа, если в освобожденных ими землях и странах сносят памятники нашим полководцам, оскверняют могилы, торжествуют те, кто был тогда недобит. В бой шли под красными знаменами, а сейчас на праздниках — под напоминающими власовские. Сейчас уже не съездишь запросто к другу в Ригу или во Львов, а если и собрался, то помни совет: «У нас с наградами по улицам лучше не ходить».

И это все — тоже отголоски войны. Может быть, надо было тогда, в 45-м, меньше жалеть, а может быть, и наоборот — уйти домой сразу, как победили. Тогда, наверное, и не чувствовали бы побежденными себя сейчас.

«Никто не забыт и ничто не забыто», «О войне — только правду» — какие правильные, но затертые призывы. Правда о прошлом бывает не нужна времени нынешнему. И будет ли она нужна будущим поколениям, захочется ли им знать ее? Потому что все, что бы ни писали о войне ее участники, — правда. И про кровь, и про смерть, дурость генералов, трусость солдат, героизм одиночек и целого народа. Только у каждого она своя, эта правда. У генерала, больше представляющего ее по карте с красными стрелочками, и солдата, месяцами не вылезавшего из окопа. Это только Победа у нас — «одна на всех».

«И как мы только победили…» Победили, потому что не только сами кровью умывались, но научились драться, и так, что даже противник спустя годы отдает должное не только смелости русских солдат и полководцев, но и их уму, который оказался все же выше, чем у врага. Да и нельзя было не победить в той войне, иначе — конец России.

ОДНА НЕПРАВДА НАМ В УБЫТОК

Какой была война на самом деле? Такой, как пишут в книгах и показывают в кино, или совсем другая? Много ли вообще мы знаем правды о войне? Эти вопросы задают себе люди многих поколений, и не только историки. Казалось бы, о Великой Отечественной написаны десятки тысяч книг и статей, сняты сотни кинофильмов, можно ли говорить, что мы еще мало о ней знаем? Но почему же тогда ученые то и дало переписывают историю войны, трактуя ее события порой прямо противоположно?

Солдаты и офицеры, прошедшие войну, не могут не знать о ней правды Да, это так, но сколько правды они знают? Фронтовики рассказывают мне, что об обстановке они очень часто могли судить по своему участку, в масштабах роты, в лучшем случае полка. Газеты, особенно в начале войны, если и попадали, то нередко недельной давности. Да и много ли было правды в тогдашних газетах? Вся информация в них попадала через сито цензуры и Совинформбюро. Наш земляк доктор исторических наук профессор Н. Добротвор писал в своем дневнике: «Меня сводки очень волнуют своей неопределенностью, недоговоренностью… Раздражают наши сводки… Я хочу знать, каково положение, и почти ничего не знаю… Наши сводки поселяют недоверие, и это хуже всего… Мне боязно, что от нас скрывают то, что мы должны знать… Главная беда, что народ не знает, каково истинное положение на фронте. Живем совершенно впотьмах…» («Забвению не подлежит». Т.З.).

Это пишет профессиональный историк, что же тогда могли знать о положении на фронте в 41-м простые люди в тылу, подчас слабо представляющие себе географию. Тем более что и сами сводки Совинформбюро в 41-м были крайне скупы, по ним невозможно было представить истинное положение на фронтах, масштабы постигшей страну катастрофы. И многие упрекают власти и Сталина, прежде всего, что он скрывал от народа правду. Отсюда и слухи в тылу, порой самые невероятные, что, например, Горьковской области союзники объявили войну.

Да, правда о положении дел на фронте и в стране строго дозировалась. Был и предлог, который можно понять: в интересах сохранения военной тайны. Нет, радио работало, центральные газеты выходили, главная тема их была — война, с подробными рассказами о подвигах. Но газеты писали только о том, что можно было писать. Да никому бы тогда и в голову не пришло писать, как и почему в плен попадают сотни тысяч советских солдат, почему один за другим сдают города. Об этом стали писать позже, после Победы. Да и то далеко не всю правду.

Несколько этапов насчитывает только создание истории войны. При Сталине, да и при других вождях КПСС, могла быть в основном официальная история войны, при нем сложились оценки смысла, характера и значения войны. Одновременно, хотя часто и под диктовку политиков, работали и историки, писатели. Но была и есть народная память о войне. В начале 60-х годов вышла 6-томная история Великой Отечественной войны, над которой трудились 1200 историков. Это был для своего времени настоящий прорыв. К 30-летию Победы историография войны насчитывала уже 16 тысяч книг, что позволило значительно расширить познания о ней, были даны и ответы на многие острые вопросы. Но уже в 70-е годы появился тезис о выгодной и невыгодной правде войны. Показательна в этом отношении история издания мемуаров маршала Г. Жукова, над которыми основательно потрудились редакторы из ЦК КПСС. Шеститомник истории войны носил отпечаток своего времени, и в 70-е годы историки создали 12-томный труд о второй мировой войне. Это тоже было значительной вехой в осмыслении войны, но и здесь была далеко не вся правда о ней. С 1987 года началась было работа над новым, 10-томным изданием, но вскоре она заглохла. Очевидно, в новых условиях историки не стали писать о войне то, что нужно было политикам. С этого же времени о войне стали писать все, кому не лень. Начали меняться и принципиальные оценки войны. Е Евтушенко представил ее как «столкновение двух мусорных ветров», у В. Гроссмана мы читаем, что «наше дело было неправое», долго нас пытались уговорить признать предателя Власова национальным героем. Автор нашумевших книг «Ледокол» и «День М» В. Суворов фактически на одну доску поставил Гитлера и Сталина, изобразил СССР потенциальным агрессором с такими же целями, как и фашистская Германия.

Вообще, фигура Сталина особенно привлекает внимание историков, писателей и публицистов К. Симонов как-то написал, что мы вы играли войну не благодаря Сталину, а несмотря на Сталина. Но есть ли в этом утверждении полная правда? Если бы на месте Сталина оказался другой вождь, такой, например, как Хрущев, то, возможно, и война пошла бы совсем по-иному, и неизвестно еще, чем бы она кончилась. А если бы на месте Сталина был Жуков? Впрочем, история не любит сослагательных наклонений.

Академик РАН А. Сахаров в своем докладе на научно-практической конференции «Горьковская область в Великой Отечественной войне. Взгляд через 50 лет» заявил, что основным просчетом Сталина было то, что он не нанес Германии упреждающий удар. Это спасло бы миллионы жизней и раньше привело бы к результатам 1945 года. В. Суворов писал о том, что Сталин-де готовился напасть на Германию 6-го июля 41-го. Но, если внимательно изучить состояние Красной Армии, то выясняется, что она в то время была просто не готова к наступательным операциям такого масштаба.

Всегда особой проблемой, и не только у историков, было объяснение причин поражений Красной Армии в 41-м году. Сталин объяснял это просто: внезапностью нападения. Другие — общей неготовностью страны к войне. Найти в этом вопросе золотую середину очень трудно. Ветеран войны Б. Матвеичев на конференции объяснял поражения 41 -го года потерей управления, отсутствием боевого опыта, тем, что обучение войск не соответствовало современным требованиям, и при этом сослался на свой опыт участия в боях в составе батальона связи 20-го стрелкового корпуса. Но даже на опыте действий этого корпуса, сформированного, кстати, в Горьковской области, можно привести массу примеров, когда командиры действовали умело и грамотно, а солдаты показывали чудеса храбрости и боевой выучки. У каждого, особенно участника войны, своя правда о ней. После выхода в свет книги В. Астафьева «Прокляты и убиты» автор получил много упреков, в том числе и от ветеранов, что он слишком сгущает краски правды о войне. Да, во многом художественная правда В. Астафьева не совпадает с исторической, но надо ли упрекать солдата в том, что войну он увидел не так, как командующий фронтом?

А как часто бывает, что события и вроде бы факты войны оказываются всего лишь красивыми легендами… Во 2-й том истории Великой Отечественной войны попал эпизод героических действий командира орудия сержанта Н. Сиротинина: он один под Кричевом остановил колонну гитлеровских танков, уничтожив их более десятка Гитлеровцы похоронили его с воинскими почестями. И только много лет спустя выяснилось, что в том бою принимали участие и другие наши солдаты, и не все эти танки подбил один Н. Сиротинин. Несколько лет назад один из ветеранов войны написал статью под громким названием «Как мы изматывали фашистского зверя» — о героической гибели второго батальона 771-го полка на Варшавском шоссе в июле 41-го. Написал как очевидец и участник этого боя. Эта статья тоже чуть было не вошла в анналы истории, если бы не помощь других ветеранов. Выяснилось, что героического в гибели этого батальона нет, более того, часть его солдат сдалась гитлеровцам в плен, да и автор статьи не мог быть очевидцем этого боя.

Очень часто, к сожалению, история войны оказывается такой, что, кажется, лучше ее и не знать: с грязью человеческих отношений глупостью, подлостью, трусостью. Нет ни одной красивой войны, не должна быть в этом отношении исключением и Великая Отечественная. Целые поколения у нас воспитаны на подвигах героев, а трусы и бездарные военачальники из истории выпали. Но может ли считаться полным такое восприятие войны? Частичная правда это тоже не правда. На научно-практической конференции по теме морально-политического единства советского народа был посвящен целый доклад кандидата исторических наук П. Розанова. Главный его вывод: морально-политическое единство — это не пропагандистский штамп, а реальность. Но как же совместить это с многочисленными негативными фактами, опубликованными в 3-м томе сборника «Забвению не подлежит»? Например, что за годы войны дезертировали и уклонялись от службы в армии 12 тысяч наших земляков, или такие строчки из дневника историка Н. Добротвора: «Идут разговоры о бесчисленных фактах грабежа, фактах бандитизма на улицах Горького… Вакханалия спекуляции и блата. Жутко честному человеку. Война рождает героев и поднимает накипь человеческих отбросов наверх… А всякая сволочь роскошествует, да еще и пьянствует… Люди стали злее собак…»

В годы войны преступность в нашем городе достигла небывалого размаха, даже по нынешним меркам. Или такие строчки из справки управления НКВД по Горьковской области: «Сильно развита в городе сеть воровских притонов и так называемых притонов разврата… Характерным является тот факт что много таких притонов выявлено у женщин, мужья которых находятся на фронте» Как быть с этой правдой? Забыть или считать исключением? С началом войны на колхозных рынках города резко взлетели цены — как это вписывается в морально-политическое единство? А упали цены, например случай в Лыскове, только после того, как туда прибыли раненые и рассказали о зверствах немцев.

Профессор М. Бичуч на конференции прочитал доклад о национальной политике в годы войны, основной упор сделав на «густопсовый расизм гитлеровцев» и «интернационализм русских и спайку народов». Все это было, но как же быть с фактами, что в составе вермахта добровольно воевали представители едва ли не всех народов Европы, да и из советских народов у Гитлера не было формирований разве что из чукчей. «Спайка народов», а были выселены со своих родных мест крымские татары, ингуши и чеченцы, против Красной Армии воевали украинцы и эстонцы. Считать это, несмотря ни на что, частностями, ложкой дегтя в бочке меда?

Мы гордимся Победой, славим ветеранов, но разве далеки от истины утверждения профессора Р. Давыдовой, что к 50-летию Победы наша страна утратила почти все ее завоеванные кровью миллионов солдат итоги: Россия оказалась отброшенной от границ Европы, мы потеряли Прибалтику и черноморские базы, на месте дружественных нам государств сейчас огромная зона нестабильности, где нет ни одной страны без взаимных территориальных претензий. Россия фактически ушла из Восточной Европы, а Германия туда пришла, и никто не может дать гарантии, что это всегда будет дружественная Германия. Восточная Европа сейчас отвернулась от нас, старается забыть, что ее народы обязаны своим существованием советскому солдату. И неприязнь все чаще переходит в ненависть. Не будет большим преувеличением и утверждение, что все благоприятные политические итоги Победы для нашего народа сведены за последние годы почти к нулю, если смотреть на историю с геополитической точки зрения.

Слишком сложная и тяжелая история войны, чтобы судить о ее ходе и итогах без изучения всех фактов, позиций и точек зрения, всей правды. «Одна неправда нам в убыток», — писал А. Твардовский, поэтому День Победы всегда должен проходить слезами на глазах» — и не только от счастья Победы, но и от горечи за колоссальные жертвы. О такой войне нельзя говорить с патетикой, как бы действительно ни был велик подвиг нашего народа.

БРЕСТ, 4 ЧАСА 5 МИНУТ, 22 ИЮНЯ

К немцам ездил за углем

Десятого октября 1940 года в Брест прибыл эшелон с призывниками. Все они были из Горьковской области и попали в 447-й корпусной артиллерийский полк, который стоял в одном километре от границы, сразу за Брестской крепостью. Среди прибывших был и Михаил Воробьев. Новобранцы с интересом смотрели на Запад, где за Бугом стояли немецкие войска. Никто из прибывших тогда и подумать не мог, что большинство из них вскоре погибнут в солдатских койках от разрывов, так и не узнав, что началась война.

Михаил Воробьев был назначен помощником тракториста. Ездил к немцам за углем.

— На одной стороне моста через Буг наши пограничники, на другой — немецкие, — вспоминает Михаил Васильевич, — Уголь немцы нам давали по договору, сами и грузили его в тележку. В это время немцев мы не опасались.

Пушку покрасил для выставки

Артиллеристы слушали лекции о международном положении и задавали лектору вопросы:

— С какой целью немцы высадили в Финляндии механизированный корпус?

— Чтобы иметь плацдарм для нападения на СССР.

— Зачем Германия подводит свои войска к нашим границам?

— Чтобы напасть на нашу страну.

— А почему наш полк с такой тяжелой техникой расквартировался на самой границе?

— А мы не собираемся воевать на своей территории, — ответил лектор.

Из 36 орудий полка, стоявших все вместе на территории военного городка,12 были направлены стволами на запад, 12 — на восток, остальные на север и на юг.

Лектор рассказал артиллеристам, что Германия сосредоточила против СССР 139 дивизий. Но есть Договор о ненападении.

В пятницу 20 июня Михаил Воробьев, назначенный к тому времени артмастером, покрасил 122-миллиметровую пушку. Как раз в это время над ним пролетел немецкий самолет. Такое случалось и раньше, поэтому особого интереса самолет не вызвал. А пушку должны были показывать на выставке для высшего командного состава Красной Армии.

Из Брестской крепости ушла на восток в летние лагеря пехота.

21 июня весь 447-й артполк был построен на плацу для вручения значков «Отличник РККА». Личному составу объявили, что завтра полк уходит на летние учения.

«Скоро вам «капут!»

Артиллеристы, как обычно, вечером 21 июня готовились к увольнению в город. Подшивали подворотнички, наглаживали обмундирование, драили бархоткой сапоги.

Михаил Воробьев накануне сходил в Брест сфотографировался. От местных жителей в городе, и без того настроенных не очень дружелюбно, то и дело слышал: «Скоро вам «капут!» Этим словам особого значения не придавали. Хотя перебежчики из-за Буга рассказывали, что немцы готовы к наступлению.

Ровно в 23 часа дневальные в полку, как обычно, объявили отбой и бойцы быстро заснули богатырским сном. Многие — навсегда.

«Кончилось мирное время…»

Михаил Воробьев проснулся от близких разрывов и посмотрел на часы — 4:05. В артиллерийском парке Северного городка, где тесно стояли орудия, трактора, прицепы с боеприпасами, густо рвались тяжелые снаряды.

— Мы быстро оделись, получили у старшины личное оружие из пирамиды и перебежками по плацу, на который летели осколки снарядов, побежали к зданию полкового клуба, — вспоминает первые минуты войны Михаил Воробьев, — Командир полка полковник Александр Маврин стоял у штаба полка, вскоре подбежал начальник штаба капитан Андреев. Мы получили команду вытаскивать матчасть из артпарка. В это время из дома выбежал командир третьего дивизиона капитан Логинов и был сражен осколком снаряда. Перебежками мы пробрались в артпарк и стали под огнем выводить орудия и трактора с прицепами. Здесь осколком снаряда разорвало полость живота моему земляку Елину, он был из Сормова с улицы Культуры. Раненых и убитых было много.

Часа через два немцы прекратили обстрел территории полка. Появились вражеские самолеты, сбросили листовки.

— Ни нашей авиации, ни зениток, которые бы вели огонь по немецким самолетам, я не видел, — помнит М. Воробьев.

«ЭТО БЫЛ АД…»

В Нижнем Новгороде остался единственный защитник Брестской крепости — Погос Семенович Степанян
Закат над Бугом

Политрук роты 125-го полка 6-й стрелковой дивизии Погос СТЕПАНЯН:

— В субботу двадцать первого июня был выходной. Из командования полка никого в крепости не было, все отдыхали с семьями в Бресте. У меня, как политрука, занятий в роте не было. Вечером вместе с бойцами в клубе посмотрел кинофильм «Чапаев», можно было идти на квартиру, которую снимал в Бресте, это два километра пешком, но что-то не хотелось, и я решил заночевать в роте. Полюбовался закатом над Бугом, сказал дневальному, чтобы разбудил в 5:45, и — отбой…

Гейнц ГУДЕРИАН, генерал-полковник, командующий 2-й танковой группой вермахта, «Воспоминания солдата»:

«В роковой день 22 июня в 2 часа 10 минут я поехал на командный пункт группы и поднялся на наблюдательную вышку южнее Богукалы (15 километров северо-западнее Бреста). В 3:15 началась наша артподготовка. В 3:40 — первый налет наших пикирующих бомбардировщиков. В 4:15 началась переправа через Буг частей 17-й и 18-й танковых дивизий. В 4:45 первые танки 18-й танковой форсировали реку».

Стреляли наверняка

Погос Степанян прибыл служить в Брестскую крепость осенью 1940-го. На границе все это время было тихо. Никаких признаков готовящегося вторжения. По плану боевого развертывания 125-й стрелковый полк в случае войны должен был занять заранее подготовленные позиции в районе железнодорожного моста через Буг, совсем рядом с крепостью. Девятнадцатого июня, когда бойцы тренировались, быстро занимая эти позиции, политрук Степанян обратил внимание, как на другом берегу Буга к реке подъехала автомашина. Из нее вышли трое немцев, которые долго разглядывали крепость в бинокли. Между тем никаких указаний от командования по усилению бдительности в полку не получали. Хотя пятнадцатого июня в магазинах Бреста вдруг образовались огромные очереди. Люди скупали соль, сахар, мыло, спички. «Зачем?» — удивился тогда Степанян. «Скоро война!» — ответил ему кто-то из очереди.

Рано утром 22 июня политрука разбудил не дневальный, а страшный грохот разрывов. Потом историки подсчитали, что в Брестской крепости площадью четыре квадратных километра каждую минуту в течение получаса рвались четыре тысячи снарядов. После артиллерийского налета стали разгружаться бомбардировщики. Из почти восьми тысяч человек гарнизона в первые минуты войны погибло больше половины.

— То, что это война, я понял в первую же секунду, — вспоминает Погос Степанян. — Бойцы выбегали из казармы в одном нательном белье и попадали под разрывы снарядов. Это был настоящий ад… Когда обстрел крепости прекратился, я собрал оставшихся в живых. Нас было пятнадцать человек, из нашей роты — только четверо. Прихватил чью-то винтовку и четыре обоймы патронов. Только заняли оборону, перед крепостью показались цепи немцев. Их было так много, что промахнуться было невозможно. В склад боеприпасов попали снаряды, патронов у нас оставалось очень мало, и я приказал стрелять только наверняка. Хорошо помню удивленные глаза падавшего немца, когда в него попала моя пуля…

Отбитых атак не считали

Франц ГАЛЬДЕР, генерал-полковник, начальник Генерального штаба вермахта, «Военный дневник», запись за 22 июня 1941 года:

«…Наступление наших войск, по-видимому, явилось для противника на всем фронте полной тактической внезапностью. Пограничные мосты через Буг и другие реки всюду захвачены нашими войсками без боя и в полной сохранности. О полной неожиданности нашего наступления для противника свидетельствует тот факт, что части были захвачены врасплох в казарменном положении, самолеты стояли на аэродромах, покрытые брезентом, а передовые части, внезапно атакованные нашими войсками, запрашивали командование, что им делать… После первоначального „столбняка“, вызванного внезапностью нападения, противник перешел к активным действиям…»

Погос СТЕПАНЯН:

— Наш полк располагался в Волынском укреплении, это юго-восточная часть Брестской крепости. Весь первый день войны моя группа не имела никакой связи с другими подразделениями. Бойцы сказали, что комиссар полка погиб от разрыва снаряда вместе со своей дочерью, где был командир полка — не знаю. Он прибыл в полк за неделю до войны, говорили, что немец или француз по национальности. Мы часто слышали громкие крики «Ура!» из разных мест крепости — наши шли в контратаки, это поднимало настроение. Видел, как немцы бежали от небольших групп наших бойцов. Не знаю, сколько мы отбили атак, все смешалось. Но помню, что из моей группы в пятнадцать человек, на удивление, никто не был убит или ранен.

Шёл на восток…

На второй день войны, вспоминает Погос Степанян, артиллерийский обстрел стал меньше, но гитлеровцы продолжали наступать. Так прошло еще двое суток. Фронт катился на восток, но Брестская крепость сражалась.

Франц ГАЛЬДЕР, «Военный дневник», запись за 24 июня:

«…Следует отметить упорство отдельных русских соединений в бою. Имели место случаи, когда гарнизоны дотов взрывали себя вместе с дотами, не желая сдаваться в плен. …Русские не думают об отступлении, а, напротив, бросают все, что имеют в своем распоряжении, навстречу вклинившимся германским войскам».

Погос СТЕПАНЯН:

— О том, что крепость в окружении, мы узнали в девять утра 22-го. Три дня наша группа отбивала атаки без какой-либо связи с другими частями, помощь в крепость не подходила, звуки боя и крики «Ура!» слышались все реже, и надо было принимать решение, как действовать дальше. Я решил прорываться на восток. Со мной пошли пятеро, другие остались в крепости. Ночью мы выползли из развалин через канал на кладбище перед крепостью, у дороги — голоса немцев. Когда их часовые разошлись, мы побежали через дорогу. Вслед нам открыли огонь из автоматов. Двое упали. Ползком по картофельному полю кое-как добрался до Бреста, пошел по его ночным улицам, слыша голоса пьяных немцев. Потом двинулся с пистолетом ТТ в направлении Кобрина, в какой-то деревне военную форму сменил на штатское, партбилет зашил в штаны.

Франц ГАЛЬДЕР, «Военный дневник», запись за 29 июня:

«Сведения с фронта подтверждают, что русские всюду сражаются до последнего человека. Лишь местами сдаются в плен, в первую очередь там, где в войсках большой процент монгольских народностей (перед фронтом 6-й и 9-й армий). Бросается в глаза, что при захвате артиллерийских батарей и тому подобного в плен сдаются лишь немногие. Часть русских сражаются, пока их не убьют, другие бегут, сбрасывая с себя форменное обмундирование, и пытаются выйти из окружения под видом крестьян».

Войну закончил в Берлине

Политрук Степанян, двигаясь по кромке Пинских болот, к своим вышел 19 июля, в Гомеле. Шестьсот километров пешком. Заградотряд показал ему сборный пункт окруженцев на стадионе.

— «Откуда драпаешь?» — спросил меня полковник НКВД, — рассказывает Погос Семенович. — «Я не драпал». — «А что, наступал?» — «Я отходил». — «И откуда отходил?» — «Из Брестской крепости». — «Быть не может! В Брестской крепости все погибли. Документов, конечно, нет?» Я показал ему партбилет и удостоверение политрука. «Молодец, политрук, — сказал полковник, — сколько проходит народу — ни одного с документами, все порвали».

Политрука Степаняна назначили комиссаром пулеметного батальона. Через три дня он был тяжело ранен. Госпиталь в Унече, потом в Сталинграде. Попал на Северо-Западный фронт, под Старую Руссу, комиссаром стрелкового батальона. В 1944-м — новый поворот судьбы: после переобучения был назначен командиром роты в 1-ю гвардейскую танковую армию, боевые машины получал в Сормове. Последний бой капитан Степанян принял у стен рейхстага. Тогда, 22 июня 41-го, он и подумать не мог, что ему доведется остаться в живых и дойти до Берлина.

После войны он вернулся в Горький, потому что заканчивал здесь военно-политическое училище, здесь его ждала невеста.

В Брестскую крепость Погос Семенович после войны приезжал каждый год, стоял на ее развалинах, «слушая» грохот боя, голоса погибших товарищей, крики «Ура!». Однажды встретил своего боевого товарища Аслана Сурхайланова из Дагестана. Из той группы в пятнадцать человек, да и из всего 125-го полка, их осталось двое.

Когда писатель Сергей Смирнов начал работать над книгой о Брестской крепости, Погос Степанян написал ему два письма с воспоминаниями. Ответа не получил.

ХВАТИЛО БЫ НА МНОГИХ, А ВЫПАЛО ОДНОМУ

В мае 1941-го двадцатилетний Георгий Самойленко в числе сотен своих товарищей был досрочно выпущен из Одесского пограничного училища и направлен служить на румынскую границу в районе городка Комрат в должности заместителя политрука заставы. Страна жила мирной жизнью, а здесь, на границе, было, мягко говоря, неспокойно.

Воевал, не зная о войне

— Почти ежедневно румыны обстреливали наших солдат, укреплявших границу, — вспоминает Георгий Иванович. — Ставим проволочные заграждения, строим дзоты — они стреляют из пулеметов. Поэтому вскоре пришлось работать только по ночам. Если случалось, что кто-то из наших погибал при обстрелах, то на мосту через Прут встречались представители сторон, наши вручали ноту протеста. А чтобы нам открывать ответный огонь — боже упаси! Лучше сразу застрелиться.

Поэтому, когда в ночь на 22 июня на границе вспыхнула стрельба, ну разве что погуще, чем обычно, Георгий Самойленко не придал этому событию особого значения.

В два часа ночи он пошел проверять, как охраняется граница.

— Около четырех часов утра я увидел вспышки выстрелов и услышал свист снарядов, — рассказал Георгий Самойленко. — Укрылся с нарядом в дзоте, пытался связаться с заставой — нет связи.

К тому времени в районе железнодорожного моста стрельба разгорелась нешуточная. Там уже шел бой.

Вернувшись на заставу, Самойленко увидел там погибших в первые секунды войны пограничников, санитаров, перевязывавших раненых. Погиб и начальник заставы старший лейтенант Константинов.

Но все еще не верилось, что это война. Оказавшись старшим по званию на заставе, Георгий Самойленко отправил раненых и женщин в тыл. И только вечером 22 июня от прибывших на подмогу кавалеристов 9-й Крымской дивизии узнал, что началась война. Об обстановке на фронте ничего не знали несколько дней, слышали лишь, что наши моряки высадились в Румынии. Но все были уверены, что через месяц-два обнаглевший враг будет разбит.

Уничтожить любой ценой

Румыны уже захватили мост, имевший важное оперативное значение, и начали перебрасывать на восточный берег людей и технику. Надо было любой ценой уничтожить мост. Без помощи пограничников, знавших к нему подходы, сделать это было крайне сложно. Георгий Самойленко получил приказ подобрать группу из опытных бойцов и провести к мосту саперов.

Два дня ушло на подготовку. Кавалеристы и оставшиеся в живых пограничники с трудом сдерживали натиск противника. Вот если бы удалось взорвать мост, чтобы к врагу не шла подмога…

— Оставили в штабе документы, нагрузились взрывчаткой, сделали себе кули из камыша для маскировки и, босые, пошли к мосту, — вспоминает Георгий Иванович.

Их было семеро. Шли на верную смерть. Даже если бы каким-то чудом удалось подойти к мосту и взорвать его, как уйти потом живыми? Георгий Самойленко не скрывает: «Да, было страшно. Но надо идти».

Глухой ночью по реке спустились к мосту. По нему то и дело проезжали повозки, шла пехота. У края моста топтались у пулемета двое румын. Сапер из группы Самойленко разрезал металлическую сетку, установленную румынами на случай диверсии. Быстро заложили под опоры моста взрывчатку.

— Укрыл сапера плащом, и он зажег бикфордов шнур, — вспоминает те минуты Георгий Иванович. — Ну вот, казалось бы, можно уходить. Но было страшно: вдруг взрывчатка не сработает?

Прошли метров пятьсот по берегу — взрыв. Мост рухнул, а по берегу начали хлестать пулеметные очереди. Не задело. Вскоре через камыши вышли к своим. Встречавший группу пограничник молча пожал всем руки. В штабе полка пообещали представить к наградам. И, наверное, забыли на другой же день.

Ничего не оставлять врагу

Наши войска, после того как мост был взорван, выбили румын с плацдарма. Но радоваться было ничему: фронт в те июньские дни трещал по швам и катился на восток.

А в кавалерийскую дивизию, где теперь воевал Самойленко, прибыло пополнение из местных жителей — молдаван.

— Приехали на своих длиннохвостых черных лошадях. Все молодые, необученные, — вспоминает Георгий Иванович. — Стрелять никто не умеет, по-русски не понимают. Обуза, а не солдаты.

С такой подмогой обескровленная в первых боях дивизия не могла сдержать противника. Да и пополнение скоро разбежалось по домам.

Только третьего июля после знаменитой речи Сталина Георгий Самойленко, как, впрочем, и многие другие, по-настоящему осознал, что война будет тяжелой и долгой. «Ничего не оставлять врагу», — сказал Сталин. В тот же день Самойленко получил под свою команду двадцать красноармейцев и приказ: «Уничтожать все, что невозможно вывезти в тыл».

Изымали из магазинов в прифронтовой полосе золотые и серебряные изделия, жгли товары, подрывали станки и здания. Однажды сожгли целый мешок денег — надоело таскать его с собой. Война все спишет.

Смерть и рана неизбежны

А война шла своим чередом. Каждый день мог стать последним. Ходил с группой в разведку за «языком» — остался жив, выжил в страшном бою 13 июля, когда немцы шли в атаку и орали песни, стреляя из автоматов. Был случай, что Георгия Самойленко спас его конь, не бросивший хозяина.

Но рано или поздно пуля или осколок должны были найти бойца: редко кому в 41-м удавалось воевать больше месяца подряд.

В том бою 14 июля немецкая мина разорвалась почти рядом. Георгий Самойленко только увидел, что командиру эскадрона, лежавшему рядом, размозжило голову, и потерял сознание.

— Очнулся в кузове автомашины, — вспоминает Георгий Иванович. — Рядом раненые, в небе немецкие самолеты кружат, все в дыму и пыли.

Потом был санитарный поезд на Одессу и корабль на Новороссийск. В море их бомбили.

— Помню, как страшно кричали раненые, когда бомба попала в корабль, — рассказал Георгий Самойленко. — Раненые в панике лезли на палубу, некоторые бросались в море.

Наконец госпиталь в Сталинграде, который летом 41-го был глубоким тылом.

А полетать не удалось

После госпиталя Георгий Самойленко, повоевавший пограничником и кавалеристом, чуть было не попал в авиацию. В документах писарь по ошибке написал, что он был заместителем командира эскадрильи.

— На каких типах самолетов летали? — спросил у Самойленко майор в штабе авиационного полка, куда он прибыл из госпиталя по назначению.

— Я не летчик. Был заместителем командира эскадрона, а не эскадрильи.

— Ничего, научим, было бы желание.

Но все же полетать Самойленко не удалось. Всю войну служил в стрелковой дивизии. Вскоре был назначен начальником отдела контрразведки «СМЕРШ» стрелкового полка. Победу встретил в Чехословакии. Потом была еще одна война — на Дальнем Востоке.

Если бы тогда, утром 22 июня 41-го, Георгию Самойленко сказали, что через пять лет он окажется на другом конце земли — в Порт-Артуре — живым и здоровым, начальником разведки 203-й стрелковой дивизии, а позади будут тысячи километров дорог с боями, три ранения, контузия и десятки возможностей погибнуть, он, наверное, не поверил бы в такой «роман».

СМЕРТЬ НА ВОЙНЕ

Первым о том, сколько людей потеряла наша страна в годы Великой Отечественной войны, сказал И. Сталин — 7 млн человек. В 1965 году Н. Хрущев назвал новую цифру — 20 млн. Долгие годы эта цифра никем не оспаривалась, хотя многие понимали, что абсолютно точной се назвать нельзя. Несколько лет назад стали говорить о 27 млн погибших, последнее время в ряде публикаций появились цифры 44, 46 и даже 50 млн потерь.

Сколько же на самом деле потеряла наша страна своих граждан в годы войны? Споры об этом до сих пор не утихают среди историков и специалистов.

По страницам многих изданий, перекочевывая из одного в другое, гуляют утверждения, что Красная Армия в войне с Германией «завалила ее трупами и залила кровью своих солдат». Приводятся соотношения боевых потерь 10 к 1 и даже 14 к 1 в пользу Германии.

Почти полвека прошло с окончания войны, но до сих пор сказать точно, сколько же погибшими мы потеряли на войне, очень трудно, хотя различных исследований проведено было много, и не только в нашей стране. Оценка общего числа потерь воюющих стран является одним из важнейших критериев уровня военного искусства. Наконец, нам необходима и правда о потерях без политической конъюнктуры.

Впервые цифры боевых потерь Красной Армии, о чем вообще можно было спорить, появились только на Западе в 1950 году от дезертировавшего полковника Калинова. Он сначала привел цифру в 13,6 млн, потом поднял ее до 14,7 млн. Потери Германии на Восточном фронте он оценивал в 3,2 млн. То есть соотношение потерь — 4,6 к 1 в пользу Германии. Интересно, что германские исследователи в то время соотношение потерь вывели как 4,5 к 1 в их пользу. Эти цифры потерь Красной Армии советские историки сочли завышенными.

Подсчет потерь нашей страны осложняется многими факторами. Начать хотя бы с того, что историки до сих пор приводят разные цифры, сколько же было у нас населения накануне войны, потому что перепись в то время не проводилась. Оценки самые разные: 191,7 и 194,1 млн в 1940 году, 197,1 и 200,1 млн к 22 июня 1941 года, и намного меньше — 189,8 млн. В 1945 году население СССР составило 168 млн человек, но это опять же оценка, а не по переписи. С учетом нереализованного естественного прироста в 10,38 млн демографические потери в войне составили 32 млн 163 тысячи. Но записывать неродившихся детей в боевые потери по меньшей мере нечестно, поэтому важно знать, сколько же точно потеряла в боях наша армия и сколько погибло мирных жителей. Иначе, если приплюсовывать к погибшим в боях солдатам мирных женщин, детей и стариков, уничтоженных карателями, то соотношение боевых потерь будет не в пользу Красной Армии и действительно очень значительным.

Очень непросто было подсчитать, сколько же погибло во время войны мирных жителей. Гитлеровцы уничтожали их целыми деревнями, не считая, в концлагерях, в гетто. Немало людей судьба разметала по разным странам мира. Так, считается, что не вернулись в СССР после войны более 450 тысяч человек, оказавшихся в западной зоне. Для страны они потеряны и вошли в число потерь, но ведь люди остались живы.

В целом же большое количество погибших в войну в нашей стране объясняется не только ошибками Сталина и командования, но и высокой технической оснащенностью воюющих сторон, большой огневой и разрушительной силой оружия и прежде всего тем, что гитлеровцы проводили чудовищный по своим масштабам геноцид в отношении мирного населения.

Особенно большие боевые потери Красная Армия понесла летом и осенью 1941 года. В процентном отношении это составляет 27,8 от их общего количества за войну. На 1942 год приходится 28,9 проц., на 1943-й — 20,5, 1944-й — 15,6, на 1945-й — 7,1 проц. При этом следует учесть, что Красная Армия из 4 лет войны наступала 3 года и прошла на запад вдвое большее расстояние, чем германская на восток в 41— 42-м годах.

Тяжелые потери нашей армии 1941 года усугубились частыми лобовыми атаками без должной подготовки, неподготовленностью операций в целом, не хватало и опыта. Кроме того, были допущены крупные ошибки высшего командования, которые привели к тому, что в окружение попадали большие массы войск. Именно этим объясняется, что в 1941 году огромное количество советских солдат попало в плен. Кстати, и эта цифра до сих пор точно не определена. По данным генштаба вермахта, всего было взято в плен 5 млн 734 тыс. 580 советских солдат. Однако советские исследователи считают, что эта цифра завышена, поскольку гитлеровцы включали в число пленных и значительное количество людей из мирного населения. У разных исследователей приводится и различное количество советских солдат, попавших в плен. Так, Б. Соколов приводит цифру 6,2 млн. По данным же американского генерала Вуда, проводившего свои исследования, в плен попали в общей сложности 4 млн советских солдат. По данным же советских исследователей, пропало без вести в годы войны 4,5 млн солдат; при этом считается, что 500 тысяч из них не были в плену, а перешли к партизанам или растворились среди местного населения. Разные цифры и по погибшим в плену. По одним данным — 2 млн, по другим — 3,3. Вернулись из плена 1,8 млн советских солдат, с неустановленной судьбой считаются от 1,9 до 3,6 млн военнопленных. Большинство их, очевидно, погибли. Особенно много советских военнопленных погибли в конце 41-го — начале 42-го: из 3,35 млн более 2 млн человек, по немецким данным. Ежедневно погибали в это время в плену в среднем 6 тысяч человек. Погибшие в плену отнесены, и это справедливо, к безвозвратным боевым потерям. Но ведь погибли эти солдаты не на поле боя, то есть зачитывать их в боевой успех германской армии будет несправедливо.

По немецким данным, только к 11 июля 1941 года в плен попали 360 тысяч советских солдат. В районе Белостока — Минска было взято в плен 323 тысячи человек, под Уманью — 102, в районе Смоленска — Рославля — 348 тысяч, под Киевом, по немецким данным опять же, 665 тысяч, в районе Вязьмы и Брянска — 662 тысячи. Это только наиболее крупные «котлы» 1941 года. Советские исследователи считают, что эти цифры значительно преувеличены. Так, под Киевом не могло столько человек попасть в плен, поскольку на фронте там было чуть более 450 тысяч бойцов, и многие из них погибли в боях или вырвались из окружения.

Учет попавших в плен не может быть точен и потому, что значительная часть солдат попадала в плен не один раз, после побегов, другие бежавшие попадали в партизаны или на фронт и могли быть дважды засчитаны, как попавшие в плен и погибшие.

Особенно сложно было вести учет потерь в 41-м году, поскольку в окружение попадали большие массы войск, где люди гибли или пропадали без вести, а документов об этом не сохранилось. Автору этих строк в 70-е годы довелось работать в Центральном архиве Министерства обороны над историей 137-й стрелковой дивизии, судьба которой во многом характерна для Красной Армии в целом. В то время исследователям категорически запрещено было выписывать из документов цифры потерь. Правда, это делалось тайком и условными обозначениями. Тогда удалось познакомиться и с историками, которые непосредственно работали над этой проблемой. Свои сведения они тоже держали в секрете. Вообще подсчет потерь — это адский труд: необходимо было изучить сводки всех воинских частей, а в Красной Армии только стрелковых дивизий было более.400. Многие документы не сохранились, так, в фонде 137-й стрелковой дивизии после трех окружений сводки потерь можно было брать только с ноября 41-го года.

По данным советских исследователей, только в 41-м году Красная Армия потеряла 5,3 млн убитыми и пропавшими без вести, а на 1 марта 42-го года потери составили 6,5 млн. При этом, правда, надо учесть, что больше половины из них — пропавшие без вести. Только за первые три недели войны 28 дивизий Красной Армии были полностью разгромлены, еще 72 дивизии потеряли более половины своего состава. Общие потери в людях только за это время составили более 800 тысяч человек.

Когда фронт относительно стабилизировался, учет боевых потерь был налажен. Есть точные сведения по 32 наступательным операциям, которые проводила Красная Армия в 42—45-м годах. В зимнюю кампанию 41-42-го года безвозвратные потери нашей армии составили 446,7 тысячи человек, у гитлеровцев за этот же период — 118,95 тысячи. Точных данных по потерям летней кампании 42-го года нет, но они составляют сотни тысяч с обеих сторон. Особенно большие потери были в Сталинградской битве. В зимней кампании 42-43-го года потери Красной Армии составили 286,88 тысячи, у гитлеровцев — 1000,78 тысячи, летом — осенью 43-го года — 590,7 тысячи и 145,1 тысячи соответственно. В зимне-весенней кампании 44-го потери соответственно — 377 и 284, 59 тысячи, в летне-осенней 44-го — 470 и 858,6 тысячи. В кампании 45-го года безвозвратные потери Красной Армии составили 376 тысячи человек, а гитлеровцев — 1 млн 277 тысячи, но следует учесть, что в число потерь Германии не входят потери ее союзников. Кроме того, на стороне Германии сражались и многочисленные формирования власовцев, украинских, прибалтийских и других националистов общей численностью свыше 100 тысяч человек. А сколько было полицаев, вообще сказать сложно. Эти люди до войны считались гражданами СССР, но их потери несправедливо было 6ы носить к потерям нашей страны в целом, поскольку они сражались на стороне противника. Все это опять же усложняет точные подсчеты потерь сторон.

После очень кропотливого труда можно, вывести общее количество боевых безвозвратных потерь воюющих сторон. Красная Армия потеряла в годы войны убитыми, погибшими в плену и умершими от ран в общей сложности 8 млн 668 тысяч 400 человек. Общие безвозвратна боевые потери Германии оцениваются в 8 млн 774 тысячи человек (в целом Германия потеря ла 13 млн 448 тысяч человек). Из них на советско-германском фронте погибло и было взято в плен 5 млн 151 тысяча человек. Общее же количество пленных, взятых Красной Армией, составляет 4,5 млн человек, из них 2,5 млн и немцев. Кроме потерь немцев, надо учитывать и потери их союзников. Здесь цифры разные: от 974 тысячи, или 1 млн 5 тысяч. Это имеются в виду румынские войска, финские, венгерские, итальянские и различные другие формирования.

Соотношение потерь в кампаниях войны менялось следующим образом: в первом периоде 5,5 к 1 в пользу Германии, во 2-м — 1 к 1,2 в пользу Красной Армии, в 3-м — 4,1 к в ползу Германии, в 4-м — 1,3 к 1, в 5-м — 1 к 1,8 и в 6-м — 1 к 3,4 в пользу СССР. Успех летне-осенней кампании 1944 года был оплачен в три раза меньшей кровью, чем в 1943 году, хотя территория была освобождена примерно такой же площади. В 1945 году при освобождении стран Европы и в боях на территории Германии успех был оплачен в 3,5 раза меньшей кровь, чем при изгнании врага с такой же площади, чем в 41-43-м годах. К концу войны безвозвратные потери Германии втрое превзошли потери Красной Армии, и это яркое свидетельство, что победа была одержана не числом, а умением. Следует учесть и то, что гитлеровцы сражались с отчаянием обреченных вплоть до капитуляции, и, как правило, массовой сдачи в плен не было. Во многих операциях, таких как Корсунь-Шевченковская, Ясско-Кишиневская, Белорусская, Висло-Одерская, Берлинская, потери противника значительно превосходили потери Красной Армии. В этих операциях наша армия сполна расплатилась с противником за тяжкие потери в 41 -42-м годах.

Общее же соотношение потерь в ходе войны составляет не 10 или 14 к 1, а 1,6 к 1 в пользу Германии. При этом следует учесть, что очень большое количество потерь приходится у нас на первые полгода войны, а среди погибших больше половины пленные.

Находясь в равных условиях с противником в середине и особенно в конце войны, Красная Армия, как правило, одерживала победы, причем с меньшими для себя потерями.

Поэтому можно точно утверждать, что выражение «мы завалили Германию трупами и кровью» не соответствуют действительности. Да, крови и смертей с нашей сторон было много, но и противник терял не меньше. И объяснялось это не громадным численным превосходством Красной Армии, а прежде всего постоянно возраставшими умением воевать и технической» оснащенностью.

Говорят, гибель одного человека — трагедия, гибель миллионов — статистика войны. И рано еще ставить точку в исследованиях потерь и нашей страны, и Германии. Но уже сейчас можно сказать уверенно, что на поле боя потери сторон в ходе войны в итоге были примерно равными.

А говорить о точной цифре мирных жителей в результате геноцида гитлеровцев рано, она составляет от 13 до 15 миллионов человек.

«Тот самый длинный день в году» 22 июня 1941-го принес нашей стране неисчислимые страдания и жертвы. Память людская еще долго будет возвращаться к событиям войны, потому что главное на войне все же — смерть, родных и близких, а в широком смысле — граждан нашего государства.

ПОЛКОВНИК, ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ

1118 командиров Красной армии в звании полковника пропали без вести в годы Великой Отечественной войны. За этими цифрами — не только неизвестные судьбы конкретных людей, но и частей, соединений, которыми они командовали.

Командир не мог остаться один

Полковник может командовать не только полком, но и бригадой, дивизией, возглавлять штабы соединений. Ясно, что вокруг него на войне всегда есть люди, его подчиненные. Каким же был размах сражений, если столько было пропавших без вести полковников, ведь и количество погибших командиров в этом звании — несколько тысяч… Не мог же полковник в бою остаться совсем один! Где же были в тот момент его подчиненные, однополчане?

Наш земляк командир 771-го полка 137-й Горьковской стрелковой дивизии полковник Иван Малинов — один из этих 1118, пропавших без вести. Судьба этого человека долгие годы волновала его однополчан, но до сих пор, несмотря на все попытки найти истину, так и не удалось точно установить, что же с ним случилось тогда, в первые недели войны. Как это ни странно, но есть несколько вполне достоверных версий его исчезновения.

Иван Малинов родился в 1896 году в крестьянской семье в селе Федурино ныне Вачского района. В годы Первой мировой войны был призван в царскую армию, служил прапорщиком. В одном из боев попал в плен к немцам. Вернулся на Родину после окончания Гражданской войны и служил в Красной армии на командных должностях. В конце 30-х годов служил начальником полковой школы 17-й стрелковой дивизии, а когда на ее базе осенью 1939 года была сформирована 137-я дивизия, был назначен командиром ее 771-го стрелкового полка. Репрессии в армии 1937 года его не коснулись.

С полком выехал из Горького на фронт на третий день войны, а при прорыве из окружения 19—20 июля 41-го пропал без вести.

Еще в 70-е годы мне удалось разыскать и опросить несколько человек, однополчан полковника Малинова, которые видели его в те драматические июльские дни 41-го, когда полк прорывался из окружения в районе города Пропойска (ныне Славгород Могилевской области Белоруссии) через Варшавское шоссе за реку Сож. Пытался по часам восстановить действия полковника Малинова в этот день 19 июля, но картина получилась предельно противоречивой.

«Он нас бросил…»

Помощник начальника тыла 20-го стрелкового корпуса полковник Исаак Цвик, в который входила 137-я дивизия, рассказал мне, что вечером 18 июля, накануне прорыва из окружения, он с группой командиров, в которой был и полковник Малинов, ходили на подступы к Варшавскому шоссе на рекогносцировку. Их обстреляли немцы, и группа отошла. Малинова с ними после перестрелки не было. Утащили ли его, раненого, немцы, или труп не смогли найти наши разведчики, посланные на поиски полковника, осталось тогда неясным. Это первая версия исчезновения полковника Малинова.

По воспоминаниям сотрудника особого отдела дивизии Андрея Бородина, полковник Малинов пропал без вести в это же время, но при других обстоятельствах. «Это было в лесу вечером 18 июля накануне прорыва, — рассказал Андрей Карпов. — Нас было двенадцать человек, в том числе и Малинов. С нами была одна женщина, кажется, машинистка штаба 771-го полка. Она переоделась в гражданскую одежду, и мы отправили ее на разведку к шоссе. Действия Малинова показались мне тогда подозрительными, и они оправдались. Ночью, когда мы все заснули, Малинов и еще один или двое командиров исчезли, не дождавшись возвращения женщины из разведки. Я считаю, что он нас бросил как подлый трус».

Этот эпизод — вторая версия исчезновения полковника Малинова.

«Мне самому тесно…»

Однако на следующий день, 19 июля, Ивана Малинова видели несколько человек, причем в расположении наших войск.

Помощник начальника штаба 771-го полка, в то время лейтенант Вениамин Тюкаев, рассказал мне: «В день прорыва полка из окружения мои встречи с Малиновым были при таких обстоятельствах… Начштаба полка капитан Шапошников послал меня на исходное положение подразделений полка разыскать там полковника Малинова и доложить ему, что один батальон уже пробился из окружения через шоссе на реку Сож. Найти Малинова тогда удалось довольно быстро. Он дал мне свою машину „Эмку“, чтобы я съездил в другие два батальона уточнить задачи на прорыв. Когда я выполнил этот приказ, Малинов приказал мне ждать его в машине, а сам куда-то ушел. Ждали мы его с адъютантом весь день 19 июля и ночь на 20-е. На рассвете все же поехали искать своего командира полка, но попали в засаду, и нашу машину немцы сожгли. У деревни Александровка 1-я, которая стоит перед шоссе, через которую мы прорывались из окружения, мы снова встретили полковника Малинова. Вид у него был хмурый и усталый. Мы с его адъютантом доложили, что нашу машину сожгли немцы, спросили, что нам делать дальше. Малинов пошел к броневику, мы спросили: „Нам с вами, товарищ полковник?“ — „Мне самому тесно“, — отрубил он и поехал на броневике по направлению к шоссе. Мы с адъютантом полковника присоединились к группе бойцов и командиров и дальше прорывались из окружения с ними. Больше Малинова я не видел».

Этот рассказ дает основания считать, что пропавший, по двум версиям, накануне прорыва из окружения полковник Малинов на следующий день все же был в расположении наших войск, которые еще не пробились из окружения.

«Это же предательство!»

Капитан Федор Лукъянюк, командир батальона связи 137-й дивизии, дает свою версию исчезновения полковника Малинова: «В тот вечер, 18 июля, командир нашего 20-го корпуса генерал Еремин лично, при мне, ставил задачу командиру 771-го полка Малинову, где конкретно выйти с полком на шоссе. Командир 137-й дивизии полковник Гришин приказал мне немедленно организовать надежную связь с полком, который пошел на прорыв. Я подошел к полковнику Малинову и спросил: «Как вы будете двигаться?» Он мне показал на машину: «Поеду через пять минут». Я отдал приказ моему командиру роты старшему лейтенанту Никитаеву: «От этого дерева тяните проводную связь за полковником Малиновым, не отставайте от него ни на шаг, а то можете заблудиться, потому что темнеет. Через одну-две катушки включайте аппарат и прозванивайте линию». Мои связисты пошли за машиной Малинова, а через некоторое время телефонист, который был на моем конце линии, просит подойти меня к аппарату. Старший лейтенант Никитаев, очень волнуясь, доложил мне, что видит, как полковник Малинов вышел из машины и сдался подошедшим к нему немцам в плен. Я тут же передал трубку аппарата командиру дивизии полковнику Гришину. Никитаев повторил ему эти слова, и тот тут же доложил о случившемся командиру корпуса. Генерал Еремин возмутился: «Это же предательство! Надо немедленно уходить из этого места!» Я тут же приказал Никитаеву сматывать линию связи и возвращаться ко мне. Но он не дошел: был убит немцами по дороге в лесу. После этого случая полковник Гришин вызвал по телефону начальника штаба 771-го капитана Шапошникова и приказал ему командовать полком.

Буквально через час после ухода Малинова немцы открыли по нашему месторасположению точный огонь артиллерии и минометов. Штаб корпуса понес большие потери — так быстро сменить его дислокацию не удалось. О сдаче Малинова в плен в его полк мы не сообщали, даже Шапошников этого не знал.

Во время артналета немцев мы потеряли командира корпуса, и командир 137-й дивизии полковник Гришин решил, что ждать больше нельзя, надо прорываться через шоссе самостоятельно. Я собрал своих людей, поставил задачу, и мы пошли к шоссе на прорыв. По нам вели огонь немецкие мотоциклисты, но мы их разогнали огнем. Шоссе перешли без потерь, а за нами прошел и штаб дивизии вместе с ее командиром полковником Гришиным».

Итак, это третья версия исчезновения полковника Малинова. Осталось только загадкой: сам ли он сдался немцам в плен или все же был ими схвачен, когда вышел из машины перед шоссе. Казалось бы, на этом версии исчезновения полковника Малинова должны закончиться. Но дальше события развивались как в детективной повести…

«В Африке ваш Малинов…»

После войны Федор Лукъянюк, которому не давала покоя эта история, попытался установить судьбу полковника Малинова через такую авторитетную структуру, как СМЕРШ. Знакомый офицер из СМЕРШа навел справки и при встрече сказал Лукъянюку: « В Африке ваш Малинов…» Федор Михайлович так был потрясен этим известием, что не уточнил, надо ли это понимать буквально или иносказательно, под Африкой понимать Колыму. Больше он этого офицера СМЕРШ не встречал.

Между тем есть основания считать, что после войны Иван Малинов мог оказаться в СССР. Замполит батареи 771-го полка Евгений Иванов рассказывал мне, что в первые послевоенные годы он читал в одной из газет, в какой — не помнит, что состоялся суд над бывшим полковником Красной армии Малиновым, командиром карательного корпуса власовцев в Австрии. Уточнить эти сведения не удалось: неизвестны ни газета, ни год публикации.

Начальник штаба 771-го полка Александр Шапошников, ближайший из командного состава полка к его командиру Малинову, рассказывал, что после войны был слух, что якобы кто-то неизвестный, но, очевидно, хорошо информированный человек позвонил жене Малинова и сообщил ей, что сегодня через Горький проследует эшелон и в нем будет ее муж. Она к указанному времени поехала на вокзал, но видела лишь, как мимо прогрохотал эшелон с зарешеченными окнами — везли заключенных. Никаких официальных сведений о судьбе своего мужа жене, кроме того, что он пропал без вести, ей так и не удалось получить, несмотря на запросы в разные инстанции.

«Это точно он!»

Однако есть еще две версии о судьбе полковника Малинова, причем полностью исключающие уже известные.

В 70-е годы мне довелось встретиться с жителем белорусской деревни Александровка 1-я Иваном Левковым, в районе которой прорывался из окружения 771-й полк. Он после затихших здесь боев хоронил в лесу советских солдат, погибших во время прорыва. Иван Левков рассказал, что похоронили они с отцом одного полковника, метрах в 50 от шоссе. Рядом стояла грузовая машина, в кабине — убитый водитель, рядом лежали еще один боец и полковник. Иван Левков помнит, что они нашли и документы этого полковника, на имя Ивана Малинова, а когда я показал ему его фотографию, то уверенно сказал: «Это точно он!» Документы вместе с планшетом погибшего полковника сгорели в доме во время войны. А вот место захоронения в том лесу Иван Левков так и не смог мне показать, хотя ходили мы там долго. Между тем рассказывал он все вполне правдоподобно.

«Сталин мне не простит…»

Но и это еще не последняя версия…

Один из жителей деревни Александровка 2-я, расположенной за шоссе на берегу Сожа, рассказал мне, что после тех боев в воронке он похоронил наших полковника и сержанта. Якобы оба они застрелились. Из 137-й дивизии, да и из других частей, прорывавшихся здесь из окружения, никто из командиров в звании полковника в числе погибших не значится…

В подтверждение версии именно самоубийства полковника Малинова есть сведения разведчика из 137-й дивизии Петра Кострикова, который запомнил рассказ своего знакомого красноармейца Петра Каширина, на глазах которого якобы застрелился полковник Малинов, причем со словами: «Сталин мне не простит». Подтвердить эту версию нечем. Петр Каширин вскоре погиб. На берегу Сожа множество воронок, и в какой из них были закопаны полковник с сержантом, определить невозможно.

Что стояло за словами «Сталин мне не простит» можно только догадываться…

После прорыва 771-го полка из окружения капитан Шапошников на поиски своего командира послал несколько групп разведчиков. Они добросовестно осмотрели сотни тел погибших на месте прорыва — полковника Малинова среди них не было.

«Да командуй ты сам…»

Каким же человеком был Иван Григорьевич Малинов…

По отзывам знавших его однополчан, это была сложная и противоречивая личность. Одни, по мирному времени, помнят его как грамотного командира и отзывчивого человека, по воспоминаниям других — полковник Малинов в начале войны был явно морально надломлен поражениями и фактически самоустранился от командования полком.

Капитан Николай Малахов из штаба 278-го легкоартиллерийского полка рассказывал, что когда командир дивизии полковник Гришин послал его перед прорывом из окружения для помощи к Малинову, то встретил его одиноко сидящим на пеньке в крайне удрученном виде. — «Да командуй ты сам…», — ответил Малинов Малахову, когда тот доложил ему о поставленной командиром дивизии задаче.

Помощник начальника штаба 771-го полка Вениамин Тюкаев запомнил полковника Малинова таким: «Он был опытным, строгим и требовательным командиром. Мы его побаивались». У сержанта-связиста Алексея Самойленко о своем командире остались такие воспоминания: «Он был чуть выше среднего роста, хорошо сбит, подтянутый, на лице играл румянец. Нас, бойцов, он, кажется не замечал. Во всяком случае, в жизнь солдатскую, как это делали политработники, не вникал». Командир батальона связи дивизии Федор Лукъянюк описал полковника Малинова таким: «Он был грубый, заносчивый, никогда никому не уступал. Он и командиру дивизии, который был, кстати, младше его по возрасту, грубил. Были случаи, что когда он на совещаниях бросал такие ехидные реплики, что полковник Гришин его одергивал».

По воспоминаниям ветеранов 137-й дивизии, отношения между ее командиром полковником Гришиным и командиром 771-го полка полковником Малиновым были напряженными и неприязненными. Есть свидетельства, что Гришин после первого боя даже пригрозил расстрелять Малинова за потерю управления полком. Малинов был гораздо старше Гришина, в одном с ним звании, считал себя достойным командовать дивизией, а не только полком.

Очень осторожно отзывался о своем командире полка его начштаба Александр Шапошников. И все же рассказал такой эпизод: «Помню, едем на машине втроем — я, Малинов и комиссар полка Васильчиков. Дело было на подступах к Варшавскому шоссе, за несколько часов до начала прорыва. От усталости меня клонило в сон, но помню, что комиссар за что-то ругает Малинова, обещает при повторении подобного сообщить куда следует. О чем они тогда спорили, я потом Васильчикова не переспросил, а вскоре комиссар погиб».

Сохранилось письмо комиссара полка Васильчикова, написанное им домой после выхода из окружения, где есть такие строки: «Вот даже Малинов И. Г. — его я не вижу пятый день, при выходе из окружения он отстал, и до сих его нет в полку. Малинов, я думаю, тоже жив, но где-нибудь заблудился, так как противник не пускает, так в бою он очень осторожный». То есть в этом письме комиссар и мысли не допускает, что его командир мог попасть или сдаться в плен или погибнуть, да и судя по тону письма, отношение к нему вполне товарищеское.

«Сын от немки…»

Александр Шапошников до последних дней своей жизни не верил, что полковник Малинов мог сдаться в плен: «Он очень боялся плена, потому что в плену у немцев был до 1923 года, и впечатления об этом времени, судя по его рассказам, у него остались очень тяжелые». И в то же время Шапошников рассказал, что, по слухам, у Малинова в Германии, когда он там жил после плена, остался сын от немки… Если это не только слух, то он многое объясняет в поведении Малинова в начале войны.

Федор Лукъянюк привел такой весьма странный факт: «Весной 41-го дивизия перешла на новые штаты, они считались секретным. На одном из совещаний в штабе дивизии, где был и Малинов, эти документы пропали. Нашли их потом у Малинова, который взял их с собой якобы по ошибке». А если не по ошибке?

Не менее странный случай рассказал и начальник особого отдела 137-й стрелковой дивизии полковник Василий Горшков: «В день отправки дивизии на фронт прошло партсобрание, а когда после него коммунисты стали забирать со стола партбилеты, которые положили туда для регистрации, исчез партбилет комиссара полка Васильчикова. Комиссар полка не мог ехать на фронт без партбилета — это ЧП! Пришлось попросить всех коммунистов еще раз проверить карманы. Партбилет Васильчикова обнаружили в кармане Малинова». Якобы положил его туда случайно вместе со своим». А если не случайно — чтобы ехать на фронт без принципиального комиссара? Эти факты невольно наводят на мысль: а не был ли Иван Малинов завербован германской разведкой, пока находился в плену до 1923 года?

Начальники особых отделов были сняты

На запрос о судьбе полковника Малинова в архив Министерства обороны России ответ пришел краткий и без комментариев: «Пропал без вести 19 июля 1941 года». В Книге памяти Нижегородской области о судьбе Малинова даны другие данные: «Пропал без вести в сентябре 1942 года». Почему разная информация о дате пропажи без вести — так и не удалось установить.

Вскоре после исчезновения полковника Малинова со своих должностей были сняты начальники особого отдела дивизии и полка, «как не обеспечившие оперативный надзор в частях». Наверное, кто-то все же знал больше о судьбе полковника Малинова, но, если и есть такие документы, то хранятся они за семью печатями. По крайней мере, за 30 лет упорных поисков найти их так и не удалось. И судьба полковника Малинова, скорее всего, так и останется одной из тайн 41-го года.

А 771-й полк, которым он командовал, тогда, 19 июля, с минимальными потерями прорвался из окружения и успешно воевал до конца войны.

Всего лишь одна судьба из 1118… Кто знает, может быть, и остальные были не менее драматическими и загадочными…

ГУДЕРИАНА ДЕРЖАЛИ ЗА ХВОСТ

В конце августа 41-го года 137-я Горьковская стрелковая дивизия вышла из второго с начала войны окружения, на этот раз в леса под г. Трубчевском Брянской области. Позади были сотни километров с боями и тяжелыми потерями, впереди — новые бои и новые потери: все в дивизии понимали, что рассчитывать на отдых нельзя — фронт еле держался.

Командование фронта приказало дивизии оборонять г. Трубчевск, к которому рвались моторизованные корпуса 2-й танковой группы Гейнца Гудериана.

Полковник в отставке Александр Шапошников, командир 771-го стрелкового полка вспоминал:

— На совещании в штабе армии я случайно увидел карту с обстановкой на фронте. У города Трубчевска красным карандашом были жирно нарисованы цифры: 137-я сд. На карте дивизия выглядела внушительно. На самом деле в ее составе в те дни был один полк, в полку один батальон, а в батальоне — одна рота.

Остальные части и подразделения дивизии с боями еще прорывались из окружения. Каким-то чудом остаткам дивизии удалось удержать Трубчевск и даже сжечь 20 немецких танков. В начале сентября 137-я стрелковая дивизия начала постепенно оживать: вышли из окружения еще несколько сот бойцов и командиров, пришло пополнение.

А 20 сентября в дивизию приехали долгожданные гости, шефы из Горького.

Николай Рогожин, член делегации, в годы Великой Отечественной — заведующий военным отделом горкома партии:

— Времени на подготовку было очень мало, поэтому подарков удалось собрать немного: одиннадцать грузовиков с автозавода, несколько пушек, две бронемашины, а командиру дивизии полковнику Гришину — легковую автомашину от секретаря обкома партии Родионова. Из Горького мы ехали своим ходом. В дивизии все были нам очень рады, расспрашивали про Горький, задавали очень много вопросов. Мы говорили, что народ у нас трудится, ждем от вас победы, а бойцы отвечали, что воюем, но вот победы пока нет. Настроение у солдат было очень хорошее — все буквально рвались в бой. Нам много рассказывали о первых отличившихся в боях. Увезли домой несколько мешков писем, приветы и еще более крепкую уверенность в победе.

А пятого октября в газете «Горьковская коммуна» было напечатано письмо воинов 137-й стрелковой дивизии землякам, в котором они благодарили горьковчан за подарки и клялись еще сильнее бить врага. За два месяца боев дивизия, по данным ее штаба, вывела из строя около девяти тысяч гитлеровцев, уничтожила 80 танков, десятки орудий, минометов, автомашин и в срыв «блицкрига» внесла достойный вклад.

Тогда, в конце сентября 41-го, после двух месяцев тяжелейших боев всем казалось, что нет таких испытаний, через которые не прошла бы дивизия и ее солдат уже нечем удивить, но многим из них предстояло пережить еще более тяжкие испытания, третье окружение. Снова кровь, смерть товарищей и неизмеримый солдатский труд.

Генеральное наступление вермахта на Москву — операция «Тайфун» — началось 30 сентября ударом 2-й танковой группы из района Шостки на Орел. 24-й моторизованный корпус гитлеровцев быстро смял слабую оборону нашей 13-й армии и уже третьего октября ворвался в Орел. Шестого октября немцы заняли Брянск. Наши 3-я и 13-я армии, а с ними и 137-я стрелковая дивизия, оказались в оперативном окружении. Войскам, чтобы пробиться из окружения, предстояло пройти около 300 километров. Моторизованные корпуса гитлеровцев на этом направлении рвались к Москве, а в их тылу остались две наших армии. От их действий зависела тогда судьба столицы, да и всей страны. Можно было сдаться в плен, попрятаться по глухим деревням. Подавляющее большинство предпочли драться и умереть с оружием в руках.

В ночь на восьмое октября части 137-й стрелковой снялись со своих позиций, быстро прошли 60 километров и уже утром девятого октября начали переправу через Десну. Огромный поток людей, лошадей, автомашин растекался по лесным брянским дорогам. А впереди наши войска ждали части немецкой 18-й танковой дивизии.

Несколько суток тяжелейших боев в направлении Литовни и Навли.

Андрей Червов, радиотехник батальона связи дивизии, капитан в отставке:

— Когда пошли на прорыв, нас, связистов, оставалось человек сорок-пятьдесят, да и то в основном из взвода лейтенанта Баранова. Хорошо помню, что его солдаты все были в маскхалатах. Бой начался на заходе солнца. Артподготовка у нас велась всего одним орудием, да и то его немцы быстро накрыли минами. Когда стемнело, все по команде поднялись в направлении выстрелов. Пробежали разбитую зенитную установку, около нее кто-то громко стонал. У подбитого немецкого танка валялись убитые танкисты. Рядом горела деревня. Потом шли в полной темноте — ни зги не видно. Напряжение было такое, что не замечали времени. Шли толпой, по сторонам и вдалеке стучали выстрелы. За нами ехали два наших броневика, потом обогнали. Шли всю ночь. Нас обгоняли повозки и даже танки. То и дело слышны пулеметные очереди, винтовочные выстрелы. Было очень тревожно, мучила неизвестность, риск нарваться на немцев…

Дивизия пробилась через заслоны гитлеровцев, но дальше ее частям пришлось идти на восток, не имея связи друг с другом.

К 19 октября у командира 137-й стрелковой дивизии полковника Ивана Гришина под рукой оставалось не более двухсот человек, с остальными своими частями связи он не имел.

В архиве Министерства обороны в фондах 137-й стрелковой дивизии хранится записка майора Туркина командиру дивизии: «В районе Гремячее — Трояновский наблюдаю большую автоколонну немцев. Несколько десятков автомашин с грузами перед деревней. Охрана небольшая».

В журнале боевых действий дивизии о том, что было дальше, краткая запись: «При выходе из окружения с 7 по 28 октября в районе Гремячее — Трояновский разгромили тылы 18-й танковой дивизии, уничтожив 150 автомашин, несколько танков и до 200 немцев, взяли в плен 60 человек».

В той обстановке это был крупный успех в масштабах всего фронта.

Как удалось выиграть этот бой небольшой группе измученных многодневными боями окруженцев? Много лет ушло на поиски тех, кто мог бы рассказать об этом бое, открыть еще одну страницу битвы за Москву.

Андрей Червов, участник этого боя, капитан-связист:

— От Литовни мы все время шли пешком. Ни деревень по дороге, ни привалов. На каком-то хуторке я выпил три ковша воды, сел — и никак не могу встать: ноги отекли. А идти надо. Выдернул кол, так и поплелся. Отстал и своих догнал только к ночи. Утром нас покормили, была еще какая-то кухня. Стоим гурьбой, подходит полковник Гришин, за ним упряжка с орудием и телега, на ней два пулемета и миномет. Построились и командир дивизии поставил задачу: атаковать колонну противника, которая была где-то за лесом.

Казалось бы, предстоящий бой — явная авантюра: атаковать растянувшуюся на три километра колонну противника силами двухсот солдат, многие из которых от изнурения едва переставляли ноги. Можно было просто пройти мимо, на восток. Никто бы не осудил за это полковника Гришина, никто бы ничего не узнал. Но тогда через несколько дней, когда грязь застынет, колонна двинется на Москву.

Полковник Гришин тщательно продумал организацию боя. Да и слишком велик был соблазн ударить по застрявшей в грязи колонне. Сначала разведку боем провел отряд капитана Балакина численностью 60 человек: ворвались в Гремячее и установили наличие огневых точек. Рядом действовал отряд майора Туркина.

Иван Егоров, телефонист батальона связи, сержант:

— Перед атакой майор Туркин послал меня и красноармейца Егорова на разведку: узнать, сколько немцев в деревне. Перешли речонку, а дальше плетень, ничего не видно, и деревья мешают. Я вернулся и доложил Туркину, что ничего не видно. — «Что, крови боишься? Иди на те тополя, пока не услышишь выстрел нашей пушки». Я понял, что мне предстоит вызвать на себя огонь немцев, чтобы наши могли их засечь. Пошел, потом залег у кустика, пополз — по мне огонь из автоматов из-за тополей, а вскоре ударила и наша пушка…

Николай Старостин, политрук роты батальона связи, майор в отставке:

— Главную роль в этом бою сыграла рота лейтенанта Михайленко. Численностью она была всего около шестидесяти человек. Сначала шли колонной, метров за восемьсот от дороги развернулись в цепь. Я и Михайленко шли на левом фланге, на правом — взвод лейтенанта Баранова, в центре группа во главе с сержантом Червовым. Лесом вышли к шоссе, залегли метрах в двухстах от дороги, хорошо были видны десятки автомашин. Здесь же была наша пушка, сорокапятка. Подошел артиллерист, старший лейтенант: «Подойдете к дороге, дайте сигнал, я открою огонь». Когда у нас все вышли на рубеж атаки, Михайленко поднялся и помахал фуражкой. Мы поднялись все и с криком «Ура»! бросились вперед…

Алексей Коробков, телефонист батальона связи, старший сержант:

— Нам четверым была поставлена задача уничтожить в колонне танк. Скрытно подползли, бросили в танк по гранате и он загорелся. Тут и наши начали стрелять. Мы бросились к машинам. Немцы, шофера, кто побежал, кто отстреливается. Начали их бить, кого и штыком. Михайленко шел в полный рост с пистолетом и клинком: «Ребята! Все за мной! Живы будем, будем отдыхать!» У меня как раз фляжку пулей с ремня сбило…

Сохранились в архиве и наградные листы на участников этой операции. Эти документы помогли восстановить картину боя. Первым в атаку бросился старший сержант Алексей Коробков, несмотря на огонь, уничтожил несколько гитлеровцев и увлек за собой товарищей. Красноармеец Григорьев уничтожил двух гитлеровцев, троих взял в плен, красноармеец Арисов меткими выстрелами убил троих, еще троих немцев уничтожил и семерых взял в плен сержант Папанов. Когда группа наших солдат была прижата к земле пулеметным огнем и несколько гитлеровцев пытались зайти им во фланг, красноармеец Яковлев уничтожил их, а тех, кто побежал, забросал гранатами. Сержант Гаврилов со ста метров выстрелами из винтовки уничтожил расчет пулемета, чем обеспечил продвижение вперед своих товарищей. Наибольший героизм проявили бойцы отделения сержанта Михаила Корчагина, которые не только уничтожили охрану колонны на своем участке боя, но и ворвались в деревню, добивали гитлеровцев штыками и гранатами на чердаках, в подвалах, сараях…

Андрей Червов:

— Наша группа численностью человек пятнадцать атаковала центр колонны. Получилось все так дружно и быстро, что немцы не сумели организовать сопротивление, хотя охрана колонны была не меньше нашего отряда. Все решила внезапность атаки. Стрельба поднялась такая, что немцы из колонны побежали в бурьян за дорогой. Левее вела бой группа лейтенанта Баранова, было слышно, как там взорвались несколько автомашин. Когда бой немного затих, я побежал к легковой машине, там на сиденье лежал портфель. Только я его взял — немцы поднимаются из бурьяна, с поднятыми руками. Я их построил и заставил рассчитаться, было их человек двадцать. Собрал документы, все немцы были шофера, пожилые. Подошел Михайленко и приказал отвести немцев к полковнику Гришину. Машин на дороге стояло очень много, у некоторых и двигатели работали. Машины были в основном со снарядами и с горючим. Съестного в машинах ничего не нашли, ребята собрали у пленных фляжки с ромом, выпили натощак. Ночь коротали у машин, а утром на нас вышел немецкий танк, как раз напротив нашей сорокапятки. Стрелял немец из пулемета и болванками, иная как даст по сосне — пополам. Одна такая болванка попала мне подмышку, перебило ремень, разбило саперную лопатку, она и спасла, но рука онемела. Потом у танка заглох мотор и наступила тишина. Снаряды у нашей сорокапятки кончились, лежим все, не знаем, что делать. Потом танк уполз и мы начали поджигать машины…

Николай Старостин:

— На нашем участке в некоторых машинах было продовольствие: консервы, шнапс, даже жареные куры, шоколад. Одна машина была с тройным одеколоном: наверное, немцы где-то грабанули наш магазин и везли его с собой. Забирали, кто что хотел, а остальное поджигали. Скоро полыхала вся колонна, начали рваться снаряды. Одна машина взорвалась совсем близко, что чуть нас не задело. Всего мы тут сожгли не менее семидесяти автомашин…

Семен Баранов, командир роты батальона связи, майор в отставке:

— В этот же день кто-то из местных жителей сообщил нам, что на соседнем хуторе стоит еще одна колонна, машин — видимо-невидимо. Старший лейтенант Михайленко приказал мне разведать хутор. Немцев не видно, а машин стояло больше двадцати. Некоторые были с обмундированием, остальные с продуктами. Пока набивали вещмешки шоколадом, подошел немецкий танк. Выстрелил один раз и почему-то уполз. Я пошел к своим и вернулись мы сюда уже всей ротой…

Андрей Червов:

— Начали жечь машины и здесь. Часть продуктов раздали местным жителям. Особенно много было муки, женщины ее брали, кто сколько хочет. Когда загорелась одна машина, в небо вдруг ударил фейерверк: машина была с осветительными ракетами…

Владимир Балакин, майор в отставке:

— Я тоже помню этот фейерверк. На этом хуторе мы сожгли машин двадцать с грузами. Успех всей этой операции был обеспечен прежде всего внезапностью и смелостью наших солдат. Помню, как немцы убегали от нас в одном белье. Ребята даже нашли на дороге генеральский мундир, кто-то еще мерил его под всеобщий смех…

Радовался и полковник Иван Гришин: его двести солдат разгромили тылы целой танковой дивизии. Ее наступление на Москву стало на долгое время невозможным. В этом бою было уничтожено около двухсот гитлеровцев, а наши потеряли всего одного человека убитым.

За организацию этого боя майор Андрей Туркин был награжден орденом Красного знамени, старший лейтенант Семен Михайленко, первым в 137-й дивизии, орденом Ленина. Медалями были награждены многие участники этого боя. А вот командира дивизии полковника Ивана Гришина командование за тот бой отметило скромно: медалью «За отвагу». Скупились в то время на награды командирам: армия отступала.

И снова на восток, догонять фронт, держать Гудериана «за хвост».

Андрей Червов:

— После этого боя до своих шли еще дней десять. Измучились до предела. Помню, как погиб мой товарищ Солдатов, родом из Арзамаса. Мы все время были вместе и он такой крепкий парень, а в тот день немцы загнали нас в болото. Он сел на кочку: «Не могу больше!». Как я его ни просил, что встань, иди — не может подняться. Вести его или тащить у нас не было сил. Мы пошли, а он остался на кочке. Когда я оглянулся, то вижу: к Солдатову подошел немец, приставил к голове автомат и дал очередь…

Тридцатого октября первые группы бойцов 137-й стрелковой дивизии вышли на станции Косоржа и Щигры. Здесь были уже свои. Подсчитали живых: 806 человек. Из 5200, которые были в дивизии до окружения. Эти 806 человек, растянутые на пятнадцать километров вдоль реки Красивая меча, еще две недели держали здесь фронт, не пуская немцев на Москву. И снова на карте красным карандашом были жирно нарисованы цифры: 137-я сд.

КУЛИКОВО ПОЛЕ, 41-Й ГОД

Деревенька Яблоново на берегу тихой речки Красивой Мечи. Всего несколько километров до исторического Куликова поля. В голове не укладывается, что и сюда, в самый центр России, поздней осенью 41-го приползли танки гитлеровского генерала Гудериана.

Из истории битвы за Москву большинству из нас известны хрестоматийные примеры: подвиги панфиловцев и подольских курсантов, партизанки Зои Космодемьянской и летчика Виктора Талалихина, конников Доватора и танкистов Катукова. О том, что на крайнем левом фланге Московской битвы, на подступах к Куликову полю, сражались наши земляки, известно, наверное, очень немногим.

Война здесь закончилась как будто бы год-два назад: на высоком западном беpeгу кое-где видны заросшие травой окопчики, воронки от разрывов снарядов. В деревне у каменного амбара с углом, развороченным немецким нарядом, старушка ругалась с козой.

— Немец из танка, — заметила мой удивленный взгляд старушка.

— Столько лет прошло, что ж не отремонтировали до сих пор?

— Некому, — сердито отрезала бабуля.

Немцы были здесь больше 50 зет назад…

После выхода из окружения под Брянском 137-я Горьковская стрелковая дивизия полковника И. Гришина была переброшена в район г. Ефремова и утром 5 ноября 41-го начала занимать отведенные ей 15 километров по берегу Красивой Мечи. Когда дивизия попала в окружение, в ней было 5200 человек, через 3 недели из него вышли всего 806. Задача была простой: не пустить противника на шоссе Тула — Москва. А соседей ни слева, ни справа.

В начале июля 41-го в дивизии полковника И. Гришина насчитываюсь 14 тысяч человек и около 200 орудий. Это было отборное соединение. Четыре месяца боев, три окружения, и вот остатки дивизии, несколько сот уставших бойцов, вгрызаются в тульскую землицу, еще одно окружение, и тем, кто останется в живых, прорываться придется в Арзамас.

Я прошел всю линию обороны дивизии, все ее редкие окопчики, выкопанные один от другого порой за сотни метров, а потом ночью у костра возле дороги думал и никак не мог понять: «Как же они удержались?» Отбиться здесь такими силами против пехотной дивизии, в которой было не менее 8—10 тысяч человек, да еще усиленной тремя отрядами танков, по всем канонам военной науки было невозможно.

Тогда дивизия имела два стрелковых полка, третий пропал в окружении. Вспоминаю рассказ начальника штаба 771-го стрелкового, полковника в отставке А. Шапошникова: «У нас в полку был один батальон, а в батальоне — одна рота. Таким же был и соседний полк». В полку — всего 150 штыков. Правда, имелось 50 пулеметов и 2 орудия. Настоящим подарком для командира дивизии было прибытие 17-го артиллерийского полка с 41 орудием. Но надо было еще суметь растянуть их на километров…

Впрочем, немец тоже был уже не тот, что летом. Гудериан повел свои дивизии в наступление на Москву, имея всего 50 проц. штатного состава танков, остальные ржавели на полях от Бреста до Брянска грудами металлолома. Из 200 тысяч автомашин, которые были у Гитлера на Восточном фронте в начале похода на Россию, на ходу осталось только 30 тысяч, остальные сгорели или требовали капитального ремонта. Некомплект в пехоте составлял 340 тысяч человек, половину. Лучшие гренадеры, прошедшие Польшу и Францию, лежали под березовыми крестами.

Но в генеральное наступление на Москву Гитлер бросил все же огромные силы: миллион солдат в 50 дивизиях, 1700 танков, 950 самолетов. На направлениях главных ударов превосходство гитлеровцев было 5-6-кратным. Начальник генерального штаба вермахта генерал-полковник Ф. Гальдер 4 октября 41-го не без самодовольства отметил в своем дневнике: «Операция „Тайфун“ развивается почти классически. Танковая группа Гудериана, наступая через Орел, достигла Мценска, не встречая никакого сопротивления».

Только 7 октября Сталин вызвал генерала армии Г. Жукова с Ленинградского фронта. Хотя бы на 4—5 дней раньше… В этот день, 7 октября, в районе Вязьмы были окружены 4 наши армии, в районе Брянска — еще 2. Позднее Г. Жуков написал в своих мемуарах, что это было катастрофой. Управление армиями и фронтами потеряно, обстановка неизвестна. Потом историки установили, что в середине октября 41-го против наступавших на Москву тысячи танков и 700 тысяч гитлеровцев стояли всего 90 тысяч наших солдат. Остальные войска Западного, Резервного и Брянского фронтов остались в окружении, и если бы они сдались в плен, а не держали Гудериана, Гота и Гепнера «за хвост», их танки ворвались бы в Москву.

Генерал армии Г. Жуков в это время закрывал основные дороги, ведущие к Москве, войсками, спешно снятыми с других участков фронта. Гитлеровцы, не считаясь с потерями, рвались к Москве, взяли Калугу, Можайск, Малоярославец, подходили к Туле. А 10 октября генерал Ф. Гальдер записал в своем дневнике: «…войска завязли в грязи и должны быть довольны тем, что им удается с помощью тягачей кое-как обеспечить подвоз продовольствия».

В начале ноября 41-го года гитлеровцы вынуждены были взять оперативную паузу. На подготовку решающего броска к Москве ушло 2 недели. Из резерва подошли еще 10 свежих дивизий, и 15 ноября гитлеровцы вновь перешли в наступление. Только на Истру шло 400 их танков, на Каширу — тоже 400. И каких-то 60 километров до Москвы…

На подступах к Куликову полю короткое затишье было прервано 14 ноября. В архиве Министерства обороны документы, рассказывающие о боях 137-й дивизии на Красивой Мече, лежали нетронутыми десятилетия. Видны были даже засохшие капли крови посыльного на записке одного из комбатов, в которой тот сообщал в штаб полка, что через его позиции прошли разрозненные подразделения нашей 6-й гвардейской дивизии. Ее солдаты кричали, чтобы все уходили отсюда, потому что если уж они не устояли, то другие и тем более не смогут. Гнали гвардейцев три группы танков, в общей сложности более сорока единиц.

На 50 автомашинах по хорошей, подмерзшей дороге гитлеровцы сходу пытались прорваться через Яблоново. Пять машин сразу же загорелись от метких выстрелов из сорокапяток. Отбита первая атака, вторая, третья. Пять суток стоял здесь 771-й полк, растянутый в нитку. Документы сохранили примеры удивительной стойкости наших солдат. Сержант С. Лукута один отбивал атаки немцев из своего окопа, уничтожив их не один десяток, пулеметчики И. Голованов и С. Кузин, каждый на своем участке, в первый же день отбили по две атаки, уничтожив по 20 гитлеровцев. Пулеметная рота младшего лейтенанта П. Ковалева отразила атаку немецкого батальона, после боя на поле насчитали более трехсот трупов.

В одном из донесений рассказывалось о бое, который вели семь бойцов во главе с лейтенантом Н. Солдатенковым. Несколько часов они сдерживали натиск гитлеровцев на переправе через Красивую Мечу. В их окопчиках под слоем земли я нашел груды ржавых гильз… В одном из них сражался и политрук роты А. Очерванюк. О нем рассказал мне капитан в отставке М. Багадаев:

— С началом наступления немцев я, тогда старший политрук, был направлен в 771-й полк. Отбитых атак не считали. Очерванюк остался от роты один, все солдаты были убиты или ранены. Когда я перебежками пришел на его позиции, он вел огонь, переползая от одного пулемета к другому. Помню, что у него было восемь ранений. Мы оттащили его в сторону, перевязали, а я лег за пулемет. Немного погодя помощника моего убило, а меня сильно ранило разрывом снаряда… А Толя Очерванюк умер от ран.

Генерал-полковник Ф. Гальдер, редко упоминавший из-за масштабов войны действия отдельных советских дивизий, 16 ноября записал в своем дневнике: «Упорные бои идут лишь северо-западнее Ефремова, где на стороне противника действует стрелковая дивизия, видимо, недавно сформированная в этом же районе». Он не знал, что это 137-я стрелковая, вышедшая из окружения под Брянском.

Гитлеровцы мощным бронированным кулаком пытались выйти к Ефремову, чтобы оттуда по шоссе прорваться на Тулу. О бое у деревни Ереминки рассказал майор в отставке, а тогда политрук батареи сорокапяток М. Василенко:

— В батарее было шесть орудий, окопались хорошо, ждем. Сначала — шум моторов, потом видим — веером» идут 12 танков. Я был за прицелом первого орудия. Подпустили танки поближе и открыли огонь. Поймал танк в прицел, выстрелил, он встал и задымил. Потом поджег еще один.

Все просто и ясно, как о работе.

Потеряв в этой атаке 6 танков, гитлеровцы повернули назад. У села Кадное они атаковали 34 танками, прикрываясь согнанными местными жителями. В этом бою 6 танков подбил сержант М. Кладов. Попробовали гитлеровцы прорваться у села Крестище, но и здесь их встретило орудие М. Кладова. Он один вел бой с 20 танками, подбил 3, был ранен, но стрелял, пока оставшиеся 17 танков-не вышли из боя. Первым в 137-й стрелковой дивизии сержант М. Кладов был представлен к званию Героя Советского Союза. Но в наградном листе с описанием его подвига я прочитал: «Награда не вручена». Вряд ли он мог остаться живым в такой войне, но на всякий случай послал запрос в село, откуда М. Кладов был родом. Ответ от местных властей пришел странный: «Михаил Кладов живет в нашем селе, но у него нет оснований гордиться своими былыми подвигами». Как это «нет оснований», если он подбил 9 танков и о нем до сих пор помнят его однополчане?

Пришлось ехать на родину М. Кладова. Тяжелая это была встреча. В райвоенкомате мне рассказали, что в 43-м М. Кладов во время боя дезертировал и все оставшееся время войны скрывался у себя дома в деревне. После победы, правда, был амнистирован, но в родном селе его все считают дезертиром, а о награде никто, в том числе и сам он, ничего не знал. Военком, узнав, что в архиве я нашел на М. Кладова наградной лист, схватился за голову: с одной стороны — награда нашла героя, но как же ее вручать дезертиру?

Долго говорили мы с М. Кладовым о боях на Красивой Мече. О его дальнейшей судьбе — ни слова, ни я, ни он. Только когда прощались, он вдруг заплакал: «Не пиши обо мне ничего, какой я герой…» Награды своей он так и не получил. И я так и не понял, как он мог сломаться в 43-м, если выдержал ад 41-го, начиная от Бреста.

А его 137-я дивизия тогда, в ноябре 41-го, на Красивой Мече все же не устояла. Гитлеровцы потеряли не одну тысячу своих солдат и 25 танков и ни за что не прорвались бы к Ефремову, если бы не предатель из местных жителей. Он провел колонну танков к городу. Эту историю мне подробно рассказал А. Шкурин, начальник особого отдела полка. И каково же было мое удивление, когда в краеведческом музее г. Ефремова на одном из стендов я увидел фотографию со знакомой фамилией. Тот самый, предатель. Сотрудники музея ничего не знали об этой истории, до войны он был в числе уважаемых людей. Фотографию сняли. Переделали и схему боев в районе Ефремова: 137-я Горьковская дивизия на ней даже не значилась.

А тогда развить успех на этом направлении гитлеровцам все же не удалось. Ф. Гальдер 21 ноября записал в своем дневнике: «Гудериан доложил по телефону, что его войска выдохлись». Еще несколько дней гитлеровцы пытались атаковать, порой силами всего по 20—30 человек, но безуспешно. К началу декабря наступление гитлеровцев на Москву окончательно захлебнулось. Не сумели немцы выйти и на историческое Куликово поле, чего так добивалось ведомство Геббельса.

Полковник А. Шапошников, с которым мы часто говорили об этих боях, на вопрос, как же тогда им удалось устоять, ведь в июле 41-го немцы такими же силами смели бы их, даже не заметив, ответил просто и без высоких слов: «У нас после трех окружений в полку остались такие солдаты, что если зацепятся где, то ничем их уже не сковырнешь, их даже убить было трудно, потому что лучше немцев воевали. Люди чувствовали свое превосходство над противником даже в те дни, когда все висело на волоске».

Об этих людях можно сказать и словами древних: «Их мужество возрастало с уменьшением их численности». И это тоже будет правдой.

В НЕМИЛОСЕРДНОЙ ТОЙ ВОЙНЕ

спасали раненых наши девушки-медсестры, теряли любимых

«Анна, Анечка, сестричка». — так звали ее командиры и товарищи, потому что на войну Анна Ивановна Ермоленко сумела попасть 16-летней девчонкой. Сейчас ей и самой трудно представить, как она вынесла это на девичьих плечах — августовские 1941-го бои под Киевом, трагическое сентябрьское окружение, когда погибли войска четырех армий, а ей удалось вырваться из него чудом с небольшой группой бойцов. Она в числе последних видела погибшего в окружении под Киевом командующего Юго-Западным фронтом генерала П. Я. Кирпоноса — перевязывала его в роще Шумейково в ночь перед прорывом.

Тогда ей выпало жить, но впереди была еще целая война — километры бинтов на раны, кровь, стоны, смерть и длинный путь от Подмосковья до Кенигсберга.

— Когда наша дивизия наступала, — рассказывает Анна Ивановна, — за сутки в медсанбат поступало обычно по 600—700 человек раненых. Смены медперсоналу не было никакой, работали до тех пор, пока не сваливались от усталости. Потом по очереди уходили на два-три часа отдохнуть и снова за работу. Казалось, только положила голову, а уже будят, надо дать отдохнуть другому. Наш хирург, доктор Комоцкий, очень высокого роста, физически крепкий человек, над операционным столом стоял по двадцать часов, не разгибаясь. Делал самые сложные операции. Врачей не хватало, поэтому часто ему приходилось оперировать одному и без передышки, а мы, медсестры, помогали ему, сколько могли.

В большой перевязочной стояли три стола, в операционной — два, и на каждый стол клали раненых для обработки и операции. В операционной медсестре приходилось подавать инструмент и материал часто сразу двум или трем врачам. Тут нужна была внимательность, подвижность, наблюдательность. А какой ловкостью Должна была обладать каждая медсестра, чтобы на коленях, на общих нарах, в землянке или в палатке, при свете коптилки попасть в вену, перелить кровь самым тяжелым раненым, которые находились в шоковом состоянии, обескровленные, с оторванными руками, ногами…

Стояли мы в каком-то совхозе. Эвакуация раненых шла с трудом — машины буксовали, лошадей не хватало, а раненых было очень много. Мы еле успевали обрабатывать первичных, а уже надо было вторичные обработки производить, так как развивались гангрены. На еду у нас времени вообще не оставалось — повар по два-три раза разогревал и звал поесть, пока уж не вмешивался командир медсанбата.

Меня в медсанбате все звали дочкой, потому что была моложе всех, в 42-м году шел только семнадцатый год. И вот однажды работала я без смены и отдыха третьи сутки. Вечером комиссар и командир медсанбата зашли в перевязочную, подозвали и спросили: «Дочка, вытянешь еще ночь или нужна замена?». Я, конечно, отрапортовала, что вытяну. Но, в общем, я всех тогда подвела. Где-то на рассвете, когда сон сваливает каждого, свалил он и меня. Как сейчас, помню, что санитары клали на стол раненого и сказали: «Доктор, это последний, но с красной полосой», — то есть срочный. И мне показалось, что этот раненый падает со стола, я протянула руки его поддержать и сама упала, уже уснувшая.

Меня не разбудили даже нашатырным спиртом. Санитары отнесли в послеоперационную палату, и там проспала я восемнадцать часов.

— Анна Ивановна, война войной, но вы ведь были молодые. Была, наверное, и любовь. Какая она на войне?

— Когда я попала на фронт, о любви у меня не могло быть и речи, в медсанбате я была младше всех. Но летом 42-го и мое сердце было тронуто искоркой, которая разжигалась все больше и больше. У всех наших девушек были знакомые ребята, иногда даже и встречались, когда выпадала возможность, писали письма. Как-то подруги мне говорят: «Аннушка, надо познакомить тебя с каким-нибудь мальчиком, будет письма слать, и тебе будет веселее». И вот знакомство состоялось. Само собой. Было это в лесу на Орловщине, раненые поступали, но реже, так как стояли в обороне. Однажды в числе раненых оказался капитан Павел Гриднев. Он был ранен, когда его химрота прикрывала дымом дивизионных разведчиков. Красивый, высокий, стройный боевой командир. Тогда ему шел только двадцать первый год. Ёкнуло мое сердечко, тогда совсем юное и никем не искушенное.

Заметила, что и он обращает на меня внимание, я же со своей угловатостью все стараюсь исчезнуть и заняться любым делом, только бы не попасться ему на глаза. Но покоя на душе не было. Павлик выписался после поправки в свою часть, а не прошло и двух дней, как получаю от него письмо. И не какое-нибудь, а письмо, которое впервые написал человек, милый моему сердцу. Во время очередного дежурства писала и я первое в своей жизни письмо. Писала и рвала, снова и снова. Химрота всегда стояла недалеко от медсанбата, и Павлик мог приехать, но встречи были короткие, да и девочки боялись встречаться с ребятами, чтобы нас не ругали.

Однажды вечером у нас проходило комсомольское собрание, оно затянулось, а потом мне сказали, что приходил Павлик, ждал меня, много курил, был очень взволнован. А где-то около полуночи к нам стали поступать большие партии раненых, в основном, разведчики и с химроты. Я мыла руки, когда ко мне подошел ординарец Павлика, очень встревоженный, и вымолвил сухими губами: «Погиб капитан…» Я сразу не поняла, о ком идет речь или просто не хотела верить, потом что-то сковало все движения, слезы, как туман. Какое-то время еще делала перевязки, просто по инерции двигалась, ничего не видя. Доктор Комоцкий, заметив это, отправил меня отдыхать, но я продолжала работать, так было легче. До рассвета обработали всех раненых, потом пошла — и ничего перед собой не вижу, проклинала в душе и Гитлера. и войну… Пока мы стояли в этой деревне, каждый день бегала к Павлику на могилу.

Вот так в годы войны мы любили и теряли любимых.

ВЕЧНАЯ СЛАВА!

Мы привыкли к будничной суете площади М. Горького, но 9 мая и она, и улица Свердлова преобразились и на целый день стали праздничными. Около 9 часов утра на площади М. Горького стали собираться горьковчане. Повсюду — улыбки, объятия, рукопожатия, блеск орденов и медалей.

Фронтовики с боевыми наградами на парадных костюмах. Им сегодня — особое внимание.

А. И. ГУРЬЯНОВ: — Начинал в 201-й воздушно-десантной бригаде имени Кирова, потом во 2-й маневренной воздушно-десантной бригаде. В армии я начал служить еще в 1939 году. Командовал взводом, ротой. Воевал под Старой Руссой и на Северном Кавказе. Двадцать пять прыжков с парашютом, приходилось прыгать и ночью. Один раз меня товарищи восемь суток тащили через линию фронта. Все было на войне, и очень тяжело всегда, и друзей многих похоронил. Поэтому дороже праздника Победы для меня нет.

На груди у Т. И. Косенкова — три ордена Отечественной войны, два — Красной Звезды, знак ветерана КПСС.

— Начал войну на Северном Кавказе, — рассказывает он, — участвовал в боях за Новороссийск, а закончил — в Берлине.

Артиллерист. А В. Д. Шалыгин начал войну в 42-м, под Волоколамском, комиссаром артиллерийского полка, закончил — в Кенигсберге. В. Н. Шабельник — тоже артиллерист, командир взвода артразведки. Начал с Белгорода в 43-м, а закончил под Прагой, и не 9 мая, а 12-го — добивали остатки несдавшихся частей гитлеровцев.

— Сколько товарищей похоронил… — говорит он. — Особенно хорошо помню нашего разведчика Ильченко, в Польше погиб.

В разное время и на разных фронтах воевали наши земляки. Артиллеристы и моряки, связисты и пехотинцы, труженики тыла и просто дети войны. Каждому есть вспомнить, рассказать. Кто-то воевал год, кто всего несколько месяцев.

— Мне было три года когда отец пришел с войны, — рассказывает председатель областного Совета, первый секретарь обкома КПСС Г. М. Ходырев, — но радость тех минут помню до сих лор. Отец был артиллеристом, начал войну на западной границе, кончил в Берлине, День Победы — это праздник всенародный, и нам надо беречь наши традиции, никогда не забывать, что Победа — это не только великая радость, но и великая печаль о погибших наших воинах, советских людях. Никогда не надо забывать, чего стоила нам война. Нужно помнить и гордиться тем вкладом, который внесли в Победу горьковчане. И о ветеранах: надо думать и думать, чтобы как можно больше нам для них сделать, особенно сейчас.

А. П. Степанцев и отец председателя городского Совета В. С. Бодякшина воевали в одной дивизии — 137-и стрелковой. Вместе уходили на фронт на четвертый день войны, вместе пробивались из трех окружений в сорок первом. Степана Трофимовича Бодякшина нет сейчас в живых, но однополчане его помнят как замечательного человека. Необычной судьбы человек и А. П. Степанцев.

— Это сейчас я полковник в отставке, — говорит Александр Петрович, — а так — крестьянина сын, семьдесят лет назад лаптях бегал. Отец пришел с империалистической войны и скоро умер, пришлось мне быть в семье за старшего. Работал в артели, знаю, что такое безработица. Перед войной работал на заводе, был на комсомольской, партийной работе. Участвовал в войне с Финляндией, а в Великую Отечественную все время воевал в одной дивизии, с первого до последнего дня…

Подходят роты курсантов военных училищ города, выстроилась колонна автомашин, декорированных плакатами по истории Великой Отечественной войны. Духовой оркестр создает особый праздничный настрой — да и кого не взволнуют песни «День Победы». «Темная ночь», «Синий платочек». В 10 часов утра оркестр сыграл «торжественные фанфары», и по улице Свердлова потянулись праздничные колонны наших ветеранов. Впереди — боевое знамя прославленной 89-й гвардейской Белгородско — Харьковской стрелковой дивизии, сформированной в нашем городе.

У памятника Минину духовой оркестр останавливается. Рота почетного караула встала у Дмитриевской башни. Здесь состоялась вторая часть праздника:. Как всегда в этот день, площадь Минина и Пожарского заполнили тысячи горьковчан. И вновь звучат слова песни: «Здравствуй, мама, возвратились мы не все…» Секунды тишины и — «торжественная фанфара». Неожиданно, как будто из мая 45-го, звучит голос Ю. Б. Левитана, сообщающего о безоговорочной капитуляции Германии. «Германия полностью разгромлена!» — торжественно и гордо разносится над площадью.

Открывает праздник первый секретарь горкома КПСС Ю. А. Марченков. Простые, проникновенные слова о памяти, о том, как была завоевана Победа, о вкладе в нее наших земляков. Звучит могучее «Славься» М. И. Глинки. Праздник продолжается. Свое искусство — строевые приемы с карабинами — показывает рота почетного караула.

Ничто так не радует душу и сердце солдата, как хорошая строевая песня. А открывает праздник «Песня в строю» «Священная война». Четкий строй курсантов, внуков и правнуков победителей. С каждой песней у любого из нас связаны какие-то свои ассоциации, воспоминания. Когда мы слышим «Священную войну», то вспоминаем тяжкий 41-й. Отсюда под этот марш уходили с площади Минина и Пожарского горьковские дивизии. Для ветеранов эти минуты — встреча со своей молодостью. Строевые песни для артиллеристов, моряков, летчиков…

А. А. КОСТИН:

— Я пулеметчик с бронепоезда «Козьма Минин». С самого начала и до Берлина. Особенно тяжелые бои для меня были за Ковель и Варшаву. Победили мы потому, что нельзя было не победить. Сейчас кое-кто стал забывать, что такое фашизм и какая судьба нас всех ожидала. Фашисты были противником сильным, умным, беспощадным, победить их было очень трудно, большой крови это стоило и адского труда всему советскому народу. И еще много лет пройдет, но люди будут удивляться — как тогда мы все это выдержали и все-таки победили.

Немало среди ветеранов и женщин с боевыми наградами.

Нот Таисья Митрофановна:

— Я из Запорожья, приехала на встречу нашей 89-й гвардейской. Была медсестрой в зенитно-пулеметной роте, на фронте с 17 лет. Как попала я первый раз под обстрел, так сразу и повзрослела. Страшных дней на войне было дюже много. Сколько раненых перевязала за войну — разве сосчитать. У меня в 17 лет были кровавые мозоли на руках. А 9 мая 45-го я встретила в Берлине, у самых Бранденбургских ворот. В три часа утра мы узнали, что Победа. А еще было много раненых, все стонали, и вот увидела, что все наши бегут, друг друга хватают, обнимаются, все плачут. Таких и слов нет, чтобы описать, какая «то была тогда радость — Победа! Мне очень нравится, как в Горьком проходит праздник.

Четыре нашивки за ранения у этого седого человека, Ф. А. Перунцев — горьковчанин, воевал с 1942 года, в пехоте, в 89-й гвардейской дивизии, старший сержант.

— Первый раз ранило за Белгород, второй — за Корсунь-Шевченковский, третий в Курляндии, а четвертый в Данциге. Но больше двух-трех дней в госпиталях не был. Быстро подлатают и снова своих скорее догонять.

А вот медали на груди совсем молодого человека. Они — за -бои в Афганистане.

ИГОРЬ САЛОВ:

— Дед у меня воевал всю войну, Когда я сам побывал под пулями, то только тогда по-настоящему понял, что такое война. Перед ветеранами я преклоняюсь, им было в тысячу раз тяжелее, чем нам.

У человека в морской форме на груди десятки наград, памятных знаков, три ордена Красной Звезды.

— Комаров Михаил Леонидович, старший корабельный инженер Ладожской флотилии. «Дорогу жизни» мы охраняли. Обратите внимание, что среди моряков нет инвалидов: мы или сразу тонули, или побеждали. На войне мне хорошо помогла спортивная закалка, я же футболист еще довоенный. Скоро восемьдесят, но здоровье хорошее.

А. С. ПРОХОРОВ:

— Я не воевал, всю войну на авиационном заводе проработал, моторы устанавливал на самолеты. Вся война — как один день, без передышки — работа, работа и работа. Приятно было знать, что наши истребители были лучше немецких, старались мы сделать их как можно больше. Работали — себя не жалели, на износ…

День Победы — это праздник, но и великая скорбь. «Триста пятьдесят тысяч воинов-нижегородцев сложили свои головы на поле брани, — разносится над площадью голос диктора. — Навечно записаны в строй Герои Советского Союза Николай Гастелло, Юрий Смирнов, Николай Вилков, Евгений Никонов. Имена этих Героев, прославивших наш город, известны сейчас всей стране».

И снова над площадью знакомый и торжественно печальный голос Ю. Б. Левитана: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины».

По площади, украшенный цветами и гирляндами, под мелодию «Он не вернулся из боя» медленно едет бронетранспортер, за ним — рота почетного караула. «Горящий Смоленск и горящий рейхстаг…» — разносится над площадью. Ветераны войны, руководители и жители города направляются через Кладовую башню кремля к Вечному огню. Тысячи и тысячи людей собрались здесь, у Вечного огня, чтобы отдать дань памяти погибшим. Старые и молодые, мужчины, женщины — у каждого из них своя судьба, но общее для всех нас — мы победили в самой тяжелой войне истории. Всегда будут помнить те годы, кто пережил войну.

3. К. КЛЮШИНА:

— Как не помнить войну… 14 лет мне было, когда она началась. А в 16-уже сосны валила на лесозаготовках. Какие тогда из нас, девчонок, были лесорубы, да в мороз, одеты плохо, голодные, но надо было работать. Так тяжело было, что иной раз думаешь: хоть бы уж елка меня, что ли, придавила. А в колхозе: пахали на лошадях, начнем — еще темно, и пока видно — все работаешь и работаешь. Что говорить о людях, если лошадь, бывало, так устанет, что ее, бедную, и с места ничем не сдвинуть. Она стоит, я плачу, уж бью ее — ни с места. У меня воевал папа. Всю войну в блокаде Ленинграда. Пришел чуть живой, худой. Брат Саша, старший. воевать начал из-под Минска, танкистом. Четыре раза горел в танке. Как мы его писем ждали, все боялись, что убьют, а он остался жив.

У Вечного огня под хоровое пение проходит церемония возложения гирлянды Славы. Тысячи и тысячи букетов цветов ложатся на мрамор у Вечного огня…

И снова — торжественная и печальная музыка.

Далее Праздник Победы продолжился в нескольких местах города. Особенно многолюдно было на площади Минина и Пожарского. Трудно было увидеть и услышать все: выступление детских художественных коллективов и программа для молодежи «Танцы, танцы, танцы», парад кораблей и яхт на Волге, спортивные состязания и показательные выступления пожарных, оркестр баянистов и симфонический оркестр, цирковые номера и бал ветеранов.

Чем ближе к 22 часам, тем все больше людей на площади Минина и Пожарского, на Откосе у памятника Чкалову, набережной. Все — в ожидании праздничного фейерверка. Не испугали тысячи людей ни сильный ветер, ни тучи на небе, и они были вознаграждены незабываемым зрелищем: в небе рассыпаются тысячи огоньков праздничного фейерверка.

Так закончился в нашем городе Праздник Победы, его 45-я годовщина.

11.5.91 г.

НЕПРАВДА, ДРУГ НЕ УМИРАЕТ…

Фронтовая дружба… Есть ли что более прочное в жизни? Люди, прошедшие войну, сохранили дружбу на долгие десятилетия, на полвека и более, потому что очень часто она скреплена была кровью, тяжелым солдатским трудом. С кем ни приходилось разговаривать из фронтовиков, нет ни одного, у кого на фронте не было бы настоящего друга. Наверное, и сама по себе фронтовая дружба приближала победу, да и можно ли было одолеть такого врага без взаимовыручки, товарищества?

Но как же по-разному складывались судьбы друзей. Потому что разлучала их смерть…

На пятый день под яростным огнем

Упал товарищ к западу лицом…

Е. ИВАНОВ, политрук артиллерийской батареи:

— Нас было пятеро друзей: Борис Терещенко, Николай Агарышев, Василий Соса, Георгий Похлебаев. Все только что из училищ, служили в одном полку, до войны отгуляли друг у друга на свадьбах, дружили семьями. Соса погиб в первом бою, 13 июля 41-го, под Чаусами. Подбил три бронетранспортера, и тяжело ранило в шею. Умирал он в полном сознании, на наших руках, помощь была бесполезной. Все, кто был рядом, поцеловали холодеющие губы. Ему было всего 22 года. Николай Агарышев был убит через два месяца разведке, один из группы. Тело его вынести не сумели. Он был единственный сын у матери, она долго писала на фронт. Георгий Похлебаев в бою попал под танк, считали, что погиб, и только в конце войны в одной из газет случайно встретил его фамилию. Как ему удалось тогда остаться в живых — чудо. Полгода по госпиталям, а войну закончил командиром полка и первым комендантом рейхсканцелярии в Берлине. С Борисом Терещенко потерялись в окружении под Брянском, не знали друг о друге ничего много лет, зато потом была встреча…

Дружба на фронте часто бывает мимолетной но память о ней все равно остается навсегда.

Г. ПОХЛЕБАЕВ, артиллерист, полковник в отставке:

— Моя батарея была придана батальону капитана Евгения Козлова, и знакомы мы были несколько часов. Сразу как-то почувствовал к нему симпатию, про таких говорят — настоящая военная косточка. Пошли с ним на рекогносцировку перед контратакой, я смотрел в бинокль с колена, а он встал в полный рост. Пули просвистели, мне одна — в бок, он упал. Смотрю — не дышит. Похоронил, когда потише стало. Он не верил, что его могли убить, да еще в начале войны…

Удивительно, что столько лет прошло, а ветераны помнят о своих фронтовых друзьях мельчайшие подробности, даже как познакомились…

Р. ХМЕЛЬНОВ, военфельдшер:

— Однажды в середине сентября 41-го мне в санчасть пришел человек. Мы еще спали, после бомбежки перевязывали раненых. Он сказал, что с ним санинструктор, девушка, очень устали, голодные. Это был Иван Богатых. Не думал я тогда, что проведем с ним столько дней и всю войну будем вместе. Угостил я его кониной, селедкой, разговорились. Война застала его в Кобрине, а меня в Бресте, почти рядом. Утром он ушел на передовую, и я не думал, что еще встретимся. И каково же было мое удивление, когда свиделись с ним в брянских лесах. И больше уж мы не расставались, после войны дружим всю жизнь…

В. ПИОРУНСКИЙ, военврач: