Бесплатный фрагмент - Hиоткуда в Hикуда. Предсмертная Лирика

ВСЕ ПРАВА СОХРАНЕНЫ. В настоящей книге содержится материал, охраняемый в соответствии с международными и федеральными законами и договорами об авторском праве. Любая несанкционированная перепечатка и использование настоящего материала запрещены. Без явно выраженного письменного разрешения автора никакая часть настоящей книги не может воспроизводиться и передаваться ни в какой форме с использованием каких бы то ни было средств, электронных или механических, включая фотокопию и запись, или же с использованием какой-либо системы хранения и поиска информации.

---

Поэзия сильна не голым смыслом, а ворожбой слов.

Г. Сомов

---

От Сомова о Сомове

Отец был хулиганом тела и мысли. И, соответственно, философствовал по-хулигански, как иконокласт. Он нырял в алкоголь реальности без акваланга догмы, не на поэтически короткие мгновения, а каждый раз окончательно, навсегда.

Выныривая, чуть очухавшись, он искал вечно новые формулировки понятого и, конечно, пару ушей, желательно связанных с парой «мозговых извилин», чтобы поделиться увиденным и усвоенным. Чем глубже он нырял в своё сознание, тем меньше у него оставалось собратьев по мышлению. Под конец, когда он прокурил свои лёгкие до ракового и рокового конца, он практически остался один.

Я, как экран для его философских и поэтических проекций, всё еще был на подхвате, и мы договорились, что я, когда будет время и не будет лень, попытаюсь организовать и опубликовать выводы его самопоисков.

Отец умер в 2003 году в Вашингтоне.

Отец разрешал себе чувствовать только тогда, когда он уставал думать. И чувствовал он стихами. Его поэзия — тематически — о том же самом, что и его проза. Но в отличие от прозы, его стихи «выдают» его обычно хорошо упрятанную эмоциональность.

Собирать его стихи приходилось, как говорится, по крохам. В отличие от других файлов, стихи не дублировались, не сохранялись повторно… Они ему были совершенно не нужны. «Никчемные фантики», — сказал бы он. И тем не менее именно эти стихи, на мой взгляд, раскрывают, как ворота, сознание Г. Сомова. В них и экзистенциальная агония-экстаз, и романтическая лирика, и метафизические попытки прорваться в неизвестное.

Жизнь отца можно выразить тремя словами: поступки, мысли, эмоции. Первую часть своей жизни он отчитывался поступками. Спросите — перед кем? Он и сам не знал, но действительно жил постоянно что-то всем доказывая. Знали мы — те, кто его окружал. Он отчитывался перед своим «чувством собственного достоинства». Это его выражение, его слова. И они обозначают нам гораздо более знакомое понятие — понятие эго. Вот перед кем он отчитывался поступками. Вся его активная жизнь — это поток реактивных реакций на реальных и нереальных врагов.

Да это и понятно. Его поколение — дети войны. Их отцы и матери либо не выжили, либо не выдержали. Страна, победившая нацизм, была психологически сломлена десятилетиями горя и сталинизма. Было не до детей. Они, дети, конечно, были нужны, но то, что было нужно им, — внимание и понимание, — было не нужно стране. Стране нужны были роботы, и она упаковывала страдающее сознание психологически осиротевших душ в октябрятские значки и пионерские галстуки. Оппозиционная гордость моего отца, которую он никогда бы не признал как таковую, была лишь неосознанной попыткой выжить под нажимом идеологического шаблона. На удивление, отец — журналист и член Союза писателей — умудрился прожить в Союзе без членского билета ни в Комсомоле, ни в Компартии. То есть ему удавалось хаять Советскую власть — косвенно, конечно, — через снайперский прицел фельетониста (он работал в Крокодиле), так и не засветившись политоппозиционером.

Позднее, когда он порядочно подзаработал на литзаписях и продаже хай-фая на черном рынке, он стал отчитываться мыслями. Опять спросите — перед кем? Ответ простой и, наверное, мистический: перед космосом. Отец ушел в физику, философию и йогу. Он постоянно писал и искал, с кем поделиться своими мысленными открытиями. У него всегда был антураж: бывшие хулиганы-философы, собутыльники-спекулянты, какой-то парень Володя по кличке Летающие Тарелки, ну, и, конечно, моя мать, мой брат Юра, мой двоюродный брат Натан и я.

Под конец жизни отец остался один — наедине со Вселенной. И отчет пошел эмоциями, в стихах. В этом сборнике предсмертной лирики наблюдается уникальная интеграция его поступков, мыслей и эмоций. Здесь все им осознанное и перечувствованное, все, что упало и утаилось осадком на дне его души, переплетается в гордиев узел неортодоксальной личности.

«Неортодоксальной?» — спросите. Да, на мой неизбежно субъективный взгляд. Отец был уникален — он мог дать по зубам, не вставая с табуретки, и мог за пять минут парой фраз полностью перелопатить все ваше мировоззрение. Он не мог только одного — лелеять созданные им же мосты отношений. Как последний партизан, он постоянно подрывал путеводные рельсы, по которым гоняет туда-сюда, из черепа в череп, неразделимая вселенская душа.

Отец, с сигаретой в зубах, стенографировал свою душу, печатая на машинке. И до последнего момента, с трубкой искусственного дыхания в горле, пытался прорваться куда-то туда, туда, откуда все возникает и куда все возвращается. Он умер и не умер. Он не верил в смерть сознания, так же как и не верил в его рождение. Я согласен с ним — субъективность не умирает. Поскольку отец относился к своим стихам, как к сигаретным бычкам (не оглядываясь, выкидывал, как выкуренные эмоции), он не давал им названий. Названия мои. Почему по-английски? Не знаю. Так захотелось.

Павел Георгиевич Сомов, Питтсбург, США

---

Г. А. Сомов о поэзии

Пару слов по поводу моей поэзии. На мой взгляд, вообще нет ни прозы, ни поэзии. Есть личность. И есть два способа ее самовыражения. Не параллельных, но и не пересекающихся. Как два типа восприятия мира и самого себя в нем.

Два потому, что сам человек двойственен. Две разные реальности одного и того же сознания. Вот и живешь — то в той, то в этой. В обеих сразу — не получается.

Не «логика» или «рифмы», а именно две реальности. И одну не выразить в другой: не выражевываются. А потому каждая говорит только от своего имени.

Главное — было бы что сказать. А все остальное не существенно.

---

Момент Истины (один из многих)

Вместо вступления (от Г. А. Сомова)

Не стоит путать одинокость и одиночество. Одинокая, скудная на связи с окружающим жизнь далеко не всегда ущербна и может быть в меру счастлива, самодостаточна. Ее выбирают не одни лесники или интроверты. Одинокость — нередко лишь одна из версий взгляда на вещи, равновесность нетронутого характера.

Одиночество же всегда катастрофично. Оно — утрата связей с самим собой. Оно закрывает двери не во внешний, а в твой собственный внутренний мир. Будто щелкнул однажды невидимый выключатель, и в наступившем сумраке обесцветились все краски; все, чем жил и что радовало, потеряло и цену и смысл. Дверь захлопнулась, но не заперта: ты можешь войти. И ты входишь — ведь тебе некуда больше деться… Но уже нет там того, кто всегда ждал тебя и встречал у порога. Только хлам опостылевших мыслей, холод прожитых чувств, пыль поземки никчемных, мимолетных эмоций.

Так кого же там нет, если внутренний мир — это сам ты? И ты по-прежнему в нем, так как нет для тебя во всей бесконечной вселенной другого места? И кто мог коснуться незримого выключателя, о существовании которого ты не только не знал, но даже и не догадывался?

Врачи бы сказали: депрессия. У математиков свой термин: икс. Если настаивать, врачи бы, пожалуй, добавили: депрессия — одно из заболеваний психики. А математики пояснили бы: икс равен игреку с переменным коэффициентом. Будем лечить, умозаключили бы первые, но успеха не гарантируем. Дифференцирование диагноза будет стоить тысячу баксов, подсчитали бы вторые; интегрирование личности обойдется минимум втрое; впрочем, итоговая сумма зависит от вашего счета в банке.

А меня не спрашивайте. Как честный человек, скажу: «Не знаю».

Может быть, этот кто-то — вы сами, внезапно переосмысливший свои чувства и мысли. А может, накапливая себя, вас переполнила последняя капля, превратив вино в дистиллированную водицу… Порой ведь одна-единственная новая мысль перечеркивает собой всё старое.

Все бывает, потому что все может быть. А пока… А пока пусть это будет — солнечный зайчик. Да, да, солнечный зайчик. Пятнышко света во мраке темного царства…

Про себя, что ли, что-нибудь? Нечего.

---

Поэтический закусон

«Закусон важнее водки», — говорил отец. Он был прав: ожидание жизни и есть жизнь. И ожидание смерти уже есть смерть.

Я изящных строк не терплю.

Ювелирной отделки тоже…

Я из нервов стихи леплю,

выдирая их с мясом сквозь кожу.

* * *

Может, есть только то, чего нету.

А что есть — того вовсе и нет.

И вся жизнь — лишь вокзал без билета.

Оттого, что ты сам — тот билет.

* * *

И не верю я, что будто память,

рачьими клешнями пятясь вспять,

жившее когда-то между нами

может по желанью оживлять.

* * *

Потому и нет в душе покоя,

Мысль торчит в сознании иглой:

Уходя, уводишь за собою

Тех, кто был с тобой и стал тобой.

---

* * *

Мы вновь с тобой иль это только снится…

Я снюсь тебе? Иль ты мне, может быть?

И мы живем, боясь пошевелиться.

Чтоб одного из нас — не разбудить…

---

Thrown-ness (2002)

Нет ни смысла никакого, ни загадок.

Ведь никто ж тебя об этом не просил:

Кто-то выстрелил тобою из рогатки,

Отвернулся по хозяйству и забыл.

---

Existential Reversal (2001)

Я проснусь однажды молодым.

Быстрым, свежим, с эластичной кожей.

И таким, как был, и не таким

Стану тем, кем был, и не был тоже.

И падет меж временами меч,

Отсекая и сближая годы.

Чтобы то, что не умел беречь,

Безвозвратно никому не отдал.

Чтоб назад вернулось все опять,

Что могло бы стать, да вот не стало.

Чтоб возможность повернулась вспять,

А не кошкой мимо пробежала.

---

Trains of Thought (2001)

А поезда уходят и уходят…

Как Евтушенко говорил:

«Cо мною вот что происходит» —

я не туда билет купил.

Всю жизнь мотался возле кассы.

И рельсы длились бирюзой.

Но в горизонт тянулась насыпь…

А я хотел — за горизонт.

Но ах и ах…

Какая жалость.

Какая жа… Ну да, ну да!

Мне отвечали на вокзалах:

«Туда не ходят поезда».

И самолеты не летают.

И сухогрузы не плывут.

Мол, слишком высока летальность,

Плюс неосвоенный маршрут.

Но я не верил.

Им неважно.

Такая служба у ребят.

И я совал в пиджак бумажник

И уходил от них в себя.

Я находил в себе пространства,

Где нет проторенных дорог,

Где бесполезен всякий транспорт,

Включая даже пару ног.

---

Там небо, не сходясь с землею,

Не ограничивало взгляд.

Там сходятся гора с горою

И меж собою говорят.

О том, о сем.

Об этом тоже.

Не зная линий и углов,

Азы евклидовы ничтожат,

Чтоб обменяться парой слов.

И в высях вечных горних пиков,

Если б добраться привелось,

Мечтал в их речи я проникнуть,

Чтоб вечный разрешить вопрос.

Кто нам отмерил расстояния?

Зачем?

И главное,

за что?

---

In & Out of Eternity (1999)

Я еду ниоткуда в никуда.

Так частность во всеобщность превращается.

Но кто осмелится предугадать

Ту неслучайность, что случается.

Ложась в постель,

хотим проснуться.

Проснувшись же,

Хотим заснуть.

Не знаю: выгадал ли, прогадал…

И вы не знаете,

синьоры и товарищи.

Какой бы ни был счет у вас и чин.

И сколько б вы

ни отмечали праздничков,

Неведение конца из вас торчит

Единственным,

к кому не вхожи вы начальником.

Ко всякому приходит час, когда

Он тупо или в панике признается,

Что едет ниоткуда в никуда.

Что там, где он, никто в нем не нуждается.

И не нуждался, следует признать.

Неважно: мало в тебе было или многое…

Позволено лишь было постоять

У косяка дверного.

У порога.

Ошибка же, что будто впущен в дом.

Она банальность,

Как банален сам ты.

Родиться просто.

Фокуса здесь нет.

И жизнь прожить — невелика задача.

Пригоршня мелочи — пригоршня лет…

Какая разница, что тратить?

Талант?

А что талант?

Такая же разменная щебенкамонета.

Вот был Рембрандт.

И нет Рембрандта.

Игрушечность наивностей ребенка…

---

Is & Isn’t (2000)

Хоть сто раз начинай все сызнова,

Но кольцом замкнулись концы.

Смерть рождается в паре с жизнью,

Как сиамские близнецы.

Не ищи тщетно тайной мудрости,

Где всесущая простота:

На экваторе так, и в тундре так…

И во всех галактиках так.

Нет ни Бога в том.

Нет ни дьявола.

Одно целое — тьма и свет…

И вообще, это вовсе не главное.

Потому что главного нет.

Нет и смысла ни в чем.

Нет и умысла.

И давно бы пора учесть,

Что никто ничего не выдумывал.

Все как было всегда, так и есть.

Хоть сто раз начинай всё сызнова,

Но кольцом замкнулись концы.

Смерть рождается в паре с жизнью,

Как сиамские близнецы.

Где находки, там и потерянное…

Бытие и небытие —

В двоеликости вечной материи,

Как в двуличной правде ее.

---

Night On Both Sides (1999)

В бессонниц зуде комарином

подстерегаю я рассвет,

сгорая вместе с никотином

канцерогенных сигарет.

Ночь полирует окна лаком,

как отколовшийся базальт…

Я знаю: смерть — лишь взгляд из мрака,

безглазый взгляд — ее глаза.

Как ни стыди их — не отпрянут,

Как ни моли — не отойдут;

Как две зияющие раны,

Они тебя с собой сольют.

Смерть никого сама не ищет.

---

Into the Unknown (1999)

Вот такая, браток, незадача…

То ли с нами, то ли с кем-то еще.

По ту сторону, слышь, кто-то плачет?

А по эту — нигде не течет.

Сухо тут.

Сам, небось, это видишь.

Где и капнет, так только дождь.

Кто-то задницу чью-то лижет.

Кто в лежачего тычет нож.

Каждый занял сподручную нишу

И плетет в ней паучью сеть:

Ничего не видеть, не слышать,

Чтобы все, что надо, иметь.

Ну а мы с тобой, видно, придурки:

Не вписавшись в отлаженный ритм,

Озабоченные и затурканные,

Не о том, о чем все, говорим.

Мне спросить иной раз охота

подасфальтную мерзлоту:

По ту сторону ждет ли кто-то?

Ведь по эту — мы движемся в ту.

И казалось бы…

Да, казалось бы, что вопрос наболел для всех.

Только вот ведь какая жалость,

Что все это только казалось,

А на деле-то…

Слышишь смех?

---

Continuity of Love (2001)

Все идет и идет по сей день еще,

в зыбких тенях растаявших лет,

в снах моих — та самая женщина.

И в руках ее вышитый плед.

На нем вышито льном ее волоса,

как разгаданный ею миф,

мое прошлое, моя молодость.

Сумасбродства и буйства мои.

Будто знала она заранее,

что протянутся сквозь года

ожидание мое и отчаяние

от того, что не сбылось тогда.

Но тогда лишь стрела предчувствия

Меня била, как птицу, влет.

Ее не было.

Были лишь чувства к ней.

И надежда — она придет.

Я глядел то на Землю, то в небо глядел.

Я искал. И с ума сходил.

Ее не было. Просто не было.

Еще не было. А я — был.

Мне никто не давал обещания.

И кого обвинишь во лжи,

если время и расстояния

укрывали в себе ее жизнь?

---

Где та точка исхода из космоса,

куда мог бы отправиться в путь,

чтоб успеть коснуться волос ее,

чтоб успеть в глаза заглянуть?

Не во снах — опоздавших, теперешних.

А в огне отпылавших лет

взять из рук ее то доверие,

что легло сейчас вышивкой в плед.

Мне, наверно, подарит она его…

Может, с этим и в снах идет.

Не любовью, так верным товарищем

мою молодость мне вернет.

---

Un-witnessed Innocence (2001)

Девочка, игравшая в лапту…

Больше в эти игры не играет.

Жаль, ее не видел в пору ту.

Жаль, стоял тогда где-то за краем.

Впрочем, края у нее как будто нет.

Вопреки эвклидовым резонам,

девочка прорвала дымку лет

в окаянную какую-то бездонность.

Нет там ни окошек, ни дверей.

Нет туда ни доступа, ни входа.

Вещь в себе — для кантовских идей,

Черная дыра — для астрономов.

Отчего ж так тянет в эту даль,

Где — ни расстояний и ни времени?

И сквозная острая печаль —

блики собственного самосотворения?

Звезды осыпаются шурша,

в космосе свирепствует цунами.

И летит рожденная душа —

мотыльком сгореть в чужое пламя.

Может, затеплеется в окне.

Может, скрипнут, растворяясь, двери.

И в земной капканной западне

Расцветет к тебе ее доверие.

Улетело детство. И… лапта.

А разгадка женской ее тайны —

нежности святая простота,

познанная не умом — случайностью.

Той, которая и есть судьба,

кем-то где-то для тебя намеченная.

Женщина — земная ворожба.

Маленькая, с худенькими плечиками.

Пусть безбрежность всех ее пространств

стянется в единственную точку.

Может быть, хотя и странно это,

Этого она и хочет.

---

Fly With Me (2001)

Не жалей, дорогая, сна.

Наяву ведь сны тоже снятся.

Между нами пока — стена.

Без тебя на нее не взобраться.

Перекинута только сеть.

Электронная сеть между нами.

Почему бы тебе не присесть,

Не послать мне по ней цунами?

Чтоб еще раз свалило с ног,

захлестнуло дерзостью мысли.

Чтобы вновь улететь я смог

в необъятные эти выси.

Может, встречу я Бога там,

прошмыгнув мимо топок ада.

Не пошлет же ко всем чертям!

На хрена ему это надо?

Может, спросит: «Зачем пришел?»

Я отвечу Ему: «За делом».

Ты ж за то, чтоб всем хорошо.

А меня вот любовь уделала.

«Ко мне, что ли?» — спросит Бог.

Я в ответ: «Не серчай». Прости, мол.

«Я к тебе за другим прибег —

в сваты звать,

Всемогущий, родимый ты мой».

---

— Ошалел, — отзовется, — совсем?

Сатану, что ли, в юбке встретил?

Хочешь, к корешу отведу?

Там — гарем. Приютят, пригреют, приветят.

— Не хочу, — кинусь в ноги я, —

Православный же.

Мать крестила. Не в раю. На Земле… ну, моя-то…

Господи, до чего ж красивая!

— Точно? — спросит меня. — Не врешь?

Поглядеть и мне разве, что ли?

— Ну какая тут, Господи, ложь!

Одевайся да полетели!

А когда прилетим, не забудь:

Бог невидим. Но рядом со мною.

Он в груди моей. А моя грудь —

давно настежь перед тобою.

А у Бога ведь куча дел.

Во всех Библиях это сказано.

И уж если Он прилетел,

то уж точно — не за отказом.

Не жалей, дорогая, сна.

Наяву тоже сны случаются.

Ну, не спорю, стена есть стена.

Но она, Бог в помощь, сломается.

---

Tell Me (2001)

Ну скажи же. Скажи мне.

Что думаешь о себе, обо мне

— о нас?

В эту ночь, в эту тьму полоумную,

в растреклятое в это — сейчас!

Крикни! И пускай оно остановится.

Пусть прорывом в вечность войдет.

Все, что есть в нем,

все, что в нем кроется,

пусть взорвется на миг. И замрет.

И тогда не станет самой вечности.

А останется только сам взрыв.

Взрыв обычной души человеческой,

все и вся в себе поглотив.

И пускай не простится мне дерзость моя.

Пусть облают все псы эту мысль…

Лучше пьяная ясность трезвости,

чем изолганный здравый смысл.

Нет во мне устремления злостного

разрушать там, где нет ничего.

Человек — вот единственный космос.

А вселенная — прихоть его.

Она им от тоски замышлена.

От того, что в себе — одинок.

И душа одиночеством стиснутая

в перевернутый смотрит бинокль.

Все большое становится мизерным.

А на мелочь взлетает цена.

И тогда не в себя —

в телевизоры пялит зенки слепые она.

Поверни же, душа, окуляры,

окунись в свою бездну без дна:

там — всполохи твоих пожаров,

а в них — жизнь, что тебе дана.

Кем — неважно. Зачем — до лампочки.

Нет вопросов, чтоб их задавать.

Все, что нужно. Все, что назначено.

Не позволь у себя отобрать.

Ну скажи. Ну скажи мне. Что думаешь

О себе. Обо мне. О — нас.

Я возьму это все полоумное.

И приму с ним — свое сейчас.

---

Fading Brightness (2002)

Нет, не поезда это уходят…

И по шпалам не за кем бежать.

Просто реже сам себя находишь.

И все реже хочется искать.

Так случилось.

Со многими случается.

Случаев таких невпроворот.

Что-то светлое в тебе кончается. Что-то темное тебя берет.

Ты и так и сяк себя оглядываешь.

Вроде все, что было, при тебе…

Только стало все постыло и безрадостно,

И — до обнаженности грубей.

Нет теперь зари и нет заката.

Есть лишь неба вымаранный фон.

И глаза, как две слепых заплаты,

Прожигает мчащийся фотон.

Вспыхивает искрами в сознании,

Прежних грез не вызывая там.

Чувства оборвались. Мысли замерли.

Светлый зайчик съела темнота.

Рыжеватым был и прыгал весело.

Лица дорогие согревал…

Даже вьюжные бессолнечные месяцы