Бесплатный фрагмент - Гроза

ЧЕТЫРЕ ЖЕНСКИХ ПОРТРЕТА

Бог не одарил меня талантами — я не рисовал, не писал стихов или рассказов. Умел только бренчать три аккорда на гитаре, и петь фальшивым голосом. Но взамен этого, Он наградил меня хорошим вкусом, а также способностями к точным наукам, что дало мне возможность получить солидное образование, очень неплохо зарабатывать, и не только содержать семью, но и иметь возможность собирать интересные картины и книги. Конечно, не подлинники великих мастеров, а полотна современных художников, где зачастую попадались очень необычные вещицы.

В эту субботу я, как водится, вышел в Горсад на Дерибасовской, где возле ротонды собираются художники со своими полотнами. Это была и выставка, и продажа, и тусовка, где я был вполне своим, уважаемым гостем: не только рассматривал и критиковал картины, но и нередко покупал их для своей коллекции.

Ничего заслуживающего внимания сегодня я не увидел, пообщался с народом, и хотел уже идти домой, как меня остановил Серёга — у него я покупал картины чаще всех, очень самобытный художник!

— Смотри, Костя, видишь, женщина пожилая на лавочке, в сторонке? Это вдова Павла Бестужева, слышал о таком?

— Конечно! И не только слышал, у меня есть пара его картин.

— Подойди к ней, пообщайся. Она не совсем в себе, но если разговорится, может показать работы мужа, которые у неё хранятся, и нигде не выставляются.

Я последовал мудрому совету, и подсел к пожилой женщине. Она сначала держалась настороженно, но я говорил спокойно, ничего не просил, рассказывал о работах её мужа, которые видел на выставках, и про те, которые были у меня.

Мы стали общаться, всё там же, в Горсаду на скамейке. Мне очень хотелось напроситься к ней в гости, посмотреть картины: Бестужев, несомненно, был очень талантливым художником, но весьма нелюдимым, выставлялся редко, друзей у них с женой было очень мало.

Он умер около пятнадцати лет назад, и с тех пор практически забылся в среде ценителей — его вдова прекратила всякую связь с миром художников, не выставляла его картины, а держала у себя дома. В последнее время стала приходить к ротонде, но в разговоры особо не вступала, а все попытки прощупать почву насчёт продажи картин пресекала на корню.

Принимая особенности поведения женщины — звали её Верой Аполлинарьевной — я не торопил события. Мы разговаривали об искусстве, о жизни, о поэзии. Однажды я пришёл к ротонде с только что купленной любопытной книжкой стихов малоизвестного поэта Юрия Мещерского, и она вдруг попросила разрешения посмотреть её. Сразу же открыла оглавление, просмотрела, разочарованно вздохнула. Немного полистала книжку и вернула мне.

— Павлик любил стихи Мещерского, и меня пристрастил.

— Этого поэта мало кто помнит, — осторожно продолжил я тему, — он почти не издавался и ушёл довольно молодым.

— Да, его стихи всегда были не ко двору. Он писал о жизни, о любви, о природе. В начале ХХ века в моде был декаданс — «О, закрой свои бледные ноги», — она грустно улыбнулась, — а потом революция, чеканные строки про товарища Маузера.

— Он издавался мизерными тиражами, за свой счёт во времена НЭПа. Да и фамилия у него была для того времени слишком уж дворянская. Его расстреляли в 37-м…

— Неверно, — собеседница покачала головой, — он действительно умер в 37-м, но не в застенках НКВД (она произнесла это с иронией, словно передразнивая какого-то оратора), а от банальной лейкемии. Власти его просто не замечали…

В конце концов, в один из тёплых майских дней, она спросила меня, не хочу ли я посмотреть картины её мужа? Разумеется, я выказал живейшее согласие, и мы отправились к Вере Аполлинарьевне домой на двух трамваях с пересадкой — она категорически отказалась садиться в такси.

Наконец-то я попал в легендарную мастерскую забытого художника! Вернее, мастерская превратилась в склад набросков, эскизов, полузаконченных, и реже — законченных картин. К моему огромному сожалению, ничего интересного я не увидел. Во всяком случае, ничего достойного занять место в моей коллекции.

Я вежливо похвалил работы, досадуя, что потерял столько времени, и собрался уходить. Когда уже вышел в прихожую, хозяйка остановила меня, словно, наконец, решившись, и пригласила в маленькую комнатку, больше похожую на просторный чулан. Там находились три небольших полотна — завершённых, отточенных, словно написанных художником в свои лучшие годы.

— Это триптих «Жизнь». Сначала он хотел назвать его «Времена года», но потом передумал. Павлик написал его через пять лет после нашей свадьбы… Мы с ним были очень счастливы тогда, — подтвердила она моё предположение. — Он никогда не выставлял эти картины, это был наш секрет, их видели только несколько близких друзей.

На первом полотне художник изобразил девочку лет семи-восьми в лёгоньком платьице, с растрёпанной причёской, весело хохочущую. Она бежала среди цветущих деревьев, в вихре белых лепестков, облитая утренним солнцем. Её руки, вскинутые над головой, были обсыпаны этими лепестками, словно волшебным, не тающим, ласковым и тёплым снегом.

На втором полотне сад очень походил на тот, из первой картины, только деревья сменили ослепительно-белый наряд на изумрудно-зелёный. Лепестки ушли, но плоды ещё только завязались — это было начало лета, его буйная молодость, прекрасная, безудержная, сильная. Над садом аквамариновой чашей опрокинулось невозможно глубокое небо с тянущимися через него полосами облаков. А по тропинке между деревьями то ли шла, то ли летела девушка — юная, воздушная, невыразимо прекрасная.

Её улыбка уже не была такой беззаботной, как у девочки на первой картине, одной рукой, поднятой над головой, она словно тянулась в небо, но другая, сжимавшая букетик полевых цветов, уже обращалась вниз, к земле.

Перед третьим полотном я остановился надолго. Если девочка с первого холста символизировала весну, девушка олицетворяла самое начало лета, то теперь наступало время осени? Но нет, листья на деревьях стали просто более насыщенными, яркими, и на их фоне ослепительно алели сочные вишнёвые капли.

Это ведь разгар лета, зрелая красота природы, дарящей людям свои плоды. И под стать ей — женщина. Ей где-то тридцать-тридцать пять, её красота не девическая, слегка ещё угловатая, а мягкая, округлая, зрелая. На картине она была одна, но чувствовалась — в линиях фигуры, налитой груди, мягких, но сильных руках — красота матери, хранительницы очага, любимой и любящей жены.

При всём очаровании предыдущих полотен, детства и юности их героинь, женщина с третьего холста олицетворяла не просто жизнь, а всю её полноту, продолжение рода — то, ради чего живут люди на этой земле…

Вера Аполлинарьевна наблюдала за мной с едва заметной улыбкой на губах, но улыбка эта относилась не ко мне, а к воспоминаниям о счастливом времени, которое прошло и уже никогда не вернётся.

— Простите, ради Бога, — я откашлялся, — вы продаёте эти картины?

— Как вам сказать, — задумчиво ответила женщина, — раньше я не думала об этом, не хотела расставаться с ними, но пришло, наверное, время. Мне осталось недолго, и я не хочу, чтобы после моей смерти они попали к чужим, холодным людям. После того, как умер Боренька, у нас больше не было детей, а друзья все ушли вслед за Павликом. Пусть лучше его картины живут у вас…

Она назвала какую-то смехотворную сумму, а я спросил, когда их можно будет забрать. Она пожала плечами:

— Забирайте хоть сейчас. Я помню их сердцем, мне не нужно видеть оригиналы.

Я попросил её подождать буквально полчаса, чтобы найти ближайший банкомат и снять деньги. Она согласилась: «Да, я как раз успею с ними попрощаться!»

Вскоре я уже упаковал прекрасные полотна, хотел вручить Вере Аполлинарьевне гораздо больше денег, чтобы хоть как-то приблизиться к реальной стоимости картин. Но она покачала головой, и отодвинула от себя лишние банкноты:

— Не надо, Костя, мне столько не понадобится.

— Но я не могу, ведь они стоят дороже, гораздо дороже, а деньги эти у меня далеко не последние.

— Нет-нет, не стоит…

— А давайте так сделаем, — осенила меня мысль, — я оставлю вам свой телефон, и если вы передумаете, или просто понадобятся деньги, вы мне позвоните!

На этом мы и расстались. Последующие дни я любовался своим приобретением, вспоминал удивительную встречу, но постепенно мною стали овладевать иные мысли. Было совершенно ясно, что художник изобразил на этих полотнах свою жену, только осталось непонятным, была она такой в жизни, или только в его воображении.

Но почему он хотел назвать свой триптих «Времена года»? Ведь мало того, что здесь собственно два сезона — весна и лето, его разные периоды. Даже сюжет с женщиной на третьем полотне показывал в лучшем случае июль. Почему отсутствуют осень и зима? Мне очень хотелось прийти к Вере Аполлинарьевне и спросить её об этом, но что-то меня останавливало: свой телефон она мне не оставила, а приезжать без звонка я считал неприличным.

Однажды мне посчастливилось купить совершенно незнакомое издание стихов того же Мещерского. В дешёвой бумажной обложке, потрёпанная книжица издания 1925-го года, тираж — 50 экземпляров.

Как следует, я рассмотрел его только дома, благоговейно переворачивая ветхие страницы, улыбаясь знакомым строкам, изредка радуясь находкам — новым для меня, никогда не читанным стихам. И вдруг, в самом конце я увидел стихотворение «Жизнь». Перечитал его раз, другой, третий. Несомненно, Бестужев писал свой триптих под его влиянием! Таких совпадений просто не бывает!

Но сюжетов в стихотворении было четыре! Значит, должна быть четвёртая картина! А может, Павел не успел, или не захотел её писать? Я решительно поднялся, чтобы ехать к Вере Аполлинарьевне прямо сейчас, наплевав на приличия, но вдруг затренькал мобильник, высвечивая незнакомый номер.

— Костя? — мне показалось, что голос вдовы Павла Бестужева постарел на десяток лет. — Костя, простите меня ради Бога, но вы не могли бы приехать ко мне прямо сейчас? Если можете, то не спрашивайте ничего, а просто приезжайте.

Я тут же вызвал такси, прихватил все наличные деньги, имеющиеся в доме, и помчался по вечерним улицам к дому Веры Аполлинарьевны. Та действительно постарела за эти несколько дней, голос по телефону меня не обманул. Она остановила все мои попытки заговорить, и тихо произнесла:

— Костя, я должна вам признаться в невольном обмане. На самом деле, Павлик написал тогда не триптих, а тетраптих. Да, есть четвёртая картина, наверное, это «Осень». Он написал её чуть позже, но я эту работу так и не увидела: незаконченные полотна Павлик не разрешал смотреть, а потом сказал, что картина не получилась, и он её уничтожил.

Вчера я нашла её, он спрятал полотно в самый дальний уголок, словно не хотел выпускать на свет Божий. Я очень скоро умру, не успею войти в образ — она кивнула в сторону полотна, властным жестом остановила мои возражения, — и хочу, чтобы весь тетраптих был у вас. Хотите — выставляйте его, хотите — любуйтесь сами. Только одно условие — не продавайте.

Я лишь кивнул, понимая всю пустоту слов, не в силах отвести взгляд от четвёртого портрета. С серого, холодного холста на меня смотрела старуха с морщинистым, высохшим лицом, седыми волосами под платком. Она сидела в комнате, или, скорее, в горнице, возле стены, увешанной размытыми фотографиями и образами.

Жилистые натруженные руки сложены на коленях, взгляд спокойный, глубокий, величественный. И при этом всё вокруг засыпано сухими жёлтыми листьями. Они лежат на полу, на мебели, и даже на её руках — скрученные, ломкие, мёртвые.

А сама она, несмотря на морщины и какую-то неземную отрешённость, уже погружающаяся в мудрость Вечности, была той самой девчонкой, бегущей по саду, юной красавицей, летящей среди деревьев, зрелой мадонной, украсившей наш мир своим явлением.

И тогда я вдруг ясно понял, почему художник прятал эту картину от любимой. Он словно проник в будущее, написал портрет, который должен был со временем стать ликом той усталой старой женщины, что дарила мне сейчас это полотно. Художник-провидец, ушедший раньше той, которую так любил, но заглянувший на много лет вперёд, и ограждающий её от этого ненужного знания…

— Юрий Мещерский. Стихотворение «Жизнь». После его прочтения ваш муж написал этот триптих, а потом и четвёртый портрет, который никогда не показывал, так? — я словно сорвал покровы с прошлого, вернул и себя и свою собеседницу на много лет назад.

— Вы правы, — Вера Аполлинарьевна совершенно не удивилась, — я не зря выбрала именно вас. Но откуда вы узнали? Это стихотворение напечатано только в одной маленькой книжечке, у нас был экземпляр, но он исчез куда-то, а больше я его нигде не встречала… И даже не могу вспомнить сейчас все строки…

Я вытащил из кармана захваченную по какому-то наитию книжку, раскрыл на нужной странице, и прочитал вслух это стихотворение:

На заре играешь с первым солнцем,

Чьи лучи исчёрканы ветвями

И цветов слетающих червонцы

Ловишь неумелыми руками.

В небе, до гудения бездонном,

Следуя пчелиною тропою

Облаков неспешные колонны

Поднимают властно за собою.

Но оставшись, скован притяженьем,

Ты растёшь, протягивая руки,

К листьям, что смели цветов кипенье —

Первым провозвестникам разлуки.

А цветы растают лепестками,

Избавляясь от нарядов лишних,

Чтобы не остаться должниками

И взойти рубином первой вишни.

Там рукой уверенной и сильной,

С бархата зелёного наряда

Ты срывал сиявшие рубины

И растил простор иного сада.

Только ветви становились круче,

Уходя от устремленья лестниц.

Потемнело небо гроздью тучек —

Хмурых запустения предвестниц.

А в вершине сморщенною кистью

Горсть засохших ягод стынет в муке,

И летят истраченные листья

В слабые и немощные руки…

На глазах Веры Аполлинарьевны выступили слёзы. Я положил книжку на стол, взял картину и тихо вышел.

***

Через неделю мне позвонил незнакомый человек, и попросил подойти к нему, чтобы получить пакет с книжкой стихов Юрия Мещерского, который оставила мне вдова художника Павла Бестужева, скончавшаяся несколько дней назад. Стихотворение «Жизнь» было обведено в ней красным карандашом…

Июль 2020 — сентябрь 2021

ЗОЛОТОЙ ИЮЛЬ

В тот год я вернулся из армии. Призывался в мае, возвращался тоже, но тут же, встав на учёт в военкомате, рванул в Волгоград, на свадьбу лучшего армейского друга с дождавшейся его девушкой. В общем, домой вернулся только в конце июня.

В разгаре был золотой пляжный сезон, и я с наслаждением предавался морскому отдыху. Мои прекрасные родители мудро решили не мучить меня подготовкой к поступлению в институт, убийством чудного лета нудной зубрёжкой. Успеется, поступить можно и потом, а сейчас ребёнку надо отдохнуть.

Ребёнок радостно проводил время в весёлой компании старых друзей и подруг, загорая и плавая в море, но радость безмятежного отдыха портила одна важная проблема: зеленоглазая Наташка, с которой мы переписывались, вышла замуж, предложив остаться друзьями. Другие девчонки из нашей компашки были все «заняты», либо ещё не вышли из возраста малолеток. Я остался один, а молодой здоровый организм требовал девичьей ласки и внимания после двухгодичного аскетизма.

Итак, нет лучше места для знакомства, чем морское побережье в разгар летнего сезона! Я оставил друзей и стал ездить на дальний пляж, где никого не знал. Сначала мне не везло. Девчонки попадались какие-то зажатые, знакомиться не желали. Другие, более покладистые, были курортницами без территории для встреч, а я жил с родителями. Ну не в прибрежных же кустах предаваться любви?

И вот на четвёртый день произошла эта удивительная встреча. Я только расположился на своей подстилке (в те годы топчанами и шезлонгами пользовались в основном пожилые курортники), как в нескольких метрах правее остановилась необыкновенно красивая девушка. Она бросила леопардовое покрывало на песок, скинула одежду и изящно присела, подогнув под себя одну стройную ногу, а вторую вытянула вперёд.

На ней был серебристый импортный, явно недешёвый купальник, пепельные волосы схвачены в небрежный хвост. Она достала из сумки бутылку «Куяльника» — фирменной одесской минералки, пошарила там же в поисках открывашки. На её лице отразились недоумение (куда я могла её деть?) и досада (и как теперь открыть эту бутылку?)

Тут уж я понял, что настал мой звёздный час. Надо было действовать решительно и без промедления: я почти физически ощущал заинтересованные взгляды конкурентов, их готовность ринуться навстречу знакомству с прекрасной дамой. Она не просто выглядела красивой, она поражала ухоженностью, горделивой осанкой, каким-то особым шармом.

Однако рассуждать было некогда. Я очутился рядом, слегка склонился к девушке и вполне нейтрально спросил:

— Можно, я вам помогу её открыть?

— Можно, только если не зубами!

— Ну что вы, я же не дикарь какой-то! — в руке у меня уже была наготове моя знаменитая расчёска — твёрдая, металлическая, имеющая в ручке вырез, специально предназначенный для открывания бутылок. Сколько раз она выручала меня, да и всю нашу компанию, когда на пляже требовалось открыть пиво или газировку!

Гофрированная крышечка аккуратно снялась с горлышка, и я протянул бутылку с пузырящимся напитком красавице.

— Спасибо, классная у тебя расчёска! — она отпила несколько глотков, протянула бутылку мне, — Хочешь?

— Конечно, хочу! — кто бы на моём месте отказался?

— И тебе спасибо! — я тоже решил не церемониться.– Меня Сашей зовут.

— А я Лена, — она потянулась своим великолепным телом, искоса посмотрела на меня, словно приглашая полюбоваться, — как водичка, Саша?

— Не знаю, я еще не купался…

— Ну тогда пошли, искупаемся.

— Пошли! — я протянул Лене руку, помог подняться. Ладонь у неё была узкой, горячей и сильной. Мы прошли к воде, и заинтересованные ранее взгляды пляжных мужчин стали разочарованными и завистливыми.

Мы сплавали на волнорез, постояли на шершавой, тинистой поверхности, доплыли до буйков и повернули обратно. Девушка плавала отлично, иногда мне даже приходилось напрягаться, чтобы держаться рядом, не отставать — сказывался долгий перерыв в пляжных заплывах.

В перерывах между купаниями болтали, словно были знакомы сто лет. Лена приехала из Москвы, отдыхать. Сначала я удивился: она была по-южному смуглой, хотя сказала, что в Одессе второй день. Говорила без московского аканья, вполне нормальным одесским говором. Тут же выяснилось, что выросла здесь, а в Москву уехала три года назад.

— Ты там учишься? — спросил я её.

— Учусь, ага. В школе жизни! — усмехнулась Лена.

Потом спросила, чем я занимаюсь. Я честно ответил, что только вот недавно дембельнулся, и сейчас отдыхаю.

— То есть, не работаешь и к экзаменам не готовишься?

— Нет, я свободная личность!

— Совсем свободная? — Лена окинула меня внимательным взглядом, словно оценивая.

— Ну да, можно сказать, совсем, — я немного растерялся от этих вопросов.

— Значит, можешь целыми днями на пляже валяться, домой поздно приходить?

— Могу и вообще не приходить, если что… — внутри у меня пробежал сладкий холодок, разговор явно был затеян неспроста.

— Ну, вот и хорошо, — Лена поднялась, я за ней следом, — тебе переодеваться надо?

— Надо, конечно.

— Вот и иди, переодевайся. У меня купальник самовысыхающий, мне можно и так. Давай, Санечка, пойдём отсюда, мне пора, а ты — личность свободная, так что проводишь меня!

Ещё плохо понимая, что происходит, я быстренько переоделся, собрался и мы вышли с пляжа. Минут через десять подошли к обычной пятиэтажке, остановились у подъезда. Лена взяла меня за руку, как маленького, зашла внутрь, поднялась на второй этаж. Открыла дверь своим ключом.

— Проходи, давай. Не стесняйся, кроме нас никого нет.

Прихожая оказалась узкой и тёмной, свет девушка не включала. Я зашёл первым, чтобы вернуться к двери, надо было протиснуться между какой-то тумбой и Леной. До двери я так и не добрался — близость гибкого, горячего тела ударила в голову и я, притянув девушку к себе, впился в её губы.

Она ответила мне сразу, решительно, без малейшей игры. Я действовал уверенно, мои руки расстёгивали какие-то пуговицы на её одежде, стягивали шуршащую ткань, но Лена слегка оттолкнула меня, открыла дверь в ванную, прерывисто прошептала:

— Сразу после моря и песка нельзя. Быстро под душ, потом я!

Я управился очень скоро, но Лена успела расстелить широкую кровать, задёрнуть тёмные шторы, зажечь ночник. Я забрался под одеяло, меня трясла сладкая дрожь. Девушка тоже не тянула время. Вскоре она вошла в комнату, погасила ночник, скинула с себя халат и нырнула в нагретую моим нетерпением постель…

***

Утром я проснулся от яркого солнца. Отдёрнутые шторы, открытое окно, моя одежда на стуле возле кровати. Я поднялся, оделся, привёл себя в порядок. Лена в том же халате, что и накануне, накрывала на кухне стол к завтраку. Увидела меня, улыбнулась, подошла вплотную, прижалась всем телом.

— Да, смотрю, ты за два года наголодался, чуть меня вчера не растерзал!

— А ты тоже, я вижу, несытая была, — я попытался её поцеловать в губы, но она отстранилась.

— Иди, умойся сначала, потом поедим, а то сил не останется, особенно у тебя.

Действительно, голод чувствовался нешуточный. Однако он не шёл ни в какое сравнение с другим голодом, который мы вскоре снова начали удовлетворять. Не могу сказать, что я был очень опытным любовником, как раз многого не умел, не знал тонкостей. Честно говоря, и Лена не отличалась особым умением или знанием каких-то секретов.

Просто мы были молоды, здоровы, нас сильно тянуло друг к другу. Я, почти влюблённый, восхищался её красотой, гордился тем, что эта красота раскрывается только для меня, а моя подруга была ласкова, нежна и, казалось, тоже неравнодушна ко мне.

***

Вся эта история напоминает мне калейдоскоп. Она отложилась в памяти обрывками, кусочками мозаики, цветными стёклышками. Или фрагментами пазла, хотя это слово и понятие из более позднего времени. Но с одной существенной оговоркой — половины камушков, стёклышек, фрагментов не хватает, и общая картина разбивается на отдельные эпизоды…

***

В первые дни мы практически не выходили из спальни, не покидали постели, не отрывались друг от друга. Иногда только пробирались на кухню, к холодильнику, и судорожно поглощали какую-то еду, почти не чувствуя вкуса. Умывались, принимали душ, чистили зубы. В перерывах между этими занятиями я время от времени просто забывался крепким сном, а когда спала Лена, вообще не понимал. Вскоре прошёл первый угар, немного вернулся разум, мы стали иногда разговаривать, смотреть телевизор, выбираться на пляж…

***

В тот день я впервые задался вопросом, откуда в холодильнике появлялась еда. Не рядовые хлеб, масло, макароны. А то, что в те годы называлось дефицитом и доставалось «по блату» втридорога, или после выстаивания диких очередей: растворимый кофе, настоящий индийский чай, сырокопчёная колбаса, парное мясо и прочее.

Я проснулся довольно рано и нежился в постели, наслаждаясь безмятежным утренним отдыхом. Лены рядом не было, она гремела посудой на кухне, что-то напевала. От её голоса начало вновь пробуждаться желание, хотел уже встать, пойти к ней, схватить в охапку — мягкую, тёплую, выскользающую из короткого халатика, снова утащить в постель.

Раздался короткий звонок в дверь, звук открываемого замка. Затем послышались шаги, тяжёлые, мужские.

— Несите на кухню, я потом сама разберу! — это уже Лена.

На кухне они перебросились парой каких-то не расслышанных мною фраз, потом гость проследовал обратно в прихожую, открылась дверь.

— В следующий раз я буду через неделю, как обычно, да?

— Нет, если можно, пораньше, дней через пять, ладно?

— Хорошо, как скажете. Тогда — в четверг?

— Ага, в четверг.

Хлопнула входная дверь, и Лена появилась в спальне. Присела на кровать, взъерошила мои волосы.

— Проснулся? — ласково спросила она. Халатик на ней распахнулся, приоткрывая грудь, и я так и не успел ничего спросить…

Уже потом, когда мы отдышались, она сама ответила на незаданный мной вопрос:

— Это Серёжа утром был, приносил продукты.

— Какой ещё Серёжа? — подозрительно спросил я.

— Да так, один тут…

— А с чего этот один тебя продуктами снабжает?

— А ты что, ревнуешь? — Лена лукаво улыбнулась. — Санечка, неужели ты думаешь, что у меня хватит сил после тебя ещё на кого-то? Не думай глупостей и не говори ерунды!

Она оделась, направилась к выходу:

— Пойдём на кухню, поедим, да и сумки надо разобрать.

***

Я не помню, почему тогда этот разговор не получил продолжения, а возник в какой-то другой день, вечером. За окнами уже темнело, мы весь день предавались плотским утехам, и теперь, расслабившись после обильного ужина, попивали коньяк и вяло беседовали.

— Санечка, давай я тебе про свою жизнь немного расскажу, ты же никак понять не можешь, откуда у молодой девки своя квартира, почему ей жратву на дом привозят, и при этом она вся такая гладкая, ухоженная…

— Не могу, — признался я, — но с тобой задуматься не успеваешь. Я, как только тебя рядом увижу, все вопросы из головы вылетают.

— Честно сказать, я тоже возле тебя дуреть начинаю, об одном только и думаю! — усмехнулась девушка. — Но давай сразу все линии проведём и точки расставим. Мне ни с кем никогда так хорошо и сладко не было, но через две недели я уеду обратно в Москву, и мы с тобой расстанемся. Не будем ни писать, ни звонить друг другу, и сюда я больше никогда не приеду. Санечка, я замужем, и мой муж — очень важный человек. Почти как в той песенке, знаешь? «А кто мой муж? А муж мой Вася — простой московский прокурор…» Только он не простой, а один из главных. И одиннадцать месяцев в году — я его верная жена, спутница на всех мероприятиях, придающая блеск и шарм, и не помышляющая даже глянуть налево. А раз в год я получаю отпуск, и провожу его, как хочу. В позапрошлом году была на Золотых песках в Болгарии, в прошлом — в Гаграх, а в этот раз мне захотелось снова увидеть город моего, так сказать, детства. И хватит, не хочу больше говорить на эту тему! Давай ещё выпьем, и пойдём спать, именно спать, я очень устала. Может, ночью я отдохну, и снова заставлю себя любить, а сейчас — спать!

***

Пасмурно, прошёл мелкий дождик, но всё равно жарко и душно. Почему мы в этот день отдыхали от любви? Не помню. Погода не пляжная, и вечером вдруг захотелось по-студенчески гульнуть: киношка, мороженое, Приморский бульвар. Но душный кинозал не привлекал, и мы вдруг вскочили в периферийный трамвайчик, который привёз нас на окраину Дальних Мельниц. Побродили по незнакомым улицам, и уже решили ехать обратно, как вдруг набрели на полузаброшенный, но действующий летний кинотеатрик под открытым небом.

До сих пор не понимаю, почему кроме нас никого на скамейках перед экраном не было. Только мы уселись, как затрещал проектор, и начался журнал, как будто киномеханик ждал именно нас с Леной.

— Смотри, это только для нас двоих, — прошептал я, сжимая её руку.

— Ага! — девушка счастливо рассмеялась.

Как сейчас помню, киножурнал был про моряков, назывался «На морях и океанах», в начале звучала старая мелодия когда-то популярной песни «Лейся песня на просторе…». Вскоре в зале появились и другие зрители, начался итальянский фильм про местную мафию, но он мне не запомнился, потому что был для всех, а киножурнал — только для нас.

Мы чувствовали себя старшеклассниками, сбежавшими из-под родительского контроля, и вели себя не как состоявшиеся любовники, а словно подростки: держались за руки, фыркали в кулак, а выбежав на улицу, вдруг зашлись хохотом, хотя фильм был совсем не смешной.

Вломились в полупустой троллейбус, плюхнулись на сиденье, потом передумали, пересели, и ещё раз. Пассажиры смотрели на нас, кто с улыбкой, кто осуждающе, а мы фыркали, стараясь сдержать безудержный смех.

Потом нам попался ещё открытый дежурный гастроном.

— Я хочу пить! — капризно протянула Лена.

— Айн момент! — я бросился внутрь и купил бутылку «Куяльника».

Снова, как в день знакомства, открыл её своей знаменитой расчёской, и мы по очереди пили минералку из горлышка, проливая на одежду.

А когда вернулись на квартиру, Лена в прихожей порывисто обняла меня, поцеловала несколько раз, и убежала на кухню. Тогда я первый и последний раз видел, как она плачет…

***

— Я люблю тебя, и не хочу, чтобы ты уезжала!

— Я тоже не хочу. И всё же уеду.

— Но почему? Зачем? Ты же не любишь своего мужа!

— Не люблю, ты прав.

— А меня любишь!

— Никогда я этого не говорила!

— А мне не надо ничего говорить, я же не слепой!

— Ты, Санечка, не слепой, ты глупый. Неповзрослевший провинциал. Я что, теперь должна бросить мужа?

— Да!

— Ага, и родителей, и брата!

— Причём тут твои родители? И брат?

— А притом! Выслушай меня, Санечка, выслушай, и постарайся понять! Я до двадцати лет жила с родителями и братом в коммуналке на Степовой, нам никакая квартира не светила. Батя побухивал периодически, мамка на себя рукой махнула. Мы с Витькой изо всех сил пытались бороться, он школу заканчивал, а я в институт поступила, отучилась три года, на практике в столице была, и там с будущим мужем познакомилась. Он большой пост в прокуратуре занимал, вдовец, старше моего папани, но крепкий ещё. Не буду тебе подробности размазывать, но он мало того, что меня в красивую жизнь вытащил, он и родителей спас, батю от алкоголизма вылечил, мамку на поправку здоровья в кремлёвскую клинику положил, Витьку в Бауманку протолкнул, кооперативную квартиру в Москве им оформил. У нас с ним договор такой, с мужем: я месяц отдыхаю, как мне заблагорассудится, он меня всем обеспечивает, не контролирует, не следит. А я потом возвращаюсь к нему бодрая, весёлая, отдохнувшая, безо всяких душевных терзаний. Сашенька, милый, я говорила уже, не знаю, про любовь трепаться не буду, мне ни с кем так сладко не было. Но я не сволочь и не предательница. Муж меня ждёт, и я к нему вернусь!

— А мне ты не предательница!?

— Не надо, Саша, это не честно. Я ничего тебе не обещала, поэтому и не предаю. Ну, сложилось так, не судьба нам быть вместе! Давай не будем отравлять последние золотые дни, пожалуйста…

Она прижималась ко мне, целовала, и я, не в силах спорить, обнимал её в ответ, мы опять были друг с другом, и я наивно надеялся, что как-нибудь всё утрясётся.

***

Лена должна была уезжать послезавтра, но тем утром я, проснувшись, ощутил холод пустой квартиры. Думал, что вышла в магазин, тем более что некоторые её вещи были разбросаны по стульям, а в кухне ждал приготовленный завтрак. И только потом увидел короткую записку: «Спасибо, Санечка, за наш Золотой июль! Долгие проводы — лишние слёзы. Будь счастлив, прощай!» Наверное, её рано утром увёз прямо в аэропорт на своей машине прокурорский холуй Серёжа, а я остался в чужой квартире, возле никому не нужного остывшего завтрака…

***

А потом были буйные девяностые. Я поднимался, падал, опять поднимался, по крохам строил свой бизнес. Пытался ли я найти Лену? Как сказать… Вы же помните это время. Искать в огромном, враждебном к чужакам городе жену прокурора, о котором не знал почти ничего? Вроде, Лена говорила, что его звали Василий. И что?

Кто-то говорил, что похожую по описанию пару расстреляли бандюки в их машине. Другие слышали, что подались они в Америку. Или сгнили в нищете, не приспособившись к новым реалиям. Эх, хотя бы фамилию знать! Так и стёрлись все следы моего Золотого июля. Вот и прекратил пустые поиски, наверное, погибла моя любовь в этом водовороте, исчезла без следа.

В середине нулевых я обрёл прочную стабильность, женился без любви, жена родила двух дочек. Хороший, доходный по местным меркам бизнес, крепкая семья (ведь для крепости семьи любовь совсем не обязательна, правда?), в общем, грех жаловаться.

***

В тот день домой ехать не хотелось, и я, оставив машину на стоянке возле офиса, зашёл в маленький, но весьма неплохой ресторанчик, где меня хорошо знали — поужинать и немного выпить, настроение почему-то было тоскливое.

Очень милая официанточка с именем «Наташа» и весёлым смайликом на бейджике, поставила на стол набор «от заведения» — рюмку водки, бутерброд и стакан сока, приняла заказ и убежала. Народу в зале было немного, в ожидании заказа я рассматривал публику.

На моём телефоне обозначился входящий звонок, и зазвучала старая мелодия, врезавшаяся в память на всю жизнь — «Лейся, песня на просторе». Да-да, тот самый киножурнал про моряков, пустой зал летнего кинотеатра…

А за соседним столиком красивая, изысканная женщина внимательно смотрела на меня, обернувшись на звук наивной старой песни. Лена, Ленка, ты ли это?

«Такая же красивая, как раньше, только повзрослела…»

«А ты обрюзг порядком, за собой не следишь…»

«Значит, ты помнишь? Киножурнал только для нас, и бравая моряцкая песенка…»

«Разве это забывается? Мне ни с кем не было так сладко, ни до, ни после…»

«А я никого так и не полюбил…»

«Я не могла предать мужа…»

«Да, знаю. Просто не судьба…»

«И всё же, я тебя любила…»

«И это я знаю…»

— Саня, Санечка, ты ли это? Боже, какая встреча! Ты в порядке? Вижу, вижу, что всё хорошо, не бедствуешь! Жена, дети?

— Д-да, жена, дети, бизнес. А ты?

— А я по-прежнему в Москве, у меня тоже свой бизнес. Решили вот с семьёй съездить на мою родину. Познакомьтесь, это мой муж, Василий Николаевич, а это сын — Николай Васильевич! А это Александр, отчества не знаю, мы только по имени знались, — Лена легко засмеялась, — Саня — мой сосед, товарищ юности, в одном дворе на Степовой жили!

Я пожал руку высокому старику солидного, начальственного вида, и молодому человеку, одетому с небрежным шиком, неуловимо похожему на отца.

Обменялись пустыми, вежливыми фразами, поулыбались дежурными светскими улыбками. Лена взяла мужа под руку:

— Ну ладно, Саш, было приятно встретиться, мы пойдем, поели уже, да и мужчины мои торопятся. Дел ещё вагон, а сегодня домой улетать! Счастливо оставаться!

Они ушли, а я тупо опустился на свой стул. Наташа принесла заказ, ловко расставила всё на столике, не забыла и заказанные триста граммов водки.

— Больше ничего не нужно? — с улыбкой спросила она.

— Как не нужно! — я почти взял себя в руки, — Наташенька, дай ещё водочки, чтоб всё по-взрослому было.

— Вы ждёте кого-нибудь? Может, принести второй прибор?

— Нет, деточка, ничего не надо, это всё для меня. Я тут посижу немного, выпью, молодость вспомню, соседку по двору на Степовой, где я никогда не жил, ну и так, по мелочи.

***

…Когда через два часа меня, бережно поддерживая под руки, выводили к ожидавшему такси, я с улыбкой бормотал:

— Вы не переживайте, всё в порядке, без шума, без скандала, без мордобоя. Ведь я сосед по двору, просто сосед, и ничего больше!

Впрочем, сам я это помню очень смутно.

Январь 2020

ОЛЬКА, НИКОЛКА И БАБУШКА

Вечером позвонил любимый внук Николка. Анна Герасимовна обрадовалась — нечасто внучек баловал её своим вниманием! Однако радостные сюрпризы на этом не кончились: парень заявил, что собирается на выходные приехать к бабушке в гости.

— Родаки заняты, а тебе ж продукты надо привезти. Вот я и привезу! Заодно и увидимся…

После вопроса, когда его ждать, Николка чуть замявшись, ответил:

— Мы приедем в пятницу, электричкой на пять-пятнадцать.

— Кто это, мы? — Бабушка, конечно, была в радостном шоке, но на эти слова внука отреагировала сразу.

— Ну, это… Мы с Олькой…

— С какой ещё Олькой?

— С какой, с какой… С девушкой моей…

— Невестой, что ли?

— Бабуля! Ну что ты такое говоришь, какая невеста? Просто девушка, однокурсница.

— Николай, не морочь мне голову! — старушку сбить с толку было сложно. — «Просто девушки» не ездят на дачу к бабушкам своих однокурсников на три дня! Ты же на все выходные собрался, надеюсь?

— Ба, конечно, на три дня, до понедельника! Я по тебе соскучился, — внук явно хотел втянуть бабушку в какую-то авантюру, — только ты это, папе с мамой не говори…

— Что не говорить, что ты ко мне приедешь?

— Нет. Что я приеду не один…

В конце концов, Анна Герасимовна приняла все условия юного шантажиста: ведь лучше выходные с любимым внуком и какой-то Олькой в нагрузку, чем в гордом одиночестве.

В пятницу появились долгожданные гости: любимый внучек, долговязый, ещё по-юношески нескладный, и с ним довольно славная девчушка — такая же худенькая, с огромными серыми глазами и пухлыми от природы, без всякого силикона губами.

Николка тащил тяжёлые сумки, а у девушки за спиной маячил плотно набитый небольшой рюкзачок.

— Бабулечка-красотулечка, а вот и мы! — за шумной развязностью парень явно скрывал смущение.

Зашли в дом, поставили сумки на пол. Тут же появился толстый полосатый кот Васька, и игнорируя гостей, принялся рыться в пакетах: что там вкусненького привезли?

Николка представил свою спутницу, Анна Герасимовна суховато кивнула, руки не подала, но не из-за чванства, а просто не жаловала новую моду женских рукопожатий. Прошли на кухню, разобрали пакеты с провизией, сели за стол.

Закипел чайник, появились на столе фирменные бабушкины пироги. Постепенно осваивались, таял лёгкий ледок взаимного недоверия, присматривания, изучения. Гостья вела себя очень естественно — не строила из себя городскую принцессу, но и не сидела потупившись и заливаясь краской по поводу и без повода. Отвечала на вопросы Анны Герасимовны об учёбе, родителях, увлечениях коротко, ничего не скрывая, но и без лишних деталей.

Завечерело, ранние весенние сумерки плавно перерастали в ночную темь. Бабушка поднялась первой, давая понять, что чаепитие окончено.

— Ну всё, детки, вы уж извиняйте, я по-стариковски рано ложусь, да и вам со старухой сидеть скучно.

Вышла из кухни, поманила внука:

— Ну и где прикажешь вас размещать? По-хорошему бы тебя одного наверх надо отправить, а девочке внизу постелить, не привыкла я к современным нравам, уж извини.

— Да какие там нравы, ба! Мы с Олькой давно встречаемся, почти два месяца, она классная! — он перешёл на шёпот. — Ну и как она тебе?

— О-хо-хо, торопыги вы, торопыги! Долго встречаются, понимаешь! И чего сразу-то в постель торопиться?

— Да нет, ба, ты не так всё поняла… У нас ещё с ней, ну, это… — парень явно смущался, — не было ничего…

— Ну так и не спешите, чего тогда вам уединяться?

— Мы не уединяемся, нет, уединяемся, конечно, но не для этого… Нам просто классно вдвоём, но в городе всё время мешают. А мы хотим к друг к другу присмотреться, вдвоём побыть…

— А говорил, что по мне соскучился, — притворно обиделась Анна Герасимовна.

— А, ну это, конечно, соскучился… — Николка совсем запутался.

— Ну вот и хорошо, что соскучился, — бабушка ласково обняла внука, — уж мы как есть, втроём побудем, я и с тобой увижусь, и к девочке твоей присмотрюсь, скажу своё мнение. На первый взгляд — вроде хорошая!

— Ба, я тебя очень люблю, — серьёзно сказал парень, и поцеловал бабушку в щёку.

— Ладно, вот вам лестница на второй этаж, там комнаты летние, но я протопила, не замёрзнете. Душ и туалет работают, у меня дом как городской, с удобствами. Кухни вот только нет, так что возьмите с собой термос с чаем, бутербродов нарежьте, чтоб ночью тут не шастать. Я вам в разных комнатах постелила, как и положено.

Развернулась, ушла в свою маленькую комнатку возле кухни. Вспомнила, что надо бы прибрать на кухне, но услыхала характерные звуки убираемой посуды, шум воды. Зная безалаберный характер внука, подумала: «Молодец, девочка, хозяйка справная».

Ребята похихикали вполголоса, повозились ещё немного, потом заскрипела лестница на второй этаж. Анна Герасимовна постояла немного, потом перекрестилась на икону Богородицы, пошептала молитвы, легла на свою постель.

Наверху было тихо, а в кладовке шуршал Васька, видно, вышел на ночную охоту. Вскоре к старушке пришёл лёгкий, спокойный сон.

Утро в деревне начинается рано. Анна Герасимовна вышла на огород, когда солнышко ещё только поднималось. Поздняя весна, предлетье, работы на огороде много. Молодёжь городская, балованная, пусть отдыхает, а ей нужно трудиться.

Хорошее это время — раннее утро! Работа привычная, нетяжёлая, при этом голова свободная, можно думать о чём угодно. Может, зря она потакает любимому внуку? Наверное, надо было всё-таки постелить этой Оле внизу, прямо на кухне, там диванчик довольно удобный. А то как-то нехорошо получается: ничего у ребят не было, а тут им бабуля все условия создала, чтобы всё было…