Бесплатный фрагмент - Грибники — 3

От автора: все события в книге являются выдуманными. Все совпадения случайны. Все географические названия являются условными топонимами альтернативного мира и не обладают полным набором признаков реально существующих.

Все стихи, если не указан иной автор, придуманы автором этой книги.

Глава 1. История кота

— Меня бросили.

Кристина, еще не окончательно отдышавшись, смотрела на своего главного работодателя и пыталась осознать услышанное, если не по словам, то по буквам. Потом оглядывалась на подруг. Вроде, никто из них троих Рейнольда не бросал. Наоборот!

Только что они, с трудом вызвав такси, больше часа стояли в пробках на заснеженных городских улицах чтобы, высадившись у нужного подъезда, взбежать по лестнице, панически перебирая ключи на связке, отыскать нужный, открыть незнакомую квартиру и теперь, столпившись у двери в спальню, рассматривать знакомую тёмную фигуру на фоне занавешенного тюлью окна.

Рейнольд стоял спиной, совершенно раздетый и задумчивый. Из потока русых волос, укрывающих его почти картонное тело, проглядывало костлявое плечо и острый угол тазовой кости. Еще у Рэнни была очень тонкая рука, которой он подносил к лицу сигарету. Лицо, невидное от двери, выпускало дым в открытую форточку.

Кристина соображала.

Если его кто-то мог бросить, то это, наверное, Аня Кубик, потому что он с ней встречался летом. И осенью. Мотивы поступков Ани Кристина еще не придумала. Не было явных мотивов. Рейнольд был обеспечен, красив и в некоторых ситуациях неглуп, девицы его отслеживали и вертелись поблизости, но он почему-то выбрал потустороннюю Аню.

— Она верит, — тем временем, невнятно выговаривая слова, жаловался Рейнольд, — что деньги портят людей. Испортили, говорит, ее отца. Как только он стал много зарабатывать, он ушел от ее матери, и поэтому Аня решила расстаться со мной превентивно, пока еще не привыкла, и золотой телец не поставил на мою голову свое раздвоенное копыто. Он ведь парнокопытное, золотой-то телец? — Рэнни чуть повернул голову, адресуя вопрос Кристине.

Протолкавшись вперед, Данка решительно обошла Рейнольда спереди, вынула из его руки сигарету и выбросила в окно.

— Анечка — дура, — заключила она, окинув Рейнольда внимательным взглядом. — От такого не отказываются.

Кристина изучала темную комнату. Она слышала, что еще недавно эта квартира стояла совершенно пустой. Теперь появилась мебель, дорогая электроника и даже какие-то странные украшения в виде картин из разноцветного сена в бамбуковых рамках, плохо различимые в свете уличного фонаря.

Хорошо, что у Данки оказался ключ. Недели две назад Альберт, поливая тут цветы в отсутствие хозяина, попросил Данку передать их при возможности обратно. Вот и возможность.

Открыв светлый, современного дизайна шкаф с дверцами под мрамор, Кристина порылась в нем, нашла тонкий, вязанный из фиолетовой синели плед с бахромой и набросила его на замерзшего страдальца. Потом они закрыли окно и усадили своего работодателя на диван.

В прихожей послышался шум и шаги — это подоспели еще двое из тех, кому была небезразлична судьба Рейнольда.

— Зачем ты решил замерзнуть? — грубо спросил Джафар, едва появившись на пороге. Он включил свет, и все заморгали и сощурились.

— От него ушла Аня, — брезгливо объяснила Данка, намекая, что это не повод безпокоить такое количество людей.

Джафар отреагировал движением брови и проскользнул в комнату, уступая место в дверях следовавшему за ним Раунбергеру.

В комнате действительно подмораживало, а Рэнни был весь бледно-синеватый — видимо, торчал перед форточкой очень давно и довел себя до полупрозрачного состояния.

— Что сказала Аня? Как это произошло? — сочувственно уточняла Кристина, притулившись на ручке мягкого кожаного дивана. Ясно, что на ровном месте Аня не ушла бы. Что-то должно было запустить у нее эту дурацкую проекцию.

— Аню пару раз позвали на корпоратив сотрудники со старой работы, — хрипло и невнятно объяснил Рэнни. Крупно дрожа, он начал согреваться. — Первый раз я тоже пошел… Как я понял, там был парень, Олег, который ей раньше нравился. Он начал сыпать комплиментами и говорить, как они все по Ане скучают, особенно, блин, он… На второй корпоратив я уже не явился. Неприятно было. А вчера утром она ушла. Я так понял, увлеклась Олегом обратно.

— Рэнни, ты идиот! — отбросив сочувствие, прошипела Кристина. — За любимых надо бороться! Если сам боишься — во второй раз надо было с твоей Аней либо вот, Эйзена послать, у которого хорошо язык подвешен, либо Джафара. Чтобы превратить их тупой корпоратив в лунный пейзаж.

— Во-первых, я не хотел их напрягать, — виновато покосившись на своего подданного, замершего в дверях, вздохнул Рэнни. — А во-вторых… проклятие не перешибешь. Видимо, я обречен быть один.

— Вообще-то, — не выдержал Эйзен, — у тебя есть мы! Но ты три дня не брал трубку, му… безответственый человек.

— Я лежал. Простите. Потом решил помыться… Потом покурить… чувствую, что-то забыл.

— Одеться ты забыл, придурок! — сказала Данка.

— Точно, — согласился Рэнни. — Простите.

— Я поставлю чай, — деловито сказала Марина. — Нам всем надо согреться. Особенно тебе, Рэнечка.

*

Когда все, включая Рейнольда, одетого в пушистую сиреневую пижаму, собрались на кухне, Марина стала разливать чай.

Эйзен задумчиво крутил за витую ручку плоскую вазочку с печеньем.

— А я с Гариком рассталась, — сообщила Данка. — Не люблю солдафонов. Так что смотри, — она весело похлопала Рэнни по плечу, — если захочешь любви и ласки — обращайся! Беглый осмотр показал, что ты перспективен.

— А если захочешь хардкора, — вкрадчиво произнес Джафар и похлопал Рэнни по другому плечу, — то у меня с перспективами тоже все в порядке.

Марина чуть не расплескала чай. Кристина грозным взглядом попыталась призвать Джафара соблюдать приличия, но было слишком смешно. Когда все утихли, Рэнни чопорно сказал:

— Спасибо. Вы настоящие друзья.

На этот раз чай Марина все-таки разлила.

— Я только предложил придушить этого Пьеро… из чистого гуманизма, — в ответ на грозный взгляд Кристины оправдался Джафар.

— Понимаете, — грустно сказал Рэнни, когда все отсмеялись в третий раз, — тут дело не только в конкретном эпизоде. Надо как-то привыкать к одиночеству, что ли. Проклятие-то работает.

— Рэнни, чтоб тебя, какое проклятие? — насторожилась Кристина.

— Ведьмино, Крис, — Рэнни посмотрел ей в глаза. — Розочки нашей, от которой тебе Гнедич достался. Она же меня в детстве прокляла.

— И ты не просил у Гнедича снять это проклятие?

— Мог. Но не хотел быть обязанным никому. Даже покойнику. Да и не особо верил в него, если честно.

— А сейчас уже не получится, — резко вмешалась Данка. — Гнедич, зараза, исчез и больше никому не снится. Собственно, по этому поводу мы тебя вначале и искали. Чтоб ты посмотрел, как там дела обстоят, в тонких мирах. Но ты, зараза такая, не отвечал.

Рэнни покачал головой.

— Мой остров, который во сне, тоже исчез. Я больше не могу никому сниться. А что у вас с Гнедичем?

— Замок этот его… почти развеялся. Там руины, — сказала Кристина.

— И вам больше и не надо на него работать?

— Мы не знаем.

Кристина вспомнила, как последний раз, в среду, хотела связаться с колдуном, чья книга ее наняла работать в «Солнечном».

Во сне ее встретили развалины: знакомый шашечный пол, окруженный почти исчезнувшими стенами, холмы, часы. Часы стояли, показывая упавшими стрелками нереальное время: 6.00+30. Проинструктированная Данка в условленный заход видела во сне все ту же свою войну и подвал; но только теперь там не стреляли, а окно было забито наглухо. Марина же и вовсе пробудилась в ужасе: явившаяся ей во сне деревня Касатона, ее «служебного» аватара, стояла на прежнем месте, только вот живых в ней не наблюдалось: что люди, что скотина — все исчезло. Исчезла даже она сама. То есть, он сам. У Марины был вид на деревню, но не было тела. Сон был так страшен, что Марина не выспалась и сказала, что больше думать о Гнедиче не станет никогда.

Выслушав отчеты подруг, Кристина побоялась, что и достижения книги исчезнут, однако Марина пока не толстела, Наташа, сестра Даны, прилежно работала в отделе кадров, забыв о веществах, а ее собственный откц отец приходил с новой работы трезвый.

— А исполнение ваших желаний не поломалось? — спросил Рэнни.

— Нет, — сказали девушки хором.

— Значит, механизмы исправны. И лучше их не трогать.

— Мы тоже так подумали, — подтвердила Марина.

Эйзен внимательно слушал, переводя взгляд с одного оратора на другого и забыв, что держит в руке кусок печенья.

— Мой сновидческий остров жаль, — настаивал Рэнни убитым голосом. — А там Васкурчан не кормлен… я ведь не могу туда попасть. На месте острова только туман и вода.

— Рэнни, мертвый кот как-нибудь продержится без еды, — утешила Кристина.

— Без еды — возможно, — согласился Рэнни. — Но без меня? Он — единственный, кому я когда-либо был нужен… он жил в моем сознании.

— Рэнни, — сказал Эйзен, — расскажи нам, пожалуйста, историю кота и проклятия по порядку.

*

— Да особо нечего рассказывать, — Рэнни сквозь пижаму почесал коленку. — Ваша ведьма Роза тогда была примагиченной девахой лет примерно шестнадцати. У ее предков дача была в том же поселке, куда нас с Аськой к бабуле отправляли на лето. Отец у меня тогда еще не разбогател, только начинал… Мы с этой Розой и познакомились. Точнее, Аська познакомилась, а я еще мелкий совсем был. Роза увлекалась всякими темными ритуалами, плела людей из палок, нашла себе какого-то сумасшедшего наставника, жутко неприятного мужика… он, кстати, потом странно помер, но это ладно… короче, мы как-то с Аськой идем мимо ее участка, а там в клетке для кролика котёнок мявчит. И Роза рядом стоит, книжку толстую изучает…

Кристина вдруг вспомнила подходящий абзац и подняла палец, привлекая внимание.

— «Для того, чтобы привлечь на свою сторону охранных духов человека, который предал тебя, и оставить его беззащитным, так, чтобы стоял он один на один с Неведомым, нужно принести в жертву кота, не обязательно чёрного. Возрастом не старше одного года…».

— Тот точно был не старше, — кивнул Рэнни. — А сильно младше.

— Значит, Гнедич был у нее уже тогда, — заметила Марина.

— Скорее всего, он принадлежал ее придурочному учителю, — сказал Рэнни. — Она и одолжила. Или украла. Мы тогда спросили, зачем ей кот, а она ответила, мол, для ритуала. А потом коту говорит, не ори, мол, все равно в полночь я тебе кишки выпущу. Она-то думала, мы уже свалили, а мы только за куст зашли, и я все слышал. До самого вечера не мог успокоиться. Приставал к Асе, мол котенка убьют. Ася тоже была в сомнениях… с одной стороны — подруга, с другой — кота жалко. И тогда мы придумали план. Ася зашла к Розе после обеда, увела ее под каким-то предлогом, а я пробрался в сад и открыл кота. Он побежал за мной. В тот день как раз бабушка в город ехала… мы ей животное и вручили. Роза потом к нам заходила, и еще наблюдала за нами долго. Но не нашла свое имущество. А через три года узнала, как все было, и выложила нам из каких-то камней проклятие: Августине на бездетность, а мне на вечную неудачливость и неприкаянность. Очень сердилась, обозвала нас предателями. Ну, мы тогда не поверили, конечно… а потом бабушка умерла, отец вместо дачи стал возить нас на курорты, купил от своего предприятия базу «Солнечное», чтобы там туристов выпасать. А дальше вы знаете.

— А потом Роза ушла в секту гуру Василия-Азиля Теребилова, — размышляла вслух Кристина. — Уже с книжкой Гнедича. Потому что Василий нашел Барьер, и она думала вытрясти из него дополнительные возможности.

— Или Гнедич ее попросил вступить в секту и изучить Барьер, — сказал Эйзен. — И грибы наши изучить. Только вот потом ей пришлось оттуда бежать с ученицей Алевтиной. И еще были Эрик с Максом, которые пришли за здоровьем Эрика, но узнали про книгу и стали ее искать.

— Мы уже почти все знаем! — обрадовалась Марина.

— Остались вопросы, — возразил Джафар. — Первый: кто убил Розу. И убивали ли ее вообще. Второй: кто убил родителей Эйзена и зачем. И убивали ли их вообще. Третий: какое отношение ко всему этому имеет некто Вадим, некогда пославший меня на Север и создавший Общество справедливых судей, чтобы чего-то добиться от меня. Четвертый: кто подослал Эйзену Курта Кернберга. Пятый: все, имеющее отношение к миру за Барьером, включая сторнов, грибы и некоего моба, притворяющегося машиной и влияющего на мою судьбу.

— Шестой, — подхватил Эйзен, — кто тот человек, который сделал возможным сопряжение миров? Возможно, все эти с виду не связанные между собой явления — проекция одного, непостижимого нашим разумом. Как четыре точки могут быть проекцией стоящей кошки. Мы, обитатели двухмерного мира, видим их. А кошку-то мы не видим, потому что трехмерная кошка простирается в измерение, где двухмерных нас просто нет. А иногда мы видим не ноги, а нечто продолговатое и размытое, когда кошка спит. И нам кажется, что это нечто другое.

— А если кошка садится, мы обычно видим жопу, — сказал Джафар. — И депрессуем, как Рейнольд.

— Вот я бы попросил…

— Ладно-ладно! — Данка вскинула ладонь. — Седьмой: куда делся Гнедич?

— Восьмой: где мой остров и мой кот?

Обсуждение затянулось до полуночи и продолжилось после. В два часа все начали зевать.

— Мы пойдём поспим, — Данка решительно встала. — Раз уж ты не помер. У тебя тут есть, где упасть?

— В соседней комнате раскладывается диван и кресло, — сказал Рэнни. — Как раз втроём поместитесь.

— Идите. А мы еще посидим, — напутствовал девушек Эйзен. У него как раз появилось вдохновение.

— Я зайду пожелать тебе спокойной ночи, — пообещал Кристине Джафар. Он уже почти не подавал реплик в разговоре, но общество явно отвлекало его от его обычной февральской депрессии.

Кристина сочла это благом.

*

Данка устроилась на кресле. Кристина с Мариной — на разложенном диване.

— Можно рассказывать страшные истории, — вдохновилась Данка.

За окном горел желтый полумертвый фонарь, и падал снег. За стенкой сидели мужики и о чем-то спорили.

— Тебе мистической шизы мало? — возмутилась Марина в подушку. — Лично я — спать.

*

Кристина подозревала, что им нужна некая совместная миссия. Во-первых, она нужна была ей. Во-вторых, она была необходима Данке, которая сейчас действительно скучала от одиночества. В-третьих, она не помешала бы Джафару, который все глубже впадал в уныние под грузом прожитого, хоть и старался не подавать виду.

Однако упоминание сектантов направило мысли Кристины в другое русло.

Сколько она себя помнила, она всегда остро реагировала на любые признаки сектантства. По этой причине у нее в свое время не сложилось с биологическим кружком. Кружок был слишком «для своих», это было видно по специфическим словечкам, манере общения, невротическому подчеркиванию его «обособленности» и «отдельности», а главное, нездоровому гонору старожилов, чередовавшемуся со столь невротическим же панибратством. Попытавшись войти в этот коллектив, Кристина «не обнаружила в нем живых» — то есть, людей с настоящими эмоциями. Все, что она видела, делалось немножко на публику, с целью понравиться, а потом проигнорировать. Словно бы в коллективе существовал негласный месседж: «смотри, какие мы классные, но чтобы стать одним из нас, ты должен это заслужить».

Заслуживать Кристина не хотела. Все эти «заслуживания» выглядели для нее пустым выпендрежем неуверенных в себе детей, поэтому, испытав противное чувство непричастности к всеобщему празднику, Кристина потеряла к нему интерес. С ветеринарами вышло проще — они были ровно тем, чем казались, и никаких лишних личностей себе не отращивали, да и зачем, например, лошади, знать про твою дополнительную личность? Ей требуется морковка, овес и доброе отношение. Социальные надстройки и прочие условности кожаных обезьян лошадь не видит. Она сама составляет мнение о человеке, и не по словам его, а по делам.

На базе «Солнечное» никаких элементов «элитности» и «избранности» не просматривалось, хотя контингент присутствовал всякий. Кристине казалось, что рекрутеры специально вытаскивали людей попроще, не озабоченных статусом, и нередко — отчаявшихся. Людей с тяжелым эмоциональным фоном и некоторыми тайнами за душой. Людей с проблемами. Что и понятно — тот, у кого все нормально, не бросит все и не рванет на полгода в горный поселок за травами и грибами.

Поэтому некая общность, или даже корпоративность у «Солнечного» наблюдалась. Но не отвергающая и требующая, а поддерживающая. Как ни странно. Несмотря на все опасности и легкое обесценивание человеческой жизни.

Еще в Эйзенвилле достоинство и честь уважали куда больше, чем ныне — так казалось и Кристине, и Данке — во всем остальном обществе. Немалую роль в становлении моральных приоритетов поселка играл сам Эйзен, даже в те годы, когда его никто не видел. Особенно в те годы. Кристина понимала, что и сама в какой-то степени открыла ящик Пандоры, развиртуализировав герцога — заставив сойти в подведомственный ему коллектив — и наладила его отношения с остальными администраторами, некогда стоявшими у истоков создания поселения или игравшими в его развитии важную роль.

С ним вместе их получалось семь — Регина, Борис Юрьевич, Единоверыч, Джафар, Саша и Альберт.

Потом добавился несменяемый, но относительно вменяемый Рэнни и, как противовес ему — регулярно сменяемый, но не всегда вменяемый заведующий складом грибов и травы, так что с момента схождения герцога и воцарения короля значимых для поселка людей стало девять (как назгулов — сказал бы Рэнни).

Зимой Кристина скучала по поселку. В этом месте состоялись все ее главные победы: нашла работу, изучила неведомый ужас, победила неведомый ужас, нашла партнера. Правда сейчас, в феврале, партнера настигали воспоминания, и порой он просто не мог общаться. Бывало так, что только посмотрев за окно, на снежный покров, уходил Джафар лежать лицом к стене. Кристину просил его не навещать. Единственное, что он мог в такие дни — это набивать ответы на сообщения. Девушка слала ему рисунки из смайликов (другие он в таком состоянии не воспринимал), а он отвечал короткими комбинациями знаков препинания. Все они были легкими и оптимистичными, словно придумывал их вовсе не Джафар, которого в тревожных кошмарах обещала убить нефтяная вышка, а некая крошечная часть его натуры, не затронутая пережитым.

Он хотел, чтобы Кристина переселилась к нему, но она не могла оставить младшего брата одного с родителями. Ей казалось, что Лешку следует защищать от великих родительских планов.

Однако, когда Гнедич перестал сниться по запросу, Кристина испугалась, что пропадет все, к чему он был причастен, и напросилась жить к Джафару. Тот не исчез. Наоборот, обрадовался.

У него дома они с Кристиной первым делом взяли четыре черных полиэтиленовых мешка и погрузили их в машину.

— Это вещи, — сухо сообщил Джафар. — Если ты будешь тут жить, тебе нужны свободные шкафы.

Ещё в багажник была добавлена канистра с бензином.

Конечно, Кристина могла бы предложить иной вариант — отдать вещи его матери в секонд хэнд или в какой-нибудь приют, но интуиция подсказывала, что если Джафар принял некое решение, то оспаривать его — значит проявить полное непонимание.

В конце концов это его личная тризна.

Он остановил машину на том самом пустыре, где когда-то нанимал приведенную к ним Гнедичем Марину. Укрытый слякотным снегом, пустырь простирался километров на пять вдаль от того места, где они вытряхнули мешки. Кучу одежды — преимущественно женской — окружали стены кирпичных руин, невидимых ниоткуда.

Мать Джафара носила, в основном, удобное — джинсы и футболки, хотя в коллекции присутствовало и одно платье из тускло-зеленого шелка, а также одежда самого Джафара, когда он был маленьким — школьная форма и куртка с оторванным лейблом.

Нельзя на это смотреть, одернула себя Кристина, когда они оба замерли у разрушенной стены, и сполохи освещали неподвижное лицо человека, стоявшего рядом. Внешность, сошедшая с древнеегипетских фресок странно сочеталась с подтаявшим снегом, кирпичами и мусором нежилой подмосковной пустоши.

Не смотри на него, повторила она себе. Это не Эйзен, который склонен публично оплакивать свои ошибки. И не меланхоличный Рэнни, у которого нытье является фоном жизни, но которому все прощают, потому что если на него разозлиться, будет хуже.

У Джафара другие правила жизни.

Как-то раз случилось Кристине извлекать из его руки деревяшку. Длинную щепку, сантиметра три, застрявшую в пальце. Несмотря на изрядный врачебный опыт, Кристину слегка мутило (человек все-таки… с животными проще), пока щепка, мокро, скрипя, занозисто тянулась наружу. Лицо же механика осталось неподвижным и расслабленным — таким, как сейчас. Словно это была не его рука. И не его заноза.

И в тот момент — словно это не его прошлое догорало на пустыре, а чужое, лишнее, ненужное более никому. Словно это он сам избавлялся от пустоты.

И все же докучать ему вниманием не стоило, поэтому Кристина отвернулась.

Когда пламя поутихло, Джафар подобрал с земли длинную мокрую ветку и некоторое время ворошил кучу, чтобы догорело целиком. Он был сосредоточен и спокоен.

И вот увидел что-то в пепле. Подцепив предмет сучком, выкатил из кучи в образовавшуюся лужу, некоторое время рассматривал, а потом поднял.

— Что там? — не выдержала любопытная Кристина.

Обтерев об куртку, Джафар протянул ей тяжёлое серебряное кольцо с прозрачным камнем.

— А мы его искали, — вспомнил он. — Наверное, где-то в кармане… Никогда не забывай украшения в одежде, Крис.

Дома Кристина решилась перейти к основной повестке:

— Я, собственно, вот по какому вопросу, — анонсировала она.

Вытирая мокрые волосы, она пыталась избавиться от въевшегося запаха костра.

Джафар делал то же самое, но более успешно, так как прическа у него была проще и короче.

— М?

— Книга Гнедича больше не работает. И он никому не снится.

— Одним соблазном меньше, — пожал плечами Джафар.

Кристина отложила полотенце.

— Ты тоже собирался его о чем-то попросить? — живо заинтересовалась она.

— Не то, чтобы собирался… но иногда думал об открывающихся возможностях. И эти мысли нельзя назвать хорошими.

А на следующий день, когда Кристина приехала домой за вещами, прямо с утра позвонил герцог и сообщил, что Рэнни третий день не отвечает на звонки.

И девушки успели к нему первыми.

В этом месте своих воспоминаний Кристина наконец-то заснула.

*

— Давно размышляю об идее равенства перед Господом, — рассуждал Эйзен на кухне ближе к четырем утра. — С одной стороны — это радость и успокоение: как бы ты не был ничтожен, ты в глазах Творца весишь столько же, сколько и тот, кто, по мнению человечества, претендует на величие. Но верно и то, что как ты не был велик, ты значишь ровно столько же, сколько человек, который ни о чем, неясно зачем и вообще ничтожество, творящее разрушение. И ваши смыслы и ценность вашего существования равны в глазах Творца.

— Но если это огорчает, можно поискать смысл глазами другого, — сказал Рэнни. Он отвлекся от своего горя и теперь пребывал в некоторой эйфории. — Вот, скажем, для любого из нас ты значишь больше, чем какой-нибудь общественно известный деятель. Для нас ты великий, а деятель — не очень. Тогда, исходя из равенства наших с Господом взглядов, наша оценка значит не меньше.

Рэнни редко употреблял повелительное наклонение в мировоззренческих беседах. Даже его собственное мнение, когда он его выражал, выглядело ничьим.

— Эти оценки не равны, — возразил герцог королю. — Он ведь вас, пусть опосредованно, но все же создал. Господь. Не общественный деятель.

И указал пальцем в потолок, дабы подчеркнуть важность своего замечания.

— Господь создал меня, чтобы моими глазами внимать твоему величию, — не сдавался Рэнни. Несмотря на полное слияние с пространством, дискутировать он умел. — Не только величию, конечно… но и ему в том числе.

Эйзен на секунду замолчал, наслаждаясь манипулятивной риторикой хитрого мажора.

И тогда вмешался Джафар.

— Если ваши и Его оценки равны, то Его не существует, потому что у него нет приоритетов. Для существования они, как правило, необходимы.

Эйзен помолчал еще, обдумывая.

Аргументы механика походили на удар топора, отсекающего от любой картины мира все, что, по его мнению, не работало. Эйзен подозревал, что у этого человека даже не мировоззрение, а только скелет мировоззрения. Но зато титановый.

— У Всевышнего есть приоритеты, — подумав, возразил он. — Просто это высшие приоритеты, и они непостижимы для нас. И ему не важны наши оценки друг друга. Да и существует Господь вместе со своими приоритетами на другом уровне.

— Тогда ему оценки важны, — внезапно увлёкся Джафар. — Потому что если он смотрит нашими глазами на нас самих, и если он, как сказано в писаниях каноничных и не каноничных, верен принципу созидания, то ему хорошо уже от того, что он инициировал нашу дискуссию и побудил нас мыслить. Это должно его радовать на всех уровнях.

— А тебя это радует? — ревниво спросил Рэнни. Он не хотел оставлять Творца в одиночестве и переживал за судьбу его вклада в общее дело.

— Да, — просто ответил Джафар.

Эйзен почесал подбородок.

— Но в этом случае, — продолжил он, — твоя радость от нашей беседы все же значит для него больше, чем предвкушение клошара, купившего бутыль портвейна. И тут мы выходим к общеизвестной максиме о том, что оценивает Господь не нас, а наши молитвы и возвышенные устремления.

Джафар кивнул.

— Возможно, они его самого и создают. Ремонтируют, как кирпичную стену.

— И создал Джафар Бога по образу и подобию кирпичной стены, — улыбнулся Рэнни.

Эйзен покосился на него с некоторым хоть и ироничным, но все же осуждением. Жестоко, считал он, подкалывать Джафара вот так, на пустом месте, просто за образ его мыслей. Вредно и полностью лишено такта.

— Употребление мною грубых метафор, — привычно парировал Джафар, — может входить в список непостижимых приоритетов Создателя. Иначе он не позволил бы мне ими пользоваться.

Рэнни засмеялся.

— А еще, — продолжил Эйзен, — я часто думаю о грехе недеяния. Об опыте недеяния. Многие слышат: пассивное добро хуже, чем зло. Но ведь иногда недеяние — как раз-таки добро. Вспомните «того, который не стрелял». Возможно… возможно зря мы с вами исследуем барьеры? Если оттуда мы принесем не только вредно-полезные грибы, но и общую погибель человечества?

Джафар шевельнул лежащим на подлокотнике пальцем, привлекая внимание.

— У меня опыт недеяния так себе, — признался он. — Но зато большой опыт вины. И он побуждает меня спросить у тебя следующее: а если для того, чтобы спасти человечество от будущей гибели, мы должны вызвать огонь на себя и справиться с ним в одиночку? Не обращаясь к человечеству? Оно мало что умеет и уж тем более само себе добра не хочет.

— Так и я ему особого добра не хочу, — заметил Рэнни. — Зла, правда, тоже.

— Трудно найти более подходящего кандидата для великой миссии, — промурлыкал Джафар. — А ты, Эйзен? Какую судьбу ты подаришь человечеству?

— Если попадется приличная — оставлю себе. Я герцог, у меня есть право первой ночи.

— Судьба может найти тебя и днём, — напомнил вредный Джафар, ткнув в него пальцем.

— Меня как-то раз и смерть нашла днем, — припомнил герцог. — Но по дороге потеряла.

Джафар с усмешкой покосился на него со своего места у холодильника.

— Думаешь, человечество сумеет так же?

— Думаю, нет. Оно тупо умрет, но, к сожалению, не полностью.

— Я выживу, — грустно кивнул Рейнольд. — Исключительно для того, чтобы остаток жизни глубоко страдать от одиночества.

*

…Чуткий сон Кристины прервался от тихого стука в дверь.

— Крис?

С трудом разлепив веки, она увидала Эйзена, просунувшего голову в комнату.

— М? — спросила она.

— Вопрос девятый, — прошептал Эйзен, бесшумно лавируя между спальной мебелью и в итоге садясь на пол рядом с диваном. — Как снять проклятие?

Кристина напрягла память так, что ей показалось — голова сейчас треснет, и прочие девушки проснутся.

— Ну… это просто: нужно поехать на то самое место, где его сделали и провести ритуал снятия.

— В любое время года?

— Без разницы…

— А ты его знаешь?

— Да блин… Я всю книгу знаю. Гнедич пропал, а книга-то осталась.

— Спасибо, милая!

Эйзен тихо поднялся и исчез за дверью. Последняя фраза, которую Кристина услышала, засыпая, звучала так:

— Рэнни, а вот скажи нам: на дачу твоей бабушки можно как-нибудь доехать зимой?

Глава 2. В гостях у проклятия

Дорога на «фамильные земли» бабушки господина Клемански оказалась длинной, более трех часов по трассе и еще полтора — по проселкам. По мере продвижения к цели за окнами «ситроена» мелькали все более депрессивные названия населенных пунктов: Глушь, Негуляево, Колдыбино, Безраздольное, Суровое, Нижние Смуты. Ехали впятером — Марина отказалась — мол, плохо себя чувствует, укачивается в машине, и вообще такие авантюры ей не по нраву. Полина сослалась на работу, однако координаты места потребовала — мало ли что. Экспедиция не возражала: во-первых, одной машиной легче ехать, чем двумя, во-вторых, места для ночевки могло не хватить, а ночевать они точно собирались. Кроме того, сказала Полина, будет, кому их спасать, если вдруг пропадут — например, проклятие всех поглотит.

Где лежит проклятие, и как его снимать, толком никто не знал.

— Странный предмет, оставленный в странном месте, помеченный необычными знаками, — цитировала Кристина по памяти книгу Гнедича, — может нести на себе символы, непонятная мне связь между которыми способна пагубно влиять на адресата. Разрывать эту связь сразу нельзя; следует установить порядок, в котором этот странный предмет был собран и повторить действия в обратном порядке, не создавая, а последовательно разрушая незримые сочетания составляющих «проклятый» предмет элементов. При этом адресат может начать мешать…

— Не буду я мешать! — донеслось с места рядом с водителем.

— Так Гнедичу и передам, — кивнула Кристина. — Когда помру…

— Нам еще долго? — спросила Данка. — Уныло тут как-то. Вон, Кристинка аж помирать собралась.

— Следующей поворот налево, — ответил Рэнни.

Повернув, они оказались на склоне широкого холма, за которым открывалась заснеженная долина, пересеченная мостом, а за мостом, на подьеме, темнели на снежном фоне первые дома и указатель населенного пункта — «Чернорыбово».

— Ни хрена ж себе названьице, — сказала Данка.

— Да мы как-то привыкли, — вступился за свою вотчину Рэнни.

Пункт оказался не особенно населенным. Грунтовая дорога, являвшаяся его главной улицей, была проходима исключительно по причине своего высокого, почти космического расположения. По впалым же ее бокам залегли глубокие сугробы.

— Дорогу мой отец сделал, — оживился Рэнни, — когда разбогател. Мы по ней и ездили… о, вот здесь Витек Картавый жил… вон, из двух домов печной дым идет… а вон там, через два участка от правого дыма — жила Люська-Кожура…

— Почему Кожура? — спросила Кристина.

— Любила с яблок кожуру счищать и есть. А Витек был вовсе не картавый, просто фамилия была Картаполов.

— А странный у тебя батя, — заметила Данка. — Другой бы просто детей вместе с тещей за границу отправлял. Ну, по крайней мере у наших богатеев было так принято.

— Мой батя сам из-за границы, — вздохнул Рэнни. — Дед-то у нас поляк. Ну а отцу там очень не нравилось. Хотя за границу мы тоже ездили. Но чаще в поселке лето проводили… Яш, вот здесь направо… да… и до леса.

Место, где они остановились, представляло собой широкий дорожный тупик. Справа, если спуститься, из снега торчал деревянный забор, за которым располагался двухэтажный домик с верандой. По левую сторону, чуть подальше, тоже раскинулся чей-то участок, с темным домом квадратного сечения, похожим на низенькую башню, окруженную плодовыми деревьями. А впереди, за тупиком, чернел спящий сосновый лес.

— Минутку, — предупредил Джафар и тут же аккуратно развернулся, запарковав машину к лесу задом, к выезду — передом.

На случай, если придется драпать, тревожно подумала Кристина. Прочие тоже не спрашивали, видимо, с мерами предосторожности по умолчанию согласились.

Лопату для снега они взяли с собой, поэтому, расчистив проход до калитки и после, успели разгрузиться засветло.

Внутри фамильное жилище состояло из узких сеней с вешалкой и умывальником, кухни с большой русской печью и двух задних комнат, одна из которых являлась кладовкой, где лежали дрова.

— Это я их привез, — сказал Рэнни. — Лет десять назад.

Джафар взял одно полено, снял со стены топор и, придвинув к себе лежащую на полу доску, отколол первую щепу.

Через пять минут в печке уже разгорались язычки пламени, а Кристина нарезала в тарелочку взятые с собой бургеры. Рэнни проверял наличие электричества — оно работало и даже включило гостям висящую под потолком лампочку в стеклянном, молочного цвета абажуре. Эйзен пытался настроить снятую со стены гитару, обжигаясь об ледяные колки и дуя на пальцы.

— Все-таки согреть ее надо, — заключил он, аккуратно вешая ее на место.

— Это Аськина, — обернувшись, сказал Рэнни. — Свою я отсюда давно забрал.

Бросив на него беглый взгляд, Эйзен поднял стоящую на столе сахарницу с розовым цветочком, заглянул в нее и констатировал:

— Слежался.

И полез в нее ручкой от вилки — разбивать. Вилка выглядела серебряной.

— Интересно, — ни к кому особо не обращаясь, пробормотала Данка, — а телек работает?

Модель телевизора относилась к девяностым годам прошлого века — черный, с выпуклым стеклом и рогатой антенной «Панасоник», умещающийся на маленькой квадратной полочке.

— Его тоже хорошо бы сначала согреть, — заметил Джафар, однако Данка его проигнорировала. Пульт, естественно, не работал, поэтому она подошла и нажала на черную блестящую кнопку.

Гулкий пластиковый щелчок, потрескивание статических разрядов, свист нагревающегося кинескопа — все эти звуки словно бы вернули всю компанию в далекое детство, когда никаких плазменных панелей еще не продавалось.

Экран мигнул, засветился, еще раз мигнул, и на нем проявилась пасторальная картина: старого образца комбайн работал в желтом поле, убирая какие-то созревшие злаки. То ли рожь, то ли пшеницу.

— …центнеров с гектара, — раздался за кадром хорошо поставленный голос дикторши. — Так же вчера, на заседании пленума Верховного Совета СССР были рассмотрены…

— Что?!

Первой отреагировала Данка. Подошла и нажала черную кнопку с буквой «Р» и плюсиком.

— …в аэропорту его встречали: товарищи Алиев… Громыко… Демичев, Долгих…

На экране появился седой подтянутый господин в бежевом костюме.

— Это же Эрик Хоннекер! — прошептал Эйзен. — А что по другим программам?

Данка невозмутимо нажала плюсик еще раз.

— …генеральный секретарь Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев…

— Охренеть, — восхитилась Кристина. — Давайте ужинать под центнеры с гектара. А твоя бабушка, — повернулась она к Рейнольду, — явно была ценителем советского стиля. И много у нее такого?

— Это не запись, — сказал Джафар, осмотрев телевизор. — Это он принимает трансляцию прямо сейчас.

— Вообще-то у бабушки ничего такого не было, — тихо сказал Рэнни.

Некоторое время друзья молчали. Только Данка невозмутимо жевала.

— Смотреть это по «Панасонику», да еще под гамбургер — довольно интересно, — замирающим голосом пошутила Кристина. — А на улице все еще зима?

— Ну да, — ответил герцог, чуть сдвинув занавеску. — Та же зима, которая и была. Ностальгирует у нас только телеприемник.

— Тут еще радио есть, — заметил Джафар. — Включить?

— Нет!!! — хором запротестовали все.

— Рэнни, что ты сделал со своей дачей?

— Да ничего… нормальная дача была… Брежнева точно не показывала… только современных э-э-э… людей.

Все снова обратились к экрану. Теперь там появилась темноволосая дама на одноцветном экране.

— А теперь, — объявила она глубоким «дикторским» голосом, полным благополучия с точно отмеренной дозой ласковой «советской» теплоты, — приглашаем к экранам наших юных зрителей. Они посмотрят программу «В гостях у сказки».

Дикторша сменилась давно забытой человечеством заставкой и музыкой из песни «Если вы не очень боитесь Кощея…».

— Это мы удачно зашли, — с фаталистической печалью прокомментировал Эйзен.

И тут все начали смеяться — истерически, до всхлипывания и слез. Данка даже немножко повыла.

«В гостях у сказки» показывали детский фильм про итальянских революционеров и бумажную трехногую кошечку, который назывался «Волшебный голос Джельсомино».

Постепенно все отсмеялись и увлеклись. Даже объяснение придумалось — мол, у местной телестанции день ностальгии. Вроде программы «В этот день сорок лет назад». А федеральные каналы здесь не ловятся.

— Я надеюсь, пластиковый чайник теперь не надо греть на газу? — спросил Эйзен, первым захотевший чая.

Кристина распаковала пирожные. Нормальные, современные.

— Всегда хотел голосом трубы гнуть, — мечтал Рэнни, глядя в экран. — Но он у меня средненький.

— Не прибедняйся, — обнадежила его Кристина. — Чуть доработать, и норм.

— А кто у вас живет через улицу? — спросила Данка. — Мне показалось, там свет горит, но потом смотрю — нет, просто Луна.

— Жила, — поправил ее Рэнни, намазывая на кусок хлеба розовое креветочное масло. — Уехала. Тетя Паша. Роза у нее часто пряталась от матери своей, когда мать напивалась. У Розки неблагополучная семья была. Сначала отец, дядя Авдей, всех бил, ругался. Потом отъехал в дурку. А дальше мать стала спиваться. Вот Розка у тети Паши и пряталась по малолетству. Их участок мы проезжали, он у самого поворота, в начале. А когда мы с Асей уже сюда ездить перестали, тетя Паша, говорят, куда-то переселилась. А дом так и не продала. Да и кто его купит в этом захолустье.

Эйзен первым встал из-за стола и сложил в пакетик мусор, оставшийся от его собственной трапезы.

— Обратите внимание, — сказал он, — как быстро человек привыкает к необычному. Еще час назад мы были удивлены тому, что по внутридомовому телевидению показывают винтажные программы. А сейчас мы их даже не смотрим…

— Винтаж приходит и уходит, — ответила Данка с набитым ртом, — а кушать хочется всегда. Нам еще завтра предстоит в Розкином доме искать проклятие. Вот уж где должно быть много необычного. Привыкнуть точно не успеем… Рэнни, будь добр, открой мне баночку.

Рэнни взял из ее рук маленькую стеклянную банку консервированных кабачков и попытался открыть крышку. Крышка сидела плотно.

Рэнни попробовал еще раз. Эйзен отложил вилку и стал с интересом наблюдать.

Не вышло.

Рэнни обмотал банку полотенцем и налег сильнее, но в конце концов сдался и, скорчив страдальческую мину, затряс рукой.

Тут Джафар не выдержал, взял у него банку, подцепил край ножом и затем, легко отвинтив крышку, протянул банку Данае.

— Спасибо, — сказала та.

— После меня-то каждый может, — обиделся Рэнни.

— Он был близок к открытию! — прокомментировал Эйзен, обращаясь к Джафару. — А ты его открытие украл.

— Я это часто практикую, — согласился Джафар.

К десяти часам вечера дом немножко согрелся. Во всяком случае, согрелась гостиная с печкой, где компания предполагала спать. Девушки и Рейнольд устроились на лежанке, а Эйзен с Джафаром согрели себе электроодеялом стоящий у стены двуспальный топчан.

Телевизор выключили сразу после программы «Спокойной ночи, малыши». Рэнни еще некоторое время подбирал на оттаявшей гитаре «Баю-бай, должны все люди ночью спать», но когда дошел до фразы «завтра будет день опять», Джафар угрюмо уточнил:

— А ты уверен, что будет?

После этого Рэнни задумался, припомнив, что последние лет десять он никогда точно не был уверен в наступлении завтрашнего дня.

— Но у них-то он наступил, — поделился музыкант итогами размышления. — У тех, кто смотрел эту передачу в тот день, когда ее транслировали. Ну, для подавляющего большинства. Иначе мы сейчас не сидели бы в их будущем. И в своем настоящем.

— Я в сортир, — объявил герцог. — Рэнь, он точно не на замке?

— Открыт, — пробурчала Данка.

Туалет на участке стоял обычный, деревянный с дыркой, и дорожку к нему Джафар расчистил сразу, как приехали, однако про его состояние не сказал ничего, и девушки, собравшиеся сразу после наступления темноты инспектировать это учреждение, некоторое время искали его вдвоём и с фонариком.

— На шпингалете он, — обиделся Рэнни за инфраструктуру родового поместья. — Я вообще человек не жадный до содержимого отхожих мест и его не запираю.

Эйзен рассмеялся и исчез.

Не было его довольно долго, и только когда Джафар осторожно предложил «пройти по пути героя, единственно чтобы убедиться в его благополучии», внешняя дверь отворилась, затем раздался звук умывальника, а затем Эйзен появился в гостиной с очень странным выражением лица.

— Мы уже хотели тебя спасать, — сообщила ему Кристина.

— Извините, если заставил вас беспокоиться, — Эйзен покаянно склонил голову. — Я задержался, потому что тоже видел свет в окнах соседнего дома. На обратном пути. Окна явно светились между ветками деревьев. Я знаю, что на всем участке чистый глубокий снег, нетронутый. Ни одного следа. Но свет в квадратном доме горел. И там двигались люди, внутри. Я их рассмотрел. Мужчина и женщина. Силуэты ясно различались, пока я шел к дому. Но когда я оказался возле нашей калитки, окна снова стали темными, и под самые стены соседнего дома подходило нетронутое снежное покрывало. Ночь ясная, в свете звезд его очень хорошо видно.

— Наша машина-то хоть на месте? — со вздохом поинтересовался Джафар, вдевая местную подушку в привезенную с собой наволочку.

— На месте.

— Надеюсь, до утра ее не сожрет какая-нибудь деревенская хтонь.

— Пожалуй, я тоже прогуляюсь, — насторожился Рэнни.

— Я с тобой, — догнал его Джафар.

…Когда возвращались, дом тети Паши стоял темный, спокойный и мертвый, словно в нем никто не жил уже лет сто.

Однако Рэнни вдруг остановился в паре шагов от крыльца.

— Машина, — сказал он.

— Так на месте же, — отозвался Джафар.

— Но она передом к лесу, — сказал Рэнни.

Они вышли за калитку и поняли: показалось. Машина была поставлена так, как поставил ее Джафар. Но на тонком снежном покрывале, устилавшем дорогу, поверх следов колес были еще следы — некрупного человека в валенках. Они подходили к машине, а потом уходили обратно по дороге.

— Кто-то из местных, наверно, — предположил Рэнни.

— Идем домой, — приказал Джафар. — И не рассказывай герцогу. Он ведь пойдет по этим следам. Он любопытнее нас, а нам спать надо.

Рэнни кивнул. По его застывшему взгляду выходило, что он подозревает сияющие в лучах ночных светил отпечатки валенок в чем-то куда более страшном, чем их принадлежность местным жителям.

*

Когда все улеглись — Рэнни с девушками на обширную печную лежанку, Эйзен с Джафаром — на широкий топчан возле стены — в освещенной лунным светом кухне некоторое время было тихо. Потом Джафар сказал лежащему рядом герцогу:

— Смотри, там лицо, в окне!

Герцог аж подскочил, но потом, никого в окне не увидев, ткнул друга в бок:

— Придурок ты, Яша…

— Тише, — давясь смехом, проговорил тот, — девчонок разбудишь…

— Мы не спим, — возразила с печки Кристина. — Но если вы намерены всю ночь придуриваться, то пойдете из дома нафиг. К следам.

— Эйзен не будет придуриваться, — заверил ее Джафар. — Я прослежу.

На жилистом горле механика сомкнулись бледные пальцы.

— Джафар тоже не будет, — пообещал аудитории Эйзен.

Джафар накрыл руку Эйзена своей и, деликатно отсоединив, вернул Эйзену на грудь, словно укладывал покойника.

И эта деликатность Эйзена отрезвила. Его охранник словно бы сказал: лучше сейчас не играть, а беречь друг друга. Мол, я сильнее, я настороже и поэтому обращаюсь с тобой бережнее, чем ты того заслуживаешь. Все-таки мы в опасности, пусть даже и в неизвестной.

А нечего было меня так тупо разыгрывать, хотел было возразить своему охраннику Эйзен, но так и не придумал, как сделать это на языке жестов.

— Ша, мужики! — прикрикнула Данка из темной глубины печной лежанки. — А то Рейнольда напугаете, и он телевизор включит.

— А там — «Пионерская зорька», — угрюмо дополнил Рэнни.

— Ее по телевизору не было, — суфлерским шепотом сказала ему Кристина. — Только по радио.

— Так я и радио включу, — пробурчал Рэнни. — И еще микроволновку.

— …из которой вылезет Хрущев с попкорном, — дополнила Данка.

— И будут они драться, — продолжил фантазировать Рэнни. — Хрущев отметелит всех кукурузиной, а Брежнев…

— «Малой землей», «Целиной» и «Возрождением», — поддержал сюжет Эйзен, как самый старший в экспедиции. — Если я правильно помню.

— Если на книжках драться, то мы Гнедича призовем, — пообещала Кристина. — У него самая тяжелая книжка. Там одна обложка никакой «Целине» и не снилась…

*

Проснулись в десять утра от холода. Джафар уже укладывал в печку новые дрова.

Кристина свесилась к нему.

— Ты мне снился, — сказала она. — Вроде как бы ты, но не совсем.

— И чем я был на себя не похож? — поднял голову Джафар, сдвигая от глаз упавший на его лицо светлый поток Кристининых волос.

— Ты отсюда вышел, вроде как на улицу, — загадочным тоном поведала девушка, — а потом вернулся и подошел ко мне. И смотришь такой, и спрашиваешь меня, мол, кто я. И где ты сам. Я смотрю, а у тебя оба глаза карие. Как будто тебя в сортире подменили, или где ты там был.

— Это был я из прошлого, — подумав, догадался Джафар. — Я с нормальными глазами родился.

— Но лет ему было как тебе. Его звали Джафар Ингора, как в тетрадках.

— Но сон кончился, — Джафар погладил ее по руке. — Мы все еще в своем собственном мире.

— Нам еще сегодня проклятие искать предстоит, — сонным голосом напомнил с топчана Эйзен. Без грелки в лице Джафара сразу стало холодно. — Рэнни там за ночь не исчез? А то бы задача отпала.

— Здесь я, — хрипло отозвался про́клятый монарх. — Что у нас на завтрак?

*

На завтрак ели салаты и лапшу из пакетиков. А еще заварную овсянку — ее еще со времен своих нищенских мытарств предпочитал король Рейнольд.

— Может быть эта овсянка и есть твоё проклятие, — сказал Эйзен, намазывая кусок белого хлеба креветочным маслом.

Рэнни улыбнулся.

— Овсянка, — возразил он, — это благословение. Особенно ее цена. Даже заварным макаронам не принести столько пользы и радости.

— Сказал миллионер и владелец грибной империи, — прокомментировал Эйзен, покосившись на собственный перстень, украшавший средний палец левой руки Рейнольда. Сам Эйзен, до своей «смерти», насколько помнила Кристина, носил его на безымянном. Интересно, спросила она себя, завидует ли он королю? Хочет ли вернуть себе свою несостоявшуюся собственность, ради которой его заставили поменять имя? По герцогу было непонятно.

Через полчаса решено было выдвинуться на миссию. Белый с перламутровым блеском пуховик Данки странно смотрелся в старом, почти нежилом зимнем поселке; куртка Кристины — сиреневая, с белой шапкой и шарфиком, тоже наводила мысль более о зимних праздниках, чем походы за проклятием. Эйзен на время экспедиции замотался темно-зеленую парку с капюшоном, отороченным тем же густым, кремового цвета мехом, что и внутри. Не хватало лишь муфты для рук, подумала Кристина, чтобы окончательно сделать его похожим на пушистенькую блондинистую принцессу из сказки. Рейнольд предпочитал серый лоскутный плащ, цветную растаманскую шапочку и шарф, все тех же лизергиновых цветов. Только у Джафара головной убор был обычной шапкой из темно-серой шерсти. К нему хорошо подходила темно-синяя практичная куртка, судя по количеству карманов и вшитых в нее странных приспособлений, недешевая, и возможно даже сшитая на заказ.

Ночью их никто не навещал. Вчерашние следы у машины слегка занесло снежком, новых человеческих экзорцисты не нашли и немного успокоились.

*

Судя по заброшенному виду, дом Розы не посещался лет пятнадцать, а не ремонтировался и того дольше. Забора не наблюдалось, поэтому искатели, хоть и по колено в снегу, легко прошли к дому и столпились на крыльце.

Без труда вскрыв замок отмычкой, Джафар отворил бежевую, сильно облупившуюся дверь и впустил всю компанию в маленькую, со всех сторон застекленную кухню.

— Тут всего три комнаты, — сказал Рэнни.

— А что мы ищем? — спросила Данка.

— Все странное, — ответила Кристина.

Рэнни на какое-то время замер, рассматривая письменный стол в гостиной, засыпанный альбомами для рисования и фломастерами.

— Аськина ручка, — сказал он, подцепляя длинными пальцами со стола металлическую палочку с висячим треугольным брелком.

Кристина вспомнила — такие ручки когда-то выпускали в Советском Союзе. На чёрном пластиковом брелке обычно было написано золотом «Русские узоры» или еще что-нибудь, а на обратной стороне был, собственно, золотой узор.

— Можешь забрать, — хмыкнула Данка. — Раритет.

Больше ничего странного в доме не нашли. Обычный серый диван. Два стеллажа с советскими книжками, из которых при вдумчивом перетряхивании не выпало ничего кроме советской же трехрублевой купюры. Неоконченное вязание, уже изрядно поеденное молью. Стол, стулья, камин. В камине пусто. Шкаф, полный старой одежды и заплесневелых простынь. Две кровати в спальне — видимо, Розы и ее матери. Батарея пустых водочных бутылок. Фотографии незнакомых людей на стенах. Пыльный ковер, уходящий под диван.

Обыск продолжали до обеда, оставив Данку «на шухере» — той быстро надоело копаться в пыльном старье.

— Ничего нет, — наконец резюмировал Рэнни. — Словно и не колдунья здесь жила. Только листы эти, с недорисованными пентаграммами и прочей магической хренью.

Листы на всякий случай спалили зажигалкой тут же, во дворе. Рэнни не мешал, следовательно, сжигали не проклятие.

А когда осторожно, утопая по колено в снегу, вышли на дорогу, то увидели новую цепочку следов.

— Это те же, — уверенно сказала Данка. — Среднего размера валенки.

— Ты смотрела на дорогу, — напомнил Джафар. — Могла видеть владельца валенок.

— Но я никого не видела.

— Значит, он прошел в самом начале обыска, пока мы не смотрели.

— Ты дверь запер?

— Думаешь, сюда кто-то вернется?

— Кто знает…

— Ребят, валенки двинули в нашу сторону.

— Наверно, хотят развернуть нашу машину.

— Идем обратно?

— Ну да.

И они пошли по следам. Человек, их оставивший, явно прошел вот только что — начал свой путь откуда-то со стороны въезда, прошел мимо взломщиков и направился к Рэнниному участку.

По обеим сторонам дороги бемолвствовали спящие дома. Некоторые были побольше, построенные сравнительно недавно; некоторые, дизайна полувековой давности, выглядели совсем старыми. То же и с садами — какие-то смотрелись современными и относительно ухоженными, какие-то — заброшенными. Ничего странного для столь отдаленного поселка с названием «Чернорыбово», утешила себя Кристина. Ничего.

Следы действительно добрались до машины, однако, не обратив на нее никакого внимания, свернули к калитке тети Паши.

И, не открывая ее, прошли дальше по глубокому снегу.

— Я не понимаю, — сказал Рэнни, первым заметив столь вопиющее нарушение законов физики.

— Чего тут не понимать, — устало буркнула Кристина, с дороги рассмотрев, в чем дело. — Валенки бесплотны.

— Тогда они не оставили бы следов, — сказала Данка, останавливаясь рядом с ней.

Некоторое время все молчали. Потом Эйзен нехотя проговорил:

— Вчера… в светящемся окне… мне показалось, что я вижу силуэты своих родителей.

— Ты можешь это как-то объяснить? — повернулся к нему Джафар.

Эйзен кивнул.

— Мы должны пройти в дом. Это должно кое-что объяснить.

— А если валенки там? — испугалась Данка.

— Наверняка, — сиплым голосом сказал Эйзен. — Но если мы ищем проклятие, — он повернулся к Рэнни, — ты ведь говорил, что Роза здесь часто бывала?

Рэнни коротко кивнул.

— Тогда мы можем его там найти.

— Но нам, в отличие от валенок, эту калитку придется открывать, — заметил практичный Джафар и отправился за лопатой.

Висящий на калитке замок давно заржавел, поэтому механик, подцепив скобу фомкой, легко вынул ее из гнилой доски, и, насорив на снег черными опилками, оставил висеть.

Калитка тети Паши открывалась наружу.

— Дальше чистить не буду, — сказал Джафар, втыкая лопату в снег и положив руку в черной кожаной перчатке на острие калиточного колышка. — Раз прошли валенки, пройдем и мы.

И потянул калитку на себя.

Отворилась она тихо, даже не скрипнув.

*

Замок на входной двери тети Паши был сложнее, чем в доме Розы, однако Джафар довольно быстро справился и с ним.

В полутемной прихожей висела одна телогрейка, заштопанная во многих местах, старая куртка образца 90-х, шарф в квадратиках, мужская кепка из кожзаменителя и широкий кожаный ремень с латунной пряжкой.

Под вешалкой был ящик для обуви, а рядом с ним стояли валенки.

— Мать вашу, валенки в снегу!

Данка отпрянула так сильно, что врезалась в Эйзена.

В полутьме действительно можно было хорошо различить серые валенки, покрытые свежими хлопьями подтаявшего снега.

— Дан, тише, — на удивление спокойно отреагировал герцог, успев отдернуть голову и избежать потери передних зубов. — Ну, валенки. В них кто-то ходил.

— Эй! — крикнула Данка срывающимся голосом. — Хозяева! Кто здесь?

Никто не ответил.

— Живые хозяева сквозь калитку не ходят, — меланхолично заметил Рэнни. — Сквозь запертую дверь тоже.

— Блин, опять мистика, — недовольно пробурчала Кристина. — Ну сколько же можно…

— Физика, — спокойно возразил герцог. — Просто еще не познанная нами.

— Ты хочешь сказать, у тебя есть теория, обьясняющая эту хтонь? — резко повернулась к нему Кристина.

— Есть. Однако пошли в дом.

Джафар покосился на Эйзена, однако произошедшее никак не прокомментировал и, сделав всем знак подождать, первым прошел дальше.

В этом жилище на кухне царил порядок. Баночки для специй на полках расставлены по размеру, кружевная скатерть на столе без единого пятна, ящики для ложек и вилок в буфете аккуратно задвинуты, газовая плита сверкает белой эмалью.

Белые кружевные занавески собраны лентами, стулья аккуратно обшиты твидом.

Из общего ансамбля выбивались лишь две тарелки с окаменевшими остатками намертво прилипших овощей. И грязные, оставленные в тарелках вилки.

— Странно, — сказала Кристина, — что она так уехала.

— Наверно, быстро пришлось собираться, — предположила Данка.

— И тарелки не вымыть? А дом запереть навсегда?

Джафар прошел в гостиную. Это была довольно большая комната, с ковром, диваном и книжными стеллажами.

Книги, однако, были довольно свежие — цветные, с красотками и мускулистыми спецназовцами на обложках, обремененными коллекцией навороченных базук.

— «Наследие эльфов», — прочитала Кристина на корешке. — «Проклятие дракона». «Танец ведьмы». «Воительница тьмы». «Замок темного властелина», «Воитель бури», «Волшебные Амазонки», «Паладин тьмы», «Поющий меч», «Каратели Абашона», «Клан оборотня», «Легион огня», «Кровь непрощенных», «Подземелье демонов», «Облачный патруль», «Страж бездны»…

— Харэ! — возмутилась Данка. — Это у нее вместо рвотного, что ли, было?

— Или вместо слабительного, — пробурчала Кристина.

Мужики неприлично ржали, тоже увлекшись изучением теть Пашиной фентезийной библиотеки.

— «След некроманта»… видимо, про валенки…

— Вааааленки, вааааленки, — прочистив горло, исполнил Рэнни. — Страшненьки и маленьки.

— «Похоть демона», — прочел Джафар, впервые обратившись к библиотеке. — Двадцать один плюс. Почему мне все время какая-то адская порнуха попадается?

Эйзен похлопал его по плечу.

— Притягиваешь. Ты же у нас самый сексуальный. Тебя даже если на кладбище запустить, кресты зашатаются. Ритмично.

— Богохульник ты, Леша, — благодушно огрызнулся Джафар.

— Хорошо, — исправился Эйзен. — Не кресты. Надгробия и оградки. Кресты будут стоять незыблемо, как…

Теперь уже хихикали девушки.

— Сдается мне, — тихо проговорил Рэнни, — тетя Паша не просто так привечала темную магичку Розу… ей нравилось быть причастной к ритуальным тайнам.

— Но вкус у нее так себе, — не удержался от осуждения брезгливый герцог.

— Как и у Васи Теребилова, наверно, — вспомнил Рэнни.

— Может, она в его секту ушла?

— И так спешила, что не помыла за собой посуду?

— Ну а что. Похоть демона — она такая, — заметил Джафар. — С ней не поспоришь.

— Тебе, конечно, виднее, — герцог учтиво склонил голову.

Кристина пыталась не отвлекаться.

— Пока не очень понятно… кто нашел что-нибудь, похожее на проклятие?

— Да тут похожего три стеллажа… о, худлит закончился… «Просветление — миф или реальность?»… «Методы самопознания»…

— Я все их знаю, — буркнул Джафар, вызвав у присутствующих новый взрыв истерического хохота.

— А вот и лестница на второй этаж, — сообщил Эйзен, заглянув в следующую комнату. — Рэнни, твои проклятия бывают на втором этаже?

— Мои проклятия не привередливы, — заверил его король.

И тут Джафар допустил ошибку. Вместо того, чтобы подняться первым и оценить степень опасности, он пропустил вперед Эйзена. Ну подумаешь, рассудили бы все. Второй этаж в доме смешной старой девы, двинутой на мистике и мускулистых красавцах с базуками, а в минуты просветления — на самопознании. Даже если Роза оставила у нее в доме свое проклятие, вряд ли оно так активно, чтобы…

— О, господи! — воскликнул герцог, и по его тону все поняли, что нечто из ряда вон выходящее он все же обнаружил. — Ну ни х… ж себе.

За секунду Джафар оказался на втором этаже. Следом осторожно подтянулись остальные.

Герцог стоял посреди маленькой квадратной спальни с кирпичной печной трубой. Из прочего интерьера в комнате присутствовала одна узкая кровать, стоявшая изголовьем к печи, а ногами — к задернутому занавеской окну. У противоположной стены тоже, наверно, стоял книжный стеллаж, но никто не смог бы поручиться, что это именно он.

На кровати, сложив руки на груди, лежал человек, точнее, то, что некогда им было. Лежал поверх почерневшего от продуктов разложения стеганого одеяла, глядя пустыми глазницами в затянутый белыми тяжами потолок. Волокна, похожие на искусственную паутину из магазина ужасов, выстилали здесь все — кровать до самого пола, стены, печную трубу, занавешенное окно, пол и потолок, превратив комнату в подобие логова чудовищного паука.

С белых нитяных стен черными растресканными каплями свисали знакомые всем по работе грибы тридерисы. Черные висельники — крупные, замерзшие плодовые тела выглядели, словно огромные елочные украшения, только вот украшали они не ёлку, а стихийную паутинчатую гробницу.

— А вот и тридерисы в культуре, — со странным спокойствием произнёс герцог. — А говорили, невозможно.

— Интересно, — поддержала тему Кристина, — в замороженном виде они работают?

Джафар подошел к кровати и присмотрелся к трупу.

— Это женщина, — сказал он. — В бордовом байковом халате.

Рэнни тоже приблизился.

— Это тетя Паша, — тихо пояснил он. — Ее халат.

Данка тихо и нецензурно выругалась.

— Нам придется вызывать ментов, — сказала она. — Но вряд ли подумают на нас — трупу явно больше года.

Оторвав взгляд от кровати, Джафар перевел его на бледную Кристину. Подошел, обнял за плечи.

— Ты как? — спросил он тихо.

— В шоке, но это мое обычное состояние последние года два, — ответила девушка слабым голосом. — Уже, б… привыкла. Трупу, по виду, лет десять.

— Мы бы куда-нибудь сели, — вторила ей Данка, — но здесь, кроме кроватки, некуда…, а кроватка занята.

— Да, — хмыкнул Эйзен, — тетя Паша после смерти не очень-то гостеприимна.

— Отдыхает после прогулки, — мрачно пошутил Джафар.

Некоторое время все молчали. Потом герцог сказал:

— Я обещал объяснить.

Все посмотрели на него. Убедившись, что завладел всеобщим вниманием — даже тетя Паша, казалось, скосила в его сторону заплетенные мицелием глазницы — Эйзен начал:

— Так слушайте. Некогда в параллельном (или перпендикулярном) мире изобрели оружие, дробящее время. Скорее всего, использовали потоки так называемых хроночастиц, или еще каких-то, мы пока не знаем, и уловить их приборами не можем. Это оружие увело мир в некий короткий, но бесконечный цикл, объекты которого не видны обитателям нормальной временной цепи. Но. Грибы. Грибы, как мы знаем по собственным, родным нашему миру грибам, накапливают в себе свинец, пестициды, радионуклиды и прочую дрянь, которой травятся люди. И вот грибы соседнего — условно соседнего — мира, мира-предтечи, накопили в себе частицы из хрональных излучателей. Далее. Поскольку убитый Последней войной мир завис во времени, наш, пришедший ему на смену, столкнулся с ним, и появились порталы перехода между прошлым и будущим, коих мы с Яшей некогда насчитали шестнадцать. Через эти порталы споры иномирных грибов попали в наш мир, мутировали и обрели новый жизненный цикл, в который входит стадия сторна. То ли он, то ли сами тридерисы умеют напускать так называемый «хрональный туман» — то есть, показывать некие события, случившиеся в этом месте в далекие прошлые годы. Возможно, сторны так общаются. Хотят установить контакт с нами. Одарить нас благом. Превратить в себя. Они умеют управлять временем, они счастливы, а мы, по их грибному мнению — нет. Валенки тети Паши тоже из прошлого… если проверить их сейчас, они наверняка сухие — куски временных иллюзий вещественны, но не держатся долго. Телевизор, точнее, его программы, были хаотично присланы нам из прошлого. Мои родители в окне… возможно, когда-то они здесь были, или этот кусок времени грибы зацепили из моей собственной психики, которую они видят… по-своему. Но мы знаем, что грибы тридерисы присутствуют в нашем мире с давних пор, поэтому многие люди, считающие себя так называемыми колдунами и магами, попытались управлять той таинственной силой, которую давали эти мутировавшие иномирные существа… возможно, Гнедич тоже столкнулся, но до конца не понял. Возможно, умерев, он застрял в осколке хронального мусора, где из прошлого можно было управлять будущим. Он был умный человек. Он научился. Он посылал добытые нами знания из настоящего в прошлое, в момент написания книги, и они появлялись в ней, не влияя на окружающие события, ибо кубики хронального мусора — локальны. Розе досталась его книга. Розе попали грибы тридерисы в самом начале их стихийного промысла, когда им еще не занимались мы. Возможно, им занимался Ян Клемански. Не знаю.

— Я тоже не знаю, — вздохнул Рэнни. — Он вряд ли сказал бы мне.

— Возможно, Роза решила развести грибы в культуре, зная, что для их успешного развития нужен труп. И как-то раз пришла поужинать к тете Паше, принеся с собой… я не делал анализ, но предполагаю, что это был некий растительный яд. Пополам со спорами тридерисов, например. Во время трапезы тете Паше стало плохо, она поднялась к себе, даже не убрав посуду. Роза сбежала, заперев дом и рассказав всем, что хозяйка уехала… А позже, у себя дома, Роза умерла, как и наш Курт, от неудачной трансформации. Просто не сумев стать сторном.

— Не знала о мерах безопасности? — уточнила Кристина.

— Или пренебрегла ими, — Эйзен пожал плечами. — Ну а тридерисы устроили нам послание в виде валенок — когда-то же она в них ходила. И машину на секунду перевернули. И свет включали в окне.

— Примем как гипотезу, — согласился Джафар. — Но тогда летом в этом поселке могут появляться сторны. У вас никто без вести не пропадал?

— Пропадал, — кивнул Рэнни. — Тут вообще теперь мало кто живет. Те дома, что мы видели при въезде, два-три, летом еще с десяток. А было около пятидесяти.

— Остался нерешенным вопрос проклятия, — напомнил Джафар. — Где оно.

— Я видела! — воскликнула Кристина и бросилась вниз.

Там, в одном из книжных стеллажей, между «Проклятием магов» и «Последней войной» стояла фарфоровая солонка, украшенная розовым цветочком.

Кристина вытащила ее как раз когда все собрались. Дрожащей рукой открыла. Внутри, на слое слежавшейся от влаги соли лежал свернутый русый локон, перевязанной окровавленной суровой нитью. Вытащив, Кристина приложила его к волосам Рейнольда.

— Похож, — дрожа, согласился Рейнольд.

Не спрашивая, Джафар положил локон в чистую тарелку, вытащил зажигалку и подпалил его.

Как только волосы занялись, Рейнольд дернулся, однако был схвачен и иммобилизирован готовым ко всему механиком.

Когда волосы превратились в пепел, Рейнольд выпал из хватки Джафара, застонал и сел на пол.

— Надо было дома эт-то делать, Яша, — сказал Эйзен, которого наконец-то затрясло. — Как н-нам т-теперь волочь его по с-сугробам?

Джафар осторожно поднял хрупкое тело.

— Сходив в гости к сказке, — пробормотал он, — не жалуйся на сюжет. А то «Проклятие черного замка» читать заставлю.

— Ес-сть не жаловаться, — кивнул Эйзен с опаской покосившись на стеллажи. Его дрожь стала крупнее.

— Хорошо, что мы М-маринку не в-взяли, — резюмировала Данка, когда Джафар уже дома укладывал полубесчувственного Рейнольда на топчан. — А то и ее п-пришлось бы т-тащить н-на руках. Брррр.

Глава 3. Точка сопряжения

История из тетради

— Я еще, знаете ли, помню это время — подъем технологий, творческие союзы изобретателей…

Вайжа Илианович посмотрел в темное окно. Из секретника их с Киатой везли еще часа четыре, потом заставили подписать документы. Огромный деревянный стол с бюрократами — все для удобства граждан. «Бюрократы — наше все!», «Брат, я твой друг — бюрократ!», «Бюрократ — основа порядка!», «Да здравствует бюрократический Лазаринск!»

Так, словно вечный молоток для мозга, работала пропаганда. А ведь Вайжа еще помнил те времена, когда это слово было почти ругательным, потому что бюрократия тормозила любое дело и превращала его в ничто. А теперь на вопрос: «кем ты хочешь быть?» ребенок по телевизору отвечал: «Бюрократом!». И мать, умиляясь, дарила ему ручку с золотыми чернилами и круглую печать. Лучше бы тачку бумаги подвезла. Бумага у бюрократов заканчивается даже раньше, чем терпение у изобретателей. Может быть, они ее едят.

Странно, что бюрократические тормоза почти не затронули разработку HS-излучателей. Или затронули, и пока оформляются бумаги на их использование, можно спокойно дожить свою жизнь? Ведь не зря же экспертов приглашали, отчёт требовали.

В отчете Вайжа указал множество замечаний. И на тему расходования ресурса, и на тему невозможности просчитать зону поражения. И — как ему показалось, главное — не очень было понятно, в какое именно состояние, попав под излучатели, переходит враг. А вдруг они воскресят его мертвого или сделают сильнее — живого?

Надо было заронить сомнение в безмозглые головы супримов, и он очень, очень постарался это сделать.

Хотя какие тут сомнения. Тут одни эмоции — схлопнуть все, что еще не стало плоским, и ощутить радость победы. А дальше мозг уже сам придумает всему оправдание. Мол, мир выглядел неоправданно трехмерным. Наличие хода времени представляло опасность для государственной стабильности Сестробратска. И для морального облика граждан. Подумать только — сколько непотребных выходок было совершено при обычном ходе времени! Надо же было с этим что-то делать! Вот мы и сделали. Слава нам.

Услышав короткий смешок Киаты, Вайжа понял, что говорит вслух. С преподавателями такое часто случается. Тут ведь, знаете ли, главное — на бытовуху не перейти…

Пригласив Киату переночевать у них с Джафаром — ночь, дороги перекрыты — он не ожидал, из них троих получится такая приятная компания. Такая, где способны понять твое размышление вслух.

Вайжа Севитальде привык к одиночеству. В молодости, в упомянутые им времена расцвета творчества и технологий (когда чертовы супримы еще притворялись мыслящими людьми!), он не был обделен обществом, но после того, как авария на чужом объекте сломала его жизнь пополам, так и не начал заново. Иногда он встречался с женщинами. Но все, что происходило на этих свиданиях, казалось ему принадлежащим далекому прошлому, поэтому никаких эмоций не вызывало. Лет в сорок он перестал встречаться и предпочитал смотреть на чужих детей, если уж очень хотелось ощутить надежду на будущее.

А потом ему в руки свалился странный человек по имени Джафар Ингора. Так значилось на его жетоне — Jafar Ainghora. На чужом языке, который Вайжа почему-то понимал. Мог бы так выглядеть его собственный сын? Наверное.

И теперь они втроем сидели за черным столом в доме Севитальде и пили на ночь чай с бубликами. Нигде в окрестностях не было ни людей, ни прослушки — Джафар методично вычистил датчики, расставил маяки, глушилки и еще какие-то устройства, памятные ему по безымянной реальности, некогда выкинувшей его сюда.

Он держал чашку, положив локоть на подоконник, и первый раз не изображал замкнутого слугу-водителя, которому неловко жить в чужом доме.

— А как это все началось? — спросил он то, что явно уже год хотел спросить. — Вы же, судя по технологиям, неглупые люди. И супримы, насколько я понял, они же не всегда были супримами — так посетитель стихийного рынка не носит кличку «лох», пока его не обманут.

Вайжа налил себе чай.

— Да, — улыбнулся он, — если бы при общении с людьми я не пользовался бы принципом презумпции интеллекта, я бы сошел с ума… Мне сдается, что прототип излучателей тогда и разработали, лет сорок назад. Сразу назвали их HS. По первым буквам тех комнат, где сидели их разработчики. Это была шутка. Тогда еще шутили.

А через десять лет появился он, — Вайже вдруг представился металлический жетон, как у Джафара, с непонятными буквами, которые от пристального взгляда становятся понятнее, — Habel Scator. Человек с теми же инициалами — HS. Вряд ли родители, когда называли его, знали про излучатели. Полагаю, что в данном случае мы имеем дело с обычным, хоть и не очень здравым совпадением. На момент появления в новостях Габельскатору было уже сильно за сорок, но выглядел он моложе. Обычное такое лицо, гладкое, суховатое. Приятное, но неприметное. Впрочем, вы видели. Серьезный голос, липкое обаяние. Всегда и у всех интересовался, как лучше, всегда был готов услужить. Всеобщий слуга. И в один прекрасный день всех государственных мужей подвинули, а его вознесли, ибо сочли безгрешным. И… ничего не произошло, знаете ли. Они были сами по себе, мы — сами. Слуга продолжал выглядеть слугой, и даже столовое серебро лежало на месте.

Кому-то, правда, было тревожно уже тогда. Тамара — великая легенда Октагона — изобрела аномалов и поселила их в подземных железных дорогах… Тут, уважаемые коллеги, важен символизм железных дорог. Железная дорога — это смысл и порядок. Это порядок без зла, порядок служения. Миллиметр дефекта — и вагон сходит с рельс, однако там, под землей, этого не происходит до сих пор. Но там аномалы живут и воспроизводятся. Никто не знает, сколько на самом деле прожил Габельскатор, а большинство считает, что он жив до сих пор. Но иногда мы видим, что Император, стоя на трибуне, незаметно меняет фасон пиджака…

— Габельскатор — кивна? — Киата отставила чашку и округлила глаза (оба собеседника нашли, что такое выражение идет ей и льстит им).

— Некоторые уверены, что да, — кивнул Вайжа. — Он аномал. Студенты Октагона очень наблюдательны. Я слышал это в их разговорах.

— А что же случилось с настоящим Габельскатором? — спросил Джафар.

— Полагаю, с какого-то момента их стало несколько. Похожих людей найти легко, а уж доработать им внешность до гладенького шаблона — дело техники. Я уверен, что сначала это были люди. А последний из них потребовал себе императорский титул, когда планету дипломатически поделили мы и Вражбург. И в этот момент природа в лице социума возмутилась. Сейчас это изображают так: некий простой работяга, замученный бюрократами и супримами, отбросил молоток, оделся прилично и двинул собирать все, что очерняло правителей. Поначалу это было легко… И началось историческое противостояние Габельскатора и Сольвена. Эхо его докатилось и до сегодняшнего дня. Сольвен победил Габельскатора-человека, но когда его место занял аномал… Что мы против аномала?

— Сольвен умер за полгода до вашего появления, — пояснила Джафару Киата. Она выглядела утомленной и обреченной, но все еще очень красивой — стройная, в горчичного цвета костюме и с длинными локонами цвета кофе. — На тот момент про него рассказывали такое… ну разве что поедание младенцев не приписывали.

— И народ верил? — спросил Джафар.

— Супримы верят любому вождю. Даже HS-аномалу. Так устроена их психика. Если человек пишет серьезный текст, а ему под руку все время говорить «колбаса», то рано или поздно он напишет «колбаса». А суприм напишет это слово в первую же минуту. Особенно если голоден.

— И теперь мы вместе с этой «колбасой» катимся к черту, потому что деваться отсюда нам некуда, — с отвращением заметил Вайжа. Он тоже выглядел потрепанным — его белые волосы, обычно аккуратно зачесанные, поминутно падали на широкий лоб, а тени под скулами стали глубже.

— Первой начала портиться — символично! — железная дорога, — продолжила Киата. — Все эти станции, которых не существует. Деградация реальности. И эти мертвецы, которых насыпало Иннокентию Кирилловичу из внезапно возникшей точки сопряжения миров. И вы.

— И я, — кивнул Джафар.

— Может ли ваше попадание сюда быть неким высшим замыслом? — вежливо, но с затаенным отчаянием спросила Киата. Такие вопросы, понял Джафар, задают, когда теряют надежду. Умные люди теряют ее первыми и начинают задавать глупые вопросы.

— Я не верю в высший замысел, — пробормотал Вайжа. — Ибо даже он есть продукт человеческого разума, а человеческий разум ущербен.

— А Джафар — не совсем человек, — заметила Киата. — Конвергентный вид, созданный чужой эволюцией — вы сами говорили! И Кирыч согласен. И Халкой, как биолог. Кстати, будьте осторожны. Альдо Сурит с кафедры социологии — это в третьем корпусе — спрашивал меня, кто вам оплачивает водителя.

— Альдо Сурит? — переспросил Джафар.

— Такой блеклый мужик в сером костюме, который на всех кляузы пишет, — пояснила Киата. — Правда, на Вайжу Илиановича он жаловаться пока не посмел. Да и на вас тоже. А на меня уже штук пять написал. И на Асана, будто тот одним своим присутствием заставляет студентов думать о разврате. Мне кажется, Сурит у него в двери какую-то систему слежения поставил, или что-то в этом роде. На случай, если Халкой с кем-то вдруг решит уединиться. Сурит его ненавидит за то, что Асан рассказывает теорию происхождения человека от животных.

Она улыбнулась, тряхнув каштановыми кудрями. Потом устало прикрыла глаза.

— Джафар, — попросил Вайжа, — покажите госпоже Киате ее комнату.

Джафар встал и взглядом позвал за собой преподавательницу астрофизики.

— Вот здесь, — сказал он, проведя ее по темному коридору и указав на раздвижные двери из матового стекла. — Слева — ванная. Справа — сначала комната хозяина, потом моя. Больше здесь никого нет, даже животных.

— Спокойной ночи, — улыбнулась Киата. — Странно, что у вас с господином Севитальде разные комнаты.

— Ну, никто из нас не исповедует предпочтения господина Халкоя, — улыбнулся Джафар.

— Я не об этом, — улыбнулась Киата. О, как она была хороша в темноте! Джафар даже испугался, что, отупев от произведенного ею впечатления, не сможет нормально продолжать разговор. — Вы вообще похожи на одного и того же человека, — сказала Киата. — Только разного возраста. Или на родственников.

Он ведь и правда иногда относится ко мне, как к сыну, подумал Джафар. Если даже Киата заметила…

Джафар прикрыл глаза и сказал более тихим, глубоким голосом:

— Ты мне тоже напоминаешь женщину, которую я знал более взрослой…

Сказал, и осекся. Фраза выглядела, как пошлый подкат. Наверно потому, что он уже год без женщин, а Киата красивая и вкусно пахнет. И вот он уже повёл себя как суприм.

Укрепившись духом, Джафар, однако, продолжил:

— Но я категорически не помню, кто она. Возможно, Вайжа прав, и все мы из-за возникшего пространствено-временного сбоя просто отражаемся друг в друге. Но все же он — не я. Он ни черта не понимает в технике, а я — в математике.

И, развернувшись, Джафар удалился прочь по коридору. Я ничего не хотел, остужал он себя. Ничего. Это просто страх, он всегда усиливает влечение.

Надеясь, что удалось сохранить лицо и выглядеть приличным человеком, Джафар отбросил все лишние мысли и быстро заснул.

…В ванной Киата долго разглядывала исторические батальные сцены, изображенные на плитке. Оказывается, думала она с удивлением, Севитальде не был чужд обычному интересу всех мужчин — войне. В войнах математик явно разбирался. Но сейчас, когда это стало мейнстримом, все же не дал злокачественному милитаризму себя увлечь. Поистине благородный человек!

Киата вздохнула. Жаль, они из разных поколений. Хотя сейчас это уже может быть не важно…

Все будет хорошо, утешила себя Киата, залезая под одеяло. Все будет отлично. В физике всегда есть баланс. Всегда. На любого искусственного Габельскатора всегда найдется естественный Сольвен. Просто им будут становиться разные люди по очереди. Сколько бы лет не прошло.

Она уже начала засыпать, когда услышала шорох. Открыв глаза, посмотрела на полупрозрачные двери, подсвеченные из коридора невидимым ночником. За стеклом кто-то стоял. Кто-то из них двоих, подумала Киата. По размытому силуэту не понять.

Хочет ли она, чтобы он попросился внутрь? Вайжа ей нравился, она была уже слегка влюблена, но Джафар… если подумать… он моложе, ярче, приятно пахнет солнечным загаром и не уступает своему патрону по интеллекту.

Уйди, подумала Киата. Не хочу ничего решать!

Человек за дверями медленно заложил руки за спину, развернулся и исчез.

*

В ту ночь Джафару снилось, что он идет по огороженному штакетником участку, засыпанному снегом, заходит в большой деревянный дом, моет руки в темной прихожей. Затем, открыв дверь, следует в кухню, освещенную лунным светом, отраженным от снега за окном.

Снег, подумал он. В Лазаринске на его памяти не выпадало столько снега. Во всяком случае, ему этого видеть не доводилось.

Половину кухни занимала печь — он вспомнил, русская печь с лежанкой! — на которой, укрывшись большой курткой, спала юная блондинка с нежным и тонким лицом.

Он подошел к девушке, и она открыла глаза. Наверное, жила тут.

— Где я? — спросил он. Этот вопрос во сне волновал его больше всего.

— У печки, — ответила она. — То есть, у Рейнольда. Мы все. А ты — у печки. А я — на печке.

Объяснила. Вот спасибо!

— Хорошо. А кто я?

— Джафар.

Тоже не ошиблась.

— Странно, — сказал он.

— Мы привыкли к твоим странностям, — девушка пожала затянутым в белые рюшечки плечом и сменилась на новую картинку.

…Утром, отвозя Вайжу и Киату на работу, Джафар никак не мог выкинуть сон из головы. Эти дома… Они были ему знакомы. Там еще машина стояла… Возможно, в этом доме он никогда не был прежде. Но посещал множество на него похожих.

— Джафар?

— Да, Вайжа Илианович.

Они стояли перед входом во второй корпус. Киата со ступенек махала рукой. Джафар тоже помахал на прощанье.

— Я хотел спросить, — обратился к нему Вайжа.

— Да?

— Она ведь тебе нравится.

Джафар вздохнул.

— Это вряд ли имеет хоть какое-то значение, — сказал он. — Особенно если учесть, что где-то там у себя я, вероятно, умер. Заводить романы в посмертии — дурной тон.

— То есть, я могу пригласить ее к нам на обед?

Джафар кивнул.

— Наверно я даже рад буду видеть вас вместе. Правда.

Вайжа задумался и покачал головой.

— Ладно. Забудь. Это был просто страх. Если ситуация не улучшится, успеем мы что-то прожить, или нет — уже не имеет значения.

— Уж мне ли не знать, — подтвердил Джафар и, повернувшись, ушел в свой корпус.

— Заедешь за мной в ттттззз! — крикнул ему вслед Вайжа.

Это должно было значить «в три», но от чего-то время Джафар расслышал плохо. Ветер унёс? Или что-то произошло со звуком?

Один из студентов нечто подобное рассказывал другому студенту, вспомнил Джафар. Но в его истории звук вёл себя по-другому. Его преследовал разговор, вот. Это были Лурин и Кеша. Точно! Еще он обещал Лурину космодром. И сам бы не прочь туда заглянуть… Похоже, Киата не подозревает его ни в чем неуместном. Ну и хорошо.

— Простите, господин Ингора…

Занятый мыслями о Киате, Джафар и не заметил, как поднялся на свой этаж. Обернулся.

— Да?

Перед ним стоял его сосед и вечный поклонник — Асан Халкой. Его черные миндалевидные глаза смотрели грустно, а руки сжимали пачку технической документации.

— У нас опять неполадки в системе… Не подключается к сети новый прибор, Вы не посмотрите?

Джафару вдруг стало весело.

— Господин Халкой… «у нас» или у вас лично?

Халкой покраснел. Он часто обращался к Джафару от имени организации, и механик давно понял, что Асан не в силах даже одну свою просьбу произнести лично от себя; так сильно он робел перед Джафаром.

— Ну, — Халкой отвёл глаза и обреченно вздохнул, — просто сломалось… Не работает. Совсем новый аппарат, вот документы. Я все делал по инструкции…

— Пойдемте, господин Халкой, — азартно сказал Джафар, обнимая биолога за узкие плечи. — И кстати, — прошептал он в завешенное черными волосами ухо, — можно просто «Джафар» и на «ты».

Интересно, думал он, пока Халкой, скрывая дрожь, отпирал свой кабинет, получился бы из тебя Габель Скатор? Хотя нет… ты все-таки более благородный человек. И у тебя, по крайней мере, правильные предпочтения.

— Дверь можешь запереть, — сказал он Халкою, изучая небольшой ящик-гомогенизатор, который, собственно, и не запускался.

— Запереть? — опешил Халкой.

— Ну да, — кивнул Джафар, отвинчивая заднюю стенку прибора. — Запереть. Изнутри. Изнутри, это значит, с нашей стороны, Асан.

Последняя часть фразы была адресована уже внутренностям гомогенизатора.

— Ладно…

Асан два раза повернул ключ в замке и стал рядом с дверью, как истукан.

— Спасибо, — бросил ему Джафар. Так он и думал — в процессе транспортировки отошел контакт, причем, эти идиоты не развели подачу питания сразу, а наворотили ее на общую клемму. Как там их называл шовинист Вайжа? Супримы? Люди с первичными инстинктами и вторичным мозгом.

— Асан, — спросил Джафар у испорченной платы, — ты веришь в теорию эволюции?

— Это моя… служебная обязанность, — робко ответил Халкой.

— Как думаешь, почему выжили идиоты?

— Есть много теорий, — приободрился биолог. — Например, многоплодие. Дело в том…

Слушая его, Джафар отыскал паяльник, кусачки, моток проволоки и немного олова. Асан излагал интересно и логично, не хуже, чем Киата и Севитальде.

На шестом абзаце его увлекательной речи в дверь настойчиво бухнули.

— Открывайте! Быстро! — рявкнул незнакомый голос.

Асан побледнел.

— Да открой уже, — буркнул Джафар.

Асан осторожно повернул ключ два раза и распахнул дверь.

— Что здесь происходит? — донеслось из дверного проема.

— Н-ничего…

Асан отошел в сторону, и его место занял незнакомый человек в сером костюме и с маленькой ручной камерой. Судя по огоньку — работающей.

— Мне улыбнуться? — угрюмо спросил Джафар, выглядывая из-за прибора.

— Вы что здесь делаете?! — рявкнул человек с гладким лицом.

— Починяю прибор.

Плотоядно улыбнувшись, Джафар отложил паяльник и медленно встал. Затем, непонятным образом оказавшись за спиной у незванного гостя, отнял у него камеру, выключил ее и отдал Халкою.

— Меня зовут Джафар Ингора, — сказал он, сгребая гладкого человека за воротник и прижимая к закрывшейся двери. — А вас не имею чести знать.

— Я — Сурит, — с достоинством представился висящий. — Профессор Альдо Сурит. И, пожалуйста, поставьте меня на пол. Я просто… просто шел мимо… услышал подозрительные звуки… решил проверить, а то знаете, как бывает, вы ведь новости смотрите…

— Нет. Не смотрим.

— Ну, в общем… нам еще скандала не хватало, знаете ли, господин Ингора… этот человек, — Альдо кивнул на Халкоя, — он такой… я слежу за ним давно… он так смотрит на студентов… особенно на одних… но иногда и на других тоже…

— Кто-нибудь жаловался? — учтиво спросил Джафар, не отпуская, однако, профессора. — Одни или другие?

— Нет, но… могут пожаловаться…

— Я ни на кого не смотрю, — прошептал Халкой и отвернулся. Руки его дрожали.

— Халкой, — приказал Джафар, устанавливая профессора на пол и нажимая ему на плечи так, что тот сполз по стене. — Дайте мне паяльник. Из розетки не вынимайте.

— Что вы хотите…

Сурит завозился, пытаясь подняться, однако его конечности не слушались и двигались хаотично, как у пьяного муравья.

Халкой протянул паяльник. Взяв у него инструмент, Джафар покрутил его в пальцах.

— Уважаемый профессор Сурит, — проговорил он ласково, — раз уж вы навестили нас, хочу спросить: что вы поставили господину Халкою в замок кабинета, и как это выглядит?

Отчаявшись подняться на ноги, Альдо Сурит растянулся на полу. Хотел закричать, но вместо этого закашлялся. Халкой дрожал.

Ногой придвинув стул, Джафар присел рядом, не выпуская из рук паяльника. Даже плюнул на раскаленное жало и понаблюдал дымок.

— Я слышал, вы написали на господина Халкоя несколько доносов, — ласково сказал он. — Но ни один не подтвердился.

— Отпустите, — прохрипел Альдо. — Что вы… что вы сделали?

— Ничего, — пожал плечами механик. — Просто вы ожидали увидеть здесь нечто шокирующее и заснять это. Наверно, увидели. Шок подействовал на вас плохо. Говорят, так бывает. Может даже полностью парализовать. Через месяц-два.

Альдо схватился за горло и захрипел.

— Вот черт, — огорчился Джафар и свободной рукой щелкнул его по виску. — Тут люди как-то иначе устроены.

Альдо Сурит задышал нормально. Даже сел.

— Я просто вывинтил замок, — начал он сипло, — и там, на самом верху поставил «сторожа». Чтобы если этот…

— Господин Халкой…

— Да, господин Халкой задумает… ну, вы понимаете…

— Не особенно. Господин Халкой так популярен у грузчиков и уборщиц?

— Нет. Но слухи про него ходят…

— Я не давал повода для слухов! — с болью крикнул Халкой. — Ни разу! Никогда! Я вообще не знаю, кто придумал эту чушь, будто я на работе устраиваю свою личную жизнь. У меня ее вообще нет. Нигде. И не было.

— Видимо, это и сочли подозрительным, — объяснил Джафар. — Жлобы всегда кому-нибудь приписывают свои собственные непристойные фантазии. Да, профессор Сурит?

— Это не ваше дело. Я буду…

Джафар его снова потрогал и уложил на пол.

— Теперь начнем чистить помещение, — сказал он. — Сначала замок.

…Когда Альдо ушел, подволакивая ноги и поминутно оглядываясь, Асан спросил:

— А он не нажалуется?

— Не сможет. Еще месяца два точно.

— Как вы… Как ты это делаешь?

— Не знаю, Асан. Просто умею.

— Спасибо, Джафар.

— Пока не за что. Я еще не закончил.

Оставшиеся полчаса, пока Джафар все-таки чинил аппарат, Асан сидел на подоконнике и смотрел вниз, ожидая что за ними придут, однако двор выглядел мирно.

— А ты спрашивал про выживание идиотов, — сказал он наконец. — Понимаешь, не такие уж они и идиоты. Но притворяться любят.

— Не бери в голову, — пробормотал Джафар, как раз в тот момент досадуя на мать-природу, снабдившую его руки всего десятью пальцами, которых не хватало на все провода. — Бери в р… гхм. Словом, беспокоиться не о чем.

Асан тихо засмеялся, спрятав лицо в ладони.

Джафар глянул на него весело:

— Главное в людях, — не удержался он от комментария, — это понимание! И определенный жизненный опыт.

Тихо всхлипывая, Асан Халкой сполз под окно. За последние двадцать лет его жизни это был, наверное, самый веселый и спокойный день.

Деревня «Чернорыбово»

— Настало время объяснить про машины.

Джафар поднял взгляд от обеденной тарелки, наполненной макаронами с тушенкой. На фоне окна в причудливых морозных узорах — за сутки надышали перья, звезды, завитки и осколки белых бусин — его темное строгое лицо смотрелось, словно вырезанное лезвием из тонкой бумаги. Пришлось оставаться здесь еще на одну ночь, так как Рейнольд, потеряв проклятие — найденные в солонке волосы экзорцисты сожгли, соль растворили и вылили в снег, саму солонку предали в печке «очищающему» огню — еще не пришел в сознание и оставался нетранспортабелен. Все, как завещал Гнедич.

— Про машины я и сам не знаю, — ответил Эйзен, обводя пальцем румяное яблочко, пропечатанное на старой кухонной клеенке. — Мы не понимаем мышление грибов. Мы хотим узнать, добро они или зло, потому что это отправные точки нашего разумения. Но грибы могут мыслить иначе. Они берут в аренду мозги людей, подключают их к некоей сети и пытаются за счет их мощности спрогнозировать события. Своих-то мозгов у них нет, только цели и система ценностей. На основании этих прогнозов они строят свои дальнейшие действия. Помочь или помешать — это решают они, на основании непонятных нам собственных мотивов.

Эйзен мерз и пребывал в зелёной флисовой толстовке, капюшон от которой натянул на голову; волосы выбивались из-под него светлыми завитками, а зеленый купол нависал над глазами, которых, как следствие, не было видно.

— Безумие, насылаемое лесом? — подсказал Джафар. И вопросительно приподнял бровь, ожидая пояснений.

— Тоже, — кивнул Эйзен. — Это попытки подключить наш разум к их сетям. Мозг перегружен работой на грибы и отторгает все внешние раздражители.

Кристина поковыряла вилкой кусок колбасы. Надо было есть, а то у окна все быстро стыло. Рамы в окнах стояли старые, деревянные, из них садило морозом. Термометр на улице показывал минус пятнадцать.

— Так мы все подключены, или нет? — спросила она.

— Частично — да, — ответил Эйзен, наконец-то откинув капюшон. — Мы же видим их иллюзии. То подключаемся, то отключаемся.

— И что мы для их мицелиальных величеств должны сделать? — спросил Джафар.

— Не знаю. Как версия: мы должны перестать быть людьми.

Все замолчали.

— То есть — начать убивать за грибы? — спросила Данка. — Как эта парочка — Света и Никита — которая забыла в лесу Кристину?

Данка тоже была в теплом тренировочном костюме, только бордового цвета. Ее строгая стрижка «каре», подобранная двумя заколками, смотрелась идеально даже здесь, в сотнях километров от цивилизации.

— А вот и нет, — азартно возразил герцог. — В нашем понятийном аппарате «человечность» и «быть людьми» — это добро. А в их понятийном аппарате «быть людьми» — это может значить «быть идиотами, уничтожившими любимый грибной мир». И мы должны не быть людьми именно в этом, грибном смысле. Потому что смирные тридерисы не уничтожали мир и не останавливали в нем время. Они отравлены временным барьером и прибыли сюда с ним в геноме. И — как нам кажется — пытаются нам что-то сказать.

— То есть, грибы все осознали еще тогда?

— Тогда — вряд ли. Тогда у них не было мозгов. Но, подключившись к нашим мозгам, они все это осознали сейчас.

— А порталы — это чтобы нам показать, что натворил наш вид?

— Возможно! — Эйзен воздел длинный указательный палец, украшенный кольцом с изображениями плоских спиралей. — Хотя там у них не совсем наш вид. Но схожий. Как и они не совсем наши грибы. Но конвергентные. Я прочитал изначальный геном тридерисов, там своя эволюция. Не наша.

Эйзен излагал увлеченно, уверенно и настолько эмоционально, что ему стало жарко. Он стянул зеленую толстовку через голову и остался в черной футболке с изображением планеты Земля, облетаемой по орбите длинным спутником с солнечными батареями, похожими на крылья. Пригладил волосы; было видно, что у корней они стали влажными — так ему теперь было жарко. А ведь сидел в той же холодной кухне, подумала Кристина. Вот, что значит вдохновение.

— А второй Джафар — он им зачем? — спросила она.

— Возможно, чтобы продемонстрировать нам сходство тех людей и нас. Или транслировать их историю. Многотомными тетрадками.

— А почему для демонстрации выбран именно я? — спросил первый Джафар.

Эйзен почесал слегка заросший подбородок и задумался.

— Скажи, — медленно произнес он наконец, — а ты встретился с Кариной до твоего… инцидента с диверсантом? Как его, кстати, звали?

Джафар посмотрел на герцога с сомнением и немного помолчал, размышляя.

— Хансен, — сказал он наконец. — Я знал его под именем Асмандр Хансен. Такой… мрачный юноша абсолютно северного типа. Можете представить, как экзотично смотрелся он в Африке… Да, я познакомился с ним значительно позже, чем с Кариной.

— Значит, после попадания по нему тебя и вынесло в тот мир.

— А Карина, поскольку она раньше знала о порталах, выходит, меня подключила к грибной сети, — рассуждал Джафар. — Настолько, что когда я навелся на Хансена, меня размазало в грибную вселенную, а не по собственной.

— Выходит, что так. Все зависит от… Насколько вы были близки?

Отвлекшись от тарелки, Джафар угрюмо посмотрел на него в упор.

— Настолько. С обоими.

Девушки сделали вид, что их нет.

— Ну, — Эйзен азартно продолжил, — вот и ответ на твой вопрос! Сначала грибы познакомились с Кариной, которая шарилась по порталам, через нее захватили тебя. Поэтому самолет, угнанный Хансеном, насколько я понял, нигде не значился…

— Да. Это секретные сведения, но раз ты догадался, то мне остается только подтвердить.

— Почему Хансен выбрал именно эту машину?

Джафар пожал плечами.

— Откуда мне знать. Видимо, грибы подогнали. Мне, как ты понимаешь, возможность задать Хансену этот вопрос уже не представилась. Он отбитый был на всю голову. Отчаянный. Наверняка сам вызвался идти под прикрытие.

Некоторое время все молча доедали обед. Потом Джафар, первым положив вилку в пустую тарелку, решил дополнить:

— Карина была старше меня на восемнадцать лет. У меня к тому времени уже не было предубеждений насчет… возраста, расы, религиозных взглядов и прочего. Главное, чтобы человек был интересный. И вот я сильно влюбился и даже… наверно, потерял голову. Казалось, что я должен оставить все и последовать за Кариной куда бы она ни направилась. И тут приходит приказ о переводе нашего подразделения в другую местность.

Джафар вздохнул.

— Можно было уволиться и всех бросить, конечно. Но я знал, что без меня там может сгинуть… несколько хороших людей. И я перевелся с ними. Какое-то время жизнь виделась мне в очень мрачном свете. Однако в подразделении настал железный порядок. Сам по себе. Потому что меня, когда я в плохом настроении, очень боялись, а я был в нем почти всегда. Через три месяца нам прислали Хансена. Он обладал подозрительными данными по всем параметрам, и командование решило надежно изолировать его под моим надзором. Хансен оказался исполнителен, в должной мере инициативен и лишний раз нигде не отсвечивал. Теперь это наверняка вызвало бы у меня подозрения, но тогда… тогда мой жизненный опыт был меньше. Как-то незаметно мы с Асмандром начали общаться. Он много рассказывал, и я думаю, что большая часть его историй все-таки была правдой. Я тогда не знал, что бывают «люди смерти», но кое-какие странности за ним замечал. Сейчас я объясняю это тем, что Хансен создал некий образ — для меня, для наших соратников. Поддержание образа требовало много сил. Помимо шпионажа он удовлетворял свои личные амбиции по моральному закрепощению сослуживцев. Его уважали и даже подражали. А когда Асмандру случалось выпадать из образа, он сильно злился. Как истинный викинг, — Джафар горько усмехнулся.

— Моменты ненависти были короткими, он быстро брал себя в руки, но я их замечал. Мне казалось, если он когда-нибудь мне доверится, я узнаю что-то необычное и смогу в нем что-то поменять… Вот Леша как-то жаловался, что сейчас принято осуждать людей за «комплекс спасателя» и отсутствие здорового эгоизма, но если кто и станет его самого осуждать, то точно не я… с моих-то позиций.

Улыбнувшись, Джафар положил вилку.

Данка молча и незаметно забрала у него пустую посуду, зыркнув из-под челки — мол, продолжай, мы не перебиваем.

— Хансен заходил ко мне каждый день — по разным поводам. Я видел себя некоей сельскохозяйственной культурой, о которой нужно заботиться по графику, иначе не получишь выгоды, но гнал от себя подобные мысли. А Хансен даже никогда не закрывал глаза… если я находился поблизости. Все время был настороже. Он почти не моргал. Как будто ждал от меня чего-то. Боялся, что я его раскрою — не просто как шпиона и диверсанта, а на более глубоком уровне. Как пустоту, которая притворяется человеком.

Еще сколько-то Джафао молчал, потом резюмировал:

— Этот опыт убедил меня в двух вещах. Во-первых, следует больше доверять интуиции. Во-вторых: не сходиться с кем попало. В нашем последнем разговоре Хансен клялся мне, что одно мое слово — и мы вместе с ним сбежим куда-нибудь в пустыню, обретя новые личности и новую жизнь. Что у него все просчитано. Что он не стал бы заморачиваться сложной подготовкой, если бы не встретил такого человека, как я… Что я его лучший друг и соратник. Он был невероятно убедителен, несмотря на то, что по рации было хреново слышно. Но я уже тогда понял, что он меня уничтожит, если ему позволить. Ну и, — Джафар пожал плечами, — я убил его. Это было большое облегчение, если честно. И большое горе.

Данка вздохнула. Возможно, представила, как было бы хорошо гасить всех, кто тебя разочаровал.

— И правильно, — сказала она. — Нафиг таких уродов. Пусть горит в аду.

— Меня за это разжаловали из лейтенантов в старшие сержанты, — продолжал Джафар, принимая от нее чашку кофе. — Наградили за ликвидацию вражеского агента. Комиссовали. Ну а дальше вы знаете…

Он покосился на Эйзена и добавил:

— …особенно Леша, который читал мое армейское досье.

— Я сейчас понимаю, — вредным голосом сказала Кристина, — что напрасно не спрашивала тебя о твоих предыдущих женщинах. Обычно же интересуются. И даже заставляют посчитать. Баб, мужиков… Овец.

— Вот овец точно не было, — заверил ее Джафар. — Если только метафорически. Но я тебе очень сильно благодарен за то, что не спрашивала.

— Почему?

— Это поставило бы их между нами, а я не хочу, чтобы какое-либо третье звено портило наши отношения.

— Грамотно, — похвалила Данка и посмотрела Кристину с некоторой даже дружеской завистью.

Эйзен вздохнул и, как ведущий семинара, проигнорировав личные обстоятельства, подвел итог:

— А теперь мы выяснили, что между нами грибы. И что они не разделяют, а объединяют нас. С целью, о которой мы можем только догадываться.

— Может быть они пытались объяснить, просто мы не поняли, — предположила Кристина, вспоминая свою ночную прогулку по лесу. — С нашими-то негрибными ценностями.

Все встали и начали, помогая друг другу, убирать со стола. Солнце за окном коснулось черных древесных ветвей и намерено было вот-вот закатиться.

— Я позвонила отцу, — сказала Данка. — Он обещал разобраться с тетьпашиным трупом, не привлекая внимания. Кроме того, Рейнольда сейчас все равно невозможно допросить.

— Он дрыхнет, — подтвердила Кристина. — И мне кажется, сны у него нездоровые.

— Нелегко расставаться с проклятием, — улыбнулся Эйзен, покосившись на Джафара. Тот вернул ему укоризненный взгляд.

*

— Ты его так и звал — Асмандр? В неофициальной обстановке?

Минут десять назад Джафар поднялся наверх, в комнату Рэнни, которую к вечеру второго дня должна была нагреть проходящая сквозь нее печная труба. Туда они планировали отнести хозяина, который, хоть и пришел в сознание, чувствовал себя еще не очень хорошо — его тошнило, мутило и постоянно тянуло еще поспать.

— Если б я слезал с порошка, — пробормотал Рэнни, — я бы сказал: вот, сейчас я чувствую себя как будто слезаю с порошка. Но я не употреблял его. Просто пару раз видел в рехабах, как ломает людей, на нем сидящих.

— А что ты употреблял? — спросила Кристина, чтобы поддержать разговор.

— Так… По мелочи. Пока деньги были. Но сейчас давно уже нет. Мне наших приключений хватает выше крыши.

И отключился.

— Наверно, лучше его наверх отнести, — сказала Кристина. — Там его комната.

Джафар молча кивнул и отправился смотреть, нагрелась ли там кровать.

Он стоял у окна, глядя на темный заснеженный поселок, когда сзади отворилась дверь, и Эйзен задал вопрос.

— Так и звал, Асмандром, — ответил ему Джафар. За окном царила блаженная, только звездными лучами освещенная пустота.

— Что это значит? — спросил Эйзен. Вопрос явно относился не только к этимологии Хансеновского имени, но и подразумевал что-то еще, тревожное и ведомое только Эйзену.

— То ли защитник бога, то ли помощник. Что-то в этом роде, — смиренно отвечал бывший военный.

— Красивое имя.

— Да, получше, чем, например, Мнгбанба, — согласился Джафар. — Такой рядовой у нас тоже был.

— Но он к тебе в доверие не втирался, — назойливо продолжал Эйзен. Он стоял чуть за спиной, не приближаясь.

— Не был шпионом потому что… Леша, к чему ты клонишь? — Джафар обернулся.

— Ни к чему, — Эйзен отступил на шаг. Выглядел он тревожным и смущенным. — Просто я тут подумал — Хансен, Кернберг…

— Про Кернберга, — терпеливо напомнил Джафар, — мы выяснили. Пока что его следы теряются. Не был, не замечен, не привлекался. Работал в университете три года, откуда взялся — неясно. Ты мне это сам рассказывал.

— А Хансен? — настаивал герцог. — Может, у него какие родственники были?

— Может, — согласился Джафар. — Но я с ними не знаком. Кроме того, «Хансен» — могла быть его не настоящая фамилия…

— В Норвегии есть портал. Помнишь историю про девочку, которая потерялась?

— Помню. Но они еще и в Китае терялись, и в Америке… Но Хансен не походил на китайца.

— Совсем?

— Совсем. И на американца не особенно.

— А ты вообще уверен, что он умер?

Эйзен внимательно всматривался в полускрытое тьмой лицо Джафара.

— Я видел его труп, — успокаивающе ответил лётчик. — Слегка обгоревший, но в целом узнаваемый. И он явно был мертв, потому что состоял из двух неравнозначных половин.

— Ты его опознал по которой части? — въедливо поинтересовался Эйзен.

Джафар раздраженно вздохнул.

— По обеим, — ответил он, едва сдерживаясь. — У него волосы были светлее, чем у тебя, и татуировок больше. С орлами, львами и прочей агрессивной геральдикой. Многие сохранились… Что ты хотел услышать, герцог?

— Нет… ничего… прости. — Эйзен отступил назад и поднял ладонь. Тускло, словно из иного мира, блеснули кольца. — Ничего… Ты говорил о нем так, словно… словно это было не с тобой. Но… я читал, что он добывал информацию не через тебя, а мог бы. И что он тебя ни разу не подставил. А по твоим рассказам выходит, что он ненавидел всех.

— Видимо, я был исключением, — украдкой наблюдая за собеседником, Джафар безразлично пожал плечами.

— Но для тебя это не важно? — продолжал допытываться Эйзен. — Тебе не важно, как человек к тебе относится, лишь бы он не был шпионом, так?

— Опять ты со своим субъективным гуманизмом, Леша. Ну вот подумай сам — допустим, он хорошо ко мне относился. Но, угнав машину с аэродрома, он бы все равно меня подставил. И скорее всего, под трибунал.

— А если б вы…

— Хватит, — прошептал механик, поморщившись. — Прекращай свое человеколюбивое нытье. А то систему ценностей грибов он признает, а систему ценностей Джафара — на тебе!

Услышав в его голосе иронию, Эйзен слегка успокоился.

— Грибы — не мой друг, — угрюмо заметил он.

— А ты-то — мой, — улыбнулся Джафар. — Хоть и мнительный. Но если ты сопрешь самолет, за который я отвечаю, я буду как минимум озадачен.

— Я не умею водить самолет, — постепенно успокаивался собеседник.

— Значит, — Джафар похлопал его по плечу, — смерть от моей руки тебе точно не грозит. Ты ведь хотел гарантий. И первую мы уже нашли…

— Да ну тебя, Яша…

Эйзен развернулся было уходить, но Джафар взял его за плечи и остановил.

— Лешенька, — прошептал он, ему в ухо, — не ввязывайся ты в… странное. Не имеющее цели и смысла.

Эйзен замер.

— Если б я мог, — сказал он тихо. — Но уже поздно. Ввязался.

— Тогда не сомневайся, — еще тише сказал Джафар. — Никогда.

*

Они спустились вдвоем. Молча собрали полусонного Рейнольда и унесли наверх. Аккуратно положили на его старую кровать, раздели до белья и накрыли тёплым одеялом.

— Он проснётся, — прошептал Эйзен, — и в первый момент подумает, что он в детстве.

— А во второй поймёт, что нет, — продолжил Джафар. — Это жестоко, Леша.

— Не зря же я с тобой общаюсь…

— Ты меня превзошел.

На секунду они замерли и хотели уже было спуститься вниз, как вдруг Рейнольд невнятно произнёс:

— За этой дверью никого нет.

Эйзен и Джафар остановились. На миг им показалось, что никого нет за той дверью, которую они собираются открыть. Но потом Рэнни продолжил:

— Кто ты?

И сам себе ответил, только другим голосом:

— Не узнаешь?

— Нет, — снова ответил Рейнольд самим собой. Ответил кому-то другому.

— Я теперь управляю тем, что оставил ваш друг Яков Виджен Гнедич. Я еще не до конца разобрался, как управлять реальностью. Но я разберусь. И весь нанятый им персонал будет отныне работать на меня. А у меня большие планы! Очень большие!

— Отдай мой остров, ублюдок, — приказал Рэнни. — И моего кота.

— Подпиши контракт, — захихикал он в ответ себе другим голосом. — Подпиши…

В следующий момент спящий дернулся, изо всех сил всадил в стену кулак, уронил руку и затих. Скоро его дыхание выровнялось.

— Ты понял, с кем он говорил? — спросил Эйзен, когда они спускались. — Голос знакомый.

— Да, — кивнул Джафар. — Это Азиль. Он же Василий Теребилов. Он теперь вместо Гнедича. Портал отправил этого лысого орла прямиком в междумирье.

— Девушкам расскажем?

— Придется. Надо же им знать, что у них сменилось начальство.

Глава 4. Жребий художника

Все началось с цифры «5», которой многие придают слишком большое значение. Уже в первом классе маленькому Ваське разъяснили, что ежели он принесет в тетрадке, либо же в дневнике эту цифру, то заслужит от отца большое человеческое уважение. И продлится то уважение примерно до следующего утра. А днем надо будет уважение снова подкармливать, снова нести такую цифру, еще лучше две, а если будет цифра «4» или меньше, папино уважение зачахнет, и превратится Васька в говнюка и дармоеда.

В первом классе пятерки получались легко, во втором тоже. И вообще класса до пятого дело с высокими оценками обстояло неплохо, а вот в седьмом Вася «съехал».

Особенно сильно он не любил математику. Ну, понятное дело, считать нужно. Деньги, например. Они счет любят, так батя говорил. Но зачем выдумывать цифры на бумажке и считать функции, синусы, косинусы и интегралы? Ничего из этого в жизни не пригодится! Абстрактный счет — зло. И мозг напрягает, до тошноты и слез. Нельзя считать воздух. Блажь это все и издевательство над учениками.

Еще Вася не любил литературу и русский язык. Ну действительно, какая разница, где поставить запятую, ведь и так все понятно! В большинстве случаев. А уж сочинения! «Что хотел сказать автор?». Странный вопрос. Если хотел, но Васька не понял, значит, у автора ничего такого сказать не получилось. А уж если автор умер века полтора назад, то откуда вы знаете, что он хотел сказать? Вы ведь, Марьиванна, не были с ним лично знакомы, а трактовки, как мы знаем из интернета, часто бывают ошибочны. Напишет, скажем, человек «вот котик», а его трактуют как «и что, вы предлагаете теперь уничтожить всех собак?». И человек начинает оправдываться — мол, нет, где вы такое у меня увидели, а ему — надо было оговорочку вставить, что, несмотря на любовь к котикам, я ничего против собак не имею, а то выглядит дискриминативно, знаете ли. Обижает чувства собаководов. А уж если любители хорьков понабегут, или канареек, то все, котика со страницы лучше удалить. Проклянут. Конечно, если кот давно сдох, то можно и не убирать, а вот за здоровье живых котов в свете общественного мнения Васька не поручился бы.

Перед очередным сочинением «Образ русского человека в произведениях авторов 19 века», Васька точно знал, что тема с подвохом, потому что про каких еще людей в России можно писать? Ну разве что француза добавить или немца. Или татарина. Лермонтов вот вообще кавказцев совал повсюду, хотя главным героем все равно оставался мерзоватый Печорин. А насколько он там русский — непонятно.

Словом, Васька знал, что выше трояка не получит, а батя требовал чистый пятак, неопровержимый, как рыло порося.

Васька этот пятак даже нарисовал. Нормальный такой свиной пятак, с тенями и штрихом, а рядом цифру «5». Положил клочок бумаги в карман и двинул в школу.

Написал, конечно, полный бред, но пятак под этим бредом стоял — красный, жирный, уверенный. Правда, странным почерком, не Мариванниным, а словно бы совсем чужим. Только ручка была ее.

— Сама не знаю, почему поставила, — призналась учительница. — Пишешь ты, Теребилов, как курица лапой. Но что-то в этом есть… да, что-то есть.

Прошла неделя, прежде чем Вася вспомнил, что это «что-то» было у него в кармане. Мать решила Васькины штаны постирать и вытряхнула из кармана бумагу со свиным рылом.

— Забирай свои художества, — сказала. — Не сори тут.

И тут Вася понял, что всю эту неделю получал только отличные оценки. И учителя сами не знали, почему их ставили. Морщились, но ставили.

— Прикинь, — на следующий день поделился Васька с приятелем, — нарисовал пятак, и всю неделю его получаю!

— А мне нарисуй? — отозвался не чуждый мистическому мышлению одноклассник.

Васька ухмыльнулся — во что только не поверишь в таком концлагере, как школа — но нарисовал. На этот раз вместо свиного рыла — пять копеек. И цифру.

— Вот тебе хорошая оценка, Толян, — сказан он. — Береги ее. Носи в кармане.

— Гы, — поблагодарил Толян.

И поперло ему. Что ни скажет — пятак! Что ни напишет — пятак!

— Не верю я в такие вещи, — сказала отличница Вика Капустина, когда они с Толяном обсуждали свои победы слишком громко. — Просто учителя от вашей дури устали.

Васька обиделся.

— А ты ей «гуся» нарисуй, — прошептал Толян. — И в сумку подкинь.

Отец Васьки, человек религиозный, говорил, что ближним своим вредить нельзя, что Бог все видит и накажет. Но разве это вред, бумажку в портфель подкинуть?

Васька изобразил огромного гуся, с длинной шеей и открытым клювом, хотел еще из клюва «гагага» из клюва направить вовне, но потом не стал. Просто рядом с гусем изобразил цифру «2».

Через два дня Вика Капустина получила пару. Встала отвечать, начала, но тут словно немота на нее напала. Краснела, бледнела, а потом вдруг выбежала из класса. Невозмутимый и строгий математик мало того, что поставил двойку, так еще и замечание в дневнике написал. Мол, не готовилась.

Вика потом долго рыдала в туалете.

— Надо у нее двойку из портфеля вынуть, — сказал Толик.

Но Вика стала что-то подозревать; и мало того, что портфель свой никогда не оставляла в одиночестве, так еще и с ребятами не разговаривала.

Вторая двойка не заставила себя ждать. Потом третья.

— Может, сказать ей? — изнывал Толик. Ему было жалко Вику.

— Скажешь — будешь предателем, — неожиданно как для себя, так и для Толяна заявил Васька. Он уже третью неделю выбивался в отличники, и понял, что всякие капустины были ему на этом пути совершенно не нужны.

Капустина заболела, а потом взяла да и перешла в другую школу. Что там с ней дальше сталось, Васька не узнал. У него появились другие проблемы: пятерка «протухла». Как-то потускнела и стала иначе выглядеть. Пошли четвербаны.

Васька нарисовал новую картинку, но и она работала не особо долго.

— Это картинки-вампиры, — догадался мистически настроенный Толян. — Им живая кровь нужна. На руке нарисуй.

Нарисованный на руке пятак работал, пока не смылся. А там и лето наступило.

Единственное, что не работало, будучи нарисованным на себе, это деньги, но зато эти деньги исправно платили те, кому Васян рисовал их желания. Кое-кто из расплодившихся в нынешнее время инфоцыган-коучей пытались украсть магию гуру Васи Теребилова.

— Вы должны визуализировать свои желания! — говорили они доверчивой пастве. Паства послушно вешала на стену бумаги формата А2 с машинами, мужчинами, пачкой денег, женщинами с большим бюстом, младенцами в цветочек (если кому они были нужны), квартирами и закрытой ипотекой. Никто точно не знал, как выглядит закрытая ипотека, но Вася догадался: он нарисовал одному почтенному отцу семейства сундук с огромным замком, закрытым. «Ипотека» — было написано на сундуке. И уже через пару дней мужику предложили на работе выгодный контракт. Да еще и в должности повысили. Все, что не ушло на закрытие, клиент отдал великому гуру.

На тот момент Василий уже лет семь как закончил школу, отслужил в армии — с его способностями это получилось легко — и работал посменно охранником. Батя все пытался его в институт запихнуть, но зачем великому визуализатору желаний какой-то там институт? Это для слабаков. Начальство всякое… Вася ненавидел начальство и предпочитал управлять собой сам.

Постепенно у Теребилова начали появляться поклонники, паразиты и последователи. Рисовал он на них что хотел. Иногда исполнялось не совсем то, что было изображено, приходилось корректировать. Когда нужное изображение находилось и начинало работать, многие клиенты просили его «закрепить». Так получались татуировки — временные и постоянные. Однако и они постепенно теряли силу. Как-то раз, еще в самом начале карьеры, пришел к Теребилову грустный юноша на костылях. Я говорит, влюбился. Но из-за перенесенных в детстве болезней у меня не стоит. Чувства есть, а эффекта нет.

Знаешь, сказал ему Василий, я тебе конечно могу сделать татуировку вполне себе рабочего органа во всю спину. Или еще где. Но ведь твоей девушке такое художество вряд ли понравится.

— А может, — предложил юноша, — метафору какую вместо откровенной картинки? Ну там, самолет взлетающий, или ракету… или нефтяную вышку, например.

Василий задумался и действительно, поискав в источниках, изобразил клиенту на плече нефтяную платформу.

Клиент остался доволен, только вот из переводчиков потом переквалифицировался в геолога и начал работать в нефтянке.

У рисования на людях была еще одна побочка, сказавшаяся уже на самом Василии — он начал терять волосы. Когда вылезла примерно половина — причем на всем теле, включая брови — сделал себе татуировки бровей.

И все чаще стал задаваться вопросом: а как с помощью рисунков получить чужой опыт? Ведь кто-то до него умел делать что-то подобное? Или нет? В чем природа визуализации? Как она работает?

Наверняка ответ есть в каких-нибудь древних книгах.

И Василий нарисовал себе книгу. С названием. Сначала он хотел назвать ее «Ответы на все магические вопросы», но потом подумал, что такую книгу не унесешь. И тогда он сделал хитрее: нарисовал книжку с названием «Правильное название нужной мне магической книжки, которая существует и может мне помочь».

Изобразив ее синей ручкой на своей руке, он приготовился ждать.

*

Через неделю на одну из его проповедей пришла девушка с темно-красными волосами, пробилась сквозь толпу после окончания речи и сказала:

— Я — Роза. Нам нужно разрешение на работы в заповеднике. Можешь нарисовать?

— Какой мой интерес? — по привычке спросил Теребилов. Без интереса он давно не работал. Думал, предложат деньги. Однако Роза сказала:

— Там старая библиотека. Давно, еще в середине советской власти, примерно в 60-х, законсервировали скит. В нем жил то ли отшельник, то ли беглый монах. Говорили, он продал душу дьяволу и прочую чушь. А он книги собирал. В заповедник не пробраться. Я ко многим ходила, все шарлатаны. Нашла двоих — тайных поставщиков целебных грибочков, которые никак не могут нам помочь, и художника по мистическому боди-арту. Тебя. Пойдешь с нами в библиотеку, Василий?

— А «вы» это кто? — надменно спросил Василий. Ему почудился конкурент.

— Я и Алька. Алевтина. Ученица моя. Тоже коуч-фигоуч, которую наставляю на путь Служения.

Василий понял, что отвечать надо быстро.

— А мне будете служить? — потребовал он.

— Как нарисуешь, — усмехнулась Роза.

Посмотрев ей в глаза, Василий понял, что коса, до этого гладко выбривавшая данное ему поле реальности нашла, наконец-то, на камень.

*

Разрешение им выдали.

— Ну как бы… ну тут… ну мы не должны вроде как…, но восстановление наследия… государственная программа…

Роза и Василий старательно кивали. Ни к какой государственной программе по наследию они отношения не имели, если не считать того, что Василий ее правильно нарисовал. И добавил всяких каббалистических знаков, они иногда работали.

Чего там только не было в этом ските! Даже камни. Правда, самые драгоценные растащили всякие проходимцы из военных, а вот книги оставили. Возможно, просто не умели читать.

Роза и Василий набрали две сумки. Среди них были кожаные, были запирающиеся на замок, были из так называемой «цепной библиотеки», с оборванными цепями, были томики тонкой бумаги с рисунками странных существ.

Была — Василий потом вспомнил — книга Алана Сегмана про «тайную фауну» некоторых районов северной империи. Про пещеры, где терялось время. Про быт экспедиции.

А еще именно там нашлись «Некоторые магические затеи графа Виђена Гнедиčа», записанные каким-то там Шнайдером. Очень неплохая книга, отметил себе Василий, но все руки не доходили. Тайно полагал он Гнедича своим конкурентом, презирал его, но книгу держал на полке.

Мысленно разговаривал с графом: вот, смотри, что я делаю! Это есть в твоих описаниях? Я посмотрю, обязательно посмотрю!

А в один прекрасный день эту книгу Роза и увела. Добросовестно познакомила Василия с диллерами «грибников» Эйзенвилля, показала эффект тридерисов, а потом, тварь, увела.

Правда, Василий все же успел пролистать фолиант и быстро закрыл, спасаясь от нахлынувших эмоций. Вот они, наблюдения! Вот что можно использовать! Всем, всем доказать, что Васька не говнюк, и уж тем более, не дармоед!

Гнедич приснился Василию уходящим.

— Подождите! — кричал ему Василий вслед. Гнедич обернулся, но так никого и не увидел. Василий был надежно скрыт своими рисунками, а может, грехами.

А поутру не было ни книги, ни Розы.

Василий долго злился — от ухода Розы, от непризнания графом. Книжка в его голову не записалась, потому что принадлежала Розе.

Так он нашел ответы на свои вопросы… и упустил их.

Позже Василий озверел и начал угнетать паству, да еще и эффект тридерисов по-тихому себе приписывал. Скупал их у дилеров и продавал, как свои. Вкупе с рисунками грибы работали на ура, и нивсе понимали, где чей эффект — где грибов, а где картинок.

Василий завёл новую женщину. Нарисовал новые брови. Нарисовал Розу — чтоб ей пусто было! — мертвой.

Вскоре она умерла. Алевтина сказала — умерла, мол, перерождаясь в сторна. Думала победить грибы, а не вышло — магия ее и съела.

К тому времени гуру Теребилову исполнилось сорок пять; он умел менять внешность, подчинять себе людей и оброс связями в правительстве. На некоторых тайных собраниях использовал псевдоним «Азиль». Почему бы и нет, если он дарит людям мистическое наслаждение и даже счастье?

Под этим именем он явился в Солнечное, так как подозревал принципиального Орлова во владении информацией, способной все испортить. Кроме того, последователи Эрик и Макс могли расколоться.

Явившись в Эйзенвилль, на базу «Солнечное», Василий намеревался вызнать судьбу книги и поэкспериментировать с Воротами, но вышла незадача — отвращение к школьным знаниям внезапно сработало. И ведь специально же узнал: считать до трех! И Маринку эту неплохо загипнотизировал, и даже рисунок на ней начал… и пришла она, куда надо. Но видимо, все существо Василия сопротивлялась тупой арифметике. Да еще эти двое подгребли: тощий хиппи и блондинка. Некогда, некогда было Василию рисовать их поражение. Вышло, что маг слишком оказался слишком самонадеян и, ступив за черту, разделяющую два мира, полностью исчез.

Впрочем, как он и заказывал, вынесло его, наконец-то, к самому графу Гнедичу. Вот и встретились.

Только автор «магических затей» снова не узнал его и снова ушел.

А может, наоборот, узнал.

Может, он что-то имел против художников. В конце концов не все художники в человеческой истории выглядели хорошо.

*

Теперь — было ли в комнате с рычагами такое понятие, как «теперь»? — Василий стоял перед огромными часами без стрелок и пытался сообразить, что делать.

Рисовать здесь было нечем, крутить рычаги без намерений он боялся — один раз покрутил, и потом три раза встретил в комнате самого себя — а Гнедич ничего не объяснил.

Но можно было немного помогать воображением.

Больше всего на возможных картинках встречалось присутствия того самого мажористого хиппи, что ему все испортил, Рейнольда. Он даже какие-то структуры освоил в междумирье.

С ним было проще всего. Он был достижим из Комнаты.

Одну его постройку Азиль просто убрал из зоны видимости. Обнес непрозрачной текстурой и так записал в циферблат. Правда, остался звук кота, гуляющий по комнате. Недовольный такой, психоделический звук, очень противный, никак не изгонялся, и кажется, даже слегка отдавал кошачьей мочой. А на рычагах иногда возникали глубокие царапины, словно невидимый кот с невидимого теперь Острова точил об них когти.

Однажды хиппи говорил с Азилем. Присутствовал только его голос, и по нему — вот удача! — удалось «зацепить» остальных.

Эти люди — хиппи, блондинка, ее чернявая подруга, их опасный друг летчик и капризный интеллектуал регент — прямо сейчас ехали по заснеженной зимней дороге.

От каждого из них тянулись, если присмотреться, длинные связи к каким-то другим людям.

Можно было попробовать разделаться с ними, пока они набились в одну машину. Но что это даст?

Можно же попытаться, думал Василий. А там посмотрим.

И начал чертить пальцем на пустом циферблате.

*

— В смысле, уезжаешь? Зачем, куда? Так резко?

Прижав телефон к уху, Эйзен остановился у калитки. Дальше, на дороге Джафар огромной лопатой расчищал участок перед машиной.

— Я уже в аэропорту, — подтвердила далекая Полина сквозь помехи. — Еду собирать токсины в научных целях. Ключи у тебя есть?

— Нет.

Собираясь в экспедицию за проклятием, Эйзен надеялся, что жена будет дома. Что она откроет. После стольких лет одиночества для него это было важно, чтобы ему открывали. Но обстоятельства навязывали другую схему.

— Ну, значит, переночуешь у друзей, — извиняющимся голосом сказала Полина. — Бегу, объявили посадку. Поцелуй себя от меня, Доронин. До встречи.

— Непременно. Удачи, Полинчик.

Эйзен отключился.

— Жена-ученый — непредсказуема, — сообщил он, добросовестно целуя себя в окоченевший от холодного телефона палец, а потом прикладывая его ко лбу. — Я не взял ключ от квартиры… А у них какая-то авария на химкомбинате, Полина поехала за пробами.

Положив шапку на заснеженный капот машины, Джафар выскребал углом лопаты под примерзшим колесом. Рядом с шапкой покоился еще не задействованный в расчистке веник. Мелкие снежинки, поблескивая и крутясь, оседали на черные волосы механика и таяли, превращаясь в единичные капли.

— Для прояснения вопроса, будем мы жить или отравимся? — вежливо уточнил он, заглядывая под бампер и выкатывая оттуда отвалившийся с брызговика кусок льда.

— Для прояснения вопроса, стоит ли вообще жить после аварии, — пробормотал Эйзен.

— Если заночуешь у нас, поймешь, что стоит. И до аварии, и после, — пообещал Джафар, выпрямляясь. Лицо его оставалось серьезным, но намек на глумление ощущался. Смотрел он, однако, на дорогу.

— Не могу отказать человеку, — проникновенным шепотом ответил Эйзен, — которому нравится со мной спать.

Джафар на секунду отвлекся от почищенной дороги и глянул на затянутое облаками темное небо. Пнул кусок льда, заставив его улететь в кювет и там пропасть.

— Не шути так, — сказал он меланхолично.

— Почему? — с наигранным простодушием возмутился Эйзен. — Тебе же можно.

— Мне можно, — подтвердил Джафар. — Тебе — нельзя.

— Почему?

Джафар глянул на укутанного в меха герцога и сказал с тяжелым вздохом:

— В этой пьесе все роли расписаны. Я — агрессор. И зритель поймёт это примерно на семнадцатой минуте.

— Вопрос от зрителя: а сейчас какая минута?

— Сейчас шестнадцатая.

— И я не успею убежать?

— От меня не скрыться. Я — зло внутри тебя.

— Пока еще снаружи…

Джафар снова адресовал ему тяжелый взгляд.

— Вот я же просил, — напомнил он.

— Ну, бывают ведь у героев пересекающиеся амплуа! — оправдывался Эйзен.

Механик вздохнул и пригладил волосы.

— Ты бы лучше со мной в чистке снега пересекся, — упрекнул он.

— Так второй лопаты нет.

Джафар наклонился к капоту, взял веник и бросил его герцогу.

— Подмети окна.

Приняв инструмент, герцог начал обходить машину и приноравливаться к лобовому стеклу.

— Зрителю это вряд ли будет интересно, — сказал он тем не менее, выковыривая из мерзлого сугроба на капоте ближайший стеклоочиститель.

— Зритель ни хрена не увидит, если окна будут в снегу, — сказал Джафар. — И я не увижу.

Эйзен взметнул веником облако пушистых снежинок. Потом еще и еще.

— Зло всевидяще!

— Не в такую погоду…

— Как может зло зависеть от погоды? Оно ведь всепогодное.

— Оно относительно. А по сравнению с этой погодой я так вообще добро…

— Ты заставил меня подметать окна. Добро так не делает.

— Это, Леша, для твоего же блага. Труд сделает из тебя человека.

— Не шути так.

— Зло шутит как хочет.

— Сейчас дочищу правую дверь и будет тебе веником.

— А я увернусь и отобьюсь лопатой.

— Ну и кто станет смотреть пьесу, где зло увернулось и отбилось лопатой? Этого и в жизни достаточно. Это не искусство.

— Антиутопия — тоже жанр искусства.

Джафар воткнул лопату в сугроб и вытер лицо мокрой перчаткой.

Эйзен к тому моменту аккуратно очистил весь левый бок ситроена.

— «Уж сколько их, — грустно продекламировал он, рассматривая заснеженные прутики, — упало в эту бездну,

разверстую вдали.

Настанет день,

когда и я исчезну

с поверхности Земли».

Театрально уронив руку с орудием труда, он посмотрел на Джафара из-под мехового капюшона.

— «Застынет все, — продолжил он, —

что пело и боролось,

сияло и рвалось.

И зелень глаз моих,

и нежный голос.

И золото волос.

И будет жизнь

с ее насущным хлебом,

с забывчивостью дня.

И будет все,

как будто бы под небом

и не было меня…»

Джафар слушал, опираясь на лопату и пристально глядя в зыбкую глубину снегопада.

— Вообще по поводу сюжета нашей пьесы ты неправ, — прервал декламацию Эйзен. — Знаешь, зачем я занялся Солнечным? Я пытался создать утопию. Уменьшить количество зла на одной территории. Социального зла.

— И нанял для этого асоциальное зло (то есть меня) следить за порядком, — дополнил Джафар. И замолчал, вспоминая что-то глубоко забытое. — «За быстроту стремительных событий, — продолжил он цитату, —

«За правду, за игру.

Послушайте…

Еще меня любите

За то,

Что я умру…» *

Чуть не выронив веник, Эйзен ощутил, как тревожный холод поднимается по спине и наполняет затылок тяжестью. На одно мгновение Джафар показался ему каменной статуей самого себя, жившего века назад; словно бы на лице у него не кожа была, а серый мрамор, тронутый тысячелетней эррозией. В этот миг Эйзен поймал себя на убеждении, что его друг никогда больше не пошевелится.

— Ну, не Рейнольда просить следить за порядком, — осторожно продолжил он разговор. — Этот разве что за беспорядком проследить может. Но, Яша, у тебя получается. И ты иногда (а чаще и не надо) … иногда ты можешь победить зло. Без тебя наше государство было бы невозможным. И без Барьера с его опасными чудесами. Вы у нас вместо Конституции.

Джафар внимательно наблюдал за ним и молчал.

— Хорошо, что ты ко мне поедешь, — сказал он наконец.

— Почему?

— Просто — хорошо… Мне иногда сильно не хватает твоей спонтанной жертвенности.

— Какая жертвенность? — развеселился Эйзен. — Я мизантроп.

— Ты — интегратор, — ласково поправил Джафар.

— Да! — воодушевился Эйзен. — Интегратор-мизантроп. Я ненавижу всех, кто не хочет интегрироваться.

— И лупишь их по морде, чтобы превратить в Конституцию.

Эйзен рассмеялся.

…Тут между ними плавно, не поднимая головы, проследовала сосредоточенная Кристина с длинной горизонтальной сумкой. Она походила усердную гусеницу, прокладывающую себе путь в джунглях.

— Откройте багажник, — буркнула она, остановившись.

— Что это? — спросил Джафар, выполняя ее просьбу.

— Рэнечка расчувствовался и решил прихватить с дачи бабушкин сервиз.

— Рэнечка стал странным, — сказал Эйзен. — Возможно, ему в голову установился дополнительный пакет эмоций.

— Или разблокировался глубоко запрятанный. Еще Рэнечка решил взять свою старую гитару. Хомяк.

— Давайте тогда и тетю Пашу заберем, — подсказал Джафар. — Раз уж она тоже грибник.

— Только при Рэнни это не говори.

— Тетя Паша в багажник не влезет, — сказал Эйзен.

— Так сзади трос закрепим и в саночки посадим, — предложил Джафар. — Корзинку с тридерисами в руки дадим. А вообще ее разобрать можно…

Эйзен посмотрел на него с укором.

— Не нравится мне этот поворот событий, — признался он, тревожно поглядывая на дом-усыпальницу. — Одно дело — в Бурятии, до которой никому нет дела, грибы и сторны. И совсем другое — в освоенный тридерисами труп в густонаселенном Подмосковье. За ментами и журналисты набегут. А наши клиенты не любят огласки.

— Дом можно спалить, — Джафар пожал плечами. — У меня запасной горючки двадцать пять литров.

— И тогда мы будем похожи на преступников, заметающих следы, — поморщилась Кристина. — Хотя это следы и вовсе чужих преступлений.

— Мы не так уж невиновны, — тихо напомнил Эйзен.

Лицо его выражало глубокое сожаление.

*

История из тетради

— Этой модели, насколько я понял, лет 60. Ее разрабатывали как универсальную. Поэтому у нее есть и две турбины, и винты, и реактивный движок. И компенсаторы…

Механик Октагона выковыривал мох из отсыревших швов обшивки космолета. Комплекс строился с расчетом на хорошую вентиляцию, но сейчас по его периметру площадки взошел лес, и микроклимат, как сказал бы Кеша, отсырел. Огнеупорная плитка, покрывавшая корабли, начала зеленеть, а в щелях прорастали пока еще примитивные, но уже вполне видимые растительные организмы.

— Вы так говорите, словно принимали участие в его разработке! — восхитился Лунин.

Сегодня здесь было ветрено; листья, цепляясь подсохшими уголками, шуршали по растрескавшимся плитам, а дальние деревья слегка раскачивались. Лурин кутался в коричневую курточку, оставшуюся у него еще со времен Вражбургского приюта и щурился на блестящие, размазанные по небу облачные перья.

Не принимал, мысленно возразил механик. Я здесь слишком недолго. Но в библиотеке Октагона есть записи об этом. А к библиотеке за техническим справками приходилось обращаться довольно часто.

Сначала, когда собирались всем вспомогательным персоналом корпуса на частые праздники, сотрудники вели себя странно и любое происшествие объясняли словом «диверсия». Загорелась проводка, которую сто лет не меняли — диверсия; прорвало ржавую трубу, у которой срок эксплуатации вышел лет двадцать тому назад — диверсия; кто-то в столовке траванулся просрочкой — она же. Механика мало интересовал чужой идиотизм, но вопрос о его причинах висел невысказанным. Потом дошло — его, как человека нового, боялись. Думали, вдруг стукач; вдруг донесет о неправильном образе мыслей. Джафар к тому времени поменял проводку, заменил все старые трубы, вызвал бригаду ремонтников отштукатурить подвал — и диверсии прекратились. Тайные агенты Вражбурга потеряли интерес к подсобным помещениям. Разве что мусор иногда по территории разбрасывали и урны поджигали. В бессильной злобе плевали на пол, бедолаги.

— Я не знаю, в чем я принимал участие, — сказал он Лурину, — до того, как попал к вам. Может, и в этом.

— Вы совсем-совсем ничего не помните?

— Тело помнит, — сказал Джафар. Явное неудовольствие в его голосе давало студенту понять, что он оказался на чужой личной территории. — Требует тренировок в вашем спортзале. А прочая память молчит.

Информацию о требованиях идеомоторной памяти Джафар смягчил. Знал только об умении ораганизма драться — быстро и эффективно. Что, кстати, очень помогло в ситуации с просроченными продуктами в столовой. С тех пор ничем тухлым в Октагоне не кормили.

— А мне иногда кажется, — признался Лурин, — что я уже когда-то ходил по останкам всяких технических цивилизаций. И они были не древние. Я даже место помню — поселок в долине, окруженной горами.

Вот, оказывается, зачем он спрашивал. Хотел сознаться в воспоминаниях, выходящих за рамки одной жизни.

Ветер усиливался. Небо потемнело, подгоняя огромную тучу.

— Никогда не слышал о таком поселке, — вежливо заметил Джафар. Припомнив свою биографию, похожую на книгу с пустыми страницами, добавил: — Но я здесь мало о чем слышал вообще.

— Это было не здесь, — сказал Лурин. — Это был мир без Императора.

______

* М. Цветаева

Глава 5. Пересменка

— Добрый вечер.

Аня Кубик вздрогнула и резко повернулась назад.

Было одиннадцать, и она только что вымученно-веселым взглядом проводила компанию со своей бывшей работы, отъезжающую по домам. Обаятельный Олег весь позапрошлый вечер обхаживал Аню, как ценный трофей, рассказывал о глубоком понимании, на удивление ему (а кому же еще, с обидой думала сейчас Аня), возникшем между ними, намекал на свою готовность коренным образом изменить собственную жизнь, даже, вот, пригласил на собственный день рождения. Как раз сегодня этот день и отмечали всем коллективом. В процессе понимание сошло на нет, а может быть потеряло прежнюю цену: именинник разговаривал с Аней только первые пять минут, а потом ушел с мужиками пить пиво. Вечером же вызвался развозить пьяных коллег, любезно объяснивших Ане — хоть на том спасибо — как из этих «эксклюзивных» — то бишь заброшенных — заброшенных мест добраться до нормального, не эксклюзивного метро.

Станция находилась примерно в двух километрах от днюхи Олега. Ане следовало бы вызвать такси, но почему-то приложение в телефоне (усыпанном каплями растаявшего снега, с трудом удерживаемого холодными руками) машин не находило. Таксистов вокруг просто не было.

Появилось время подумать, что она сделала не так. Один раз упомянула базу Солнечное? Но почему нет? На этой базе она работала. И пока не отказывалась работать в следующий сезон. Олег приревновал? Или что? Не надо было ему в самом начале говорить, что ушла от Рейнольда.

От его поведения попахивало дешевыми манипуляциями, и именно эта дешевизна огорчала Аню даже больше, чем перспектива мерзнуть в одиночестве весь путь до метро. Значит, она не ошиблась, когда ушла в Солнечное. Как она могла об этом забыть?

И именно в этот момент прозрения, некто, бесшумно подкравшийся сзади, обратился к ней сиплым голосом.

Аня ни разу не слышала этого голос раньше. Он был какой-то поверхностный, надмирный, и словно бы серый, с тонкими, но глубокими трещинками.

Удар адреналина сбил с мысли.

Маньяк? Бандит? Запоздалый служащий закрытого заведения?

Человек стоял в двух шагах, одетый в черное длинное пальто и шляпу, почти нетронутые снегом.

Он поднял голову, позволяя ей себя разглядеть: узкое, бледное лицо, как ей показалось сначала, рябое от дерматита, светлые, почти белые глаза и бледные губы.

Таким лицом, как говорила ее бабушка, можно воду черпать, и она не запачкается.

— Здравствуйте, — осторожно отозвалась Аня. — Вы по какому вопросу?

— Вы Аня Кубик? Вы ведь работали этим летом на базе «Солнечное»? Я невольно подслушал ваш сегодняшний разговор, уж извините.

Точно. Этот бледный тип сидел за соседним столом. Один.

— Работала. А вы что хотите?

— Хочу поговорить с вами об этой базе. Вас подбросить до метро?

— Если не трудно.

— Не трудно.

Бледный улыбнулся, кивнув.

Когда Аня залезла в теплый «Мерседес» и пристегнулась, человек снял шляпу и произнёс:

— Меня зовут Вадим. И я хочу вас нанять в несколько необычном качестве. Вы согласны?

— Смотря в каком.

Вадим немного помолчал, потом повернулся к ней и сказал:

— Я — тот человек, который знает про Эйзенвилль. Точнее, про его аномалию. Потому что я, знаю, кто ее создал. Сравнительно недавно.

*

— Но это странно, — возразила Аня. — Я слышала, проход в аномалию был давно. Грибы эти тоже. Во всяком случае, так мне сказал Рейнольд.

— Они не всем рассказывают, правда? — Вадим улыбнулся. — А некоторые из вас вообще ничего не знают. Или не верят, как Борис Юрьевич.

— Ну, после наводнения-то все поверили…

— Думаю, совсем, совсем не все, — прошипел Вадим свои трескучим голосом. — Отнюдь.

Поерзав на водительском сиденье, он завел машину.

— Видите ли, — сказал он, — реальность там агрессивная. Военная часть, которая находилась на базе, заселялась уже при Воротах. И туда не разрешали ходить никому. Но солдаты бегали. Воровали ключи и уходили в самоволку. Они много знали об этой местности. Они приносили на базу документы о том, как управлять временем. И о том оружии, которое находилось внутри Октагона. Его они тоже… Знаете, как оно выглядело?

— Не знаю. Я даже что такое Октагон толком не знаю, слышала только.

— Слышала… нет, я передумал вас нанимать. Вам будет сложно. Вы слишком… слишком интроверт. Вот метро. До свидания. И, в ответ за мою любезность, хочу попросить никому не рассказывать о нашем разговоре. Особенно Рейнольду. И не упоминать мое имя.

— Э… Хорошо.

Высадив Аню, Вадим развернулся и, взметнув колесами облака снега, исчез в переулке.

Я ему не подошла, огорченно подумала Аня. Я слишком тупая. Но с другой стороны, хорошо — не планируется лишней работы. Только рыбы. И надо будет избегать Рейнольда, с ним неловко получилось. Но с другой стороны — кто он, а кто я? Апатичный мажор, музыкант, умный еще… мы не сойдемся. Мне бы кого-нибудь попроще. А о Рейнольде я буду мечтать…

— Твоя шуба похожа на снежок.

Аня обернулась. Этот голос она знала.

Радость раскрасила метель в цвета перламутра. А потом возникли стыд и неловкость. Если он знает, где она, то знает, что застал ее брошенной, хотя она говорила, что сделала правильный выбор, что она определилась, нашла любовь себе по рангу. И вот, выходит, она ошиблась. Разбилась о стекло, небо за которым было иллюзорным, а Рейнольд пришел собрать останки. Выходит… он это предвидел? И вообще, как он ее нашел?

Рэнни кивнул на припаркованный в тени черный «форд».

— Садись.

Аня помотала головой, ощутив, как снова отмерзает кончик носа. Нет, так нельзя, это позор, ты же желаешь мне счастья…

— Как ты меня нашел?

— Посмотрел расписание этих ваших дурацких праздников. Вычислил ближайшее метро. Приехал. Ждал.

— Но я могла уехать с Олегом!

— Вряд ли. Тот человек, что привез тебя сюда, не походил на Олега. Следовательно, Олег поступил так, как я и ожидал.

— Ты ожидал?

Рэнни кивнул.

— Я долго скитался и изучил много людей. Я в них разбираюсь. Кто этот человек, что подвез тебя? Твоя новая любовь навсегда?

— Нет, — Аня покраснела. — Это…

Аня не могла решить, говорить ли Рейнольду про Вадима. Раз ее просили…

— Это?

— Это просто мужик какой-то. Подвез.

— Недалеко, однако. Тебе повезло, что я не принял всерьез твои слова.

— Но я ведь ушла! — возмутилась Аня.

— И я тебя отпустил. Но теперь я, пожалуй, передумал.

Все они передумывают.

Тут Аня окончательно осознала, что на самом деле боялась вовсе не возможных капризов Рейнольда, а его… благополучия? Того, что он слишком хорош для нее? Хорошего быть не должно, хорошее — это всегда обман, за которым что-то кроется.

— Представь, — сказал он, — что тебе вдруг пришлось жить вечно. И год за годом ты теряешь мир, к которому привык. И хочешь обратно стать смертным. А потом привыкаешь терять. И даже находишь в этом некоторое удовольствие. Но в некий момент видишь себя в зеркале — усталым, живым, стареющим… и понимаешь, что счетчик запустился вновь. И что ты снова смертен. И жить осталось всего ничего…

— Я не хочу такое представлять, это слишком грустно, — сказала Аня, заметив, что сделала это с облегчением. Жизнь, в которой надо бороться, уступила место жизни, где все получается само.

Рейнольд вздохнул, схватил ее за руку и дернул на себя.

Скользкие ступени. Только б не упасть. Но упасть он не позволил, подхватил.

И, подняв на руки, понес к машине.

Рейнольд? Что-то предпринял, помимо слов? Аня ничего не понимала.

*

Потрясение было настолько сильным, что пришла Аня в себя примерно тогда, когда все тот же Рейнольд, убрав с ее плеча хвост своих холодных волос, еще не высохших после метели, приподнялся и упал рядом на кровать.

— Там прихожей коробка, — сказал он, закрывая глаза. — Бабушкин сервиз. Разбери и поставь на полку. Не разбей только ничего.

— Завтра?

— Прямо сейчас.

Аня приподнялась. Она не ощущала боли, видела только, что рот кровил, искусанный. И сама будто в мясорубке побывала. Наверно, так в аду общаются с демонами. Это могло бы трактоваться как насилие, если бы Аня возражала. Но она была настолько озадачена цепью предшествующих событий, что аргументов не нашла. Правда, трудно было поверить, что Рэнни способен прямо с порога, без пауз и каких-нибудь слов завалить возвращенную подругу на кровать. Он оказался очень сильным, этот Рейнольд Клемански. Тощий, но сильный, и это было приятно. Он впервые на ее памяти знал, чего хотел.

Аня не возражала еще и потому, что происходящее отвлекало ее от горькой обиды на Олега, даже имело некоторый сладкий привкус мести и возвращения упавшей было самооценки. Кому может быть неприятно, когда его ТАК хотят?

В общем, вышло все на удивление неплохо, только вот ТАКОГО Рейнольда она еще не видела. Внешне он остался прежним, таким же бледным и костлявым, с тем же лиричным, ярко иконописным лицом. Правда, выражение этого лица поменялось — стало более жестким.

Ладно, распакуем сервиз.

Накинув халат, Аня прошла в прихожую, где обнаружила означенную коробку. Коробка ехала не с ними — видимо, прибыла ранее.

Открыв, Аня засмотрелась — фигурный фарфор, на синем туманном фоне — бурые со светящимися зеленоватыми пятнами округлые бабочки, уютные, как детские картинки. Простые, но чарующие. Чашки с блюдцами, тарелки, соусница. Сахарница и чайник. Странные серебряные вилки, похожие на миниатюрные копии посейдонова трезубца. И ударил Посейдон трезубцем о землю, и рассыпался трезубец на вилки, и упаковался в ящик.

И ложки. Их, наверно, квантовым полем притянуло.

В старом серванте, занимавшем треть гостиной, действительно сияли прозрачные, чистые полки. Заполненные прежде барахлом — фенечки, магнитики, глиняные фигурки сомнительного смысла, коробочки с чем-то зеленым и молотым — теперь радовали пустотой. Стекло вытерли, вымыли со стеклоочистителем и настроили принять сервиз.

Во время расстановки чашек Аню преследовала мысль, что ее пальцы проваливаются в фарфор и немеют.

После установки пятой тарелки появилось сильное желание отряхнуть руки, однако Аня все же потянулась за шестой — это был последний предмет.

Шестую чуть не уронила, однако та удержалась, словно бы статическим электричеством придавленная к ладони.

С облегчением закрыв сумасшедший сервант, Аня вернулась в постель.

— Расставила, — сказала она Рейнольду, который лежал и смотрел в потолок.

— Спасибо, — ответил он. — Это хороший сервиз. Бабушка ради него сожгла дом. Завтра мы с тобой подаем заявление и поженимся.

Аня аж задохнулась.

— Но ты даже не спросил!

— У тебя есть время подумать. Коробка с кольцом на тумбочке.

— Я не буду думать. Я буду спать. Вообще-то кольцо предлагают где-нибудь в ресторане…

— Где-нибудь в ресторане ты была вчера! — Рейнольд приподнялся и сел. — Тебе там никто кольца не предложил! Что было ожидаемо… И если бы я сделал так после всего, что ты заставила меня пережить, это сильно обесценило бы мое предложение. Поэтому я поменял способ. Но я не неволю. Ты можешь уйти утром.

Аня впала в ступор.

Это был совсем не тот Рейнольд, которого она знала.

Подойдя к тумбочке, она действительно увидела коробку и — какая женщина не захочет посмотреть на украшение? — открыла ее.

Внутри действительно находилось кольцо. Но не банальное, с бриллиантом, а с рубином, оплетенным сеткой, покрытой черным родием. Камень мрачно сверкал из-под нее, словно раскаленная лава из трещин остывающей серой породы.

Композиция удивительно походила на плодовое тело гриба тридериса — уж их-то Аня видела достаточно.

*

Дима Чекава смотрел этот сон девятнадцатый раз.

Он — труп. Полный мыслей и ощущений, почти живой, но всеми забытый в вентиляционном продухе одной из станций метро. Он лежит и разлагается, его восприятие огромно — позволяет даже выглянуть наружу и увидеть, как люди морщат носы и стараются побыстрее пройти между турникетами, чтобы не дышать вонью.

Дима лежит в метро уже больше года и слабо помнит, кем он был при жизни. Вроде, собой и был. Жил, работал, профессионально реализовывался.

А потом оказался трупом в метро.

— Дима! Вставай, завтрак готов!

Голос матери вернул душу в тело.

— Сейчас! — крикнул он.

— Не сейчас, а сейчас же!!! Стынет все!!!

Дима приподнялся и сел на кровати. Голова кружилась. Трупный запах, казалось, пропитал всю комнату.

— Ну сейчас приду…

— Не забудь умыться и почистить зубы! Носки новые, я их тебе купила, где они? И майку смени, твоя выглядит так, словно ей полы мыли!

Чтобы не слушать это непрерывное тарахтение, Дима поплелся в ванную. Включил воду — типа он умывается — а сам попытался до проснуться и мысленно вылезти из метро. Каждая итерация сна затягивала его все глубже, погружая в такие подробности, которые он не хотел знать.

А поутру еще мать. Ее визгливый голос резал, как нож.

Надо было жениться и съехать от родаков, но почему-то все девушки, с которыми он встречался, рано или поздно устраивали ему скандал и уходили. Он изо всех сил старался убедить их в своей ценности — что он всем нравится, что если они не поторопятся, то потеряют свой шанс на Диму, что ему ничего не стоит очаровать любую — он специально это демонстрировал — а девушки почему-то этим шансом пренебрегали и бросали его. И это убивало. А еще заставляло жить с родителями, потому что родители обещали ему квартиру только если он женится.

Последние два месяца стали для него дополнительным испытанием — попробуй всю ночь ощущать отчаяние и просыпаться в таком настроении, словно ты действительно мертв. Это больно и мучительно, это лишает сил жить и настраивает пить антидепрессанты, которые приходилось прятать от родителей потому что «глупости все это» и «наш сын — не псих».

Да, думал Чекава, ваш сын не псих. Он — труп в вентиляции, вот он кто. У него пересменка между жизнями. Каждую ночь. И он никак не попрощается с прежним собой и не станет новым.

После завтрака, пока мать мыла посуду, а отец собрался на работу, Дима решился.

У него не было друзей. Были приятели из школы, были знакомые с разных работ, были девушки — предыдущие и подходящие, которыми следовало бы заняться. Но людей, которые могли бы объяснить дурацкие сны, у него точно не было. Девушки, конечно, более мистически настроены, чем парни, но его подруги только посмеялись бы над ним.

А парни вообще не вариант. Психотерапевт тоже.

И тогда Дима решился позвонить единственному человеку, который — Димин жизненный опыт подсказывал ему — имел отношение к мистике и мог бы что-то объяснить. Если захочет. Что вряд ли, но надо попробовать.

Звонить было очень страшно. Умершие и протухшие, говорило подсознание, не должны звонить живым. Тем более таким…

Но с другой стороны — вы же общались. Вот он, его телефон — плюс семь, девятьсот девять, двести семнадцать, семьдесят один…

Дима аж вспотел, слушая гудки. На третьем Джафар взял трубку.

— Доброе утро, — произнёс он. — Что-то случилось?

— Здравствуйте, Джафар Рэймисович, — холодея, произнёс Дима. — Вы можете сейчас говорить?

— Минут десять могу.

И никаких «потом мне станет скучно говорить с таким идиотом». Это обнадеживало.

— Мне нужно у вас проконсультироваться… по одному очень странному вопросу. Если не хотите можете не отвечать.

— Спасибо за разрешение. Не ожидал.

Вот, теперь это Джафар. Тут главное — не извиняться.

— Мне нужна ваша консультация. Как человека… мистически просвещенного.

— Обычно у меня консультируются по вопросам «как починить плиту», и эта тема касается мистики только в очень редких случаях. Точно ничего не случилось?

— Случилось, но это касается только меня, Джафар Рэймисович. Если вы мне не поможете… то простите, что побеспокоил. Я буду должен вам эти две минуты.

Как он и ожидал, Джафар немного смягчился.

— Так в чем дело?

— Видите ли… мне стал сниться навязчивый сон. Станция метро, а я внизу. И я умер. Давно. Я лежу и разлагаюсь, и запах выносит вентиляцией наверх, где выход. Люди морщатся, проходят. Я хочу сказать им, что я не виноват, что меня нужно похоронить, но я бестелесен, и меня не видит никто. И так девятнадцать раз, со все новыми подробностями. Я все глубже погружаюсь в этот сюжет, и кажется… мне кажется, на двадцатый или на тридцатый раз я вообще не проснусь.

— Во сне ты помнишь причину своей смерти?

Вот оно. Джафар всегда задаёт именно те вопросы, которых боишься.

— Нет. Но мне кажется, что меня убили.

— И ты звонишь мне, чтобы спросить, не планирую ли я превратить твой сон в вещий? — баритон в трубке вновь перешел на иронию. — Не планирую. Честно.

Дима дернулся. В разговоре с Джафаром всегда требовалось ангельское терпение.

— Я хотел спросить, — твёрдо напомнил он, — что это за явление, и можно ли с этим что-то сделать. Как это убрать. Потому что это мучительно.

Вот в чем Дима был уверен — при всей своей вредности Джафар никогда не будет цепляться к словам, не скажет, что все Димины переживания — чушь, сонный паралич и прочие банальные вещи. И если человек говорит Джафару, что он и так в отчаянии, Джафар никогда его не добьет. Это странно, этого Дима не понимал и не умел, но помнил, кому это свойственно. И он не ошибся.

— Как выглядит станция? — сухо спросил Джафар.

Дима стал вспоминать.

Разговор затянулся более, чем на десять минут, а в конце Джафар произнёс:

— Ты должен найти эту станцию и понюхать. Если труп и правда в коммуникациях, надо заявить в органы.

— Но я на этой станции никогда не был! Как я ее найду?

— Спасибо за возможность научить идиота логике, — промурлыкал Джафар. — Дима, ты берешь схему метро, отмечаешь станции, на которых ты никогда не был. За день можно обнюхать их все. Прежде, чем гнетущее бытие несвежего трупа приснится тебе двадцатый раз и милосердно заберет тебя от нас навсегда.

— А оно заберет? — забеспокоился Дима. Это было его предположение, но если уж Джафар так говорит…

— Откуда мне знать? — ответил тот устало. — Я механик, а не экстрасенс.

— Хорошо. Я попробую.

— Не за что. Доложишь о результатах мне лично. Отбой.

Дима положил трубку, почти окрыленный. Его поняли! Признали!

Правда, поблагодарить он забыл. А Джафар ответил «не за что». Видимо, учит вежливости. Учитель, блин.

Ладно. Дима будет искать. Дима докажет всем, что он не идиот. Что он другой. Особенно ему, Джафару.

Глава 6. Архаика

В детстве Кристину обижали не чаще, чем других детей. Однако же, были эпизоды. Она иногда вспоминала, как нарисовала красивую бабочку, а ее выбросили. А еще случайно вытерли рисунком стол.

Бабушка никогда так не делала, она всегда с должным уважением относилась как к детским вещам, так и к детскому творчеству, а вот родители бывало, что и вредили. Случайно, конечно. А если Кристина обижалась, ее высмеивали. Ну правда же, такая ерунда, ну вот так получилось, ну что теперь из-за этого расстраиваться! Ты еще лучше нарисуешь!

К восьми годам, если другие дети обижались, Кристина смотрела на них с недоумением и презрением. Дураки, это не помогает!

Во взрослом возрасте она, хоть и пересмотрела свои взгляды, но по-прежнему не выражала свою обиду никак, разве что в шутку и с подругами.

Со временем она пришла к выводу, что сильная женщина — это та, которая вместо обиды испытывает злость. И сейчас это время как раз настало.

— Слушай, — она переткнула один наушник из своего уха в Данкино.

Экзорцисты возвращались из Чернорыбово и в час ночи были уже в ста километрах от Москвы, когда брат Лешка прислал эту запись.

Он сделал ее тайно, из другой комнаты.

*

— Это ж сколько мы с тобой, Валерк, не виделись, а? Это ж еще прожить столько надо! Нальешь? — вещал незнакомый голос.

— Да я сам-то почти… — с явной неловкостью отвечал Кристинин отец.

— Ну, меня уважь. Ты, наверно, думал: вот, Матвей совсем зазнался, как бабло пришло, да? Типа теперь только с важными чинами и общается? С префектом там, Василь Петровичем… давеча в баню ходили… гм… Так вот… Я тебе, Валер, так скажу — все эти связи — прах… Прах еси и в прах возвратятся… с моими так называемыми партнерами знаешь, как ухо востро надо держать? О… чуть где не то скажешь… особенно сейчас. У них только и удовольствия, что друг друга топить. А с тобой… я ж тебя, Валер, часто вспоминал… вот, думаю, хорошо было, когда я еще без бабла был, но и без обязательств. Да… Да ты пей, пей… не ожидал, небось, что я тебя вспомню? Такие как я не вспоминают, да?

— Ну почему, — слабо возразил Кристинин отец. — Люди-то разные.

— А я тебе вот что скажу, — тон Матвея стал доверительным, — там — все одинаковые! Ты не поверишь! Восемь, восемь типов людей, и все просты, как чурбан. Понимаешь?

— Понимаю…

— Во-о-о-т… ты понимаешь. Ты меня всегда понимал. Чего не пьешь?

— Да я потихоньку.

— А я вот, видишь, люблю сразу и помногу… резко взлетел… у меня, знаешь, три жены было. И все со мной только из-за денег сходились. Первая, конечно, фотомодель была. «Это я не ем, то я не пью»… Вторая из бизнеса. Третью взял прямо от мамки, думал, вот чистая девка, так она в итоге у меня два завода отсудила. И две квартиры. Весь, практически, легальный бизнес. С тех пор я в женщинах разочаровался. Ну… не совсем, конечно. Думаю, где бы такую душевную бабу найти, чтоб меня любила, а не бабло мое. Вот тебе повезло… нет, не спорь, повезло! Я ж все знаю. Ты бухал, а Аришка на тебя пахала.

— Больше я не бухаю.

— Это хорошо… это правильно…, а помнишь, как мы с тобой, а? Игрушки всякие рисовали… вот время было!!! Клятвы, обещания… я, кстати, бумагу-то одну сохранил. С твоей клятвой. Ты обещал за меня свою дочку выдать, если она у тебя родится, помнишь? Ахаха…

— Дураки были.

— Это да… но вот что за штука: я ее видел. Хорошая, душевная девка. А уж красотка!!! Куда там моим шлюхам силиконовым! Познакомишь, Валер? Вдруг че выйдет у нас? А? Вдруг она мою душу спасет, а?

— Не возьмется, Матюш. У нее жених есть.

— И кто же?

— Хороший человек. Бывший военный.

— О, значит, романтика… а работает-то кем? Бизнес какой?

— Да нет, механик. Слесарь.

— А, так он мне не конкурент! Я ее уговорю. Ну его, слесаря. Сколько он заработает? Вот. А у меня бабло на шубки-сумки… она не устоит. Точно говорю.

— Так я не понял, — вздохнул Кристинин отец, — тебе душевная девка нужна, или до денег жадная? Ты уж определись. А то вроде за душу тебя любить надо, а любовь эту хочешь за деньги купить.

— Эх, Валера! Да что б ты понимал! Душа, она без денег тоже деградирует. Вот на бомжей посмотри. Где там душа? Пропита. А я ей райскую жизнь обеспечу.

— Не нужна ей райская, Матвей. Она тоже неплохо зарабатывает. И работу любит. Зачем ей пустая жизнь?

— Ну ты все же познакомь, а? Клятву-то свою помнишь? Клятвы, брат, нарушать нельзя. А то знаешь, всякое может… давай, наливай еще… вон, капусту возьми… домработница делала… короче, ты обязан. А с другом ее мы поговорим. Ребята поговорят.

— Это ты зря, Матвей.

— Нет-нет, не спорь! А вдруг это судьба? Судьбу, брат, не обманешь… не стой, как говорится, у нее на пути — сметет.

…

Кристина остановила запись. И вынула наушник из сильно озадаченной Данки.

— И там дальше угрозы, — прошептала она.

Данка нахмурилась.

— Дерьмо, — оценила она. — Адское дерьмище.

— И ведь придется знакомиться, — вздохнула Кристина. — А то он отца споит. Или похуже нагадит.

— Главное, — шепотом сказала Данка, косясь на водителя, — Яшке не говори. А то уроет он этого Матвея, и начнется война. Даже самые лучшие из мужиков, они… сама знаешь.

— А если Матвей просто так не отстанет?

— Отстанет. Притворись дебилкой.

— Не поможет. Мужикам это, наоборот, нравится. Он почувствует себя умнее меня, и я пропала. Им же нравится, когда баба глупая. Это льстит их мужскому эгу.

— Слово «эго» не склоняется, — сурово напомнила Данка.

— Это сейчас оно не склоняется, — подколола ее Кристина. — А скоро наши грамотеи примут такой закон, чтоб склонялось. Топонимы, вон, уже склоняют.

Данка поморщилась.

— Дебилы. Наверняка этот Матвей из их числа. Но ты прикинься совсем-совсем тупой девкой. Которую друзьям показать стыдно. Для мужиков это важно. Чтоб друзья завидовали. А если завидовать не будут, то им не интересно.

— Тогда надо страшной стать, — пробормотала Кристина. — Нос проколоть, побриться налысо.

— Мммм… нет. Необратимых вещей делать не надо. А то мало ли. Я вот тоже думала, что я с Гариком навсегда, а у него кукуха улетела. И ладно бы на одной военщине, так ведь нет! Я его и спросила: какие перспективы? А этот м… пень такой: ой, я не готов…. Если к браку не готов — покупай себе котов! А девушкам голову не морочь. Квартиры у него типа нет… у меня-то есть. Но я это ему не сказала. Хренушки. Так что молчи. Если что, меня позови, разберемся.

Толком они с Данкой так и не решили, чем пугать Матвея. Потом Данку вслед за Рейнольдом завезли домой и втроем остались ночевать у Джафара в квартире.

Теперь вот Кристина проснулась, и нерешенные проблемы посыпались из памяти, испортив утро.

Хотя какое это утро, одиннадцать часов… Прибыли-то они в три ночи.

Джафар, судя по долетавшим до нее кусочкам разговора, уже с кем-то общался по телефону тоном весьма менторским, а Эйзен то ли спал, то ли наслаждался пребыванием в новом месте.

— Так необычно, — поделился он с Кристиной, когда все укладывались. — Пребывать в комнате, в которой Яшка спал, когда был маленьким. Как думаешь, его призраки из его прошлого не станут возражать?

— Даже если и станут, — с оптимизмом ответила Кристина, — ты с ними договоришься!

Сама же она оптимизма не ощущала.

Чертов этот Матвей — призрак из батиного прошлого. Душа его, видите ли, невостребована оказалась. А на что ты рассчитывал, владелец заводов, газет, пароходов? Вон, даже герцог за свою душу боится, хотя у него тематическая ниша не особо большая, и конкурентов нет, только иногда сумасшедшие нападают.

Даже Рэнни, который двинулся на бабкином сервизе, осознает… хотя не очень понятно, что он теперь осознает. Странный он стал, этот Рэнни. Одна только надежда, что со временем оклемается.

*

Когда Кристина выползла из ванной на кухню, Эйзен уже сварил гречку и сервировал ею стол — гречка экспонировалась в старинной супнице с незабудками и двумя витыми ручками. Автор композиции на том же столе нарезал докторскую колбасу — полупрозрачными ломтями, похожими на гистологические срезы.

Кристина хотела упрекнуть герцога в торопливости (она планировала на завтрак сделать более изысканное блюдо — омлет с этой же колбасой), но кто настолько морально тверд и примитивен душой, что может упрекать Эйзена? Мокрый и красивый, герцог сидел на старой плетеной табуретке, кутаясь в белый вафельный халат (откуда у Яшки столько этих санаторно-курортных халатов?) и излагал безмолвному другу свою теорию о том, почему квантовые законы не работают в видимом масштабе.

— Вероятность теряется и не может выбрать, понимаешь? В каждом предмете слишком много квантов, и у каждого из них мало того, что свой путь, так еще и свои отношения с наблюдателем. А наблюдатель ждёт, что вот эта вилка, например, будет вилкой, и ни чем иным. Квантам приходится с этим мириться. Занимать определенную позицию. Вот если тебя, скажем, поймают охранители и спросят, хочешь ли ты другую власть, ты ведь точно скажешь, что нет…

— Если они поймают конкретно меня, — заметил Джафар, продвигая к себе освободившийся нож, — то власть над ними на какое-то время целиком перейдет ко мне.

— Да, — покаялся герцог, — неудачный пример… Ну, представь некоего наблюдателя с определенными ожиданиями, который способен перенаблюдать тебя…

— Доброе утро, мальчики.

Кристина вошла, взяла тарелку и молча положила себе гречки, которая в старинной супнице выглядела как минимум священной. Такая посуда понравилась бы Рейнольду.

Эйзен замер с поднятой вилкой, посмотрел на Джафара, потом в окно, потом на Кристину, молча наливающую на священную гречку не менее священный соус из кувшинчика с ландышами. Где герцог нашел его?

— Что тебе снилось? — спросил он.

— Да ничего особенного, — пробормотала Кристина. — Во сне я работала в рехабе, консультировала наркоманов по вопросам их метаболизма. Очень тревожный был сон. Я ведь в метаболизме наркоманов понимаю мало.

— Интересно, — вежливо, но с явным разочарованием оценил герцог.

— Но тебя тревожит что-то помимо сна, — заметил Джафар.

Кристина вздрогнула. «Не говори», — мысленно передразнила она Данку. Он же проницательный, гад. Он же из людей информацию добывал.

— Лешка говорит, к бате пришел какой-то школьный приятель и его спаивает, — уклончиво ответила Кристина. — Мне это, сами понимаете, не нравится.

Кристине редко приходилось принимать помощь от мужчин. Обычно ответ на ее просьбы звучал как «да ладно», «да потом», «да ты что, сама не можешь», а некоторые еще и обвиняли женщину в возникших проблемах или активно мешали их решать. Она и не ждала.

Кристина знала, что когда женщина начинает перед мужчинами играть в «прелесть, какую дурочку», эта дурочка рано или поздно прописывается у нее в голове, и женщина, даже если была умной, с возрастом начинает тупить. А уж как это раздражает других женщин! Они же между собой прекрасно понимают всю низость этих дешевых манипуляций.

Зато дурочке все помогают.

А чтоб вот помогали не дурочке, такого Кристина еще не видела.

Ладно, главное, чтобы не мешали. А уж она как-нибудь сама разберется.

*

Случай не замедлил представиться ровно через два дня.

Проснувшись утром дома у родителей, Кристина застала мать на кухне.

— У нас гости, — устало сказала Арина. — Папа там сидит, общается. Хорошо хоть им готовить не надо — все с собой. Но боюсь, как бы снова пить не начал…

— Тревожная ситуация, — дипломатично согласилась Кристина, хотя первыми для оценки оной попросились слова более крепкие и выразительные.

Встав за дверью гостиной, девушка напрягла слух — не пьяные ли там. Да и не годилось представать перед гостями опухшей, сонной и медлительной.

— …это все навязанные нам западные ценности… — доносилось из-за двери.

— Запад тебе ничего не навязывал, — возразил Кристинин отец. Он был трезв, несмотря на пару глотков коньяка, которые пропустил из вежливости. — Это ты сам в холуйском угаре заменил наши ценности на их и стал жить сообразно. Только вот теперь устал, да?

— А что я мог? — закручинился Матвей. — Везде же вводилось… рынок… то да се… да и мне нормально, я хорошо поднялся.

— Ну есть же такая вещь, как грамотная интеграция. Ее должны проводить умные люди. Что-то берется, что-то оставляется. А не огульно меняется одно на другое. Так делают только идиоты. Само собой, теперь все захотели обратно к «мамочке», причем с той же неистовой агрессией, с какой раньше от этой мамочки отрекались.

— Не скажи, Валер, не скажи. Может, мы и не правы… но мы сейчас у власти, Валер. Мы формируем повестку.

— Формируют они, — сокрушался отец Кристины. — Вы похожи на детей, запертых в детской комнате, которые не дождались взрослых и выросли… но продолжают игры на уровне песочницы.

— Так это у всех так, Валер… у всех… ты чего не пьешь? Душа, она же требует…

Поняв, что ничего более дельного не услышит, а предстать перед противным мужиком можно и не в очень красивом, Кристина вошла. Было двенадцать часов дня, она проснулась полчаса назад: после экскурсии на дачу Рейнольда никак не удавалось восстановить режим.

— Здравствуйте…

Отец повернулся к ней.

— Привет. Ну вот, — с явной неохотой, но все же и с гордостью произнёс он, — это Кристина, моя дочь. А это Матвей Егорович, мой одноклассник.

Матвей тоже поздоровался.

— Садись, — сказал отец, — посиди с нами.

Матвей оказался огромным мордатым мужиком, наполовину седым и, как это ни странно, довольно симпатичным. Во всяком случае, Кристина легко поверила в то, что они некогда дружил с ее отцом. Может быть даже защищал его, потому что человека с такими огромными плечами и бицепсами вряд ли обижали сверстники.

— Я не знала, что у нас гости прямо с утра, — сказала Кристина, занимая свободный стул.

Хотя какое утро. Полдень.

— И чем ты у нас занимаешься? — наклонился к ней Матвей.

— Она ветврач.

— Коровам хвосты крутит? — хихикнул Матвей.

Кристина уже и не помнила, сколько раз ей приходилось слышать про эти хвосты. Однообразная банальность убогой фразы с заключенным внутри нее обесцениванием приводила девушку в уныние, похожее на зубную боль.

— Нет, — ответила она, — быкам яйца отрезаю.

Мол, ты свое мужское эго тут поосторожней выгуливай. Мы — люди с ножницами.

— И много платят? — ухмыльнулся Матвей, переводя беседу в русло того водоема, где он был, по его убеждениям, не просто в лодке, а прямо-таки на атомном крейсере. Лучше бы в боксеры пошел, честное слово.

Кристина назвала сумму.

— Кхм, — сказал Матвей. — Неплохо для бабы, да? Это где ж такое?

— Это вахта, — нехотя пояснил Валерий. — И надбавка за риск.

— Риск? Лошадь лягнет?

— На нас иногда нападают грибы, — терпеливо пояснила Кристина. — На грибников. Грибы. Белые и пушистые.

Матвей вежливо рассмеялся.

— А она не проста, твоя красотка, — сказал он, обращаясь к Кристининому отцу. — Люблю таких. И на приданое, вон, сама зарабатывает. Знал я, знал, у тебя будут красивые дети. Вечно за тобой девки бегали, помнишь?

— Угу, — буркнул Кристинин отец. Нежелание поднимать тему девок читалось не только в его голосе, но и во взгляде. Даже поза — напряженная, сутулая — намекала на то, что мир без противоположного пола был бы много лучше. Да и без его собственного тоже.

— Помнишь Люську из 9 «Б»? — проигнорировал намеки Матвей. — Как она на тебя смотрела! В ведь красотка была! Но ты выбрал Аришку. Все ее стремной считали, а она вон, какую девку-то родила! Что, небось от парней отбоя нет? — обратился он к Кристине.

— Отбой есть, — сухо ответила та. — Просто он не любит, когда народу много.

— Кто? — не понял Матвей.

И вот таких людей, с раздражением подумала Кристина, правящие круги ставят нам в пример. Тупых, наглых и обаятельных. Повестку они формируют. Доформируются когда-нибудь, а нам разгребать.

— Жених мой, — пояснила она, мысленно добавив «наследник нефтяного шейха из Египта». Однако вслух не сказала. Пришлось бы вдаваться в какие-то семейные подробности магнатов, а посвящать в них Матвея она не хотела, да и сама знала не очень много, больше предполагала.

Матвей вопросительно глянул на Валерия.

— Сантехник?

— Слесарь, — поправил Кристинин отец. — Летчик и механик.

— Много пьет? — весело спросил Матвей.

Кристине захотелось бежать подальше.

— Вообще не пьет.

— Зашитый?

— Нет. Просто на него не действует алкоголь.

— На слесаря не действует алкоголь? Ну ты не гони, девочка! Это ж их топливо! Лично я считаю, что без хорошего расслабона невозможна эффективная работа. У меня знаешь, какие напитки дома? Там одна бутылка сто́ит, как ваша хата…

Еще полчаса Кристина, доедая ресторанный салат (еду Матвей принёс с собой), выслушивала истории про содержимое Матвеева жилища, автопарка и производства. А еще в каких заграницах учатся Матвеевы дети, и какой мерзкий характер был у Матвеевых жен.

В какой-то момент Кристина не выдержала.

— Интеллект сыновьям передаётся от женщин, — сказала она, дождавшись паузы. — Он в Х-хромосоме. Если жена глупая, ты и сын будет дурак, а если умная — будет умный. А вот дочка получает половину интеллекта от матери, половину — от отца. И то есть, если отец дурак, а мать умная, то глупее будет дочь, а не сын. А если отец умный, а мать дура, то дочь должна получиться умнее сына.

С этого места Матвей уже не слушал — хромосомная наследственность была для него непостижимой наукой. Но про сына запомнил.

— Вот я и предлагаю, — вещал он, уже сильно возбудившись, — нам породниться! У тебя, — он наклонился через стол к Кристине, — будет всё! Все, что пожелаешь! Хочешь лошадь — будет лошадь! Прикинь, изабелловая лошадь!!! А хочешь конезавод? С лабораторией? Я тут как раз прикупил свободный участок под это дело и нашел пару годных проектов. Смотри…

Матвей явно неплохо подготовился. Кристина предпочитала кошек и птиц, но в сторону лошадей тоже иногда поглядывала с сильной завистью. Только ей держать никого не разрешали, обосновывая это Лешкиной аллергией. А так…

Конезавод, думала Кристина. Конезавод. Птицеферма. Личный зоопарк. Лаборатория. Исследования. Открытия. Ого. Эйзен будет мне завидовать, он свои результаты через третьих аккредитованных лиц оформляет (потому что не напишешь ведь, что у тебя лаборатория в подвале; она, правда, зарегистрирована, как мобильная, но у нее есть свои ограничения), а у нее… она реализуется, она спасет мир…

— Налейте мне вина, — попросила Кристина.

Это надо же, думала, быть такой морально нестойкой. Конезавод. Лаборатория. И ведь не шмотки, гад, предлагает. Не тусовки. Вот почему у него бизнес идет — он людей знает… А еще она поняла, что когда говорила про хромосомную наследственность, то явно пыталась Матвею понравиться. Увлечь его. Убедить в чем-то. Это вообще как понимать мне себя?

Надо быстрей отказывать, решила Кристина, а то вдруг соглашусь. Морок какой-то.