Бесплатный фрагмент - Гранж

Слово «гранж» введено в вербальный оборот в 50-е годы прошлого столетия в среде музыкальных журналистов, а в 90-е годы прочно закрепилось за новым течением в рок-н-ролле, наилучшим образом отразив его пёстрый, противоречивый, бунтарский характер. В этом явлении нет социальной агрессии. Скорее, философское неприятие довлеющих моральных штампов современного общества. Похож на панк, на русский стёб, но мягче. Его «гаражность» — аристократичнее. Представители гранжа — киники современного мира. Они предельно искренни, честны до цинизма, но — облагороженного, мягкого, гламурного. Не чураются привилегий цивилизации, их высмеивание — кураж пресыщения.

Сегодня гранж — направление субкультуры, охватывает самые разные спектры в искусстве. Гранж — это музыка, мода, живопись, литература, образ жизни и мышления. Термин обладает вербальной привлекательностью, поэтическим звучанием и, несомненно, собственным предметом обозначения, подчёркивая набор нюансов, признаков.

Гранж — пренебрежение общепринятым, порабощающим индивидуальность, пренебрежение всем, что посягает на свободу личности, творчества.

Гранж — пестрота, противоречивость, фееричность, «гламурный пофигизм», «дуракаваляние всерьёз», «глубина мудрости в мелких глупостях», цинизм и романтика «в одном флаконе». Заигрывание с твёрдым слогом, цветовая насыщенность, вербальные метаморфозы, разрыв шаблонов и, при всём, приятие классических размеров, ритмов, рифм там, где они чувствуются новаторски. Несомненно, высокая степень концентрации на теме. Эклектика, при которой — «каждое лыко в строку».

Поэтический гранж, при доминирующих в стиле иронии и самоиронии — лиричен. Элементы ёрничества в нём имеют нотки трагической безысходности.

Киски

О, эти вёсны, страсти, грозы,

коза кудрявая в ребро,

стихи, лучи, метаморфозы

и ночи — синее зеро!

Я знаю этот дикий запах!

его подбросили весталки,

холёный кот на мягких лапах,

о, эти кошечки — нахалки!

Я их по запаху найду,

я перерою все жасмины,

гаремы кисок заведу

в любви бездонные трясины.

Мы в них увязнем, обезумев,

сорвём Инканто-Дефиле,

в рахате сгинем и в лукуме,

и в бледно-розовом суфле.

Сутра утра — вумэн-э

Миамури — э, гивмимани — а,

на одном лице — два сырых яйца,

канарейки — рыбки, чмоки и улыбки,

мурые голубки, бровки, глазки, губки.

Уси-пуси-ути — розовый хомутик,

беленькие тапки — плюшевые лапки,

золотые ложки, маленькие кружки,

шоколадки-сушки, кофеёк-ватрушки.

На балконе — пи, на газоне — аф,

вовсе не питон, вовсе не удав,

в телефоне — ай, в домофоне — эй,

счастье у дверей — открывай скорей!

Две засады

Абсолютная женщина дорогого уюта,

тёмно-серый оазис основного маршрута,

ты лежишь поперёк моего движения,

раскидав в зеркалах свои отражения.

В изумрудных глазах — огоньки вселенной,

а на мордочке луч от звезды настенной.

Как же мне обойти засаду

и пробраться к царству серебра прохлады?

И припасть губами к радости пенной,

и глотками сразу, а затем — постепенно.

Но за дверью, справа — абсолютная кошка,

коготок в оправе и вампир немножко.

Голубой халатик и с мышонками тапки,

а на шее — бантик, и глаза — царапки.

У неё на меня — своя засада,

коготками в спину и прощай, прохлада.

Пьяный Конг

Я древний Конг, сожитель обезьяны,

завит колечком длинный ус седой,

задиристый, весёлый, пьяный,

ну и, конечно, вечно молодой.

Лежу в подушках, пялюсь в телевизор,

потягиваю всласть ямайский ром,

я флейворист, де густа и провизор,

и просто сильно перепивший лом.

Моя подружка в синем пеньюаре,

бокал в полоску, розовый коктейль,

вся в финтифлюшках и в хмельном угаре,

шальная африканская мамзель.

Мы в облаке кальянных ароматов,

в «Иссей Мияке», «Спектрум» и «Шанель»,

и птичка киви на диванных матах,

и желтопузый на подушках шмель.

И социум смурной — по барабану,

наш мир обёрнут в мягкий флёр,

кальян, диванчик, икебана

и на плече возлюбленной узор.

Любовь — не шутка!

О, я шутила, ржёт кобыла!

попавши в зубы крокодила,

а он жевал её, жевал

и в странные раздумья впал.

На вкус гурмана крокодила

была просрочена кобыла,

и аромат уже не тот,

филе букета не даёт.

Вот в прошлый раз от жеребца

играла на зубах живца,

и тёплая сочилась кровь,

не пища — а сама любовь!

Дракон

Твой образ тонко выколот

на левой стороне,

глазами любопытными,

ты смотришь в сердце мне.

Шагами неприметными

проникла в лёгкий сон,

тебя заводит грубый мой

и сладострастный стон.

Тебе — в новинку всё

в моих глубинах сна,

седые дни осенние

и ласточка-весна.

Виденье любопытное,

ты не беги — постой!

заветную калиточку

к сокровищам открой.

За ней, в кипящей лаве,

мой дремлющий дракон,

мечтающий о даме,

проникшей в его сон.

Тебе здесь всё позволено,

ты будешь здесь звездой,

и все грехи отмолены,

дракон здесь — котик твой.

Фата

А ты гуляешь по ночам

по Млечному Пути,

звездой мелькнёшь то тут,

то там, тебя и не найти.

Сверну-ка я в бараний рог

весь этот звёздный хлам

и кину шёлковым ковром

к твоим босым ногам.

И ты увидишь, как велик

тот, кто тобой пленён,

сквозь тернии и напрямик,

и вспышкой озарён.

Предстанет миг во всей красе —

тебе несдобровать!

придётся в свадебной фате

пространство целовать.

Скупердяйка

Ох ты, память! скупердяйка и экономка,

то глядишь безмолвно, то смеёшься громко.

И проси тебя — не допросишься,

за завесой вся — купоросишься.

А без спросу — слюнявишь в лобзаниях,

на горе с барахлом да под знаменем.

И зачем опять раскопала

вглубь зарытые нарративы?

разложила по всем углам

безнадёжные перспективы?

По каким играешь правилам,

на какие целишься ставки?

в решете лазеечку пробуравила

да цепляешься из-под лавки.

Не нужны образцы да намёки,

экземпляры большой коллекции,

все отмеренные вышли сроки,

приберут теперь без протекции.

Мы теперь в новый свет помазаны,

и бесполезно — куда? чего?

всё на месте всем будет сказано.

Кошки-мышки

В урну — папки, файлы — в топку,

мети, декабрьская метла,

теперь иные заготовки,

старьё пусть выгорит дотла.

Халат и тапки, сигара — в зубы,

предновогодний расслабон,

геймплей, стратегии, зарубы,

питейный квест и марафон.

Год если кот, то кто же мышка?

пусть будет ею антрекот

и ананас — трещи, сберкнижка!

тебе несказанно везёт.

Дереза

О, какую сегодня видел!

марсианка — ни дать ни взять,

Мопассан, тот, который Ги де,

вряд ли взялся бы описать.

Губы в блёстках, в ноздре колечко,

тут и там синева тату,

мелкий шаг и худые плечи

под восточную красоту.

Слева набок кинута чёлка,

в синий глаз залетел алмаз,

и лущить, и фисташки щёлкать,

да не просто, а — напоказ!

И одна, и в пустой кафешке,

вся в экзотике и в чудесах,

оказался дремучий леший

с дерезой на одних весах.

Зацепила суровое сердце,

крякнул бодро седой монах,

заказал себе водки с перцем,

а экзотике — лимонад.

Отвали, вселенная

Всё вокруг разыгралось в капризах,

навалился незваный кошмар,

и живущий в уме робкий призрак,

и дрожащий от страсти комар.

Ни гордыни, ни раболепства,

ни признания полной Луне,

за какое же непотребство

от вселенной обструкция мне?

Жил тихонько, не суетился,

в голове, в основном, не вовне,

даже в мыслях окоротился

и о судном не маялся дне.

Всё раскладывал амфибрахий,

как пасьянс на игральном столе,

и вот на тебе — липкие страхи

принесла пустота в подоле.

Смотрит тьма немигающим глазом,

и зудит кровожадно комар,

и накрылись стихи медным тазом

посреди вдохновенья, в разгар.

Ведь почти окунулся в нирвану,

позабыв о ярме колеса,

вдруг откуда-то из-под ванной

чёрно-бурая вышла лиса.

И уставилась жёлтым глазом,

смотрит, смотрит — не говорит,

и становится ясно сразу,

по тебе её глазик горит.

Постояла и тихо исчезла,

не вильнула хотя бы хвостом,

значит, всё для меня бесполезно

в этом мире и, кажется, в том.

Тут мой внутренний ступор лопнул,

до чего мужика довели?!

и кричу я, как уличный гопник:

эй, вселенная — отвали!

Краски девяностых

О, где вы, краски девяностых!

где ваш потёртый рваный шик,

горохи, клетки и полоски,

и худосочный к ним мужик.

Эстетика субтильного мажора

в раю подземных гаражей,

загробный скрип фонящего прибора,

пустынный трепет белых миражей.

Как было сделано! Как отковалось!

и не допрыгнуть новым временам,

весь ныне «пост» — такая жалость,

припавшая к оставленным следам!

Цветной фонтан из музыки и света

под белокурый стёб поводырей,

и гроздья пёстрого расцвета

в калейдоскопах модных галерей.

Ящерица

Ты похожа на ящерицу,

на Хозяйку Медной Горы,

на твоей малахитовой коже

золотые пылают костры.

Словно омут, глаза твои узкие,

кто сказал тебе, что ты — русская?!

На персидском ковре,

вся в изгибах и пластике,

а в глазах золотистых —

красно-чёрные свастики.

Трепещу мотыльком, вожделею,

взгляд ищу, нахожу — цепенею!

Словно сотни влюблённых рептилий

языками двойными обвили

и несут в земноводное царство

для забав, для потех, для дикарства!

Котофей

Я — кот! Не мартовский — учёный!

на тонкой золотой цепи,

вокруг дубы, берёзки, клёны,

на листьях — граффити-стихи.

Я — кот, ухоженный, холёный,

для философской болтовни,

нарежь грудинки мне копчёной

и каберне в бокал плесни.

И я спою тебе все сказки,

и намурлыкаю стихов,

моей ты станешь синеглазкой,

Алисой котофейных снов.

А если чешет мне за ушком

твой пальчик с алым коготком,

я растянусь, подставлю брюшко,

мяукну — я твой верный гном!

И холостяцкую берлогу

я закатаю в чудеса,

моя краса и недотрога,

моя волшебница-лиса.

Миамуро-сан

Какое Солнце! Миамуро-сан!

расплавленное золото в нирване,

космический янтарный великан,

блистающий на тёмно-синем плане.

Адью! Гудбай! Аривидерчи!

голубоглазый беспонтовый край,

во мне гуляют ядерные смерчи,

в намёт иду, душа — прощай!

Налился грозной силой атом,

в огне малиновый футляр,

теперь я — киборг-терминатор!

сверкнул рубином окуляр.

А мы уходим по дорожке,

ведущей в бирюзовый рай,

оставим вам копыта-рожки,

живи вовек, не помирай!

Вагон-ресторан

На кружевной белой скатерти

рюмка, хрустальный графин,

Хамелеон с Каракатицей

поездом едут в Берлин.

В прошлом каком-то столетии,

из неизвестных племён,

их ожидавшие встретили

герцоги чёрных знамён.

Краги, ботфорты, раструбы,

перья, духи, вензеля,

алые дамские губы,

водка, бурбон, трюфеля.

В странном каком-то столетии

архибиблейских времён,

Хамелеон с Каракатицей,

столик, фужеры, гарсон.

Поезд раскрашенный катится,

рельсов пугающий стон,

Хамелеон с Каракатицей,

странный навязчивый сон.

Ара Бика и лев

Арабика — не человек и не лев

в характеристиках словаря «Вики»,

ярка, будто звёздные блики,

в кронах восточных дерев.

Золотоглазый Ара — как лев,

завидев её, рык издаёт — Бика!

все остальные красоты презрев,

восторг выражая грозностью криков.

Ара любит Бику, Бика — дразнит Ару,

будто он — африканский лев,

Ара курит большую сигару,

Бика кутается в шерстяной плед.

Младо-зелено

Эй, вы, младо-зелено клиники!

солисты прокуренных лет,

ночные багиры инфинити

в дыму дорогих сигарет.

На молотом пахнущем зелье,

в любви выгоравшие в хлам,

повесы, весталки, бездельники,

читавшие вслух по слогам.

Вы всей полнотой перетрахались,

вы чёрный весь выпили чай,

слагали толпой амфибрахии

и рифмы плели невзначай.

С горящим в глазах кофеином,

в потоке бессвязных речей,

вокальной волной муэдзинов

сдувавшие пламя свечей.

Вы все в моей раненой памяти,

я всех бесконечно люблю,

вы клином живым протаранили

борта моему кораблю.

О, сладость безумного общества!

анклав сумасбродных затей,

мгновений в инфинити сброшенных,

как шёлковый пух лебедей.

Чики-брики

Чики-брики — Голубой Маврикий

и Французская Полинезия,

и кокетка цветочная — цезия,

и Орфей со своей Эвридикой.

И соседи — на вид сибариты,

под истошные крики — иди ты!

в безделушках и в стрижках каре

дверью грохают на заре.

Наше с кисточкой от Мурлыки,

загулявшего в дебрях диких,

в позе пафосной канарейка

не клюёт коноплю — злодейка!

Нет ни аистов и ни цапель,

только ситец сплошной да штапель,

и ни розовый, и ни фламинго,

вместо птичек — клыкастые динго.

Не под пальмами лежачок,

а в воде не тунец — бычок,

и крылатые в синюю высь

чёрной стаей грачей поднялись.

По сусекам совсем не густо,

ни арабики там, ни робусты,

только чайных пакетиков проза

да на крышке чеканная роза.

И остались одни испарения,

приснопамятных теноров пения,

да жучков королевская рать,

с ними, видно, и век коротать.

Отшибло

Всё-то было — да отшибло память,

и теперь, поди ж ты, в новой доле выть,

заползти, что ли, под лежачий камень,

так с пустой головой и застыть.

И пускай очумелое времечко катится,

и двуногие с ним во всю прыть,

затесаться поглубже под матрицу

да усами сигналы ловить.

И не надо душевных терзаний,

проходили мы: быть — не быть,

и бега эти все — тараканьи,

и науки — свободу любить.

Было, было — да истекло,

просквозило — и пронесло,

все под матрицей заняты щёлки,

и усы в них торчат, как иголки.

Не пьян шаман

Не пьян шаман, но прыток, рьян,

отправил готику вампирам,

ворвался в жанр, могуч и рван,

и гранж врубил небесным клиром.

Стоп, растаман — но пасаран!

шиш, балабончик амарантов пряных!

грильяж, опущенный в нарзан,

растрелли пузырьков стеклянных.

Истёк рустик рекой в меланж,

ретро в рулеты закатали,

и миллиардами под гранж

рубины в воздухе летали.

Сумасшедшая любовь

Бестелесная тонкая муза,

золотой эротический сон,

стрекоза, баттерфляй и медуза,

в тебя дурень телесный влюблён.

И горит на костре вожделений,

и томится в жаровне страстей,

головастый непризнанный гений,

ловелас, дрёмоман, саддукей.

Невесомые нежные фиги

твёрдой плотью решил покорить

и в эстетике жёсткой интриги

языком змеевидным творить.

Отдалась неприступная муза,

ой, как жарок, напорист бычок!

но под шёлковой призрачной блузой

острожальный припрятан крючок.

Сумасшедшие чувства пылали,

разгулялись все духи любви,

ставки ставились и выгорали

под напалмом безумной зари.

Спит, обласканный музой счастливец,

улыбаясь во сне, как дитя,

несмышлёный жеребчик ретивый

между звёздами бегал шутя.

И в риторике откровений

под кроватью стрекочет сверчок,

мол, попался, развесистый гений,

слыл поэтом, теперь — дурачок!

Миры

Не человеки мы, а звёздные миры,

ночного неба хрупкие дары.

В бескрайнем носимся прозрачном океане,

то в тень уйдём, то на переднем плане.

Пересекаемся на скрещенных орбитах

и вспоминаем то, что вечностью забыто.

И в памяти такой — в галактику сольёмся,

а Мнемозина спит — так мимо пронесёмся.

Плывём из хаоса — астральные начала,

на яркий свет игрушечного бала.

Все при параде — усики, косички,

коктейли, сласти, папироски, спички,

тусовки, страсти, разговоры, взоры,

на всех частях — чудесные узоры.

Друг перед другом томно проплываем

и ищем, а кого? — не знаем,

найдём, сольёмся, снова потеряем.

Мужчине кажется — вот женщина прошла,

и вдруг очнётся он — вселенная ушла.

Брендан

Брендан, укатанный в шафран,

всем интересен, но нет данных,

его видали в нариман

с метлой в руке и в джинсах рваных.

По рангам грани разошлись,

внутри штрафные разместились,

но к ним небесные сошли,

и все земные откатились.

В огранке срезан чистый транш,

и лампы рампы отключили,

Брендан использовал карт-бланш,

но судьи приз себе вручили.

Всегда права

Знаю-знаю: жизнь всегда права,

да и пусть бы ей,

мне бы только подобрать слова,

объясниться с ней,

мне бы только на душе свет

да скорей туда, где и слов-то нет.

На двоих делили дыхание

старой вычурной моногамии,

кто сотрёт эту память мне?

утопи, кричат, ты её в вине!

и топил не раз, да не топится,

подмигнёт слегка, да воротится.

И придёт опять, злюка-злюкою,

и таращит глаз, жжёт гадюкою.

Цапнет раз — приотпустит чуть,

цапнет два — да даёт вздохнуть.

Вот и стало мне горше горького,

не берёт всего — режет дольками.

Белый корабль

Играют чайки с горизонтом неба,

живое солнце, блики в хрустале,

луч золотой, кофейный запах щедрый,

граффити о любви на матовом стекле.

В чернёной меди купола,

на камне бронза в малахитовом налёте,

все страсти сердца выжжены дотла,

в душе их след печальный на излёте.

В бокале золото креплёного вина,

дымится с вензелями сигарета,

и серебром мерцает седина,

как паутина прожитого лета.

В рубашке скромной старый человек,

в толпе людей, как инок светлоокий,

глядит на развлекающийся век,

и взгляд его бесстрастный, одинокий.

Выпьет вино, докурит сигарету,

оставит чаевых сверх меры на столе,

шагами тихими уйдёт по парапету

в последнюю мечту о белом корабле.

Обсидиан

Обсидиан — свалился в бан,

зажгли и снова погасили,

воспрял рычащий доберман,

ему болонку пригласили.

И хризолитами бернаров

разбудит громы ренуар,

буанэротика стожаров,

в горох атласный пеньюар.

Собачка вовсе не звезда,

но псины счастливо светились,

и неразлучны навсегда,

и борзо по полю носились.

Смеётся женщина

Смеётся маленькая женщина,

танцуют на Олимпе боги,

жемчужной россыпью увенчаны

их золотящиеся тоги.

А мир ликует! Мир поёт!

воздушные струятся серпантины,

вселенский стал солнцеворот,

и мироточат мощи и картины.

О, смейся, женщина, искрись!

танцуйте призрачные боги,

продлись, мгновение, продлись,

не ускользайте, недотроги!

Ноябрьский долгоносик

Снова мелкий зануда — дождик,

приступ вялой ноябрьской тоски,

и скребётся, и точит, и гложет

долгоносик ментальной доски.

И при слякотном постоянстве

в хвост и гриву я свет костерю,

философско-унылые стансы

из дождей ноября мастерю.

Бьёт по крышам струящийся ужас,

рвётся ветер в малейший зазор,

в океаны сливаются лужи,

мчит по небу клокастый дозор.

Только звонница не сдаётся

и трезвонит сквозь дождь и мглу,

значит, шанс ещё остаётся

свечкой теплиться в красном углу.

Потоп

Глаза в глаза — какой сюжет!

ему уже сто тысяч лет,

но мы всё снова повторим,

мы смотрим — и не говорим.

В твоём зрачке — вся Андромеда,

в моих глазах — весь Млечный путь,

предостерёг же Кастанеда:

в пространствах можно утонуть.