Бесплатный фрагмент - Горошина, а впрочем, о делах земных, небесных и прочих

Горошина

Жила в наших не особенно-то и теплых краях одна принцесса, маленькая да миленькая такая, вот и звали ее Горошиной за такое ее мелкое и незначительное внешнее состояние.

Родители Горошины, король да королева все, бывало, ей нашептывали да наговаривали:

— Надыть тебе замуж, Горошина, непременно замуж. Засидишься в девках так и в люди сроду не вылезешь!

Да Горошине и самой-то замуж вроде хотелось, да где ж его взять мужа-то ежели мода такая пошла, что б не жениться?! Да и персоны тоже подходящей поблизости нет: или пролетарии-алкарии кругом или начальники-охальники, а нет такого, чтоб принц какой, хоть бы и нищий, но с приятными манерами случился!

Вот и сидела Горошина в девках и в основном, конечно, печаловалась.

Да только однажды вдруг из самой тридесятой заграницы принц самый, что ни на есть заморский явился. И все у него как полагается и волосы до плеч вьющиеся и джинсы голубые — просто не принц тебе биологический, а картинка плэйбойная!

И всех кругом так и завораживает, так и завораживает, будто он существо или вещество какое-то совсем волшебное доселе в земных краях невиданное и, видно, прямо с иных планет неведомо какими вольными ветрами занесенное.

Тут, конечно, и все принцессы и не принцессы местные вкруг него мухами завертелись, зажужжали, виданное ли дело — настоящий заморский принц явился! Такое-то и в сказках волшебных редко случается.

А тут — на тебе, прямо в живом виде, в единственном персональном количестве в страну вьехал, стало быть и не женат еще скорей всего и возможно, что спутницу для своего принцевского «элегантного» существованья изыскует.

И устроился тут само собой преизрядный бал-карнавал с выпивоном и закусоном куда и Горошина-принцесса, конечно, отправилась — вблизи на принца этого чудесного заморского взглянуть.

А как принц-то сей заморский Горошину увидал, так на прочих дамских особей уж и глядеть манкировал, хотя те и привлекательные движения телесные с выразительными мимиками и ужимками ликов своих применяли. И даже вовсе спиной к прочему женскому персоналу поворотился, но этак культурно этак по заморски совсем: «Не желаю-де никакого внимания на вас, стервы допотопные, расходовать».

И так возле Горошины целый вечер и проторчал и не ел, не пил и не курил даже, а только все вздыхал да нежные заморские непонятные выражения наглаголивал.

И от этаких-то нежных глаголов непривычных заморских разомлела совсем принцесса Горошина да и отдала не раздумывая и сердце свое да и всю к нему принадлежащую фигуру, то есть — душу и тело со всеми прилегающими к нему мелкими и крупными деталями и принадлежностями.

Какие там у них дальнейшие процедуры происходили никому они не сказывали, а подглядеть как-то вот никто не догадался, так что и думай и предполагай, как и чего, всяк на свой манер. Но только впоследствии, как следовало уже принцу назад в край свой заморский возвращаться, посадил он Горошину в свою портсигар-табакерку золоченую да и перевез тайным манером в свою рассвободную европейскую сторонку.

И прямо в самую расчудесную-распрекрасную страну Заморию, где все живут себе просто так и ничего не делают, потому что все там сплошные принцы и ничего и делать им сроду не надо. А ежели чего-то там и делают, то не сами принцы естественно, а разве кто-то для них старается. Разные модные татуировки, к примеру, или там серьги да кольца в уши или в нос вставляемые для украшенья благородных физиономий. Ну а сами-то принцы разве что едят да спят самостоятельно, а иных каких занятий у них просто никаких не имеется, поскольку всего уж в полнейшем избытке напроизводилось.

И оттого народ заморский весьма пышен и бочкообразен формами, вследствие стольких разнообразных заманчивых и вкусных питаний, а аппетит у них от природы несказанно отменный. А ежели случается и не больно отменный, то медицинскими витаминиями да гормониями — вскорости улучшается до отменного.

Стала Горошина в стране этой заморской с принцем сперва весьма превольготно поживать, но, однако, и думает:

— А когда же он меня замуж-то возьмет? Вроде как обещался?

А он все не берет и не берет и даже вроде и не собирается.

Тут Горошина и спрашивает как-то:

— Когда, мол, значит, того, сочетаться-то будем?

А он и усом не ведет, что и легко при усов-то полном отсутствии и ей тоже свои вопросительные возражения представляет:

— Ты, мол, меня любишь? — и всякое такое прочее любезное заморское выражение применяет.

— А как же, мол, конечно, люблю! — Горошина ответствует.

— А докажи, — говорит, — коли любишь. Тут вот один миллионер, например, арапский намеднись приехал и так в тебя втюрился в-амурился до последней возможной мочи, что вот и полмиллиона выложить за одну ночь в твоих нежных обществах обещался. А мне, как раз, эти-то полмиллиона и кстати бы пришлись, потому как долги-то у меня растут, а кредитов мне банки уже не дают. Вот и докажи свою любовь теперь, а то баить-то красиво все горазды!

— Да как же, — и дивится и сердится Горошина на такие речения, — разве ж такое возможно с чужим-то совсем мужиком в одной апартаменте ночевать!

— Очень даже возможно, — принц ответствует, — я бы для тебя и за меньшую сумму с любой миллионершей переночевал, будь она хоть жаба бородавчатая, хоть змеюка подколодная.

И все это в таких нежных заморских словесах изображает, дескать любовь это, конечно, чувствия весьма нежные, а бизнес это суровый, но жизненно необходимый труд и морали ни в коем разе не сопутствует. А измены тут никакой даже и не будет, потому как это — чистая купля продажа, ровно что на базаре: один свой продукт продает, а другой за известную плату берет.

И так поднапер на Горошину ловкими словесными подходами, чтоб сомненья ее нравственные сокрушить, что той уж и деваться некуда. Ну и думает тоже: «Может ему деньги-то для свадьбы надобны, только он не говорит, а вроде как подарок сделать хочет», — ну и согласилась.

И как там все было да случилось, про то, конечно, лучше всех принц-миллионер арапский в осведомленьях был. И стал он этим знаньем своим в арапских и иных заморских землях похваляться газетным и прочим пиарным широким образом:

«Есть, де в стране некой заморской европской особенная такая принцесса Горошина по имени, и он вот за одну с ней ночь — полмиллиона зеленых как капуста свежих долларов отвалил. Хотя, ежели по правде, он бы и на целый миллион не поскупился, потому как дева просто диво и еще значительно большего капиталовложенья стоит. И хотя он таким манером полмиллиона вроде и сэкономил, но по чести и по совести и два миллиона отдать бы хоть сейчас готов, лишь бы только еще на одну ночь в близком соседстве с этаким дивом оказаться».

И про такое дело прослышав и другие арапские и иные принцы, да и герцоги да графы европские и миллионеры различные тож, как старые — так и новые поспешили в страну ту заморскую, где Горошина находилась, что б ее хоть из отдаленности узреть, а буде возможно так и поближе познакомиться.

И все к принцу заморскому с просьбою почтительной обращаются:

— Сослужи-ка нам, братец, службу такую великатную и устрой-ка, пожалуй, рандеву ночное с Горошиной-принцессой, а уж мы-то за ценой ради такой диковинки небывалой не постоим и пару миллиончиков в долларах непременно за то отвалим!

И как стала Горошина-принцесса снова принца заморского однажды спрашивать: «Когда, мол пировать да свадьбу-то играть будем?»

А тот снова вопрос на вопрос выставляет:

— Ты, мол, меня любишь? А коли любишь так давай-ка, голубушка, послужи, поскольку финансы мои совсем поистощились, уж вот и в носках дырявых хожу, и тюрьма мне непременная вскорости угрожает, потому весь насквозь в долгах. А тут как раз вот 10 арапских и иных знатных принцев в очереди стоят и к тебе в постель просятся. По два миллиона, кровопивцы, обещают и как же бизнес-то такой невероятный упустить! Просто и невозможно упустить! А как мы урожай-то с арапов этих варварских пышный соберем, так и свадьбу широкую на все сто закатить можем. Весь Париж гулять будет! А так-то уж и жить-то даже совсем не на что. Да нищие-то и вообще нынче не женятся, а просто так промеж собой, как птицы — природным манером сожительствуют.

И опять некуда деваться горошине и снова дала она согласие принцев арапских и иных заморцев обслуживать.

Когда же деньги за услуги постельные в банк на счет принцев поступили, то и понакупил он акций разнообразных для капиталов увеличения, ну а про свадьбу, конечно, и упоминать совсем запамятовал.

Принцы же, которые арапские миллионщики нефтяные и далее похваляться да молву по свету распространять стали про Горошины телесную невозможную удивительность, больше может, конечно, чтоб миллионы свои оправдать, потому что хоть их и много у них было, но все равно отдавать-то их, как-то вроде и жалко; и напротив накоплять всякую имущественность все ж не в пример приятней.

И возбудился тут мужеский всеобщий интерес по всему белу свету, слышно даже и из космосов некие существа на тарелках залетывали на неведомость этакую редкую подивиться. И насовсем уж кажется Горошину в свои зазвездные галактики утащить собирались, подобно как во время оно троянцы Елену распрекрасную утащили. И тут почти что уж межзвездная война началась, да Бог миловал: поели эти пришельцы лопоухие вроде там грибочков что ли каких-то солененьких да и попреставились всей толпой, ровно как и динозавры в отдаленные добиблейские еще времена. А тарелочки-то их летательные туристы перехожие, слышно, по кусочкам на сувениры растащили.

Но между тем из Азии, Африки и прочих обширных земель земных, еще 100 принцев разновидных прикатили, ото всех нефтью да газом уже за целый километр несет, потому как всё принцы да короли-то нефтяные да газовые оказались. Иные правда в долг миллионы подзаняли, а иные и из касс семейных либо государственных поживиться умудрились, что б собственными средствами не тратиться. «После нас, мол, все хоть трынь-трава, пусть даже и потоп вемирный случится, да нас-то уж не коснется. Мы-то уж заблаговременно куда подальше в горы заграничные переселимся».

А тут уж и снова принцесса Горошина принца спрашивает:

— Когда сочетаться-то будем?

Потому как годы-то идут, а краса девичья вещество весьма увядательное.

И снова тот свое поет:

— Денег, мол, опять нет — акции все как есть провалились, упали и пропали. Придется теперь видно грабежом заняться, потому уж и обедывать нам вскорости нечем.

Но только тут вот, как раз, к счастью 100 принцев нефтяных понаехало и с ними можно было бы все дело и мигом поправить и свадьбу тогда сыграть самых наипышных форм.

Потому готовы аж по три миллиона теперь за ночевку отвалить, настолько, говорят, Горошина для всех теперь привлекательное явление. Она нынче как некий статус символический для миллионерского их сословия представляет.

— Ладно, — Горошина говорит, — только уж это в последний раз, потому что хоть это и бизнес, но с чужими мужиками ночевать — оно все равно все же аморально, да и телу и душе противно.

Но про себя, однако, думает:

— А возьму-ка я на сей раз все дело в свои белые рученьки. Из доверья-то шубы, как верно сказано, не сошьешь!

И принцу того не сообщивши, плату не как раньше переводами в банк, а вперед, наличными потребовала: «Отныне, мол, признаю только кеш!» И даже сундук специальный с ключиком хитрым завела и так постепенно совершенно весь доверху свежими миллионами и наполнила!

А принц-то только зря каждый день в банк все ходит да спрашивает — не пришли ли еще деньги, а они не приходят да не приходят и истомился принц совсем от такого разочаровательного ожиданья.

И давай он тогда принцам-королям нефтяным-газовым телеграммы давать да названивать:

— Вы чего, мол, сволочи-нехристи паршивые, денег не платите! Што ли вам это бесплатный концерт? Товаром-то дорогим — нежным, редкостным попользовались, а платить кто будет, может Пушкин с Гоголем?

А те ему:

— Зря, мол, шум разводите на пустом месте, мистер принц. Все давно уж уплачено самыми натуральными наличными средствами и прямо даже не отходя от кассы, от кровати то есть.

Освирипел тут принц, конечно, до внешнего покраснения физиономии, а может и прочей телесности и побежал скорей к Горошине:

— Ты, говорит, такая-сякая бессовестная, обманщица подколодная! Как смела, ты, говорит, доход от меня утаивать?!

А та ему в ответ возражает этаким хладнокровным манером:

— Бизнес, сударь, есть бизнес, а отнюдь не обман. Давай-ка лучше свадьбу сыграем покуда деньги есть.

А не хочешь так и не надо, за меня теперь любой принц заморский пойдет при моих-то капиталах.

Ну, а принц ей в ответ вдруг такие новости заявляет:

— Я и рад бы, конечно, жениться да только не хочу уж тебя обманывать и скажу просто честно и откровенно, что я женат и даже неоднократно. У меня уже 30 жен по разным городам и странам поразбросано, так что мне это дело не впервой. Ну, а если уж очень хочешь могу и еще раз жениться к тебе из уваженья, хотя лучше все же так просто, как и прежде жить безо всяких излишних гименейских цепей. Люди, известно, и по мусульмански и по европейски в брачные узы вступают, я по сему предмету предрассудков не держу. Но, однако, мне по значительному житейскому опыту давно уж ведомо, что семья это тюрьма и клетка, а я свободная заморская птица! Сказал, распустил пестрые крылышки да и улетел невесть в какие дали.

И не знала тут Горошина, плакать ей или смеяться и подумалось ей примерно такое же, как однажды заметил и Шекспир, де: «Жизнь это сказка, рассказанная идиотом».

На том эта сказка пока и кончилась.

Дон Жуан и жабка

У дона Жуана кроме прочих ценных вещей были еще и прекрасные усы, коими он весьма дорожил и неуставанно гордился. Бывало, как с утра расправит усы, да вскочит на коня, так и скачет и скачет по всей местности кругом — и гордится и гордится целый день напролет. Такова, видно, истинная испанская гордость.

Хотя, право слово, на кого уж какой стих нападет: кто в трудах праведных весь век свой неуклонно проводит, кто в неосуществимых высоких мечтаньях, а кто и в беспробудном бездумном разгуле, но, однако, всяк непременно почитает лишь свой путь за исконно истиннный, а всякий иной за ведомо ложный.

А как-то кабальеро сей так уж высоко задрал нос и восгордился, что и не заметил, как заехал в самое болото. И такое там кругом состояние, что даже и природы еще нормольной не возникло, а так, разве какая-то чепуха. Заругался, конечно, грубо, ровно как сапожник, который ежели ненароком шилом себе палец проткнет, ну да сколько не ругай собственное неразумие — оно на то только усмехается:

— Сам, мол, дурак, смотреть надо, а не дремать бессмысленно!

Стал тут дон Жуан глядеть по сторонам, как бы ему поскорей выбраться из этого болота, а там на кочке жабка зелененькая средь рыженькой травки сидит, такая с виду миленькая, но отчего-то и печальная.

Дон Жуан хотя и бывал, бывало, строг и груб со слабым полом, но, однако, и совсем по христиански жалел обойденных натурой физически слабых существ, а потому увидав грустную жабку приостановил коня.

— Что с тобой, милая жабка, — вопросил дон Жуан милостиво, не забыв для вящей представительности и подкрутить усы, — отчего такая печаль на всей твоей зеленой внешности?

— Да как же мне не печалиться, — отвечала жабка, — я на самом-то деле настоящая урожденная принцесса, а вот по воле какого-то подлого алхимического колдовства превратилась в жалкую гадкую жабку! И должна с той поры питаться только мухами да комариками и теперь вот так и останусь в таком недостойном виде, покуда меня, разумеется, не поцелует какой-нибудь проезжий добрый молодец. Но тут никто никогда не проезжает, а всегда только объезжает, потому что болото, а болот кроме комаров да мух никто не любит.

— Стоп, жабка, — воскликнул дон Жуан, в котором вдруг проснулось его высшее природное благородство истинного идальго, — в таком разе я очень даже пойду навстречу справедливости, дабы вызволить тебя из этакого незавидного и даже совсем жалкого состояния.

И соскочив с коня известный укротитель дамских сердец ловко чмокнул жабку в склизкую зеленую щечку.

Тут жабка, как это и заведено в сказках, тут же мгновенно и превратилась…

Но, конечно, она не открыла всей истины, что за принцесса, собственно, была она первоначально, а то бы дон Жуан, верно, вовсе и не стал бы ее целовать и тем изменять ее природное положение, поскольку была-то она прежде самая настоящая нильская крокодильская принцесса из Египта!

Потому и превратилась зеленая жабка против всех ожиданий дон Жуана, никогда не избегавшего возможности поухаживать и поволочиться за принцессами, а то и за их служанками, не в прекрасную принцессу, а в зеленую зубастую крокодилищу.

Жизнь всегда полна разочарований и никто от них никогда не защищен, но иные хитрецы умудряются не дарить им и толики вниманья, а просто отгоняют как назойливых мух.

Дон Жуан не успел даже хорошенько удивиться, как крокодильская принцесса — цап!.. и отхватила у него своим острым, как бритва клыком левый прекрасный ус.

— И это называется благодарность! — возмутился оскорбленный в самых благороднейших своих чувствах рыцарь.

— А не не целуй кого не знаешь, — почти виновато улыбнулась жабка, то есть уже крокодилиха, самой приветливой совсем уж американской широкозубой голливудской улыбкой — во всю пасть, — может еще разок попробуешь, дружок, я ведь не ведаю сколько у меня внутри еще всякого заколдованного накопилось. Тогда уж я непременно человечьей принцессой стать постараюсь.

— Нет уж, голубушка уволь, пусть тебя теперь крокодил поцелует. Кто знает какие у тебя там еще презенты имеются.

— Ну и радуйся, коварный изменщик, что я еще и тебя самого вместе со вторым усом и не зацепила! — Гляди, милок, попадешься мне в другорядь, так эдак-то легко не отделаешься.

— Ищи дурака, — только и сказал дон Жуан и покрутив разочарованно единственный оставшийся ус, вскочил на коня и поскакал прочь. Гордости у него, конечно, поубавилось, но ровно наполовину, поскольку впредь гордиться возможно было лишь одним усом.

И качаясь в седле дон Жуан принялся рассуждать о несправедливых свойствах бытия и неподдающихся ровно никакому разумению своевольных поворотах судьбы.

Открытие Америки

Вышел раз Христофор Иваныч Колумб прогуляться да вдруг нашел телефон. «Что за штука такая, думает, непонятная?» А там кнопочки разные, так и просятся — нажми, мол, приятель! Нажми! Ну он и нажал на одну, а оттуда голос некий властно-приказательный звучит:

— Открывай, падло, Америку!

Колумб Христофор Иваныч тут и присел где стоял, не от страху, конечно, а чтобы лучше слышать. И слышит снова такое неприятное выражение:

— Открывай скорей Америку, гад паршивый!

— А чего открывать-то сказываете не пойму? — Христофор Иваныч спрашивает.

А оттуда снова голос грозный рычащий:

— Америку, говорю, открывать пора. Открывай, мать твою за ногу! Чего не понимать-то? В школу что ли ни разу не хаживал?

— Да чего открывать-то, ежли непонятно чего? Что за штука-то такая, а? Мерика-то эта? Чего ею меряют-то? — Христофор Иваныч опять спрашивает.

— А ты не мудруй больно-то, а открывай. А то ишь мудрецов-то поразвелось, скоро уж и творцу указывать станут, чего да где да как творить! Иди прямо к королю и скажи, чтоб корабли давал для открытия, — голос из телефона приказывает.

— Да он меня и слушать не станет, еще и в дурдом попадешь! — Колумб ответствует.

— А ты не боись! Штуковина-то эта у тебя в руках на что? Включи да сунь ему под нос, он враз и размякнет, — голос убеждает, — Смелей, паря, иди и действуй!

А к какому королю податься? — задумался тут Христофор Иваныч в полной озадаченности, королей-то в Италии нет, а одни только герцоги. Не пойдешь ведь к герцогу ежли к королю идти приказано?

И решил Христофор Иваныч сперва к папе римскому отправиться, поскольку он слышно всем королям король, хотя и не все короли его слушаются.

Папа римский хотя и земного происхожденья существо, но держиал себя как истинный властитель небесный. Жил он в роскошном дворце высоком и пышном, а вкруг него кардиналы забором толпились, а прочий люд пред ним простыми насекомыми ползал. И там уже с самого утра целая очередь выстроилась короли да князья всякие и все наперегонки спешат туфли папские целовать, чтоб они всегда чистыми были и блестели бы, как новые, потому как папа святой человек и ему такие пиары просто соответствуют.

Тут и Колумб Христофор Иваныч промеж них встрял, чтобы весть высшую небесную в высшие земные инстанции передать. А у папы в ушах затычки из ваты, воском пропитанные, чтобы не раздражаться от вредных внешних влияний. Сунул Христофор Иваныч папе телефон под нос, а тот ему свою туфлю сует: «Целуй, мол, дурак!» И вокруг же все шипят, «целуй!», «целуй!», но и поцеловать даже не дали, оттеснили.

Загрустил тут совсем Христофор Иваныч и пошел по королям разным миссию приказанную исполнять. Но к королям-то тоже не больно и попадешь, иной в отпуске, иной воюет, а иной и просто не принимает, настроений, мол, нет. Всю Европу так-то исколесил и никакого значительного проку: никто высшего гласа слушать не желает. Наконец и до Испанских королевств доехал и прямо сходу к королю во дворец, шастает а его не пускают.

— Куда прешь, говорят, итальянская морда! Много тут вас воров бродит — мафиозников! — И выпнули его мячиком за ворота.

— Ладно, думает Христофор Иваныч, коли в двери не пускают попробуем в окошко.

И влез тут же через форточку, благо что фигурой не громоздок был, да попал прямо в кухню.

А там повара с ножиками бегают повязали его и уже на шашлык разрезать приготовились, но тут Колумб Христофор Иваныч им и говорит:

— Вы, дескать, робяты, не торопитесь меня произвольно резать, потому я здесь с заданием да и штука у меня такая имеется, что вы от изумления ахнете и просто в бесчувственные обмороки повалитесь.

А повара ему так скептически ответствуют:

— Ври больше, говорят, таких вещей и не бывает в мире, чтобы мы ахали. Мы не ахальники!

— А вот нате-ка вам, сволочи! — говорит Христофор Иваныч и сует им в самые морды телефон.

А те как услышали такие приказательные речи: «Езжайте, мол, разтуды вашу качалку в Америку!» так загрустили, оторопели да пошли скорей мешки, котомки да чемоданы собирать, чтобы в путь неизвестный отправиться. И такой шум вокруг произвелся, что и король, тут как тут, незамедлительно появился.

— Что за шум тут, говорит, а драки очевидной не происходит?

Колумб Христофор Иваныч сразу ему телефон под нос, под ухо то есть, а оттуда между прочим такие речи исходят:

— Давай скорей, охламон, корабли Колумбу Христофор Иванычу, пусть он Америку открывает! А не дашь погублю на корню, ханыга!

Король тут и осел совсем: сидит на полу и не пикает и не пукает и никаких сигналов жизненных не подает.

А тут и королева некий беспорядок почуяв стрекозою выпорхнула.

— В чем дело, говорит, жельмены, доны то есть? Отчего шумиха в помещении чрезмерная?

Христофор Иваныч тут же ей и телефон прямо в личность сует и слышит королева нечто для королевского уха непривычное и неприличное:

— Не жалей кораблей, стервя! Давай, давай не телись, Америку пора открывать!

— А кто говорит-то? — королева спрашивает.

— Высший небесный отдел межконтинентальных сношений! — отвечают, — мать твою под хвост язви!

— Ах, ну коли так, то чего-нибудь сообразим, — говорит, а сама в одну руку телефон взяла, а другой Христофора Ивановича за ухо ухватила:

— Кто таков, говорит, и где штуку эдакую взял? Может голос-то вовсе и не с небес высших, а из глубин подземных происходит?

И для проверки явления кликнула в сей же момент инквизицию. Ну, а там ребята смелые: никого не боятся, потому как сами и боги и бесы в одном теле. Телефон тут же на костер отправили, а Колумба Христофора Иваныча на 20 лет в самый темный подвал замуровали, забыв о нем совершенно, а вышел он оттуда совсем глубоким стариком, так что ничего прежнего уж и не помнил.

И Америка в тот раз, по сим вот причинам, так и не открылась.

Скалкин

Был однажды граф Скалкин, а может и не граф, а так себе непонятное телесное сооружение, но жил. Был там еще и другой такой на него похожий, но Палкин, но это уже совсем другое существо. Скалкин очень даже обижался если его перепутывали с Палкиным. И если Скалкин может и граф, то Палкин совсем неизвестно что такое. Чего-то такое ходячее-бродячее, жующее-пьющее, а Скалкин, как никак, мыслитель.

Он все думает и думает про всякое, но ничего выдумать не может, потому как мыслители только думают, а не выдумывают. Да оно и лучше просто так-то думать, а выдумки они всегда какую-нибудь пакость в себе содержат, сперва вроде и хорошо, а в конце концов — может выйти и совершенная пакостная дрянь.

А Скалкин все ходил и просто думал, например, про Луну. Зачем Луна и прочее и почему именно Луна, а не чего-то другое? И часто по ночам выходил на балкон поглядеть на ночное светило. И глядел и глядел, но ответа не находил.

Однажды был у него день рождения и пришли к нему 30 дам, а может и 100 или даже 200 и каждая из дам подарила ему трусы.

«Вот же незадача, — думает, — зачем же трусы? Что ж они думают, что у меня уж и трусов нет? Будто я обезьян какой из джунглей!» Думал Скалкин, думал, но ответа не находил.

Как-то взял он удочку и думает: «Порыбачу и мысленно, и внутренне, и наружно успокоюсь».

Уселся на бережку, закинул удочку и поймал карпа или окуня, а может и карася, ну, а вообщем рыбу. А на рыбе надпись повдоль всей фигуры — Париж. Стал тут Скалкин снова думать: «Зачем надпись сия? Зачем Париж? Зачем рыба? И зачем все эти зачем?»

Думал, думал, но ответа не находил.

— Надо, — думает, — как-то отвлечься. Съездить что-ли куда?

Сел в поезд да и покатил в Париж, может на рыбе написанное на него так внутренне повлияло.

Ну, а там, конечно, рестораны, кан-каны, фонтаны, кафе шантаны и прочая веселая французская фривольная жизнь, и забыл Скалкин все былые вопросы и вообще даже и думать совсем забыл. Потому что голова у всех существ всего лишь одна и две мысли в ней ни за что одновременно не помещаются.

И все было так распрекрасно: писал Скалкин письма в Россию и прочие страны и просто всем кругом рассказывал как ему удивительно хорошо и думал, а может и не думал, что теперь и всегда-то так вот и будет. Там, конечно, и война где-то совсем рядом проходила, но она его не касалось и он ее не касался, оставаясь во вполне параллельных отношениях.

А тут вдруг бах! В Петербурге октябрьская леворюция случилась и все что было правое стало левым, а если не захотело быть левым, то просто — к стенке! И пошла такая экпроприация, что не обрадуешься, даже и самого царя с трона спихнули и в Сибирь отправили. И все имущество Скалкина порастащилось, а куда и самим большевикам леворюцанерам неизвестно. И стал он вмиг совсем совсем нищим бродягой, клошаром значит ежели совсем по французски выражаться.

Вот и стал он с тех пор клошарить по Парижу и шарить по помойкам чем бы ему пропитаться и думать при этом всякое разное про мироустройство и прочие жизненные явления.

И ежели б был он птицей, то непременно улетел бы в другое место, но не умел Скалкин ни летать ни ползать, и ступал по поверхности земли, то носком то пяткой и никакой особой творческой выразительности в этом не было. И хорошо еще, что человеки придумали мосты, а то где бы еще укрываться от непогоды и вести различные размышленья, про то что было, будет или не будет.

Сидит бывало под мостом и думает и думает всякое про всякое, но никаких ответов не находит. Да может их и нет вовсе на свете сем белом.

Три медведя

Жили были в лесу 3 медведя, но, конечно, же не в нашем обычном русском лесу, а в совсем заграничном, заморском, а ежели и еще точнее и географически определить, то в европейском и даже во французском.

И хотя и был это абсолютно французский культурный лес, но медведям и там было все же как-то неуютно. Подумаешь лес, эка невидаль!

Деревья всякие растут, вороны каркают — рокфора просят, кукушки кукуют, совы-филины ухают, лягушки безхвостые квакают, а кроме того никаких шансонов или кан-канов и не видно и не слышно — сплошная допотопная отсталость. И хоть все вроде и по французски, но впрочем, как оно обычно в природе и заведено — весьма однообразно и хотя и разновидно, но скучно.

Призадумались тут медведи, как бы им жизнь в культурно-бытовых отношениях поулучшить и решили податься куда-нибудь в иные возможно более прекрасные для существованья и питанья места.

Один из медведей немного пораздумав и говорит:

— Надо бы лучше к туркам переехать, у них гаремы и сладости разнообразные восточные да и инквизиции там никакой нету — не жизнь, а просто малина с медом.

А другой медведь возражает:

— Нет, брат, они вина совсем не пьют, а нам французам без вина — хана! И потом там еще и обрезания какие-то делают и отрежут тебе еще чего не надо. Да и молятся они по три раза на дню на коленках стоя, а у нас-то и коленки совсем наоборот, никакого правильного моленья не выйдет, а стало быть и в турки нас не примут. И если уж переезжать, то уж лучше всего в Париж.

Там королева и король целый день кан-каны, слышно, пляшут и весь двор с ними вместе, и все прочие французы: просто тебе сплошная культура и ренессанс. Само собой, и стол у них королевский, такого нигде в Европе больше не увидишь прямо — сплошное камильфо и просто пуп земли даже можно сказать и центр всего прочего мира. Там и любой зверь, если и недолго даже пробудет, так себя человеком почувствует. Одна тебе приятность и сплошной плезир! Словом — просто совсем земной парадиз!

— Да, ну так уж прямо и человеком! Скажешь тоже, — возражает первый, — сказки одни! Люди-то на зверей или охотятся для личного питанья, или для службы, или опять же для питанья разводят, а того, чтобы они кого-то просто так в свою компанию приняли — дело уж доселе неслыханное. И как там на нас медведей еще посмотрят: поди еще и шкуру снимут да и не одну, а по три с каждой персоны.

— Ну волков-то бояться так и в лес не хаживать, — говорит тот, который в Париж хотел, — мы ведь служить-то по воинскому делу пойдем и в обиду себя не дадим. А если надо, то и помять кого хошь можем, силы-то у нас достанет — медведи ведь мы все ж, а не коровы дойные.

А третий медведь ничего не возразил да и вообще ничего не сказал: «Зачем, думает, куда-то ехать, на земле кругом хорошо, коли воздух, вода да мед имеются». Такие вот разнообразные характеры и мненья существуют в природе, даже и у медведей.

И пошли 3 медведя прямо в Париж. Шли и шли недели 3 примерно, а может и все 4 и 5, и пришли, наконец, к самому морю-окияну атлетическому, где прежде, как слышно, купались древние античные атлеты. Только вот же незадача, море-то есть, а Парижа нет!

«Не туда видать повернули или Париж в другое место переехал», — медведи думают, то есть два медведя по крайней мере, потому что один-то совсем ничего не думал.

Хотя и давно уж известно всякому, что там где море, там ясно уж, что Парижа нет, а где Париж — там и всякое море отсутствует. Ну, да медведям-то география и в таком размере неизвестна была, они ведь совсем простые лесные жители были и всякое развитие их покуда никоим местом не коснулось.

Стоят они возле этого моря-океана атлетического по названью, в лесу-то им таких безграничных вод сроду не выдывалось и удивляются:

— Ишь, говорят, река-то какая широковидная, поди на собственной-то шкуре и не переплывешь.

И стали кумекать да раздумывать, как бы им пространства эти водные поскорей преодолеть. А тут рыбак в лодке мимо плывет, как раз вроде и кстати, медведи его и спрашивают, а особенно один, который в Париж хотел:

— Не перевезешь ли нас через реку эту многоводную во град Париж, мил человек?

— И рад бы рыбак, — отвечает народным таким французским носовым голосом, но, однако, и с усмешкой простоте медвежьей дивясь — да лежит-то Париж совсем в ином противоположном направлении. В Лондон аглинский стольный город так, пожалуста, хоть сейчас же могу переправить. А Париж-то на совсем сухопутном месте стоит, до него не доплыть, а разве что доехать или дотопать можно.

— Нет мы уж в Париж хотим, чего нам Лондон, мы французы хоть и медведи. А где же Париж-то тогда ежели там куда мы пришли его нету? — спрашивают.

Махнул им рукой рыбак, туда мол топайте да и поплыл себе дальше в надобном ему направлении и медведи тоже поспешили в указанную рыбацкой рукою сторонку.

Зашли они в какую-то попутную неуютную деревеньку, а народ местный как их увидал так и за дреколья да дубины ухватился и пошел всей толпой на медведей наступать.

Медведи им говорят:

— Да чего вы, ребята, озверели-то, мы же тоже французы, только лесные!

А те не слушают и прямо с дубьем наскакивают и все по черепу да побольней угостить норовят и пришлось тут, конечно, всем трем медведям свои шкуры спешным менером спасать в скором бегстве, потому как вооружение у них супротив дубин совсем слабое оказалось — когти да зубы, а дубина инструмент весьма ушибительный и тело все ж изрядно повредить может хотя бы и такое крепкое как медвежье.

И так они тут разбежались, что попали в совсем темный лес, такой темный, что разве только присниться может, а на самом деле такого темного наверно и не бывает. И такая там сумрачная темень стоит, что уж ничего не различишь: где дуб, где сосна, а где и просто медведь. И верно и затерялись бы они в лесной этой темени совсем, да тут слышат рога дудят, собаки лают, кони скачут и пальба идет, как все равно в воинской всамделишной баталии.

— Чего-сь это такое военное происходит? — медведи думают, — Может столетняя война опять приключилась? И попритаились на всякий случай по кустам.

А это, оказывается, просто король французский на охоту выехал вместе с собственной своей мамашей — королевой Машей, коя кстати еще и Мария Медицинская прозывалась, ежели, конечно, кого это интересует. Очень такая вальяжная, весьма солидных форм дама была и изрядного притом итальянского роду и виду, хотя предки-то ее судя по медицинскому ее имени (Медичи) — похоже что и простым врачеваньем промышляли.

Рубенс, славный живописец времен тех католических, феодальных и монархических: и ныне еще миру весьма известный, все, бывало, ее на картинах в разных превосходных видах изображал и картины эти и теперь еще в галереях да музеях развешаны, так что и всяк кому не лень, заплатив за вход, их лицезреть может.

Но тут собаки, что впереди королевской охоничьей кавалькады рыскали, учуяли вдруг медведей да и окружили их лающим кольцом, только что не знали как им тут лучше подступиться, потому как медведи в живое каре — треугольником выстроились и только сунься так всю собачью твою физию когтями раскорябают.

Подоспело тут и все войско королевское охотничье и уж на медведей и ружья наставили и палить изготовилось.

А король этот совсем еще молодой был, Плодовик XIII-тый по имени, у него и усы-то еще толком не росли, а разве лишь усики редкой травкою едва потарчивали. Огородное же его такое прозванье — Плодовик оттого, однако, получилось, что любил он выращивать разнообразные заморские плоды да овощи в королевском своем заповедном саду. Сам король, в собственных своих персонах, растенья эти ежечасно наблюдал: сажал, поливал и окучивал и как-то вот однажды навырастил даже 13 самых различных разноцветных сортов картошки и капусты отчего и стал в результате прозываться Плодовик XIII-тый.

И тут вот он и говорит:

— Я, говорит, хоть и не испанец и медведи эти вовсе не быки, но все ж хотелось бы мне с ними, вроде как в бой быков сыграть, дабы уж, наконец, уяснить в чем тут у испанцев за радость такая: в быка шпагою тыкать! У меня вот, кстати сказать, и собственная супруга-королева самая настоящая испанка, а глядит на меня, ровно как на быка, и я никак не дохожу, что же тут за причина. Уж не представляет ли она меня себе рогатым? — и стал помахивать перед медведями своим красным королевским плащем.

А медведи, конечно, не знали и не ведали, что это за игра такая испанская — «бой быков», но стали тоже играть, только в свою собственную игру, в медвежью. Подхватили короля растянули плащ за углы да и давай подкидывать его величество к самым почти небесам и ловить обратно на плащ. Охотники стоят в полных недоуменьях стрелять или не стрелять: стрельнешь так еще и в собственного короля не дай Бог угодишь.

А королева, которая мамаша Маша только хохочет: — Ой, нэ могу пр-рям, смэшной какой р-рэбят лесной будэт! Давно уш такой веселый забав мой не видывал! Кидай, Мишка, ищо вышэ!

А медведи и рады стараться и так высоко короля, в конце концов, подкинули, что и повис он на суку, как все равно носок или чулок после стирки.

Но носок-то хоть висит, но молчит да сохнет, а король ногами да руками размахивает, ругается нехорошими французскими выраженьями и охотникам стрелять приказывает:

— Да, стреляйте же, черт вас дери, по медведям, господа! Не видите разве, они же меня перед всей Европой срамят! Будто я не король, а совсем мячик какой-нибудь! Просто дикие некультурные существа и не питают совсем никакого уваженья к нашему королевскому величеству!

А тут королева-мамаша, как гавкнет вдруг с итальянским таким натуральным акцентом:

— Нэ смэйтэ стр-рэлять, мать вашу! Нэ ваша звэр-р! Она мой так ошен корошо нравица, што мой они типэр на служба взял: пусь будэт как мой собачка - кошэчка.

Но король все равно никак не унимается, хоть и на суку висит, а медведей взором своим королевским просто испепеляет, пистолет из-за пазухи вынул и уже прямой наводкой в косолапых целит:

— Отойдите, говорит, мамаша, а то Вы мне цель своей фигурой заслоняете.

Королева-мамаша, конечно, очень широкая и фигурой и натурой была, это и у Рубенса в картинах, где он ее изображал, заметно и она несколько выступив вперед всех трех медведей собою ровно стеной и загородила.

— Эта, — говорит, — моя мушкатэр-ра будэт или мишка-тэра, потому что они мишки!

А медведи все трое хором и говорят:

— Вот вот, мы в такую-то службу, как раз, и собирались.

Ну, а король с дерева, с сука то есть, с ироническими словесами и отвечает:

— Вот вам и зрасте! У меня этих военных кавалеров уже полный окончательный комплект в наличии, а сверх того ни бюджет ни кардинал не позволяют. Да и кроме того у нас в мушкетеры только благородных дворян принимают, а это все-таки какие-то дикие лесные существа — медведи.

А медведи возражают: — Нет, мы тоже благородные дворяне, только лесные.

— Да тшыхала мой вообшэ на твоя биджэт и на кар-рдынал твой савсэм вмэстэ, — королева-мамаша говорит, — мой здэсь в цэлый кор-ролэвство хозяин, как мой сказала так и будэт! Не слышишь р-развэ што мэдвэд говор-рят?! И они мой мишкатэр-р будэт, а нэ твой.

Этим разговор и кончился, медведи чтобы показать свою ловкость и сноровку обломили сук и острожно спустили короля с дерева после чего и отправились все вместе в Париж.

А молодая королева — Анюта по имени и Австрийская по прозванью, но в общем-то просто испанская принцесса сидела себе в горнице да скучала и в окошко меж тем невинно себе поглядывала: чего там в мире интересного стало быть происходит. Она не так уж давно оказалась в Париже и все удивлялась как это французы этак-то живут, вроде совсем не по людски, не по испански. До той-то поры жила она всю жизнь в Испании и к французскому обхождению и питанию покуда еще никакой привычки не имела. И всего-то только боялась да опасалась и дрожала все время, будто сквозь нее ток электрический пропускают.

Ее ведь предупреждали еще и дома в Испании, что французы не такие чинные и благородные как испанцы, потому что едят лягушек и улиток, а нравом они не лучше коней или быков и ежели увидят где прекрасную девицу, то и заскакивают на нее не спросясь, ровно как жеребец на кобылицу.

А тут как раз герцог известный аглинский — лорд Быкингэм в Париж приехал и по улицам французским вразвалочку этак не спеша себе пошастывал. Весь из себя такой галантный-элегантный и пленительный соблазнительный, словно какой-нибудь принц фарфоровый из немецкой фабрики.

И как увидела его королева Анюта Австрийская из окошка так и разомлела окончательно и в безсознательный обморок так и повалилась от неожиданных нежных внутренних чувств.

А герцог этот аглицкий, лорд Быкингэм то есть, тоже ее в окошке заприметил и совсем от ее плезирной внешности, как молотком ушибленный сделался да и тоже в обморок прямо на улице мешком свалился, как бы внезапно амуром в упор подстреленный. Королеве-то_ правда, ничего, она у себя в горнице находилась: полежала полежала маленько да и оклемалась. Чайку с медом попила для крепости души и тела да и дальше в окошко уставилась, смотреть на всякое происходящее природное явленье. А герцогу-то все же похуже приключилось.

Воры-разбойники парижские уж и тут как тут случилися, и как узрели такую пышную иностранную фигуру в шелках да бархатах брабантских, но совершенно без признаков всякого телодвижения, то тут же и раздели лорда-герцога этого аглинского до самого совершенного полного неглижа и стал он прямо совсем по пословице — гол, как сокол. Но у сокола-то все-таки хоть перья кой какие на фигуре имеются, он ведь все ж не кура ощипанная, а у лорда-герцога аглинского совсем ничего, только усы торчат ну и волосенки, конечно, тут и там отдельными порослями на фигуре устроились.

Правда от грабежа этого французского лорд Быкингэм не больно-то и пострадал, разве что фигуру в пыли испачкал, только ему-то уж совсем плевое дело было почиститься помыться да и снова прилично одеться. У него ведь костюмов-то этих самых штук сто-двести в чемоданах было припасено и он мог бы себе спокойно и всякийй час в новое платье наряжаться. Так что оно даже и лучше для него оказалось: помылся в бадейке да поприоделся так еще и лучше прежнего стал, все равно как огурчик какой свежий заблагоухал, дамам французским в прямой и неизбежный соблазн.

А у дам у этих французских нюх весьма преострый, они всякого мужчины значенье сразу определяют, сколько от него и какой пользы ожидать можно. И тут уж и всякой даме захотелось непременно заполучить герцога под венец, да только вот многие соблазнительные вещи в мире сем часто обманчивы и плэйбойный элегантный Быкингэм давно уж имел в своем отечестве — Великобританьи и жену и деток, да и в королеву Анюту уже влюбился до полного бесчувствия, так что и всем французским дамам суждено тут было остаться с носом.

А герцог пошел тут по балам разным кадрили да прочие вальсы крутить да вертеть, так что у всех дам парижских головы совсем уж было поотвинтились. А у него ничего не отвинтилось, а даже наоборот, потому как лорд-то он заморский и его хоть как переверни ничего ему не делается, как все равно нашему Ваньке-встаньке. Такие вот мощные были тогда некоторые существа, все равно, как древние динозавры, но к сожалению, как и все на земле, не вечные.

И в общем-то жил себе герцог Быкингэм в Париже — не жаловался: вольным кузнечиком куда хотел туда и скакал и никто ему не указ. Из театров да концертов, бывало, сроду не вылезал, костюмов новых французских целую уйму накупил, в ресторациях дорогих пивал да закусывал, а однажды и на бал в самый королевский дворец незнакомой инкогнитой пожаловал.

Там, конечно, и многие знатные французские герцоги-дюки тоже насобрались: Бульонский, Шампанский, Рокфорский, Камамберский, Бордосский, Конфитюрский, Лимузинский, Кадиллак, Рено, Пежо и прочие: все такие важные-вальяжные, но, конечно, супротив Быкингэма аглинского так сущие инфузории, обезьяшки-макакашки. Все стоят и выжидают когда король с королевой появятся, чтобы пляски наконец-то начать.

Вскоре тут и кардинал, а за ним и король с королевой выходят и кадрилить и кан-канить готовятся, а королева так ножками и топочет, так и брыкается, ровно козочка от пут избавленная, уж больно видать засиделась у окошек-то и ей поплясать просто страсть как охота. И король вкруг нее тоже козликом горным гарцует увивается, ну просто лепота одна французская, хоть садись да малюй картину живописную с живой натуры!

А королева-мамаша Маша, Мария Медицинская то есть, на троне себе посиживает да понаблюдывает, чтоб все чинно и складно, по положенным французским этикетам происходило без всяких фиглей-миглей заграничных и прочих всевозможных безобразий, хотя сама-то королева была по всем статьям чисто итальянского покрою.

Однако, герцог Быкингэм, средь прочих герцогов важно гордою скалою торчавший, как заприметил королеву, так и зашатался совсем от прилива страсти совершенно дикой, что все его внутренности вдруг внезапной девятой волною захлестнула. И пошел он даже от волненья присядкой русской скакать, изумленье у всех прочих дюков и герцогов вызывая.

И в чувствах этаких страстных аглинских подскочил он к юной королеве, мысля вступить поскорей с нею в танец, да только от присядки-то русской что ли или от чувств черезчур уж пылких, несколько поошибся персоною и вместо королевы нежной Анюты подхватил под бока короля Плодовика да и пошел крутить, вертеть его да накручивать, будто это и есть самая распрекрасная в мире дама-королева. И прижимает королевскую эту мужескую персону по всякому, будто она и впрямь дамская: то за грудки, то за задки цепляет, вроде как нечаянно, но не бесцельно — в такие, видать, чрезвычайные чувствования человек пришел. Тут публика, конечно, засомневалась:

«Уж не пидар ли лорд сей аглинский будет?»

А король Плодовик чувствований этих чрезмерных аглинских отнюдь не разделял и совсем осерчал от такого заморского неприличного обхожденья да и прочим этакие свободные манеры в явную новинку явились. Хотя некоторые при сем подумали:

— Ишь какая мода-то новая пошла, мужику с мужиком плясать, надыть тоже спробовать.

А король, видно уж совсем осерчав, воскликнул:

— Эй, месье милорд! Вы эдак-то, пожалуй лучше со своим королем в Лондоне отплясывайте! И ежели ваша дюкская светлость меня сей же момент не отпустит, то насажу я ее на шпагу, как утку на вертел, не будь я Плодовик справедливый! — и уже и шпагу из ножен повытащил, дабы слово от дела не отличалось, иначе и как же страсти аглинские неприличные, наконец, унять?

Молодая королева Анюта Австрийская тем часом уж и опять в обморок упасть собиралась, а королева-мамаша с трона соскочила и кричит грозной репликой:

— Какой афр-рон на всю Ивр-ропу, а можэт и на всю Азию! Тур-рки так просто со смэху сдохнут да и московиты с китайцами заодно! Какой нэприличный конфуз! В Бастилию сэго мылорда аглицкого! В цэпи эго жэлэзныэ заковать навэчно!

Ну, а герцог Быкингэм уже и сам, заметя свою ошибку, подскочил поскорей к окошку, а там его уже ковер-ветролет аглинский поджидает. Вскочил он на летучее это сооружение и только ручкой королю французскому помовение сделал: «Гуд бай, мол, ваше величество!» — да и был таков.