Бесплатный фрагмент - Город, окутанный тьмой

1

Середина августа. Душный, стелящийся вдоль узких дорог смог окутал небольшой городок в центральной части России. Стояли жаркие летние дни, то самое время, когда солнце безжалостно палит землю, словно стараясь напоследок перед затяжной суровой осенью оставить в памяти людей свой воинственный чудесный дар, дар света и тепла. Все замедлялось в этом палящем смоге, вся природа словно в сказочном сне, некогда буйный летний ветер, и тот едва слышно, с большой неохотой, качал старые клены, густо растущие вдоль проезжей части. Дождя не было уже больше десяти дней, угрюмые цветы, аккуратно высаженные в немногочисленные клумбы на центральной улице, опустили головы вниз и терпеливо дремали в ожидании веселого летнего грома и шумного спасительного ливня. Вместе с природой люди тоже крайне мучительно переносили августовский зной, предпринимая огромные усилия, посещали работу и столь же неохотно брели по пыльным улицам домой. И только в родных стенах, приняв прохладный, спасительный душ, ложились в любимые удобные кровати, чтобы побыстрее уснуть и насладиться ночной прохладой, сопровождающейся бодрым ветерком, который, казалось, ночью, наоборот, пробуждается, оживает и заводит свой бесконечный хоровод.

Небольшой город Молычевск располагался вдалеке от областного центра, от центральных железнодорожных станций, от крупных автомобильных развязок, одним словом, жил тихой неприметной жизнью. Населения было чуть больше десяти тысяч человек, и состояло оно в основном из украинских переселенцев. Также проживали русские, евреи и немцы, причем, по неточным подсчетам, евреев и немцев было не более двух процентов. В шестнадцатом веке донские казаки организовали небольшой юрт Молычевкий, по одной из версий, название переняли от реки Молычевки, протекающей неподалеку. В современной истории небольшая спокойная речушка разрезала город на две практически равные части. Людей, живущих на левом берегу, называли мало-молычевскими, а тех, кто обосновался на правом, — хуторянами. Бытовала легенда, что на правом берегу Молычевки когда-то давно, еще до казаков, кочевники организовали «бабурин» хутор, но правда это или всего лишь легенда, не знал никто. Город не был ничем примечателен, ни для кого привлекателен, похож на тысячи других городов огромной России.

Около небольшого домика у самого берега Молычевки стоял молодой парень, невысокий, но весьма крепкий и широкий в плечах, лицо его было слишком сильно вытянуто, а большой мясистый подбородок, казалось, перевешивает худую голову, прижимая ее к широкой, но впалой груди. Огромные карие глаза светились живым искрящимся огоньком. Собственно, глаза — единственное, что привлекало в этом весьма несимпатичном человеке. Из соседнего дома появился высокий старик, лет семидесяти, с удивительно густой, но абсолютно седой шевелюрой. Маленькие, еще весьма живые глаза бегали по морщинистому лицу то вверх, то вниз, словно старик все время что-то искал и не мог найти.

— Привет, дедушка Петрович, — шутливо прокричал молодой парень.

— Здорово, сосед Ванька, здорово!

— Как ваше здоровье, видел вчера — скорая помощь приезжала?

— Здоровье отлично, Ваня, пока еще живой, к сожалению, — слегка улыбнулся Семен Петрович Игнатьев. Это был одинокий мужчина: жена, с которой они прожили более трети века, умерла пять лет назад, детей Бог не дал, а родственники имелись только дальние и жили где-то в Сибири.

— Что ж вы так на себя наговариваете, на своих ногах, слава Богу, — живите долго!

— Устал я жить, сынок, устал.

— Как можно устать жить, не понимаю, — задумался Иван, лицо его стало напряженным и суровым, оттого подбородок еще больше прилип к груди, сзади казалось, что он все время что-то ищет под ногами.

— Тебе и не понять меня, старика, ты молодой, у тебя жена красавица Машенька, сыночка вот родили в этом году. Тебе есть зачем и для кого жить! Так и живи, Ванечка, живи, послушай старика. Сделай так, чтобы прожить эту жизнь правильно. Ты молодец, у тебя все получится.

— Знать бы еще, что значит это правильно, — усмехнулся Иван.

— У тебя перед глазами живой труп. Вот посмотри на мою жизнь и сделай наоборот. Мы тридцать пять лет прожили с женой. Только вот детишек не получилось, большой грех по молодости совершили и всю жизнь расплачивались… А без детей жизнь пустая и ненужная, Ваня, запомни. И не останавливайтесь, рожайте еще детишек, чем больше детей, тем больше света, больше тепла, больше счастья. А дом без детей — это могильник, посмотри на мой, видишь, даже лучи солнца его стороной обходят, словно стыдятся.

— Да наговариваете вы все, Семен Петрович, наговариваете.

— Ладно, Ваня, не буду тебя отвлекать, ты кого-то ждешь?

— Да, сейчас Сашка заедет, поедем работать. В деревню, уборка же началась.

— Молодец ты, Ваня, что комбайнером работаешь, трудиться на земле — это хорошо.

— Что ж он так долго, запил, что ли, опять, сволочь! — губы парня напряглись от злобы и нетерпенья.

— А Сашка все квасит, да? — понимающе спросил дед.

— Конечно, еще как! Людка ушла от него недавно и дочку забрала, как жить с такой скотиной, пьет, да еще и руку поднимает.

— А какой парень был хороший в детстве, я ж помню вас, играть бегали на речку, у меня сердце радовалось, сколько вам разных угощений приносил, помнишь?

— Конечно, дед, помню, конечно. Вон вроде едет, значит, не пьяный, и то радует. Пока, Петрович, не унывай, еще поживешь, — прокричал Иван, спешно садясь в подошедшую машину.

Время было около семи утра, жара еще не набрала дневную силу, легкий освежающий воздух приятно обвевал лицо старика. Семен Петрович, немного постояв, пошел в сторону Молычевки, она протекала метров в шестидесяти от его дома. Спустивший к берегу, устало и жалостливо посмотрел на мутную, заросшую кувшинками воду. Река за последние годы сильно обмелела, течение практически прекратилось, берега заросли густым колючим ковылем, белые и желтые кувшинки гордо выглядывали из сточной мутной воды. Неприятный запах тины разносился далеко по улицам Молычевска.

— Эх, бедная ты моя. Погибаешь… Люди тебя сгубили, как и все на этой планете. А я помню, во времена моей молодости какая ты была красивая, какая жизнь в тебе бурлила, какие могучие и величавые берега тебя охраняли, какая холодная и быстрая вода протекала тут. Как было приятно в летний зной окунуться в твои прохладные объятья. Сколько всего связано с тобой, Молычевка, вся моя жизнь соединена с этим городом и с тобой, родная. Здесь родился, здесь жил, и умирать настает время тоже здесь. Только человек должен умирать, у него природой так наказано. А природа умирать не должна, но человек своей поганой сущностью и ее погубить собрался и обязательно своего добьется.

2

Старая машина бодро ехала по ухабистым улицам города в сторону деревни Самыковки, там работали комбайнерами Иван Семикин и Александр Мельников.

— Сашка, да не гони ты так, все внутренности сейчас выскочат, куда ты так мчишься, соскучился по работе?

— Да прямо сейчас! Век бы ее не видеть, эту работу. С похмелья я, голова сейчас взорвется, а на скорости немножко дурманит, — улыбнулся невеселой улыбкой Александр.

— Дурак ты, самый настоящий. Алкаш. Люду выгнал, путаешься с этой прошмандовкой продавщицей. Чего тебе не хватает?

— Ой, а ты прям святой, праведник, блин. Давно последний раз нажирался и Машку колотил, чудак?

— Да это было всего пару раз, и то со злости, довела стерва, — виновато покосил глаза Семикин, машинально отвернувшись в сторону обочины.

— Пару раз за последнюю неделю? — громко рассмеялся Мельников и закашлялся глубоким пронзительным кашлем.

— Да пошел ты.

— Ты из себя не корчи того, кем не являешься, и меня не поучай. У тебя жена постоянно в синяках ходит, думаешь, люди не видят? И бухаешь ты немногим меньше моего, и сына вон сдуру по пьяни заделали. Так что ты меня не поучай, не тебе кого-то судить.

— Ладно, что ты завелся, не буду, — виновато сменив тон, произнес Иван и повернулся к другу, слегка расправив прищуренные брови. — Что-то никакой радости нет в жизни, никакой. У тебя, наверное, с этой продавщицей в койке райское наслаждение?

— Посмотри кругом, Ваня, — не ответил на вопрос Мельников, — посмотри, как мы живем, а знаешь, почему? Потому что кругом одно дерьмо. Этот дерьмовый город, из которого давно уехали все более-менее здравомыслящие люди, эти разбитые дороги, эти грязные захудалые тротуары. А люди какие, видишь? Одно дерьмо, зависть, жадность и подлость. Мы живем среди дерьма, Ваня, мы среди него родились. И не надо строить из себя святошу. Погано выглядит. Если живешь среди дерьма, невозможно не быть свиньей, невозможно. Вот мы с тобой, как и все тут, порядочные сволочи, и не надо этого стесняться.

— Хватит философствовать, у меня голова распухла. Есть что-нибудь бахнуть? — грустно спросил Семикин.

— Что я слышу, этот человек десять минут назад учил меня жить. А сейчас хочет надраться полвосьмого утра. Семикин, ты что, опять в привычное дерьмо нырнул? — усмехнулся со злой иронией Александр.

— Так есть или нет?

— Ну есть, возьми у тебя под сиденьем и мне дай.

Машина давно свернула с асфальтированной дороги и продолжала мчаться по проселочной. Вдоль обеих сторон растянулись бескрайние поля с налитой золотистой пшеницей. Время от времени поля рассекали прямые линии заросших густой травой посадок, небольшие березки и клены разрезали прямыми линиями пшеницу, как острые ножницы идеально разрезают листы бумаги. Бескрайние просторы страны очаровывали своей могущественной широтой и давали надежду на будущую бесконечную жизнь.

Машина подъехала к опушке невысокого леса, около которого стояло несколько комбайнов. Двое друзей вышли из машины, настроение у них было весьма приподнятое, под сиденьем раскачивалась пустая бутылка.

— Привет всем, мужики, все работаете, убогие? — крикнул, смеясь, Мельников. — Что такие грустные, опять Антон Иванович кинул на деньги? Или просто с похмелья?

— Вот они приехали, собаки, — из-за комбайна вышел Антон Иванович Яровой. Местный фермер, в народе все называли его Олигарх. Больше половины полей района принадлежало ему. Лет десять назад он приехал в Молычевск с большими деньгами, построил солидный дом и начал сельскохозяйственный бизнес. Приехал один и никогда никому не рассказывал о своем прошлом. В городе ходили разные легенды на этот счет. Одни рассказывали в мельчайших подробностях, как он убил жену, расчленил и закопал в саду около дома, а после детей отдал в детский дом и приехал на другой конец России. Другие утверждали, что Яровой вор, и ни жены, ни детей у него отродясь не было. А в Молычевске скрывается от друзей-бандитов. Третьи уверяли, что есть у Ярового и семья, и дети, которых он благополучно бросил и сбежал сюда, а они его уже несколько лет ищут и ждут. В маленьком бедном провинциальном городе фигура калибра Антона Ивановича вызывала огромный интерес и порождала множество слухов.

— Только вас и ждем, господа, — с большим превосходством произнес Яровой, гордо шагая в сторону Ивана и Александра. — Думали, уж не приедете, пшеница сама себя не уберет, все быстро за работу, лодыри, быстрее.

— Да уже прыгаем на лошадей, товарищ Иванович, — строевым голосом протараторил Сашка и заскочил на подножку комбайна.

Все поле озарилось шумом гигантских моторов, и череда машин выстроилась перед атакой на золотую ниву богатого урожая.

Антона Ивановича Ярового ненавидели все работавшие у него. И люди, знавшие его, — тоже ненавидели. Друзей и родственников в Молычевске у него не было, общался с жителями только по работе или по крайней необходимости. Ходил всегда угрюмый, задумчивый, с высокомерным взглядом и с неприятно-хозяйским выражением лица. С рабочими разговаривал грубо, пренебрежительно, часто кричал и обливал разнообразными ругательствами. Когда доходило дело до расчета, старался всегда заплатить меньше, придумывал незначительные поводы для удержаний, искусно рождал схемы, позволяющие обмануть работников. От безысходности и отсутствия хоть какой-то приемлемой работы в Молычевске люди терпели, злились, вымещали свою злость и обиду на близких, но упорно работали, ожидая лучшего. Александр и Иван батрачили на Ярового уже больше пяти лет, им жутко не нравилось, но было удобно. Удобно, что он никогда не увольнял их после многочисленных запоев и прогулов. Да, кричал, да, унижал, да, лишал заработной платы иногда даже бил, но до увольнения не доходило. Ведь о найти более трудолюбивых и бесправных рабочих было невозможно. Поэтому всех все утраивало, все терпели и трудились в перерывах между запоями. А работать, справедливо сказать, молычевские мужики умели, равных не было в труде, когда нужно, когда урожай был на грани пропажи, когда необходимо в считанные дни убрать бескрайние гектары, все работали без перерыва, круглыми сутками и всегда добивались своего. Спасая урожай столь ненавидимого им человека, они делали все от них зависящее, словно спасали собственное добро, собственную жизнь. Трудовая честь не позволяла поступать иначе. Яровой видел это, но никогда вслух об этом не говорил и уж тем более никогда не хвалил рабочих, а только находил повод их обругать и унизить.

3

Ночная прохлада опустилась на Молычевск. Мрачный задумчивый город в сумерках казался огромной тенью убегающей вдаль смерти. Одинокие редкие фонари были разбросаны по извилистым улицам, словно сказочный великан, собирая горящие звезды огромной неуклюжей рукой, просыпал их на землю. Темнота покрыла все пространство, не охваченное светом. Было что-то в этой темноте зловещее, пустынные улицы с редким лаем собак напоминали древний город, вымерший после чудовищной загадочной эпидемии. И только редкие прохожие давали надежду на присутствие жизни в этом месте.

Многое меняется с наступлением ночи, многое видится и понимается по-другому. При солнечном свете старые крыши полуразрушенных забытых домов не кажутся такими ужасными, густые заросли хмеля и ковыля выглядят как летние живые заборы, даже мутная стоячая вода в Молычевке при игривом танце солнечных лучей чудится полной жизни и могущества. Но с наступлением темноты все меняется, старые дома представляются убежищами отвратительных чудовищ, обителями леших, домовых, русалок. А сплошные лабиринты черных зарослей — как места, где эти самые чудища устраивают бесконечные шабаши, каждую ночь наводя ужас на жителей. И в спокойной, поросшей густыми кувшинками реке появляется серебряный месяц, начиная свое неспешное движение, раскачиваясь на водной ряби, погоняемый еле заметным летним ветерком. Кажется, еще мгновение — и появится уродливый водяной, который с легкостью оседлает неторопливый месяц и начнет свой однообразный причудливый танец. Город меняется с присутствием ночи, ночь устрашает все необратимые печальные явления, происходящие с городом. Тьма высвобождает пороки человека, скрываемые светом. Ночь — время чудес и время превращений. Жизнь меняется, меняются мысли человека, мысли города, это необъяснимое действо происходило и с Молычевском.

По небольшой, когда-то асфальтированной улице не спеша двигалась худенькая старушка, около девяноста лет от роду. Звали ее Анастасия Максимовна Миронова. Анастасия Максимовна шла небольшими, но довольно быстрыми шагами, идеально ровная осанка, высоко поднятая голова никак не сочетались с таким почтенным возрастом. Несмотря на несколько небольших морщин, покрывавших лицо старушки, она по-прежнему выглядела весьма привлекательно.

Живет на нашей земле особый тип людей, природная красота которых не покидает их до глубокой старости. Миронова была именно из этого типа. Вопреки крайне сложной судьбе, Анастасия Максимовна считалась приятной добродушной женщиной, которая всегда готова прийти на помощь или дать мудрый житейский совет. Перед самой войной вышла замуж за своего друга детства Петра Степановича, но счастью суждено было продлиться недолго. В конце тысяча девятьсот сорок первого года от мужа вдруг прекратили приходить письма. Первые месяцы Анастасия Максимовна утешала себя, сваливая все на плохую работу почты. Но время шло, а весточки так и не было, только в середине сорок второго пришла информация о без вести пропавшем Петре Степановиче Миронове. Долго убивалась вдова по своему единственному любимому человеку, которого так несправедливо окутала туманом тайны война.

После победы пошла учиться, закончила педагогическое училище и всю жизнь до глубокой старости работала в местной школе учителем русского языка и литературы. Замуж так и не вышла, детей тоже не случилось, ждала своего единственного, писала запросы во все инстанции, пыталась узнать хоть какую-то малейшую информацию, но все было тщетно. Пропал в затяжных боях под Москвой — и больше ничего. Так все годы и прождала своего Петра Степановича и до сих пор ждет и верит, каждую ночь, каждый день, каждый час…

— Добрый день, Семен Петрович, — вежливо поприветствовала Игнатьева старушка.

— Добрый день, дорогая! Куда тебя несет в такую жару? — заботливо произнес Семен Петрович.

— На базар иду, молока надо купить, и на почту зайду, нет ли там какого письма.

— Почту уже лет сто как домой разносят, Максимовна, ты не знала?

— Знаю, знаю! А вдруг что-то завалялось или потерялось, мало ли. Я их попрошу, пусть посмотрят.

— Что ж тебе такого важного должно прийти? Неужто весть о повышении пенсии, — рассмеялся Игнатьев, слегка опершись на невысокий палисад собственного дома.

— Да на что мне пенсия, — отмахнулась старушка. — Мне, слава Богу, на все хватает, да и что нам, старым, надо? Кусок хлеба и стакан молока, вот и сыты. Я жду, может, о моем Петре весточка какая, вдруг что-то удалось выяснить.

— А ты все не угомонишься, — махнул рукой Игнатьев, — больше семидесяти лет прошло, что ты можешь узнать?

— Годы — они не всегда правду скрывают, иногда и наоборот, то, что скрыто вечностью, вдруг открывается. Надежда у меня еще осталась, Семен, понимаешь, надежда! Благодаря ей и прожила все эти годы и до сей поры живу.

— Молодец ты, конечно, Миронова! Мне бы твое упорство и твой оптимизм, давно бы опять женился, — рассмеялся старик. Искренний смех заставил его непривычно широко открыть рот, так что даже больно свело скулы. Семен Петрович машинально взялся за подбородок. — Насмешила ты меня сегодня, Максимовна, с молодости так не смеялся.

— Дурак ты, Игнатьев, всю жизнь был дураком, а к старости стал дурак в кубе, — открыто и дружелюбно улыбнулась Анастасия Максимовна.

— Знаю я, знаю, поэтому вся жизнь прошла через одно место. Эх, как я жалею, что мозги у меня появились только сейчас, как жалею…

— Ты уверен, что появились?

— Немножко появилось! Мне бы такие мозги лет в восемнадцать, эх.

— Я вот что заметила за свою долгую жизнь. Ум к человеку никогда не приходит вовремя. В тридцать лет мы рассуждаем, вот бы нам сегодняшний ум, когда стукнуло совершеннолетие, я бы все сделала по-другому, изменила свой путь и точно не наделала бы тех ошибок, непоправимых зачастую. Когда нам исполняется пятьдесят, мы причитаем: «Эх, мне бы в тридцать такие мозги, я бы таких дел наворотил, столько бы всего успел, жизнь стала бы другой». А в старости окунаемся в бурю воспоминаний и диву даемся, какими мы были дураками всю свою жизнь, и только сейчас, на исходе своего существования, вдруг осознаем, какой восхитительный и острый ум у нас сейчас, каков жизненный опыт, какая мудрость, если бы она была с начала нашего жизненного пути! Такую жизнь прекрасную и сказочную представляем в мечтах, аж ноги сводит от досады. А на самом деле знаешь что, Сеня? Мы как родились дураками, так и помрем ими, и ума у нас никогда не было и не будет, — рассмеялась уже полной грудью старушка и потихоньку стала отходить от словоохотливого собеседника. — Пока, пока, пошла я, а то весь день с тобой проболтаешь о всякой ерунде, и почта закроется, не дай Бог. Не болей, Игнатьев, будь здоров.

— Заходи, время будет, Миронова, чайку попьем, — усмехнулся Игнатьев и подмигнул старушке левым глазом.

4

Иван Семикин вернулся домой около десяти вечера, утренний алкоголь давно рассеялся, и осталось только тяжелое удручающее чувство похмелья. Голова казалась огромным чугунным котлом, который нагрели до кипения, и казалось, еще секунда — и он разлетится на тысячу маленьких осколков. Ватные ноги плохо слушались, по всему телу проходила неприятная судорога, жить хотелось слабо.

«Была же бутылка спрятана, — думал Семикин все обратную дорогу из деревни. — Точно была, если эта не нашла».

Зайдя домой, сняв с большим трудом старый замусоленный свитер, Иван сразу задал прямой вопрос жене, времени и желания искать алкоголь тайком не было.

— Маша, там бутылка была спрятана, принеси мне, иначе сейчас сдохну.

— Нет ее уже давно, ты что, забыл, неделю назад ее с Сашкой выпил, — спокойным и ласковым голосом ответила жена.

— Ты что, стерва, совсем мозги растеряла? Что ты мне врешь, курва ощипанная, — рассвирепел Иван и вдруг резким движением руки сгреб на пол все содержимое стола. Тарелка с ароматным супом, тарелка с мятой картошкой и котлетой по-киевски, полный бокал горячего чая, хрустальная сахарница полетели на пол с громким характерным звуком бьющейся посуды.

— Что ты творишь, Ваня, что? Я весь день тебя жду, ужин приготовила, вот твоя благодарность?

— Заткнись! Я тебя в последний раз спрашиваю, где бутылка? — скулы на лице мужчины ходили ритмично, словно неведомая сила играла на них однотипный психотропный ритм.

— Не дам, сказала, иди спать, — по щекам Марии потекли горячие слезы, слезы отчаяния и обиды. Почему это происходит с ней, в чем она виновата? Ведь все было так хорошо, сколько лет Ванечка, еще любимый Ванечка, ее добивался, красиво ухаживал, дарил огромные букеты полевых цветов, читал любовные стихи, совершал глупости — и все ради нее, ради Маши. Какая красивая свадьба была, как все восхищались красотой невесты и статностью жениха. Как вскоре она сообщила ему, что беременна, как они были счастливы. У них родился сын Максимка, счастью не было предела. А сейчас? Стоял перед ней непонятный озлобленный человек, готовый убить за сто грамм горькой противной жидкости.

Вдруг Иван молча встал и, не говоря ни слова, спокойно подошел к жене. Смотря прямо в глаза мутным гневным взглядом, вдруг со всего размаху влепил Маше кулаком в левую щеку, с такой силой, что она, не устояв на ногах, громко рухнула на пол.

— Дура, — спокойно произнес муж и лег на чистую выглаженную постель.

Минуты две женщина лежала неподвижно, только слышались негромкие всхлипывания. После, собравшись с силами, Маша поднялась на ноги, в голове все перемешалось, перед глазами стояла пелена тумана, ноги с трудом слушались.

— Максим, просыпайся, мы уходим, — сын ничего не понял после резко прервавшегося глубокого сна. «Мама, я спать хочу», — произнес ласковым тоненьким голоском сын.

— Мы уходим, потом поспишь, — Маша начала быстро и умело одевать мальчика, в то время как Иван чуть слышно захрапел, сладко посапывая.

Вышли на улицу, и в лицо им хлынула освежающая августовская прохлада. Идти было некуда, и, подумав несколько мгновений, Маша нехотя постучала в окно соседского дома. Семен Петрович уже спал и с трудом расслышал шум.

— Иду-иду, кого это так поздно несет, совсем уже, что ли, стыд потеряли, старика донимать по ночам. Ну кто там, какие полуночники?

— Дедушка, это я, ваша соседка Мария с сыном, можно, мы войдем? Пожалуйста, нам больше некуда идти, — быстро протараторила женщина, проглатывая множество соленых слез обиды.

— Заходите, сейчас открою.

Маша с Максимом зашли в дом.

— Вот это ничего себе, это что, у тебя вся щека в крови и синеть начинает, иди умойся, я сейчас поищу чем обработать. — Женщина прошла в другую комнату и стала умываться в старом, сделанном из нержавеющей стали умывальнике.

— Неужели это Ваня опять озорует, — с большим волнением и жалостью спросил дедушка.

— Он, он, к сожалению, собака.

— Сейчас я поставлю чай, будешь чай, Максимка? С пряниками и конфетами.

— Буду, буду, дедушка, — весело протараторил мальчик, и лицо его расплылось в широкой улыбке.

«Как мало надо для счастья детям, какие они беззаботные», — думал Семен Петрович, грея чай.

Мария закончила умываться, и все сели за небольшой, но довольно чистый и удобный стол.

— Вы нас простите за вторжение, нам просто идти некуда, а оставаться с этим в одном доме страшно, что ему еще в дурную голову влезет, неизвестно. Я за Максима боюсь.

— Правильно сделали, что ко мне пришли, мне, старику, люди в праздник, сейчас постелю вам в спальне. Пейте чай, пойду еще варенья принесу из чулана. Будешь варенье, внучок, малиновое?

— Ага, — стесняясь, произнес мальчик.

— Что ж творится с Ваней, эх. Какой хороший был и тут к этой заразе пристрастился, как бы нам его наставить на путь истинный?

— Вот вы, наверное, Семен Петрович, не такой были в молодости и к жене по-другому относились, и глупостей не делали. Сразу видно, какой вы правильный и хороший человек, значит, всегда таким были. Не чета моему дураку.

Старик вдруг глубоко вздохнул и задумался, виновато опуская голову:

— К сожалению, нет, дочка, жизнь я прожил неправильно, и совсем я не святой, а, скорее, наоборот — великий грешник. Жену любил, очень любил, это правда. Но бывало все — и напивался до потери сознания, и руку поднимал, и обижал. Сейчас вспомнить больно, в душе камень появляется от жалости к моей любимой. Ведь, правду говоря, ничего хорошего она в жизни со мной не видела. А сейчас что? В старости мы все праведники становимся и вас, молодых, поучаем, и живем как положено, делаем вид, какие мы замечательные. А на самом деле, Машенька, все мы были молодыми и все мы такие глупости творили, такие ошибки совершали, такие раны глубокие наносили родным людям, что никакие года, никакая старость этого не скроет. Люди — звери по своей природе и всегда делают больно самым близким. Столько обиды и ненависти мы получаем от самых родных людей. Видимо, природа создала так нас, с гнильцой, нам постоянно нужно причинять боль, без этого мы не обходимся. Самое поганое существо на земле — это человек.

— Спокойной ночи, Семен Петрович, — Маша вместе с сыном легли на просторную высокую кровать и через некоторое время уснули беспокойным сном.

5

Иван Семикин проснулся около двенадцати ночи, голова болела еще сильнее, стойкая противная тошнота сдавливала горло.

— Машка, ты где? — крикнул изо всех сил Иван. — Где же эту шалаву носит? Нужно найти бутылку, не могла она ее выкинуть.

Через несколько минут весь ухоженный дом превратился в огромные развалины. Перевернув шифоньер, большую двуспальную кровать, аккуратный небольшой диванчик в прихожей, все кухонные шкафы, Семикин успокоился, только когда заветная бутылка была найдена. Трясущимися руками, с особой заботой он держал заветный предмет, в эту минуту для него пол-литра водки были дороже всего на свете, дороже любимой жены, дороже сына, дороже собственной жизни. Человек полностью покорился пороку пьянства, позволив огненному змею завладеть его умом, его сердцем, его душой. В считанные секунды бутылка была выпита, и Ивану стало намного легче, голова прошла, руки налились прежней силой. После недолгого бодрствования он заснул спокойным, крепким сном.

Снилось Ване детство, его родители, тяжелое время развала девяностых годов. Ванька Семикин — худенький мальчик невысокого роста восьми лет, с огромными, совершенно не подходящими к его маленькому лицу глазами небесно-голубого цвета, настолько живыми и веселыми, что стоит только посмотреть в них — и становится радостнее на сердце; с маленьким, слегка приподнятым носиком, с твердым, редкой формы аккуратным лобиком, с огромным количеством веснушек, усыпающих все лицо, расположенных в странном, хаотично-смешном порядке, словно огромное поле сияющих на поляне васильков.

Выйдя в большую комнату из своей маленькой светлой спаленки, Ваня увидел маму, стоящую на коленях перед иконостасом в переднем углу дома, спешно шепчущую утренние молитвы. Иконостас наиболее выделялся в комнате, находясь в самом светлом углу дома, от него исходила неведомая, потрясающая сила, которая притягивала и манила. На нем светились чудесные иконы, разной величины и возраста, некоторые еще достались от прабабушки мальчика его матери, другие были недавно привезены из городского храма. Икон накопилось множество, но все они находились на своем месте, создавая душевную идиллию, высшее равновесие и симфонию. Сверху по обе стороны иконостаса опускалась белоснежная, чуть светящаяся ткань, создававшая полную картину сближения с небесными, высшими силами. Потрясающее чувство радости овладевает любого верующего человека, молящегося перед иконами. Таинственное сближение человека и Бога, земного и небесного происходит именно при искренней молитве.

— Садись завтракать, — обратилась мать к Ивану, закончив таинство. Он всегда любил мамины кушанья, особый вкус приготовленных с огромной любовью блюд мальчик запомнит на всю жизнь.

Торопливо наяривая вилкой круглые парные сырники со свежей деревенской сметаной, мальчик то осматривал комнату, то глядел в окно, потом на рыжего, совсем обленившегося кота под столом, уставившегося на него жалостливыми, голодными глазами. Иван любил животных и всегда тайком от родителей стаскивал со стола самое вкусное и кормил всех бездомных собак и кошек, они в свою очередь отвечали ему взаимностью и постоянно ждали у дома, жалобно скуля и прыгая…

…За окном было еще темно, а Иван уже не спал, алкоголь стремительно улетучился из организма, унеся с собой бодрость и приподнятое настроение. Головная боль возвращалась, Семикин неподвижно лежал с закрытыми глазами и тяжело вспоминал детские годы.

Когда-то давно на стене в комнате висел портрет Платона Михайловича, деда Вани. Платон Михайлович был бравый морского офицер, служил в северных суровых водах мирового океана капитаном военного корабля. В 1942 году, в самом страшном году нашей истории, трагически, при выполнении боевого задания, Платон Михайлович погиб вместе со всей командой, навсегда упокоившись в темной неизвестности вод северных морей. Ваня очень гордился дедом и собирался идти по его стопам, стать военным, морским офицером Северного флота. Мальчика очень увлекало море, эта непокоренная, ужасающе прекрасная, великая стихия. На чердаке дома стояло старое корыто с давно проржавевшим дном; будучи маленьким, он часто лазил туда, садился в это корыто и мечтал, представлял огромный красивый корабль, себя — высокого стройного сильного офицера в ослепляющей непобедимой, как одно из самых великих одеяний, военной форме морского офицера.

— Кушай медленнее, не торопись, — улыбаясь, говорила мать.

Но Ваня уже очистил тарелку и быстренько побежал на улицу, спешно крикнув с порога:

— Спасибо, мам!

На улице стояла чудесная весенняя погода, все в природе просыпалось и набирало силу, каждая травинка, каждый цветочек казались удивительно живыми и совершенными, отовсюду веяло жизнью, добром, чудотворным светом. Солнце виновато выглядывало из одинокой, невесть откуда взявшейся тучки, совершенно маленькой и беспомощной, как новорожденное дитя в кроватке.

Во дворе мальчика уже ждала Маша, соседская девочка, чуть более высокая, чем он, с прямыми черными, как уголь в городских котельных, волосами, такими же черными небольшими глазками, курносым носиком и постоянно радующимся выражением лица. С Иваном они несколько лет весело проводили время, шатаясь по деревне по-настоящему жаркими деньками.

— Побежали к Молычевке, купаться, — громким, высоким голоском скомандовала Маша.

— Побежали, кто быстрее, — крикнул Иван, спешно отворяя калитку.

На пляже было немноголюдно, от реки исходил прохладный, освежающий воздух, хотелось скорее прыгнуть вводу, ощутить на себе всю силу могучей стихии, которая любезно оберегает в своих природных, величественных владениях. Накупавшись вдоволь, Ваня с Машей побрели в сторону дома. Вдруг слева от заросшего, давно забытого оврага они увидели трех старшеклассников, которые ругались и пытались отобрать какие-то вещи у Коли Самсонова, одноклассника и друга Ивана. Мальчик виновато опустил голову, на маленьком светлом лице проступили слезы, он старался вырваться, убежать, но силы были слишком не равны, и все попытки оставались тщетны. Иван, едва увидев это, со всех ног бросился на хулиганов, успел одному подбить левый прищуренный глаз, а второму задеть огромный, слегка горбатый нос. Все произошло столь неожиданно, столь молниеносно, что хулиганы растерялись и попятились назад, не понимая степени опасности. Ваню быстро повалили и начали спешно избивать, руками, ногами, злобно пыхтя, как приходящий на станцию тепловоз, наполненный людьми.

— А ну расступитесь, — злобно крикнул Митрон Семенович, местный безработный, давно злоупотреблявший алкоголем, абсолютно чистый и добродушный мужичок невысокого роста, в огромном старомодном плаще, который он не снимал ни летом, ни зимой. Хулиганы, услышав его, быстро разбежались, а Ваня начал вставать, корчась от боли и обиды.

— Сильно они тебя? –спросил, осматривая его, Митрон.

— Да ничего, им тоже влетело неплохо, если б я удержался на ногах, они бы получили больше.

С Ваней часто случались подобные случаи, всему виной был его особенный характер, с постоянным обостренным чувством справедливости и недетским упрямством. Любая несправедливость, даже малейшая — и он уже с кулаками и суровым взглядом, готовый на деле отстаивать свою правду. Синяки и царапины практически не сходили с его лица, мать и отец ругали, внушали, предупреждали, но все тщетно, как только видит Ваня, как обижают или оскорбляют слабого, — он уже в центре событий…

…Семикин лежал в большой неудобной кровати, тело противно ныло, пронизываемое похмельным синдромом. Иван продолжал вспоминать детские голы. Одно трагичное событие особенно хорошо запомнилось.

Рано утром его разбудил странный шум: крики, вопль, плач, доносившиеся из окна, были настолько сильными и пронизывающими, что становилось страшно. Он быстро оделся и выскочил на улицу: горел соседский дом. Маша с бабушкой стояли на улице с растерянными, трагичными лицами, на которых были видны отчетливые следы свежей черной сажи. Казалось, они еще не понимают, что случилось, как могла произойти такая трагедия? В руках бабушка держала старинную икону Николая Угодника, единственную вещь, которую она успела вынести из горящего ужаса. Почему именно икону? На этот вопрос, наверное, ответить не сможет никто, даже она сама, это из области душевной рефлексии, внутренней духовной составляющей личности: кто-то тянется к иконе, кто-то — к материальным благам. Люди бегали с ведрами, шлангами, кружились, кричали, поливали дом студеной колодезной водой, кто-то подвез мелкого желтовато-белого песка, его начали решительно кидать в пасть стихии, но было уже ясно, что все старания тщетны… Из окон, дверей, из-под невысокой крыши — отовсюду вырывались языки пламени, страшная мощь огня полностью поглотила дом. Эта громадная, чудовищная сила, красная всепожирающая махина насыщалась жилищем, летели куски шифера, досок, стоял ужасающий, леденящий душу треск, словно сам Бог огня радовался своей добыче, показывал природную, непобедимую силу. Пожар прекратился только когда гореть стало нечему, красный дракон сожрал дом дотла, а потом и себя самого и только под утро улетел вместе с последними клубами черного, неприятно пахнущего дыма.

Маша с бабушкой поселились в доме Семикиных, пока строили новый, а строили его, надо сказать честно, все: жители Молычевска не остались равнодушны к чужой беде. Стройка кипела с утра до вечера, подвозили грузные, тяжелые бревна, легкие, еще пахнувшие сосновым соком доски, шли груженые самосвалы с песком, цементом, все мужики села трудились над новым домом, даже Митрон Семенович, всегда говоривший, что он потомственный дворянин и его Бог создал не для работы, а для умственных умозаключений и для распоряжения над людьми, — даже он сидел на будущей крыше и ловко стучал небольшим молотком, что-то напевая себе под нос.

Трудился здесь и отец Вани, Николай Платонович, высокий, крепкий мужик, похожий на былинного богатыря, с вьющимися черными волосами, маленькой аккуратной бородкой и добрыми, немного прищуренными карими глазами.

— Смотри пальцы не отбей, Платон Михайлович, а то нечем будет стакан держать, — смеясь крикнул Николай.

Вся стройка наполнилась грохочущим хохотом.

— Ничего, Колек, я еще и не то могу, — гордо ответил Платон, впрочем, тоже громко рассмеявшийся.

За два месяца дом был выстроен, он стал намного красивее и величественней прежнего, еще исходил стойкий запах леса и тут же вступал в борьбу с запахом масляной краски. Маша с бабушкой, довольные и счастливые, вошли в новое жилище.

…В мутных, изъеденных алкоголем мозгах Ивана вновь появилось воспоминание из детства.

Часы только-только пробили пять утра, а он уже не спал. Рыбалка — вот что заставило мальчика подняться столь рано, поудить рыбку на восходе солнца, сидя на берегу восхитительно красивой речки, — мечта. Взяв снасти, булку хлеба и кувшин молока, мальчик направился на речку. Стояла полная тишина, и лишь иногда легкий порывистый ветерок поглаживал поверхность реки, словно невидимая рука гладила водную стихию, успокаивая ее. Солнце не торопясь показалось из-за горизонта, Ване чудилось, что оно выглядывает и наблюдает за ним, ведет каждодневную вечную игру, утром приходя — вечером убегая. Клевало неважно, от воды исходил легкий воздушный парок, будто под водой горит огромный костер, подогревая огромную, неуправляемую стихию. Вдруг послышались шаги, и, обернувшись, Ваня увидел дряхлого сгорбившегося старичка в каком-то древнем, латаном балахоне, в некрасивых старинных износившихся туфлях, с небольшой кривой палочкой в руках. Ивана поразило лицо старца, среди недвижимых и очень величественных морщин располагались удивительно живые и добрые глаза. Посмотришь в них, и сразу становилось ясно, что этот светлый путник прожил долгую трагичную жизнь.

— Здравствуй, мальчик, — произнес старичок, слегка наклонившись.

— Здравствуйте, дедушка.

— Не будет ли у тебя маленького кусочка хлебца?

— Будет, кушайте, пожалуйста, — произнес Ваня, протянув взятые с собой продукты.

Старичок присел рядом и стал есть хлеб, запивая прохладным молоком.

— Спасибо тебе, Ваня, — негромким, но твердым голосом произнес таинственный незнакомец.

— Откуда вы знаете, как меня зовут? –удивленно выпучив глаза и открыв рот, спросил мальчик.

— Да знать-то дело не хитрое, а вот понять куда сложнее.

— Вот я вас и не понимаю, — обиженно произнес Ваня.

— Гордый ты, внучок, гордый, тяжело в жизни будет с таким нравом, ой тяжело. Да и жизнь-то скоро начнется такая, что не дай Бог, смутные времена идут к нам, эх… смутные. Иные приспособятся, человек — натура такая, быстро ко всему приспосабливается. А иные нет, иные верные, честолюбивые, им особенно тяжело будет. Ну, бывай, внучок, бывай, — сказал старец и спешно побрел дальше, — только себе не изменяй, Ваня, не изменяй и все выдержишь.

Через считанные месяцы в стране начало твориться что-то непонятное, все заворожено смотрели в телевизор: танки, грозные многотонные великаны, вошли в Москву; грохочущая, то ли ликующая, то ли обезумевшая толпа, крики, вопли, безумие. Непонятные люди с трясущимися руками, колебания от которых передавались всей стране. Ваня не понимал, что делается, но чувствовал нехорошее, на душе было неспокойно, тяжко, происходило что-то ужасное, непоправимое…

Многим в Молычевске все происходящее оказалось просто безразлично, таких было много, угрожающее много, самое пагубное явление на Земле — это безразличие, любое качество, любой порок человека можно исправить, изменить, улучшить, любое, кроме одного — безразличия…

Дух гибели распространился над страной с пугающей быстротой. Рухнуло счастье и в семье Семикиных, отец потерял работу, потерял смысл, пристрастился к бутылке, утратил интерес к жизни. Постоянные ссоры, ругань, драки стали основными событиями в семье. Бедность, недоедание, холод, вечный мрак поселились в доме, делая вид, что они хозяева и пришли навсегда, вытеснив прежние теплоту и любовь.

Ванечка часто, когда оставался один, подносил маленькую деревянную шаткую табуреточку к углу комнаты, залезал на нее, тянулся к иконостасу и шептал тоненьким жалобным голосом: «Боженька, спаси нас, помоги нам, верни старое доброе время, верни мне прежних маму и папу». Вспоминал, как раньше отец приходил с работы, усталый и необычайно довольный, брал маленького Ваню на руки, крепко прижимал к груди, целовал в маленький лобик. Ваня хорошо помнил его сильные руки, терпкий, приятный запах табака, родной любящий голос.

Все чаще день ото дня Ваня шептал молитвы, неумело скрещивал пальцы и прикладывал их ко лбу, к груди, к правому плечу, к левому плечу, ко лбу, к груди, к правому плечу, к левому плечу, ко лбу, к груди, к правому плечу, к левому плечу — а по щекам текли искренние, горькие, полные печали, трагизма и необычайной искренности детские слезы… Но спасение не приходило…

…Теперь в доме у Семикиных не было ни одной иконы, и о Боге Иван давно уже не вспоминал, обидевшись когда-то в детстве на не пришедшую с неба помощь.

За окном было уже светло, Иван встал и нехотя поставил чай.

— Только себе не изменяй, Ваня, не изменяй, — шептал про себя Семикин.

Нужно было собираться на работу, через полчаса должен заехать Мельников.

6

Пятница в Молычевске была базарным днем. В центре города находился большой центральный рынок, на который раз в неделю стекались продавцы из всех ближайших районов, привозя разнообразные товары. Тут и расписные итальянские платья, и скромные белорусские сарафаны, и простые узбекские пошивы. Чуть поодаль располагались продуктовые ряды, запах оттуда разносился далеко за пределы базара, пахло огромным разнообразием речной и морской соленой и копченой рыбы, салом домашнего посола, копченым мясом и окороком, сладостями, многообразием заграничных чаев и многим, многим другим.

Посмотреть на такое действо стекались люди со всего города, было достаточно и мало-молычевских, и хуторян. Развлечений в небольшом городке почти не было, поэтому базарный день считался большим событием в жизни города. Все шли как на праздник, с семьями и одни, с друзьями и знакомыми, с женами, а некоторые особо смелые и не особо умные — с любовницами. Шли посмотреть товары, прикупить полезных вещей для дома, а чаще всего просто погулять, показать себя. Женщины каждое утро в пятницу долго прихорашивались, надевали свои лучшие платья, долго подбирая цвет одежды, туфель и дамских сумочек. Практически весь Молычевск можно было увидеть в пятницу на базаре. Словно огромный разрозненный улей с пчелами, которые весь день летают по цветочным полям, собирая нектар, а как только садится солнце, все обязательно собираются в свой дом большой и дружной пчелиной семьей. Вот так и горожане один день в неделю собирались вместе, увидеть друг друга, обсудить все новости и события, произошедшие в городе за минувшие семь дней. Если посмотреть на данное мероприятие с высоты, то действительно сравнение с большим пчелиным ульем налицо, то же бесконечное движение всех и вся, совершенно бессмысленное на первый взгляд, но если присмотреться — довольно осознанное и целенаправленное. Каждый человек приходил на базар с конкретной целью, даже совсем незримой и казавшейся незаметной, но цель была у каждого.

По базарным рядам ходил большой толстый человек сорока пяти лет отроду, звали его Виктор Сергеевич Сапожников, и назначение у него было — директор рынка. Самый главный человек в этом представлении торговли и развлечений с трудом мог передвигать ноги, из-за большой полноты походка делала его похожим на огромного медведя. Сопя и пыхтя, Виктор Сергеевич обходил свои владения, следил за порядком, разрешал часто возникающие конфликты между приезжими продавцами и покупателями, собирал деньги за аренду торговых мест с этих самых продавцов, общался с земляками, с огромным интересом обсуждая любую, даже совсем незначительную и малозаметную новость.

Стояла сентябрьская прохладная погода, начало осени выдалось на редкость холодным и дождливым. Несмотря на затянувшееся ненастье, базарный день собрал много народу.

Сапожников, не торопясь, гулял по рыночной площади вместе с женой Ириной и шестилетним сыном Егором. Жена хозяина рынка была весьма пышнотелой, с заметно выделявшимися, манящими грудями и, несмотря на полноту, правильной фигурой. Егор, вопреки малому возрасту, был весьма упитанным мальчиком и походкой удивительно точно походил на отца. Когда они вместе гуляли, то казались похожи на медведя и медвежонка, Егор был точной копией отца, маленькой копией.

— Привет, Максим, — Виктор Сергеевич поздоровался с высоким худощавым мужчиной, торговавшим оренбургскими платками, — как дела у вас там на оренбургской земле?

— Дела, как и везде, неважно, — отвечал продавец. — Народные ремесла на грани исчезновения, старые мастера уходят, а молодых нет. Да и ткацкие фабрики дышат на ладан. Так что скоро не буду платками торговать. И оренбургский пуховый платок останется только в памяти народной.

— Да что ты нагнетаешь, все образуется, вы, спекулянты, из любой ямы вылезете с прибылью, — усмехнулся директор. — Вы такой народ, даже на необитаемом острове найдете кому впарить свой товар, и не просто впарить, а впарить по тройной цене. «Купить подешевле — продать подороже» — вот ваш девиз, и ради его реализации вы пойдете на все. Деньги — единственное, что имеет ценность для вас, и ради этого вы готовы на все. Жалкий народец, душепродавцы, — смеясь, произнес директор, активно жестикулируя, словно выступал оратором на многолюдном политическом митинге.

— Как будто директора рынков святые люди, — рассмеялся Максим, приоткрыв немного смещенный в левую сторону рот и обнажив два ряда огромных некрасивых зубов, покрытых многолетним налетом. — Вы, руководящие работники, еще хуже нас, торгашей. У вас мещанское сознание, местечковое. Виктор Сергеевич Сапожников — талантливый человек, имеет весомое положение в обществе, начальник. Все жители города его уважают и ценят как порядочного и весьма щедрого человека, который не пожалеет последнего, если ближний попадет в беду. Так, дружище, или нет?

— Практически, — слегка приподняв голову, с легкой долей важности отчеканил Виктор Сергеевич.

Продавец платков вдруг закатился размашистым громким смехом.

— Витюша, ты правда так думаешь? — с трудом произнес мужчина, плохо сдерживая приступ хохота. — Вот уж действительно, человек состоит из своих мечтаний. Похоже, ты и правду так представляешь свою жизнь.

— А что, это плохо?

— Ну для тебя, может, и хорошо, мой жирненький чудачок. Кому эта истина нужна? Не важно ведь, что ты крохобор, каких свет не видывал, что ты за вшивую копейку душу продашь, что ты проживаешь свой жалкий век, и ни один человек не получил от тебя и гроша. Так же ведь, Витя? Тебя ненавидят все молычевцы, и все приезжие торговцы тебя тоже презирают, ведь ты обложил их непосильной платой за аренду этих узких отгородок. Или я не прав, товарищ начальник? Ты же тащишь все, что под руку попадется, готов содрать последнее с самого захудалого бедняка, заплесневелую корку черствого хлеба — и ту утянешь, представься такая возможность. И самое страшное, что таких, как ты, много развелось по стране, вы ее очень скоро угробите, обглодаете до самых костей, останется только жалкий скелет изможденного народа. И не кати бочку на нас, предпринимателей, мы тянем свои лямки, как можем, нам сложно, нам больно, нам противно. Только не вам, народоненавистникам, учить нас жизни. Вы еще паскуднее и противнее, вы предаете и воруете, а мы зарабатываем своим трудом, — Максим заметно разозлился, голос дрожал и постоянно срывался на высокие фальшивые ноты.

— Ладно уж, успокойся, барыга, — спокойно ответил Виктор. — Вы такой же никчемный народец, как и мы. И не надо себя обелять. Давай нужную сумму за аренду, я пойду дальше. А философствовать будешь дома с женой, может, хоть там твои заключения покажутся ценными. А как по мне, так это полная чепуха, в сегодняшней жизни выживают все как могут, а слова мораль и нравственность давно уже ничего не значат, их скоро исключат за ненадобностью. Общество стало таким, Максим, и мы либо приспособимся к этому укладу, либо погибнем. Сколько уже сгинуло иноверцев, которые так и не смогли смириться с новой реальностью, — миллионы! И если ты не хочешь встать с ними в один ряд, то засунь свои размышления куда подальше и крутись, зарабатывая себе на сладкую жизнь. И все сейчас умные люди этим занимаются.

Предприниматель молча отсчитал нужную сумму и передал их директору рынка. Виктор Петрович не спеша пересчитал все купюры, а после аккуратно сложил их во внутренний карман пиджака.

— Ну, бывай, дружище, удачной торговли, до следующей пятницы.

Люди начали потихоньку покидать базар, время торговли подходило к концу.

7

Около девяти вечера Иван Семикин вернулся домой с большим букетом осенних полевых цветов.

— Прости меня, Маша, я вчера был не прав, голова с похмелья совсем не соображала, не помню, что творил.

— Садись ужинать, — спокойным любящим голосом произнесла жена, прижимая букет к груди. — Как день прошел?

— Поле подсолнечника почти убрали, этот козел опять ничего не заплатил, сказал, мол, закончим, тогда отдаст за весь месяц, но не знаю, верить этому Яровому нельзя, он, паскуда, день не проживет, чтобы кого-нибудь не обмануть, за копейку любого пришьет и даже не задумается. До чего ж паршивый человек. Хотя, конечно, ненамного хуже остальных, люди все поганые существа.

— Ну что ты начинаешь, люди есть разные, и хорошие, и плохие, но хороших все-таки больше, — с легкой задумчивостью размышляла Маша.

— Это все лирика, хорошая моя. Люди всегда ведут себя одинаково, если их поставить в определенные схожие условия. Великий принцип «своя рубашка ближе к телу» всегда работает безукоризненно. Поэтому какой бы хороший человек ни был, но стоит его поставить в определенные рамки, и начнет дерьмо сочиться… Помнишь Петю Игнатова, со мной работал раньше?

— Помню, хороший парень.

— Хороший, все хвалили, души в нем не чаяли — и добрый, и не жадный, всегда проставлялся, покупал все. Весельчак, добрейшего сердца человек. А что в итоге вышло? Украли мужики две тонны зерна у Ярового, а он заметил. Сказал Петьке, если не сдаст тех, кто это сделал, пойдет сам как обвиняемый. И что думаешь? Петька сдал мужиков без зазрения совести, с легкостью, лишь бы его не трогали. Вот и хороший человек!

— А куда он потом делся? — поинтересовалась жена.

— Уехал из города спустя некоторое время, мужики бы ему все равно житья не дали. Вместе с крысой работать — себя не уважать. Только все прекрасно понимают и чувствуют, что любой из нас на его месте поступил бы так же, все знают, но молчат и строят из себя правильных. Вот еще одно поганое свойство человека — думать о себе как о том, кем совсем не являешься. Гордыня и тщеславие перевешивают здравый смысл. Это только некоторые пороки человека, — Иван доедал ужин и принимался за большую кружку с ароматным цветочным чаем. — А Саньку Петрикина помнишь? Давно-давно работал?

— Нет.

— Это лет пятнадцать назад было. Так он, сволочь, в пьяной драке зарезал соседа ножом, не поделили что-то. А утром, когда протрезвел и понял, что случилось, пытался обвинить во всем жену, вроде это она нож воткнула, а он пытался разнять. Вот какие иуды на земле живут. Больше десяти лет ему тогда дали, не знаю, сидит или уже вышел, но в Молычевске пока не появлялся.

— А что же жена, — с нескрываемым любопытством спросила Маша.

— Жена ездила к нему в тюрьму постоянно на свидания, возила продукты, теплую одежду, даже деньги как-то передавала. А потом окончательно переехала в ближайший к тюрьме городок, там и живет рядом с любимым.

— Значит, простила его? Вот же бабы-дуры.

— Это точно, не знаю уж, чем Санька ее приворожил, но сволочь был редкостная, и любить его точно не за что, а она любила. Любят всегда вопреки.

Пойдем пройдемся на улицу к Молычевке, Максим заснул. Погода сегодня великолепная.

Двое вышли из дома и двинулись к реке. Стояла холодная осенняя погода, но дождь и ветер пока не спешили вступать в свои законные права и поэтому на улице было крайне комфортно.

— Я уже и не помню, когда мы с тобой, Ваня, вот так просто гуляли. Наверное, еще до свадьбы. А раньше, пока не поженились, часто проводили время здесь, на берегу нашей речушки, помнишь?

— Помню Маша, все помню. И помню Егора Трофимова, твоего школьного жениха, приехавшего из большого города и так тебя завлекшего. Куда уж нам, деревенским, было угнаться, ты тогда и забыла, что я существую, что мы с детства вместе. Конечно, он красавец городской, с деньгами, с понтами, с харизмой.

— Сколько можно об этом вспоминать, — обиделась Маша и отодвинулась от мужа на расстояние нескольких шагов.

— А ведь признайся, если бы он тебя не кинул после окончания школы и не свалил назад в Москву, ты бы с радостью вышла за него? Несмотря на то, что я каждый день у твоего окна на коленях ползал с охапками цветов. Что я тебе тетрадку стихов насочинял, что полгода копил деньги на подарок, прятал от родителей, не ел, не пил, все собирал для тебя. Вышла бы за него замуж?

— Не знаю, — неуверенно ответила женщина.

Семикин вдруг рассмеялся:

— Не знаешь? Хорош уже играть в эту игру, пятнадцать лет прошло! Тебе было плевать, что я его убить собирался, а потом хотел сам утопиться. Тебе на все было плевать, лишь бы быть с тем, с кем выгоднее. Вот это опять про те самые пресловутые обстоятельства, в которые ты была поставлена и с легкостью продала человека, которого любила, или делала вид, что любила. Вот она, подлая человеческая натура. Поэтому я ненавижу людей.

— Я уже сто раз об этом пожалела и тебе говорила. Было какое-то затмение, я раскаялась и просила прощения всю жизнь и сейчас прошу. Сколько ты меня еще этим будешь попрекать, всю жизнь? Что тебе еще от меня надо, ну дура была, ну убей меня за это! — Маша сильно разрыдалась и пошла вдоль берега быстрыми шагами.

— Да подожди ты, — Иван попытался ее догнать, — подожди, прости, я больше не буду об этом. Успокойся, пожалуйста, родная. — Семикин нежно обнял жену, и губы их слились в страстном горячем поцелуе.

— Пойдем домой, уже холодно, и Максим может проснуться.

— Да, идем. Еще раз прости, — Иван взял за руку Машу, и они спешно двинулись в сторону дома.

На улице стемнело, от речки веяло неприятной холодной сыростью. Деревья сбросили свои летние наряды и терпеливо ждали первого снега, чтобы одеться в новые искрящиеся чудесные белоснежные одеяния. Ленивый месяц чуть заметно выглянул из-за огромной осенней тучи. Все ждали зиму.

8

Два важных события, повторяющихся регулярно, собирали в Молычевске большую толпу людей и длинную вереницу автомобилей. Одно событие –свадьба, другое –похороны. Два эти события чрезвычайно схожи по форме, но диаметрально противоположны по содержанию. Сценарий был примерно одинаковым: большое количество знакомых и малознакомых по отношению к виновникам торжества людей небольшими группами собирались около дома и ждали либо нарядных восхитительных молодых людей, невесту в белоснежном небесном платье, с огромной нимфоподобной фатой над головой, и жениха в черном строгом костюме, слегка смущенного и стеснительного, но достаточно твердого внутренне, решившегося на такой судьбоносный шаг, на свадебный союз. Либо ждали деревянный гроб с ярко-красной нарядной обвивкой, с разнообразием разноцветных искусственных растений, вплетенных в венки, с елеподобными ветвями, со строгими черными лентами.

Случалось так, что два эти события происходили в Молычевске одновременно, а порою даже на одной улице, на расстоянии видимости. Одни приходили проститься, в последний раз увидеть родного человека, поддержать родственников усопшего, другие собирались на прощание с холостой беззаботной жизнью, с жизнью легкой и безответственной, со временем безмятежной свободы. После основного действия всегда случалось застолье. В разных заведениях, а иногда и в соседних залах одного кафе или столовой. И только вежливые работники подобных мест успевали разграничивать еду и напитки между двумя компаниями и вежливо просить подвыпившую свадебную свору быть немножко потише и подождать, пока поминки по соседству закончатся. Случалось, что и на грустном событии находились перебравшие друзья, которые начинали затягивать распевные душевные мотивы, впрочем, таких быстро уводили, дабы не испортить общий настрой и подавленное настроение. Смерть и свадьба — разные события, происходящие в жизни человека. Одно наступает всегда, другое приходит не ко всем. В Молычевске философски относились к таким ритуалам, некоторые совсем ушлые и беспринципные умудрялись успеть побывать и на похоронах, и на свадьбе, и там и там сказать нужные теплые слова, и там и там обогреть душу прохладными горькими напитками и поплакать, и покричать «Горько!», и потанцевать, и постоять по стойке смирно при объявлении минуты молчания. Человек привыкает и приспосабливается ко всему. И всегда выбирает то, что просит сердце.

Семен Петрович Игнатьев собирал опавшую листву вдоль своего чуть покосившегося забора. Осень заканчивалась и вот-вот должна была уступить господство ледяной королеве, матушке-зиме. Срывался небольшой воздушный снежок, весело кружась, заигрывая с едва заметным прохладным ветерком, но едва лишь касался земли, сразу исчезал, превращаясь в маленькую капельку ледяной воды. Семен Петрович ругал себя за то, что убрать листву было необходимо уже давно, а он все тянул, собираясь с силами. Осень крайне не нравилась старику, пошатнувшееся здоровье особенно ухудшалось в это время года, износившиеся суставы были виновниками бессонных ночей, постоянные сердечные боли и высокое артериальное давление стали частыми спутниками Семена Петровича. Годы брали свое, и он прекрасно понимал — дальше будет только хуже. Конечно, одинокий старик не страшился смерти, а лишь желал умереть сразу, на своих ногах. Больше всего на свете он не хотел слечь в постель и стать беспомощным. Мысли об этом все чаще не давали покоя, оставалось просить Бога забрать к себе быстро и сразу, мгновенно и безболезненно. Все чаще и чаще Семен Петрович молился и просил именно такого конца.

Мимо дома проходил соседский мальчик Максим.

— Добрый день, дедушка.

— Добрый день, сосед-внучек, ты откуда?

— Я из школы, — выпалил мальчик и выпучил на соседа большие выразительные, полные жизненной энергии глаза.

— Как дела, как мама с папой?

— Папа на работе в деревне, а мама дома ждет. А вы листву собираете, да?

— Собираю, внучек, собираю. Тебе в школу-то интересно ходить, нравится знания получать? — поинтересовался деловитым тоном Семен Петрович.

Мальчик слегка опустил глазки и, немного помолчав, словно раздумывая, что сказать, произнес:

— Честно, не нравится. Не люблю туда ходить и учиться, не понимаю, для чего это. Лучше вон дома играть или на речке. Ненавижу эту учебу.

— Это ты зря, зря. Учиться надо, без этого никак. Без этого не станешь в жизни кем хочешь. Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? У тебя есть мечта?

— Не знаю. Я как-то не задумывался, –удивленно произнес Максим.

— Это, брат, плохо, без мечты жить нельзя. Хотя ты еще маленький, а мечта должна быть, она тебе поможет правильный путь выбрать.

— А как это, дедушка? — заинтересовался мальчик.

— Вот слушай.

Когда-то давно в маленькой деревне нашего района, совсем недалеко отсюда жил мальчик Саша Самойлов. Был он обычным ребенком, ничем не отличавшимся от своих сверстников. Почти ничем. И все-таки отличие имелось. У Саши была мечта, мечта всей жизни — стать космонавтом. Все, разумеется, говорили: просто детская забава! Раньше каждый второй мечтал об этом! Ребячья фантазия, о которой не стоит и говорить! Но Саша все время жил своей мечтой, размышлял о великом космосе, который манил магической необъятностью, таинственной неизвестностью, неземной причудливой красотой. Все смеялись над этим увлечением: и родители, и родственники, и друзья. Никто не понимал и не верил ему. Мальчика это очень обижало и ранило детскую незащищенную душу.

Каждый вечер, когда солнце наконец скрывалось в своем родном доме и засыпало, на небе появлялись миллионы светящихся удивительных звезд. Маленький Саша завороженно смотрел на них, лежа на прохладной мягкой траве. Глаза были полны восторга и неописуемой любви. Хотелось туда, в небо, вся душа неудержимо рвалась ввысь, в загадочный необъяснимый космос.

Однажды, играя с детьми и забыв их предвзятость, наш Саша стал увлеченно рассказывать о своем великом желании покорять вселенную.

— Смотрите, Сашу опять понесло, — кричали хором ребятишки.

— Давайте прямо сейчас его в космос отправим, — крикнул самый заядлый и хулиганистый парень и сильно толкнул Сашу, — лети!

Весь двор громко засмеялся.

— Да ну вас, дураки, — обиженно прокричал наш мечтатель, на его глазах выступили горькие слезы злобы.

Отойдя подальше от ребят, он подошел к соседнему дому, около которого сидел старичок с очень доброй и немножко детской улыбкой.

— Иди сюда, Сашенька, садись, чего плачешь?

— Да так, дедушка Гаврил, просто.

— Просто не бывает ничего, во всем есть своя причина.

— Нет, я просто, — продолжал реветь Саша.

— Чего они, опять подшучивают над твоим увлечением?

— Ага.

— Нашел на что обижаться, не обращай внимания.

— Как не обращать? Все смеются, даже мамка с папкой, а я правда хочу стать космонавтом. Честно-честно.

— Это очень похвально, Сашенька, очень.

— Правда?

— Конечно. Хочешь, я тебе сейчас расскажу историю своей мечты?

— Как, у вас тоже была мечта?

— Была. Только ты обещай, что перестанешь плакать.

— Да-да, я уже не плачу, — проговорил мальчик и спешно вытер слезы ладошкой.

— Вот и молодец, слушай. Я тоже был когда-то маленький, такой же, как ты.

— Я уже не маленький, — нахмурился Саша.

— Если будешь меня перебивать, рассказывать не стану.

— Извините, дедушка.

— Так вот. Был я, значит, маленький, и была у меня мечта — стать летчиком. И не просто летчиком, а летчиком-истребителем, посвятить жизнь покорению великих просторов неба. Самолеты манили своей независимостью, своей огромной железной душой, своей горделивой могущественной силой. Готов был сделать все, чтобы подружиться с небом. Я долго шел к своей мечте, Сашенька, долго учился, постигал новое, читал разную специальную литературу. Много занимался спортом, поступил в летное училище. Все экзамены сдавал на отлично, все шло прекрасно, и вдруг…

Дедушка Гаврил внезапно замолчал и опустил голову.

— Что вдруг? –прервал молчание Саша.

— Случилось несчастье, повредил очень сильно спину на учениях. Неудачно упал, зацепил позвоночник. Мне сказали, что шансов стать летчиком больше нет и нужно уходить из училища и менять профессию. И я ведь действительно ушел тогда, думал, моя жизнь кончилась.

— Дедушка, дедушка, а потом что?

— Какой ты все-таки нетерпеливый, Сашенька, — пожилой человек нежно приобнял ребенка. — А потом я разругался со всеми, кто мне говорил о смене жизненного пути. Стал заниматься, увлеченно разрабатывать спину, нашел лучших профессоров-медиков, обращался к нетрадиционным способам лечения. В общем, перепробовал все, что можно, и все, что нельзя. А самое главное — не терял веру в то, что я обязательно добьюсь своей цели и буду летать. Именно это мне и помогло.

— Вы вернулись в училище?

— Помоги мне встать, Сашенька, пойдем в дом, я тебе кое-что покажу.

Дедушка Гаврил с мальчиком потихоньку зашли на ступеньки крыльца и скрылись за дверью, ведущей в дом.

— Проходи в переднюю, открой вот этот шкаф.

Сашенька осторожно открыл дверцу далеко не нового шкафа, и его глаза засияли от удивления.

Там висел и переливался светом восхитительный военный китель полковника Военно-воздушных сил СССР Гаврилы Петровича Смольянинова, огромное количество орденов и медалей украшали его и придавали особенную стать.

— Знаешь, Сашенька, что это?

— Что, дедушка?

— Путь к мечте!

— Путь к мечте?

— Да! Он у каждого свой. Главное — не потерять. У тебя, Сашенька, этот путь только начинается, и если ты действительно уверен в правильности выбора, то не обращай внимания ни на кого и ни на что! Кто бы что ни сказал, кто бы что ни сделал, просто следуй зову своего сердца, иди вперед навстречу мечте, и у тебя обязательно все получится…

— Вот такая история, Максимка, — произнес Семен Петрович и слегка похлопал мальчика по плечу.

— Да, очень интересно, — увлеченно произнес Максим, — что же потом было с Сашей? Он стал космонавтом?

— Этого я не знаю, внучек, не знаю. Они с родителями уехали в другую область. Но думаю, все у него хорошо, и он точно обрел свой путь и добился исполнения своей мечты, уж больно он был целеустремленный и упрямый. Поэтому, мой хороший дружок, мечта должна быть у каждого, и ты подумай и тогда сразу поймешь, для чего учиться, для чего ходить в школу, для чего учить уроки, для чего становиться взрослым. И вообще мы живем на этой Земле, чтобы воплощать свои детские мечты в жизнь. Не у всех это получается, но стремиться к этому надо, иначе не будет смысла. Ты еще маленький и многого не понимаешь в моих словах, усвой только одно: слушай свое сердце, пойми, чего тебе действительно хочется в жизни, и сделай все, чтобы этого добиться. И тогда твоя дорога на пути к цели хоть и будет очень трудной и тяжелой, но она станет твоей путеводной звездой, твоей дорогой на пути к мечте. И ты будешь счастлив, проходя его, преодолевая сложности, переступая через препятствия. Только движение вперед к своим целям и есть жизнь и есть счастье. А когда этого нет, человек не живет, а просто прозябает бессмысленно свой жалкий век и превращается в большую куклу, у которой нет ни души, ни сердца.

Беги домой, Максимка, а то холодно, и мама заждалась к обеду. И подумай над своей мечтой, подумай.

— Хорошо, до свидания, дедушка Семен, до свидания.

— Всего доброго, родителям привет.

Игнатьев продолжил не спеша убирать листву, в голове крутились разные грустные мысли. А ведь у него тоже в детстве была мечта — уехать в большой город, стать артистом. Ведь ему все говорили в школе, что у него большое будущее, что у него прекрасный голос и незаурядный талант. Но не сложилось; однажды изменив своей мечте, приходилось расплачиваться за это всю жизнь. А теперь, на пороге смерти, было особенно жалко и обидно за роковую ошибку юности, за решение остаться тут, в Молычевске, за боязнь оставить престарелых родителей одних, без заботы, свою жизнь променяв на заботу о близких. Плохо это или хорошо, правильно ли он поступил или нет, Семен Петрович не знал и сейчас, но огромная рана в груди, разъеденная чувством обиды и досады, причиняла все больше и больше страданий. Старость — это время боли и страданий, как телесных, так и духовных. Старость отвратительна и жестока, бесчеловечна и страшна, уродлива и безобразна. Правда, далеко не каждому человеку суждено до нее дожить.

9

Александр Мельников шел по узкой заснеженной тропинке вдоль побелевших, покрывшихся мохнатым инеем домов Молычевска. Время было около полудня, и яркое зимнее солнце игриво жгло своим светом упавший снег, от этого глаза Мельникова больно резало и заставляло щуриться. В субботний день он направлялся к другу Семикину и жаждал провести выходные легко и беззаботно, предавшись сладкому алкогольному забытью. Под фуфайкой была аккуратно спрятана литровая бутылка полчаса назад купленного пятидесятиградусного самогона. Вечер пятницы прошел бурно, Сашка со своей новой пассией полночи кутил, слабо помня, что было накануне. А утром, проснувшись с тяжелой больной головой, допил остатки теплой противной водки и решил, не будя спутницу, прикупить спиртного и навестить лучшего друга. Тем более пить второй день в присутствии бабы Мельникову уже не хотелось, душа просила сурового мужского разговора с множеством серьезных запретных тем, с громкими агрессивными спорами, с откровенными и похабными анекдотами, с обсуждением женской манящей и одновременно сволочной натуры.

Около маленького, слегка покосившегося на левую сторону домика с обвисшими угрюмыми ставнями и небольшим давно не покрашенным забором стояла Анастасия Максимовна Миронова. Старушка с детства знала Александра, знала всю семью — и родителей, и бабушек с дедушками.

— Добрый день, Сашок, — улыбаясь произнесла Миронова.

— Привет, бабусечка, ты все еще живая, я посмотрю? — рассмеялся порядочно захмелевший Мельников.

— А ты уже нажрался, Сашка? И когда ты успеваешь, чертов сын, как тебе она лезет в твою глотку поганую. Что тебе не живется на белом свете, не пойму, — старушка очень рассердилась и подошла ближе к собеседнику.

— Да не ругайся ты, Максимовна, ну сегодня выходной, положено. Ты лучше скажи, как здоровье, ноги еще таскают?

— Таскают, сам, что ли, не видишь. Эх, Сашка, Сашка. Какой парень был. А сейчас что? Жизнь не мила стала?

— Жизнь дерьмо, бабка Настя, и мы все дерьмо и живем в дерьме. А я вот, как выпиваю, так дерьмо кажется не таким вонючим и отвратительным, а вроде как сносным для жизни. Привыкаю вроде как, залив глаза. А ты вот не знаю, как все это терпишь по-трезвому, или тоже втихаря прибухиваешь? — рассмеялся Александр, слегка толкнув бабушку в плечо.

— Дураком был, есть и помрешь дураком под забором, с твоей идиотской жизненной философией. Скажи мне, ты к матери давно ездил? Она ведь уже не молодая, живет далеко в деревне, скучает, может, помощь какая нужна. Когда был?

— В прошлом году.

— Не бреши! Я говорила с ней недавно по телефону — уже больше двух лет не появлялся, стервец. Тебе что ж, мать не жалко?

— Да хватит вам ругаться, просто времени нету, работа тяжелая, поле, хлеб, урожай.

— Какое поле, чертяка, зима на дворе. На водку ты время находишь, а на то, чтобы навестить родную мать, которая болеет очень и скучает, времени нет. У тебя что, вместо сердца камень, Сашка? Совесть свою утопил?

— Нет, Анастасия Максимовна, совесть каждую ночь мучает, как проснусь с похмелья, мочи нет, жить не хочется. Вспоминаю и маму, и папу своего покойного, и жену, которая от меня ушла. Боль такая в сердце, что вдохнуть не могу, а слезы так и катятся из глаз. Так что ничего я не забыл, кругом одна безнадежность, плохо мне, оттого и глушу алкоголем.

— Так раз плохо, что ж не едешь? — удивилась старушка.

— Что я скажу маме? Жена ушла, живу в ненавистной дыре, работаю через силу и пью практически каждый день? Как я буду смотреть в глаза своей родной мамочке? У нее сердце больное. Слабак я и неудачник, оттого и не еду. Может, так и помру скоро в угаре пьяном, да это и к лучшему, — глаза Мельникова увлажнились, взгляд стал суровым и задумчивым, большая душевная рана проглядывала на уставшем лице.

— Знаешь что, Александр. Человек сам кузнец своего счастья. И жить можно везде, и жить радостно, любить жизнь, любить родных людей, любить работу. И в Молычевске люди живут счастливо и гордятся местом, где родились. Все зависит от самого человека, иной рад малому, а иному и весь мир тесен. Одни встанут утром, увидят — солнышко встает, приветливое веселое солнышко, и они уже счастливы. А другие получают несметные богатства и ощущают себя великими мучениками. Люди разные, Саня, и у них разные потребности счастья. У тебя завышенные требования к этой жизни, и если ты не пересмотришь отношение к этому миру, тебя ничего хорошего не ждет. Пойми ты, сынок, жизнь — она не яркая и прекрасная, мы не в сказке, жизнь она разная — и суровая, и жестокая, и отвратительная, и поганая. Но она — жизнь. Нам ее дали, и мы должны жить, терпеть, мучиться, но жить. Стараться вырвать счастье из каждого тяжелого дня, научиться радоваться малому, любить окружающий мир и своих близких. Заботиться и помогать нуждающимся. Жить и надеяться на лучшее. Понимаешь?

— Понимаю, бабка, понимаю. Только не все так могут, ты вон всю жизнь ждешь мужа, считай, зря прожила, а еще не отчаиваешься, даже меня утешаешь. Поразительно.

— Я не зря прожила жизнь. Я работала, я учила детей и многим дала путевку в будущее. Вот мое предназначение, и я делала все, чтобы пройти этот путь достойно, помогая людям. Я всегда любила своих учеников, любила своих земляков, своих друзей. Поэтому жизнь прожита не зря, я до сих пор надеюсь, что перед смертью узнаю что-нибудь о любимом и тогда точно смогу сказать, что предначертанное исполнилось. Были любовь и надежда, вера и счастье. А ты просто дурак, раз не можешь организовать свою жизнь. У тебя было все, но ты теряешь почву из-под ног, теряешь жизненную силу и тонешь в гибельной пучине. Если срочно не изменишь отношение к себе и к миру, то это противное болото тебя сожрет, и все, что от тебя останется, — небольшой холмик вон там за городом с деревянным крестиком сверху. Хочешь такой судьбы, действуй.

— Сложно, очень сложно по-другому, бабушка, я пытаюсь, но мало что получается. Некоторые сильные, им проще, а я по натуре своей мягок и оттого не могу измениться.

— Измениться может каждый, только нужно приложить все силы и понять, как прекрасно все вокруг, полюбить свой маленький город и все, что с ним связано. Мы живем в чудесном месте с чудесной природой, с чудесными людьми, просто надо раскрыть глаза на это, почувствовать всю прелесть такой короткой земной жизни. Я тебе сейчас расскажу про одного парня. Когда я работала, то часто ездила в деревню Игнатьевку в школу, учителей не хватало, и нас посылали преподавать, так вот там с ним и познакомилась. Чудесный парень, приехал в родное село после окончания медицинского института, никто не понимал, зачем, а он любил свой край и сделал такой выбор. Было как раз суровое время перестройки. Слушай…

— Сколько лет вы здесь живете?

— Больше шестидесяти уж будет, внучек.

— А какого цвета становятся наши деревья около Марьиного озера во время заката, до сих пор не знаете.

— Как-то не обращали внимания на такую ерунду.

— Это самое главное в жизни, старички, самое главное.

Двое пожилых мужчин, Евгений Иванович и Игнат Васильевич, сидели на лавочке около большого, разросшегося, весьма запущенного сада. Рядом с ними деловито участвовал в беседе молодой парень Михаил Семенов.

— Скажи, Мишка, ты вот умный вроде, институт закончил с красной книжкой.

— С красным дипломом, чудак, — грубо перебил его другой старик.

— Ну да, с ним. Так вот о чем это я… Ах да, закончил институт и вернулся сюда к нам в деревню. В это исчезающее место, где молодых ведь почти не осталось, что ты делать будешь тут? Тебе ж жениться пора, а не с нами, стариками, беседы водить.

— Люблю я свою малую родину, отцы, люблю и все. Ничего не могу с собой поделать, тянет… Тем более я врач теперь, а что с вами случится, помрете ведь.

— Помирать, внучок, — это обычное дело, нам, старикам, положено помирать, такова жизнь.

— Все-таки можно побороться, Евгений Иванович, можно. Сейчас знаешь медицина как развилась, скоро жизнь продлят до ста двадцати лет.

— А на что людям жить сто двадцать лет?

— Как на что, Игнат Васильевич, чем дольше человек живет, тем лучше, никто не хочет умирать.

— Долго жить хорошо молодым, а старым положено уходить в другой мир, так природа решила. Вот если б вы додумались, как молодость продлить, это да. В молодости вся сила, именно в ней человек живет по-настоящему. А потом только тихо ждет конца. И вы предлагаете старикам мучиться до ста двадцати лет? Спасибо, не надо!

— Да ничего ты не понимаешь, Игнат Васильевич, болеть люди будут мало, даже в старости.

— Старость, внучок, плоха не только болезнями, и даже не столько ими. Состояние души меняется, тяжело становится внутри, дышать трудно, старость душит человека. То ли дело в молодости — дышится полной грудью, сил и энергии хоть отбавляй, живи и радуйся.

— Помню я, Васильевич, какие мы тогда были. Как работали, с утра в школе, детишек учили, а после в поле, а потом еще в клуб на танцы до утра, и усталости не чувствовали, силы совсем не заканчивались.

— Да, это дух молодости, именно тогда мы были счастливы, Игнат, именно тогда. Это самое короткое, самое молниеносное и самое прекрасное время. Молодость проходит быстро, а старость тянется годами. Отвратительно…

— Хватит вам причитать, живи и радуйся. На работу ходить не надо. Денег хоть и мало, но на жизнь хватает. Что вам еще нужно?

— Молодой ты еще, Миша. Ходить на работу — это великое достижение и великое счастье жизни. Только в работе человек чувствует свою нужность, свое предназначение, и у него становится очень тепло на душе, словно горячий камень за пазухой греет. Работать друг ради друга, помогать — это ли не высшее наслаждение, — начал задумчиво философствовать Евгений Иванович. — Я вот до сих пор с огромной любовью вспоминаю то время. Наши цели, планы, рекорды. Смысл жизни был, и от этого души переполнялись счастьем. Полноценный отдых возможен только после длительной тяжелой работы. А сейчас даже у молодых отняли это, а про стариков и говорить нечего. И зачем прикажешь нам жить больше ста лет? Смотреть на молодежь и разрывать болью души? Нет уж, извиняйте.

— Молодежь — она разная, не вся бесцельная. Поэтому не так все плохо, — размышлял Михаил.

— Конечно, не вся, но новая жизнь вам не помогает, а ужасно целенаправленно мешает. Каждый день мешает, каждый час. Загоняет в эти бесконечные магазины, центры торговли, тьфу… — закончил свою мысль Евгений Иванович.

— А деревня-то, глянь, Миша, на деревню. Что видишь? Кто тут остался? Полтора старика, и все, молодежь разъехалась, и правильно, тут погибель. Дальше что будет? Смогут они без нас, без деревни? Ведь в деревне корень судьбы русского народа, его национальный код. Сейчас много сил брошено, чтобы его похоронить навсегда, но сможет ли без него Россия. Вопрос…

— Россия, Женя, и не из такого выбиралась, все преодолеет наша страна. И не такое преодолевали, одна война чего стоит… — вторил другой старик.

— Война… Россия выстояла, прав Васильевич, прав. И все же сейчас очень и очень отвратное время. Вот ты, Миша, что думаешь дальше делать?

— Буду работать здесь, лечить людей. Дом построить хочу.

— Ты, я надеюсь, понимаешь, что ни карьеры, ни денег у тебя не будет?

— В моей профессии это не главное.

— Рад, что у тебя такая душа, Миша, очень рад, такие люди и есть надежда России, — с гордостью произнес Евгений Иванович.

— Таким воспитали.

— Видишь, в деревне еще не разучились воспитывать настоящих людей, а в городе что? — буркнул старик.

— В городе все по-разному, Иванович, по-разному. Но в основном, конечно, через одно место, — махнул рукой Игнат Васильевич.

— А мне понравилось в городе. Там жизнь, цивилизация, развитие. Если б не моя привязанность к нашей деревне и не ответственность перед вами, я б остался с радостью.

— Оставался бы. Кому сейчас важна эта ответственность. Время другое, все думают только о себе и о своем кармане.

— Я так не могу.

— Ты способен, Михаил, жертвовать собой ради других, это великое качество почти исчезло в современных людях. А без него страна не сможет существовать. Мы восхищаемся тобой, — у Евгения Ивановича выступили старческие слезы.

— Жениться бы тебе удачно, — перевел тему второй собеседник Миши.

— Даст Бог, встречу свою судьбу, время придет.

— Дай Бог, дай Бог.

— Давайте расходиться, старички, поздно уже, завтра на работу. Пока.

— До свидания, Мишенька.

Молодой врач шел неспешной походкой по ночной деревне в сторону дома.

«Как же прекрасна летняя деревня в ночные часы, — размышлял Миша. — Чудесная прохлада опускается откуда-то сверху, словно великая божественная награда после жаркого душного дня, появляется свежий ночной воздух. Легкое посвистывание сверчков, эта вечная летняя песня, которая своим чудным исполнением наполняет душу мыслями о вечной жизни, об отсутствии всевластия смерти. Природа, природа летней ночи — погружаясь в нее, растворяясь, можно ясно почувствовать всевластие добра и вечного земного существования. А какие звезды покрывают небо в такое время, какие восхитительные светила жизни украшают наш земной путь, стоит только поднять голову, прочувствовать вечность, увидеть внеземные фонарики на небе, чтобы понять всю величественность вселенной, ее непознанность и таинственность. Глядеть в такую ночь на звезды и думать о вечной жизни — это и есть счастье.

Утром Михаил вел прием в своем медицинском пункте, народу было немного, зашла одинокая бабушка Феодосия Петровна, муж которой давно умер, а дети разъехались по городам и совсем забыли про мать. Она исправно всем говорила, что они периодически приезжают, привозят много подарков и зовут с собой жить в город. Но все жители деревни прекрасно видели и знали: за шесть последних лет бабушку никто не навещал, но чтобы не обидеть и не ранить эту удивительную по своей доброте старушку, всегда учтиво с ней соглашались и хвалили детей.

— Что у вас случилось, Феодосия Петровна? — поинтересовался молодой врач.

— Сердце что-то, сынок, болит с утра, ни разогнуться, ни согнуться не могу, мочи нет. Дай хоть таблетку какую.

— Сейчас, бабушка, давление измерим, а там посмотрим.

Михаил взял заботливо руку старушки и стал надевать манжету.

— Давление высокое очень, сейчас я сделаю укол, ложитесь на кушеточку.

Феодосия Петровна послушно легла.

— Укол я сделал, полежите тут пока, а через полчаса еще раз проверим.

— Хорошо, сынок, как скажешь.

— Расскажите что-нибудь пока.

— Да вот на той неделе дети приезжали.

— Правда, я что-то не видел?

— Правда, правда приезжали, наверно, просто не обратил внимания. Сынок мой приезжал и дочка, три дня жили. Все дела мне переделали по хозяйству, много добра в подарок привезли. Они у меня знаешь какие хорошие, очень добрые и внимательные.

Михаил оторвался от записей и посмотрел на старушку. По ее щекам текли слезы… Верила ли она сама в то, что говорила, или прекрасно понимала действительность? Никто не решался это выведывать, все молча соглашались, а что на самом деле творилось в душе Феодосии Петровны в такие моменты, не ведал никто.

— Бабушка, бабушка, вам сейчас нельзя волноваться, вы что?

— Ой, извини, внучок, просто очень соскучилась по своим любимыми кровиночкам, очень…

Наступило минутное молчание.

— Хоть и видела вроде недавно… Пойду я, сынок, спасибо тебе.

— Куда пойдете, лежите, сейчас давление еще раз померяю.

Михаил подошел с тонометром к старушке.

— Так, немного снизилось, но еще высоковато, пока рано вставать.

— Нет-нет, я пойду, у меня еще много дел, вдруг кто приедет, а меня дома нет. Спасибо тебе, Мишенька, извини, что отвлекла.

Было совершенно понятно: сопротивляться решимости этой старушки бесполезно, она добьется своего.

— Хорошо, идите, но вечером я обязательно к вам зайду и проверю ваше состояние.

— Заходи, конечно, в любое время. Пойду, пойду я, вдруг кто приедет.

Долго еще не могла выйти из головы Михаила Феодосия Петровна.

— Такая милая, добрая бабушка, за что с ней так поступают дети. Можно ли так издеваться над любящим сердцем. Над самым дорогим человеком на свете, над собственной матерью. Сколько она натерпелась в свое время, поднимая детей, работала дояркой от зари до зари, лишь бы купить одежды и учебников для своих кровиночек. Много любви и ласки она в них вложила, дала все что смогла, обеспечила путевку в жизнь. А что получила взамен? Страшную одинокую старость…

Удивительно, но никто ни разу не услышал из ее уст ни одного слова упрека в адрес детей, лишь только слова любви и благодарности. Они у нее самые лучшие, самые внимательные, самые красивые. Почему так?

Михаил долго размышлял и вдруг ясно понял, конечно, понял.

— Она не может иначе, не может. Она мать! Мать! Этим все сказано. Она мать, они ее дети.

Михаил Семенов очень любил вечером, после работы, прогуляться вокруг деревни. Наблюдать за засыпающей таинственной природой, за голубыми цветочками, которые так светились, так сияли на жарком солнышке, а сейчас, когда мрак начинал окутывать землю, они незаметно спрятались и затаились, терпеливо ожидая нового утра. Чудесные желтые подсолнухи, которые весь световой день крутили свои приподнятые веселые головы вслед за бегущим солнышком, а сейчас, будто устав и немного погрустнев, молча стояли, уткнувшись в землю. Вся природа отдыхала, с нетерпением ожидая манящий рассвет.

Навстречу Мише показалось большое стадо степенных неторопливых коров, которое бодро гнал домой молодой пастух Петька Семечкин.

— Привет, Петька.

— Здравствуйте, Михаил Александрович.

— Как у тебя день прошел, что нового видел?

— Да чего ж я мог нового видеть, я ведь все лето гоняю коров по одним и тем же местам, — искренне удивился парнишка.

— Эх, не скажи, Петя, природа — она разная каждый день, только не все замечают.

— Какая она разная, вот трава была вчера зеленая и сегодня такая же, и деревья. А пруд наш полон воды все лето, и каждый день так. Где меняется-то?

— Невнимательный ты, нужно присмотреться, прочувствовать. Видишь на том дальнем поле цветущие васильки?

— Вижу, и вчера они были.

— Вчера их было гораздо меньше, а сегодня они почти все показали свои прелестные голубые шапочки, и поле совсем изменилось, еще вчера утром я тут проходил. поле было зеленое, и лишь некоторые участки, как яркие звезды. сверкали синевой, а сегодня уже все поле светится, как можно этого не видеть? А вот эта старенькая березка, видишь, ветер сломал две самые молоденькие и крепкие ветки, и теперь они медленно угасают от недостатка влаги, и каждый день ее покидают силы. А вот этот клен? Жизнь уходит из него, и он каждый день меняется, стареет, изрезанная мальчишками кора становится темнее и мрачнее, оставшиеся ветки упрямо клонятся к земле. А пруд? Смотри внимательно на наш чудесный пруд, каждое мгновение он выглядит по-иному. По пути движения солнышка на поверхности воды появляются и исчезают причудливые сверкающие изумруды, веселые лучи заигрывают с водной гладью, выдавая при этом множество радующих глаз рисунков. А когда вдруг налетит прохладный ветерок, сразу же меняется вся картина, пруд оживает, качаясь, словно на невидимых каруселях, то наскакивая, то убегая от неподвижного берега, выписывая на нем неведомые узоры. Такие изменения везде, Петька, везде.

— Ух, как вы интересно рассказываете, никогда бы не подумал, что природа такая интересная.

— Природа — это чудесный дар, данный нам свыше, нужно только видеть прекрасное, уметь ценить и оберегать. Человек — часть природы и без нее не может, каков бы ни был технических прогресс, он не заменит всю прелесть, полноту и душевность окружающего нас естественного мира.

— Поэтому вы в городе не остались?

— Отчасти да, но и не только поэтому. Город также прекрасен по-своему. Это огромный муравейник с постоянно спешащими людьми. Там свои законы, прекрасные могучие дома, словно застывшие великаны, грустно смотрящие в даль, замечательные скверы, проспекты, набережные. Русские города восхитительны по своей красоте и величественности. Много судеб вершится внутри городов, незнакомые люди встречаются, становятся друзьями или создают семьи, рожают детей. Работают, отдыхают, радуются, страдают. Все эти людские дела город впитывает и запоминает, сохраняет свою историю, свою судьбу. Каждый дом, каждый сквер, каждое дерево города несут в себе огромную историю людских судеб. Описывать города можно бесконечно, слишком много в них таинственности, волшебства; люди, создавшие огромные миллионные агломерации, перевели развитие нашей цивилизации на новый уровень.

Но и деревня не менее прекрасна, Петька, тут много своих прелестей, которых не сыщешь в городе. Там все уже давно забыли, как выглядит природа, как она разнообразна и таинственна. Там свои проблемы, городские.

— Я тоже очень хочу поехать в город, меня он очень привлекает.

— Тебе сколько лет, Петя?

— Шестнадцать.

— Мой тебе совет: заканчивай школу и езжай в город, поступай в университет. Кем хочешь стать?

— Учителем, наверное.

— Это прекрасно. Так вот езжай в город и учись, учись как бы трудно ни было. Старайся и иди к своей цели, достигай ее, несмотря ни на что. А как сложится потом, останешься в городе или вернешься домой, не столь важно.

— Хочется в городе остаться.

— Главное — постигай профессию, относись с любовь к своему делу. Хочешь учить детей, учи, искренне и пламенно. Будь хорошим, честным и добросовестным человеком, и тогда все у тебя в жизни сложится.

— Сложно очень учиться.

— В жизни, Петя, все дается очень и очень нелегко. Знаешь, как я был рад, когда получил диплом врача?

— Очень?

— Это такие прекрасные возвышенные чувства в душе, сложно передать словами, их нужно пережить. Если будешь стараться, сам все узнаешь.

— Обязательно буду.

— Вот с таким настроем вперед, удачи. Все будет хорошо.

Михаил дружески похлопал по плечу парня и потихоньку побрел домой.

Вечерело, большие грозовые тучи надвигались со стороны леса, заполоняя собой серое небо, казалось, огромные черные существа медленно и неуклонно поглощали небесное пространство. Редкие пока еще далекие проблески молнии показывали свой сурой нрав и настойчивость, раскатистый гром захватывал дыхание и заставлял сотрясаться землю. Летний молниеносный ливень неуклонно спешил в гости к наступающей прохладной ночи. Врач направился домой, перспектива промокнуть до нитки его ничуть не радовала.

Навстречу бежал Лешка Измайлов, парнишка десяти лет от роду, громко крича.

— Дядя Миша, дядя Миша, там бабке Феодосии плохо… Она из окна мне крикнула, чтобы тебя позвал, а потом затихла.

Врач взял свой рабочий портфель и побежал по длинной немноголюдной вечерней улице к дому старушки.

— Феодосия Петровна, вы где? — с тревогой в голосе закричал Миша. Зайдя в дальнюю комнату, он увидел неподвижно лежащую с закрытыми глазами старушку.

Около знакомого дома столпилось большое количество сельчан, Лешка Измайлов успел доложить о случившемся всей деревне. Через два часа вышел из дома заметно уставший Михаил.

— Ну что там, как она? — спросила соседка бабушки Светлана Ивановна, средних лет женщина, заметно располневшая после рождения третьего ребенка и с трудом переносившая свое тело, опираясь руками о забор.

— Плохо все. Инсульт. Тело совсем обездвижено, но она еще в сознании.

— Надо звонить в город, пусть присылают скорую и везут в больницу, — вмешался Игнат Васильевич.

— Нет… Слишком поздно… Ей осталось недолго…