Бесплатный фрагмент - Город для тебя

Я шёл к тебе сквозь мрак и холод,

Встречая на пути вражду.

Враждуют все: кто стар, кто молод,

А я, как прежде, мира жду.

Бывал обманут прежде, знаю,

Бывал отвергнут — и не раз,

Но хата, где живу, — не с краю,

Живу с любовью, ради вас.

Ведь может человек ТАК много:

Творить… и строить города.

Мы смотрим друг на друга строго,

И в этом — главная беда.

И так разбиты на осколки

Те души, что хотят любить...

При встрече — выставят иголки,

Внутри — от боли будут выть.

Так, может, мы откроем сердце,

Поняв другого, как себя?

Ведь это ключ — от каждой дверцы,

Когда живёшь, весь мир любя!

«Так это сложно! — скажет кто-то. —

Вокруг так много злых людей!»

Он мрачно мыслит — оттого-то

Становится сам злей и злей…

Привык считать, что ты — заложник,

А некто властный правит бал.

Так оглядись: не ты ль художник,

Кто это всё нарисовал?

Юниор Мирный

––––––––––––––––––––––––––––

Предупреждаю читателя о том,

что в своём авторском тексте

я намеренно употребляю

исключительно приставку «беЗ»,

так как считаю это правильным

для родного языка.

---

Семнадцатое августа

На допросе у Гараниной

Если бы я знал, чем всё это закончится… я поступил бы точно так же. Я больше не мог бездействовать. Не мог больше оставаться никем. Но больше я не никто. Я тот, кто поставил на уши сначала весь город, — а затем и всю страну. Меня — и моих сообщников — обвиняли в массовом применении новейшего психотронного оружия. С подобной трактовкой произошедшего я был не согласен. Я ни секунды не сомневался, что тот отчаянный шаг был необходим. Он был крайне важен при нынешней ситуации в обществе. Более того, группировку, в которую я оказался втянут, дистанционно возглавляли два поистине легендарных городских персонажа: Хозяин и его верная спутница Мать. О них в нашем мегаполисе ходили самые разные слухи. Однако из всей этой молвы я со временем понял одно: большинство людей Хозяина и Мать просто панически боялись!

Да, я считал, что наша команда сделала очень важный шаг по преобразованию общества. Но совсем скоро не меньшую важность приобрела для меня и она. Эта красивая и строгая на вид следовательница Нина Гаранина, которая прямо сейчас меня допрашивает. Как же она мне нравится! Да, она старше меня лет на десять, — но и это меня вполне устраивает. И как же я буду нравиться ей, когда она действительно поймёт, в чём состоит суть этого дела, которое ей доверено расследовать! Внешне она — само очарование. Достаточно высокая для девушки: примерно метр семьдесят; у неё идеально прямой нос, глубоко посаженные ореховые глаза, достаточно пухлые губы и спускающиеся чуть ниже плеч покрашенные рыжие волосы. Половину высокого и красивого лба Нины сейчас занимает огромный синяк с заживающей ссадиной. Видит Бог, я этого не хотел…

Для себя я подметил, что внешне она нравилась и сама себе тоже. Не принимала в себе Гаранина кое-что другое… Но об этом она узнает от меня чуть позже, когда настанет подходящий момент. Сейчас моя задача в том, чтобы правильно отвечать на её вопросы — от этого зависит моя судьба. И — как ни странно это сейчас прозвучит — судьба самой Нины Петровны…

— Дмитрий, чем вы занимались до знакомства со своими исчезнувшими приспешниками? — спросила меня Гаранина.

Я не торопился отвечать на её вопрос. Да, после нашей последней операции мои напарники, к каждому из которых я успел всей душою привязаться, исчезли в неизвестном направлении. Но я искренне надеялся, что они были живы.

«Иван, Ольга, Виктор… Где же они? Увижу ли я их снова?»

Мне так хотелось верить, что я не совершил тогда роковой ошибки. А Нине Петровне на её вопрос я в итоге рассказал многое из нижеследующего, — частично опустив психологические подробности. Открывать перед ней свою душу мне время ещё не пришло.

А вот тебе, читатель, я хочу кое-что приоткрыть прямо сейчас. Меня зовут Дмитрий Помыслов. За свой тридцать один прожитый год я достаточно неплохо изучил людей. Прежде всего потому, что вначале прилежно изучил самого себя. Я хорошо знаю, на что реагируют разные типы людей. Именно поэтому я и рассчитываю, что Нина ко мне прислушается, — когда я заговорю о ней самой. Гаранина пока ещё не понимает, что у нас с нею имеется общий враг. По ходу первой части повествования, пока развязка ещё не наступила, я хочу доверительно прочитать тебе, читатель, пять своих коротких стихотворений, которые я написал, пребывая в следственном изоляторе. Большинство стихов посвящены моим друзьям… но два из них — тому самому врагу, которого Нина пока что не сумела разглядеть рядом с собой.

Пронзив обыденность мечтой

И веру укрепив стократно,

Мы ринулись безстрашно в бой,

Ведь не было пути обратно.

Менять стремленье на комфорт Безповоротно отказались

И, выбросив покой за борт,

Наедине с врагом остались.

Чертовски этот враг хитёр

И маскируется отлично.

В плену ты будешь до тех пор,

Пока врага не встретишь лично.

Что же касается меня, то я всегда тяготел к отшельничеству. На внешность я никогда не жаловался: рост под метр девяносто, вес чуть за центнер, объёмная мускулатура — плод многолетних занятий в тренажёрном зале, — славянские черты лица… и почти ничего не выдающие собеседнику стеклянные серо-зелёные глаза. У меня было достаточно много девушек, — но лишь дважды отношения затягивались дольше, чем на полгода. И мне всегда казалось, что я так и не научился взаимодействовать с людьми на должном уровне. Я как будто бы всё время ставил внешнюю жизнь на паузу, стараясь уделять больше времени тому, что происходило у меня внутри. Я надеялся, что постижение тайн Мироздания поможет мне подбирать ключи к человеческим сердцам.

Лет пять тому назад я страстно мечтал развить сверхспособности, о которых много читал в книгах по эзотерике. Чтение чужих мыслей, ясновидение, путешествия вне тела — я надеялся, что обладая этим, я стану чем-то большим, чем просто банковским клерком, которым я тогда был. Да, этой сфере я отдал более десяти лет своей жизни. На данный же момент я был просто малоизвестным писателем-фрилансером, постепенно — и очень экономно — тратящим свои банковские сбережения. Окружающие часто говорили, что я «боюсь брать на себя ответственность». Мне же казалось, что я ещё просто не нашёл себе применения в этом мире.

— Вероятно, вы путаете допросную комнату с кабинетом психолога, — в какой-то момент строго сказала мне Гаранина, пристально посмотрев в мои глаза. — Меня сейчас не интересуют ваши комплексы и психологические травмы. Я хочу знать, что связывает Звонимирова, с которым вы сотрудничали, а также Хозяина и Мать, на которых работал сам Иван. Кто из них изобрёл это чудовищное психотронное оружие?

Как же больно мне это было слышать в тот момент! То, что Гаранина сейчас называла «чудовищным психотронным оружием», она бы непременно назвала иначе, не соскользни мой палец столь предательски с кнопок телефона в тот день… Да, действительно: то, что изобрели Хозяин и Мать, — а затем передали в пользование Звонимирову, — оказывало поистине невероятное воздействие на людей. Однако цель у всего этого была иная… И в тот день — по досадному недоразумению — я не сумел убедить в этом Гаранину. И теперь я вынужден был разговаривать с ней не в своём штабе, — куда бы она не в силах была отказаться прийти, нажми я тогда на ту проклятую кнопку, — но в этой мрачной допросной комнате.

— Звонимиров сразу же произвёл на меня сильное впечатление, — ответил я Гараниной, понимая, что споры сейчас лишь усугубят моё — и без того плачевное — положение. — Я не встречал никого харизматичнее, психологически устойчивее и свободнее внутренне, чем Иван.

Сразу скажу, что увидеть Хозяина и Мать воочию мне так и не довелось. Насколько мне известно, даже Звонимиров не встречался с ними лицом к лицу. Я знал о них лишь то, что их ещё никто не смог поймать, — хотя выследить их иногда всё же удавалось. Называть их преступниками мне почему-то не хотелось. Разве только в том смысле, что они постоянно преступали установленные социумом пределы. Поговаривают, что тот, кто сумел бы таки заслужить право на встречу с ними, мог бы рассчитывать практически на всё, что угодно. Любое его (или её) желание было бы исполнено — настолько они были влиятельны. А насчёт Звонимирова — да, с этого неординарного человека всё у меня и началось. Мы познакомились с ним в сети. Тогда он пришёл мне на помощь.

Четвёртое августа

За двое суток до дня рождения Звонимирова

У меня есть одна загвоздка: я очень чутко сплю. К тому же безсонница — одна из основных моих проблем. И пару месяцев назад в доме напротив поселилась семья какого-то криминального авторитета, который включал свой шансон в любое время и на любую громкость. Ни вежливые просьбы, ни последующие жалобы в полицию — и его соседей, и моих — ни к чему не привели. Видимо, там «было всё схвачено». И вот в очередную — по воле «авторитета» — безсонную ночь мне пришло сообщение в социальной сети от некого Ивана Звонимирова.

«Бодрствуешь по чужой воле? — написал он мне. — Нужно, чтобы ты бодрствовал по своей!»

«Откуда ты знаешь?» — спросил я его.

«Установил разного рода связи с этим городом, — ответил Звонимиров. — Я готов тебе помочь и со сном, и с дальнейшим бодрствованием. Но ты должен попросить меня сам».

«Хорошо. Помоги, пожалуйста, найти управу на этих безпредельщиков!» — написал я Ивану.

«Считай до девяти», — последовал ответ, — после чего музыка в доме напротив заглохла.

«Ложись спать: завтра тебе потребуется свежая голова», — были последние адресованные мне в тот день слова Звонимирова.

В ту ночь я реально спал, как младенец. Более того, громкой музыки в своём дворе я больше не слышал. В какой-то момент я задумался над тем, что именно мог сделать Иван с тем «авторитетом»… А Звонимиров, словно прочитав мои мысли, прислал мне сообщение.

«Твой сосед жив, — писал спаситель моего сна, — но учится теперь жить без электричества. А сделал это не я. Вернее, не я один. В моей команде работает Оля Римская, которая является прекрасным программистом и хакером. А ещё имеет свои особые планы на силовые структуры. Те самые, которые отказались помогать тебе с уголовником-меломаном, предоставив это дело самой Оле. Поблагодаришь её при встрече».

Да, я вскоре встретил Олю — и, конечно, поблагодарил. Потом мы вместе прошли короткий и очень яркий путь, пока я не оказался в следственном изоляторе. Там я, моля Господа о том, чтобы Римская оказалась жива, написал вот это стихотворение:

Ах, Оля, я в тебе ценю,

Что ты живёшь не по указке.

Ведь движемся мы все ко дню,

Когда слетят навечно маски.

Твоя естественность — как свет,

Что лжи потёмки озаряет.

Такой, как ты, поверь мне, нет,

В кромешной тьме твой луч сияет.

Из разных мы с тобой миров,

Но творчество и нас связало.

А кто творит, — тот вечно нов!

Тогда любой конец — начало!

Спасибо, Оля, что ты есть,

За то, что даришь вдохновенье!

Мечтаю получить я весть

О том, что выжила в сраженьи…

Но для начала мне предстояло встретиться с самим Звонимировым, — и это произошло буквально через пару дней. Он был чуть выше меня, немного стройнее, а в плечах поуже. Сколько я его помню, он постоянно носил костюм белого цвета. Лицо его всегда было гладко выбритым, а изумрудного цвета глаза — гораздо живее, чем те, что я вижу в собственном отражении. И всё же при этом он производил впечатление человека флегматичного. И позже я сумел-таки понять, почему ничто не могло вывести Ивана из душевного равновесия.

Я очень часто спрашивал себя, в какой момент я прошёл с этими ребятами точку невозврата. И случай, про который я намерен сейчас рассказать, действительно изменил для меня всё.

                                                 * * *

«Меня не заботит, насколько будет доволен человек. Меня заботит, сколько будет в нём человеческого. Не моя забота — счастье людей. Кто из людей будет счастлив — вот что меня заботит».

Сент-Экзюпери А. де. «Цитадель» [9, с. 95].

                                                 * * *

Шестое августа

День рождения Звонимирова

Оказалось, что Иван, несмотря на всю внешнюю деловитость и внутреннюю сдержанность, иногда посещал ночные клубы. Позже до меня дошло, что ходил он туда не за весельем, — а совсем по другой причине. Там он находил людей, у которых, как он однажды выразился, «было ещё не всё потеряно». Признаться, я и сам в своё время провёл в подобных заведениях много безсонных ночей.

И вот однажды — шестого августа — Звонимиров, намереваясь отпраздновать свой день рождения, арендовал в популярном ночном клубе целый зал. Это помещение было далеко не самым большим в заведении, но для развлечений здесь имелось всё: караоке, большой плазменный экран, поставленные огромной буквой «П» три длинных кожаных дивана. Я, будучи туда приглашённым, увидел, насколько широким был круг общения у моего нового знакомого. Например, поздравить именинника пришёл известный актёр Роман Приличный, которого лично я обожал со времён выхода сериала «Серебряная ложка». Ростом пониже меня (где-то метр восемьдесят), накачанный (тоже чуть меньше, чем я), загорелый (здесь он дал бы мне фору) и успешный в профессиональном плане (здесь без комментариев), Приличный явился на именины Звонимирова в ярком бирюзовом костюме. И эта его внешняя яркость как-то уж очень резко контрастировала с потухшим светом его — прежде озорных — глаз…

В «Серебряной ложке» он играл богатенького баловня судьбы — Роману очень шёл именно этот образ. В сериале отец главного героя, измученный выходками нерадивого сына, в качестве наказания устроил его работать… в полицию. Да, я нисколько не удивился впоследствии, когда узнал, что Оля Римская также любила этот сериал. Правда, она сказала, что «кое-что бы там исправила». Впрочем, она вообще бы многое хотела исправить в этой жизни. Но про Олю я расскажу чуть позже.

Ещё одним гостем на дне рождения Ивана была Анастасия Шестёркина, начальник отдела продаж в банке… в котором я проработал последние семь лет моей «блестящей карьеры». Настиным подчинённым я никогда не был — по крайней мере, в плане профессиональном. Я работал кредитным аналитиком, определяя платёжеспособность клиентов при подаче ими заявок на кредит. Шестёркина же возглавляла тех, кто эти самые кредиты под любым предлогом людям «впихивал». Часто она заходила в наше управление с просьбой «отнестись к клиенту более лояльно». Я же был лоялен к самой Насте. Мне она и вправду нравилась. К сожалению, симпатия эта была невзаимной.

И в тот раз, на дне рождения Звонимирова, Настя сидела на белом кожаном диване напротив меня — невысокая пышногрудая блондинка, к каким я, признаться, всегда имел слабость. Распущенные белые волосы Шестёркиной ниспадали до середины спины, а одета она была в алое платье. Эта, простите за вульгарность, «красная тряпка» мешала мне думать о чём-либо другом, кроме как о девушке, которую эта пёстрая материя облачала. Настя же меня совершенно не замечала… Шестёркина была не замужем и так же, как и я, недавно разменяла четвёртый десяток. И, разумеется, популярный актёр Приличный куда больше интересовал Настю, нежели безвестный писатель Помыслов. И я давно понял, что общественное мнение играло для Шестёркиной очень важную роль.

Роман сидел справа от Насти. Поначалу он внимательно её слушал, пока она — весьма эмоционально — что-то рассказывала ему на ухо… Затем он начал слушать её чуть менее внимательно… А затем, кажется, и вовсе перестал обращать на неё внимание. Конечно, это сильно испортило «продажнице» настроение… Хотя всё это было сущими пустяками по сравнению с тем, что Шестёркиной довелось пережить через какие-то четыре дня. Однако не буду забегать вперёд.

Что касается отношения Насти к Звонимирову, то тут наблюдалась весьма занятная ситуация. На тот момент я видел их взаимодействие впервые, но уже успел уловить определённую тенденцию. Временами Анастасия, казалось, была от Ивана просто без ума: подходила к нему, — напрочь забывая о Приличном, — обнимала, что-то возбуждённо говорила Ивану на ухо. Затем, по прошествии буквально нескольких минут, она как будто бы и вовсе остывала к Звонимирову; снова старалась привлечь Приличного, снова терпела неудачу… Эта ситуация с «временной симпатией» повторилась раза два или три, после чего Звонимиров посмотрел на меня улыбающимися глазами. И я понял его без слов: здесь был какой-то фокус, трюк, которым он владел и собирался — я это точно понял — со временем поделиться со мной. Но кривить душой не стану: когда я наблюдал за тем, что Иван проделывал с Настей, во мне всколыхнулось давно, казалось бы, оставившее меня чувство ревности.

Перечислять всех пришедших гостей я не стану. Скажу лишь, что мужчин и женщин было примерно поровну, — а в общей сложности в районе десяти-двенадцати человек. В основном это были люди из сферы искусства либо бизнеса. Отдельно я хочу рассказать только про трёх из них.

Первым был известный чуть ли не по всей стране диджей Юрий Успехов (химик по образованию). Среднего роста и крепкого телосложения, одетый в зелёную футболку и чёрные джинсы, загорелый — почти как Приличный, с несколько напряжёнными карими глазами, а также с небольшой щетиной. И для него вечеринка не задалась с самого начала. Всю жизнь Юрий занимался стяжательством людского внимания. Поскольку я легко распознавал личностные психотипы, мне тут же всё стало ясно. Успехов создал в своём уме идеальный образ себя, с которым ежеминутно сверялся. Удачно ли он пошутил, хорошо ли спел, обворожил ли девушку… Зона комфорта Юрия заканчивалась там, где начиналось хотя бы малейшее расхождение между его «моделью себя» и действительностью. И тут — в паре метров от него — сидела такая «глыба», как Приличный. Разумеется, — в этой ситуации — Юрий получил от собравшихся внимания незначительно больше, чем я от Анастасии. И, само собой, музыкант был подавлен.

Следующей персоной, о которой я бы хотел рассказать, была психолог Екатерина Опекунцева. На несколько лет старше меня, невысокого роста, стройная — даже немного худощавая; одетая в чёрную кожанку и чёрные полиэстеровые брюки; с большими светло-карими глазами. Я принялся слушать её разговоры с собравшимися — и понял, что она пошла в психологи вовсе не из-за какого-нибудь врождённого дара. Катя не «пошла» в психологи — она туда «бежала»! Бежала от своих комплексов, душевных переживаний и ощущения, что её не будут любить, если она не заработает эту любовь своей помощью другим. В разговоре с малознакомыми людьми Опекунцева много раз упомянула свои «идеальные отношения с мужем» и также дала понять, как «хорошо она разбирается в этой теме в принципе». Предложения «если что, прийти к ней на консультацию» получили все — в том числе и я. В принципе, я допускал, что у нас будет с ней консультация, — однако психологом в этом случае видел, скорее, себя. Да, единственным, кого Опекунцева не пригласила к себе на сеанс, был сам именинник. Но она просто не могла не чувствовать его внутреннюю мощь…

Между прочим, когда-то стихотворение Кате посвятил… сам Звонимиров. Тогда Опекунцева ещё даже представить себе не могла, на что был способен Иван. И — по привычке — разобиделась на него из-за того, что он «не был благодарен ей за её желание помочь». Звонимиров показал мне однажды это своё послание Кате… и даже разрешил включить его в мою книгу, если она в итоге будет написана.

Подруга давняя моя,

Что с моего двора родного,

Обиду держит на меня

В который раз уж… Мне не ново.

Она старалась помогать

В тех трудных для меня моментах. Но втайне продолжала ждать

Похвал и всяких комплиментов.

Хвалить и вправду тяжело,

Когда о том безмолвно просят.

Такая похвала — во зло,

Она гордыню превозносит.

Я так любил её, как мог —

Как человека, как сестрёнку,

Но дружбы я не уберёг,

И порвалось, где было тонко.

Помощница, прости меня,

Доколе если не простила.

Боюсь, что гордости огня

Смиреньем ты не угасила.

Ты ПОЛЮБИ уже себя

И не завись от одобренья,

А я, поверь, люблю тебя —

Так просто и без объясненья!

Самым возрастным гостем Звонимирова — и последним, о ком я хочу рассказать подробно — был сорокапятилетний Антон Москвин, директор гуманитарного института. Ростом примерно с Приличного, полный, с зелёными глазами; одетый в просторные серые джинсы и бледно-зелёный свитер. Общаясь с гостями, Москвин как-то автоматически смеялся, очевидно, считая, что ситуация к тому располагала. Однако в его достаточно безразличных — как правило — глазах временами читалась глубокая тоска.

Семнадцатое августа

На допросе у Гараниной

— Дмитрий, что, на ваш взгляд, связывало всю эту разношёрстную компанию? — с каким-то будто бы даже личным интересом спросила меня Гаранина.

— Я уверен, что они все надеялись, что Звонимиров сумеет разрешить их проблемы, — ответил я следовательнице, теребя рукав своего тёмно-синего свитера. — Это читалось даже в Опекунцевой. Ей самой было очень сложно признаться, что у неё не всё хорошо в жизни. И в личной жизни в том числе. Но она надеялась, что найдётся кто-то, кто сумеет её понять… и оказать ей психологическую помощь в самый нужный момент.

В ту минуту я внутренне ликовал. По изменившемуся — буквально на какие-то мгновения — выражению глаз Гараниной я увидел, что сумел задеть нужные струны в ней самой. Это была одна из настоящих причин, почему я был здесь, в допросной — хотя причина формальная была совершенно иной.

— Расскажите про Москвина, — вернувшись в относительное внутреннее равновесие, сказала Гаранина. — Он тоже состоял в вашей группировке?

Что ж, про Москвина я мог ей рассказывать. В жизни Антона Максимовича намечалась большая неприятность. По главной заботе последних лет его жизни — гуманитарному институту, который Москвин возглавлял, — был нанесён фатальный удар: у него была отозвана лицензия. Конечно, Антон отчётливо видел тенденции последних десятилетий — что в образовании, что в цивилизации вообще. «Точные», левополушарные дисциплины безпощадно вытесняли правополушарные гуманитарные. И причины этого Москвин также прекрасно понимал. Человек с развитым правым полушарием, умеющий чувствовать и понимать без слов, был негласно объявлен врагом современной технократической цивилизации. Тот же двуногий житель Земли, у кого правое полушарие «благополучно» атрофировалось, имел возможность «безбедно» стать винтиком в этой громадной технократической постройке.

Шестое августа

День рождения Звонимирова

Иван сказал, что постарается помочь Антону Максимовичу. Однако, как сказал Звонимиров, это было невозможно без участия самого Москвина. Пока что директор института ждал от потенциального спасителя дальнейших инструкций… и делал вид, что на вечеринке ему было весело.

— А где же музыка? — спросил в какой-то момент уже изрядно подвыпивший Успехов. — Ваня, пусть сюда принесут гитару! Я спою для вас всех!

Приличный немного ехидно улыбнулся. И каким-то образом я почувствовал, что и ему было здесь не радостно. Он как будто бы уже устал от всего этого шума, веселья, вспышек фотоаппаратов, автографов и… вторжений в его внутреннее пространство. Наверное, его сердцу хотелось бы от всего этого бежать. Душа его, похоже, уже изголодалось по исцеляющему светлому безмолвию…

«Куда же убежал ты?» — вспомнились мне мои любимые строки, о которых мне ещё предстоит написать позже.

И в этот момент в зал действительно вошёл человек с гитарой, — а также Оля Римская. Но сперва я расскажу о «гитаристе». Его звали Виктор Правин. Он был моим ровесником, и мы пересекались с ним в университете, когда я учился на лингвиста, а он — на биолога. Виктор был полноват и коренаст, с собранными в хвост длинными коричневыми волосами; одет он был в синие просторные джинсы и сине-голубую клетчатую рубашку с закатанными по локоть рукавами. Полагаю, что без протежирования Ивана он бы ни за что не прошёл ни один клубный фейсконтроль. К слову, во всей этой обстановке Правин себя чувствовал крайне неловко. Я понимал, что ему была глубоко отвратительна сама атмосфера людских скопищ, — а клубных тем паче. Однако надо отдать ему должное: Виктор сумел отодвинуть личные эмоции на задний план — и пришёл поздравить своего друга Ивана с днём рождения. Да ещё как поздравить…

В этот же вечер я впервые увидел и Олю Римскую. Ростом чуть ниже Правина, примерно метр семьдесят; с голубыми глазами навыкате и длинными распущенными тёмно-русыми волосами почти до пояса. Одета она была как-то по-пацански: широкие джинсы, не позволявшие оценить безупречную форму её ног; серая футболка, туго обтягивающая упругую грудь; чересчур просторная чёрно-зелёная клетчатая рубаха и кроссовки. В глазах Римской я разглядел готовность сражаться — иначе выразиться не могу. Очевидно, когда-то её воля была жестоко подавлена — и сейчас она жаждала реванша. И ведь не так давно мы были так близки к этому самому реваншу… Но я опять забегаю вперёд.

— Прости, Юрий, но сейчас для вас сыграет Виктор, — сказал Звонимиров Успехову, уже приготовившемуся «звездить».

— Ладно, Витюха, жги! — крикнул уже сильно пьяный диджей, скрывая за своим балагурством вновь нахлынувшую тоску.

В следственном изоляторе, где я в скором времени очутился, я написал про Успехова следующие строки:

Считаешь ты, что жизнь пуста,

Когда успехов нет, признанья…

И славы жаждешь неспроста:

Так одиноко без вниманья…

Но, друг, прошу, услышь меня: Любовью от толпы не веет.

Тепло сердечного огня

Лишь изнутри тебя согреет.

Так разожги огонь в СЕБЕ,

Даря любовь, не жди ответа.

Не пустота живёт в тебе,

А сам ты — целая планета!

А станет грустно — погрусти,

Порадуйся любой погоде.

И не должно всегда везти —

Как кроет буря мглой в природе.

И Правин, присев на стоявший у концов П-образного дивана стул, приготовился играть. Оля Римская расположилась справа от меня на свободном месте дивана. Девушка-хакер сдержанно улыбнулась мне; я же ответил привычной для меня задумчиво-кислой улыбкой. Да уж, веселье и проявления радости точно не были моим коньком. И в тот момент Правин принялся играть на своей акустической гитаре.

Я не слышал прежде ничего подобного. Это словно был некий язык, а не просто музыка. Я осознавал, что эта прекрасная безсловесная мелодия не уместилась бы ни в какие слова — даже в самые добрые и возвышенные. Эта музыка была самим чувством, самой Жизнью, самой Любовью. О такой Любви мечтает каждый человек — о Любви всепринимающей, всепрощающей и всепонимающей.

Мне показалось, что Успехов заплакал. Опекунцева сидела задумчивой. Даже глаза Москвина не показались мне в ту минуту безразличными. Лицо Правина оставалось, как и прежде, суровым. Оля Римская улыбнулась мне более открыто… И даже я наконец-то сумел улыбнуться от души. Затем я, Ольга и Виктор взглянули на неизменно ясное лицо нашего именинника. Мы поняли, что нам многое предстоит обсудить. В том числе и то, почему я оказался в итоге не там, где планировал, а в допросной перед Ниной. Хотя, как я и сказал в самом начале, я до сих пор ни о чём не жалею. Я просто хочу верить, что мои друзья до сих пор живы…

Когда гости разошлись, Иван сказал мне, что ждёт меня завтра к себе в «штаб» — и скинул мне в сообщении адрес. Мне же он сказал прочитать один фрагмент из книги Петра Успенского «В поисках чудесного» — о духовном учителе Гурджиеве. Это должно было ускорить моё понимание того, что мы вскоре намеревались сделать. Да, от наших действий вскоре содрогнулся весь город… И ещё одно заявление Ивана по-настоящему поразило меня. Он сказал, что «соавторы музыки, которую я только что слышал — Хозяин и Мать»!

Я молчаливо попрощался с суровым Правиным, без особых проблем улыбнулся Ольге и крепко пожал руку Ивану.

Приехав домой, я прочитал рекомендованный Звонимировым фрагмент. Там говорилось о том, что существует два вида искусства — «субъективное» и «объективное». Принципиальная разница между ними заключалась вот в чём. В объективном искусстве автор создавал своё произведение при понимании устройства Мироздания — со знанием основных заключённых в нём интервалов и пропорций. Это могло быть выражено и в звуке, и в цвете, и в физической пропорции — например, при возведении архитектурных сооружений. Поэтому «объективное» произведение искусства производило на людей именно то впечатление, которого автор и добивался. Что же касается искусства «субъективного», то здесь всё создавалось «вслепую». Иногда автор мог случайно уловить нужную пропорцию или интервал, — и тогда его работу могли заметить. Она даже могла стать, что называется, «хитом». Однако «субъективное» произведение почти всегда производило на людей разное впечатление — в зависимости от их индивидуальных ассоциаций. В объективном же искусстве всё было практически предопределено: там не было ничего случайного.

Также в книге «В поисках чудесного» я прочитал, что существовала музыка, которая превращала воду в лёд; была и та, которая мгновенно убивала человека. Библейская легенда о разрушении стен Иерихона при помощи звука — это как раз предание об объективной музыке. Однако такие симфонии были способны не только разрушать, но и строить. В легенде об Орфее имелись намёки на подобное искусство — так Орфей передавал своё знание. Примитивный пример объективной музыки — это игра заклинателей змей на Востоке. Заклинатель тянул одну и ту же ноту с небольшими подъёмами и падениями; в этой ноте слышались так называемые «внутренние октавы», которые не мог распознать слух — однако центр эмоций на эти интервалы отзывался. Змея слышала эту музыку, чувствовала её — и повиновалась ей. В книге было сказано, что если взять такую же музыку, только более усложнённую, то ей стали бы повиноваться и люди…

В ту ночь я долго не мог заснуть. Чувства от увиденного, услышанного и обещанного переполняли меня; надежда на лучшее воцарилась в моей душе, на время вытеснив оттуда столь привычные для меня сомнения. К тому же Иван заверил меня, что мы будем действовать исключительно во благо людей. На тот момент я ему поверил.

Семнадцатое августа

На допросе у Гараниной

— То есть поначалу вы уверовали в то, что Звонимиров был намерен сделать людей счастливыми? — с каким-то трудноуловимым сомнением в глазах недоверчиво спросила меня Гаранина. — Мир во всём мире? А вам не кажется, Дмитрий, что верить в подобную утопию… глупо? Наивно?

— Ох, Нина Петровна, — тяжело вздохнул я, переведя свой взгляд с красивой следовательницы сначала на пол, а затем на мрачные серые стены допросной комнаты, — сколько камней, летящих в сторону идеи о всеобщем мире, я повидал за свою жизнь… Каждый из нас с детства слышал кучу предостережений «не увлекаться пустыми утопическими идеями», а «быть ближе к практической жизни». А общество, основанное на добре — да ведь даже слова такие многим неловко произнести! И всё-таки я твёрдо знаю, Нина, что каждый человек, чьё сердце ещё до конца не прогнило, глубоко внутри мечтает именно о таком идеальном обществе! И голос этой мечты невозможно заставить замолчать ничем — ни звоном монет, ни пистолетными выстрелами, ни отвратительной «модной» музыкой! Только нашему сомнению по силам ненадолго заглушить этот зов. Что заглушило его в вас, Нина?

— Так, Дмитрий, вопросы здесь задаю я! — нервно ответила Гаранина, резко оборвав наш с нею визуальный контакт.

«И в тебе этот голос ещё не заглушён», — с молчаливой радостью подумал я.

И всё-таки мне было больно — оттого, что в Нине сейчас, как я чувствовал, говорило не её сердце, но голос того самого врага, которому она пока ещё полусознательно служила.

Он шепчет на ухо тебе,

Что ты — заложник обстоятельств,

Что не хозяин ты судьбе,

А жертва подлости, предательств.

И верить так легко ему,

Глотая сладкий лжи напиток,

Покорно сам идёшь в тюрьму,

Не зная, что умрёшь от пыток.

«А что за пытка?» — спросишь ты. Могил надгробия срывая, Захоронённые мечты

Ожили, из земли вставая.

Творить рождённый человек —

Он принял рабство добровольно… И совершать покорный бег

По кругу замкнутому — больно!

Мы верили — и ты поверь,

Творец ты, друг мой, — не заложник. Смелее отворяя дверь,

Иди к мечте своей, художник!

— То, как Звонимиров в самом конце обошёлся с вами, — глаза Нины, как мне показалось, чуть злорадно сверкнули, — вы тоже относите к его плану? Свой «мирный мир» он решил достраивать без вас?

И я должен был признать, что этими словами ей удалось-таки заглушить мой голос мечты. По крайней мере, в ту конкретную минуту. Я действительно отказывался верить в то, что для всех — в том числе и для Гараниной — давно выглядело предельно очевидно…

А ведь начиналось всё как в самой что ни на есть волшебной сказке! И сколько феноменов, которые я бы раньше непременно назвал чудесами, я лицезрел за какие-то неполные двое суток! Я поистине встретил волшебника. И в те дни никто и ничто не смогло бы меня разуверить в том, что волшебник этот добрый.

Седьмое августа

На следующее утро мне пришло первое в жизни сообщение от Оли Римской. Я понимал, что мой номер ей дал Звонимиров. Конечно, я был этому рад. Девушка-хакер прислала мне скриншоты из соцсетей. Там были запечатлены статусы многих из гостей вчерашнего дня рождения. К примеру, Катя Опекунцева написала следующее: «Хочешь изменить мир — начни с себя!» Для неё это уже было маленькой победой. Юрий Успехов опубликовал следующий статус: «В жизни важнее всего не успех. Важнее — смысл этой жизни». Что же, и он кое-что осознал после вчерашнего. Приличный же пока молчал.

Конечно, причиной столь разительных перемен явилась «объективная» музыка. Та самая, которую Правин исполнил на своей гитаре для собравшихся. Что и говорить, эта музыка всех задела за живое. Слово «живое» здесь главное. Со временем до меня дошёл смысл фразы Звонимирова о том, что соавторами этой музыки были те самые Хозяин и Мать. Но до этого открытия мне ещё предстояло пережить много всего: наши — с моими новыми соратниками — провокации, потрясшие весь город; ощущение безпомощности от того, что я не сдюжил в самый ответственный момент; подозрение, что меня оставили те, кому я начал доверять, как самому себе… Наконец, мне предстояло вынести допросы Гараниной. Впрочем, в какой-то момент мои разговоры с Ниной придали всей этой череде событий совершенно неожиданный поворот. И произошло это каким-то непостижимым, как поначалу казалось, образом. А пока же мы готовили ещё одну — и более масштабную — «акцию просветления».

Звонимиров предложил начать с «низов». Он сказал, что пока человечество относится к сексуальной энергии настолько безрассудно, исправления ситуации ждать не приходится. Причины многих преступлений, по его словам, лежали именно в этой сфере — пусть для многих это утверждение и прозвучало бы странно. И мы отправились туда, где с сексуальной энергией людей действительно творилось чёрти что.

Я должен отметить, что в ту ночь я собственными глазами увидел, на что был способен Звонимиров! И после случившегося я потом очень часто вспоминал один эпизод из книги «В поисках чудесного» Петра Демьяновича Успенского.

Писатель рассказывал, как однажды они провожали своего учителя Георгия Гурджиева на железнодорожном вокзале. Во время разговора с Гурджиевым на перроне никто из учеников не замечал ничего экстраординарного: учитель вёл себя как обычно — во вполне привычной для его учеников манере. Когда же Георгий Иванович зашёл в вагон и подошёл к окну своего купе — ученики были поражены!

Вот как писал об этом сам Успенский [12, с. 407]: «Он стал другим! В окне мы увидели совершенно другого человека, не того, который вошёл в вагон. Он изменился за несколько секунд. Трудно сказать, в чём заключалась разница; но на платформе он выглядел обыкновенным человеком, как любой другой; а из окна на нас смотрел человек совсем иного порядка, с исключительной важностью и достоинством в каждом взгляде, в каждом движении, как будто он внезапно стал наследным принцем или государственным деятелем какого-то неизвестного государства, куда мы его провожали».

Что ж, вскоре и мне довелось столкнуться с чем-то подобным.

Дело было седьмого августа, буквально спустя сутки после дня рождения Звонимирова. Только в студенческие годы мне доводилось посещать ночные клубы две ночи кряду. Но теперь мои походы туда совершались с важной целью — и были безконечно далеки по своему содержанию от тех молодёжных праздношатаний.

Расположенный в новейшем гигантском небоскрёбе клуб открыл нам свои двери. Здесь «благоухала» непонятно откуда взявшаяся на северо-западе России атмосфера невадского Лас-Вегаса. Этот клуб можно было назвать «клубом грехов» — по вышеприведённой аналогии — либо, как часто изъяснялся Правин, — «гнойной язвой на теле России». Что касается внутреннего устройства заведения, то «грехи» здесь выстраивались в последовательную шеренгу: от относительно безобидного бара с дорогим алкоголем, расположенным недалеко от входа, до свингер-клуба в самом конце гигантского заведения. Посредине — танцпол (с, разумеется, трезвыми танцующими), далее — десяток приватных комнат (для, разумеется, духовных бесед), и уже совсем близко к свингерской территории — островок азартных игр (вполне себе обитаемый, — но после него голодная смерть отнюдь не была фантастикой).

Мы пришли туда вчетвером. Даже Правин, ненавидевший ночные клубы лютой ненавистью, наступил своей (субъективной) песне на горло — и оделся так, чтобы пройти фэйсконтроль без «поручительства» Ивана. Виктор помыл свои — нередко засаленные — волосы, надел деловые брюки и белоснежную рубашку, вместо потёртых кедов обул начищенные до блеска чёрные лакированные туфли.

Римская же сегодня выглядела как настоящая леди. Она надела чёрное облегающее атласное платье с асимметричным лифом, переходившим в одну широкую бретель на плече; прямая юбка платья с разрезом и небольшим шлейфом была собрана в складки на бедре.

— Приходится стараться, чтобы диджей сегодня обратил на меня внимание, — улыбаясь, Ольга прокомментировала броскость своего наряда, попивая при этом только что принесённый официантом свежевыжатый ананасовый сок.

Услышав это заявление, Правин нахмурился. Да, он прекрасно понимал, для чего мы все были здесь. Однако Оля очень нравилась ему — пусть это и было невзаимно. И мысль о том, что сегодня ей придётся (пусть и ради общего дела) охмурять диджея — полноватого чернобородого парня за пультом — бередила Виктору душу.

Сегодня мы решили обойтись без хакерства. Ситуация позволяла провернуть всё банально — с помощью воткнутой в компьютер диджея флешки. И в этот день мы не хотели никуда торопиться. Ну, пожалуй, за исключением Правина. К его неприятным впечатлениям в эту ночь — помимо необходимости прийти в этот, как он выражался, «гадюшник» — теперь прибавилась боль от созерцания того, как нравившаяся ему девушка флиртовала с другим. Поэтому Виктор ушёл в уголок, где было максимально тихо, — и до «момента икс» никто из нас его более не видел.

Нам же с Иваном предстояло многое обсудить. Мы уселись за столик, заблаговременно заказанный, и я, попивая апельсиновый сок, сказал своему новому знакомому:

— Иван, я теперь, кажется, понял, почему Виктор с вами. Его знание биологии, наверное, как-то помогает вам в написании «объективной» музыки.

— Скажу честно, Дима: именно писать «объективные» произведения Витя пока что не научился. Но он на пути к этому. Именно сочинять такую музыку пока удаётся только мне: ведь только я имею возможность иногда связываться с Хозяином и Матерью. Да, они и в этом деле тоже асы! Хотя мыслишь ты в верном направлении: в нашей команде нужны не только хакеры и экстрасенсы, но и естественники тоже. Те, кто любит Природу и прилежно изучает её законы.

Я интуитивно чувствовал, что прямо сейчас допытываться у Ивана про Мать и Хозяина было несвоевременно. Поэтому я сказал следующее:

— По поводу наличия в команде экстрасенса, хакера и естественника у меня теперь вопросов нет. Но скажи, Иван: для чего вам я?

Звонимиров чуть снисходительно улыбнулся, после чего ответил:

— У тебя, Дима, имеются способности к психологии. «Дар» — сказано будет, пожалуй, слишком. Но способности хорошие. К тому же нам всем однажды пригодится твоя любовь к литературе. В этом ты можешь быть уверен.

В этот момент я увидел, как Римская уже вовсю флиртовала с диджеем. Конечно, она ему понравилась. Его улыбка, с трудом просматриваемая через густую бороду, то и дело светилась надеждой — на продолжение знакомства с нашей хакершей. Оля периодически подходила к нему, кричала что-то на ухо сквозь гремевшую музыку, а затем снова уходила танцевать. Она ждала, когда он пригласит её за свой пульт.

— Скажи, Иван, — обратился я к Звонимирову, — а что за личные счёты у Оли Римской с полицией?

— Оля у нас девушка с характером, как ты уже понял, — ответил мой собеседник. — Она довольно серьёзно занималась дзюдо. И как-то раз на неё позарился один так называемый мажорчик — сын очень богатой и влиятельной женщины. Он пьяный попытался изнасиловать Олю возле клуба. В итоге Римская сломала ему руку и челюсть.

— Не слабо, — прокомментировал я бойцовские навыки своей новой знакомой, а Иван продолжил рассказ.

— Благодаря маминым связям — с полковником Чернобродовым — инцидент квалифицировали как «превышение пределов необходимой самообороны». В итоге мне пришлось вызволять Олю прямо из следственного изолятора. Так мы с ней и познакомились. Вернее, она со мной.

— То есть как? — не понял я. — Ты вытащил незнакомую девушку из беды? Ключевое слово здесь «незнакомая», Иван. Это благородно, конечно… Да и вообще я на её стороне во всей этой истории — это без вариантов! Но почему ты сделал это? И как ты вышел на меня? Я до сих пор не могу этого понять!

— Видишь ли, Дима, — Иван говорил, не поворачивая ко мне головы, но при этом я слышал его предельно отчётливо, — я многое вижу своим внутренним зрением. Зови это ясновидением, если тебе так привычнее. А мне нравится говорить, что моё сердце отзывается на зовы близких мне по духу людей. Той ночью, когда я тебе написал, ты страдал из-за бандита-безпредельщика, который врубал музыку на полную громкость. А Оля-то страдала куда больше! Я могу сказать просто: я почувствовал, что вам была нужна моя помощь. И я помог — каждому из вас по-своему. Но если тебе технически помогла сама Оля, когда подключилась к электросети дома того урода, — то ей самой помог я, «перевоплотившись» в полицейского.

— А с этого места можно поподробнее? — попросил я, предельно заинтригованный.

— Да на здоровье. Ты же помнишь, что происходило с Шестёркиной на моём дне рождения?

— Ну да, — я припомнил, как Настя то увлекалась Звонимировым, то остывала к нему, то очаровывалась снова.

Коктейль из чувств ревности и зависти снова ненадолго забурлил во мне. Я очень хотел научиться производить на людей иное впечатление, нежели я всегда производил прежде. И тут я снова поразился тому, насколько легко Звонимиров проникал в мой мозг.

— Так вот, Дима, люди мечтают производить на других хорошее впечатление, — эту фразу Иван проговорил как-то уж очень безпечно, словно бы слегка глумился надо мной. — Однако они производят на окружающих именно то впечатление, которое предопределяется их главной отрицательной чертой — их основной слабостью.

— И окружающие всегда, так или иначе, эту черту считывают, — понимающе кивнул я.

— Да, — подтвердил Звонимиров, — ровно до тех пор, пока человек от этого своего недостатка не избавится. Это можно сделать только путём долгих и сознательных усилий. Сначала человек должен сам увидеть в себе эту черту. Это — начало преображения. Ты в себе уже разглядел свою главную слабость: ты боишься оказаться безполезным. Кстати, насчёт Оли Римской: её неумолимый дух соперничества тоже возник не на ровном месте. Он скрывает за собою Олин страх потерять автономность. Римская опасается, что ей навяжут чужую волю. И поэтому она так часто прибегает к модели поведения «лучшая защита — это нападение».

— Но к сегодняшнему-то дню она уже преодолела свою главную черту? — поинтересовался я.

— Не до конца. Равно как и ты.

— Ещё бы… — задумчиво и довольно меланхолично ответил я.

— Ну, думаю, теперь ты понял, почему у Оли есть зуб на правоохранительные органы, — сказал Иван. — Она видит в них машину наказания. И в этом я с ней солидарен.

— И я тоже! — эмоционально согласился я с собеседником.

— Знаешь, Оля мечтает, чтобы совершившему ошибку человеку не доламывали его судьбу, а, наоборот, помогали. Перевоспитывали, в конце концов. Пребывание преступника среди жестоких людей либо ломает его окончательно, либо делает таким же жестоким. И это уже совсем далеко от исправления…

— Скажи, а у тебя самого ведь… получилось избавиться от твоей главной отрицательной черты? — полюбопытствовал я, памятуя о начатой недавно теме.

— Да, в своё время мне это удалось, — подтвердил Звонимиров. — И в итоге я приобрёл то, что полагается человеку, совершившему подобный подвиг. Я не шучу: избавиться от своего главного недостатка — это реально подвиг! И когда человек становится от него свободным, он начинает производить на других именно то впечатление, которое сам пожелает. Вот смотри: сейчас я стану «идеалом» той симпатичной официантки справа.

Я внимательно посмотрел на эту высокую и стройную девушку в чёрной юбке и белоснежной блузке; её от природы чёрные волосы были окрашены в блонд. Она только что принесла коктейль столику напротив нас. И вдруг я увидел, что она как бы заёрзала на месте. Она не могла понять, в чём причина, — хотя я сам уже догадывался. И тут внутреннее противоречие официантки разрешилось: она повернулась на сто восемьдесят градусов — и увидела его, Звонимирова. Я посмотрел на Ивана сам — и поразился. Это был какой-то другой Иван — не тот, что был минутою раньше. Выражение его глаз, напряжение мимических мышц лица, даже осанка — поменялось буквально всё.

— Желаете что-нибудь заказать? — спрашивая это у нас (а, по сути, именно у Ивана), девушка буквально сияла.

— Мне ничего не нужно, — сказал я, — но официантка словно бы меня и не услышала.

— Нет, спасибо, пока что не нужно, — без каких-либо эмоций ответил Звонимиров, чем, очевидно, сильно расстроил «стремившуюся к своему идеалу» официантку.

— То есть ты сейчас перевоплотился в того, кого она мечтала бы встретить? — провожая взглядом сотрудницу заведения, спросил я Ивана.

— Да. Уверен, об этом ты тоже успел прочесть у Гурджиева с Успенским (я кивнул). Так вот, таким же точно образом я, не надевая на себя полицейской формы, смог убедить сотрудников полицейского отделения, что я — их новый начальник. Разумеется, после этого Оля Римская вернулась на свободу — в физическом смысле.

— Ничего себе… — поразился я.

Да уж, читать в книге про какой-либо необычный феномен — это одно. Видеть же своими собственными глазами — куда более захватывающе!

— Но тогда я решил защитить Олю ещё надёжнее, — продолжил Звонимиров. — Ты же наверняка читал у Карлоса Кастанеды про стирание личной истории?

— Читал, да, — подтвердил я.

— Тогда ты понимаешь, что наша жизнь зависит не только от наших собственных предубеждений, — сказал Иван. — Не только мы сами отмеряем себе нашим умом условные границы, за которые якобы не можем выйти, как бы ни старались. Дескать, «я не нравлюсь женщинам», «мне всегда будет этого не хватать», «я просто от природы такой или такая»… и тому подобные ограничивающие убеждения. Но в плане «личной истории» здесь подразумевается не только это. Когда окружающие видят нас и знают, чем мы занимаемся, внутри них самих также создаётся определённый образ каждого из нас. К примеру: «вот этот Дима много читает», «у этой Юли много поклонников», «этот Саша хорошо играет на гитаре» — и так далее.

— В итоге создаётся коллективный образ каждого конкретного человека! — догадался я.

— Верно, — подтвердил Иван, — и этот образ — привлекательный он или нет — ещё сильнее программирует нас на то, чтобы продолжать привычную жизнь. Мы сами перестаём ждать от себя чего-то нового.

— Это как… если весь мир начнёт считать тебя бараном, — то ты однажды заблеешь?

— Да, что-то в этом роде, — от моего, как мне казалось, весьма забавного примера Звонимиров даже не улыбнулся. — Так вот, в своё время я сумел стереть свою личную историю. А затем помог Оле сделать то же самое. С тех пор в полиции просто забыли, кто она такая.

— А как стирается эта личная история? — данная тема меня по-настоящему заинтересовала.

— Во-первых, ты избавляешься от своих слабостей — по алгоритму, который я напомню тебе в дальнейшем.

— Напомнишь? — я не понял, почему Звонимиров употребил именно это конкретное слово.

— Да, Дима, ты уже с ним знаком, — слегка улыбнулся Иван. — Просто начнёшь практиковать его более активно. А во-вторых, чтобы стереть эту самую личную историю, надо поменьше рассказывать людям о том, что ты делаешь. Нужно, чтобы для окружающих твоя жизнь стала как бы уходить в туман. Она не должна быть настолько прозрачной, как люди к этому привыкли. И тогда ты постепенно начнёшь становиться для общества непостижимым…

«Уж не собирается ли он в скором времени начать разрушение социальных сетей? — при этой мысли по моей спине побежали мурашки. — Ведь это как раз то, что цементирует наши личные истории!»

— Я не собираюсь ничего разрушать, — ответил на мои мысли Звонимиров, к чему я уже начал постепенно привыкать. — Я собираюсь дать людям выбор. И если они услышат, — а услышат нас сегодня не десять человек, как в прошлый раз, а тысячи, — то им будет из чего выбирать. Кто-то оставит и соцсети — не сомневайся в этом. Этим людям просто надоест, что их кто-то постоянно разглядывает под микроскопом, словно насекомых.

— Создатели соцсетей?

— Да.

— То есть о прежней Оле Римской — до чистки её личной истории — теперь мало кто помнит? — спросил я.

— Практически никто. Разве что у Хозяина с Матерью вечно хранятся несгораемые архивы на всех нас.

Слово «несгораемые» как-то резануло мне слух. Но в целом меня устроило то, как Иван объяснил мне причину их с Олей неуловимости. На тот момент устроило…

— А Виктор? — вспомнил я о суровом биологе. — Он стёр свою личную историю?

— С ним пока что дела обстоят сложнее, — признался Звонимиров. — Но и с Правиным я продолжу работать. Однако об этом человеке мы поговорим с тобой в другой раз.

Что ж, читатель, в произведении мы плавно приближаемся к развязке, а я зачитаю стих, который написал в тюремной камере для Виктора.

Один мой друг стал очень зол,

Когда со злом решил сражаться.

В его душе гнев дом обрёл —

И вон не хочет убираться.

И злится на себя мой друг,

Что добрым быть теперь не может. Гневят его и все вокруг,

А он становится всё строже.

Отныне жизнь его — борьба:

С самим собой, со злом, с другими. Но в сердце тихая мольба:

«Попробуй их принять ЛЮБЫМИ».

Ведь так уж объективно зло?

Иль это просто взгляд твой мрачный? И в ярость снова привело,

Что принял за беду удачу?

«Отношения» Ольги с диджеем в это время стремительно развивались. Вот он снова заулыбался. Ещё буквально через пару минут он пустил её за свой пульт; ещё минуты через три я увидел на голове Римской диджейские наушники. Очевидно, диск-жокей решил продемонстрировать Оле какую-то свою музыку — не ту, которая гремела в это время на огромном танцполе. Я понимал, что скоро в ход пойдёт та самая флешка…

Звонимиров вдруг встал с дивана. Я увидел, что и Правин появился в поле моего зрения — недалеко от длиннющей барной стойки. В этот момент я своим соколиным зрением разглядел, как Римская воткнула флешку в компьютер диджея. Буквально через несколько секунд Иван уже стоял напротив Ольги и «жертвы» её флирта. Бородатый диск-жокей улыбался Звонимирову вполне искренне. Через какое-то время Римская увела диджея за столик, а Иван оказался за пультом один. Выглядел он там, надо сказать, вполне органично. По крайней мере, ни у кого — ни у толпы посетителей, ни у охранников, ни у обслуживающего персонала — не возникло ощущения, что за пультом стоял кто-то «левый». И теперь я уже прекрасно понимал, почему.

Какое-то время Иван позволил поиграть танцевальным «шедеврам», поставленным бородачом, а затем запустил аудиозапись с флешки…

Эта музыка была другой, нежели недавно сыгранная Правиным. Я сразу же осознал безсмысленность словесного толкования подобных произведений. Я просто чувствовал эту музыку — и видел, как чувствуют её остальные. Даже здесь, в этом, можно сказать, вертепе.

Люди на танцполе сразу же прекратили танцевать. Как заворожённые, они стояли и слушали этот необыкновенный музыкальный язык. И он сказал им всем об одном и том же: какое же это чудо — соединение двух Великих Начал, Мужского и Женского! Этот священный союз — сама основа Мироздания. Активность и пассивность, субъект и объект, воспринимающий и воспринимаемое — без этих пар противоположностей не было бы самой Жизни!

А здесь они, эти люди, разрушали себя нездоровым отдыхом — после пребывания на не менее разрушительных работах (к слову, некоторые из этих работ мы «атаковали» чуть позже). Чьи-то глаза слезились, чьи-то растерянно озирались по сторонам, чьи-то оставались пустыми… В тот момент я подумал, что существуют такие двуногие создания, которые физически не способны воспринимать подобную музыку: у них для этого попросту отсутствует необходимый «орган» — соответствующий внутренний аппарат. Как я потом узнал от ясновидящего Звонимирова, эта музыка повлияла на всех, кто находился в клубе на тот момент. За баром перестали пить, на танцполе — дрыгать своими телами, в казино — калечить своё благосостояние, в свингер-клубе — распутствовать.

Сколько времени играла эта волшебная музыка, я сказать не могу. Тогда мы все потеряли счёт времени… Мы соприкоснулись с Безконечностью, с Вечностью…

Я увидел ликующее лицо Правина. Он не пожалел, что пришёл в этот день сюда. Тем более, Оля уже возвращалась к нам, а потрясённый диджей — за свой пульт, переданный ему Звонимировым обратно. Да, кстати, никто не уволил этого бородача из клуба после произошедшего инцидента. Он ушёл оттуда сам — буквально через день.

— Ну и что, на этот раз ты «замаскировался» под диджея — и предложил своему «коллеге» подменить его? — широко улыбаясь, спросил я вернувшегося к нам Ивана.

— Ты делаешь успехи в понимании, — похвалил меня Звонимиров.

Это означало, что я был прав: «волшебник» ещё раз использовал свою пластичность — для нашего, как я был тогда уверен, благого дела.

— Полагаю, здесь нас больше ничто не держит, — сказал Правин, поочерёдно посмотрев на Ольгу, меня и Ивана.

— Да, предлагаю пойти спать, — ответил Звонимиров. — И давайте выйдем через чёрный ход, если не возражаете.

Мы с Ольгой и Виктором были того же мнения. На следующий день нас ждало много увлекательных отзывов о нашем «концерте». Прочесть их нам хотелось на свежую голову. Перед уходом из клуба я увидел Романа Приличного, сидевшего за барной стойкой со стаканом виски. Я кивнул ему в знак приветствия, — но он меня не заметил. Очевидно, актёр думал о музыке, которую услышал несколько минут назад. За сутки с небольшим ему довелось соприкоснуться с этим явлением уже во второй раз.

На выходе с чёрного хода нас застал огромный лысый охранник лет тридцати.

— Так, а вы кто такие? — недоверчиво пробасил страж заведения.

— Колян, здорова! — как ни в чём не бывало поздоровался с амбалом Звонимиров.

— А мы разве знакомы? — нахмурился Николай (его действительно так звали).

— Да, мы пересекались в тире пару лет назад, — спокойно ответил наш лидер.

— Чего-то я тебя не припоминаю… — голос охранника по-прежнему звучал с подозрением.

Мы с Римской и Правиным коротко переглянулись.

— Да ты в тот раз поразил десять мишеней из десяти, — припомнил Иван, — и сказал мне: «Учись студент!» И тогда ты меня так по плечу хлопнул, что я аж вскрикнул! Чуть сустав мне не выбил, снайпер!

— А, точно! Слушай, прости, братан… я тогда это… перебрал чуток… силу не рассчитал, — извиняющимся тоном проговорил охранник. — Сильно я тогда обрадовался, что стрелял хорошо!

Подобный случай в жизни Николая действительно имел место.

— Да всё нормально, не парься! — сказал Звонимиров. — В общем, мы тут немного заплутали: заведение шибко большое. А как нам пройти до ближайшей трассы?

— А, вон туда идите! — Колян указал нам направление. — Братан, ну, правда, извини!

Когда мы вчетвером шагали по предложенному нам маршруту, Правин с недоверием в голосе спросил Ивана:

— И что, он правда тебе чуть плечо тогда не выбил?

— Не мне, — ответил Звонимиров, размеренно шагая по недавно заасфальтированной дороге, — другому парню. Просто я считал этот эпизод из Колиной жизни — и припомнил ему, когда ситуация того потребовала. А вообще ненавижу врать! Но не калечить же мне его было, правда?

О том, что Иван действительно был способен на такое, я узнал позднее. А пока что мы просто разошлись по своим домам.

                                                 * * *

«Мы добавили: «А как же они из себя? Ведь видели же их люди».

«А так, как по месту нужно. Так, чтобы людей понапрасну не удивлять. Вот мне говорили, что в одном становище их приняли за торговцев, а в другом — за табунщиков, а где-то ещё — за военных людей, каждый судит по-своему».

Рерих Н. К. «Шамбала» [8, с. 278—279].

                                                 * * *

Семнадцатое августа

На допросе у Гараниной

Сквозь полумрак допросной комнаты я продолжал любоваться прекрасными чертами лица Гараниной. Она же прилежно выполняла свою работу, допрашивая меня о содеянном.

— Допустим, проверить суперспособности Звонимирова у меня возможности нет, — сказала следователь, негромко постукивая красными лакированными ногтями по металлическому столу. — Но у вас, Дмитрий, он отметил наличие задатков психолога.