Бесплатный фрагмент - Горизонты истины

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Истина так нежна, что, чуть только отступил от неё, — впадаешь в заблуждение; но и заблуждение это так тонко, что стоит только немного отклониться от него, и оказываешься в истине», — писал Блез Паскаль. Любой поиск истины — это сложнейшая задача. Безусловно, немаловажно знать, кто и как реализует такую задачу, а если это возможно, то хотя бы попытаться восстановить ход событий и мыслей в этом процессе.

Конечно, когда задача реализована и признано, мало кто оборачивается назад, чтобы вновь прочувствовать то, что было пережито, а вот когда истина пробивает себе дорогу вперед, то многое видится совсем в другом свете. Зачастую, это драма идей и их творцов. Вот почему мне захотелось рассказать историю о двух личностях — профессоре Каракулове и дервише Захиде, которые в одиночку, каждый по себе осуществляли поиск истины. Причем, каждый в своем ее понимании. Если у Каракулова — это познание природы человека, то у Захида — познание Аллаха. Эти герои приведены как сопоставимые образы, а потому в сюжете книге проведен психологический параллелизм ученого-философа и ученого-суфия.

Как известно, истина, расценивается в обществе как высшее достижение и признание, так как представляет собой высшей формой познания, представляющие собой завершенные результаты интеллектуальной деятельности и информационно представленные в виде новых фундаментальных понятий. История знает, помнит и ценит множество великих людей, открывших для людей те или иные истины. Между тем, долгие года и десятилетия их упорного труда, их победы и разочарования, беды и успехи, а также их мысли, надежды, сомнения, радости и печали, как правило, скрыты от людей. Поэтому общество так часто и не знает, как рождались истины.

А между тем, для истории они нужны, нужны биографии личностей, открывших истину, нужны их дневники и книги, замыслы и их воплощения, приоткрывающие доступ к их мыслям и суждениям. По замыслу книги автор для характеристики своих героев воспользовался нравственно-философской гиперболой, к примеру сгущенная мысль об эволюции природы человека Каракулова или логико-эмоциональное преувеличение феномена горы Тегерек у Захида.

Данное сочинение или научно-художественная повесть написано от третьего лица. Эту фигуру мне, как автору не было нужды выдумывать. Вот он перед вами — это Ниймат-ходжа, одновременно медик и духовное лицо. После окончания медицинского института и клинической ординатуры по хирургии на базе Центра неотложной хирургии, его оставили научным сотрудником только что созданной научной лаборатории. Там же завершил кандидатскую диссертацию по доказательной медицине. После построения мечети был избран имамом. Искренне верующий в Ислам, с детства обученный исламской грамоте, а потому хорошо знает мир Ислама, а будучи ученым-медиком хорошо знает и научную среду. Согласно фабулы книги, я наделил его функциями эксперта, интервьюера, комментатора, арбитра в одном лице, надеясь, что он в достаточной мере объяснит фигуры мысли Каракулова и Захида.

Согласно фабулы сочинения, мне, как, впрочем, и повествователю Ниймат-ходжа, как хорошо знавших примерных прототипа личности профессора, незачем было выдумать персонаж, не зачем было наделять его по своему желанию теми или иными качествами. Вот он перед ними — профессор Каракулов. Что касается дервиша Захида — это, разумеется вымышленный, несколько гротескный, персонаж, служащий для более рельефной обрисовке противостоящего ему ученому в осмыслении истины.

Как уже говорилось, наблюдая за этими двумя личностями, у меня в голове промелькнула мысль как-то описать их тернистый путь поиска истины. Две личности — два мира, две судьбы — два мировоззрения и при этом одна Вселенная и одна истина. Возможно ли одна истина на двоих? А с другой стороны, под силу ли повествователю в лице Ниймат-ходжи осмыслить и описать миры и судьбы этих личностей? По замыслу книги повествователь «двуязычен», ибо, диалект его отражает принадлежность, как миру религии, так и научному миру.

Подтекст повести — ученый и дервиш: два человека — два мира; две судьбы — два мироощущения; два феномена — две правды; два круга — два суждения; два замысла — два воплощения; две жизни — две истины. В этом аспекте, наверное, нельзя было изображать личности профессора Каракулова и дервиша Захида бледной тенью на фоне проблемы поиска истины, осмысления своей судьбы и призвания, а нужно было приоткрыть дверь в их познавательный, интеллектуальный, мировоззренческой мир.

Ученые различных отраслей, их многочисленные диалоги, почти протокольные обсуждения на научных форумах и собраниях — это не столько фабульные элементы данной книги, сколько своеобразная технология «продвижения» в умах и сердцах проблем поиска истины, Бога и самого себя в этом мире.

Заранее согласен со всеми замечаниями читателя, во-первых, по поводу «мозаичности» в изложении материала, а во-вторых, по поводу того, что пришлось соединить социально-психологические мотивы с социально-философскими при помощи надуманных ситуаций. Для их отражения одинаково пригодными оказались сюжеты хроникальные и концентрические, ибо, речь идет о более глубоких мотивировок, в виде два строения — два обители; два человека — два мира; две судьбы — два мироощущения; два феномена — две правды; два круга — два суждения; два замысла — два воплощения; две жизни — две истины. Уверяю, что все это мною предпринято лишь во имя раскрутки интересной научной проблемы — осмысление векторов эволюции природы человека. Допускаю, что сюжет книги получился «разрисованным», но, однозначно, в нем нет бытовой приземленности.

Истина — это бесконечный процесс познания. Это как бесконечная дорога, которую проходят постепенно, но конца никогда не достигают. Есть понимание, что к горизонту приблизиться невозможно и причины этого доступны пониманию Сознания Человека, а с Истиной намного сложнее. К ней так же невозможно приблизиться, но нет никакой визуализации, нет никакого понимания почему — как это объяснить и с чем связать.

Книга рассчитана для широкого круга читателей. Представляет интерес для студентов и научных работников, интересующихся вопросами теории познания, социологии и философии науки, медицины, научного мировоззрения. Хочу сразу же предупредить, что все события, персонажи, имена — вымышлены, а любые совпадения — случайны. Чего не скажешь о научной выкладке. Они вполне реальны, хотя отдельные утверждения спорны по существу. Итак, слово повествователю — Ниймат-ходже, который, как я упомянул выше, наделен функциями эксперта, интервьюера, комментатора, арбитра в одном лице.

Исабек Ашимов

ГЛАВА 1

ДВЕ ОБИТЕЛИ — ДВЕ ЛИЧНОСТИ

— «Хвала Аллаху! Лишь Тебе одному мы молимся. И лишь к Тебе о помощи взываем! Аллаху акбар!», — я, как имам трехкратно произнес дуа, завершая тем самым рассветный коллективный намаз (молитву) в мечети. Прихожане начали покидать молельный зал. Молодой человек, который рядом с мною выходил на крыльцо мечети, шумно вдыхая утреннюю свежесть, тихо воскликнул: — Ах, какая благодать! Как хорошо после духоты в мечети.

— Ой, мырза! — так не следует говорить, покидая мечеть, — тихо упрекнул его я. — Ведь это дом Аллаха, это святость! Настоящая благодать внутри мечети, в особенности когда читаешь молитву. А молитва — это прямая связь с Богом, которая дает человеку возможность обращаться непосредственно к Нему.

— Ой, таксыр! Извините меня за не к месту сказанные слова, — сконфузился он.

— К рассветной молитве нужно относится всегда с трепетом, ибо, в это время у человеческой души возникает потребность постучаться в дверь Божью, чтобы попросить у Него помощи и наставлений на праведный путь, — напутствовал я ему.

После предрассветного намаза, во дворе, расположенного между мечетью и главным корпусом Центра неотложной хирургии, вновь воцарилась тишина и покой. Двор наполнен чистым и свежим утренним воздухом. Вокруг кудрявой стеной встает зеленый сад, верхушка густой шевелюры которого уже уже тронута первыми лучами солнца. По тротуару, по обе стороны которого высились крымские сосны и голубые ели, я прошелся по саду, Присев на скамейку, расположенной напротив мечети, я невольно залюбовался внешним видом мечети, купола которых уже касались солнечные лучи золотистым заревом.

— «Хвала Аллаху за то, что создал нас, хвала ему, что воскресил из сна, которую Ты приравниваешь к смерти. Я возвратился к Тебе, верю в Тебя и полагаюсь на Тебя», — повторял я про себя дуа.

На душе светло и радостно. Невольно залюбовался мечетью. Небольшое, но изящное строение, оригинальное по форме, четко выражающее символ ислама, мечеть была построена на территории хирургического центра. Ее строение впрямь имел необычную форму, напоминающую стиль небольшого замка с четырьмя симметричными башнями по углам. Башни покрыты куполообразными крышами, а венчает основное здание в центре большой купол. Внешняя форма куполов мечети имеет стрельчатое очертание, а сами купола завершались в виде «кубба» и полумесяца. Перед входом возведен портик, а над входом висит доска с названием мечети — «Мамбет-ата мечити».

Действительно, во внешнем строении мечети было нечто оригинальное, олицетворяющее новое звучание современной формы при неизменной функции места моления верующих. Как мне кажется, и не было нужды строить и минареты, так как угловые башни мечети вполне олицетворяли их, тем более, что для провозглашения азана (призыв на молитву) в мечети применяется аудиосистема с репродуктором.

Мне вспомнилось, как закладывалась и строилась наша квартальная мечеть, как ранней осенью состоялась официальная церемония ее открытия. После джума-намаза (пятничного коллективного намаза) состоялся митинг, в котором приняли участие Муфтий Кыргызстана, представители общественности, духовенства, жители прилегающих районов, коллектив самого центра. Профессор Каракулов, как инициатор постройки мечети обратился к Муфтию страны с просьбой о присвоении мечети имени Мамбета Мамакеева, на что муфтий под всеобщими аплодисментами заявил: — «Безусловно, этот человек, отдавший всю жизнь спасению чужих жизней достоин этого…». Вот-так Духовным управлением мусульман Кыргызстана было принято решение о названии «Мамбет-ата мечити». Было зачитано и его решение о назначении меня имамом мечети. Я знал, что, накануне, была согласована моя кандидатура на эту должность.

Еще за долго до этого события профессор откровенно мне признавался:

— Слушай! Если честно, то мечеть, которую мы начали строить здесь, лично для меня и не станет мечетью в прямом смысле, а представляется мне неким «центром духовного образования». Понимаешь, мне кажется, чтобы вести системную пропаганду духовности нужно сформировать площадку для диалога с верующими, запастись терпением, наладить проведение уроков морали и нравственности в стенах этого центра.

В той откровенной беседе профессор изложил свой замысел о необходимости такого подхода. — Понимаешь, Ниймат-ходжа! Во всем мире во времени смуты и хаоса, на переломе веков и тысячелетий, когда в обществе нарастает уровень растлевающей бездуховности, циничного эгоизма, чрезмерной меркантильности, нужен поиск путей, ведущих к духовному обновлению, просвещению и возрождению, главным образом, с помощью известных деятелей, ведущих ученых, а также простых, пусть верующих, но мудрых людей.

— А это возможно? — робко спросил я, проигрывая в голове смутные, далеко неясные процессы «духовного обновления, просвещения, возрождения…», все еще не понимая каким образом нам предстоит выполнить такую задачу.

Каракулов продолжал рассуждать о том, что необходимо задать вектор разрешения ситуации через осмысление человека своего положения, углублением человека в себя, в свое сознание. — Поэтому, в моей затее открыть мечеть есть своя логика. При этом я исхожу из того, что религия, культура и философия во все времена были и остаются гарантом сохранения духовности в обществе. Наша цель выработать пути поиска истины, а для этого мне нужны единомышленники. Так, что Ниймат-ходжа ты должен управлять всеми этими процессами, а для этого ты должен занять пост имама мечети.

— Азиз Раимович! Я человек верующий и вы это знаете. Главной целью вы наметили повышение уровня духовности прихожан через борьбу за истину в их сознании. Как вас понимать?

— Уважаемый Ниймат-ходжа! Извини за откровенность! Не поиск Бога. Нет! Поиск истины! Именно в этом и для этого прошу стать в ряд со мной, — сказал профессор.

— Азиз Раимович! Почему я? Что вы от меня хотите? Если на то пошло, я глубоко верующий человек. Как вы представляете, что имам, вместо того, чтобы говорить о поиске Бога, будет читать проповедь о духовности? — запальчиво говорил я.

Каракулов старался меня убедить.

— Ниймат-ходжа! Извини, если задел твои религиозные чувства. С другой стороны, мы с тобой коллеги по хирургии, а также нас связывает наука. В отличие от меня — ярого атеиста, ты верующий человек. Ты обучался в медресе, учился основам ислама у своего отца, который является известной и влиятельной духовной личностью в Кыргызстане, ты побывал паломником в Мекке и Мадине, имеешь статус ходжи. На сегодня ислам — чуть ли не главный оплот духовности в нашем обществе. Помоги мне реализовать свою идею о повышении духовного уровня людей хотя бы из числа будущих прихожан этой мечети. Мы с тобой сделаем нашу мечеть центром духовного образования. Для этого прошу не отказывайся от должности настоятеля этой мечети.

Вот-так я стал имамом. В скором времени мы в какой-то мере смогли наладить ортодоксальные уроки нравственности среди прихожан с помощью серии телепередач. Мы с Каракуловым были рады тому, что число прихожан заметно увеличивалось. Однако… мечеть есть мечеть. Традиционный уклад ислама, его ритуалы и традиции в очень скором времени оттеснили уроки морали и нравственности, проводимые нами, согласно выработанной нами программе. Вот-так мы почувствовали всю оплошность нашей затеи. Однако, это уже совсем другая история.

До утренней конференции оставалось более одного часа времени. Я продолжал сидеть и любоваться мечетью. Мечеть радовал глаз — небольшое, но изящное строение, белые стены и бирюзовые купола придавали ей некую воздушность, издали чем-то напоминая силуэт белого аиста, сидящего в гнезде. Многие прихожане говорил о том, что градостроительная доминанта этой необычной мечети воспринимается с точки визуального восприятия благоприятно, как белая жемчужина среди строгой и серой архитектуры прямоугольных пятиэтажных корпусов хирургического центра. Если последние выглядели серыми и тяжелыми коробками, то на их фоне мечеть выглядел белым, легким, воздушным.

Сидя на скамейке, я задумчиво смотрел на постепенно просыпающуюся клинику. У медиков свой расклад работы и мировосприятия. Скоро и мне придется окунуться в обычную клиническую рутину. Невольно вспомнилось то, что дизайн мечети принадлежит профессору Каракулову, который, будучи ученым-медиком и вообще не имея соответствующего строительного опыта и образования, тем не менее, набросал первый чертеж мечети.

Невольно на память пришел и дизайн профессорской дачи, один в один напоминающий дизайн мечети. По сути, эти строения были близнецами — те же четверо угловых башен, то же самое центральное помещение, но, в отличие от круглых куполов мечети, покрытые уже остроконечными конусными крышами. В отличие от строения мечети, замок имел еще две круглые башни с конусообразными островерхими крышами, увенчанными высокими шпилями.

Та самая приметная дача, построенная в стиле замка, располагалась в предгорьях, в получасах езды от города, в очень живописном месте — горы, реки, арчовые леса, зеленные поляны. Недавно я побывал там по приглашению хозяина дачи. Был конец мая и все вокруг было покрыто зеленью, остро пахло весенними цветами. Само строение расположилось на пологой пригорке, справа от грунтовой дороги, серпантином идущей дальше в горы.

Профессорская дача была узнаваема еще издали. Ни дать, ни взять, самая настоящая крепость с башнями, крепостной стеной с настоящими зубцами. Симметрично друг другу высится пара каменных башен с бойницами и с остроконечными пирамидальными крышами. Все четыре прямоугольные башни соединялись между собой высокой в метра четыре крепостной стеной с зубцами, образуя прямоугольную площадь, на которой разместился каменный двухэтажный дом, также покрытый высокой, пирамидальной крышей. Издали крыши дома и четырех башен напоминают пирамиды Хеопса.

Вблизи ощущение того, что дом и есть крепость, было полным. Массивные каменные стены, башни с узкими бойницами, узкие окошечки в доме, выходящие во двор крепости. Все живо напоминал небольшой, но изящный, не лишенный симметрии, средневековый замок-крепость. Поражало и то, что этот комплекс зданий был вкруговую обнесен высоким каменным забором с массивными воротами.

— Азиз Раимович! Интересно, от кого или от чего вы так отгородились? Или считаете, что когда-нибудь наступит время отстреливаться. От кого или от чего? — с удивлением спросил я.

— Ниймат-ходжа. Вы знаете, что врагов у меня нет. Получается, что отгородился от самого себя! — пошутил он. — Построить такой замок мне мечталось с юности. Ведь наше поколение выросло на книгах Александра Дюма — мушкетеры, короли, крепости, замки.

Как в настоящей крепости стены впечатляли своей высотой и неприступностью. С парадной стороны дома-крепости высилась круглая башня метров шесть высотой, накрытый конусообразной остроконечной крышей со шпилем. Эту башню хозяин именует «профессорской», так как там на втором этаже располагается его рабочий кабинет. Отворив массивную железную дверь, мы оказались внутри башни. Винтовая металлическая лестница вела вверх в овальный кабинет.

— Вот тут я и работаю, — сказал профессор, указывая на письменный стол, заваленный рукописями и на массивное деревянное кресло.

Напротив рабочего стола книжный шкаф, на столе ноутбук, ручки и карандаши. Рядом тумбочка, на котором красуется небольшой самовар. Две маленьких окошка, напоминающие бойницы, откуда во все стороны открывался прекрасный вид на дачный поселок, горы, речку, что протекает рядом с дачей.

— Я не мог себе даже представить, что такое возможно, — не без искреннего восхищения сказал я. — Да, я вижу вы романтик. Когда вы успели отстроить такую крепость?

Где-то за грудью заныло. А как хотелось самому поработать в таких условиях в одиночестве, отгородившись от забот, суеты и лени, заняться своими мыслями, осмыслить наедине с самим собой то, что тебе беспокоит, гложет и не дает покоя. Вот где по-настоящему можно, как говориться, «собирать камни». В эти минуты, разумеется, я искренне завидовал профессору, в тишине кабинета, которого, отгородившись от всех проблем и переживаний можно творить и творить. Вот он главный фактор предельных достижений для творческого человека, — подумалось мне.

Видя все это, я уже по новому представлял профессора. Кто если не он скажет новое слово в науке? Кто если не он добьется больших высот в науке? Кто если не он по-настоящему реализует себя в творчестве и получит признание? Кто если не он достигнет самодостаточности? — задавался я, откровенно завидуя ему.

В тот день, вдоволь поговорив, мы вышли на улицу. Уже вечерело. Напротив крепости через дорогу высилась небольшая гора, покрытая кустарниками. Наискосок зигзагообразно поднимается вверх тропинка.

— Вон та тропинка называется профессорской, — сказал Каракулов, указывая на тропинку. — Для меня почти ритуал, каждый день ближе к вечеру, пройтись по этой тропинке на вершину горы, а оттуда повернув влево пройтись до вон той сопки и спуститься вниз к дороге, а оттуда сюда.

— Получается, она называется «профессорской», так как именно вы протоптали ее?

— Ну, да. О, кстати, — взглянув на часы Каракулов сказал, — пришло время вечернего моциона. — У тебя нет желания пройтись по профессорской тропе?

Машинально и я взглянул на часы. Они показывали восемнадцать часов. — Почему бы не прогуляться, — решил я.

В три-четыре остановки за разговором, мы преодолели путь к вершине горы, откуда открылся изумительный вид на дачный поселок, на речку, дороги, сопки, что высились вдали вокруг дачного поселка. Отсюда профессорская дача показалась еще более красочной.

— Поднявшись сюда, я очень часто лежу, запрокинув голову, и подолгу смотрю на родниковое небо, где можно увидеть даже своё детство и молодость, такое же далёкое и чистое, — мечтательно подтянулся профессор. — Если прислушаться, можно услышать шепот трав и ветерка.

И мне показалось, здорово, вот так запросто лежать, глядеть на небо, слушать секреты гор, лесов и полей вокруг, дышать и пить чистый воздух большими глотками. Меня поразила близость к небу и все особенное, расположение этой высоты, как бы не на земле, но над ней. Тому, кто попадает на вершину этой горы впервые, непременно покажется, что есть только верх, а низа нет, что высота существует сама по себе.

На новичка обязательно произведут впечатления профессорская крепость внизу и жизнь его хозяина, если только кому-нибудь посчастливится проникнуть за его ворота, в мир научного творчества, — думалось мне. С высоты меня поразила симметрия дачного строения, чем-то напоминающего дизайн храма царя Саламона. Вот стены, квадратные башни по углам, а в центре квадратной формы дом-алтарь.

Внезапно меня поразила и другая догадка. Дизайн профессорской дачи-крепости, как впрочем и нашей мечети, чем-то напоминают чип квантового процессора. — Да, точно! Можно провести параллель между молитвенным общением священников в алтаре с квантовым общением с новыми цифровыми сущностями. Теперь мне стало понятным, откуда чертежи замка и мечети.

Место действительно было сказочным, неким тихим раем. Солнце — такое огромное, огненно-красное медленно садится за горизонт. Замок «Белый аист» — обитель Каракулова на фоне догорающего солнца напоминал белый аист. Мир внизу словно залит расплавленным золотом, кажется, что за горизонтом вселенский пожар, в котором сгорают звезды и сами галактики. Подождав, пока не «умер» последний отблеск вечерней зари, мы спустились вниз.

В Бишкек я уже заезжал, когда с разных сторон слышались голоса муэдзинов с призывом на вечернюю молитву. В свою мечеть приехал вовремя, уже собрались прихожане и я, заняв свое место в михрабе (кафедра) начал вечерний намаз.

Я привык к своей мечети. Мне нравилась и внутреннее строение и убранство мечети. А как же? Везде теплый пол, кондиционер «зима-лето», горячая и холодная вода. Четыре кабинета, размещенные в башнях выходят в молельный зал. Одна из башен служит местом пребывания имама, то есть является моим служебным кабинетом, а другая башня предназначалась для хранения мусульманских книг. Третья башня, внутрь которого был проведен водопровод и канализация служит для преднамазного омовения верующих, а четвертая нами использовалась в качестве учебной комнаты.

Полгода тому назад, в один из дней во время вечернего намаза среди прихожан своей мечети я приметил незнакомого человека с черной чалмой на голове, отрешенно читающего Коран в углу молельного зала. Рядом с ним находились его пожитки — переметная сумка, посох, старый холщёвый халат. Его отрешенность была понятной, ибо, именно в вечернем намазе, искренне верующий человек осознает связь между смертью и заходом солнца, когда душа уже начинает тосковать по суджуду перед Всевышним для того, чтобы попросить Его милосердии во время перехода в иной мир. Во время молитвы человек стоит перед Богом, оставляя позади себя все бренные покинувшие его существа минувшего дня, и возносит хвалу: «Аллаху акбар!».

Незнакомец продолжал неотрывно читать Коран и после завершения намаза, оставшись один в зале. Я с любопытством смотрел на него. То ли отрешенность от мира сего, то ли его осунувшейся бледное лицо, то ли необычность его одеяния заставил меня обратиться к нему вопросом:

— Уважаемый! Вы местный? Раньше я вас не видел.

Взглянув на меня он отрицательно покачал головой. — Меня зовут Захид, — сказал он, внимательно рассматривая меня.

В разговор включился Аскар — мой помощник. — Таксыр! Захид не имеет ни крова, ни родни. Говорит, что он дервиш и пришел с далека. В мечеть заявился вчера ночью. Оказывается его покусала собака и рядом на хирургическом приеме ему обработали рану на ноге и отпустили на амбулаторное долечивание. Без вас я не решился ему остаться в мечети.

— Вчера говоришь? И где ему пришлось ночевать? Нужно было пустить его в мечеть, — спрашивал и одновременно упрекал я своего помощника.

— Без вашего разрешения я не решился пустить этого дервиша в мечеть, — ответил Аскар. — Ведь дервиши, как бомжи, странные, непоследовательные, бесцельные. А может быть он авлия, отличающейся полным безмыслием своих поступков, не оставляющих сомнения в их психической неполноценности, — оправдывался он.

— Аскар! Дервиш ли, авлия ли — это человек Бога и никто не смеет отказать ему в ночлеге в доме Бога. Знай, что дервиши в перерывах пути живут в мечетях. В Коране сказано: «Не прогоняй тех, кто взывает к господу своему и утром, и вечером, стремясь к Его благоволению», «Так терпи же вместе с теми, которые утром и вечером взывают к Господу своему, истово молят о его благоволении. Не отвращай своего взора от них, стремясь к благам этого мира, не повинуйся тем, чьи сердца по Нашей воле в небрежении своем не поминают Нас, кто следует своим низменным страстям, преступает границы дозволенного».

Переговариваясь между собой, мы украдкой посматривали на него. Ему приблизительно лет тридцать-тридцать пять, среднего роста, худой, аж кости торчат, лицо смуглое, пронзительные глаза, как черные ямы на бледном лице, а также бородка, черная, как смола. Длинные спутанные черные с редкой проседью волосы, опускающейся до плеч.

Глядя на Захида, я терялся в догадках. Кто знает? Дервиш ли он? Заметно, что он как-то всегда стоит под углом, накренившись в сторону, что делает его — или мир за ним — странноватым и ни с чем не сравнимым. Его можно сравнить с выросшим на крутом склоне деревом. Человек вечной дороги, в одной руке посох, с переметной сумкой на плече. Неразговорчивый по природе, такие, как правило, даже под страхом смерти умеют скрывать ужасное клеймо, отметину, приговорившую его к отшельничеству, к деятельности дервиша. Возможно, он суфий, — интуитивно подумалось мне, видя, как он с благовением берет в руки Коран и читает его на распев.

Я разрешил Захиду остаться в мечети, разместив его в библиотеке. Видели бы как загорелись его глаза при виде множества книг на полках. Несмотря на боли в ногах, лицо его выражало радость и утешение. При нас он на распев прочитал одну из сур Корана. На его лице интуитивным зрением я приметил страсть — страсть познать Аллаха.

— Я с уверенностью могу сказать, что разум и дух Захида пленен желанием познать Аллаха! — тихо сказал я Аскару. — Ты никогда не задумывался над тем, почему верующие уходят в мир познания? Что такое для них жизнь в поклонении?

— Таксыр! Коран говорит нам о том, что в первую очередь поклонение Аллаху — это наша жизнь. Поклонение Аллаху означает в первую очередь, не становится подобными этому миру, не становится подходящими для влияния этого мира на мечеть, на наши жизни, на наши отношения с Аллахом.

— Да. Ты прав! Настоящий признак поклонения — это наша жизнь, это когда люди смотря на нас, могут сказать: «О, да! Этот человек имеет страсть не по служению, но по Аллаху, это человек с которым истинно Аллах, это человек, в котором есть любовь к ближним…».

Разумеется в глубине души у меня жило и сомнение: — А может быть он просто молдо с хорошим мусульманским образованием, которого выгнали из родного гнезда какая-нибудь домашняя неприятность, утрата, неудача, вырвавшая из обычного настроения духа, наконец, тоска, томительная жажда видеть новые места, новых людей?

Позже Захид неторопливо рассказал свою вчерашнюю историю. — Я вошел в Бишкек, когда сморкали последние лучи солнца. Присел отдохнуть возле заправочной станции, как вдруг, откуда не возьмись на меня напала огромная собака, которая как ни оборонялся я, успела довольно сильно покусать мои ноги. Операторам автозаправки с трудом удалось отогнать собаку и видя, как сильно кровоточит у меня рванная рана на голени, они и вызвали скорую помощь. Минут через десять приехала бригад скорой помощи, прямо на обочине тротуара фельдшер обработал мои раны, наложил повязку, а потом, несмотря на мой отказ, доставил меня сюда в больницу. Здесь в клинике молодой хирург быстро провел обработку раны, наложил несколько швов и отпустил меня на амбулаторное долечивание.

— А дальше?

— Поблагодарив врача, я, прихрамывая вышел на крыльцо больницы. Был в растерянности, куда податься? Где переночевать? Именно в это время я услышал призыв на вечернюю молитву. Голос с репродуктора исходил совсем рядом. Я обрадовался, увидев в метрах пятидесяти эту самую мечеть, — рассказывал Захид.

После небольшой паузы он продолжил рассказ. — Я видел много мечетей, но признаться, среди прямоугольных коробок рядом расположенных корпусов, эта мечеть выглядела красивой, воздушной и издали по форме напоминал белого аиста, сидящего в гнезде. Меня поразила необычность ее строения, симметричные башни по углам и их голубые купола. Кое-как доковылял до мечети, вошёл во внутрь, совершил омовение, помолился. Намаз завершился и прихожане начали покидать мечеть. Рана разболелась, навалилась усталость, мне захотелось прилечь, чтобы немного поспать. Я и прилёг, как вдруг ко мне подошел ваш помощник.

— Эй, ты что собираешься делать? — спросил он.

— Я дервиш. Разрешите мне остаться в вашей мечети.

— Это место не для дервишей. Покинь мечет! — сказал он.

— Мне ничего не оставалось делать, как сильно прихрамывая выйти во двор. Я конечно был удивлен, что человек, назвавшимся помощником имама не знает, что дервишам никогда не отказывают в ночлеге в мечети. Но я не в обиде на него, — повторял Захид. — Рана нестерпимо болела, присоединился жар. Я прилег на скамейке во дворе мечети и забылся в беспокойном сне.

Вот-так, к нашей мечети примкнул Захид — свободный искатель истины, дервиш по убеждению. Про себя я подумал: — Ничего случайного и бессмысленного в этом мире нет, что все случающейся в мире следует определенному смыслу и мудрости, известными Аллаху, даже если мы в них не видим смысла. «О, Аллах! Ты запрета не даешь, человеку доброту и веру проявлять. Поистине Вы любите верных!», — читал я дуа и думая о том, что ниспослав нам дервиша Аллах дает нам шанс задуматься над своими жизненными путями, устремлениями, желаниями, дабы мы не упустили свое место в джаннате.

— Знаешь, Аскар. В большинстве случаев, когда в мечеть приходит незнакомец, который не похож на нас по поведению, по стилю одежды, то мы не должны шарахаться от него, не нужно выражать даже толику своего недовольства тем, что зашел на нашу зону комфорта и он нам неприятен. А вчера ты, наверняка, враждебно посмотрел на него и дал понять — уходи от нас, тебе здесь не место. Это неправильно! — высказал свое назидание.

— Таксыр! Я понял свою оплошность. Теперь я понимаю, что любому страннику, в том числе и дервишу как посланника самого Аллаха, нужно дать приют и не докучать ему своей назойливостью, расспрашивая, кто он и куда идет, приобщить к даават в своей мечети или же оставлять в одиночестве, если тот предпочитал уединение.

— Да. Ты правильно воспринял назидания, — сказал я. — Дервиш путешествует не просто так, а ради благой цели — паломничества, поиска истины, смысла жизни, каждый раз спрашивая себя, ведет ли его путь от Бога или к Богу. Дервиш мог в любое время возвратиться на священный путь одинокого бродяги — с Аллахом в сердце и посохом в руке.

По утрам, после утренней конференции в клинике, я сам перевязывал раны Захида. Как и следовало ожидать, рванная рана на ноге нагноилась. Мы распустили швы, заживление шло долго. Все недели и месяцы дервиш оставался в мечети. От Аскара я знал, что ночами на пролет Захид читает книги, закрывшись в библиотеке мечети. Причем, ночные бдения он проводит больше всего с какой-то своей книгой, с которой он никогда не расстаётся. Меня это тревожило. Что за книга? Не запретная ли это книга?

Во все сроки пребывания Захида в нашей мечети постепенно стало традицией, когда по вечерам, сидя в углу молельного зала мы подолгу беседовали с ним. Мы не торопили его с признанием, какую тайную книгу он читает в уединении. Открылся он нам спустя много дней пребывания у нас в «гостях».

— Таксыр! Это долгая история. Трудно сказать, кто я на самом деле — молдо, бахшы, суфий, — начал Захид. — Но самое главное — это то, что хочу познать истину и истинность в этом подлунном мире.

Сказать честно, с первого же его монолога: «…с момента зарождения звезд все крутится по кругу. За самыми тяжелыми временами всегда преследуют другие…», «…мы можем умирать, но наша смерть будет означать жизненность для других. С вероятностью, в этом не очень много утешений, но, во всяком случае, очень много истинности…», «…то, что превращалось в наши легенды о богах, оставалось в забываемом прошлом. Даже великие старцы, которые прожили долгую жизнь, не имеют знаний о том, как начинался мир или кто полагал ему начало, по крайней мере, наверняка…», я понял, что он немало постиг в суфийском учении.

После вечернего намаза, сидя на скамейке во дворе мечети, я поинтересовался кем он является, из каких он краев и куда держит путь.

— Мой отец уже в почтенном возрасте примкнул к каландарам (суфийское течение ислама), которые, как известно, дают обет безбрачия и уходят в ханаку — обители дервишей. Я тоже с подросткового возраста стал странствующим мистиком-суфием. Живу в Боге и для Бога. Посох, скромная власяница и дорожная сумка — вот почти все, что у меня есть.

Когда Захид появился в нашей мечети, он уже оказывается имел за спиной странствие по свету, успел побывать в разных краях, закаляя свой дух и тело, развивая волю, и собирая мудрость, рассыпанную по всему миру. Было время, когда он бывал в мавзолее на сорокадневном уединении (арбаин), чтобы читать молитву-вирд во имя Бога, был принят в суфийский тарикат (братство). Свободно читает Коран, посвящен в знания священного писания.

Нашу беседу прервал голос муэдзина с призывом на ночную молитву. После молитвы, мы еще долго беседовали уже в библиотеке мечети. Как признавался Захид, в окружении священных книг у него в первый день пребывания здесь наступило экстатическое состояние (хал) и мистические видения. — Среди полного, казалось бы, умиротворения, когда серебряные нити луны заливало двор мечети, сады вокруг, вдруг, откуда ни возьмись, перед глазами появились мохнатые существа, — рассказывал Захид.

— Лунный свет померк, вокруг стало жутко и темно, а эти страшные существа гнались за мною по узким темным переулкам. Почему твоя дорога без тебя? Собирайся в путь и не помышляй осесть в одном месте, — твердили мне эти мохнатые существа всю ночь. — Утром проснулся с головной болью, страхом и тревогой в глазах. Чуть не сорвался в пути. Для меня было спасительным ваш приход в мечеть перед рассветом. Видя мое состояние вы прочитали молитву-заклинание и лишь после этого я успокоился, — рассказывал Захид.

Я заметил, что Захид одинаково хорошо разбирается в теологии, мифологии, философии, астрономии, географии. Прекрасная память, внимательность, умение сопоставлять факты, обобщать их и анализировать — эти свойства у него были на достаточно хорошем уровне.

— Найдя пристанище в библиотеке мечети, обретя в вашем лице и в лице профессора Каракулова, хороших наставников и собеседников, я с упоением слушал вас и прочитал много священных и не только мусульманских сочинений, — признавался Захид. — И открылись тогда передо мной мир мусульманской науки, мир высоких мифологических и философских мыслей. — «О, Аллах! Благодарю тебя за это! Лишь Тебе одному молимся и лишь к Тебе о помощи взываем», — молился я. — Вот так я приобщился и к миру мыслей великих личностей.

— Захид. Скажи мне, как и где ты получил образование? Ты знаешь достаточно много, что впору считать тебе ученым мужем, — спросил я уже после первого знакомства с ним.

— Таксыр! Еще подростком я попал в ученики шейха, с которым мой отец, оказывается, прошелся по всем дорогам Средней Азии и Ближнего Востока. И когда отец покинул этот мир, шейх взял меня в мюриды (ученики). Видя мои способности, он день и ночь заставлял меня учить Коран. Так, я научился письменам, мог свободно читать и писать на арабском. Однажды, мой шейх принудил меня к сорокодневному зикру в одной из мечетей.

Слушая Захида, я понимал, что у него не было традиционного юношества, рос среди книг, безусловно, посвящен в тайны многих священных писаний. Страсть к познанию можно было увидеть в его глазах, в особенности когда он находился среди книг.

— Когда вы передали мне ключи от библиотеки мечети моему удивлению и радости не было предела, — признавался Захид. — Я навсегда запомнил тот день, когда впервые попал в это хранилище книг. Как вы заметили, целыми днями я проводил в библиотеке, за чтением книг и молитв, знакомясь и познавая подлинные сокровищницы человеческой мысли. Сидя между книжными полками, я с горечью думал: — Хватит ли мне жизни, чтобы прочитать все эти книги? Именно тут я не раз предавался зикру и вахдату.

Мы видели старания Захида, удивлялись его усидчивости и страсти к самообразованию. Когда посчитали, сколько времени он провел за чтением книг, ужаснулись, ни больше, ни меньше, целых три месяца. За это время у него обширная рана на ноге зажило. Мы понимали, хотя его мир и ограничивался чужими мыслями и чужими знаниями, почерпнутыми из тех книг библиотеки мечети, однако, у него, возможно, впервые появились новые мысли, нам даже показалось, что его ум уже созревал, жаждал своего собственного опыта, сопоставления истины. Это мы видели и слышали в наших долгих беседах не только в перерывах между намазами, но и в кабинете у философа Каракулова.

Захид немного призадумавшись продолжил рассказ: — до моего прихода в эту мечеть, я шел по дороге Тараз-Бишкек. Чувствовал усталость, что-то меня отвлекало, не мог сосредоточиться, пытался на некоторое время осесть в придорожных мечетях, чтобы совершить зикр. При появлении такой мысли меня начали мучить видения тех самых мохнатых страшилищ. Мне приходилось снова выходил в дорогу. — Таков был мой приход в вашу мечеть, — сказал он.

* * *

Завершился утренний намаз. До утренней конференции в клинике оставалось более часа времени. Я, как всегда неспешно обошел мечеть, прошелся по территории клиники. Вновь вспомнилось, как пришла идея простроить мечеть во дворе больничного комплекса. В то время профессора Каракулова, инициатора такого решения, разумеется, вовсе не обуревали благочестивые религиозные мысли. Нет! Было совсем иначе.

— Много лет исследуя проблему морального кризиса общества и роль религии в сохранении общества в нравственно-цивилизованных рамках, в какой-то момент в моем философском мозгу засела доминанта — только с помощью религии можно еще удержать от дальнейшего упадка мораль и нравственность в обществе, а конкретно в рамках хирургической практики. Хотя, про себя сомневался — не наивность ли эта затея? — говорил Каракулов.

— Нет! Я вовсе не осуждаю и не оправдываю профессора. Он хотел, чтобы мечеть и не был мечетью в прямом смысле, а послужил бы центром духовного образования. Но не получилось. Если честно, то и я не стал настоящим имамом, постепенно тяготея к науке и хирургической практике, естественно, в ущерб своего религиозного дообразования. В моей трансформации роль профессора очевидна. Он мой наставник в клинической работе и научный руководитель.

Однажды Каракулов в беседе проронил, что он, в какой-то мере постиг одну серьезную истину. — Серьезно проанализировав взгляды на жизненные процессы, на мироздание, на науку, понял, что настоящей преградой для полноценного познания действительности является религиозное сознание. Ошибается не здравый смысл ученого, а религия, подсказывающая неверные решения, подтасовывающая ничем не подтвержденные факты, — откровенничал он.

Мне кажется такой разговор не был случайностью. Разговор за разговором о религии мы дошили в своем споре до того, что Каракулов, ссылаясь на высказывания Блеза Паскаля, категорично сказал: — «Нийма-ходжа! Ты не обижайся! Истина такова, что не Бог создал человека, а человек — Бога, причем по своему образу и подобию». Естественно, недоумение, горечь и обида читалось на моем лице. Метнув колючий взгляд на профессора, я что-то хотел высказаться против, но затем передумал и, обхватив голову руками, весь сник. Услышанное для меня было сверх моего понимания. Помнится, я встал и отошел в сторону, ругаясь в глубине души.

В кабинете надолго воцарилось молчание. Каждый думал о своем. У меня раскалывалась голова, в ушах стоял звон, а в глазах пошли круги. Я недоумевал, как можно не верить в Бога? Как это возможно? Почему? — возмущался я, понимая, что волей судьбы встретился в жизни с оголтелым атеистом, но не без жизненного интереса к проблемам религии и религиозного сознания. Обидевшись на слова профессора, я в те минуты был готов отказаться от своей цели — заняться наукой. Поразмысли ситуацию я подумал — зачем идти в противоположную сторону от задуманного? Я не стал спорить с профессором.

Каракулов долго и молча сидел неподвижно, обхватив руками голову. Своими длинными, не расчесанными волосами, худой, отрешенный от мира сего, он продолжал сидеть в глубокой задумчивости. О чем он думал, размышлял? Было понятно, что для него — истинного ученого, наоборот, совершенно непонятно было то, что человек с высшим медицинским образованием, к тому же желающий приобщится к науке, так искренне верит в Бога. Для профессора такая ситуация была столь же невыносимой, как для астрофизика непонятные возмущение во Вселенной.

Проходили месяцы и годы. В один из дней я заглянул в кабинет Каракулову, чтобы повидаться и проконсультироваться по поводу первых набросков своей диссертации. На удивление он оказался не занят. Тепло поздоровались, за чашкой кофе разговорились.

— А что это у тебя? — спросил профессор, увидев папку в моей руке.

— Азиз Раимович! Вот решил занести первый вариант диссертации, в котором изложил результаты своих исследований, — неуверенно сказал я, протягивая ему папку.

Взяв в руки многостраничную рукопись диссертации, Каракулов вопросительно посмотрел на меня, будто бы спрашивая прочесть ее сейчас или что?

— Прошу вас просмотреть на досуге, — сказал я, как бы угадывая вопрошание профессора. — Если позволите, я зайду завтра.

Я очень дорожил не только вниманием Каракулова ко мне и к моей научной деятельности, но и к тому, как он с ответственностью, с присущей ему тщательностью и объективностью, прорабатывает любую научную работу. Мне было важно услышать мнение и оценку профессора в отношении основных положений моей кандидатской диссертации.

Каракулов, удобно устроившись в кресле возле окна стал неспешно листать мои записи, делая какие-то пометки на полях страниц. Периодически он откладывал рукопись и откинувшись по долгу о чем-то размышлял, а затем вновь возвращался к записям.

— Надо же так завернуть, — удивлялся вслух профессор, закрывая последнюю страницу моей работы. — Вроде все стройно, но что-то недосказано. Но это дело наживное, — сказал он.

Это было для меня высшей похвалой. Уже потом профессор признавался в том, что не ожидал от меня такого результата. Каракулов относился к тем людям, которые всегда ищут такие вещи и явления, которых не должно было существовать на свете, нарушающие все видимые законы природы и здравого смысла. Такие люди всегда живут по концепции «найти, изучить, применить», это их вечный девиз и образ жизни. Он многое познал, в его голове строились и рушились научные концепции, пересматривались принципы и идеи, — размышлял я.

— Чем отличается лаборатория, куда я влился? — когда-то задавался я. — Сотрудники лаборатории продвигали официальную науку, их объяснения научных фактов всегда были подкреплены солидной базой доказательств. Каракулова же отличался тем, что хватал все на лету, часто абстрагировался, торопился с выводами. Он не боялся критики, не выносил закулисных интриг. С одно стороны, это настораживало, но с другой…. Свобода. Своя территория интересов, свое пространство творчества, жизни — вот что было его извечным желанием. То есть то, что всегда было желанным для самого.

— Слушай, Ниймат-ходжа. «Ну и завернул ты с гипотезой», — протянул профессор, сделав строгое лицо. Однако, пока твоя идея малопонятна, она чрезмерно закручена, да и сам, судя по записям, зачастую теряешься в положениях своей гипотезы. Тем не менее, работа сделана и теперь нужно время, чтобы осмыслить. Причем, на всех уровнях научной верификации твоего предположения. Я имею в виду семинары, научные диспуты, конференции, симпозиумы, ученые советы.

Я был рад такому мнению Каракулова. — Идея — есть, потенциал — есть, время — найду, — решил я тогда и с жаром принялся править текст, дополнять содержание, шлифовать основные положения работы. Кое-чего, однако, по-прежнему не хватало. Самого главного…. Не хватало четко выверенных научных принципов. На этом этапе подключился Каракулов. Вот-так была завершена диссертация. Предстояла предзащитное ее рассмотрение, а по традиции перед этой процедурой необходимо было доложится у директора центра.

Мне вспомнилось, в назначенный час мы с Каракуловым поднялись на административный этаж. Широкий коридор с высоким потолком, пол устлан ковровой дорожкой, на окнах красивые шторы, везде цветы и настенные картины. Директорский кабинет такой же широкий и светлый, современная мягкая мебель, книжные полки, заставленные книгами. Всю стену за креслом директора занимает длинная вереница сертификатов, дипломов и почетных грамот в рамках.

Увидев в дверях Каракулова и меня, директор, разговаривающий с кем-то по телефону, дал понять нам, чтобы заходили и присели к нему поближе. Повесив трубку, он обернулся к профессору. На меня вообще не обратил внимание, как будто бы меня и не было здесь.

— Азиз Раимович! Как здоровье? Как работа?

Сразу после традиционного обмена приветствиями, директор, как мы и предполагали, спросил на счет меня. Каракулов дал пояснение, изложил свою точку зрения на счет планов моих исследований, а также некоторые наброски основных положений, выносимых на защиту. Однако, по выражению лица директора, такое объяснение его явно не удовлетворило. Почему-то его охватило административное негодование, которого, кстати, мы ожидали.

— Что за вздор? Имама мечети вы зачисляет в штаты лаборатории. Более того, вы предоставляете ему научную тему для написания диссертации. А сейчас вы приносите уже выполненную диссертацию. Как это понять? С кем и когда согласовывали?

Затем директор встал и вышел, хлопнув дверью, но спустя несколько минут, переговорив с кем-то по телефону в приемной, вновь возвратился и выдал длинную, витиеватую, но сердитую тираду:

— Устроили здесь балаган. Есть один, довольно простой критерий, по которому можно распознать, установил ли человек, идущий в науку правильное, внутренне-обоснованное отношение к научной деятельности, утвердил ли он ее в рамках общемировой морали и нравственности, а не с позиции исламской идеологии. Между тем, ваш Ниймат-ходжа является официальным имамом мечети. Вы подумали о том, что могут сказать в Высшей аттестационной комиссии?

Сделав паузу, директор вновь и зло набросился на Каракулова.

— Почему вы решили, что духовное лицо может выполнять научную работу? Что, для вас трудовой кодекс, научный коллектив, имидж клиники, рейтинг диссертационного совета, пустое место?

Обратившись к Каракулову, резко и сквозь зубы, он промолвил: — Азиз Раимович! Пожалуйста пересмотрите свое мнение о Ниймат-ходже, как соискателе. Мне кажется, что вы потакаете его самолюбию и амбиции. Вы не правы! Предзащиту нужно отменить! До свидания!

Мы молча покинули директорский кабинет. Уже потом Каракулов признавался в том, что у двери своего кабинета задержался и несколько мгновений задумчиво смотрел мне вслед. — Может быть в чем-то директор прав? Он, безусловно, прав в том, что современная наука — коллективная, прежде всего. Прав и в том, что не следует смешивать рациональное с иррациональным. Но он далеко неправ в том, что имам не может заняться научными исследованиями в области естествознания. А если в нем есть способность и навыки, показал себя достойным исследователем, не лишен любопытства, настойчивости в продвижении конкретной исследовательской тематики?

Оказывается в тот день профессор допоздна задержался в кабинете, вновь и вновь прокручивая в голове все, что связано со мною и директором.

— М-да… Мы проживаем свою жизнь, трудимся, совершенствуемся, чего-то достигаем, получаем признания, но, в то же время, забываем, что для этого нужны, прежде всего, взрастить в себе не только страсть к познаниям, но и накопить нравственность, увлеченность, трудолюбие. Все это есть и у Ниймат-ходжи. В чем он виноват? В рвении во имя науки? В том, что занимается духовным совершенствованием себя? — оказывается возмущался он в душе. — Да. Зачислил Ниймат-ходжу в свою лабораторию, дал тему для диссертации. Исследования выполнены, диссертация написана.

— Найти единомышленников в некоторых вопросах исследований практически бывает невозможным, и тогда ученому остается уповать исключительно на свои силы и возможности. Так, видимо, формируется психология ученого-одиночки, — говорил профессор.

Каракулов по его признанию импонировала моя личность — молод, инициативен, тяготеет к индивидуальному исследованию, но, к сожалению, нетерпелив. Якобы его подкупала моя честность, порядочность, ответственность, а эти качества из категории надежных в человеке, — подчеркивал он. — Плюс ко всему мое стремление к самосовершенствованию.

Оказывается, профессор еще долго сидел в своем кабинете совершенно отрешенный. Хотя для него это было обычным состоянием. О чем он думал и размышлял? Мы лишь догадывались. У него свой мир — глубокий, неведомый, интересный. Вот и на этот раз, задумчиво перебирая в памяти высказывания выдающихся умов ученых-гуманитариев, сам того не замечая втянулся в постановку интересного научного вопроса: в каком направлении движется природа человека? Именно эта проблема всегда интересовало его больше всего. Он осознавал, что ему предстоит долгий и тернистый путь осмысления новоявленного парадоксального научного вопроса.

Я подошел к окну, откуда виднелся кусок тенистого двора мечети. Мне вспомнилось, как к нему пришли новые мысли. Это было примерно десять-двенадцать лет тому назад.

— Разочарование, безысходность, осознание, что тебя в своем научном кругу просто использовали для своих целей, из тебя «выжали» все, что хотели, — негодовал профессор. — Это чувство, от которого хотелось сбежать, но бежать некуда, потому что научное сообщество, паразитирующая на тебе уже не переделаешь, а с другой стороны разве убежишь от самого себя? — удрученно говорил он.

Каракулов в одной из бесед рассказывал о том, что на воскресные дни выехал на дачу. — Как ни странно, ночью не спалось. Рано утром, поднявшись на крутой холм напротив дачи, долго любовался панорамой дикой природы: горы, реки, арчовые леса, альпийские луга, — говорил он. — Вдыхал полной грудью воздух, наблюдая за полетом птиц, медленным перемещением на лугах и отрогах пасущегося табуна лошадей и стада овец. Солнце уже давно поднялось, а я все сидел на холме, размышляя о том, что коллектив ученых всегда разнороден.

Ему оказывается вспомнился наш давнишний разговор. — Знаешь, Ниймат-ходжа. Много лет тому назад при просмотре фильма «Франкенштейн» я запомнил закадровые вступительные слово о том, что страсть к познанию является причиной горя и несчастий. Жизнь и практика показывает, что страсть и познание — смесь взрывоопасная. В то время, я хотел познавать, чтобы не потеряться в иллюзиях и самообмане. Меня беспокоило сомнение в том, достигну ли своей мечты стать исследователем или же моя несбыточная или несбывшейся мечта обернется драмой и трагедией для меня самого? — сомневался я.

Только что прочитал полуденный намаз. Вышел из мечети. Погода за день почти не поменялся, небо по-прежнему в облаках, свежий ветерок. Я не спеша проследовал по улице, затем свернул в сквер, устроился на скамейке, раскинув руки поверх спинки скамья. Откинув голову и вытянув ноги, минут десять сидел неподвижно, глядя на проплывающие по небу облака. Моя мысль опять завернулась к природе человека. Как расценивать то, что сказал Каракулов — «Не Бог создал человека, а сам человек создал Бога»?

— Да! В свое время Дарвину удалось убедить людей, что мы — завершающее звено эволюции. А что дальше? Испугавшись собственных мыслей я невольно читал дуа: «Аллах Всемилостлив! Хвала Аллаху, Господу миров! Направь прямой стезею нас!».

Слушая Захида, я все глубже понимал, что призвание этого дервиша — поиск и познание истины. К этой категории людей, безусловно, относиться и Каракулов. В одной из бесед с ним он высказался, что всю свою жизнь посвятил поиску истины. Кстати, эту же мысль высказал и Захид. Обе они были солидарны в том, что поиск истины — это труд — сложный, тяжелый и долгий. Казалось бы очень просто: истина — адекватное отображение действительности в сознании. Однако, все очень сложно… Иногда мы всю жизнь ищем истину, а она может быть постоянно рядом.

Как мне показалось, для обеих — профессора и дервиша, истина не является ни философским, ни религиозным понятием, потому что суть ее — психологическая. Дело в том, что истина — это первый и наиважнейший принцип личностного развития. Мы развиваемся как человеческие существа, открывая новые истины о себе и окружающем мире. Хотя есть афоризм Ф. Ницше: «Человеческие истины — это неопровержимые человеческие заблуждения». Мы постоянно усваиваем какие-то важные уроки, проверяем и перепроверяем их. Если ваши мысли, убеждения и действия не сориентированы на истину, то и результаты будут неважными. Одним словом, высший судья истины — реальность.

В одной из бесед с профессором на эту тему, он процитировал Генри Миллера: «Единственное, чего требует от нас жизнь, — осознавать ее, а не принимать безоговорочно. Все, на что мы закрываем глаза, все, от чего мы убегаем, все, что мы отрицаем, принижаем или презираем, в конце концов, приводит нас к краху. То, что кажется отвратительным, болезненным, злым, может стать источником красоты, радости и силы, если взглянуть на это без предубеждения. Каждая секунда может стать прекрасной для того, кто способен осознать ее как таковую».

— Какой вывод можно сделать из этих слов? — думалось мне. — Кто знает? Если хотим улучшить какую-то сферу своей жизни, то нужно понять, что один из лучших способов привнести больше истины в свою жизнь — это произведите самооценку. Нужно осознать, что именно в таких сферах, как оценка собственного «Я», то есть в самой слабой области, человек чаще накапливает ложь и отрицание, поскольку разобраться в них ему сложнее всего. Иначе говоря, улучшений в собственной жизни не произойдет, пока вы не откроете глаза и не примете истину!

Что самое странное, именно при осмыслении вышеприведенных мыслей у меня и мелькнула мысль: интересно было бы проследить судьбу этих двоих личностей — Каракулова и Захида. Две личности — два мира, две судьбы — два мировоззрения и при этом одна Вселенная и одна истина. Возможно ли одна истина на двоих? При этом мне думалось о том, что вот она судьба — два строения — Мечеть и Замок, похожие друг на друга, как мои ладони… Ученый Каракулов и Захид-дервиш, похожие друг на друга, как мои ладони…. Две обители — две личности.

ГЛАВА 2

ДВЕ ЛИЧНОСТИ — ДВЕ СУДЬБЫ

Наступило время ночной молитвы. Ночная молитва всегда немного грустная, потому, что напоминает человеку о закрытии Ворот этого света. До того как человек погрузится в сон, похожий на смерть, он совершает перед Богом суджуд, прося Его таким образом о сопровождении. Он узнает много нового, что в прежней жизни было скрыто от него его жизненным светом.

— «О Аллах! Я молюсь Тебе, я спешу к Тебе. Надеюсь на твое милосердие и страшусь Твоего наказания. Аллаху акбар!», — в молитвах повторял я, раскрыв ладони.

Закончился ночной намаз. После ухода прихожан, я еще долго сидел в молельном зале, размышляя о судьбах и судьбоносных встречах. Судьбоносная встреча иногда случается, мгновенно переворачивая жизнь, когда человек становится уже не тем, и совсем по-другому смотрит на окружающий мир и людей в нем. Совсем иначе он уже начинает воспринимать себя, этот мир вокруг.

Безусловно, моя встреча с профессором Каракуловым и дервишем Захидом относится именно вот к такой случайной, неожиданной, но судьбоносной встрече, — вдруг подумалось мне. При этом на минуту представил себе, что я и эти личности могли и не встретится. Ведь, в отличие от меня, оба они, по сути, странники, — размышлял я. — Если ученый Каракулов был вынужден искать истину, скитаться по научному миру в силу разных обстоятельств и своего призвания, то для Захида — скитание по миру было его судьбой, предначертанный для богоискательства.

В силу своих обязанностей мне часто приходится читать проповеди о праведных путях Аллаха. В народе говорится, что «пути господни неисповедимы». Но, ведь исповедуемы пути человека. В следующие минуты я задавался вопросами: кто они те двое — Каракулов и Захид, ученый и дервиш? Каков их мир? Что принесла вот нам всем такие случайные встречи на перекрестках мира? И вот теперь, нам предстоит разгадать тайну нашего поиска истины, — размышлял я. — Если для Каракулова судьбой было заготовлена научная известность и признание, то для Захида его судьба подарила также возможность прикоснуться к нечто великому и вечному.

Два человека — ученый и дервиш. Они проживают свои жизни не зря. И только теперь, наверное, я и они поняли, что всю жизнь мы жили не только для себя, но и для поиска и утверждения истины. Нам всем следует поблагодарить судьбу, за случайную, но судьбоносную встречу друг с другом. Зная свою и их судьбу, я поверил в то, что судьбоносные встречи бывают, что они сакральны, по сути. Мне кажется, что в нашей жизни все не случайно. Я не фаталист, но, по моему, у меня есть уверенность в том, что каждый человек, который встречается на жизненном пути, должен сыграть определенную роль в нашей жизни.

— Как ни странно, и у меня есть такая уверенность, — признавался как-то Каракулов. — Человек, который предназначен нам судьбой, обязательно встретится и он не уйдет из твоей жизни. Я верю в судьбу, верю в то, что все имеет смысл.

Захид также признавался как-то, что верить в судьбу. Но, в отличие от профессора, он был убежден, что судьбу человека ведёт Аллах. Когда об этом я сказал профессору, то он засмеялся и сказал: — Судьба — это не божеское провидение, а стечение случайностей и необходимости. Сейчас на компьютере моделируют судьбу человека за счет оценки вероятностей события в личной жизни и профессиональной деятельности. Так вот, оказывается, бывают моменты в жизни, которые невозможно избежать, и как говорится, если по судьбе положено, то всё равно встретитесь с тем или иным человеком. Наверное, это и есть судьбоносная встреча, — подытожил он.

Меня поражало то, что в сутолоке дня, когда изо дня в день тысячи и миллионы мелькающих лиц сливаются в общее впечатление толпы, из которой невозможно вычленить отдельную личность. И вообще, понимая, что у каждого человека есть своя история, характер, затаенная печаль, светлая и темная стороны души, мы, тем не менее, более скользим по поверхности, чем проникаем в суть. Но судьбе было угодно, чтобы я встретил незаурядных личностей — Каракулова и Захида. Мы втроем бросили взор друг на друга, разговорились, доверились, о чем-то условились и опять по жизни разошлись наши пути-дороги до очередного случая.

В одной из бесед с профессором, я спросил у него: почему такое происходит?

— Вот только ты представь встречу личностей. Происходит удивительная вещь — человек словно ломает скорлупу холодного равнодушия, раскрывается, порой с совершенно неожиданной стороны, полностью меняя первое впечатление. Теперь они даже в момент расставания уже знают, что их повторная встреча состоится, что их странствующие судьбы, словно мозаика, вновь сложится. Наверное, правы те, кто утверждает, что «то общее, что есть между людьми, гораздо значительней и важнее, чем то, что у каждого отдельного человека свое и чем он отличается от других».

Захид был такого же мнения. Случайных встреч не бывает. Каждая встреча — предопределена судьбой. Он как-то признался: — Благодарю судьбу за то, что она позволила мне так или иначе, но осязаемо, в сущностном своем проявлении почувствовать земное присутствие такой личности, как вы, как Каракулов. Что общего у нас с профессором? Прежде всего, страсть к познанию, отсюда любовь к книгам. С книгами человек ведет себя как с людьми. Он с ними знакомится, влюбляется, беседует, бережет, расстается. О, сколько книг, он прочитал, осмыслил, а потом уже и сам написал, издал уйму книг.

— «О, судьба! О Аллах! Прости меня за мои прегрешения. Сколько я возился с книгами, вместо того, чтобы молить о радости познания Тебя!». Черная книга была моей спутницей много-много лет, — с грустью в голосе говорил Захид. — Я знал, что они рассчитаны на целую вечность новизны, а их «задержания» на года и десятилетия — это лишь некоторая издержка времени и обстоятельств, но не более. Он с особенным умилением рассказывал о том, что в далеких странствиях, валяясь в тени кронов дерева в лесу, кустов в пустыне, скал в горах, взахлеб прочитывал и запоминал содержание черной книги. Ведь книгу могли отыскать, отобрать, сжечь в любое время.

Профессор также беззаветно любил тишину книги, неторопливо перелистывая станицу за страницей, он не переставал удивляться гению автора, а иногда невольно вступал в молчаливый диалог с ним.

— Я благодарен ему за мысли, — говорил он. — Я уверен, что встречи тех или иных людей даже на страницах книг, случайными не бывают по определению. Встретив ту или иную книгу либо того или иного человека, мы извлекаем какой-то опыт из общения с ними. В этом важность книг и самой личности человека неоспорима.

Во второй день на ночном намазе, я продолжил проповеди о судьбе, аскетизме, воздержанию. Перед моим взором стояли те самые личности — Каракулов и Захид.

— На суфийском пути нельзя приблизиться к Богу, не потеряв себя: все человеческое должно быть упразднено, растворено в Боге. Для них Боговоплощение было нужно для того, чтобы для человека открылся путь к Богу, после чего все человеческое должно исчезнуть, растаять в Абсолюте, — говорил я в зал.

Помню, в какой-то момент проповеди из зала неожиданно был задан вопрос:

— Таксыр! Став мистиком и впав в экстаз, дервиши могут же переступить пределы традиционного ислама?

— Разумеется могут, — ответил я. — Традиционные исламские ритуалы и обряды веры помогают делать жизнь теплей, примиряют ее с Богом. А с другой стороны, именно суфии придают исламу вертикальное, «небесное», духовное и экстатическое измерение. В современном мире у суфизма много приверженцев, и он по-прежнему остается проводником и каналом для проявления веры и благочестия многих мусульман.

Далее мне пришлось более подробно объяснить своим прихожанам природу суфизма. — Вот среди нас, вместе с нами молится Аллаху, наш брат и временный гость — дервиш Захид, — говорил я в зал, указывая на Захида, который, как всегда сидел в правом углу молельного зала. — Он избегает не только плотских желаний и страстей, но и самой борьбы с этими страстями. Истина у него чуть другая, чем у нас с вами. Он считает, что суфий никогда не должен быть доволен ни самим собой, ни тем, что он сделал, придерживаясь принципов Джунайды: «Считающий себя близким к Богу — далек от Него, а тот, кто говорит, что обрел просветление, — не обрел его».

— Уважаемые, братья! Истинный дервиш считал себя наихудшим из людей. Вот и Захид, несмотря на то, что собака его сильно покусала, тем не менее, даже ее, то есть ту самую собаку, считал более добродетельными, чем он сам. Между тем, это смирение, — сказал я. — Он чувствовал себя ничтожеством не только перед Богом, но и перед людьми. «Человек, который думает, что среди людей есть те, кто хуже него, является гордецом» — вот его убеждение.

Захид, слушая эти слова сидел тихо и беззвучно плакал, молясь в углу мечети и боясь, как он потом признался, осквернить мою проповедь.

— В своей жизни дервиш намертво усваивает доводы великого мыслителя Востока — Аль-Газали: «Лучшим является тот, кто будет лучшим перед Аллахом в мире ином, а это пока никому неизвестно». Поэтому, уважаемые прихожане, когда вы увидите мусульманина младше себя, подумайте: «Он лучше меня, ибо он еще не ослушался своего Творца, как я», а если увидите человека старше, подумайте: «Он начал поклоняться Аллаху раньше меня, поэтому он лучше меня».

Читая эту проповедь, я, как-то невзначай переформулировал слова: «Если увидишь ученого, то он лучше тебя, ибо знает больше тебя и он ближе к истине», а если дервиш, то он ближе к Богу, ибо, у него единственная истина — это приближение к Богу». Я замечал, что у Захида смирение уже доходило до отрицания своей личности. Для него похвала его достоинств было сродни пощечины и унижения. Похвалу и даже молчаливое одобрение воспринимал как искушение, посланное Иблисом.

Мне казалось, что он, как впрочем и Каракулов, вырабатывал полное безразличие к тому, что о них говорят. Оба они придерживались понимания: «Если хочешь, чтобы на тебя никто не смотрел, — не смотри на самого себя», веря в то, что нужно просто перестать существовать в мире, раствориться, пусть в мистическом экстазе, как Захид, пусть в философском экстазе, как Каракулов, а не копаться в самом себе в поисках грехов, включая тщеславие, самолюбие.

Захид в наших беседах говорил словами Аль-Газзали: — «От смирения суфии приходили к человеколюбию, а ученый — через философию, которую называют практическим человеколюбием». В тарикатах суфийского Братства говорится о том, что каждому дервишу полагалось терпеливо и с любовью относились к тем, кто не являлся суфием. «Хуже греха против Бога может быть только грех против человека. Нельзя осуждать ближнего и его поступки, ведь человеком движет Бог: осуждая человека, ты осуждаешь Бога. В каждом грешнике, в каждом из людей, даже самом порочном, можно найти какие-то достоинства».

Два человека — две судьбы. Судьба… При этом слове наверняка у большинства из нас возникает представление о чем-то неизбежном, неотвратимом, роковом, чему подвержен каждый из нас без исключения. Проще говоря, судьба — это нечто вне пределов человеческих возможностей. Стечение жизненных обстоятельств, не зависящий от воли человека ход событий. Таково определение судьбы. Таким вопросом, как действительно ли оно несет в себе лишь эту смысловую нагрузку — предопределенность, я начал интересоваться уже в период обучения в медресе.

— Я верю в судьбу, — говорит Захид. — Хотя, в юношеские годы я пессимистически смотрел на свою жизнь, думая, что изначально родился с судьбой, отличающейся от богатых или великих людей. А как же, мой отец и дедушка были простыми мусульманами. Однажды, в местной медресе, в котором мы брали уроки, я спросил у имама «Почему мне дана не такая судьба, как у них?». Он ответил так:

— «Твоя судьба ничем не отличается от богатых и великих людей, каждому при рождении была дана одинаковая судьба. Тот, кто родился в этом мире, не может избежать участи смерти. Человеку суждено умереть из-за грехов, которые он совершил на грешной земле. Возмездие за грех — смерть. Изменить эту судьбу — вне пределов человеческой силы. Однако Бог изменил судьбу людей, подарив нам, обреченным на смерть, вечную жизнь на небесах».

В своих проповедях, я говорю, что жизнью человека, его судьбой управляет Аллах, который создаёт, что пожелает, и из­би­рает, но у них нет выбора. Судьба не подвластна человеку. Понятие «судьба» (када) неразрывно связано с понятием «предопределение» (кадар). При этом пре­доп­ре­делением называется божественное предначертание до того, как оно сбывается. После того, как оно исполняется, оно уже называется судьбой. Предопределение предшествует исполнению судьбы. Однажды один из прихожан задал мне вопрос:

— Таксыр! Некоторые мусульманские источники приводят толко­ва­ние понятия «судьба», которое определяется как частный случай предопределения, окончательный выбор в пользу одного из двух возможных путей. Как это понять?

— Предопределение характеризуется как то, что было предрешено, а судьба — это то, что произошло и не могло не произойти. Судьба и предопределение — взаимосвязанные понятия, которые нельзя рас­сматривать независимо друг от друга. Это объясняется тем, что одно из них — предопределение — играет роль базиса, а дру­гое — судьба — является надстройкой. А кто желает разделить их, тот пытается разрушить и повредить эту над­ст­рой­ку. Таков был мой ответ. Тем не менее, я еще долго размышлял над своим же ответом.

Согласно мусульманской теории, запись судьбы человека происходит в утробе матери. Согласно высказыванию пророка Мухаммада: «Аллах записал судьбы всего сотворенного за пятьдесят тысяч лет до то­го как Он создал небеса и землю». Относительно сотворения человека, согласно исламскому вероучению, Аллах от­прав­ляет ангела к зародышу, находящемуся в утробе матери, и ангел записывает его деяния, его удел, его срок жизни, а так­же то, счастливым он будет или несчастным.

Как-то в одной из бесед с Каракуловым, я задал ему вопрос: что значит судьба для ученого?

— Обращение к философско-этимологическому анализу такого понятия, как судьба, показывает, с одной стороны, многозначность и многомерность этого понятия, а с другой — крайнюю важность его для уяснения глубинных экзистенциальных основ самого человека, — начал он. — В современных условиях налицо аксиологическая деградация этой идеи, можно утверждать не столько об эволюции идеи судьбы, сколько о ее инволюции. Между тем, современный человек должен возвыситься до amor fati — любви к судьбе, ибо, как отмечал Ф. Ницше, в этом состоит действительное величие человека.

В беседе с Захидом, я задал ему такой же вопрос: что значит судьба для дервиша?

— Судьба — это понятие предвидения Аллаха, это вера в осмысленное действие, провидения, обеспечивающая нравственный миропорядок, это воля Аллаха, раз и навсегда предписываемая человеку, что ему делать и чего не делать, что ценность народа и отдельного человека измеряется степенью послушания их Аллаху, что в судьбах целого народа и отдельного человека во всем царит его воля. Аллах карает и вознаграждает человека по мере послушания или непослушания ему.

Две личности — две судьбы. Научный мир знает о личности Каракулова не понаслышке. Его имя было на слуху, как необыкновенного ученого, ведущего уединенную жизнь и отстраненную исследовательскую деятельность. Религиозное сословие ведает о личности Захида, как о молодом, но страстном суфии.

Каракулов — странная эта личность. Вместо того, чтобы искать истину в Боге, он пытается найти истину в человеке, — размышлял я когда-то. — Кто он? Каковы его помыслы? Раскрыть личность таких людей, которых отличает закрытость и одиночество, неимоверно трудно. Между тем, как человек хорошо знающего эту личность могу сказать, что его всегда относили к категории незаурядных людей. Оказывается уже в школьные годы ему навесили ярлык нигилиста, хотя, он не считал себя тем, кто отказывается безоглядно следовать общественному мнению, общепринятым сценариям и сомневаться во всем.

Как-то он признавался: — Нигилистом я не был, но мне хотелось бы стать им по жизни. Однако, моя жизнь и судьба сделали все, чтобы я переродился в явного конформиста, кем мне категорически не хотелось бы стать. Сейчас неважно, что нигилистом прозвали меня за чрезмерную наивность и честность, непреклонность к любым авторитетам и кумирам, а также за мою абстрактность, отстраненность и замкнутость, за мою, непонятую многим логику поступков и поведения, как часто не отвечающим принципам здравого смысла.

— Он и во взрослой жизни до сих пор избегает правильных поступков, которые давали бы ему выгоду, так как был убежден в том, что этот самый «выгодный поступок», не может быть целесообразным и честным в отношении других, — думалось мне. — В этом аспекте, разумеется, он знал или догадывался, что в обществе, в котором находился почти всегда выглядел «белой вороной», то есть нигилистом, причем, явно в негативного света.

Я хорошо знаю своего научного патрона. Важно подметить, что с молода Каракулов искал для себя уединения, избегал любой публичности, терялся перед собранием людей, чурался дружбы и встречи с незнакомыми. В этом аспекте, у него сложилась своя логика поведения, хотя, они были вопреки здравому смыслу. Нет! Он не стал эксцентричным изгоем среди коллективов, но его попытка и навязчивое стремление преодолеть свою неуклюжесть и неловкость, стеснительность и неуверенность в общественной среде, так и не увенчались успехами.

— Заканчивая мединститут я чуть-чуть стал более уверенным в себя, все чаще отвлекаясь от постоянного вслушивания в себя. Мое внимание больше приковывала к себе уже сугубо профессиональная моя деятельность в качестве врача, — признавался Каракулов. — Один за одним начали отпадать мои книжные мечты и видения, однако, говорить о том, что вдруг стал решительным, открытым и активным не приходилось.

Естественно, к изменению жизни его толкали и чисто житейские обстоятельства — он должен был научиться жить самостоятельно, обеспечивать себя материально, так как рано женился, обзавелся семьей. Однако, как признавался он сам, ему так и не удалось вовсе оттолкнуть погруженность в себя, преодолеть некую отстраненность в жизни, а также абстрактность в понимании жизни, он так и не изжил.

Как я заметил, для Каракулова важнейшим качеством характера становилась свобода выбора и действий, ему хотелось вести себя независимо от окружающих, однако, это не получалось, а потому он продолжал считаться с мнениями окружающих, продолжая чувствовать в себе сопротивление собственному напору, ощущать постоянное сомнение в правильности своего поведения. Иначе говоря, он всегда ломал самого себя и считал это личной трагедией.

— Помнится, приехав в столицу, я остро почувствовал, что не просто приехал учиться, а этим поступком и решением подвел черту под свою прежнюю полуабстрактную жизнь, — признавался профессор. — Именно здесь впервые мне открылась истина — знание о жизни по книгам — это совершенно недостаточно. Жизнь, оказывается, нужно проживать лично. Вот почему, меня не покидало убеждение в том, что люди вокруг меня знают жизнь лучше, что они более приспособлены к жизни, чем я.

В нашей беседе, как-то Каракулов признавался в том, что в свое время, какие-то общие истины о людях, о жизни он точно знал меньше своих одногодков, в школе — меньше своих одноклассников, в институте — меньше своих сокурсников, а во взрослой жизни — меньше своих сотрудников, родственников, и это здорово его беспокоило. Приглядываясь в свое прошлое, он осознавал, что, оказывается, был наивен и слишком усложнял проблему с самим собой и с окружающими меня людьми.

— Стремясь все понимать и выражать простыми схемам, я усердно занимался познанием и наукой, — говорит профессор. — Затем, стремясь все обобщать и осмысливать усердно постигал философскую науку. Признаюсь, что обычная общественное бытье мешает и отвлекает меня, вызывает во мне напряжение, раздражает.

Каракулов признавался в том, что он некогда восхищался И. Кантом, его всепоглощающей страстью заниматься философией, подчинив ей все свое существование. Однако, уже в поздние свои года, прочитав о том, что он напрочь отверг своих же родных — брата и двух сестер, он как-то охладел к его личности и имиджу, но не таланту фанатичного философа своего времени.

Особо хотелось бы отметить один важный факт в жизни профессора. В свое время, когда он, неожиданно для всех вдруг отошел от хирургической деятельности, многие его коллеги, в том числе и я были поражены этим его решением. В последнее десятилетие я был у него постоянным ассистентом на операциях. Опытный хирург-клиницист, способный выполнить все вариации сложных операций, причем, с хорошими результатами и вдруг — прекращение хирургической деятельности. Почему? Зачем?

— Если я и признавал какие-то новые нормы поведения и всеобщие новые ценности, всегда останется нерешенной проблемой формы моего участия в их реализации, — признался Каракулов. — Ну, скажем внедрение в рыночных условиях оказание платных услуг, то есть продавая свою хирургическую услугу как товар и как предмет торга. Откровенно говоря, я не выдержал такой кризис собственной идентичности и мне пришлось отойти от хирургической работы вообще.

Многие наши коллеги удивлялись тому, что пойдя школу районной хирургии, будучи заведующим кафедрой хирургии Института усовершенствования врачей, который читает лекции и ведет занятия с хирургами страны, а за плечами тысяча показательных операций, он бросает хирургию. — Что побудило его бросить хирургическую деятельность? — задавались они. Оказывается, сыграла немаловажную роль новая, явно негативная нравственно-психологическая доктрина профессиональной деятельности, выходящие за рамки нормальных профессиональных идеалов и норм.

— Они не прижились во мне, я их отверг, отдалившись от профессии хирурга навсегда, — с грустью сказал Каракулов, когда мы об этом беседовали с ним. — Даже сейчас, когда рыночные принципы прочно вошли во все сферы деятельности, включая и оказание хирургической помощи больным, я так и не смирился с тем, что доступность, качество, объем, форма предоставления хирургической помощи будет измеряться деньгами, а не знанием, умением и совестью хирурга, традиционной его жертвенностью, а также сакральностью и благородностью самой хирургической профессии.

Мы поняли, что это не было его разочарованием в профессии, не было и результатом профессионального выгорания. Просто он не примирился с диктатом рыночной хирургии. Был ли он прав? Трудно сказать, но все это случилось у него, безусловно, во имя сохранения своей чести и порядочности. В беседе с ним я понял, чтобы ему обрести новую морально-нравственную ориентированность, он должен был дистанцироваться от старых традиционных ценностей.

— В такой ситуации, я должен был бы признать и то, что в морально-нравственном плане те люди, которые без оглядки переняли новые ценности и идеологию, правы и стоят выше, — говорит профессор. — Вот-так, я не смог смирится с этим и в результате в моем мировосприятии и сознании произошел серьезный надлом.

Я, как хорошо знающий Каракулова часто замечал, как он с трудом адаптировался к новой социальной среде. Он не был асоциальной личностью, хотя сторонился от общества, многолюдности, толпы и праздности. Нет! Для него наиболее трудным было межличностные отношения, как человеку бесхитростному, наивному, застенчивому. К одной из личностных черт его характера является то, что всегда отличался усердием и настойчивостью в достижении своей цели.

— Я бываю усердным, настырным при одном условии, если она находится в пределах видимости, — признавался он. — Однако, добравшись до нужной мне высоты, я часто не знал, что дальше делать, кроме как предаться волне какого-то непонятного и неясного тяготения куда-то за горизонт. Потом, вдруг, когда у меня появляется новая, более высокая и заманчивая цель, я вновь рвусь вперед с тем же усердием и настырностью.

Разумеется, его желание познать самого себя оказался не напрасным. Он долго и кропотливо работал на свое «Я-концепцией». В итоге, как мне кажется, Каракулов смог посмотреть на свою жизнь и деятельность чуть-чуть другими глазами и со стороны.

— Знаешь, Ниймат-ходжа! Лишь я сам знаю, возможно, смог увидеть и горы потерянного времени, бесполезных усилий, начатых и незаконченных дел, внезапно понимал и осознавал, что шел, оказывается, совсем «не в ту сторону». Однако, мой комплекс неполноценности, самолюбие и тщеславие, оказывается, помогали мне не сдаваться, подталкивая меня прыгнуть выше себя.

В своей книге «Моя тень» он пишет, что именно эти чувства все время, оказывается, подогревали его периодическое и постоянное недовольство результатами своей деятельности — хирургии, физиологии, философии.

— Как ни странно, исследовав: во-первых, научно-практические положения хирургии на уровне физиологии, методологии, социологии и философии; во-вторых, теоретическую базу научно-мировоззренческой культуры и сделав научное открытие в области философии, а это, между тем, мировое признание и уровень; в-третьих, получив Государственную премию страны в области науки и техники за крупные научно-литературные труды; в-четвертых, будучи награжденным почетным званием «Заслуженный врач Кыргызской Республики» за долголетнюю и плодотворную хирургическую деятельность, я заметно успокоился, возможно, понимая, что смог, наконец, «выразить себя» — откровенничал он. — Но, в следующие момент…

Каракулов в одной из бесед признавался в том, что ему с годами приходит назойливая мысль: — Если бы я был более разумным человеком, а не комком каких-то сомнений и фобий, абстракций и иллюзий, самомнения и тщеславия, возможно, я добился бы более высоких признаний в одной, конкретной области деятельности. От того, возможно, меня всегда и сейчас трогает какая-то необъяснимая, нудная, настойчивая тоска.

— Азиз Раимович! Вы достигли много. Вы универсальный ученый. Вы получили признание. А вы говорите о тоске, не ведая куда она вас погонит в следующие года.

— В том-то и дело. Нет у меня настоящей радости достигнутого, чувство облегчения, утешения сделанным, достигнутым, познанным, — признавался он. — Тем не менее, окунувшись в философию и писательство, пожалуй, я сейчас живу более цельной жизнью, чем раньше. Разве не к этому я стремился? Возможно, та самая моя спутница моей души — тоска, настраивает меня на то, чтобы теперь я должен «объединить» мои интересы, желания, мысли. Но как? А что потом?

Мне, как его ученику было странно то, что он никогда не стремился к власти, известности, славе, победе. На мой вопрос он уклончиво ответил: куда мне? Чувство чуждости, иногда причинявшее ему настоящее страдание, вызывало в нем всякое собрание людей, рвение к власти, известности, выгоде. Вопреки этому он стал и известным, и почитаемым. И это человек, отрицающий любой авторитет и окружение, высказывающий явно или скрытно одобрение его речам и действиям. Их он воспринимал как манипуляторных факторов.

Признаться, у меня по жизни много друзей. Они мне дороги, надеюсь, что я дорог им. Однако, мы видели, что у Каракулова совсем мало друзей. Что это? Он не востребован как друг? Или же, наоборот, он очень требователен к друзьям? На мой вопрос он ответил так:

— Зачем нужны друзья? Они нужны, прежде всего, для одобрения и поддержки. Однако, одобрения имеют свои ловушки, — рассуждал Каракулов. — Если ты хочешь получить одобрение, то и ты должен одобрять их, то есть своих друзей. А если их поступки и поведения выходят за рамки твоих принципов и разумений, то как будет обстоять дело с одобрением? Есть поговорка «Друзья познаются в беде». А если ваши ожидания одобрения чрезмерны, завышены, не реальны? В этом случае, человек в конечном итоге может разочароваться, обидеться, разуверится в друзьях.

Признаться, услышав такое откровение, я через немалые сомнения приходил к заключению о том, что действительно, каждому человеку следует найти баланс между поиском поддержки у друзей и оказания им такой же поддержки. А если ты не способен к сохранению баланса, то стоит ли заводить друзей, так как в итоге вашей мимолетной дружбы, его ждет разочарование, обида. Такова удел людей, которым нечего предложить другим, а потому такие люди выбирают одиночество и уединение.

— Признаться, человеку, который носит с собой такое убеждение трудно не только найти подходящих друзей, сколько самому быть достойным настоящей дружбе, — говорит Каракулов. — Я, как никто другой понимаю ту истину, которая гласит «Чтобы стать хорошим человеком нужно „съесть“ пару друзей». Я не навязываюсь в друзья и люди отвечают мне тем же. Что же тут непонятного? Для некоторых уединение — это из разряда развеяться с друзьями, расслабится в их кругу, а для меня уединение — это обрести самого себя в одиночестве.

Я много раз задавался вопросом: что же дает Каракулову одиночество и уединение? Насколько я знаю, у профессора всю жизнь было отвращение к церемониям, к торжественным собраниям, юбилеям, свадьбам, к условным риторическим речам, к мундирам, к орденам. Когда он говорит о продуктивной работе в одиночку, то всегда имел в виду не интровертированную тенденцию предпочитать одиночество как способ «подзарядиться» и отдохнуть, а о способности сосредотачиваться и работать продуктивно в уединенной среде, не нуждаясь в одобрении других.

— Я уже давно осознал, что мне всегда эффективно работалось в одиночестве, а в идеале в условиях отшельничества. Часто моим девизом было то, что «один ум не только хорошо, но и вполне достаточно», — заявлял профессор.

Как человек хорошо знающий профессора, хотел бы пояснить, что неверно поняли бы его тему одиночества, отшельничества, если бы сделали заключение, что у него не было близких людей, что он никого не любил и никому не обязан, ни от кого не зависел и никому не должен. Нет! Хотя, его закрытость, нелюдимость и противоречивость многократно порождали ошибочное мнение людей о нем типа «он одичал и скоро будет кусаться», «он возвеличился и скоро возомнить себя гением».

— Я наиболее чувствовал одиночество именно в обществе, в общении с некоторыми людьми, которые, как правило, акцентировали внимание и строили взаимоотношение со мною лишь подчеркивая мою асоциальность, то есть неприятие общепринятого, закрытость, то есть мою нелюдимость, а также созерцательность, то есть не деловитость, — признавался Каракулов. — Уверен в том, что меня надлежащим образом понимают только отдельная категория людей, а что касается остальных с их «общественным мнением», то, толком не понимали и не хотели даже понять.

Профессор всегда оставался ничьим человеком, а представлял собой лишь человека своего стиля жизни, личных идей, призвания, свободного в определенной степени поиска истины. Об этом сказала бы более красноречиво его супруга, у которой во все годы совместной жизни были перпендикулярное сознание к его сознанию дела и жизни. Она бы добавила: «он всегда бежал от обыденной жизни с ее конечностью. Такое отношение к жизни приводило к тому, что он так и не познал искусство жить как другие, не умел использовать жизнь как другие».

Каракулов рассказывал о том, что у него была всегда заметная внутренняя независимость и всякий раз, когда он чувствовал признаки зависимости от кого-либо и чего-либо, это вызывало в нем неприятное чувство личной ущербности и неполноценности. — На мой взгляд, свобода не есть самозамыкание и изоляция, свобода есть размыкание и творчество, путь к раскрытию во мне универсума, — говорил он. — Но размышляя о своей борьбе за свободу, я должен признать, что эта борьба часто увеличивала мое одиночество и мой негласный конфликт с окружающим миром.

Как ни парадоксально, но это факт, Каракулов всегда равнодушно относился к праздникам, торжествам и даже к счастливым и радостным личностным событиям. Почему-то, именно в такие торжественные и праздничные моменты, как он признавался, на него надвигались тягучие неприятные мысли о суетливости мира, мучительности жизни людей вообще. Иногда нам — его ученикам и последователям кажется, возможно, он и стал философом, так как пленился мыслями и теориями, чтобы отрешиться от невыразимой тоски обыденной «жизни».

— Во все периоды жизни, когда уже и не «хирург», что уже и не «ученый-медик», а далее, что уже и не «философ», а «писатель» мне казалось, что за всеми этими поверхностными проявлениями стоит сложная и глубокая структура моей личности, или образно, «организация души», которая иногда требует выражения, внешних проявлений, разнообразных рефлексирований, — размышлял профессор. — Однако, в большей части жизни, я был замкнут в своем личном душевном коконе. Между тем, мои сверстники жили, как говорят «на всю катушку», повидали мир и себя показали миру, ошибались, исправлялись, творили, радовались успехам.

В одной из наших бесед Каракулов сетовал на то, что увидеть большой мир «большими глазами» ему как-то не удалось в жизни. Между тем, если человек избегает определенных ситуаций и определенных людей, то оправдать себя он может только исходя из своей частной логики. Но они у меня зачастую не совпадали со здравым смыслом, — признавался он. — Я понимаю, что социальные контакты нужны, они необходимы, но и другие должны осознавать, что я творческий человек — ученый, философ, писатель.

Мне подумалось, что, действительно, ведь никому в нашем обществе невдомек, что, если человек хочет осуществить свои существенные и фундаментальные труды, ему не следует растрачивать себя на многочисленные житейские радости и печали вместе с другими, наоборот, ему нужно длительное уединение для того, чтобы собрать свои мысли и их изложить должным образом. И вот еще об одном. Как не нам — ученикам и последователям Каракулова не знать, что любую беседу он воспринимал серьезно, а потому вряд ли было место непринужденности, в особенности в его беседах с незнакомыми или малознакомыми людьми.

— В конце разговора с кем-либо у меня почти всегда оставалось ощущение недосказанного. Мне казалось, что я так и не высказал, что нужно было сказать или же, наоборот, высказал то, что не нужно было говорить. Мне все время казалось, что, если я буду откровенно выражать свои мысли, желания, люди сочтут это бестактным, излишним, бесполезным. В этом отношении вытянуть меня на откровение трудно, — признавался Каракулов.

Как я замечал, он всегда очень смущался, когда ему приходилось входить в помещение, где уже собрались люди, а потому всегда старался прийти в назначенное место раньше других. Будь это конференция, той, банкет или другое сборище. Всегда казалось, что его рассматривают, а он, в свою очередь, всегда считал, что не только его внешность, манера держатся на людях, но и его интеллект, чувства, проигрывают по сравнению с таковыми у других людей, а потому всегда очень смущался, терялся.

— Как правило, разговаривая с людьми, которых я уважаю, я кажусь себе ничтожным и всегда ощущал боязнь сказать лишнее, чувствовал постоянную скованность и неловкость, в особенности, когда мне приходилось высказывать свою точку зрения в присутствии многих людей, — не раз удручался Каракулов.

Как знаток его характера могу сказать, что это сущая правда. Он работяга и когда ему давали поручения, боялся сделать что-нибудь не так, а потому многократно проверял, исправлял до чистового варианта и, если он что-то упустил либо скомпрометировал себя, бывал совершенно подавлен и долго не мог прийти в себя. Опасения, что может сделать не так, как следовало бы, заставляли его быть ответственным исполнителем, а опасение сказать что-нибудь неправильное или нелепое — сдержанным. Но самое удивительно то, что за авторитета в какой бы ни было области он никого не признавал. На мой взгляд, все его усердия не от боязни перед кем-либо, а лишь ответственность перед своей совестью.

— Я никогда не имел опыта переживания авторитета ни в школе, ни в дворовой компании, ни среди студентов. Если признаться, то я не имел авторитета и в моих занятиях философией и литературой, так как все постигал самостоятельно на уровне самопознания, самообразования, самосовершенствования, — признавался он. — Из-за того, что у меня до сих пор нет соответствующей философской культуры, я продолжаю сторонится философского общества. Хотя, считаюсь знатоком специфических вопросов философии — философия медицины, философия морали и этики, религии и технологической предосторожности. В этих сферах я мог бы сказать свое слово более квалифицированно, более сведуще, чем другие философы.

Если на чистоту, то Каракулов никак не обладал уникальным качеством, которое называется пониманием устройства жизни и аппаратных игр, у него никогда не было административных способностей, а потому он был далек от понимания пружины непростого механизма общественной жизни в коллективах, в которых ему пришлось работать. У него никогда не было должной коммуникабельности, умения выстраивать доброжелательность, идти на компромисс и взаимовыручку. Его фишкой была профессиональная грамотность и умение отдаваться работе.

— Я не принадлежу к так называемым «душевным» людям, с которыми можно дружить, не разочаровываясь, — с грустью признавался профессор. — В этом аспекте, я давно свыкся с мыслью о том, что у меня очень слабая способность к дружбе, прежде всего, из-за своей, так называемой «душевной стыдливости». Признаться, иногда хотелось поговорить с кем-нибудь по душе о самом главном, и вдруг мной овладевал пафос дистанции, побеждала моя скрытность, боязнь потерять личную свободу.

Действительно, проблема общения для Каракулова всегда была мучительной. По крайней мере мне казалось, что сделав шаг к сближению с людьми, он часто потом делал два шага назад. Я понимаю, что общение с людьми есть путь опытного познания. Однако, он, проявляя недюжинные способности к познанию, в то же время, сторонился всякого общения, так как, с одной стороны, оно, очевидно, давалось ему с трудом, а с другой стороны, оно, как ему казалось, угрожало его свободе.

— Я отношу себя к людям, избегающего типа, так как у меня никогда не было достаточного социального интереса, ни активности, необходимой для решения даже своих собственных проблем, — признавался он. — Я больше опасался неудачи, чем стремился к успеху, лишь изредка выпрыгивая из своего кокона в попытке что-то сделать полезное и успешное. Во мне давно укоренилось бегство от социума, от решения социальных и жизненных задач.

Такими людьми, как Каракулов, которые бывают честными перед людьми и перед самим собой, можно восхищаться, несмотря на то, что они имеют и недостатки. Поскольку хорошо знаю его, могу сказать, что в многочисленных торжествах его часто просят дать благословление (дуа, бата). Сказать честно, именно это у него не получалось, наступало какое-то оцепенение, однако, с великим трудом, собравшись высказывал традиционную заученную дуа по тому или иному случаю.

— Произнеся такой дуа, как мне всегда казалось, я по-настоящему испытывал душевный надлом в своем сознании, убеждении — терялся, страдал, от того, что мое сознание не находило выхода из такой ситуации, так как без упоминание имени Аллаха и пророка Мухаммеда любое благословение звучит крайне неблагозвучно, теряя свой смысл и предназначение.

— Я часто замечал за собой неприспособленность к настоящей жизни, бегство от решения ряда жизненных задач, — рассказывал Каракулов. — Моим вечным девизом был «Лишь бы меня не трогали». Между тем, всегда завидовал, с одной стороны, социально ориентированным людям, которые проявляют искреннюю заботу о других, согласно их девиза — «открытость, благородство, жертвенность к добрым и вечным делам», а с другой стороны, простым и отзывчивым людям, которые совершают, согласно их внутренней потребности и душевности, добрые дела, совершенно не ведая, что в мире существуют и злые помыслы.

В конечном счете, сами люди ответственны за то, кем они становятся и как они себя ведут. Расскажу еще об одной черте характера моего шефа. Его жизненным кредо было «не стесняться своей бедности». Следуя этой логике, он в своей жизни и не стремился к власти, богатству, роскоши. Жил и живет он достаточно скромно. Я давно замечал, приступ неуверенности у него наступали в те моменты, когда люди, с кем приходилось общаться, начинали демонстрировать свое богатство, власть, роскошь. Вот почему, в его кругу общений такая категория людей исключена.

— У меня к ним нет ни зависти, ни злорадства, ведь каждый должен жить по своим меркам, — твердил Каракулов. — Я всегда был неумелым в материальных делах, у меня не было способностей извлекать выгоду из своей работы, статуса, известности, а потому во все года испытывал хронические материальные затруднения. Казалось, это заставило бы меня как-то крутиться в жизни, искать возможности достижения материального благосостояния, быть более предприимчивым, чтобы обеспечить себе спокойную жизнь в старости. Причина тому, моя еще детская убежденность в том, что «человек должен жить по средствам».

В одной из недавних бесед Каракулов размышлял о следующем: — Годы идут, вот уже на подходе семидесятилетний рубеж. Что я могу сказать? Научился мыслить, а мысли научились летать и имеют свои горизонты. В воспитании поколений считаю правильным, прежде всего, научить человека анализировать и мыслить, зажечь у них желание постичь, понять суть вещей глубже и глубже. Человеку нужна культура мышления, а в конечном итоге — мировоззренческая культура, на основе интеллекта, ментальности и убеждений человека.

Когда он говорил об этом, почему-то мне вспомнились тот самый переломный период девяностых годов прошлого столетия, когда над всем нами довлели чувство беспросветности, бессилия, суеты, тревоги, настороженности, плохих предчувствий, неудовлетворенность жизнью и безрадостное существование. В тот период профессор впервые осмыслил проблему развития хирургии в будущем, в условиях рыночной экономики и влияния новых и сверхновых технологических нововведений в хирургию. Впервые видел, как в хирургию хлынули откровенные мошенники и дельцы, у которых научно-мировоззренческая культура была на нижайшем уровне.

— Да. События того периода оказались переломными, я, прежде всего, как совестливый человек и ученый с остервенением приступил к исследованиям социально-психологических проблем хирургического сообщества в условиях рынка и технологических нововведений, — говорил Каракулов. — Бывали моменты, когда я опускал руки от осознания своего бессилия изменить идеалы и нормы хирургической деятельности, в попытках минимизировать отрицательные последствия внедрения в сознание хирургического сословия законов рынка и технологического перевооружения.

Если честно, видя его потуги, похожие на то, что человек бьется головой об стенку, чувствовал, что отныне, к сожалению, прежнего идеала и морально-этической состоятельности хирургической профессии уже не будет никогда. Диктат рынка и технологий тяжеловесным катком проутюжит их, а в результате хирургическая работа превратится в обычный товар и услугу. Что это значит? В хирургическое сословие ринутся откровенные мошенники и рвачи. Они уже дети рынка, а потому поднять у них личную научно-мировоззренческую культуру, просто невозможно, — думалось мне.

Если честно, понимая эту проблему, я также раздражался как профессор. Однако, мне помогало вера в Бога, смирение перед ним, снисходительность, воздержанность, которых проповедует ислам. Изменилась ли психология Каракулова? И да, и нет. Общеизвестно, процесс трансформации людей начинается с момента осознания факта реальности. Умение принять себя таким, какой он есть — это начальная стадия работы, база, на которой всё строится. Изменить реально можно только то, что есть сейчас. Часто уходят годы жизни, а человек никак не может встретиться сам с собой. Проходили года, человек остепенился, стал более снисходительным, прежде всего, к самому себе.

— Ну и что с того, что я из середнячка дорос до академика? Что из того, что, будучи выходцем из самой окраины страны, выбился в разряд элитарных ученых? Что из того, что всегда оставался трудоголиком, безропотно посвятив свое время, деятельность, творчество во имя во многом иллюзорного общего блага? — задавался Каракулов. — Мне бы задаться вопросом: а нужно ли было этом мне? Нужно ли это моим детям? — задавался вопросом он.

Профессор, сказав эти слова надолго задумался. Я знал, возможно, он и сам долгое время не понимал, что только тогда, когда родители сами социально адаптированы и понимают, что цель воспитания социализировать своих детей, какая бы ни была родительская воспитательно-образовательная стратегия, она оказывается позитивной и целесообразной.

— Если родители сами асоциальны или же, наоборот, настолько глубоко увязли в своих мечтаниях о эфемерных достижений в этом мире, или же увязли в традициях, обычаях, нравах, то воспитание детей, естественно, приобретет косный, ущербный характер, — утверждал он. — Вот почему, дети должны идти своим путем, так как, развивая чувство самостоятельности, ответственности, превосходства, они могут достигнуть того, чего ищут в этом мире, найдут самого себя, идентифицируют собственное «Я».

Несомненно, Каракулов — человек творческий. Многие его воспринимают как личность не от мира сего, который контакт с внешним миром сводят к минимуму. Им нужен особый режим работы, где не требуется много общения, выступлений или самопрезентации. Как то раз я задал ему вопрос: — Каким должен быть эффективный ученый?

— Такие ученые живут наедине с собой в трудах и мыслях, стимулируя и умножая свой интеллектуальный потенциал для очередного открытия в мире науки и в мире Человека. Между тем, это, прежде всего, признак самодостаточной личноcти. Такие люди творят в одиночестве, когда люди не вмешиваются в этот процесс со своими идеями, — сказал Каракулов и добавил: — Есть известное выражение: «Один ум хорошо, а два — лучше!», которого я перефразировал бы как «Один ум не только хорошо, а и вполне достаточно!».

Я был немного удивлен, что профессор не упомянул ни о значимости тех или иных открытий для реальной практики, ни о научно-практической ценности выдвигаемых положений ученого при оценке его эффективности. Для него оказывается важна самодостаточность личности ученого, а также его готовность умножать потенциал науки, не озираясь на других.

* * *

В отдельно стоящем, длинном сером одноэтажном здании располагалась лаборатория экспериментальной хирургии — современная, нафаршированная самой разнообразной аппаратурой, светлая с высокими потолками. Длинный коридор, справа и слева двери в аппаратную, манипуляционную, процедурную, операционную. Снуют сотрудники в одинаковом одеянии зеленного цвета, лица, скрытые маской.

Мы с Захидом постучались в дверь Каракулова, оторвав его внимание от монитора. Кабинет профессора представляет собой абсолютно белое кубическое помещение со сторонами в четыре метра. В центре на потолке висит круглая лампа дневного света. В комнате абсолютный минимализм: диван, книжные полки, стол и три стула. На столе компьютер, стопка книг и рукописей.

— Ассалому-алейкум! Азиз Раимович! Вы хотели с нами поговорить, вот мы и пришли.

Профессор поднялся нам встречу, пересев на кресло, стоящем напротив дивана, куда мы присели с Захидом.

— Валейкум-ассалом! Очень хорошо, что вы пришли вместе. Таксыры! Давайте побеседуем за чашкой чая, — сказал они, разливая чай.

После обычных приветственных слов, Каракулов попросил меня коротко рассказать, какими судьбами Захид оказался у нас, кто он, откуда родом и чем занимается. При этом он честно признался, что впервые в жизни видит дервиша и что его всегда интересовал феномен дервишества.

— Азиз Раимович! Захид — это настоящий дервиш. Нет да нет, но иногда, очень редко еще можно услышать, что в каких-то краях проживали или проживают странствующие по миру дервиши. Признаться, я также впервые вижу дервиша в лице Захида.

— Стоило немало усилии выяснить тайну рождения, воспитания, жизни и образования Захида, — признался я. — От отца — Ахмад-ходжи он получил свое духовное посвящение. После смерти отца обучался у дяди, но образование его круто изменилось. Он получил скрытые знания, занимался зухдом, риязатом и муджахада. Его пристанищем стали обители дервишей, а занятием — зикр и размышления.

Каракулов молча выслушал мой рассказ и обратившись уже к Захиду попросил его рассказать о детстве, уроках, жизни.

— Таксыр! Что я могу сказать о своем детстве? Вздохнув он сказал, что практически у него и не было детства, как таковое. Еще в детстве, когда мне было всего восемь или девять лет в один из долгих ночей у меня случилось видение. Я услышал голос ни откуда: «Если ты желаешь познать тайные знания, ступай к Румин-бобо, и он укажет тебе на тот духовный путь, по которому тебе нужно будет следовать». Попрощавшись с матерью, я пустился в путь. Я нашел шейха и так передал себя в его подчинение. Проходили года, я продолжал штудировать тайные знания суфиев, зачитывался трудами Сайид Мухаммад Аль-Хаваджа Аль-Амканаки, Убейдуллах Ахрар и Кады Мухаммад, Хаджеги Мухаммаде Имканаги.

Смотря на Захида со стороны, мне, а возможно и профессору, думалось, что он действительно ученый-суфий, познавший тонкости мира. Он пришел к своим познаниям путем усердия, стараний и великих личных жертв, его глубокие знания стоил ему многих лет почти отшельнического учения и дервишеской жизни.

— Да, непростого человека мы впустили в мечеть, — промолвил я, обращаясь к Каракулову. — Он грамотный, читает Коран, но рассуждает странно. Что важно, он не расстается с какой-то важной книгой. Даже ночью привязывает сумку с этой книгой к телу, дабы ее не украли у него. А на вопрос кто он, какова цель его жизни, всегда отвечает уклончиво.

— Но вы сказали, что разместили Захида в библиотеке мечети. Разве эта книга не оттуда?

— Нет, ту, книгу с которой не расстается, он носит с собой. К книгам, что в библиотеке он также не равнодушен. Ночами на пролет он читает их и мне кажется уже перечитал многих из них.

Захид представлял нам с Каракуловым большую загадку. Человек из ниоткуда. Несмотря на молодость, начитан, усидчив, в глазах светится страсть к познаниям. Есть у него какая-то тайна, неведомая нам. Что это за тайна?

— Азиз Раимович! Однажды Захид попался на глаза моему отцу — старцу Абдулла-ходжа, — сказал я. — Как вы знаете, он является очень почитаемым ученым-богословом в целом по стране. Я был рядом, когда отец внимательно рассматривал Захида, отрешенно читающего Коран в углу мечети.

— Это вон тот дервиш? — спросил он у меня, кивнув в сторону Захида.

Он внимательно разглядывал его с головы до ног. В тот момент в глазах отца, я видел глубокую проницательность, отражающие мудрость предков, знание и бесконечное богатство воспоминаний. Признаться я никогда я не видел его в таком состоянии. Мудрые глаза, острый проницательный взгляд, высокие скулы, гладкий лоб делали его похожей на статую… Невольно я возгордился своим отцом.

— Сынок! Иди сюда, — обратился он к Захиду и, когда он подошел к нему и присел напротив, отец спросил у него: — Сынок! Вижу, что ты не из народа наших краев, охватывающего земли таджиков, туркменов, узбеков. Вижу, что ты образован, начитан. Догадываюсь, что ты посвящен в тайные знания, с собой носишь с собой тайную книгу. Возможно, эта книга и есть та самая, которую выкрали из подземной библиотеки в далекой Аравии. Если она и есть та самая книга, то знай, что она имеет кровавый след по всему миру.

Захид сидел, внимая каждому слову старца, неотрывно смотрел на старца, в глазах которого читалась необычайная мудрость и проницательность.

— Сынок! Я вижу, что твоя страсть к познанию не обуздана. А это плохо, ибо страсть к познанию и способность к познанию — это опасная смесь, приводящая к горю и трагедии. Возможно, я ошибаюсь и недооцениваю знаний, содержащихся в этой книге. Однако… Так или иначе, я предлагаю, что тебе будет лучше оставить эту книгу в покое и не стремиться пользоваться заклинания из этой книги. Имей в виду, что это может навлечь беду на всех нас.

— О, великий старец! — вдруг встрепенулся Захид. — Ваша проницательность меня поразила. Вы мудрый человек. Я — ученый-суфий, давший обет не бросать эту книгу, познать ее суть, — признался он. — Всю жизнь я рос и воспитывался в духовных кругах. Мои отец и дядя — известные ученые-суфии. Уже много лет я скитаюсь по миру в поисках истины. Многое познал, а еще больше предстоит мне познать. Мечтал об уединенной жизни, посвященную лишь познанию мира и истины.

В своем обращении он ни слова не обмолвился на счет тайной книги. Как будто не было разговоров о ней. Обращаясь уже ко мне он произнес: — Таксыр! Если позволите, я пока проведу уединенную жизнь здесь в библиотеке этой мечети и, как только заживет моя рана на ноге, я покину вас. Не осуждайте меня, — закончил он. Тем самым давая понять, что не намерен что либо сказать на счет своих замыслов и тайны книги, которую он носит.

Шли дни, недели. Рана на ноге у Захида зажили и в один из дней он обратился ко мне. — «Таксыр! Я благодарен Вам за ваши труды, терпения, помощь и уроки. Меня снова ждет дорога. Мой низкий поклон Вам. Не осуждайте меня». Мы не стали уговаривать его, тепло попрощались с ним и он ушел. Прощаясь он нам поведал, что уходит на юг по тракту Бишкек-Ош, а далее, как сложится пути-дороги судьбы.

Судьбе было угодно встретится с Захидом спустя полутора года. За это время он оказывается проделал пеший ход по югу страны. Побывал в Джалал-абаде, Оше, а далее в Кадамджае, Кызыл-кие, Баткене, Исфане. Затем через города Ходжент, Бекабад, Самарканд, Бухару, а оттуда в Ташкент. Затем прошелся по степям Казахстана, побыв в Караганде, Таразе. Месяц тому назад вновь вступил на кыргызские земли. Мы с Аскаром тепло поздоровались, вновь дали ему временное пристанище в библиотеке нашей мечети. В один из дней, после ночной молитвы он поведал о своих приключениях в долгой дороге дервиша по горам, долинам и степям Средней Азии.

— О Аллах! Удали от нас печаль. Господь наш, истинно, прощающий!». Я вышел на трассу Бишкек-Ош. Некогда ночь мне казалась холодной и пустой, наполненной лишь жестокостью, царящей в мире. А сейчас, наоборот, ночью я чувствовал себя гораздо свободным и уверенным, — рассказывал Захид. — За ночь мне удавалось пройтись по автотрассе далеко при отдаленном сиянии бездушной луны. На третье сутки я уже поднимался на Тоо-ашуу. Взглянув вверх, я всегда с изумлением чувствовал, как они далеки, как необъятны небесные выси. А в лунные ночи вообще удивительно. Луна повисала над далекими горными пиками, снег на вершинах отражал ее холодный свет, все остальное было погружено в синеву ночи. В такие минуты мне казалось, что я существо из иного мира и, что это мироощущение уводило меня от людских очагов.

— А где приходилось ночевать, отдохнут? — тихо спросил Аскар.

— Если чувствовал усталость, то в стороне от трассы разжигал костер и сидя возле него погружался в свои думы, размышления и в вихрь наваливающихся временами несвязных мыслей. Много раз во сне мне снился сон, как будто бы я вернулся домой, чего уж, наверное, никогда не будет, к нагретым солнцем родному двору, улочке по которым бегал босиком.

Рассказывая о своих путешествиях, он иногда на некоторое время затихал и о чем-то думал, а когда вспоминал свой дом, мать, как впрочем сейчас, глаза его наполнялись скудными слезами. Нам казалось, что в долгих и трудных дорогах дервиша, душа его зачерствела, не оставляя места нежности, доброты, сочувствия. Но нет же.

— В одном из своих странных снов я вновь очутился в темной комнате своего наставника, — рассказывал он. — Румин-бобо чем-то озабоченный, склонился над большой раскрытой книгой. В его сосредоточенном молчании было что-то пугающее. Он встал и протянул мне книгу, но когда я взял ее, то она внезапно рассыпалась как песок. Я проснулся, сон исчез-улетучился. — Где книга? А вот. Ох! Слава Аллаху! Как всегда сверток с книгой лежал у меня под боком. Что означал бы этот сон? — задавался вопросом я. Бросив в костер несколько сухих сучьев, я раскрыл книгу, но не мог читать. Так тоскливо на душе. Ветер такой же тоскливый… Луна уже взошла над вершинами гор и начал медленно пересекать черное небесное поле.

— И что было дальше? Куда забросила вас судьба? — спросил Аскар.

— Утром я проснулся необычайно бодрым и отдохнувшим. Вышел на трассу и вновь зашагал, погрузившись в свои размышления. Трасса все продолжалась, прорезывая группу гор, по обе стороны. Их горбатые вершины то поднимались, то опускались и грядкой шли далеко вверх и вниз. Охватить взглядом их продолжение было невозможно, они сливались с горизонтом. Ровной поверхности почти не было, разве лишь седловины в местах соединения высоких холмов.

— В пути я часто останавливался в придорожных мечетях и молельных помещениях (намазкана). Жизнь в селах и городах, в которых побывал, мне всегда казалась беспорядочной и одновременно организованной, как жизнь ульи. Суета-сует, течение земной жизни и быт людей мне казалось абсолютно чуждым, хотя во всем этом люди добились размеренности, определенного ритма жизни, которые им кажутся такими же прочными и устойчивыми, как сами горы вокруг них.

Захид на некоторое время замолчал, перебирая в памяти события прошлого года.

— Сердце мое преисполнилось тоскливого ожидания, — продолжил Захид. — Перед сном при свете костра или в мечети в молельных комнатах я все же успевал почитать свою книгу. После чтения меня охватывала пустота и тревога. В те минуты и часы я подолгу, отрешенно сидел, уставившись в одну точку.

Со стороны было видно, что он «пережевывает» какую-то мысль, недоступную пониманию окружающих. Я замечал, что Захид иногда неожиданно умолкал и в это время можно было на мгновение уловить в его глазах бесконечно большое знание тайн, неведомых простым людям.

— Да! Дервиш смог уловить это великое неуловимое, смог познать нечто сверхтайное. — думалось мне в такие минуты. — В этом плане, его личность до сих пор оставалась мне непонятной, темной, тайной.

Мне вспомнилось, что было время, а это в те далекие 90-е годы прошлого столетия, когда в стране царили неимоверные трудности выживания людей. Страны Средней Азии неожиданно получили Независимость и начали барахтаться в состоянии выживания. Нам казалось, что никто из людей того времени не были до конца уверены в своем благополучии и спасении, если только не сохранили вопреки всему веру в Аллаха. По крайне мере мне так казалось и верилось.

Вспоминая это время Каракулов говорил: — Моральная и нравственная распущенность в странах Советского Союза все увеличивалась, и мрачное суеверие тяжело давило умы. Большинство мусульман, которые только-только отрешились от атеизма, начали выполнять пока пустые внешние обрядности ислама, механически выполняя предписанные церемониалы, но совершенно пока не заботясь о настоящем внутреннем духе. Кем они выглядели? Клятвопреступниками? А как же иначе, они же присягали коммунистической идеологии, — раздраженно говорил профессор.

— Более глубокие натуры, а также исламисты, которых сломила советская власть, разуверились и пришли к полному отречению от мира с его радостями и наслаждениями, а некоторые, как Захид, удалились в уединение, чтобы вести аскетическую жизнь. Но были и те, кто обнаруживал, что Коран не может дать исчерпывающего ответа на бесчисленные вопросы. Началось брожение в рядах ислама, — констатировал я.

— В эти времена усилило свое влияние на людей помимо различных течений ислама, астрология, магия и колдовство, которые в значительной степени слились с этими вероучениями, — заметил Аскар.

— Вот тогда и появились книги тайных знаний, а также миссионеры, которые были посвящены в них, затрагивающие не только теологические, но и философские, политические, нравственные вопросы, — думалось мне. — Появились первые ереси в исламе, усилились течения ислама, практикующие ритуалы «изгнания джиннов» из больных посредством ритуалов, описанных в таких тайных книгах.

Каракулов высказался о том, что именно в такие минуты скрытая в тайных изданиях темная сила стала для некоторых, кто от природы тяготеете к темной стороне, толчком на пути к познанию. А результатом является то, что таких людей постоянно начинают донимать различные темные страсти и желания, в которых сами они пока не в состоянии разобраться. Однако это не меняет сути проблемы: страсть к познанию — вот она причина всему и вся. Кто знает? Возможно, одним из таких людей наверное и был Захид.

В нашей беседе в ожидании времени ночной молитвы в мечети, Захид рассказывал о своих видениях в состоянии зикра. — То ли это было в Бухаре, то ли Самарканде. Мохнатые существа беззвучно терзали меня, я страдал, убегал, но тщетно. Они были повсюду. — Один из суфийских наставников сказал, глядя прямо мне в глаза сказал: — Не мучайся! Ты должен выйти в путь-дорогу. Дорога — это твоя судьба! Или с Богом!

— С тех пор, вы всегда в пути, в дороге? — спросил Аскар.

— То, что дорога — это моя судьба я понял еще в детстве, когда мне не было еще и десяти лет от роду. Те самые мохнатые существа гонят меня на путь-дорогу, как только я задерживаюсь даже ненадолго в одном месте. Догадываюсь, что меня «ведут», но куда, зачем и почему?

Я, как медик знаю, что психологи выделяют несколько типов людей, среди которых, с точки зрения обывателя, да и не только их, загадочным является категория людей обозначаемых как Homo viator — человек странник. Сейчас мало кто знает, что дервишами становились по зову души поэты, писатели, историки, философы, мыслители. К сожалению, в годы советской власти ореол суфийской мудрости, дервишеских орденов, паломнический их дух были уничтожены, а дервишей начали олицетворять как странников, не имеющих никакой социальной роли.

Захид продолжал свой рассказ. — Еще Румин-бобо мне говорил, что дорога — это моя судьба, что я найду свое успокоение и истину лишь в пути. Я и сам чувствовал, что меня всегда манила дорога. В моем понимании для дервиша дорога — это способ развеять печаль, собраться с мыслями, это способ медитации и развития сознания и чувств. Именно в дороге такие люди могут доверить столько невысказанных ни людям, ни книгам, мыслей и чувств.

— Выйдя на дорогу, всегда ощущаю в себе какую-то, труднообъяснимую, эйфорию, — продолжал Захид. — Само по себе поднимается настроение, отрывочные мысли, выстраиваясь по закону логики, находят свое место в мозгу, приобретают более четкие очертания и смысл, и от этого становятся живыми. Вот почему, в ежедневной суете, я всегда мечтал и молил судьбу благословить меня в путь-дорогу. Будучи дервишем, я познал свободу, знаю, что такой паломнический дух, приобщился к суфийской мудрости. Людям этого не понять, — вздохнул он.

Иногда Захид подолгу молчал, наверняка, вновь и вновь переживая те или иные события в своей жизни в путях-дорогах.

— В своих путях-дорогах, я по-настоящему проникался величием природного простора, — говорит Захид. — И портили мне эту идиллию суетность жизни, несправедливость насилия, заблуждения и беспечность людей. Я проникался мыслю о том, что от этого мир выглядит, как уставший караван, весь облепленный людьми, злом и насилием. Надо сказать, обычно, в дороге я не замечал ни красоты природы вокруг, ни события, которым живет дорога, ни то, что происходит вдоль нее. Я прокручивал в голове те знания, которых черпал в книгах.

Мне казалось, что именно этим Захид, возможно, отличался от банальных путешественников, которые активно познают мир, народы, обычаи, нравы. В дороге он одновременно отдыхал и работал, погружаясь в размышления, как бы «собирая» самого себя. По теории формирования и развития научно-мировоззренческой культуры индивида («Теория Каракулова») этот феномен называется рекурсивно-поступательной аккумуляцией знаний или «вертикальным» развитием знаний.

— В дороге бываю самим собой, мне становится легко и непринужденно, — признавался Захид, — ибо, не надо лгать самому себе или доказывать другим, что ты «не верблюд». Признаться, в обычной жизненной суете приходится обманывать самого себя, утешаться тем, что несущественно. Однако, как бы не закрутило мою жизнь, дорога всегда приходит вовремя, именно она возвращает мне к первоначальной чистоте — новизне, надежде, вере.

— И в каких местах вы побывали за последние годы? — спросил Аскар.

Захид, закрыв глаза стал перечислять святые места, в которых он побывал за последние пять лет. — Бывал на могилах Хазрат Aли ибн Аби Талиб, Карйази-бува, Ходжа Писта-бува, Баба Канбар. Посетил гробницы Саид ибн Аби Ваккаса, МуAз ибн Джабала, Билала, Баба Ахтама, Мир Aбд-и Аввала, Захир ад-дин ал-Маргинани. Посетил мавзолеи Бурхан ад-дин ал-Маргинани, Ба-Йазид Бистами, Aбдаллах Ансари, Накшбандийа — Ходжа Парса. Паломником бывал на могилах Шир-Мухаммад-ахунд, Хувайда-пирим, Йасавийа — Султан Ир Хубби-вали, Кадирийа — Хазини, Шахид-и аъло.

Мне подумалось о том, что, действительно, Захид многое повидал и познал в своей дороге, многое испытал на своем пути. Одно то, что совершил малый хадж по всем святым местам Ближнего Востока и Средней Азии, свидетельствует о немалой его учености и страсти к познанию.

— В дороге во мне просыпался философ, именно в дороге оттачивались мои мысли, — рассказывал Захид. — Я шел и вел диалог с самим собой. А знаете ли вы, как себя вести в таком случае? Надо быть, прежде всего, до предела искренним самому себе. В этом смысле, как я считаю, именно в дороге, я шел с вывороченным сердцем. Особенно, конечно же, если ты выходишь на дорогу с проникновенной идеей, благородной миссией, достойными мыслями, держишь путь к некоей святости, наконец.

— Ну, а когда у дервиша пропадает идея или цель? Или же их не бывает вовсе? Ведь так мы представляли себе лик дервишей — этаких бесцельных бродяг, не нашедших себя в жизни или потерявших себя в этой жизни, — сказал Аскар.

Захид уклончиво ответил, что и такое бывает в судьбе дервиша. Спустя некоторое время, он прервал свое молчание.

— Я шел по кругу — Тегерек — Бекабад — Ташкент — Туркестан. В Туркестане поклонился праху суфийского мудреца Ходжа Ахмед Йассави. Один из памятных ночей — это ночь, проведенная возле костра на окраине святого мавзолея. В ту ночь особенно думалось: Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем? Нет. Не о себе, не о своей судьбе, не о своих предках. Мне мыслилось вообще о человеческом мире, о человеке, о его предназначении. Это для меня было новым ощущением. Однако… Меня вновь застали те самые мохнатые существа.

— Да! Похоже, что какая-то сила, неизвестная нам расценила желание Захида раскрыть какое-то сакральное таинство. Ведь те самые вопросы — «Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем?», важны для всех, но еще важнее как каждый из нас находит им ответы, — думалось мне.

Захид продолжил пересказ своих видений. — Пустыня, невыносимая жара, я убегаю, прячусь от кого-то или от чего-то. Вот и тот, от которого я бегу — всадник с мечом. Кто он? Что я ему сделал? И тут, внезапно меня осенило, этот всадник хочет отобрать у меня книгу, что спрятано в котомке. В это время я пришел в себя, проснувшись в холодном поту.

Слушая рассказ Захида, я подумал о том, что одиночество толкает людей познать мир и самого себя. Такое явствует и в отшельнической жизни профессора, так происходило в скитальческой жизни дервиша. Как-то так выходит, что в самый «необходимый» момент им «посылается» именно тот или иной человек, та или иная идея, мысль, которые в чем-то помогают им разобраться, воодушевит на жизнь.

В долгих беседах со своим помощником Аскаром, я говорил ему о своем убеждении, что люди в жизни друг друга появляются зачем-то!

— Когда встречаются два человека, это значит, что встречаются два мира. Каждый человек — это мир в себе, это сложная загадка с долгим прошлым и бесконечным будущим. Перед нами два человека — ученый-гуманист Каракулов и дервиш-суфий Захид. Два человека — два образа жизни. Два человека, два мира, два голоса или две тени беседуют, размышляют, спорят, медленно совершая свой жизненный маршрут по поиску истины.

— Таксыр! В чем же заключается единство их духвной жизни? — спросил Аскар.

— У каждого из них свой век одиночества и своя судьба среди людских судеб, у каждого наделенные смыслом глаза, а взгляды у них отрешенные, слова тихие, мысли необычные, как у умалищенных. Когда они говорят, спорят вокруг них никого нет, лишь слышаться от них мысли о молитве, о совести, о состраданье мира.

— А в чем же заключается их противоположности? — не унимался Аскар.

— Трудно представить себе более яркий пример людей, которые ведут одиночную жизнь, чем профессор Каракулов и дервиш Захид. Первый ученый-одиночка, другой с ранних лет живет в дороге. Обычным людям трудно понять, что происходит в душе таких людей, как они. Лишь теоретически можно представить всю сложность их жизни, как бытовую её сторону, так внутреннюю, психологическую. Так вот, эти люди проживают свою жизнь ради поиска истины. Но у них разные точки зрения относительно происхождения мира, смысла Вселенной, человечества и каждого человека. У каждого из них своя правда жизни и деятельности.

— А как в отношении миропонимания, мироощущения?

— У них они диаметрально противоположные. Профессор признает происхождение Вселенной из ничего, признает эволюционную теорию, но не может признать Бога. Его философская логика говорит о создании мира на стыке случайности и необходимости, единства и борьбы противоположностей, перехода количества в качество, отрицания отрицания, но не о творении Создателя. Дервиш же признает единосущее Бога, создание ими красоты и величия мира.

— А если точнее, то есть более конкретнее?

— Речь идет об их понимании истины. Оба благодарны за свою жизнь, если первый разумеется Природе, а второй — Богу. Для ученого вопрос о происхождении мира является важным и основополагающим, как впрочем и для дервиша, только у них разная оценка истины. Признание величия Природы и Бога не есть всего лишь пункты в познании мира для холодного ума, это причина изменяющая саму суть человека и самого человека.

Объясняя Аскару о сути двух личностей, мне думалось не только о мире одиночества, но и злом пространстве речи, объясняющей для чего человек явился в мир и в чем человеческая суть. Оба они вели уединенную жизнь аскета. Оба они верили в то, что именно уединение и аскетизм способствуют духовному обогащению и совершенствованию человека. — Вот так в тысячах мест беседуют эти личности, души свои просветляя, пытаясь не пропасть во тьме. Такова диалектика их пребывания на этом свете, — думалось мне.

— Аскар! Ты должен знать, что, по сути, аскетизм — это особый образ жизни, заключающийся в предельно возможной сдержанности в развлечениях и удовольствиях. Захид уже давно практиковал зухд (умеренная аскеза). Само его имя происходит из этого понятия и само обстоятельство жизни — вечно в пути-дороге, принуждала его вести аскетическую жизнь. А что касается жизни ученого Каракулова, то аскетизм подразумевает умеренность в еде, размеренную жизнь, отказ от развлечений и излишеств.

— Да. Захид твердо усвоил то, что «Зухд состоит в том, чтобы ты не печалился о мирском, которое упустил, и не радовался тому мирскому, которое приобрел», что «Зухд — это отказ от того, что отвлекает от Всевышнего Аллаха», — думалось мне. В тот день я объяснил Аскару и то, что обе эти личности пытались и пытаются развить и дисциплинировать лишь разум. Если Захид этим пытался приблизиться к Богу, то профессор — к познанию Человека, а оба — к поиску истины.

Я, в своих пятничных проповедях всегда напоминаю о пользе зухда и объясняя то, что отречение бывает трех видов: отречение как обязанность, отречение как достоинство и отречение как спасение. Что касается отречения как обязанности, то это отречение от запретного, отречение как достоинство — это отречение от дозволенного, а отречение как спасение — это отречение от сомнительного.

Как-то меня спросили: Как вы относитесь к аскетической жизни дервишей? Я отвечал: — Есть дервиши, которые практиковали бесцельные скитания по дорогам и путям, вели уединенную жизнь, практиковали безбрачие, отказывались от употребления в пищу мяса и сладостей. Но есть и другие дервиши, которые бродяжничество стало образом не только жизни, но и познания истины, они посещали занятия в мечетях, встречались с учёными, а потом пересказывали услышанное в других местах, проповедуя суфийскую истину, бедность и презрение к суетному. Если первые в той или иной мере искажают истину, призывая к удалению от мира и общества, безделью и нищебродству, то вторые, наоборот, находятся в постоянном поиске истины и свободы духа. Естественно, Захида я относил ко второму типу одиночек.

Каракулов как-то спросил у меня: содержит ли Коран запрет на монашескую жизнь?

Я ответил, что такого содержания в Коране нет. — В исламе монашество объявляется человеческим изобретением, но оно не осуждается, осуждаются лишь нерадивые монахи, — сказал я и продолжил: — В сборнике «Сады праведных» есть целая глава, которая называется «О желательности уединения в случае распространения пороков среди людей и наступления времени падения нравов или же из страха перед искушением в религии и совершением запретных, сомнительных и тому подобных вещей».

Во время ночного намаза я прочитал проповедь о том, что известный мусульманский мыслитель Калим Сиддыки советовал обращать особое внимание на тот факт, что Пророк с уважением относился к дервишам, а вовсе не призывал их становиться «социально адаптированными».

Высказался по этому поводу и Захид. — Когда-то жил великий дервиш по имени Абу Зарра, которого считают основоположником традиции мусульманского отшельничества. Именно он представляется прототипом истинного бедняка, который не владеет ничем и которым полностью владеет Аллах. Подобная традиция была впоследствии подхвачена и развита суфиями. Основным принципом жизни суфиев стал факр (нищета, бедность), который имел внешнюю сторону — отсутствие средств к существованию, нужда и лишения — и внутреннюю — отсутствие стремления к богатству и свобода от мирских привязанностей.

— Таксыр! Вы сами как относитесь к принципам жизни суфиев? — спросил Аскар.

— Знаешь Аскар. Я имам мечети и должен быть неким арбитром между крайностями исламских суждений. Пророк как-то сказал: «Моя нищета — моя гордость». Дервиш выступает как бездомный странник, который учит смирению, душевному покою и милосердию. Некоторые дервиши вообще избегают людского общества, следуя хадису «Когда наступает ночь, я бываю счастлив, что остался один на один с Богом и ничто не отделяет меня от Него, а когда приходит утро, я впадаю в печаль, ибо мне неприятен вид людей, которые входят в комнату и нарушают мое одиночество».

— И где же истина?

— Однако, истинный мусульманин обязан быть и справедливым праведником, проводящим одну часть своего времени в намазах и беседах с Всевышним, и благочестивым человеком, уделяющим другую долю семье и обществу. Пророк запрещал одиночество, но и говорил, что гораздо сложнее служить Аллаху, будучи окруженным людьми и страстями: «Верующий, который находится среди людей и проявляет терпение к их обидам, лучше верующего, который отдалился от людей и не терпит их обид».

В своей проповеди я также объяснил своим прихожанам, что в исламе значительную роль играет концепция воздержанности — зухд, призывающая правоверных мусульман вести простую, не обремененную безудержной гонкой за материальными благами жизнь, где нет места слепой страсти к чему-либо. Исламский аскетизм — зухд пропагандирует полноценную, умеренную жизнедеятельность без попадания в души и сердца верующего в плен мирской алчности и соблазнов.

— Интересно то, что профессор Каракулов, не ведя о зухде, тем не менее, невольно придерживается его правил, а у Захида — это закреплено в нем в качестве сильного убеждения, — думалось мне. — Как бы не было и профессор и дервиш в таком понимании не ограждают себя от обычных скромных благ и удовольствий, а лишь не ставит их во главе угла своего существования, постоянно ища баланс между духовными и материальными ценностями. Это положение описывается в одном из хадисов Анаса ибн Малика: «Лучшими из вас являются те люди, кто не оставляет мирское — ради вечного, и вечное — ради мирского».

***

Нужно сказать, что дервишей — нищенствующих мусульман, исповедующих суфизм, в основе которого лежит мистицизм, аскетизм и повышенная религиозность иногда называют исламскими монахами. Вместе с тем в суфизме, по сути являющимся философско-нравственным течением в рамках ислама, действовали так называемые братства — тарикаты, объединявшие под одной крышей людей, считавших, что сближения с Всевышним можно достичь через воздержание, созерцание, интуицию и личный психологический опыт. Тут опять же у меня возникла аналогия: Каракулов и Захид — люди одного теста, но истина для них разная.

Миссия имама мечети сводится к наставничеству и обучению прихожан. Имам — это своего рода посредник между Богом и общиной, обладатель исламского знания, непосредственно постигавшего истину. В Коране сказано: «Поминай Аллаха частым поминанием и прославляй Его утром и вечером». Потому, когда мечеть полнится молящимися людьми, которые повторяют определенное число молитв, перебирая в руках четки, что, по сути, творят «непрестанную» молитву, я бываю довольным своей миссии мечети.

К Захиду, как к страннику я относился снисходительно, с некоторой долей терпения и смирения. Понимаю, что он прошел через уединение и отшельничество, проводя много времени в молитвах, медитациях и созерцаниях. Аскеза и уединение — это всего лишь первоначальные шаги по Пути к постижению Божественной Истины. А вот внутренний аспект его молитв предполагает глубокое размышление с целью проникновения в смысл, желанием перейти к особому состоянию души, когда она с мольбой и любовью обращена к Аллаху, стремясь приобщиться к божественной истине.

Читая проповедь об аскезе и уединении своим прихожанам, я говорил и о медитации, как умственного действия, направленного на приведение психики человека в состояние углубленной сосредоточенности. Невольно вспомнил о медитативной практике философа Каракулова. Он умел сосредоточиваться на предмете своего мышления из-за умения выйти за пределы обычного сознания и мгновенно изолироваться от влияния внешних факторов.

— На мой взгляд, размышления как во время молитвы, так и медитации, результативны, а смыслы произносимых сакральных формул, как молитвы, так и медитации, по сути, близки по своему значению, — утверждает Каракулов. — Собственно, концентрация, медитация и созерцание являются звеньями одной цепи «умного делания», на которой балансирует психика личности, будь он ученый или дервиш.

Как медик могу сказать, что давно доказано, что медитация, будучи интеллектуальной деятельностью, выводит за пределы обычного интеллекта, так как открывает те способности интеллекта, которые остаются латентными. То же самое происходит при молитве. Как высшая активность ума, медитация ведет к созерцанию, когда подсознательная деятельность медитирующего ума уже закончена и объект медитации созерцается как реальность. В медитации субъект и объект еще разъединены. В созерцании они сливаются в одну реальность.