[кода]
И дождь мелодию ломает,
Дворовый пёс луну гоняет,
Я тенью продолжаю город,
Застывший каплей на стекле.
И тихо плачется трубою
Трущобный джаз, и нам с тобою
Сочится влагою за ворот,
Обкрадывая тем в тепле.
Перебираю чьи-то лица
В уме, чтобы опять родиться
Когда-нибудь на этом свете
Среди спешащих толп чумных.
А кто надеется на чудо,
Тому — зима, подъезд, посуда.
И незабвенный сон о лете.
И лет с избытком, не пустых.
[про старую булку, быструю речку и свечку]
И недосказанное слово
В окне пейзажем дряхлым мечется
За бортом поезда пустого,
В оврагах пыльного отечества,
Где, преломив хлеба вчерашние
На берегу великой музыки,
Грустили две души нестрашные
Глазами поднебесно-тусклыми.
Где та метла мела посадская
От позолоченного купола,
И плакалась, всегда затаскана,
Жизни непрошеная муза.
Мне виделись два вечных полюса,
Между собой недостижимые:
Источник космоса и полиса,
Застывшие и недвижимые.
И между ними, как по проволоке,
Шли дети тихо, неприкаянно.
И неподвижны были только те,
Кто жизнь _свою_ прожил нечаянно.
[discourses]
Северный ветер кварталов окраинных
Раны бередит Иуды и Каина,
Следы заметает дряхлеющих варваров
Прежде воды Великого паводка.
Прежде реки банальной бессмыслицы.
Прежде рожденья, причастия, виселицы
Мы себе сами стали пустынями
Под небесами пронзительно-синими.
Под небесами избыточно-влажными
Прежде казались себе сами важными.
Пусто в раю отживающей вечности.
Все сорок лет — не предел для беспечности.
Шелковый путь от разума к сердцу
Рефреном, покуда вселенные вертятся
Там, в пустоте, обмирая от холода.
Неисчислимы. Безмолвные, голые.
[lullaby of birdland]
Из песен Эллы Фицджеральд
Приходит время колыбельных
Для птиц, пока чудит февраль.
Как заплутавший неврастеник,
По снега чистому листу
Иду, врастая сквозь асфальты
В свою случайную судьбу,
В её мозаику и смальту.
Преодоление вещей:
Трамвай рисует формы круга.
И пусть не стали мы мудрей
С годами, но нашли друг друга
В снегах, в безмерности, в дожде,
В оттенках всех вселенной пыли.
И всё, что птицы пели те,
Мы не забыли.
[день первый]
А время продолжает бег
От школьной парты,
И человек грызёт свой хлеб
В азарте марта.
Снега, побрезговав теплом,
С весной в запале
Сплошным укутали ковром
Земли подвалы.
Но утром из кирпичных труб
В городе старом
Дует беспечный медный звук
Похмельем шалым.
То ветер, шапку заломив,
Несёт галопом.
И ясный ангельский мотив
Боготворит всех скопом.
Мой пыльный и уютный джаз,
Презрев фатальность,
Выводит солнце в этот час
В свою модальность.
И высоко в ветвях берёз
В глуши района
Тоскуют птицы невсерьёз
С купелей звоном.
[над пропастью во ржи]
Шелест кизилового куста.
Моя голова пуста.
Дитя хранит ключи от рая,
С последней ступени на меня взирая
Лестницы, ведущей на небеса.
В кабаке красавицы поют,
Создавая телу потеху, приют.
Мы бродим по улицам не узнавая
Ни зданий, ни адресов — повсюду чужая
Земля, а над ней — старый плут.
Выходишь вот так в пустой коридор
Ночью однажды, сед, жалок и гол.
Шаришь в потёмках в поисках света,
Сторони́шься зеркал, конечно, и это,
Стало привычкой с недавних пор.
А где-то над пропастью резво душа
Носится, жизнью напиться спеша.
И кто-то отсчитывает этажи,
Хрипя: если можешь дышать — дыши,
Каждой новой ступени транжиря свой шаг.
И уже там, на самом верху,
Застынете оба, как есть, на бегу,
Грезя бессмертьем, забвением, пылью.
В лето господнее, ставшее былью.
И временем смолотое в труху.
[Нормандия зимой]
Старик вычесывает вшей,
Вдали маячит Сен-Мишель,
И время гонит нас взашей
С площадки детской.
Край севера бредит зимой,
Укрыт снегами перегной,
И даже тихий голос мой
Стал на морозе резким.
Теряет зренье горизонт
Ввиду отсутствия высот.
Равнин избыток длится от…
От наблюдателя до бездны.
И тот, кто ходит по воде,
Пусть с сединою в бороде,
Но знает, если быть беде,
Он не воскреснет.
Ведь тело — не сосуд для душ,
Но зверь по имени Ануш,
И сам я верю в эту чушь,
В бреду закатном.
Скребут деревья потолок,
Набрав десятилетий впрок.
Жизнь повторяет свой урок
С слепым азартом.
[Дул, Бельгия]
Камень стёсан веками,
Как булыжник — шагами,
Но камень на то и камень,
Что жаждет речь обрести…
И, как святая ослица,
Не различая лица,
В ночь, когда звёздам не спится,
В слово корнями врасти.
Я слушаю песни камня
В полночь, сквозь ветер, когда мне
Время пишет анамнез —
Без жалости и без купюр.
Скрипучие кости мира
По звуку чище, чем лира,
Когда под парами кира
Чудишь в темноте, балагур.
Каменотесы горбаты,
Чисты и жестоки солдаты,
Смешны эти бредни, когда ты —
Свидетель времени крыс.
Иблис заведует небом.
Алиса рисует лето.
С тобой помолчим об этом
За плотной завесой кулис.
[к архипелагу]
Вот город и его изнанка,
Пустырь империи, орлянка.
Потешный детства закуток.
Запутанный высоковольтный космос,
Подвалов вычурная роспись —
Читай слога её, дружок.
Здесь билась пульсом вера в чудо,
И мир цветастым был, покуда
Из серости росли дома.
И кротки были те и эти
Во время Оно на планете.
Archipelago ago aguma.
Что жизнь брела тяжеловесом,
С тобою были ни бельмеса
В своей наивной немоте.
Преодолев весны дурманы
Мы кожею грубели сами,
Питая корни, но не те.
Но ты шагай в смешное небо,
Соединяя быль и небыль.
Пусть чешут кроны облака.
Пусть воздух трогает ладони
Ветвей, которым есть, что вспомнить,
Из жизни, что мала пока.
[к точке]
Птичий клин опадает в сугроб
Горизонта, за которым маячит горб
Ветра, предшествующий колокольному
Звону, вписанному, как протокольные
Выдержки в дневник беглеца,
В весеннее небо. И мы начинаем с конца.
И мы начинаем с предела, мы ищем дверь
С табличкой, оглашающей выход. И только зверь
Способен здесь выжить, по своим вернувшись следам.
А человек — он смертен. Он бередит своё «не отдам»,
Заключённое в лицах, в теле, в наборе имён,
Самим звуком своим оттеняющим сон
Всех реальностей разом,
Над которыми — Будда, парящий вселенным экстазом.
Над которыми Яхве, дающий только взаймы.
Над которыми Эго, не знающее вины.
Человек — он смертен. Запиши в тетрадь.
То, что было с тобою, случится опять.
Насмешкой, забвением, чьей-то судьбой.
И будет тьма. И дух божий будет нестись над водой.
[джаз в Лиссабоне]
звук, в отсутствии адресата,
гулко падает на пол
пустой комнаты. и становится тише,
чем в норе полевой мыши.
к окончанью зимы
дождь берёт у пространства взаймы
и становится сам пространством,
и землёй, и куцым её убранством.
а потом упирается в воды
океана. в такую погоду
на терассе последний белый солдат
допивает до капли soudade,
и игла из старой фаду
грампластинки высекает искру.
мир снаружи похож на фигурку из целлофана:
свет стекает на город из небесного крана.
кофе в чашках чернее собственной тени
человека, не ждущего новостей, ни
простейшей возможности к бегству.
замкнут мир: никуда от себя не деться.
за окном пейзаж — неизменно голый.
из-за такта вступает труба соло.
обрывая бемоль фортепьяно,
затихая в порту Себаштьяна.
[джаз в Авиньоне]
Небо поклоняется тени,
Отбрасываемой стеной
Старого города,
С неизменной бахромой
Некогда великих церквей,
Беззвучных молитв.
Город — прежде всего, мотив
Стандарта, ухваченного цепкой плюсной
Птицы, парящей над городом ранней весной,
Не замечающей сторон
Света, ни свадеб, ни похорон.
Город — прежде всего, мотив.
Я говорю, и голос мой неизменно тих.
Из открытых окон доносится смех и плач.
По мостовой вышагивает палач
Времени, в грубом рубище, повязанном тесьмой.
Он заглядывает в твоё лицо, говорит: мой!
Становится частью улицы, блуждающей впотьмах.
И над этим ландшафтом то ли Яхве, то ли Аллах
Постепенно теряет образ, имя, черты.
Становится музыкой, звуком, словом
Ты.
[слова обретают плоть]
в источнике языка
дремлет перворека,
которой бессмысленный дух
слова бормотал вслух,
прежде чем лечь костьми
между двумя людьми,
чьих обнаженных имён
не опознает он.
я выключаю свет.
вечерний лежит снег.
среди языка запятых
нет места для нас двоих.
нет места для нас для всех.
слова обретают цвет.
слова обретают смысл,
и белкой несётся мысль
от корня до кроны, зане
случиться божьей молве,
и двое станут одним,
отчаяным и живым.
[безделушка]
С этой станции улица детства в профиль видна.
Тени сжимаются в точку, впитав все пространства прежде,
И спиною ко мне стоит то ли ангел западного окна,
То ли будда восточного побережья…
Мы с тобою проспорили с богом ли, с чёртом до хрипоты
О бессмыслице истины там, где положена жизни бездна
Не любви и не ненависти. Дальше этой белой черты
К горизонту бежит от нас прочь скорый поезд Надежда.
И над крышами в небо несётся расхристанный джаз.
И со стен Карфагена смеётся медно и горько.
Этим утром вселенной так часто и много говорили до нас,
А осталась — безадресно — музыка только.
[пастораль]
Частокол дубинок на взлетно-посадочной
Полосе в переулках, высеченных
Желтыми лампочками фонарных столбов.
Время - как улика в прозрачном пакете.
Мы прихватили с собой эту уличную стужу
И теперь оконные стекла покрыты инеем
Изнутри, где положено тепло, покой,
Биение живого сердца.
Что-то случается сообразно воле, что-то
Происходит само по себе, как музыка утра,
Когда ветер играет на битом стекле,
Когда шаг звенит колокольчиком
На твоём запястье.
Солнце выкатывается на шоссе и кладбища,
И жирные черви подземки приходят в движение.
[открытка с цветами на фоне]
Пахло песком и зноем
На заброшенной станции, где поезда
Смотрели сны, и в их покое
Привычно копошилась ржа,
Раскрашивая цветом осени вагоны,
Сидения, ступени, фонари.
И кто-то в чёрном восседал на пыльном троне
Внутри.
И кто-то в белом приходил на праздник
Чужой не-жизни, принося букет
Подсолнухов. И время, беззастенчивый проказник,
Шманало по карманам на предмет
Наличия билета за проезд
На берег тот, где, хоть ты тресни,
Даже попав на верный след,
Не верь, не бойся — не воскреснешь.
И только рокот ветра вторил в баритон
Нехитрую мелодию покоя.
Прохладный джаз прилива в чуткий сон
Впускал дыхание северного моря.
[открытка с тенью]
Здесь не было ни неба, ни светил.
Вечерний мой костёр давно остыл.
Уснули все, кто грелся у него,
И не осталось больше ничего.
И чтобы не терпеть природы пустоты,
Я миру придавал свои черты.
И за неимением вовне холста,
Холстом служила пустота.
Сначала рисовал я миру свет,
Волну, частицы, фон, движения планет.
Но свет явил вслед за собою тьму,
Тень стала крышей дому моему.
И слушая течение воды,
Тьма также повторила все мои черты.
Нас стало двое воле вопреки.
Друг против друга — берега реки.
Так воды прочь несла река.
И моя поступь по земле была легка.
Нас было только двое: я и тень.
Единым целым вышли в первый день.
[базальтовая флейта соло]
Человек с большими ладонями собирает ласточкины гнезда,
сеет ветер, пожинает бурю;
в ботве головы хранит стесненную несвободу,
в груди — крылья, креп, крик, другую
картину реальности, писаную масляной краской и углем…
тело начинается, как географическая карта будней
со множеством неизвестных, со вкусом прогорклого кофе,
с бесцветным пятном ландшафта, застывшими в полете
инопланетными чайником, чашкой, блюдцем.
Сюда не ступала нога ни-живого-ни-мертвого и вернуться
в пустующее нутро может, разве что, придуманный кроткий бог
всех насмерть замерзших детей и заплутавших сов,
спешно слепленных из дерева и базальта…
Кит проглатывает, наконец, свою Андромеду и ныряет в дельту
Миссисипи, негритенок играет блюз ржавой сковородки,
и Лайка летит над рекой песьих душ в дырявой лодке.
[песенка о прощении]
в такой-то год, такого-то числа
в плацкарте забивали мы козла,
а за окном по полустанкам
сновала сонно голытьба.
все чин по чину: стрелки, масти.
в душе обычные кипели страсти,
по полкам мыкалась урла.
и я меж ними снова, здрасьте,
свят и безгрешен, как дитятя ,
скажи-ка, ведь не даром, дядя,
мне эта жизнь отпущена?
какой чужой насмешки ради
мешу я грязь и жру пуд соли;
и это небо голубое,
души не чуя под собою,
земной касается юдоли?
чтобы трещать пустой костяшкой,
марать столы грязной рубашкой,
засаленной иуды лапой,
больше привычной к полторашке.
есть бог, и есть его причина.
гудит небесная машина,
пыхтя на холостом ходу.
под толщей облачной овчины
замкнётся круг наш поутру,
осевши горечью во рту.
и мир снаружи станет чище,
когда я-человек умру.
когда останется идея
не эллина и иудея,
в пустой безадресности слова
час от часу в ночи старея,
но чистая идея света,
ввиду отсутствия предмета
распахнута вовне, как лето.
и бог простит меня за это.
за то, что жил, как те и эти.
как все живут на свете дети.
в своих наивных мыслей бреде
на этой маленькой планете.
[вдоль вереска]
Ветер ерошит стебли травы,
Как волос седой с чужой головы.
В недрах земли отдаётся звук
Корней, говорящих друг с другом вслух.
И если верить людской молве,
Цветение болот — всегда к беде.
Ближе к закату, в мёртвый сезон.
И на каждое слово есть свой резон:
Священник идёт на дальний пустырь
Читать о заблудших старый псалтырь.
Но обветренный воздух из речи его
Не сохранит ничего.
Так ржавый ветер режет слова,
И качается в такт у ручьев голова.
Только медные трубы сопят свой мотив.
Только стены, как вены, стоят супротив
И не видят смысла ложиться костьми
Во влажную землю бок о бок с людьми.
Это форма бессмертия, веришь, дружок?
Стать недвижным как камень, свернуться в клубок.
Города дрейфуют, цветёт ковыль.
Каждая ложь становится — быль.
Порастает быльём, вереском, мхом,
Чтобы ландшафтом вернуться потом.
[берег сансары]
босым пройдя огонь и воду,
слепой пришёл на берег моря...
куда еще идти уроду
страны бессмыслицы и зноя?!
слепой пришел на берег моря,
незрячими глазами глядя.
не зная племени и брода,
вдоволь испивши жизни яда.
он по воде шагал неспешно,
буйства не ведая стихии,
и у ступней его потешно
ластились буруны лихие.
клонились пенной гривой волны,
солёно скалясь львиной пастью.
слепой ступал по волнам вольно,
совсем не чувствуя ненастья.
его глазниц синело небо,
и, неприметный, распускался
в груди цветок с именем небыль.
слепой шагал и улыбался.
[выше птиц]
Нас баюкает не по тёплым углам,
По фонарным столбам, расставленным тут и там,
Весенний ветер дыханием в узкий ворот.
Однажды он сотрёт с лица земли и этот город,
И эти годы, и каждого из нас.
Пока же вскачь несётся джаз.
Ты в легком платье, и весна
И небо опоясала тесьма
Совсем не млечного пути,
Которым жизнь и жизнь идти.
И то, что длиться будет между нами впредь,
Дыханием моим согреть
Возможно. Можно... можно не успеть
Упасть в бездонную мокредь
Над головой, где свет и солнца веко,
Где хочется остаться человеком,
Или не так: врасти корнями в дёрн и зацвести.
И курса нет. И некуда идти.
Лишь собственная крона может послужить ориентиром,
Раскинувшись _над_ миром.
[на границе времени]
И друг на друга мы весьма похожи:
И воронье над городом, и тот прохожий,
Что тенью чиркнул, точно спичкой, о подъезд.
И нам вокруг встречаются всё те же лица
И мысль привычная: не застрелиться,
Но просто пылью стать...вот, вроде был, а, вроде, нет.
И всё твоё наследство - улицы пустые,
Всё тот же птичий рынок и густые
Над рухлядью кирпичной облака.
Но даже если вспомнишь как бы между прочим,
О чём себе сам в детстве напророчил,
Из тени прошлого не выхватит того твоя рука.
[осень на берегу залива]
Мы над чёрной рекою на белом туманном листе
Рисовали свой город, и некто молчал на кресте,
Колыбель вспоминая в невольном присутствии днесь...
То, что словом не стало, отныне покоится здесь.
Все, что песней не спето, то дремлет в небесной пыли,
Невесомо, безвидно, ввиду необжитой земли.
Обитаемый город дрейфует сквозь белую ночь,
Совершенно безлюдный, пустынный и проч.
Только статуи шествуют клином небесным на юг.
Только ангелы святы с тобою нам песни поют.
Мы не знаем покоя, ни смерти беспечной души.
И сияет звезда далеко во вселенной глуши.
Пусть выводит архангел на трубе апокалипсис свой,
В перспективе домов силуэт пробуждая любой,
За тобой повторю бессловесный и легкий мотив.
Сохрани мою тень, если голос окажется тих.
[грубые кости]
Ни лиц не обретем, ни града
Небесного, блуждая в дебрях сада
Попарно с собственным быльем...
И плоть, пронзённая копьем,
Шагает по миру, крылата.
И что за истину расплата,
Когда ни истины, ни фальши
Нам не осталось? Только дальше
За горизонт бегущая дорога,
Следов лишённая, как слово - бога...
И смоль волос твоих, мой миф,
Сомкнута с небом, Суламифь,
Где ропщут трубы бремя вечности,
Где ветер носит семя человечности.
Где солнце сообщает новый ад,
И Сам летит, землёй разъят
На части, и молвой повенчан
На то, что будет жив и вечен.
Мне снился этот сон случайный:
И тени надо мной молчали.
[zen]
В понедельник с утра разницы нет между дзадзеном и джаз-дзеном:
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.