Бесплатный фрагмент - Гора ветров

Посвящаю моему мужу

И там, в пернатой памяти моей,

Все сказки начинаются с «однажды».

И в этом однократность бытия

И однократность утоленья жажды.

Д. Самойлов

Часть 1

1

«Отчего люди врут?» — подумала Таня. Она забралась на лавку с ногами, обхватила колени и положила на них голову. «Вот наврала опять. Зачем? И что я за человек такой…»

Седьмой класс сегодня закончен. Школьная форма и пианино отставлены до осени. Впереди — лето и велосипед. Уходя из класса последней, Таня на мгновение задержалась и услышала:

— Танечка, какая ты счастливая, все лето впереди! Что будешь делать? — классная внимательно разглядывала только что накрашенные губы в маленькое зеркальце.

— Как, вы еще не знаете? Мама вышла замуж и родила сестренку, так что будет чем заняться!

— Поздравляю! И что, нравится нянчиться?

— Еще как! — бодро ответила Таня, попрощалась и вышла в коридор. На этажах постепенно затихал грохот ведер и шум воды — обязательная общешкольная уборка была «отгенералена». Можно расправить засученные рукава и на целых три месяца забыть про это жуткое школьное платье! Новорожденное лето пахнет листвой и пылью, даже звуки раздаются иначе, чем в другое время года. Свобода! Скорее к бабушке, а там — хочешь — беги к друзьям, хочешь — на велике катайся…

Поселок, где жила мамина мама, находился в нескольких трамвайных остановках от Таниной школы. Он раскинулся на восточном склоне большой возвышенности с местным тюркским названием, по-русски означавшим «Гора ветров». Застраивать ее начали еще до войны двух-, трехэтажными кирпичными домами для специалистов, командированных на шахты и заводы этого сибирского городка. Одновременно с такими домами появились двухэтажные засыпные бараки для шахтеров и рабочих, из которых кто был побойчее — строились здесь же, самостоятельно, на выделенных от производства участках. В послевоенные годы гора обживалась дальше: вереницы хрущевок перешли в «китайские стены» раннего Брежнева, а те, в свою очередь — в типовые девятиэтажки Брежнева позднего. Последующие быстро сменившиеся генсеки своего следа в стиле городской застройки оставить не успели. А в годы горбачевской перестройки стало не до архитектурных изысканий и типовые микрорайоны штамповались и штамповались…

Добравшись до бабушкиного дома, Таня кинула в комнате сумку, переоделась, вышла в проулок, но раздумала куда-то идти и села на лавочку у калитки.

Из дома вышла бабушка. Подойдя к калитке, сказала:

— Отмаялся ребенок! Проголодалась, небось? Поела бы хоть. И в чем только душа держится!

Но Таня все сидела, уткнувшись подбородком в колени, разглядывая бедную глинистую почву в тонких травинках, пробившихся сквозь щебенку и шлак, и мучительно раздумывала о том, зачем же она сказала эту дикую неправду учительнице.

Быть уличенной во лжи она не слишком опасалась. Обсуждать полученные сведения классной было особо не с кем: на родительских собраниях мать появлялась крайне редко, дружбы с одноклассниками Таня не водила, и мало кто знал, где и с кем она живет. После развода родителей матери удалось не только разменять их общую квартиру, но и поселиться недалеко от школы, в которую ходила дочь. Школа имела хорошую репутацию, а образование в их семье ценилось.

Все равно вранье давило камнем на сердце, и Таня чувствовала вину. За те годы, что родители были в разводе, она рассказала двум незнакомым между собой девочкам, что ее мама вновь вышла замуж, родила сестренку, что живут они весело и счастливо. Одна слушательница, простодушная и легковерная, получала от Тани истории с продолжениями, а другая сразу заметила: «Да ты же врешь!» — и была оставлена с этой неинтересной правдой. Выдуманные семейные истории рождались в Танином воображении, и этот вымышленный мир обвивал ее мягким коконом, защищая от неуютной действительности.

Вопрос «зачем я это сказала?» продолжал прокручиваться в голове, не находя ответа. Как сильно она хотела быть как все — жить в семье с папой, мамой, сестрой или братом! Но после расставания родителей надежды на благополучную семейную жизнь не осталось. Таня довольно быстро поняла, что ее самой как-то недостаточно для счастья в маминой жизни, что они с мамой — не полноценная семья, и мама от этого страдает. Мамины страдания выражались по-разному, и Тане хотелось, чтобы они закончились. Девочка была уверена, что в жизни возможно все, стоит только как следует захотеть, всем хорошенько договориться и приложить усилия в нужное время и в нужном месте… Из этого легко следовало, что им необходим новый папа, который полюбит их с мамой, потом родится сестра или брат, и жизнь наладится…

Вдруг краем глаза Таня заметила, что кто-то вошел в ее проулок. Она повернула голову и увидела парня из гаража по соседству. Все, что она о нем, кажется, знала, было только его имя — Саша. «Чего это он сюда? Может, к соседям?» — подумала Таня.

Поймав ее взгляд, парень остановился. Каждый день эта девчонка ходила мимо их вечно открытого гаража, где он с друзьями и младшим братом возился, собирая-разбирая велосипеды, мопеды и любую технику, что попадала в руки. Кроме ее имени, ему было известно, что она на пару лет младше, что ее родители развелись, что все лето она живет здесь у бабушки, а вообще — где-то в микрорайонах, там и ходит в школу.

Он испытывал к ней упорный интерес. Не слишком внимательный к другим людям, он знал о ней все, что можно почерпнуть из походки, жестов и прочих движений без слов. Весело и беззаботно она поворачивала из своего проулка вниз, в сторону лога, к друзьям, вприпрыжку летела под горку, и ее косички подпрыгивали вместе с ней. Со стороны трамвайной остановки шла не торопясь, рассеянно глядя по сторонам. Легкий сарафанчик висел на худых плечах, подол колыхался вокруг угловатых коленок, выбившиеся волосы сползали на лицо. Со своими друзьями она часто смеялась, рассказывала что-то, махала руками, и каждый ее жест действовал на него завораживающе. Еще она ездила на велосипеде всегда в одну и ту же сторону так же сосредоточенно и деловито, как маленькие собачки бежали куда-то по своим делам…

Таня быстро опустила глаза, соскочила с лавки и направилась к своим воротам. «Все-таки насколько легче идти, когда на тебя никто не смотрит!» — подумал он, сделал еще несколько шагов и сказал:

— Постой.

— Чего тебе?

— Ничего.

Они глядят друг на друга. Таня склоняет голову набок. Вот странно, как это ему удалось так далеко проникнуть на ее территорию. От удивления тягостные мысли разом отскакивают. Она улыбается недоверчиво. Он смотрит на нее, не понимая, как здесь оказался. Раздумав скрываться, она делает несколько шагов навстречу и, поравнявшись, не останавливается, а продолжает уходить от своей калитки дальше и дальше. Он идет рядом, ощущая нереальность происходящего. И только выйдя за пределы своего «королевства», Таня опускается на бревна, сваленные у забора. Он в нерешительности останавливается.

— Что же ты? Садись. Тебя ведь Сашей зовут? Вот видишь, я тебя знаю. А я Таня.

Он садится рядом. Она смотрит на него и улыбается. Ростом не намного выше нее, но какой крепкий. Волосы слегка вьются, лицо обычное, но глаза! Какого они цвета, Таня не разобрала, потому что их выражение заставило ее замешкаться. Как внимательно он смотрит, совершенно непонятно как смотрит… Таня опустила глаза и увидела его руки — крупные, с крепкими пальцами и неожиданно красивой формы продолговатыми ногтями. И быстро спрятала свои, круглые и обгрызенные.

— У тебя два брата. Здорово иметь братьев? — спросила и поняла, что вопрос дурацкий.

Саша замялся: он не знал, здорово ли это. Просто они у него есть и все. Старший, Игорь, уже год как живет самостоятельно. Младший, Ванька, тот еще балбес… Но Саша не помнил себя отдельно от них. Пожав плечами, он спросил:

— А куда это ты ездишь на велике?

Таня хитро прищурилась:

— А что?

— Да так…

— Интересно, да? Покажу, если хочешь.

— Хочу.

— Давай завтра.

Он подумал. На завтра были запланированы домашние дела.

— Часа в четыре можешь? — спросил Саша.

— Заметано!

---

                                                ***

На следующий день их улица под колесами велосипедов осталась позади. Саша до последнего не верил, что ехать рядом с ней вообще возможно. Когда ровно в четыре она вывела из ворот свой не по размеру большой велосипед, он забыл обо всем на свете — даже спросить, в какую сторону они поедут и по какой дороге. Проезжая мимо унылого барачного двора, Таня подумала: «И как они только живут здесь?» Отрывочные сведения о жизни тамошних обитателей были не самой приятной частью ее знакомства с окружающим миром, зато одной из наиболее интригующих. «А ведь Славка так и не вернул насос, надо бы зайти забрать, а то заныкает», — подумал Саша. Житье в бараке было для него обычным делом, ничего особенного.

За мыслью, зачем он дал насос Славке, Саша не заметил, как Таня неожиданно повернула и покатила вниз, вдоль встречки шоссе, которое круто шло на подъем между склонами холмов, сплошь покрытых домами, банями, садами и огородами. Он ринулся вслед и увидел, как Таня с неслабой скоростью катит вниз по обочине, а навстречу в опасной близости пролетают грузовики и легковушки. Мысли, каких раньше не бывало, вдруг замелькали одна за другой: «Какая-то она ненадежная, и велосипед этот слишком для нее тяжелый… Сумасшедшая…» Почему он так подумал, ведь они с пацанами еще и не такое вытворяли? А девчонка, скатившись в самый низ, свернула на деревянный мостик, нависавший над ручьем в логу. Саша быстро нагнал ее. Обернувшись, она безмятежно улыбнулась. И так недружный со словами, он смотрел на нее, забыв, как вообще говорить. Само по себе вырывалось только:

— Ну ты даешь… Сумасшедшая, — услышал себя и удивился.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она спокойно.

Он помолчал.

— Ничего. У тебя мозги-то есть?

— А зачем? — она хитро улыбнулась.

— Покалечишься. И как ты на этой махине ездишь… Одно неверное движение, руль вывернется, а силы у тебя, я смотрю, нет, — он кивнул на ее локти, слегка выгнувшиеся в противоположную природе сторону.

Таня смутилась, Сашин испуг ошеломил ее. Однако, передернув худенькими плечиками с преувеличенным легкомыслием, она бросила:

— Не боись, ничего со мной не случится. Я не ломаюсь, я гнусь.

К чему она ляпнула эти не свои слова? Так говорила мама: «Есть люди, которые гнутся, а есть такие, кто ломается». Таня исподтишка взглянула на парня. Тот катил свой велосипед, смотрел под ноги и отвечать ей, судя по всему, не собирался.

А день стоял ясный и нежаркий. По склонам лога трава тянулась все выше, и ее зелень еще не совсем утратила свой нежный цыплячий оттенок. В траве желтели одуванчики, ручей под мостиком чуть слышно перекатывался через камни. Таня очень любила это место — и овраг, и ручей, и мостик, и каменисто-обрывистый уклон, вид на который открывался, если оглянуться назад на шоссе.

Перейдя мостик, они пошли вдоль железнодорожной насыпи, пока пересекавшая ее дорога не указала путь к большому террикону угольной шахты. За считанные минуты домахнули до его подножия. Над розоватыми камнями колебалось легкое марево и сочился едкий запах.

— Куда ты забираешься! Не боишься?

— Честно? Боюсь, — Таня опустила глаза. Сказать ему, как хорошо бывать здесь одной, она не решалась. — Просто место нравится…

Он не спешил соглашаться. Однако и недоумения по поводу того, что же здесь может нравиться, не выказывал. Поэтому она решилась добавить:

— Цвет камней нравится. Ну, их оттенки разные… И вообще, — она смешалась и неопределенно махнула рукой. — Там дальше ручей есть…

Саша быстро глянул на нее и повернул в указанном направлении. Она смотрела вслед с удивлением и благодарностью.

Усевшись у ручья, Таня провела по траве рукой и опустила пальцы в воду.

— И ты одна сюда ездишь?

— Да.

— И никто не знает?

Таня покачала головой.

— А куда ездишь ты?

— Мы с пацанами. В разные места. Где раньше играли в войнушку, — он улыбнулся. — Теперь просто катаемся…

— Курите?

Саша усмехнулся. И вдруг подумал, что сказали бы пацаны, узнай, где он сейчас, и ему стало не по себе.

Она потянулась и сорвала одуванчик, сунула в него нос, нос пожелтел. Саша засмеялся. Тане стало весело.

— Закрой глаза! — она шумно втянула в себя воздух. — Чем пахнет?

Пахло землей, едковатым запахом дымящихся камней от террикона и чем-то еще, он не знал.

— А теперь открой! Что видишь?

Он увидел повернувший к вечеру летний день, небо, землю и ее рядом:

— Вижу твой желтый нос.

Они рассмеялись.

— Ты никому не скажешь? — она вытерла нос о рукав футболки.

— Про нос? Не скажу, я не разговорчивый.

— Я заметила. Тебе уже, наверно, пора. Поехали обратно?

Они вернулись к «железке» -однопутке, уходящей по насыпи вдаль, и дошли до мостка чрез овраг.

— Дальше пойдем по-другому, — сказал Саша. — Не по шоссе. Я покажу.

— Да знаю я тут все. Но там дорога так круто в горку… Я не смогу по таким буграм, — Таня остановилась.

— Я помогу.

Перед подъемом из лога он положил руку на руль ее велосипеда.

Таня застеснялась:

— Тогда я покачу твой, он легче!

Секунду поколебавшись, Саша согласился. Отшагав половину подъема, мельком глянул на Таню. «Просто кузнечик какой-то», — подумал и сказал:

— И как ты только ездишь на этой тяжести…

— Я в космонавты готовлюсь. Ты что, не знал? — тут же отозвалась она.

Он засмеялся и вечером вспоминал и этот смех, и этот день. И потом еще вспоминал.

2

А короткое лето решительно шло в разгон. Солнце пригревало все ласковее, два раза прошел дождь, и первая редиска на грядках круглилась из-под земли крупными розовыми бусами. Танина мама Вера заезжала в поселок после работы. Она преподавала сольфеджио в музыкальном училище. У студентов были экзамены, а у мамы — очередные претензии к новой директрисе, которые обстоятельно выкладывались бабушке. Та слушала внимательно, жевала губами.

Мама жарила картошку, втроем они садились за общий поздний обед, потом Таня убегала на улицу, а мама с бабушкой долго пили чай с дешевыми конфетами, молчали, вздыхали и, если был сухой день, шли поливать.

Сегодня дождик уже пролил и снова распогодилось. Бабушка вышла обойти свои нехитрые угодья, с удовольствием останавливаясь то тут, то там — подполоть, подрыхлить, подвязать. Вера рассеянно смотрела в окно, прикидывая, сколько дней осталось до отпуска и что нужно будет сделать по хозяйству. Копаться в огороде она не любила, зато с азартом могла белить и красить, по-женски подновляя дом изнутри и снаружи. Как бывало приятно, выполнив свой летний план, взглянуть глазами соседей на побеленные стены и свежий цвет ставней. Совсем другой вид. И Вера чувствовала себя хорошей дочерью…

Она задумалась. Снова перебрала в уме то, что нужно сделать. «Как же осточертело все! Ничего меня не радует», — подумала с мрачным удовлетворением и вздохнула.

Грядущий отпуск обещал начаться свадьбой троюродного брата. Их с матерью пригласили еще по весне. Мать не любила семейных посиделок, с родственниками по своей инициативе никогда не встречалась, хотя со всеми была ровна, всегда готова выслушать и помочь, хранила тайны и не задавала лишних вопросов. От приглашения на свадьбу племянника она легко и с ходу отказалась. «Придется одной ехать… Пижон, — подумала Вера про брата. — Начальство свое, небось, позовет». Братик не был красавцем, засиделся в холостяках до тридцати, да и особо умным она его не считала. Он брал за себя девушку из соседнего, более крупного города, где работал на металлургическом комбинате и жил на квартире. Свадьбу решено было играть у его родителей, имевших в здешних местах большой дом.

Вера скинула старенькое платье, в котором ходила у матери, и надела то, в чем пришла. Подошла к зеркалу, повернулась боком. Сшитый матерью летний костюм сидел как надо. Окинула себя критическим взглядом. Из зеркала смотрела красивая женщина с тонкой талией, яркими голубыми глазами и длинными черными волосами в крупных завитках. На бигуди она не спала ни разу в жизни. Подумала: «Ничего еще… Никому я не нужна».

Смочив в кадушке краешек половой тряпки, протерла босоножки.

— Мам, я пошла!

— Хорошо, Верочка, лучше засветло, — бабушка заторопилась ее проводить. До заката оставалось еще добрых три часа. Вера вышла, хлопнула калитка. Дочка оставлялась в компанию бабушке.

                                                ***

Тем временем двумя улицами ниже играли в вышибалу. Четыре гаража и два забора служили условными границами этой стихийной спортплощадки. Старый волейбольный мяч летал туда-сюда. Доигрывали по второму разу. Подруга Тани Инка прицелилась и метнула мяч в соперника. Тот ойкнул, подбитый, и Танечка запрыгала, торжествуя победу. Команды поменялись местами. Но на третий круг куража не хватило, и компания разбрелась. Мальчишки потянулись к гаражу, где Инкин отец Павел коротал с соседом вечер над двигателем своего «Москвича». Девчонки столпились вокруг Инки и Тани. Они были центром этого мира, к которому как магнитом притягивалась здешняя ребятня.

— Ну, давайте во что-нибудь, — ныла Инкина сестра Алка и висла на руке у Тани. Девчонки облепили лавочку у забора их соседки тети Поли. Инка раздавала колоду, старенькие карты шлепались на лавку.

— На что раздаешь-то? — спросила одна из девчонок, Ленка, делая вид, что раздумывает, участвовать или нет. Инка продолжала раздавать, шевеля губами. Когда колода закончилась, она обвела взглядом компанию и объявила торжественно:

— Пиковая дама!

Девчонки быстро разобрали свои кучки. Закипели страсти. Плелись интриги и делались ставки. Обстановка накалялась, заразительный смех поминутно назревал и взрывался, а Ленкино раскатистое гоготанье перелетало через лог. К лавочке потянулась малышня, а мальчишки один за другим высовывались из гаража. Леха деловито сплюнул, Серега криво улыбнулся и покрутил пальцем у виска, а Макс счастливо заржал.

Спустился вечер. Небо прояснилось. Стайки мошек играли в воздухе, обещая солнце, тепло и счастье на завтра. По дворам там и сям брехали собаки. Среди темной и жесткой осоки в логу легли мягкие тени. За логом хозяйка развешивала белье, а мужик на завалинке курил и смотрел на нее. В соседней ограде две бабки сидели на лавочке и молчали каждая о своем. Молодое лето раскинуло по земле благодарную зелень. Кое-где над трубами летних кухонь вился прозрачный дымок, подмешивая в воздух запахи домашнего очага. Крыши и верхушки деревьев золотились заходящим солнцем.

Стукнув калиткой, на улицу выбралась обширная тетя Поля с половиком в руках. Она глянула на девчонок, улыбнулась.

— Теть Поль, мы не мешаем? — спросила Инка.

— Бог с вами, ребятишки, — ответила та, отойдя в сторону потрясти половик. — Мой хоть, может, проснется. А то как заложил за воротник часов в пять, да так и дрыхнет. Что ночью-то делать будет?..

Она кое-как свернула половик.

— Паш, а Паш! — крикнула в сторону гаража.

Оттуда вышел, на ходу вытирая руки, высокий, голый по пояс Инкин отец.

— Чего тебе, теть Поль?

— Да я говорю, мой-то опять на грудь принял и знай дрыхнет… А вечер, ты погляди, какая благость! — она улыбнулась и глянула на девчонок. — А девки-то твои, красавицы какие! Чисто куклы германские.

Павел усмехнулся. К его ногам подбежала небольшая собака. Разные масти смешались в ней как-то особенно нелепо. Павел нагнулся и приласкал ее, та лизнула руку в ответ.

Игра закончилась. Таня и Инка поднялись. Алка вдруг, ни с того ни с сего, истошно заорала: «Папа!» — подбежала к Павлу, обхватила его руками и прижалась. Он рассеянно погладил ее по голове и кинул взгляд на остальных девчонок. Таня загляделась на Алку, пока не заметила, что Алкин отец смотрит прямо на нее. Она склонила голову и отошла в сторону.

Павел легонько отстранил Алку и повернулся к мальчишкам:

— А ну-ка дуйте отсюда. По домам, хорош.

Серега щелкнул младшего брата по лбу, и они направились к своей калитке.

Леха подошел к девчонкам:

— Во что резались?

— В «пикушку».

— В «зассыху», значит.

— Я чуть не описалась, — простодушно призналась Ленка. Леха заржал.

— Я пошла, — Таня повернула в сторону дома.

— Придешь завтра? — спросила Инка.

— Конечно! — Таня засмеялась. — Пока!

3

На следующий день шел дождь.

Тане нравилось, когда тепло, дождь и слышно, как он стучит по крыше на веранде. Она накинула старую ветровку и сунула ноги в сандалии. Бабушка копалась в кладовке.

— Ба, я на улицу.

— Куда тебя несет опять, мокрота такая….

Но Таня уже вышла. Хлопнула калиткой. Накинула капюшон. Как хорошо… До конца проулка монотонность заборов разбивали две стайки, две бани и две калитки. Все умещалось примерно в девяносто шагов. Раньше шагов было больше…

С тех пор, как ей разрешили выходить за ограду, она прогуляла в своем тупичке несколько таких длинных лет, какие могут быть только в раннем детстве. Других детей здесь не водилось, и она ощущала себя полновластной хозяйкой этих мест. Не только очертания заборов и две дорожные колеи, но и запахи, и звуки, что доносились с разных сторон — все стало раз и навсегда таким привычным, таким единственно возможным…

Солнышко было часами и главным дирижером жизни вокруг. Оно поднималось с самой неизвестной и загадочной стороны: оттуда никто не приходил в гости к бабушке, там не громыхал трамвай, не было магазина. Ветер дул оттуда редко, но, если уж подул, не жди ничего хорошего — станет холодно. Неправильная сторона.

Но солнце почему-то выбрало вставать именно там. И оно обращало все в огромный циферблат, посреди которого и жила Таня. Тени были его часами и стрелками. Когда тень от бабушкиного дома дотягивалась до угольной стайки, приходила с работы мама. А когда солнышко заглядывало на крылечко — наступало время готовить ужин. Порядку этих часов изо дня в день подчинялись и некоторые звуки. Например, пронзительный визг бензопилы с улицы за дальним концом огорода начинался вместе с игрой утренних лучей в цветнике. А грохот ведер и шум воды со всех сторон раздавался, когда тени от яблоней наползали на соседский огород. Другие звуки вроде бы тоже подчинялись раз и навсегда установленному порядку, но не строго. Например, соседские собаки явно предпочитали побрехать в вечерних сумерках. Но иногда они, если находилось о чем полаять, начинали перегавкиваться и среди бела дня.

Жизнь людей из соседних домов была полна тайн. Взять хотя бы то, когда они уходили и возвращались с работы. Это не поддавалось пониманию маленькой Тани. Ладно еще те из них, кто возвращался гораздо позже ее матери — они хотя бы приходили в одно и то же время. Но что делать с другими — они махали Тане, уходя вечером, а возвращались утром. В основном мужики… Бабушка объяснила ей, что они работают на шахте в ночную смену. Мужчин в их доме не было и на производстве никто не работал…

Самой красивой была северная сторона. Там открывался чудесный, захватывающий вид. Тот, кто построил их дом, очевидно, думал так же: весь участок был словно развернут к этому виду. Через улицу на север склон большого холма резко сбегал вниз, ведя в широкий и довольно живописный лог, из глубины которого взмывал подъем следующего холма, большую часть дня залитый солнцем. Дома на той стороне выглядели игрушечными, их крыши теснились вдаль — туда, где в мутной дымке угадывались терриконы.

Когда Тане исполнилось шесть лет, границы ее мира расширились с новыми поручениями и жизнь вышагнула из проулка: сначала до мусорных контейнеров на полпути к магазину, так называемой помойки, а потом уже и до самого магазина у дороги. Все четыре стороны света лежали перед Таней. Надо ли говорить, что пошла она на север. Всего лишь через улицу вниз быстро нашлись друзья — девчонки и мальчишки, что играли там. Они приняли ее в свою компанию, и ее детское уединение закончилось.

В дождливую погоду солнечные часы не работали. И это делало такие дни волшебными. Время путало и замедляло свой ход. Бывало, что, проспав все утренние дела, солнце выныривало к обеду, разгоняя облака, словно пытаясь наверстать упущенное.

Таня улыбнулась: ощущения от дождливой погоды остались теми же, что и в детстве. Дойдя до конца проулка, в глубине открытого гаража она увидела Сашу. Он махнул ей, приглашая зайти:

— Дождь же.

— Ну и что? — она не спешила снимать капюшон.

Он молчал. Таня заметила:

— Ты занят.

— Нет. Подожди. Пойдешь, когда кончится дождь.

— Подумаешь, дождь!

Он знал ее достаточно, чтобы понять: вышла она просто так.

Таня же подумала, что их вечно открытый гараж, этот парень, его братья — часть картинки, которую она видела каждый день. Она засмеялась. Саша посмотрел вопросительно.

— Сколько себя помню, ты всегда здесь… Однажды вы играли в футбол, — Таня махнула рукой в сторону, где улица расширялась, образуя небольшую площадку. — Ты был самым маленьким. Я сидела вон там и смотрела, как вы играете. Замерзла вся, но не уходила. А потом сбегала домой и надела колготки и кофту. И так хорошо было…

— Что, футбол?

— Нет. Колготки и кофта. Человеку для счастья немного надо! — Таня снова засмеялась.

Саша отвернулся, пряча улыбку.

— Это кто тут ржет? — щуплый парнишка заглянул в гараж со двора. — Ну-ну…

— Мой брат. — Саша закрыл дверь во двор.

— Знаю, Ванька.

Саша подумал, что она сейчас уйдет и ему этого не хочется.

— Ты никогда не была с нами…

Она задумалась. Это выглядело бы странно: в их компании девчонки не водились.

— Потому что ты живешь в неправильной стороне! — заявила Таня.

— Как это?

— Так это.

Он вытер руки. Мотнул головой, приглашая пройти. Она сняла капюшон и направилась следом. Часто в дождливые дни родители друзей пускали их шумную компанию на веранды, в летние кухни, в цокольные этажи, которых в домах по этим крутым склонам было немало. Саша толкнул дверь, ведущую из гаража во двор. Там под навесом штабелями были сложены доски. Он устроился на них с ногами, и Таня нерешительно опустилась рядом. Саша сидел молча. Это оказалось легко — молчать с ней.

«Почему я здесь?» — подумала Таня. И вспомнила, как он подошел, когда она сидела на лавочке в своих невеселых раздумьях. Мысли сами собой соскользнули в грустную сторону. Настигнутая знакомыми чувствами, она замерла, глядя в одну точку.

Такое выражение ее лица не было Саше внове. Оно возникало у нее только в минуты одиночества. С друзьями — никогда.

Таня перевела взгляд на Сашу, навес, доски. В ведро, подставленное под слив с крыши, текла вода. «Это то, что есть на самом деле», — подумала она. Зазор между воображаемым миром, куда она пряталась, и реальностью пугал больше всего на свете. «Есть только то, что окружает меня сейчас, и больше ничего, ничего. Только такой, единственный вариант». Этот момент осознания был как всегда ужасен. Ни рассказать, ни объяснить это кому-то она не стала бы и пытаться. В такие моменты Таня всегда старалась переключиться на что-то другое. Быстро, насколько возможно. Саша продолжал молчать. И она спросила:

— Ты знаешь Инку?

— Конечно. Я их всех знаю, мы учимся в одной школе.

— Никогда не видела тебя с ними вместе.

Саша пожал плечами. Он был старше их компании всего на год или два. Но представить себя проводящим время так же, как они, для него было невозможно.

— Что у тебя в голове? — спросил он и смутился.

И она вдруг почувствовала свою власть над ним.

— У меня? У меня — ум. А еще мусор всякий. Белиберда, — Таня расхохоталась, а Саша недоверчиво улыбнулся.

— Слушай, ты когда-нибудь врешь? — вдруг спросила она в лоб.

— Да, — ответил он просто.

— Ого!

— Чего «ого»?

— Откровенно.

— Все врут.

— Ну и зачем?

— А вот ты зачем?

Таня так и замерла. Ее тонкие пальцы сжали край доски, а глаза… как они смотрели… В это невозможно было поверить. И Саша не поверил, оставшись в неведении о впечатлении, которое произвел.

— Я сочиняю. Почему? Не знаю. Хочется.

— Чего хочется?

— Ну, — протянула она уклончиво, — интересно…

Он молчал.

Таня улыбнулась и рассказала историю про молодого человека на военной службе, его любовь и переплет, в который тот угодил, добавив страстей и ужасных сцен. Ловко вырулив к счастливому концу, она вопросительно посмотрела на Сашу.

Он следил за сюжетом, позабыв обо всем на свете. До сих пор ему не доводилось знать об арабской сказительнице. Но вряд ли он мог бы узнать о феномене Шахерезады больше, чем он постиг за те двадцать минут, которые провел, обратившись в слух.

Однако чувство, что все это он уже где-то слышал, не оставляло его…

А Таня вовсю смеялась, наслаждаясь эффектом.

— Сама придумала?

— Ну ты даешь! Это «Капитанская дочка» Пушкина. Ее в школе проходят, — Таня смотрела на Сашу с такой улыбкой, обидеться на которую было просто невозможно.

— И мы проходили?

— Проходили, — она хохотала. — Я пойду.

Выглянуло солнце.

Проводив ее до ворот, Саша сказал:

— Съездим куда-нибудь?

— Конечно!

Он смотрел ей вслед как обычно, из глубины гаража. Дождь кончился. С темной стены вспорхнула бабочка и метнулась на улицу. Солнце сияло.

4

Домыв крылечко, Таня плюхнула воду в ровный ряд картошки и опрокинула ведро на настил во дворе. Хлопнула калитка, послышались шаги.

— Здоро́во! — Инка запустила руку в карман и зачерпнула горсть семечек. — У папы завтра выходной, едем на речку. Танька, давай с нами!

Через пять минут они уже лузгали семечки и обсуждали грядущий вояж.

— Порыбачим, — деловито заметила Инка.

— Ну-ну.

Последовал взрыв смеха.

— Только папа велел пораньше…

Проснувшись, Таня нетерпеливо подобралась к окну и отодвинула краешек занавески: погодка не подводила.

Делая вид, что завтракает, она кивала бесконечным бабушкиным наставлениям. Когда выскочила за ворота, бабушка закричала вслед, протягивая корзинку с провизией:

— Еду-то забыла, заполошная!

У Инки уже вовсю кипели сборы. Алка бросилась навстречу, обхватила Таню руками и повисла, заглядывая в глаза.

— Я клещ, — время от времени хорошенькая Алка считала нужным напоминать о своей привилегии цепляться в кого ей вздумается.

Инка вышла с сумкой, из которой торчали бадминтонные ракетки. Таня в знак приветствия подбросила старый волейбольный мячик.

— А ну-ка, девчонки, живо, — Инкин отец открыл дверцу оранжевого «Москвича».

Инка с Таней уселись на заднее сиденье. Двигатель был заведен, мать запирала дверь.

— Алка, — крикнула она, — где тебя носит?

Та вышла из-за дома, держа на руках круглым брюхом кверху нелепого, непонятной масти щенка. Он энергично вырывался. С Алкой это было бесполезно.

— Он хочет с нами, — она взяла привычную ноту. Момент был рассчитан с ювелирной точностью. Мать открыла было рот, но отец высунулся из машины, махнул рукой, и место нашлось всем.

Дорогой Таня молчала. Она смотрела на эту семью, и их простая жизнь казалась ей неправдоподобным счастьем. Она примечала множество вещей, которые Инка с Алкой принимали как должное. Ее поражала сама упорядоченность, устроенность быта: в их большом доме у каждой из девчонок была своя комната, свой письменный стол, своя кровать… Бытовая составляющая никогда не была главной ни для Таниной бабушки, ни для ее матери и раньше никак не интересовала саму Таню. Но в последнее время она все чаще задумывалась об этой материальной стороне жизни.

В попытках нащупать секрет счастливой, как ей казалось, жизни других семей Танина мысль не знала покоя. В своих блужданиях она то и дело натыкалась на одно из детских воспоминаний. Первоклассница Таня возвращается домой из школы и чувствует: что-то изменилось. Проходит в большую комнату и видит, что окна занавешены новыми шторами. «Тебе нравится?» — спрашивает мама. Дочь ничего не отвечает, лишь смотрит. И прекрасное чувство обволакивает Таню с головы до ног: завернутая в шторы комната обещает неведомую, полную покоя и счастья жизнь.

Если бы Таня могла представить себе, что этими шторами ознаменовалась последняя и, как вскоре выяснилось, бесплодная попытка ее родителей быть вместе! Но она не знала этого. И вера в уют, порождающий счастье, без спросу поселилась и жила в ее душе.

Дорога до таежной речки заняла меньше часа. Когда двигатель был заглушен, их обступила тишина, в которой жили лишь пение птиц и стрекот кузнечиков.

Мама девочек, большая женщина с серо-голубыми глазами, вылезла из машины и потянулась. Раскинула покрывало, достала разделочную доску и кухонное полотенце, красиво нарезала колбасу, сыр, овощи, от души накрывая этот немудреный «стол». Перламутровый маникюр — зависть всех соседок — играл на солнце. Грядки она полола только в перчатках. Ее пепельные волосы подлежали ежедневной завивке. Как родная сестра эта женщина была похожа на те иностранные переводные картинки с броскими блондинками и брюнетками, что покрывали гитары и мопеды парней из семидесятых. Этот образ намеренно поддерживался до сих пор.

Она приехала в этот городок из деревни, нашла работу кастелянши в детском саду и жила у родственников. С Павлом познакомилась, когда тот вернулся из армии. После недолгих ухаживаний он сделал предложение, они поженились. Муж привел ее в свой большой дом, который строил вместе с отцом. Молодая сноха пришлась ко двору и, став женой и матерью, осталась этим вполне довольна.

Павел работал шофером, возил директора крупного завода, жившего тут же неподалеку в большом служебном доме. Работа эта не отнимала много сил и оставляла достаточно свободного времени. Павел был высок, узок в кости, сутуловат. Темные волосы носил длиннее, чем было принято. Предметом его неустанной заботы и тайной гордости были усы. У женщин он особого успеха не имел, проигрывая это соревнование брутальным особям с соседних улиц, которые пили как лошади и колошматили жен.

Единственный и поздний сын простых родителей, Павел ни в чем не знал отказа. С детства его главной страстью были автомобили. К тридцати годам ему удалось обзавестись дефицитным «Москвичом» — директор помог. Много времени Павел проводил в своем гараже, соседские мужики шли к нему за советом, и он никому не отказывал. Но, на радость жены, с ними почти не выпивал, что ему, впрочем, прощалось вопреки неписаным законам этой «клубной культуры».

Павел искренне не понимал, как люди работают на производстве, изо дня в день выполняя одно и то же. Кроме автомобилей, он заполнял жизнь самыми разными вещами. Его техническое призвание странно переплеталось с потребностью в красоте. Все инженерные и, так сказать, художественные идеи он черпал в журналах, кипами лежащих в мастерской. Павел увлеченно занимался обустройством дома: наладил паровое отопление, пристроил не лишенную изящества веранду. Огород его, как говорили соседи, был «устроен по уму». Баню сделал по образу и подобию финской сауны, о которой в тех краях никто и слыхом не слыхивал. Он разводил породистых голубей и держал странных на вид собак. Все живое тянулось к нему. Дочерей своих он любил бесконечно, никогда, впрочем, не показывая этого на людях. С женой жил мирно, и всем окрестным сплетницам не к чему было придраться в их семье.

Девчонки скинули одежду, по каменистому дну вошли в обжигающе холодную воду и стали плескаться. Через несколько минут Алка начала ныть и проситься на берег. Они вышли и растянулись на старых полотенцах.

Солнышко пригревало, спины обсыхали. Щенок, по горло сытый Алкиными тисканьями и не пожелавший участвовать в купании, развалился в тени. Когда девчонки угомонились, он неловко поднялся на крепенькие передние лапы и, пристроив задние под круглый животик, зевнул. Потом встал, робко махнул коротким хвостиком и заковылял к Тане. Она протянула ему руку, щенок лизнул ладонь и неловко завалился. Таня гладила его по головке и пузику.

Инка деловито разматывала удочку.

— Тань, — позвала она, — а помнишь нашу первую рыбалку?

Девчонки рассмеялись: тогда они сделали удочку из длинной кленовой ветки, привязали к ней леску с крючком и долго пытались что-то поймать в заполненном водой карьере. Мальчишкам как-то удавалось извлекать оттуда мелких карасей, которые годились лишь на корм кошкам. Девчонки так ничего и не поймали, но радость, свет и смех этого дня остались с ними навсегда.

С тех пор в деле рыбной ловли Инка, можно сказать, преуспела.

Таня побрела вдоль заросшего травой берега, щенок нерешительно смотрел вслед. Она обернулась, присвистнула и побежала. А он только того и ждал, с готовностью ринувшись в игру. Таня резко остановилась и присела навстречу, он добежал и взгромоздил передние лапы на ее колени, а она, чувствуя эту подвижную теплоту и жизнь под своими руками, ласкала и гладила его. Щенок вывернулся, плюхнулся задними лапами в траву, припал на передние, виляя хвостом и требуя продолжения игры. Таня убегала, щенок догонял. Она раскрывала ему объятия, и он благодарно в них падал. Они были поглощены друг другом, а жизнь — прекрасна.

Павел смотрел на них. Откуда она взялась такая? Сколько в этой девчонке было жизни и нежности. И грусти. Она не была красива в его понимании: слишком худая, неяркие черты лица. Русые волосы, длинные темные ресницы… Желая объяснить себе что-то, он попытался припомнить ее мать, какой та была в детстве, и не смог.

Инка выудила несколько рыбешек, мама быстро их почистила, сварила уху и позвала:

— Паша, девочки, идите есть.

Щенок, получив сосиску, устроился в тени.

Поев, девчонки снова плюхнулись в реку. Вода на мелководье успела нагреться. Алка наладилась было снова заныть, но Инка втихаря показала ей кулак, и та, быстро прикинув, что купаться вместе лучше, чем в одиночестве сидеть на берегу, оставила эти попытки до более подходящего момента. Они навозились в воде досыта и выползли буквально на четвереньках.

Когда день склонился к вечеру, стали собираться обратно. Инка с Таней отбежали переодеться, под босые ноги больно подкатывались шишки, толстый слой опавшей хвои пружинил, запах нагретой на солнце смолы обволакивал все вокруг. Девчонки стянули купальники и надели сухие трусики. Инка просунулась в майку и натянула шорты. Таня надела платье, застегнула пуговицы на груди. Лифчики летом не носились.

В ходу у Тани было лишь два платья, которые она выбрала из кучи тряпок, что принесла бабушкина подруга от своей подросшей внучки. Оба из натурального материала, подошли по цвету и идеально сидели, Таня убедилась в этом перед зеркалом. Остатки кучи были навеки заперты в шкафу.

Павел, решивший покурить перед отъездом, заметил про себя, что такого уж давно не носят. И где только она это берет? Но необъяснимым образом платье ее украшало. Таня поймала этот взгляд, опустила глаза и поспешила усесться в машину. Инка сидела рядом, щенок дремал на ее коленях. Павел докурил, захлопнул дверцу и, обернувшись, взъерошил собачонке шерстку на загривке. Щенок завилял хвостом и лизнул палец.

Все ждали, как обычно, Алку, которой мать вытирала волосы. Наконец, Алка плюхнулась рядом с сестрой и, не церемонясь, перетащила щенка к себе.

Как зачарованная, Таня смотрела на руки, лежащие на руле.

5

Большую часть дня Саша провозился в гараже, куда скрылся еще до завтрака, избегая очередной отцовской воскресной похмельной разборки.

Утром он проснулся от приглушенных голосов в кухне, где мать что-то выговаривала Ваньке. Ее тихий голос словно описывал круги, постоянно возвращаясь к чему-то. Слов Саша не расслышал, но уловил настойчивость интонации. Он встал, потянулся и вышел на кухню. Мать замолчала. Ванька, воспользовавшись возникшей паузой, разом слинял. Мать посмотрела на Сашу, хотела что-то сказать, но не стала.

Если можно было промолчать, она всегда молчала. С Сашей они имели много общего: чтобы понять друг друга, слова им не требовались. Сейчас он видел, что мать чем-то всерьез озабочена. И Саша догадывался чем.

Подошел и прижался щекой к ее плечу. Она вздохнула. В соседней комнате скрипнул диван и раздалась утренняя порция незамысловатых и непечатных претензий к жизни. Саша поспешил одеться и вышел во двор.

Он понял, о чем мать говорила Ваньке. А знал гораздо больше.

Исподволь тайное место их пацанячьих игр стало пристанищем для иного рода занятий. Войнушку и футбол постепенно вытеснили посиделки с сигаретами, пивом и скабрезными историями. Некоторое время спустя туда стали захаживать и фигурантки этих рассказов. Потом появилось курево с травой. И деньги. Траву приносил низенький рябой пацан из барака по кличке Лысый, имевший корефаном недавно вернувшегося из колонии соседа.

По старой памяти Саша бывал там время от времени. Он знал всех этих пацанов с детства, был одним из них. Не разделяя их новых увлечений, он не задумывался над тем, хорошо это или плохо. Если другим нравилось, то — пожалуйста. Ему это было не нужно. Такая позиция не вызывала отторжения, вопреки тому, что их компания сбивалась по тому же принципу, что и любая другая в этом возрасте: «Кто не с нами, тот против нас». Физически сильный, Саша всегда мог постоять за себя, что было существенно, но вовсе не являлось гарантией авторитета. Кроме того, чтобы дать в морду за дело, он умел слушать и хранить тайны. Ванька, на полтора года младше и на полголовы ниже, выпивал, курил траву, трындел лишнее и был бы бит гораздо чаще, если бы не брат…

---

                                                ***

Саша сидел в гараже на старом табурете перед верстаком. Вечернее солнце, скользнув в ворота, уперлось в противоположную стену. Таня подошла неслышно и встала в луче света так, чтобы ее тень упала на его лицо. Он не заметил этого. Пройти мимо с безразличным видом ей было уже невозможно, так же, впрочем, как и ступить внутрь. Таня замерла в замешательстве. Саша, увидев ее, отвернулся, спрятав улыбку, и снова посмотрел. Ее приход был чудом, обещанием счастья.

— Заходи.

Она осторожно обошла мотоцикл, мопед и два старых велосипеда.

Он поднялся и кивнул на дверь, ведущую во двор.

Таня покачала головой и оглянулась на улицу.

— Тогда садись, — Саша подвинул маленькую скамейку. — Ты вчера…

— Да. Инкин отец возил нас на реку… Знаешь его?

— Скорей, его машину. Ну и как?

— Здоровско.

— Вода теплая?

— Нет.

— Ты умеешь плавать?

— Нет.

— Что же тогда…

— Можно научиться!

Тут мимо гаражных ворот, бросив в их сторону настороженный взгляд, прошла ее мать. Таня быстро поднялась:

— Я пойду.

Саша кивнул.

— Пока! — она выбралась наружу и припустила вслед стройной женщине в красивом платье. Подскочив, обняла и чмокнула в щеку. Та отстранилась. Таня сказала матери что-то, женщина мельком оглянулась. И они пошли к своему дому.

Саше стало не по себе. От взгляда Таниной матери он почувствовал смутную необъяснимую тревогу. Это чувство ему не понравилось. Но у него не было ни нужды, ни желания думать о причинах. Досада и ревность оказались так же сильны, как и ощущение счастья. От всех житейских неурядиц, которых в их семье было великое множество, он привык скрываться здесь. Саша склонился над разобранным двигателем и коснулся его рукой, пытаясь вернуться мыслью туда, где должны были рождаться движение и жизнь. Ощутил холод металла. И невозможность вернуться к тому, чем занимался полчаса назад. Это его удивило.

                                                ***

В последний рабочий день перед отпуском, когда Вера сдавала подписанные экзаменационные ведомости по своему предмету, к ней подошла подруга:

— Два билета на ту неделю пропадают, может, возьмешь?

В их городе шли гастроли театра из соседнего областного центра. «Танька все равно допечет», — подумала Вера и согласилась:

— Давай.

Радости дочери не было конца. Предвкушение похода в театр заполнило ее счастьем целиком.

Несоответствие их городского театра и его труппы бросалось в глаза. Построенное после войны, благородно обветшавшее снаружи и изящное внутри здание было достойно лучшего применения. Как-то их классная организовала культпоход на детский спектакль. После первого действия Таня, не сказав ни слова, ушла: то, что изображали актеры, выглядело заурядной самодеятельностью. Ну и влетело же ей потом! Это был единственный раз, когда матери пришлось идти объясняться в школу. С тех пор коллективное посещение каких бы то ни было культурных заведений казалось Тане противоестественным. В театр с классом она не ходила больше никогда.

Совсем другое дело — гастроли. Каждое лето к ним ненадолго заглядывали разные по-настоящему интересные коллективы. Походы в театр составляли одну из немногих сторон жизни, где мать и дочь находили взаимопонимание.

Таня помогла донести сумки с продуктами.

— Послушай, что это ты делала в том гараже? — спросила Вера.

— Ничего. Просто болтали.

Дочь не считала нужным вдаваться в подробности на тему своих друзей. Никогда ее выбор не встречал одобрения матери. Но в своих отношениях с друзьями она не знала разочарования, что позволяло ей легко игнорировать критические ремарки.

Мать собралась было сказать что-то вроде «нечего шляться по гаражам» или «чтобы я тебя там больше не видела», но, зная, что это совершенно бесполезно, зашла с другой стороны:

— Ты с ним дружишь? А он к тебе давно неравнодушен. Но какой-то он… мужиковатый.

«О, как же больно. Не обращать внимания? Не обращать. Пропустить мимо ушей. Наплевать».

Но как? Если бы Таня знала как! Если бы хоть кто-нибудь знал.

6

Вера критически перебирала гардероб, думая, что же надеть на свадьбу брата. Мать обшивала ее превосходно, все вещи без исключения смотрелись на ней прекрасно. Однако в данном случае требовалось просто «прилично». В конце концов она остановилась на длинном крепдешиновом платье ярко-синего цвета в рассыпающихся белых хризантемах. Помедлила и стряхнула с «плечиков» еще одно. Аккуратно сложила их в дорожную сумку, где уже лежала пара туфель на каблуках, которые, учитывая замечательную длину Вериных ног, не оставляли большинству мужчин ни одного шанса оказаться на нужной высоте. Она называла эти туфли «парадными», хотя следовало бы «убийственными».

Еще одна сумка — с продуктами для матери и Тани — ждала у порога. Вера влезла в разношенные босоножки, взяла в руки по сумке. Окинула взглядом беспорядок их крошечной квартиры. Подумала: «Потом, потом…» И вышла.

По дороге она заехала к матери и оставила продукты. Это была пятница. В воскресенье вечером предполагалось вернуться. А во вторник они с Танечкой шли на спектакль.

— Какая ты красивая! — Таня обняла мать. — Возвращайся скорее!

Вера послала прощальный воздушный поцелуй, хлопнула калиткой. Бабушка смотрела вслед из окна, Таня — с крылечка.

Вздохнув, девочка окинула взглядом яблони, соседский дом за оградой, обошла дорожки цветника. Кусты разноцветных пионов распадались под тяжестью бутонов. Нюхать их она всегда начинала с белого. Потом — розовый, и напоследок — бордовый. Теперь пройти мимо ночных фиалок, которые к вечеру источали прозрачно-сиреневый, холодноватый, волшебный запах. Таня переступила бордюр из мяты и маргариток… Маленький сказочный мир, где она до сих пор оставалась Дюймовочкой.

Бабушка смотрела на Таню из окна и думала: «Стрекоза».

Бабушку звали Любовью Григорьевной. В своей семье из восьмерых детей она была самой старшей. Два ее братика и три сестрички умерли малышами. «На все воля Божья», — говорила ее мать. Раскулаченные и сосланные в Сибирь в тридцать первом, родители не прожили здесь и десяти лет. Два брата, которым, как и Любе, посчастливилось пережить младенчество, погибли на фронте в первые месяцы войны.

Она вышла замуж по большой любви ранней весной сорокового года. В начале сорок первого у них родился сын. Осенью муж ушел на фронт, а зимой мальчик умер. Дальше Люба жила как все, в холодном бараке, до изнеможения работая на фабрике, до самого возвращения мужа. Она предпочла забыть те годы. И это почти удалось.

В сорок пятом муж вернулся, и их счастью не было конца, хотя доктора говорили, что он «не жилец». Через год родилась Верочка. А еще через пять муж умер. «Спасибо тебе», — были его последние слова.

Их жизнь до войны, первый ребенок, счастливое возвращение с фронта, рождение Верочки — все это продолжало жить в Любиной памяти, но с годами задвинулось куда-то вглубь. Так — одно в другом — без конца множатся зеркальные отражения. И трудно разглядеть, что и где осталось от тебя прежнего, когда солнце светило ярче, деревья были большими, а все вкусы и запахи еще не утратили своей изначальной остроты.

Со смертью мужа все ее чувства словно умерли. Бедность, житейские невзгоды и обязательные для всех общественные установки были не в состоянии оказать на нее хоть какое-то влияние. Она ушла со швейной фабрики, где была одной из лучших работниц. Не заботясь о последствиях, стала шить на заказ и приобрела влиятельную клиентуру. Никто ее не тревожил, кроме старшей по улице, которая все грозилась сообщить куда следует. Люба не утруждала себя ни объяснениями, ни даже ответами, только время от времени бесплатно обшивала троих детей этой женщины, помня, что та была такой же вдовой, как и она сама.

Ее вдовство оказалось в несколько раз длиннее брака. От мужа ей достался небольшой участок недалеко от места, где они жили, выделенный под застройку еще до войны. Долгие годы строиться было не на что: твердого прейскуранта на свою работу она не держала, и каждый платил, сколько мог. Однако на жизнь хватало, и в барачной комнате, где они с Верой продолжали жить, дочка всегда была накормлена и присмотрена.

На своем участке Любовь устроила огородик. Земля вокруг постепенно застраивалась, от ее участка трижды было отрезано в пользу соседей. И она не смела возразить.

Долгие годы шкаф в их комнате был забит узлами с заказами, прежде чем Люба смогла скопить денег и начать стройку. Ей помогли ее двоюродные сестры, чьи семьи, так же, как и Любина, были сосланы в этот же городок. Мужьям сестер повезло больше: уцелев на войне, они к сорока годам «вышли в начальство». Нескорая на выражение благодарности, она поминала этих людей в своих молитвах до самой смерти.

Построенный, как говорится, Бог знает из чего, Любин домик оказался самым маленьким в округе. Она покрасила стены в белый цвет, а ставни в ярко-синий. Четыре великолепных пальто — и пристроила веранду. Еще два — и получила крылечко. Постепенно вокруг дома поднялись пять яблонь и груша. Все остальное оставалось запущенным до тех времен, пока Верочка не «встала на ноги».

Девочка росла слабой. И дело даже не в том, как часто она болела: дочка была хрупка душой и как-то по-особому уязвима. Несправедливость жизни, мелкие и крупные обиды она переживала острее и дольше, чем кто-либо из ровесников. Чужая боль проникала в нее с легкостью и задерживалась надолго. Соседские дети не спешили водить с ней дружбу. Целыми днями просиживала она в комнате, играя с подобранной на улице кошкой. В пять лет научилась читать по складам, и мир вокруг расширил свои границы. Книги брались в районной библиотеке, куда незадолго до своей смерти ее привел отец.

Последние месяцы он почти безвыходно провел в их комнате, уже не способный не только к работе на стройке, где был грамотным прорабом, но и к какой-либо работе вообще. Он нежно любил дочь, варил обед, читал ей книги, они подолгу беседовали. Все эти месяцы, недели и дни он окутывал Верочку своей любовью и заботой. Он хотел бы скрыть от нее свои страдания, но это не всегда удавалось. К мучениям из-за сломанного под Сталинградом позвоночника добавились невыносимые головные боли. И не было средства эти страдания унять. Врачи избегали смотреть ему в глаза. Свои прогнозы излагали Любе. Выслушивая их, она сидела ровно, смотрела прямо. На все воля Божья. И была благодарна за каждый разделенный с мужем месяц, день и час.

Он умер вечером, накормив Верочку ужином и дождавшись жену с работы. Смерть его была тиха и обыденна. На следующий день некрашеный гроб отвезли на кладбище и зарыли в мерзлой комковатой земле.

Отец еще некоторое время продолжал жить в памяти дочки как прекрасный и обреченный человек.

Он ушел. Она осталась. Та же комната, книги и зима. Неделю Верочка просидела практически неподвижно, за закрытой дверью, из-за которой раздавались то ругань и мат соседей, то их пьяный хохот и перезвон бутылок. Раньше этих звуков она просто не замечала.

Вера пристрастилась к чтению. Ее книжные предпочтения сложились достаточно быстро. Душа тянулась к красоте и утонченности. В библиотечных книгах правды было мало, но она и не искала правды. Книги стали своеобразным буфером между ней и миром за пределами комнаты.

В школе Вера училась неплохо, но друзей не находилось. Дни и ночи мать проводила за работой, исподволь наблюдая за дочерью. В отличие от мужа, Люба с Верочкой почти не разговаривала. Она заботилась, кормила, одевала, внимательно слушала, но в ответ предпочитала промолчать. И всегда была рядом. В отличие от других родителей, что «вкалывали как проклятые», забывая о детях.

Долгие годы существенную часть Любиной жизни занимали мысли о своем доме, а затем и его постройка. С переездом туда жизнь должна была измениться. Что и случилось, но не так, как она думала. В последнюю весну их барачной жизни как-то вечером в дверь постучала школьная учительница музыки. Люба удивилась: в школу она почти не ходила и учительницы этой раньше в глаза не видела. Отклонив предложение пройти, та сказала, что у девочки абсолютный музыкальный слух и ей бы нужно учиться в музыкальной школе.

Любовь удивилась, покивала. Учительница ушла. Они с Верой смотрели друг на друга. Дочка заканчивала седьмой класс. С музыкальной школой момент был явно упущен.

После восьмого класса ее взяли сразу в музыкальное училище, которое, по счастью, было в их городе. Ни на каком инструменте играть Вера не умела. Но могла на слух подобрать любую мелодию на каком угодно. Ее специальность называлась «сольфеджио и теория музыки». Жизнь изменилась. К содержанию добавился смысл. Впервые появились друзья. Мать отложила постройку стайки, подзаняла денег. И купила дочери пианино.

Окончив училище, в консерваторию Вера поступать не стала, хотя способностей и знаний у нее хватало. Она не хотела расставаться с матерью, уезжать в чужой город, не решалась даже подумать об этом всерьез. Впервые мать попыталась поговорить с ней, подбодрить, но безрезультатно. До сих пор они обходились без разговоров. Дочь словно не слышала ее. И стала учительницей в местной музыкальной школе.

Вера старалась. Уроки сольфеджио и музыкальной литературы, которые она вела, были необычными и содержательными. На ее занятия с удовольствием ходили не только отличницы, но и пофигистки-двоечницы, которых деспотичные и амбициозные родители держали здесь насильно. Мальчиков в этом заведении было всего ничего.

Выбор «культурных мест» для образования отпрысков в их городке был невелик. Что такое языковые школы, здесь никто не знал. В отличие от художественной, к музыкальной школе традиционно благоволили власти. Так что, если семья была с претензиями на образованность, детей отдавали в музыкальную, чтобы «занимались делом, а не болтались по подъездам». Что, однако, не исключало обитания в «музыкалке» замечательных чудиков обоего пола, которым суждено было впоследствии этой самой музыкой заниматься всерьез.

Школа размещалась на первом этаже жилого дома. Рядом дымила котельная. Среди довольно пестрого преподавательского состава консерваторское образование было лишь у директора — единственного мужчины в коллективе.

В профессии Вере нравилось все — и ученики, и сам процесс. А детям нравились ее уроки. Более того, ее любили. К теоретической гармонии она словно привносила практическую: правильность речи, манеру поведения. Весь ее облик как будто свидетельствовал о том, что «небо в алмазах» и вправду существует наряду со «свинцовыми мерзостями русской жизни».

Между тем Верины отношения с педколлективом буксовали. Коллеги принимали ее застенчивость за гордыню. Она же квалифицировала гордыню как гордость. Многократно ознакомленная с общепринятыми правилами, Вера постоянно и ненамеренно играла мимо них, вызывая враждебность в различных ее проявлениях.

Личная жизнь тоже не складывалась, хотя редкий мужчина не оборачивался ей вслед. Но эти взгляды и слова — все было не по ней. Избранник все не находился, пока младший сын завуча Алексей не увидел Веру на одном из школьных концертов. Окончив институт в областном центре, он вернулся в родной город горным инженером и поступил на шахту, где не последнюю должность занимал его отец. Главной гордостью их семьи считалась старшая сестра Алексея: после школы она поступила в МГУ. Для их круга это было невероятным достижением. Правда, философский факультет, куда ее зачислили, среди родственников и друзей семьи вызывал недоумение, а те, кто считался местными интеллектуалами, не спешили комментировать это событие, раздумывая над тем, что за философия может обитать там в период полной и окончательной победы единственно верного учения марксизма-ленинизма. Большое, конечно, видится на расстоянии. Только очень уж далеко Москва-то — не разглядишь… Вообще-то факультет упоминать было вовсе не обязательно, как и то, что по распределению она попала в маленький городок на Урале, где мыкалась, отравленная воздухом столицы, куда мечтала вернуться любой ценой.

Алексей не скрывал своего увлечения Верой, тем более что все хорошенькие одноклассницы к моменту его возвращения в родные края оказались замужем. Вере показалось, что она нашла подходящую пару. Ровесник. С высшим образованием и «из приличной семьи». Да что уж говорить, там просто была нормальная семья, в отличие от них с матерью…

Не прошло и полгода, как Алексей сделал ей предложение. И она решилась.

Последовали недовольство его матери, свадьба с белым платьем, трудная беременность. Однако к появлению Танечки молодые переехали в новенькую трехкомнатную квартиру.

Жизнь с грудным ребенком и самостоятельное ведение хозяйства оказались неожиданно трудны для Веры. Пока Танечке не исполнился год, мать Веры приезжала каждый день, приноровившись ко времени, когда Алексея не было дома. С первого взгляда и навсегда внучка заняла главное место в Любином сердце.

Почти сразу между супругами начались споры, а потом и ссоры. Вера не умела заботиться о муже должным образом, вести хозяйство, ладить с его матерью. Ее беспомощность вызывала постоянное раздражение Алексея. Год вынужденного сидения дома показался Вере вечностью. Она вернулась на работу, оставив Танечку на бабушку.

Вере казалось, что она уяснила общепринятые правила игры и изо всех сил старалась им следовать. Но ничего не получалось и, раз за разом попадая впросак, она выглядела жалко. Постепенно Вера ожесточилась. Жить было тяжело. И если бы не мать…

Любовь никогда не высказывала своего мнения о зяте и семейной жизни Веры. На семейных посиделках у «сватов» вела себя тихо, соглашаясь со всеми претензиями в адрес дочери. Потом просто перестала туда ходить.

Танечка господствовала в ее жизни, чувство благодарности за это счастье переполняло бабушку, все остальное было несущественно. Скоро к кормлениям, купаниям и прогулкам сами собой добавились чтение и разговоры — то, чего так и не получилось в ее отношениях с Верой. «Баба» стало первым словом девочки. «Баба, читай» — первой фразой. Бабушка подолгу беседовала с внучкой, и их диалоги были полны смысла.

Отношения Веры с мужем все глубже увязали в зыбучих песках взаимных претензий. Вера постоянно жаловалась матери на трудности. «Во мне все словно умерло», — повторяла она. В сущности, ее проблемы не шли ни в какое сравнение с теми невзгодами, которые довелось пережить матери, которая могла бы посмеяться, но ей не приходило в голову сравнивать себя с дочерью: все люди разные, и каждому дается ровно столько, сколько унесет. Однако вопреки такому пониманию она жалела Веру, стараясь насколько возможно поддержать и облегчить ей жизнь.

При этом одним из своих главных принципов Любовь искренне считала невмешательство в жизнь дочери.

На девятом году совместной жизни, узнав о неверности мужа, Вера не только оскорбилась, но и искренне удивилась. Он все отрицал. Потом все признал, что вышло намного больнее. Последовало недолгое примирение. Однако принятие факта измены оказалось абсолютно непосильным. Оскорбленное достоинство питало гнев, который искал выхода. Неспособная выражать себя громко, Вера исходила упреками. И чувство вины Алексея вдруг выплеснулось в такое бешенство, которого он не знал за собой раньше.

Вера собрала вещи и ушла. Подала на развод и на раздел имущества. Уволилась из музыкальной школы, где работала ее свекровь. Алексей был вычеркнут из жизни как муж и отец.

А он и не возражал.

7

Солнце собиралось закатиться, когда Таня вернулась с улицы.

— Ты поливала? — спросила она бабушку.

— А то ж.

Значит, теплой воды не осталось… Таня посмотрела на свои ноги, которые были такими грязными, что, даже разувшись, войти в дом было немыслимо. Поставила таз на крылечко. Зачерпнула из бочки ледяной воды. Вздохнула. Раз, два, три — ноги в воду, быстро намылить, снова в воду. Слегка ломило кости. Грязная вода летит через тропинку. Таз ополоснуть? Да ну его! Завтра, завтра.

А утром солнышко заглядывало в окна, обещая длинный-длинный день. Таня открыла глаза. Обвела взглядом комнату, вспомнила, что через три дня они идут в театр! А потом мамин отпуск и они целыми днями будут вместе… И опять хорошая погода! Таня выбежала босиком в ночнушке на крылечко. Бабушка мыла в не сполоснутом вчера тазу мелкую прошлогоднюю картошку.

— Бабуля, я не…

— Свиристелка, — бабушка улыбалась.

— Готова трудом…

— Почисти, вымой еще раз и потри картошку, — бабушка кивнула на старую терку, — будет крахмал.

— И как ты его делаешь?

— Много будешь знать — скоро состаришься. Сделай, там видно будет. Поня́л?

Бабушкина «проверка связи». Мужской род, ударение на последнем слоге.

— Поня́л!

Выпрыгнула из ночнушки, волосы в хвост, перехватила бутерброд, запивая чаем и жмурясь от солнышка на крылечке.

Вымытая, пахнущая подполом картошка подсыхала. Таня пристроила терку в старой кастрюльке. Пелась песня, дело шло, ветер шумел листьями на яблоне, соседский кот крался через огород. Жизнь прекрасна!

Два дня тянулось предвкушение. Дела чередовались с играми.

В воскресенье после обеда Инка уболтала Таню сходить к Ленке, что жила за логом. «Когда вернемся, мама уже будет дома!» — подумала Таня, и они отправились. Алка увязалась следом. Девчонки думали посмотреть кроликов.

Ленка сидела на пороге бани и, кое-как пристроив зеркало на колени, наводила кудри. В приоткрытую дверь тянулся провод от плойки. О кроликах никто и не вспомнил. Непредсказуемость эксперимента завораживала. Время растворилось в поисках Ленкиного образа. И не было ничего увлекательней! Между тем солнышко скрылось, из лога потянуло сыростью. Девчонки заторопились назад. Алка начала ныть.

— Прекрати, а то тушь потечет, — отрезала Инка, и Алка мигом заткнулась.

Помахав девчонкам на повороте, Таня припустила в сторону дома.

Бабушка возилась в кухне.

— И где тебя носит!

— А мама?

— Не приехала, — бабушка загремела кастрюлями.

Таня остановилась и отвернулась. Бабушка взглянула на нее, неслышно вздохнула.

— Ну, завтра приедет. Делов-то.

Завтра. Правда? Да. Завтра. Таня вышла на улицу. Таз, мыло, полотенце. Холодная вода, чистые ноги. Все прибрать.

Когда все было хорошо, она беззаботно скользила по жизни. Как на велосипеде: пока едешь — порядок. Остановишься — упадешь.

Множество вещей почти не трогали Таню: еда, одежда, школьные оценки. Заставить ее жизнь сбиться могло очень немногое. Эта зыбкая область лежала вокруг матери, чей взгляд, слово, поступок обладали магической и неодолимой силой. По сравнению с этим рухнуть с велосипеда даже на полном ходу было не страшно: дальше земли, как известно, не упадешь. А здесь Таня проваливалась глубже и глубже в бездны беспокойства, безнадежности, тоски, отчаяния. Испытав все это однажды, ее чуткая и жизнелюбивая душа стала немедленно искать выхода. Не думать, отвлекаться. Чем-нибудь заняться. Иногда это помогало.

Но как защитить себя наперед? Быть хорошей. Делать все правильно. Не допускать промахов. Быть начеку.

Таня свернулась под одеялом. «С мамой ничего не случилось. Она приедет завтра. Все будет хорошо».

Прошел понедельник, Вера не возвращалась. Любовь забеспокоилась. Позвонить дочери? Там, куда она уехала, телефона не было… Люба мучительно раздумывала: не съездить ли? Но виду не подавала: случись что, уж дали бы знать… Однако видеть, как мучается внучка, не было сил. Что тут скажешь? И она молчала.

Наступил вторник, вечером они должны идти на спектакль… И вновь поутру светило солнце. Таня вышла на крылечко. Бабушка стояла в тени яблони, ее калоши блестели росой, в руках розовела редиска, тонкие стрелки лука были подернуты поволокой.

— Где же мама?

— Задержалась. Ну мало ли? Одевайся, завтракать будем.

— Что же мне делать?

— Что делать? Делов вагон. Рви траву.

Чего-то поев, Таня подошла к грядкам. Лук, чеснок, морковь. Тонкие стебельки, забитые сорной травой. Сходила, набрала воды в лейку, полила грядки и присела на корточки. Из влажной земли сорняки вырывались легче. Распластанные стебельки мокрицы, податливая лебеда, пахучая ромашка, жесткий вьюнок летят в борозду. Один, другой, третий ряд… Из грязного — чистое. Из хаоса — порядок. Солнце припекало. Ноги затекли. Таня поднялась, собрала вырванную траву. Освобожденные обитатели грядок благодарно зеленели цивилизованными рядами.

Утро прошло.

После обеда бабушка засобиралась к приятельнице. Вопросительно посмотрела на Таню. Вообще-то та любила ходить с бабушкой в гости.

Любовь умела дружить. С тех пор как гонка на выживание отпустила ее, обнаружилось множество интересных и приятных занятий: сад, заготовки, чтение. И дружба. В положенный срок ей вышла пенсия. Производственного стажа было немного, но для самой маленькой пенсии оказалось достаточно. И снова Любовь была благодарна и счастлива.

Друзья образовались из старой клиентуры. Не отдавая себе в том отчета, Любовь оказалась очень избирательна. «Своих» людей чувствовала нутром. Они находились не только в разных концах их разбросанного городка, но и за его пределами. И редко кто жил в квартирах. Подобно Любови, ее друзья обитали в своих домах, домиках и домишках, куда переселились из землянок и бараков. Это не только выпало на долю, но и явилось их собственным выбором. «Не одалживаться» — так, наверное, можно было бы назвать одну из главных жизненных установок этих людей, что, однако, никогда не служило предметом разговоров.

Таню интересовали бабушкины друзья. Но не сегодня.

— Как хочешь, — бабушка ушла.

Таня села на крылечко с книжкой. Но мысль не цеплялась за рассказ: она все прислушивалась, не хлопнет ли калитка. Вопреки воле, воображение рисовало самые ужасные картины, и большого труда стоило эти страхи унять. Она не шла на улицу, не желала развеяться. Это было как болезнь. Постелила старое одеяло на кровать под яблоней. Легла, почитала еще и заснула.

Саша закрывал гараж, когда мимо прошла Танина бабушка. Он не видел Таню вот уже четыре дня и теперь сидел во дворе, мучительно раздумывая, пойти или нет… Родители на работе, Ванька умотал куда-то с пацанами. На улице ни души. Саша вышел со двора и, дойдя до Таниной калитки, заглянул внутрь. Сквозь кусты цветника он увидел ее на кровати под деревом. Край одеяла закрывал ноги. Ветер шевелил прядь волос. Саша почувствовал неловкость, но, прежде чем отступить, окинул взглядом безмолвный дом и подумал: «Дверь-то она хотя бы заперла?» Вернулся, открыл гараж. Дела там находились всегда. Зашел потрепаться Ванькин одноклассник. Саша слушал его вполуха, перебирая инструменты в ящике…

Хлопнула калитка, Таня вскочила с кровати.

По тротуару деловито шагала Инка. Алка трусила следом. За калиткой маячила тощая фигура Макса.

— Танька, привет! Пошли в кино. Индия, две серии!

Макс переминался с ноги на ногу. Не улыбнуться было невозможно. Тащиться на индийское кино средь бела дня, да еще и с Алкой в придачу — на это был способен только он.

— Нет. Идите сами.

— Тогда пока. Приходи вечером! — Инка не расстроилась, хотя проспорила Максу. Он сразу сказал, что Танька не пойдет. Но та не оставляла попыток вовлечь подругу в этот кинематографический мейнстрим. Инка вообще была оптимисткой.

Таня улыбнулась им вслед. Крепенькая Инка, долговязый Макс и забегающая то с одной, то с другой стороны Алка… Ее друзьям нравилось индийское кино. Таня любила театр. Дружбе это ничуть не мешало.

Они скрылись за поворотом. Танина улыбка выцвела и потухла.

Где же мама? Что с ней? А вдруг она не вернется никогда? Никогда. Бабушка говорит: «Мать — взрослый человек». То есть может делать что хочет. Жить как хочет.

Только бы с ней ничего не случилось… Как же я буду жить без нее?

Она умрет от этих мыслей. Спастись, отвлечься. Срочно. Дорисовать. Самое поглощающее из занятий — рисование. Таня развернула неоконченный натюрморт. Убогие натурщики пылились на столе. Налила воды и развела плохонькие сухие краски. Бок глиняного горшка влажно закруглился. Три оттенка. Краска как глина. Побег из «здесь и сейчас» удался. Овощи неправильной формы, отбитый край миски, складки скатерти. В классе Таня была единственным человеком, кого злющей учительнице рисования удалось хоть чему-то научить…

Утомившись, оперлась локтем на стол, задев пионы в вазе. Бутон осыпался на рисунок. Цветы она не рисовала.

Бросив на столе все как было, Таня вышла на веранду. Заглянула в кастрюльку, накрытую газетой. Крахмал, на который она терла картошку. Бабушка залила ее водой, оставила, процедила, отжала. Постепенно мутная взвесь осела белой гущей под прозрачной водой. Таня окунула палец и провела по этой гуще. Та скрипнула.

Когда она терла эту картошку? Зачем это все?

Над столом тикают часы. Стрелки описывают круги. Мысли движутся по кругу. Время длит боль. Бабушка не возвращается. Одиночество невыносимо. Не ждать. Уйти. Куда-нибудь. К кому-нибудь. Кто поймет. Хоть кто-нибудь!

Инка? Уже вернулись, наверное, из кино…

Где ключ? Просто пройтись. Какая же я идиотка, вечно делаю из мухи слона.

На улице — никого. Повернула и привычно пошла под горку. В Инкином дворе — никого. Хотя они должны бы уже вернуться…

Таня зашла в ограду, обогнула угол дома. Под скамейкой валялась Алкина кукла. Из будки неловко вылез щенок и тяжелым галопом бросился к Тане. Она присела приласкать его. Он колотил по земле хвостом и лизал руки. Из двери мастерской показался Инкин отец.

Таня посмотрела на него снизу вверх.

— Не пришли еще… Ты подожди, если хочешь.

Таня кивнула и поднялась. Щенок, получив свою порцию любви, сунулся было к хозяину, но быстро понял, что тому не до него, и убрался восвояси.

Таня смотрела сквозь дверной проем в мастерскую. Павел отступил внутрь, и она шагнула следом. Огляделась. Уловила едкие запахи, показавшиеся приятными, увидела банки, кисти, какие-то инструменты, пыльные листы на столе, доски с резьбой однообразных орнаментов, чеканки большеглазых женщин, стоящих вполоборота. Таня недоуменно улыбнулась, вспомнив кипы репродукций из журнала «Огонек», которые собирала бабушка. Как он не видит… Это же… все избито, пошло… Ей даже стало как будто жаль Павла.

Обернулась, словно открыла себя. Павел замер, будто впервые увидев ее лицо, излучающее ясный тихий свет, светло-русые волосы, выбившиеся из косы… «Откуда этот свет? Если бы я только мог…» — подумал он, глядя на очертания губ, словно вырезанных из чего-то теплого, нежного. Мимолетное желание похитить этот облик и оставить у себя навеки неожиданно пришло ему на ум. Но как?

До сих пор он занимал себя копированием понравившихся образцов.

И вдруг он понял, что мог бы. Никогда раньше не приходилось ему испытывать этого счастья, куража и смутного подозрения собственного всемогущества. Он глядел на нее с восхищением и радостью первооткрывателя. Не успев додумать эту мысль до конца, Павел заметил лишь, что она движется прямо на него.

Увидев этот взгляд, Таня озадачилась. Взрослые не смотрели на нее так. Никогда. Это было приятно. Она нравится ему. И, не подумав, ни что этот взгляд значит, ни можно ли ему верить, она вся потянулась к нему, открыто и простодушно. Сделав два шага, остановилась и вдохнула запах. Пахло сигаретами и другим человеком. От клетчатой рубашки мужчины шло смутное тепло. И она прижалась к его груди головой.

До глубины души потрясенный этим доверчивым жестом, Павел не успел заметить, как его мысли и чувства вмиг качнулись в иную сторону. Словно против воли, он отодвинул косу и провел пальцем по ее шее.

Она удивилась и легко отстранилась, повернув к нему лицо. Не думая ни о чем, он быстро поцеловал ее в губы. Она замерла и прислушалась к ощущениям внутри… Но он смотрел на нее таким любящим взглядом. И она снова прижалась. Павел не отстранился, а наоборот, обнял крепче и склонил голову.

«Он любит меня? Может ли такое быть?» — подумала Таня. Но ее сердце уже доверчиво открылось навстречу. Она догадывалась, что делает что-то неправильное, но не могла оторваться от этого ласкового тепла мужчины рядом. Павел хотел отстраниться, но она не дала и прижалась, как… «Как щенок», — мелькнуло в его голове. Новая волна нежности накрыла, и он понял, что пересек какие-то ужасные пределы, но был уже не в состоянии остановиться, обнимая ее все крепче и целуя все сильнее и сильнее.

Его жену, стоящую с авоськами в дверях мастерской, Таня заметила первой. Павел отвел руки. Таня опустила глаза и в повисшей тишине подошла к женщине. Та посторонилась.

8

Таня шла и шла, не разбирая дороги. Сердце бешено колотилось. Ласка, любовь, радость, счастье — все, чего она хотела, каким-то странным образом сбылось. Но это невозможно! Нереальность происходящего вызывала замешательство.

Но все-таки как же хорошо было!

Она продолжала идти наугад, удаляясь от своей улицы, по-прежнему глядя под ноги, словно боясь растерять эти новые, незнакомые ощущения. Ее путь вдруг круто наклонился под горку. Таня остановилась и оторвала взгляд от земли. Она стояла на вершине холма, и зеленеющая долина внизу, и холм напротив, и терриконы на горизонте — все было объято прозрачным и призрачным вечерним светом. Знакомая с детства, любимая картинка. Все то, да не то. Странные чувства шевельнулись в груди.

Она вздохнула и повернула обратно, домой.

Бабушка разговаривала через забор с соседкой.

— Будешь ужинать? — спросила внучку.

— Нет.

Таня разделась, забралась в постель и притворилась спящей. Снова и снова она перебирала подробности того, что произошло в мастерской и свои ощущения. Все остальное отступило. О жене Павла она не думала. Как и об Инке с Алкой.

Мысль о матери мелькнула и отлетела.

Наутро она проснулась позже обычного. Открыла глаза. Увидела солнечные квадраты на полу. И вспомнила все, что было вчера. Утро принесло новые мысли. И стало нестерпимо стыдно. Что она наделала. Как теперь быть. Она, она одна во всем виновата. Как она могла. Она холодела от ужаса и тонула в этом чувстве неловкости, делить которую с кем-то ей не приходило в голову. Как можно? Он же взрослый человек. И она сама подошла к нему. Сама.

А если бы это случилось опять? Она бы сделала то же самое. Сожаления не было. Но что же дальше?

Инка. Нет. О нет. Как быть? Таню затрясло.

А если все узнают? Или уже узнали… Расскажут бабушке.

Не выходить из дома. Не вылезать из постели.

Хлопнула калитка, послышались шаги и знакомый голос.

«Мама вернулась», — поняла Таня. Встала. Оделась. Причесалась и заправила постель. Вышла на крылечко. Вера смотрела виновато. Таня не заметила этого.

— Мама, привет, — она ступила в старые шлепанцы и прошла мимо в уборную. Вера посмотрела ей вслед. Обернувшись, наткнулась на укоризненный взгляд матери, которая молча качала головой. Вера разулась на крылечке и прошла в дом.

Умывшись на заднем дворе, Таня застегивала сандалии.

— Куда это с утра пораньше наладилась? — спросила бабушка.

— На улицу.

Любовь вернулась в кухню.

— Ну что ты творишь-то? Девчонка извелась вся, — она повернулась от печки и увидела сияющее лицо Веры.

— Мама, прости.

— Я-то что. Я ничего, — Любовь глянула на дочь повнимательнее. — Ну и как все прошло?

— Ой, мама. Здорово! Я расскажу тебе. Потом. Просто валюсь с ног. А где Танька?

— Да убежала уже. Ты того…

— Потом, потом! — Вера поднялась, потянулась. Вышла в соседнюю комнату, повалилась на Танину кровать, не раздеваясь, и немедленно заснула.

Любовь покачала головой. Улыбнулась. Продолжая улыбаться, накрыла Веру детским одеялом. Вернулась к столу, постояла над нетронутым завтраком. Покачала головой и пошла в огород.

                                                ***

Уйти. Убраться. Убежать. Солнце поднималось все выше, мокро росилась трава. Таня шагнула в привычную сторону. Мимо, покачивая молочным бидоном, прошла знакомая. Таня поспешно повернула назад. Мгновение она постояла, пойманная в своем тупичке. Нет, только не домой. Подошла к перекошенной и кое-как висевшей калитке соседей. Собаки они не держали. Скрипнули ржавые петли, ноги намокли в росе. Пристроив калитку на место, Таня тихо и быстро, точно вор, пересекла чужой двор. Заросшая тропинка вела мимо стаек и заборов на другую улицу, по которой девочка редко ходила. Другая, чужая сторона, лежащая за пределами ее мира. Вероятность встретить знакомых там была не намного меньше. Но в детских прятках это считалось бы неплохим ходом. И она зашагала прочь.

Раз-два, раз-два. Хорошо идти. Раз-два, ни о чем не думать. Не хочу — и не буду! Хозяйка вытряхивает золу из ведра прямо на дорогу у дома. Называется «шлак». Сирень отцвела. Мужик с сеткой, полной пустых бутылок. Грязный пиджак надет прямо на майку. Черная кошка переходит дорогу. Плевать.

Довольно быстро Таня достигает конца их ойкумены. Все та же железнодорожная одноколейка здесь убегает в сторону большого завода, огибая огороды в покосившихся заборах. Но с этой стороны поселка за «железкой» вместо пустошей, ручья и террикона теснятся неинтересные серые пятиэтажки. Она наугад сворачивает в незнакомую улочку. Сгорбленная старушка на лавочке щурит на девочку подслеповатые глаза. «Ты чьих?» — спрашивает. Таня отворачивается и проходит мимо. Старушка неодобрительно смотрит вслед.

Торопясь скрыться из виду, Таня ныряет в первый проулок и слышит вкрадчивый шелест цепи за спиной. Она успевает развернуться, и огромный лохматый пес приостанавливается, звеня цепью и скаля зубы. Стараясь скрыть охвативший ее ужас, Таня быстро оглянулась по сторонам: ни души. Спокойно. Главное — не поворачиваться к нему спиной. Она попятилась к забору, пес двинулся прямо на нее. Конец цепи скользнул по металлическому тросу, натянутому над оградой напротив: назад путь отрезан. О том, чтобы побежать вперед, нечего и думать. Она медленно двинулась вдоль забора, прижавшись к нему спиной. Пес кинулся, цепь натянулась. Таня выбросила руку в сторону и вдруг нащупала конец забора: узкая, заросшая сорной травой тропка ныряла вниз под горку между двух огородов. Рванула — и ее уже не достать. Пес бесновался в двух шагах. Она перевела дыхание. Руки дрожали. Тропинка тонула в зарослях крапивы. Таня прикрыла глаза и двинулась вниз. Обожглись руки и ноги. Там, где крапива уступала место лебеде, она остановилась. Осмотрела руки, на которых белели свежие волдыри. Взгляд упал вниз, и ее чуть не вывернуло: у самых ног лежала распухшая дохлая крыса, на которую она чуть не наступила. Сдерживая отвращение, Таня добралась до конца прохода, где дорожка уходила вниз круче, и, поскользнувшись на чем-то, не удержала равновесие и рухнула в заросли полыни.

Поднявшись, выступила из сорных стеблей туда, где вниз по склону стелилась гладкая трава. Таня уселась на нее и, уткнувшись в колени, разревелась. О чем она плакала? Ей было так жалко себя. Напряжение, копившееся долгие дни, выходило со слезами наружу. Когда жалость к себе иссякла, Таня отняла руки от лица, вздрогнула и по инерции всхлипнула. Пацаненок лет пяти смотрел на нее круглыми голубыми глазами и переминался с ноги на ногу.

— Валерка! Ну и где ты? Ведь мы договаривались… — раздалось где-то рядом.

Таня невольно улыбнулась. Нарушитель договора посмотрел на нее с любопытством и сунул палец в нос.

— Валерка!

Ободренный Таниной улыбкой, мальчишка оглянулся на голос, но обнаруживать себя явно не торопился.

— Ты кто? — спросил он.

— Я Таня, — она смахнула слезы. — А ты кто?

Он молча повернулся и убежал. Таня вытерла остатки слез рукавом, брезгливо осмотрела сандалии и поднялась с земли. Огляделась и медленно побрела по склону. Зеленая трава стелилась по земле шелковыми прядями вниз, увлекая взгляд к ручью, который петлял в топких зарослях низеньких кустов.

Вдруг поблизости раздался звук, который издают дети, катая машинки. Тот самый мальчишка, что разглядывал ее пять минут назад, яростно изображал аварию двух и без того изрядно побитых игрушечных автомобильчиков. Упиваясь металлическим стуком их столкновения, он производил его снова и снова. Посмотрев на Таню с вызовом, он заработал губами с удвоенной силой. Слюни летели в разные стороны. Пацан откровенно наслаждался жизнью. Поодаль сидела девушка.

Видеть кого-то сейчас Тане хотелось меньше всего. Но, проходя мимо, она взглянула на край старого одеяла, на котором сидела девушка и лежала книга. «Гордость и предубеждение» — мелькнула обложка. Этот роман Таня прочитала дважды, но человек, кому он был бы знаком, ей еще не встречался. Несколько шагов — и любопытство победило. Она остановилась и повернулась. Девушка смотрела ей вслед. Развитая фигура, густые светлые, небрежно забранные назад волосы, высокий лоб. Большие раскосые глаза делали лицо открытым, полные губы придавали ему мягкость, а нос с горбинкой — утонченность. Она показалась Тане старше ее самой.

— Ты ищешь выход? — спросила девушка и поднялась.

— Я… — начала Таня и замолчала.

— Понятно, собака. Наш сосед — тот еще гад. Время от времени привязывает ее снаружи, чтобы чужие не ходили.

— А помои в тот проход, — Таня кивнула в сторону спасительного спуска, — тоже льет он?

Они засмеялись, и Таня заметила, что девушка если и старше, то ненамного.

— Если хочешь, я могу провести тебя через наш огород. Другой выход на улицу не близко…

Таня набралась смелости:

— А можно я тут с вами посижу?

— Конечно! — девушка развернула одеяло.

— Нравится? — Таня кивнула на книжку.

— Да, — ответила та просто.

— Валерка — твой брат?

— Племянник, сын брата. Они с женой живут через дом. Мы все переехали сюда прошлой осенью из Хакасии. Это мое первое лето здесь. Я мало кого знаю… — она смутилась.

— Ее зовут Таня! — заявил Валерка, указывая на Таню.

— Не показывай пальцем. А меня — Даша. Ты живешь где-то поблизости?

— Да, в общем, — Таня неопределенно кивнула.

— Но учишься, наверное, не в нашей школе. В каком классе?

— Седьмой закончила. А ты?

— А я — девятый.

— И как тебе здесь?

— Не нравится.

— Почему? — Таня искренне удивилась.

Даша глянула смущенно и помедлила с ответом.

— Грязно здесь, — сказала она нерешительно.

— Как это? — не поняла Таня.

— Ну… Земля. Воздух. Все вокруг…

Таня повела глазами. Вот все так говорят: «Какая грязь!» Дороги, деревья, здания в угольной пыли. Но ничего другого Таня не знала. То, что она видела вокруг себя, казалось нормальным. А разве бывает по-другому? Она с интересом посмотрела на Дашу.

Даша увидела этот интерес в глазах незнакомой девчонки и, будучи застенчивой по природе, почувствовала себя приободренной. Она очень скучала по родному селу, по поросшим лесом горам, суровым и прекрасным. Никто здесь не выражал желания узнать что-то ни о ее прошлой жизни, ни о ее оставленной родине.

— За нашим домом текла река… Прозрачная, холодная вода. Быстрая. Там запросто ловился хариус.

— Хариус? — Таня слышала это слово впервые.

— Рыба такая… Там было… Чисто, красиво. Красота. Мало людей. Понимаешь?

— Ты скучаешь.

— Да.

— Почему же вы уехали?

— Мама хотела. И брат. Они говорили: «Нет перспектив», — Даша грустно улыбнулась. — Папа считает, что мама — выдающийся хозяйственник и ей нужна большая дорога. А здесь шахты, производство. Есть где себя проявить.

— А папа кто?

— Он школьный учитель. Историю преподает. Но может и литературу. И немецкий.

Таня сидела и думала: «Как странно». В семьях ее знакомых все устраивалось вроде бы наоборот…

— Моя мама — тоже преподаватель. В музыкальном училище.

— Правда? На будущий год я хочу поступать туда по классу фортепиано.

— Ты ходишь в музыкальную, но не в нашу. Значит, ездишь в такую даль?

— Да.

— Ну ты даешь!

— Мне нравится…

Музыкальных школ в городе было две. Первая располагалась довольно далеко, в роскошном, специально выстроенном после войны здании с концертным залом, звукоизоляцией в классах и паркетными полами. Она словно олицетворяла светлое будущее закопченного пролетариата. Красивый жест справедливого государства, несущего культуру в массы в награду за самоотверженный труд. Одного не учел проектировщик всего этого великолепия. Да и можно ли учесть все, да и нужно ли? Башенки и балкончики, украшающие центральную улицу вдоль железной дороги, вблизи первых шахт и эвакуированных в войну фабрик, довольно скоро и далеко отодвинулись от настоящей рабочей жизни, которая клубилась поселками вокруг все новых и новых выработок, в бараках и домишках. И вторая музыкальная, которая не шла ни в какое сравнение с первой, была организована на первом этаже простой кирпичной хрущевки. В ней до развода работала Вера, туда же пошла и Танечка.

— Я тоже хожу в музыкальную. Но мне не нравится.

Даша пожала плечами:

— Зачем же ходишь?

— Мама хотела, — ответила Таня, копируя Дашину интонацию.

Даша засмеялась:

— А что же тебе нравится?

— Много чего. Рисовать. Читать.

Они взглянули друг на друга и провалились в тему чтения. Интерес к вымышленному миру разделялся ими в равной мере. А вот вкусы оказались несхожи. Дашина доверчивость к печатному слову вмиг столкнулась с Таниной скептичностью: «здорово», «глупо», «заумно», «белиберда» — проблем с выражением собственного мнения та явно не испытывала. Это поразило Дашу. Сама она входила в книги как в храм. А Таня смотрела на нежное лицо и добрые глаза новой знакомой, и чувство восхищения и уважения поднималось в ее душе вопреки категоричным словам, которые она роняла не задумываясь.

Внизу журчал ручей, солнце поднималось все выше, порхали бабочки, пели птицы, самолет чертил белую линию в небе. Время бежало. Девочки были поглощены разговором.

— Я хочу есть, — Валерка уже битый час дергал Дашу за платье.

Девочки уставились на него.

— Он хочет есть, — повторила Даша вслух, дабы уяснить происходящее.

— Да! — немедленно подтвердил тот.

— Значит, надо его кормить! — воскликнула Таня и вскочила на ноги. Девчонки засмеялись, а Валерка насупился.

По заросшей сорняками тропинке через довольно запущенный огород они подошли к дому.

— Я, наверное, пойду, — сказала Таня смущенно.

— Дома никого, оставайся. Мы одни с утра до вечера…

Таня на мгновение задумалась. Идти домой она не собиралась. Возможное одиночество пугало. К тому же она почувствовала, что хочет есть.

— Неудобно…

— Да ладно!

Валерка снова дернул Дашу за подол. Та открыла дверь, и они вошли. В полутемной передней Таня вышагнула из сандалий на прохладные половицы.

— А ну-ка, мыть руки! — скомандовала Валерке Даша и ногой подвинула к кухонной раковине низенький табурет.

На столе стояла гора не мытой с завтрака посуды. Даша вскипятила чайник, налила в тазик теплой воды и намылила губку.

— Я буду ополаскивать, — Таня сняла отряхивающего капли с рук пацаненка с табурета и включила воду. Через полчаса вся посуда обтекала на старой сушилке, а Валерка уплетал разогретый суп и косился на девочек. Даша предложила Тане супу, и та не стала ломаться.

Покончив с обедом, девочки прошли в соседнюю комнату. В ее глубине темнело пианино с кипой растрепанных нот, беспорядочно наваленных сверху. В простенке между окнами помещался телевизор. Две стены от потолка до пола были полностью заняты стеллажами с собраниями сочинений русских и зарубежных классиков, дефицитными сериями приключений, фантастики и детективов…

Таня провела пальцем по красивым корешкам и повернулась к Даше. Ничего подобного в их доме не водилось. Книги покупались по случаю и часто у букиниста. Не было ни собраний сочинений, ни книжных серий. Но то, что имелось в наличии, перечитывалось по много раз.

В школьной библиотеке в доступе оказывалось далеко не все. По этой самой причине целый пласт дефицитной литературы был Таней безвозвратно упущен. От Чуковского она перешла к Андерсену, потом к Пушкину, Бальзаку, Диккенсу, Толстому, Достоевскому и далее по списку. Понятия не имела о Дюма и Сименоне, «Петре Первом» Алексея Толстого и романах Юлиана Семенова. В прошлом году мать ее одноклассницы, заведующая библиотекой, изучив Танин читательский формуляр, прониклась к ней жалостью и вручила пару томов Дюма, дав понять, что посвящает ее в круг избранных. Через три дня книги были возвращены без всякой благодарности со стороны девочки, которая к тому же отказалась от дальнейшего знакомства с этим автором. «Надо же, как забита», — подумала заведующая.

— Ого, — сказала Таня. — Этого же ничего не достать…

— Папа говорит, что мама умеет жить, — Даша засмеялась.

— Что ты играешь? — Таня подошла к пианино.

— А ты?

— Ни за что, — отрезала Таня. — Но слушать люблю. Я слушатель!

Даша подвинула стул, уселась и заиграла Шопена. Она играла очень хорошо, и эту игру отличала не только техника, до которой Тане было как до луны… Таня оперлась на инструмент сбоку, и Шопен зазвучал внутри. Обняла край пианино и закрыла глаза. Вальс проник в нее, плескался, кружился и переливался.

— Ну ты даешь! — воскликнула она, когда Даша закончила.

— Еще?

— Играй все!

Даша доиграла Шопена, начала Мендельсона.

Таня слушала, и на душе полегчало. Отчаяние и страх отступали…

— Мультики! — Валерка тащил за собой маленький стул.

Даша глянула на часы, встала, включила телевизор и взялась было доиграть Мендельсона.

— Ты мне мешаешь, — заявил Валерка.

Таня рассмеялась. И они уселись вместе смотреть мультики, а потом проболтали на завалинке за домом до самого вчера.

9

Вера проснулась в полдень. Откинула одеяло, встала и потянулась. Как хорошо! Улыбнулась и вышла из комнаты. Мать что-то делала в кухне, глянула мельком, но ничего не сказала.

— Когда белить будем? — спросила Вера.

— А когда будем, тогда и будем, — Любовь чистила овощи в суп.

Вера молча села с другой стороны стола и стала глядеть в окно.

— Ну как там Маша-то? — осторожно спросила Любовь про свою двоюродную сестру. Она ждала рассказа о том, как прошла свадьба, но интерес свой обнаруживать не спешила.

— Тетя Маша? — Вера засмеялась. — Ты представляешь, Толик ужасно нервничал, перед самым входом в загс все протирал очки и уронил их. Очки вдребезги, тетя Маша сует свои — они оба ничего не видят без очков, ты же знаешь! В результате он прощурился всю церемонию. Ему можно было подсунуть кого угодно. При этой его подозрительности! Народ угорел. А мать невесты — здоровая такая тетка — привезла с собой всю их родню. Куча народу. И она во главе, как королева. Когда жених без очков оказался, она губы поджала, — Вера захохотала, Любовь подняла на нее глаза и улыбнулась, — и до самого стола не проронила ни слова! А там соседка-повариха пришла готовить помочь. У нее очки с огромным плюсом, тяжелые, здоровые, представляешь? Теща ее как увидела, так тут уже и не выдержала: «У вас что, в городе все слепые?!»

Любовь качала головой и улыбалась, Вера сияла. Помолчали.

— Я смотрю, свадьба удалась. Четыре дня гуляли…

— Удалась. Но нет, четыре — многовато…

Любовь молчала.

— Мама, я встретила человека… Нет. Он меня встретил. Мы были все это время вместе. Толика начальник… Я была очень счастлива. Очень, — Вера замолчала. — Танька конечно, дико обиделась, ведь спектакль…

Мать внимательно взглянула ей в глаза:

— Ничего, — собрала очистки и вынесла их на улицу.

Вера сидела, опершись о старенький стол, и смотрела в окно. Она вспоминала этого мужчину, его безупречно сидящий костюм и то, как он подошел к ней, его глаза, лицо и руки. Он был немногословен, но не отходил от нее ни на шаг. Остроумен и внимателен, но не спешил с комплиментами. Завладев ее вниманием, он дразнил, возбуждая любопытство. Она молчала, смущенная, а он, напустив на себя преувеличенно отстраненный вид, рассматривал ее исподволь, перекидывался шутками с соседями по столу, подливая вина ей и себе. И сказано между ними было не много. Ничего не было сказано, если задуматься. Свадьба шумела, произносились тосты, речи, люди хохотали, пели, танцевали, чокались, целовались и обнимались. Винные пары и сигаретный дым выливались в распахнутые настежь окна, где молодое лето благоухало цветниками. Курить он выходил на улицу, оставляя ее за столом. Возвращаясь, находил там же. Когда сумерки за окнами сгустились, он посмотрел на ее тонкую руку с длинными продолговатыми жемчужного цвета ногтями и произнес просто и тихо: «Мне пора. Пойдем со мной». Встал, откланялся и пошел к выходу. Молодые и тетя Маша вышли проводить. Шофер ждал на крыльце. Ничего не видящая перед собой Вера поднялась изо стола.

Он прощался, жал руки и желал счастья. Потом, словно вспомнив что-то, взглянул на Веру, стоящую за спинами хозяев: «Пойдем, — и уже тете Маше: — Не беспокойтесь, я довезу». Вера качнула маленькой сумочкой, подобрала длинный подол и уселась на заднее сиденье. Он сел рядом с водителем. Приличия, вроде бы, были соблюдены. Тетя Маша торопилась вслед с Вериной сумкой, в которой лежало платье для второго дня. «Спасибо», — поблагодарила Вера. Тетя Маша хотела что-то спросить, но машина тронулась, и она лишь махнула рукой, провожая их взглядом.

«Куда едем?» — спросил водитель. «Домой», — был ответ. Они мчались по темному шоссе, въехали в ночной город и сквозь окраины вырулили на центральный проспект. Машина остановилась у подъезда пятиэтажки, увенчанной шпилем. Он вышел, открыл Вере дверцу, подхватил ее сумку и сказал водителю: «Бывай».

Все время, пока они ехали в лифте и он отпирал дверь, Вера молчала. И он был благодарен ей за это молчание. Пропустил в темную переднюю и включил свет. Она хотела разуться, но он остановил ее протестующим жестом, прибавив тихо: «Такая красота. Красота». Провел в гостиную, включил торшер. Усадив в кресло, скрылся в соседней комнате. Вера смотрела перед собой. Она чувствовала, что этот мужчина полностью подчинил ее себе и она несется в мощном потоке его воли неизвестно куда.

И что ей хорошо.

Вернувшись, он приблизился и протянул руку. Она поднялась, и он обнял ее нежно и ласково и осторожно вынул шпильки из ее длинных сильных волос. В следующее мгновение они целовались все жарче и жарче. Раздевали друг друга, вдыхали запах друг друга, соприкасались, смешивались и сливались.

Она была счастлива.

Утром Вера проснулась от скрипа кровати. И захотела подняться. «Постой», — он взял ее за руку. Она взглянула на него и улыбнулась. «Ты не возражаешь?» — он закурил и обнял ее свободной рукой. Между блаженными затяжками расспросил о ее жизни. Слушал внимательно, не переставая обнимать. И она поведала ему про свой неудачный брак, Танечку, работу и маму. «Сколько тебе лет?» — спросил он, и она ответила простодушно, как в детстве. В ответ он скупо рассказал о себе, тщательно взвешивая каждое слово.

На двенадцать лет старше нее, главный инженер огромного предприятия. Два взрослых сына. Развод и раздел имущества несколько лет назад вызвали много толков и чудом не стоили ему должности. С тех пор, как он поселился в этой относительно небольшой квартире, несколько женщин в его спальне сменили одна другую. Этих отношений он не афишировал, ценил свое положение, независимость и все меньше нуждался в друзьях.

Она слушала, опустив глаза. Длинная шея, изящно склоненная в невыразимо трогательной покорности. Он подумал о бывавших здесь до нее. С каким нетерпением с утра он всегда ждал, когда женщина уйдет. Ему не хотелось, чтобы эта уходила.

— Ты хочешь о чем-то спросить?

— Нет, — она не поднимала глаз.

Он подумал, что становится сентиментальным.

— Я пойду? — спросила она.

— Тебе нужно идти?

— Нет.

— Так не ходи, — он осторожно высвободил руку, сел и вдруг, сам не зная почему, засмущавшись, потянулся за халатом. Поднявшись и обозревая в окно воскресный утренний двор, он задумчиво завязывал пояс. На спинке кровати висело ее длинное, шелковое, в рассыпающихся хризантемах платье. Он прижал его к лицу и вдохнул запах. В дверях оглянулся:

— Красивая. Ты красивая.

Они завтракали и снова любили друг друга. Его любовь не была настойчивой и поспешной, как в молодости. Податливость этой женщины рождала удивительную слаженность. Он гладил ее по лицу, закладывал прядь волос за ухо. Ему было хорошо с ней. День сменился ночью, ночь утром. С понедельника он шел в отпуск, но планировал выйти, как обычно, на работу. Позвонив секретарше, сказал, что будет во вторник.

Вера чувствовала себя как во сне. Такого мужчины она никогда не встречала, происходящее было невероятно. Она поставила себе границей вторник и была уверена, что никогда больше его не увидит.

Он смотрел на нее, целовал, любил, кормил. Так хорошо ему давно не было. Он оставил насмешливый тон, который напустил на себя, когда увидел ее. Ему нравилось, как она двигается, что мало говорит. И как говорит. Он даже слушал, что она говорит.

В отличие от других женщин, которые попадали к нему домой, она не интересовалась, где и на что живет его бывшая жена, помогает ли он детям, как ему удалось достать то и это. С другими, даже если что-то не произносилось вслух, это читалось в глазах, в молчании. Он знал женщин. Напористые, яркие, умные, нежные, кроткие и по-настоящему добрые — были ему вполне знакомы. Но она была красива, грациозна. Не сказала ни единого слова восхищения. Это возмущало и обескураживало, но он не подавал виду. То, что он разглядел в ее глазах, не оставляло сомнений. Но, черт возьми, почему же она этого не говорит?!

На его машине, которую водитель оставил под окнами, они отправились в лес. Она бродила среди деревьев, одетая в джинсы младшего сына и его собственную рубашку. Он развел костер и поджарил сосиски. Когда он делал это в последний раз? Может быть, когда дети еще учились в школе. Глядя на огонь, он задумался о своей жизни, заключив, что все-таки хорошо быть свободным, когда ты еще ого-го-го. И такая красавица случилась. Ничего не говорит, ни о чем не спрашивает. И все-таки как прекрасна жизнь.

Они перекусили. Он растянулся на солнышке, положил голову к ней на колени и закрыл глаза. Она гладила его по голове, повторяя про себя его имя — Андрей, и опять думала, как он не похож на тех, кто встречался раньше. А ему вдруг захотелось рассказать об этом лесе, о родителях, братьях и детстве, которое было точно таким же, как и у большей части ребятишек этого города в первое послевоенное десятилетие. Слово за слово он разговорился. Слова казались ему избитыми, события банальными, но он чувствовал, что Вера слушает, и продолжал говорить с закрытыми глазами. «У меня ноги затекли», — она осторожно убрала его голову со своих колен, подложив свернутую кофту. И он почувствовал себя оставленным, но в следующее мгновение ощутил ее тепло у себя под боком. Он взял Верину руку в свою и не выпускал, пока не устал говорить.

Вечером, когда они вернулись, он пригласил ее в ресторан. Она покачала головой.

— Почему? — ему стало интересно, потому что сам он не любил бывать там. Но есть в доме было нечего. В ответ она замялась.

— Так что же?

— Не обижайся, но я думаю, тебя хорошо знают там…

Он посмотрел на Веру в ее чудесном платье, которое он попросил надеть. И ему стало неловко. Они нажарили картошки и съели ее с остатками сосисок.

Наутро она сказала, что ей нужно ехать, что она обещала ребенку вечером театр.

— Сколько лет ребенку?

— Четырнадцать.

— Ого, четырнадцать! Почему бы ей не сходить с друзьями?

Вера промолчала и отвернулась. Андрей обнял ее и поцеловал в шею. «Всего лишь один день», — подумала она и осталась.

10

Саша открыл дверь кладовки, которая дохнула застоявшимся запахом старых вещей. Все тут было навалено скопом. Он искал верхонки — стер руки в кровь, когда пилил дрова с отцом. Не думая признаваться, продолжал сжимать рукоятку пилы, пока отец не уселся перекурить. У того ладони были словно из дерева, с крепкими, пожелтевшими от табака пальцами. Он вытряхнул папиросу из пачки и глянул на Сашу исподлобья:

— Что-то быстро ты уделался.

— Я — нет.

— Хорош на сегодня.

Докурив, отец пошел принять свой послеобеденный стаканчик. Средний сын вызывал тупое раздражение. Вот Игорь — тот другое дело. Работяга и выпить не дурак. С тех пор, как старший съехал, вечерами поддержать компанию было не с кем: друзей не водилось, а соседи уязвляли гордость. «Всё вертятся, устраиваются, норовят хапнуть побольше, — привычно думал он. — Вот и она туда же», — дальше шла мысль про жену по накатанной, и глухая злоба поднималась в душе. Он опрокидывал стакан, и зыбкое равновесие восстанавливалось. «Слабаки», — думал он про младших сыновей. И все труднее было успокоиться. Его бесила их жизнь, Сашкин гараж, Ванькина пацанва и то, что жена вечно брала сторону детей.

Сашка водил дружбу с соседскими мужиками, копался в их «железках». И они, встречая сына, тянули ему руки как равному, кивая отцу издалека и слегка.

«Рабочий — основа всего. Как же иначе? На нас все и держится. А эти все ловчат, все норовят устроиться за наш счет…» Дальше мысль буксовала. «Щенок», — привычно подумал он о Саше и налил второй стакан. Праведный гнев надежно заслонял его от жизни, не оставляя ни единого шанса на контакт. Жена жалела его. Игорь и Ванька не думали о нем вовсе. Саша думал, хоть ему и не нравилось думать об отце. Он давно понял, что тот не любит его. Никого не любит. Мысль эта поначалу была оглушительна. Горька и ни к чему не вела. А если так, что толку думать?

Он быстро отыскал пару новых верхонок и вернулся во двор. Отец уже ушел, но напилить они успели порядочно, и Саша взялся за топор. Стукнула калитка, пришел Ванька.

Усевшись на то самое место, где только что курил отец, Ванька подхватил лежащую рядом пилу, опер ее ручкой о землю, стал пружинить. Она издала жалобный звук. Саша подошел, молча отобрал пилу и отставил в сторону.

— Все вкалываешь, — сказал Ванька. Он был невысокого роста, щупл. Маленькие темные глаза и суетливость делали его похожим на мелкого грызуна.

Саша не ответил.

— Что толку? — продолжал Ванька. — Так и так всю жизнь в дерьме сидеть…

Саша глянул мельком. Брат, как обычно, повторял чужие слова. И понятно чьи. Саша промолчал опять. Его молчание раззадорило Ваньку.

— Покурим? — он демонстративно вытянул пачку из кармана.

В другом месте Саша не отказался бы, но курить дома — матери расскажут об этом раньше, чем она успеет дойти до ворот…

— Где твоя? — Ванька кивнул в Танин проулок.

Саша поднял брови, но по-прежнему ничего не отвечал. Примерился топором, ударил чурку, и она раскололась на части. Ванька упер локти в колени и держал сигарету большим и указательным пальцами. Его просто распирало от собственной значимости.

— Лысый спрашивал про тебя. Типа, давно не видно.

— Шестеришь?

— А что?

— Раньше я что-то не замечал, — соврал Саша.

— Смотря на кого…

— Угу, — Саша примерился к следующей чурке.

— Да что ты знаешь? — Ванька вошел в раж, мелкие черты делали его похожим на злобного мышонка.

— Да все я знаю, — Саша уверенно врал наугад, на что Ванька всегда велся.

— Я в деле.

— Да правда, что ли? — Саша ухмыльнулся.

— Вчера на шухере стоял.

— Врешь.

Саша криво усмехнулся, но внутри словно что-то упало. Он давно догадывался, к чему шло. Вот оно. Ванька не врал. «Дурак. И зачем он только рассказал», — с досадой подумал Саша, внезапно забыв про намеренную свою провокацию. Неприятное знание легло новой тяжестью. «Как же он задолбал. Какая мне разница? Но мать… Спокойно». Что конкретно сделал Ванька, пока было не ясно. Саша опустил топор на чурку и сел рядом, стараясь не выдать интереса. Что вышло лишним, потому что Ванька в полчаса сам собой слил брату, где обчистили дом и всех, кто участвовал. Всё, что знал.

— Послушай, — Саша смотрел Ваньке в глаза. — Ты мне ничего не говорил. Понял? Не вздумай трепаться об этом. Выкручивайся, как знаешь. Ты хоть понимаешь, во что вляпался?

Ванька ничего не ответил. Но знал, что братан — могила.

Когда тот ушел, Саша продолжал сидеть, уставившись на топор. Ванька — дурак, но что они от него хотят? То, что был обокраден чей-то дом, само по себе не трогало. В их округе случалось разное: пьяные драки, семейные разборки, воровство. Пару лет назад женщина с соседней улицы зарубила спящего мужа-алкоголика. Время от времени кто-то умирал с перепоя. Говорили «сгорел». Что заставляет людей спиваться? Саша не знал. Мать говорила — «слабость». Ванька — слабый. Матери жалко Ваньку.

Саша подумал о матери, и его сердце сжалось. Люди живут как хотят, его это не касается. Но мать… Она ничего не должна знать.

11

Таня возвращалась домой той же улицей, по которой шла утром. Выйдя от Даши, она вспомнила все, что произошло вчера, и ее душу снова охватило смятение. Весь этот долгий-предолгий день ей удалось не думать о вчерашнем. Но вот оно настигло ее, и никуда не уйдешь.

Кто-то ей рассказывал. Она слышала где-то. Но только не могла припомнить, где и что точно. Какая-то история. Что-то нехорошее, ужасное. Гадость какая-то… Поцелуй. Он поцеловал ее, этот взрослый мужчина. Она не понимала, как это случилось. Она хотела… Что? Прижаться и чтобы он обнял ее. Она и сейчас этого хотела. Но поцелуй… Ее никто еще не целовал вот так, в губы. До вчерашнего дня она даже не представляла себе, как это. Ей хотелось, чтобы он обнял. Но ему почему-то понадобилось ее поцеловать. Ну и пожалуйста, жалко, что ли? Хотя, если бы это был кто-то другой, то вряд ли бы у него это получилось…

Пробравшись в свой проулок соседским двором, Таня увидела бабушку.

— И где тебя носит? Как с утра ушла, не поела… — бабушка хотела сказать что-то еще, но замолчала и внимательно посмотрела на Таню. — Инка забегала. Я думала, ты с ними. Где была-то?

Таня обмерла:

— Что Инка?

— А что Инка? Тебя спрашивала. Ты бы поела…

— Где мама?

— Ушла. Тебя не поймешь: то ждешь ее, убиваешься, а придет — уматываешь куда-то на целый день. — Любовь кинула конец шланга, из которого поливала, в кадушку. — Воду закрой.

— Сейчас.

Завинчивая запотевший кран, Таня кинула взгляд на будильник. Девятый час. Инка вряд ли придет. А завтра… Что будет завтра?

Назавтра сияло солнце и дорога стелилась под ноги. Она убегала с утра тем же путем. Блуждала переулками, сидела на берегу ручья. Мысли и чувства раскачивались, как на качелях. В сиянии утренней росы все казалось прекрасным, исполненным тайн и смыслов взрослой жизни. Она думала, что любима и желанна, и это наполняло ее неведомой доселе гордостью. Таня лелеяла эти мысли, купалась в них. Они обволакивали все ее естество сладкой пеленой и погружали в мир мечтаний, где она, приближаясь к этому мужчине, садилась у его ног, склонив голову к нему на колени. Он гладил ее по голове, и это значило мир, покой, любовь… Мысленно она обращала его взгляд к себе, и тут, раз за разом, происходил сбой. Что было в этом взгляде? Что-то заставляло ее трепетать. Теплая волна сбегала сверху вниз и закручивалась внизу живота. Удивленная этой сладостью, она думала: что же дальше? И ее собственное тело подсказывало ей — что дальше… На этом месте неизменно являлась большая женщина, которая была неумолима, как… Как эта единственно возможная реальность, от которой никуда не уйдешь.

Могла ли она ошибиться? Ведь он любил, любил ее! И она снова и снова замирала в самой настоящей благодарности. Возможно ли? Мать, бабушка и друзья — весь остальной мир колыхался где-то далеко, когда она затуманенным и счастливым взором скользила по шелестящим ветвям деревьев, громоздящимся грудам облаков, тяжелым каплям слепого дождика, что прибивал рыхлую и теплую пыль под ногами…

Но та женщина вновь и вновь вставала в дверях. Дикий стыд пронзал Таню, и все оборачивалось в совершенно другом, ужасном свете, она вскакивала с места, шла куда-то, пытаясь избежать, сбежать, держаться подальше от тех мест, где могла бы встретиться с Инкой. И они не встречались.

Несколько раз она заходила к Даше и там ей были рады. Валерка бросал взгляд исподлобья и вываливал к Таниным ногам груды видавших виды машинок, Даша улыбалась. Девочки взахлеб беседовали о том и об этом, и темы не иссякали: о школе, друзьях, книгах, картинах, фильмах.

Даша рассказывала о своей семье. Таня — никогда. Ей не хотелось врать новой подруге, как не хотелось говорить и простой правды. Зачем? Она была уверена, что Даша не поймет. И все бывало просто замечательно до того, как они расставались, когда в один момент бесследно гасла Танина улыбка, а внутри открывалась холодная и безнадежная пустота.

С Инкой они знали друг друга сто лет, и в их отношениях не было много слов. Беготня, игры, проказы, драки с мальчишками… Объяснять ничего не требовалось, и всегда находилось чем заняться. Инка была неотделима от картинки вокруг. Крепкая, со светло-русыми выгоревшими на солнце волосами и правильными чертами, сложенными в открытое и простое выражение. Их дружба была как солнечный свет. Или воздух. Они были Инкой и Танькой. А что еще?

Они не виделись неделю. Когда Таня думала об Инке, она улыбалась. Но не замечала, не знала об этом.

12

Лысый вошел в гараж тихо, сплюнул у ворот, не говоря ни слова, уселся на корточки и закурил. Саша коротко глянул. Белобрысый недомерок с рябым, загорелым, подвижным, как ртуть, лицом криво ухмыльнулся в ответ. В бесконечных ужимках его лица прятался холодный взгляд неправдоподобно светлых глаз.

Они жили на соседних улицах, ходили в одну школу, обретались и обтирались рядом. Делили незатейливую жизнь, которая довольно рано показала, что от Лысого лучше держаться подальше. Уличение его в подлянке и честная победа в драке не давали ровным счетом ничего. Он ускользал и выворачивал все наизнанку, виртуозно манипулируя и творя власть. Саша не поддавался, имея результатом видимый нейтралитет.

Лысый курил. Саша молчал.

— Где братан?

— Я знаю? Че надо? — Саша в упор посмотрел на него.

Лысый сплюнул на пол и глянул на Сашу с затаенной ненавистью и издевкой.

— Полегче, братан.

— Я тебя не звал.

— Оба-на!

Сашино сердце неприятно екнуло. «Что ему надо? Я ничего не знаю. Дурак Ванька. Спокойно. Сейчас сам все выложит… Мое дело — сторона». И продолжал молчать.

— Ну че ты, че ты… — тихонько засмеялся Лысый. — Не звал он. Знал бы — звал бы…

«Вот оно, сейчас».

Лысый глянул в Танин проулок.

— Как у тебя с этой-то? В натуре, не выгорит у тебя нихуя.

В глазах у Саши потемнело, кулаки сжались, и он уже повернулся приложить Лысого башкой к гаражным воротам. Но на мгновение задержался, и Лысый знал эту его манеру. Он переступил в сторону, снова уселся на корточки и не спеша потянул новую сигарету из пачки.

— Ну че ты, братан. Да узырил я все, прям с первого ряда, — он скабрезно хмыкнул.

---

«Гонит, что-то ему надо», — подумал Саша и ошибся. Потому что ничего другого от него Лысому сегодня было не надо.

— Позырил бы, как она на Инкиного папашку вешалась! — Лысый с удовольствием заржал, откровенно наслаждаясь произведенным эффектом: никогда еще он не видел такого лица. Овчинка явно стоила выделки. Чиркнув спичкой и с удовольствием прикурив, он поведал всю сцену в деталях, как ему посчастливилось увидеть ее из-за забора через открытую дверь мастерской. Интуитивно воздержался от выдумки, чем сильно выиграл в правдоподобии. И знал, что делал: узнав все со слов Лысого, невольно, Саша увидел это «все» его глазами.

На мгновение мир померк. Он опустился на табуретку. Все чувства были на лице, бесполезно скрывать. Сколько-то он просидел так, потом поднялся, приблизился к Лысому вплотную, нагнулся и рванул его за майку вверх. Тот продолжал тихонько смеяться и размахивать сигаретой. Саша дернул ее из пальцев.

— Ну че ты, че ты, — продолжал веселиться Лысый. Быть «приложенным» случалось ему не впервой.

— Послушай, ты, — Саша приблизил лицо к бегающим смеющимся глазам. — Тебе повезло, если я первый, кто это услышал. А если услышу еще, то молчать, кто обчистил тот дом, не буду. Сечешь?

— Санек, да ты охуел. Там твой братан на шухере стоял!

— Вали отсюда.

— Охуел на хуй… — Лысый покачал головой, постучал грязным пальцем по виску и убрался.

Саша стоял, опершись на верстак. Злость на Лысого схлынула мелкой волной. Он не видел Таню за эту неделю ни разу. Инкин отец. Он представил склоненную в капот спину, руки в масле, лицо, глаза. Молчит все время. Хороший мужик.

Он убил бы его.

Саша уселся и долго сидел так. Сначала думал о себе. Потом про Таню, мать и Ваньку. И снова про Таню. Не думать о ней было невозможно. Думать о ней было больно. Так же больно, как про мать и Ваньку. Но сильнее. И это неловкое чувство как-то странно знакомо. Он только забыл… Что-то такое… Что-то там, где… щенки слепые.

Что это?

13

Любовь проснулась с первым светом. Очнувшись ото сна, она повернулась и подумала: «С девкой что-то неладно». От всех грустей назначалось одно лекарство — пристроиться к делу. Так решилось и на этот раз: а побелить-ка дом! С Верой они на определенный день не договаривались. Однако надо купить извести да кисть новую… Сказано — сделано. Да и базарный день сегодня. Вера придет — а у них уже все готово. Плохо ли? Вера… Любовь вздохнула и опустила свои сухие в тонких извитых венах ноги в старые тапки.

Через полчаса на тарелке румянилась первая партия драников.

— Вставай-поднимайся! На рынок поедем. Давай, вставай, лицо умывай, — поддавала она преувеличенного энтузиазма.

Танечка потянулась.

— На рынок? Чего это ты, баб?

— Давай, давай. Время идет, нас не ждет.

Таня приподнялась на кровати, с любопытством поймала мимолетный бабушкин взгляд.

Нехитрый завтрак, сборы, дверь на замок — и вот они уж идут по пыльной дороге.

— Старый да малый, — приговаривает бабушка.

Таня подхватила ее под руку и прижалась, вдыхая родной запах. Улыбнулась, заглянула в лицо. И старое сердце Любови дрогнуло, потеплело. Она на мгновение ослабла и оступилась.

— Шемела. Вот и хорошо. Вот и ладно.

Грохочет трамвай, мелькают освещенные ярким утренним солнцем зеленые ветви. Бабушка сидит, степенно опустив сумку на колени. Танечка держится за поручень ее сиденья. Ветер, врываясь в открытые окна, шевелит их платья. Они вместе едут на рынок. Только это, то, что сейчас. И оно прекрасно.

Задолго до ворот выстроились рядами торговцы всякой всячиной — бабки с семечками, цыганки в платках, с цветастыми платьями на раскинутых руках. За воротами в овощных рядах — тетки с ведрами отборной прошлогодней картошки, пучками пузатой редиски и первыми огурчиками. У кооперативного магазинчика грузчик бу́хает на прилавок весы, а потом вытаскивает первую партию ящиков с привозными помидорами. В считанные минуты к весам выстраивается очередь: «Почем помидорчики?»

— Может, постоишь пока? — неуверенно спрашивает бабушка.

— Давай! — отзывается Таня, и бабушка тянет из сумки измятые два рубля и аккуратно свернутую авоську. А сама неспешно отправляется к дальнему краю, за территорию рынка, где прямо на земле стоят перевернутые ящики из-под стеклотары с разнокалиберными плошками поверх. В плошках — кусочки негашеной извести, а рядом — длинные, зеленовато-желтые кисти для побелки.

Танина очередь бойко продвигается, и вот твердые красные помидоры перекатываются в подставленную авоську, а сдача стукает в блюдечко на прилавке. Таня поспешно отходит, раздумывая, где лучше подождать бабушку. Фруктовые ряды наполнены черешней и абрикосами. Нездешняя одежда южных людей проглядывает из-под привычных глазу, изрядно пропыленных пиджаков. А приспособленный к торговле русский словно надет поверх непонятной беглой и гортанной речи…

Таня глядит на базарную суету вокруг и вдруг видит его, всемогущего и неотступного держателя своих счастливых и мучительных дум.

А он уже давно смотрит, изводится и удивляется откровению, что показало вдруг бездонную глубину его привычной, затертой годами жизни.

Что она могла знать об этом? Что могла видеть, кроме бесконечной нежности его взгляда? И она рванулась к нему, как к солнцу, изо всех сил желая скорее, скорее…

— Папа, папа!

Голос, бег, раскинутые руки. И руки, раскрытые в ответ…

Как же! Что же! Таня застыла. Алка с разбегу наскочила, Инка подошла следом. Они показывали ему что-то, смеялись. Он обнимал, улыбался, кивал. И поворачивал их прочь, прочь.

— Ну что ты встала-то! Уже или туда, или сюда! — толстая потная тетка с сумками задела плечом, переваливаясь дальше.

Таня продолжает стоять. Яркий свет, потрескавшийся асфальт. Жизнь колышется и раскачивается. И ничего, ничего нет верного в ней.

Подошла бабушка, сказала что-то. Таня покивала, что-то ответила. Покачала головой. Взяла бабушку под руку, и они пошли на остановку.

А потом — мотание трамвая, ветки хлещут в окна. Листьям же больно, больно. Снова и снова. Их нужно убрать, отвести. Как?

Любовь смотрела на Таню, качала головой. Болели ноги, она устала. Хотела спросить, сказать что-то, но слова подбирались всё не те… И привычно подумалось: «Ох, грехи наши тяжкие».

14

В воскресенье с утра Саша глянул в окно и увидел Таню с бабушкой. Сердце привычно екнуло, но тут же взяла досада.

Со двора он никуда не пошел. Мать полола грядки, отец курил на крылечке. Саша отворил гараж, занялся тем-сем. Заглядывали пацаны. Соседи перекидывались словцом. Он весь обратился в слух. Люди так много говорят, самые невероятные слухи легко плодятся и быстро разносятся. Но пока он не услышал ничего нового.

Почему так не хочется, чтобы кто-то узнал? Какая ему разница? Он вообще ей — кто? Никто. Люди делают что хотят. Его не касается.

Тетя Поля оперлась на забор, окликнула мать. И он снова прислушался. И снова ничего. Против воли вспоминал их самую первую поездку к террикону. И как она неслась по обочине. Сумасшедшая. Никакого ума нет. Он думал разозлиться на нее. Но злиться по-настоящему не очень получалось.

Вот они. Идут обратно. Бабушка прихрамывает и подволакивает ногу. Таня несет сумку, смотрит в землю. Не видят его… А спустя полчаса она выкатывается верхом на этой своей невозможной железке и, привстав, стремительно скрывается за поворотом…

Он молча выкатил старый велик, запер гараж и устремился вслед. Мать взглянула украдкой. Вниз, вниз, вниз. Разбитая дорога, железнодорожная одноколейка, поворот к террикону. Катясь по заросшему травой проселку, он уже знал, что ее там нет. Но все крутил педали, пока не учуял едкий запах, не увидел дымящиеся розовые камни, ручей в стороне. Вокруг покачивалась подросшая пыльная трава с натыканными в ней седыми грязными одуванами…

Невозможно остановиться, невозможно вернуться, снова и снова напряженно слушать, кто что скажет. Он колесил по округе, убеждая себя, что никого не ищет. Или ищет? Зачем, что он ей скажет? Просто увидеть. И страшно найти…

Назавтра с утра ее платье снова мелькнуло и исчезло.

Делая вид, что идет по делу, он обходил улицы, время от времени кивая знакомым, смотрел тут и там. На задах поселка он, наконец, увидел ее: она сидела на траве, и какой-то сопливый пацан играл в куче песка неподалеку.

Сердце обмерло и упокоилось. Он подошел и сел рядом. Таня взглянула удивленно, но ничего не сказала.

— Ты кто? — сурово спросил пацан.

Саша не ответил. Они сидели и молчали.

Как это она так забыла о нем?

А он забыл, как с ней легко. Вот думал, что сказать. А ничего не надо. Но не смотрел, держал глаза в другой стороне.

Таня украдкой взглянула. Кажется, можно ничего не говорить.

Скрипнула калитка, Даша вышла и приостановилась. Саша оглянулся:

— Привет.

— Привет, — отозвалась та.

Таня удивилась.

— Ну, я пойду, — он поднялся.

Валерка замахнулся и швырнул в него горсть песка.

— Ах ты, поросенок! — Даша покраснела.

Но шкет и не думал отступать. Он набрал вторую горсть и принял угрожающую позу.

Саша смотрел на него и смеялся, качал головой, вытирал глаза. Потом глянул на Таню и слова сложились сами:

— Завтра в четыре можешь?

— Что?

— Поедем. Как договаривались.

Ничего они не договаривались. Но он уже повернулся и пошел. Таня вопросительно посмотрела на Дашу. Та пожала плечами:

— Одноклассник мой…

---

                                                ***

Назавтра в четыре он стоял у Таниной калитки. Ветер надувал занавеску на открытой двери. Бабушка высматривала в низком парнике огурцы. Таня вышла, шагнула в сандалии, подняла голову и вздрогнула.

Он сделал жест рукой, мол, давай побыстрее. Она удивилась, подошла.

— Так ты едешь?

— Я? Да.

— И где, на чем?

«Ого», — подумала Таня и сказала:

— Щас, — и расправила задники сандалий.

Как здорово лететь с горы! Ухабы стряхивают оцепенение. Подставив лицо ветру, она катилась вслед за Сашей все дальше и дальше. Дома закончились, и за шоссе темной зеленью встали молоденькие сосенки. Под колесами мелькала ухабистая дорога. Так далеко забираться Тане еще не приходилось. За перелеском дорога пошла в гору, и показался край другого поселка. На затяжном подъеме она быстро выбилась из сил, но не подавала виду. Когда крутить педали снова стало легко, Саша резко свернул, и с поросшего редкими соснами крутого уклона открылся захватывающий вид: причудливо неровная земля в травах и кустарниках простиралась до самого горизонта, где в серовато-лиловой дымке угадывались шахты и терриконы.

— Красиво, — выдохнула Таня. Физическая усталость на время властно вытеснила все прочее. Она старалась отдышаться и смотрела, смотрела вдаль. Душевный груз дрогнул, и она с благодарной улыбкой обернулась на Сашу.

Такой реакции он не ожидал и не совсем понял, что именно привело ее в этот восторг.

Они покатались еще, описав приличный круг. Он молчал, и она, против своего обыкновения, тоже ничего не говорила.

Возвращались той же дорогой, что и в прошлый раз. Таня порядком устала и была рада покатить в горку его велосипед вместо тяжелого своего. Поравнявшись с поворотом на Инкину улицу, Саша неожиданно туда свернул. Таня остановилась как вкопанная:

— Постой.

— Что?

— Давай пойдем прямо.

— Но так мы слегка срежем….

— Нет.

Его лицо изобразило удивление. Таня продолжала стоять. В глубине Инкиной улицы он заметил подлетающий мячик. И подумал: «Метров сто пятьдесят».

— Постой, — повторила Таня.

Саша не обернулся. Она хотела его окликнуть. Но никогда не приходилось звать его по имени… Да и что сказать? Он продолжал катить ее велосипед. Таня замешкалась. Он удалялся. Она побрела следом, лихорадочно раздумывая, как бы его остановить…

Саша шел не спеша, прислушиваясь: идет ли? Инка, Макс и Серый перекидывались в волейбол. Показалась Алка с подросшим щенком на руках. Она глянула на Сашу, и на ее лице образовалось любопытство: кто-это-с-кем-это? Немедленно отошла в сторонку, чтобы все хорошенько разглядеть, а в следующее мгновение уже вываливала пса на землю и неслась навстречу Тане, раскинув руки. Бросилась на шею, прихватив для верности ногами: «Я — клещ!»

В раздражении и досаде Павел убирался в мастерской. «Ну прям как пацан. Заигрался. Ну и ну. Да чокнулся просто». Он собирал доски с резными розами и чеканки с волоокими девицами, сгружая их в дальний угол. Вдруг стены покачнулись. Жизнь накренилась, и он, ухватившись за край верстака, старался установить ее в прежнее положение. Весь в холодной испарине, опустился на стул. Прислоненные лицом к стене жестянки с грохотом повалились.

«Долбанный хлам. А я — скотина… Никто не должен узнать. И точка. Вообразил себе… Что, ну что уж такого, в конце концов, произошло?» И мысль снова завелась по кругу, он силился ее остановить. И получилось.

«Да сколько можно? Залить отмостку, там должен остаться цемент, пойти посмотреть, сколько…» Самовольно поселившаяся в цветнике крапива поигрывала листочками на ветру.

— Инка! — рявкнул он. — Вырви крапиву!

Она крикнула что-то в ответ, но он не слушал:

— Без разговоров! Давай-давай.

«Так случилось, да и все… И все».

Алка тащила Таню к ребятам, игра остановилась. Инка кричала: «Танька, привет!» — подпрыгивала на месте и смеялась. Невозможно не отозваться. Безотчетный порыв радости в мгновение прорвал обморочный ступор стыда. Таня засмеялась и на простодушные вопросы, где же ее носило, выпалила первое, что пришло в голову:

— Такую классную девчонку встретила! Я вас познакомлю!

Инка удивленно глянула на Таню, а потом куда-то в сторону. Таня повернулась и увидела свой велосипед, прислоненный к забору. Саша ушел.

Потом они перекидывали мячик. И все было то, да не то. Как же она, оказывается, соскучилась. Но если бы можно было уйти, исчезнуть прямо сейчас! Никогда, никогда уже не будет по-прежнему. Она сама все испортила.

Мать девочек глядела из-за занавески: «Смотри-ка, пришла. А то Инка заколебала уже — где да где. Само все и устроилось».

Она вломила Пашке по-тихому. Седина в голову, бес в ребро. Будет тише воды, ниже травы. Знакомые слова перекатывались как камешки. Не мы первые, не мы последние. Танька никому ничего не скажет, ясно как день. И сама больше не сунется, не из тех… А все-таки глаз да глаз нужен.

Перемешала окрошечку. Кусочки один к одному. Позвать на ужин? Она снова глянула в окно на ребятишек. Опять весь тюль пыльный. А небо-то какое ясное, хороший день, однако, завтра будет для стирки…

Солнце закатывалось, Таня заторопилась домой.

— Танька, — Инка смотрела на нее. — Ты придешь завтра?

Что-то оборвалось внутри, и она почувствовала себя связанной:

— Конечно.

Какое облегчение остаться одной! Таня ощутила небывалую усталость. Она так устала, что не заметила даже, как мысли, что не давали покоя ни днем ни ночью, прекратили свое мучительное метание и ворочались теперь тяжело и равнодушно. Вкатила велосипед на пригорок и остановилась передохнуть. Внизу краснела крыша Инкиного дома. Его дома. Их дома. Она снова вспомнила, как они подбежали к нему на рынке. И его распахнувшиеся руки. И как он их увел. Стыд, ужас и унижение возвращались снова и снова. Ведь он их отец. Зачем она подошла тогда, как, как это все получилось? Как все это понимать? Все неправда. Она ошиблась. Но в чем, где? Взрослый, хороший человек. Он не мог не знать… Но если все-таки… Как это признать? Нет. Потому что, если он… Тогда все это теплое и нежное — просто неправда. Нет. Не нужно. Было же что-то. Она не могла ошибиться. Иначе все бессмысленно.

И жестоко.

Испуганной и выбившейся из сил птицей ее мысль тяжело кружила над вопросом «кто он?», не решаясь приземлиться, ответить, признать, ведь ответ означал суд. Кто она такая, чтобы судить его? Или все-таки это — ее собственные заблуждения? Невозможно! Или и то и другое. Нет, это уж слишком!

Так кто же он? Какой он? Нет, не так. У него… дети, семья, дом. Вот. Это проще. С этим, кажется, не ошибешься. Тут или есть, или нет. Семья, дом. У него есть.

И у меня будет!

Только дойдя до Сашиного дома, она вспомнила, как попала сегодня к Инке. Да это же он ее привел! Этому открытию Таня изумилась. Но долго думать не стала.

Саша видел, как она идет домой. Ему хотелось, чтоб все было как раньше. Танька и Инка. Пусть бы они снова были вместе.

А может, Лысый просто наврал? На миг Сашу озарила надежда. Конечно, как он раньше не подумал… Но нет. Что-то все-таки было. И от мысли, что это может повториться, он просто терял голову.

А эта Даша. Непонятная тихоня, и что Таня в ней нашла? Он едва замечал ее в своем классе. Но Таня выбрала именно ее. «Почему?» — спрашивал он себя, хотя и догадывался почему, испытывая досаду и ревность. Она ускользнула за границы его поля, где все было ясно — ее друзья, Инка, Алка… Да хоть бы и их отец!

«Как будто ругаю ее, — подумал он. — За что?»

                                                ***

Днями позже, идя по улице, Саша услышал:

— Эй, Санек!

Он оглянулся. Инкин отец сидел за столиком в палисаднике перед домом своего приятеля, всем известного под именем Игорез. Временами ему удавалось склонить Павла «посидеть». Они покупали пива, и все шло по одному раз и навсегда заведенному порядку: Игорез быстро хмелел, начинал задирать соседок и приставать к проходящим мимо женщинам. Павел молча подливал себе и криво ухмылялся над выходками друга. Они являли собой примечательный контраст: сухой, высокий, молчаливый Павел и низенький с круглым нависающим брюшком балагур Игорез.

— Санек! — Павел присвистнул и махнул рукой, — поди сюда.

Саша терпеть не мог, когда орали через улицу, но подошел к распахнутым настежь воротам. Павел поднялся из-за стола и нетвердой походкой двинулся навстречу. Подошел, вытянул сигарету, предложил:

— Будешь?

Саша покачал головой, Павел прикурил, сделал неопределенный жест рукой, дохнул пивными парами и дымом:

— Че не заходишь-то?

Саша молчал. «Так бы и дал ему в морду». Поднял глаза и встретил трезвый и тоскливый взгляд.

— А, — заметил Павел и затянулся. — Давай, сынок, если за дело-то.

Вышел Игорез с очередной запотевшей банкой:

— Здорово, Санек!

Саша не ответил. Игорез удивился, поставил банку на стол.

— А ты знаешь, Санек, что не здороваться со старшими нехорошо? Ну, как она жизнь-то?

«Просто убил бы», — подумал Саша и снова посмотрел на Павла. Игорез перехватил взгляд:

— Ах ты, щенок!

По-прежнему не отзываясь, Саша плюнул Павлу под ноги и пошел прочь. Игорез дернулся следом, но Павел остановил его:

— Ну, и куда ты, дурак старый?

— Совсем оборзели. Щенок!

— Сиди, — Павел толкнул Игореза на лавку. — За своими щенками смотри!

Саша шел, не видя дороги, и кровь бешено стучала в висках. А Лысый не врал. Удивительно, что никому еще не растрепал. В то, что его угроза сработает, Саша не особенно верил. Но что сказано, то сказано. Назад не вернешь.

Как неожиданно, быстро и сильно он оказался вовлеченным в дела посторонних, в сущности, людей! Такого раньше никогда не бывало. И не сказать, чтобы это ему нравилось.

15

А лето катилось дальше. Пошла клубника, бабушка наварила варенья. Две недели ушло у Веры на побелку дома изнутри и снаружи. Они с Таней перетаскивали с места на место скарб, звенели гулкие стены, пахло свежестью. Таня мыла полы от известковых разводов, и известь разъедала пальцы. И как только люди работают в этих перчатках?

Вечерами они жарили картошку, ужинали втроем. Вера изредка улыбалась, но больше помалкивала. Танечка рассказывала смешные истории, заразительно смеялась. Любовь думала: «Вот шемела». История с несостоявшимся походом в театр была забыта.

Еще неделя — и Вера докрасила оконные переплеты и ставни и уселась пить с матерью чай. Тани не было. Помолчали немного, и Вера рассказала о том мужчине из соседнего города, что увез ее после свадьбы. Рассказ получился коротким и грустным.

— И после вы не виделись?

Вера покачала головой. Любовь вздохнула.

— Верочка, — она заглянула в глаза дочери, — но ты не девка, с толку-то себя сбивать…

— Нет, — Вера сплела длинные пальцы с въевшимися остатками краски на суставах. Косточки на миг побелели, руки дрогнули, на глаза навернулись слезы.

Мать вздохнула, поднялась, положила руку на голову дочери, провела по волосам, помолчала и отошла. Она переставляла кастрюли, и в сердце ее была боль. Днями раньше она собиралась что-то сказать Вере, но что же именно? Никак не вспомнить…

— Мама, как Танечка?

— А ничего, — преувеличенно бодро отозвалась Любовь, — такой кавалер у нее…

Они посидели еще немного, и Вера засобиралась к себе.

— Мама, я послезавтра приду.

— Приходи, смородину соберем. Давай, моя хорошая, засветло.

Вера переоделась, протерла босоножки. Вышла за калитку. Навстречу шагала Танечка, а тот парень глядел ей вслед.

— Мама, ты уже уходишь? Ну, пока, — Таня подбежала, чмокнула в щеку. Вера обняла ее, парень отвернулся. Вера разомкнула руки, глянула Тане в лицо. И ничего не сказала.

Пошла на трамвай, кивая встречным соседям. Когда свернула со своей улицы, лицо ее стало усталым. Она ехала в вечернем полупустом вагоне, глядя в окно невидящим взглядом. Войдя в их с Танечкой квартиру, не зажигая света, прошла в комнату, прилегла, в чем была, на диван и тихо заплакала.

16

Теперь они часто проводили время вместе. Справившись с делами, Таня выходила на улицу. Если Саша был в гараже один, она заходила и они сидели на досках в его дворе, болтая о разном, а время летело так быстро, как никогда раньше. Когда Таня вспоминала, как он вернул ее Инке, улыбка всякий раз появлялась на ее лице. Чему она улыбалась, оставалось для него загадкой. Но не было ничего лучше этой улыбки.

Саша по-прежнему боялся, что «та история» выйдет наружу. Лысого он с тех пор не видел, а о том, что делает Ванька, вообще не думал. Когда Тани не было рядом, мысль о том, что она целовала другого, настигала его гораздо чаще, чем хотелось бы. И он искал и не находил никакого объяснения этому ее поступку, что было особенно мучительно. «Ненормальная», — думал он в такие минуты.

В хорошую погоду они ездили в разные места, куда бы Таня никогда не решилась сунуться одна. Саша чувствовал ее радость, и от этой радости ему становилось так хорошо, как никогда не бывало. У них не случалось разногласий, и оба принимали это как должное.

Изредка Таня убегала к Даше или Инке. Она их познакомила, но это знакомство не вызвало большого энтузиазма ни с той, ни с другой стороны. Инка в это лето была занята своим одноклассником Максом, который значился влюбленным в нее «с первого класса». Они ходили в кино и целовались. А однажды Инка по секрету сообщила Тане:

— Он сказал, что после школы мы поженимся…

Таня смотрела на подругу как зачарованная, не веря ушам. Ну и ну. Для абсолютного большинства пацанов Инка с детства была «своим парнем». Даже с Максом какие-то поцелуи было совершенно невозможно представить…

— А вы уже целовались? — Инка смотрела настойчиво-вопросительно.

— С кем? — растерялась Таня.

— Как с кем! Ну ты даешь!

— Нет! — выпалила Таня. — Конечно, нет.

— Ну-ну.

                                                ***

Вторую неделю стояла безветренная, без единого облачка в небе жара. Они выкатились в самое пекло и на обратном пути остановились передохнуть у подножия террикона. Все так же едко дымились розовые камни, темно-зеленая трава обступила ручей. Таня уселась в тени дерева, разулась, опустила ноги в прохладную воду, откинулась назад, опершись на руки. И снова Саша увидел, как ее локти выгнулись в противоположную природе сторону. Короткие выгоревшие на солнце брючки подтянулись вверх, обнажив худые, в комариных укусах лодыжки и случайный синяк повыше. Растянутая майка сползла на одну сторону, приоткрыв плечо. Наполовину выбившиеся из хвостика волосы намокли на висках.

Саша сел поодаль и стал смотреть в другую сторону.

«После школы мы поженимся», — вспомнила Таня Инкины слова и в очередной раз удивилась. О своей собственной взрослой жизни она думала в неопределенно-далеком будущем времени.

Она повернулась к Саше и вдруг спросила:

— Почему ты пошел в девятый класс?

Он глянул удивленно:

— Не знал, что мне нужно.

— А теперь знаешь?

— И теперь не знаю.

— Но что же ты… станешь делать? — Саша помедлил с ответом, и она нетерпеливо добавила: — Когда закончишь? — и вдруг поняла, что это будет прямо на следующее лето.

Он удивился логике вопроса, но улыбнулся и ответил:

— Там видно будет. Работать пойду. В армию пойду.

— В армию?

— Что тебя так удивляет?

Она смутилась, вынула ноги из воды, встала и босиком пошла вдоль ручья. Саша двинулся следом, прямо по каменистому дну. Прохладная вода приятно остудила ноги, смыла пыль со сланцев и они заблестели на солнце.

Таня оглянулась и увидела, как он идет против течения. Она захотела ступить в воду, но остановилась. Там, где она стояла, берег ручья приподнимался, слегка нависая над водой. Саша поравнялся с ней, и она смотрела на него сверху. Ей хотелось спуститься, но она не решалась соскочить. Протянула руки, чтобы он помог ей сойти, но он легко подхватил ее и держал над водой, не думая отпускать. Она выгнула спину, Саша засмеялся. Таня нахмурила брови.

— Ты как моя двоюродная сестра.

— И ты ее тоже вот так вот держал?!

— Да.

Таня отвела взгляд, обхватила руками его шею и осторожно спросила:

— Сколько сестре лет?

— Тогда пять было, — он смеялся.

Таня расцепила руки и снова выгнула спину, но он не отпускал, потому что вдруг почувствовал кое-что. И никак нельзя было, чтобы она заметила это. Он понес ее вверх по ручью. Она обняла его рукой за шею, глядя на его лицо вблизи и чувствуя его запах. Над верхней губой и на подбородке пробивалась щетина, а шея была влажной от пота. Таня отвела глаза, глянула вниз и махнула ногой.

— Поставь меня туда.

Он неловко опустил ее в воду.

Она сделала несколько шагов, но камни оказались такими острыми…

— Ой! — Таня покачнулась, и он взял ее за руку. Она вышла на траву.

— Постой, — Саша снял сланцы и шлепнул ей под ноги. Она нерешительно просунула пальцы и засмеялась:

— Моя мама говорит, что нельзя войти в одну реку дважды. Ты случайно не знаешь, что это значит?

— Нет.

— И я не знаю, — она ступила в ручей снова, но сланцы были так велики, что все норовили соскользнуть и всплыть. Она смеялась, и Саша снова взял ее за руку:

— Пошли обратно.

Они дошли до ее сандалий. Обулись и поехали домой. Он крутил педали и думал, какой сегодня замечательный день. Потом они расстались, договорившись встретиться назавтра.

17

Дома бухтел телевизор, отец лежал на диване, мать возилась в кухне.

— Есть будешь?

— Да.

Она села напротив и смотрела, как Саша ест. Хотела спросить про Ваньку, но вдруг тихо заметила:

— Ты счастлив, сынок.

Саша удивленно поднял глаза.

— Ты просто светишься весь.

Он промолчал. Она встала и вышла.

«А средний твой, Нина, — чистое золото», — говаривали соседки. Она лишь отмахивалась, не сглазить бы. Но знала, что Саша — лучшее, что у нее есть. Хотя и про другие милости судьбы старалась не забывать. Вот дом, например, что достался им в наследство от мужниной бездетной тетки пятнадцать лет назад. Или свекровь, которая любила ее, сироту, как родную дочь… Да и сам алкоголик-муж, что навсегда вошел в дурной кураж, переехав сюда из общежития, ведь что правда, то правда — никогда не поднимал на нее руки.

А она что — она ничего. Справлялась потихоньку. Главное — добыть еды, дотащить и приготовить. Столько еды нужно четырем мужикам! Потом огород еще. И вечное чувство вины за неустроенный дом.

Она жила на фоне нескончаемых взрывов бешенства мужа, как иные живут у моря, денно и нощно слыша его прибой. И еще была тайная страсть, которая надежно держала ее на плаву, — работа.

Нина пришла на завод девочкой, имея восемь классов образования. Однообразный труд, раннее замужество и трое детей не давали понять, что за удовольствие можно найти в этих ежедневных восьми часах от звонка до звонка. Но в тот год, как Ванька пошел в школу, ее свекровь как-то сказала ей с глазу на глаз: «Шла бы ты, Ниночка, учиться…» Нина удивилась. Невозможно было представить, чтобы та сказала это ее мужу. Чтобы вообще возможно было ему такое сказать…

После долгих раздумий она подала документы в техникум на заочное. В учении неожиданно открылось большое удовольствие, какого она не знала в школе. Примерно в это же время муж уволился с их завода и устроился работать сдельно, вполне сносно обеспечивая семью. Нина не скупилась на выражение благодарности, шибко не распространялась о своих занятиях и была даже рада, когда муж задерживался допоздна.

Теперь, когда она приходила на работу… С чем это сравнишь? Решались проблемы, рассасывались заторы, все начинало крутиться. Заглянув за границы конвейерного однообразия, она обнаружила стройность и красоту технологии. И поняла, что ей удалось узнать кое-что, но осталось еще больше! И это наполняло ее тайной радостью.

В цеху она была нужна, ее ждали. В год окончания техникума Нина стала мастером. А еще через три — замначальника цеха.

Работала она с мужиками, а домой всегда шла с женщинами из бухгалтерии, что жили по соседству. Зимой они ехали три остановки на трамвае, а летом шли пешком, по дороге обходя три продуктовых магазина. Так что когда она добиралась до дома, ее низенькую коренастую фигуру симметрично дополняли две нагруженные авоськи, которые каждый день аккуратно сворачивались и возвращались в карман сумки.

Готовка шла тем же самым конвейером. И не было никакой возможности этого избежать. Иной раз за жаркой котлет ей приходила в голову мысль, что и в домашней жизни должно быть что-то дальше, за пределами этого кухонного конвейера… «Воспитание», — догадывалась она.

В глубине души в «воспитание» она не верила. Каждый из ее сыновей с самого начала был тем, кем он был. И ничего тут не поделаешь. Но иногда против воли вспоминалось расхожее: «Растут как трава». И тогда она с тревогой думала о Ваньке, а в голове неумолимо стучало: «Упустила, упустила, упустила».

---

                                                ***

За переборкой остатков прошлогоднего лука на веранде Нина подумала: «Неплохая девчонка. Но не пара ему». Потом на ум пришел ее старший, Игорь, его история с одногруппницей из училища и аборт в шестнадцать лет.

«Надо с ним поговорить», — вроде бы уже совсем решила она. Но Сашино лицо все стояло перед глазами. Что-то совершенно особенное. Очень простое, поразительное. «Что я скажу? — подумала она. — Могу сказать, что знаю…» — но уже понимала, что знает-то как раз таки он. Знает что-то, чего, как будто, не знает она… И это было как минимум тревожно.

Она не стала говорить с ним.

А он понял, что она не будет, и вздохнул с облегчением. Что он мог ответить? Все, что он узнал, вряд ли можно было обратить в слова…

18

Июль перекатился в август. Таня рвала ягоду, мыла полы. Бабушка варила варенье, солила помидоры. Вера покрасила крылечко и перечитывала Достоевского. Саша ходил за молоком и хлебом, скидывал в стайку привезенный уголь. Нина получила квартальную премию, ее муж загремел в больницу с печенью. Про тех, кто обворовал в начале лета дом, у милиции была версия, но никаких доказательств. Лысый курил траву и угощал Ваньку. Павел залил отмостку, его жена перемыла весь дом. Инка тайком целовалась с Максом и полола клумбы. Алка отлынивала где только можно, красила губы и наводила кудри. Даша уехала на месяц к родственникам и писала Тане письма. Игорез провел ночь в вытрезвителе.

Таня частенько торчала в гараже у Саши. Он не зашел ни разу даже в ее калитку. В своих велосипедных путешествиях они нередко оказывались наедине. Иногда она обнимала его, а один раз даже погладила по голове, и он чуть не умер от удивления. Он таскал ее на руках, но когда попытался поцеловать, она быстро отвернула лицо.

Так жизнь шла своим чередом, и лето повернуло к осени.

В тот вечер Таня с Инкой до одури резались в бадминтон и Инке удалось победить с перевесом в одно очко. Идя домой, Таня предвкушала, как сейчас вымоет ноги и усядется на крылечке с книжкой… Она привычно хлопнула калиткой, прошла вдоль дома… и лицом к лицу столкнулась с незнакомым мужчиной, который стоял на их крылечке, как на своем собственном, и курил трубку. Таня в жизни не видела, чтобы кто-то курил трубку. Она во все глаза смотрела на невозмутимого незнакомца.

— Вы кто?

Тот вынул трубку изо рта, выпустил дым.

— Андрей Сергеич, — он смотрел на нее сверху вниз. — А кто ты?

— Таня…

— Я жду твою мать вот уже час, но, кажется, еще не потерял надежды, — он усмехнулся и вернул трубку в рот.

— А. Где бабушка?

Он указал на закрытую дверь и посторонился. Таня удивилась. Забыв вымыть ноги, она поднялась по ступенькам, и дверь закрылась за ней.

Бабушка боком сидела за кухонным столом. Перед ней стоял пустой бокал, из которого она обычно пила чай, рядом лежала ложка. Бабушка сидела в большой задумчивости. Таня вопросительно посмотрела на нее. Та помолчала и сказала тихо:

— Вот уж сколько времени как пришел, а в дом не проходит… — и растерянно взглянула на Таню.

— Чего же он не съездит к нам?

— Да был уж. И где ее носит? Обещала заехать сегодня. Вот он и ждет.

Таня пожала плечами, заглянула в сковороду, разогрела ужин. Бабушка все сидела и молчала.

— Ты будешь?

— Ешь сама, — бабушка махнула рукой.

Таня поела, налила чаю.

Потом они сидели в сумерках, не зажигая света. Наконец раздался стук в дверь. Таня открыла, мужчина шагнул в полутемную кухню:

— Я, пожалуй, поеду. Передайте это Вере, — он протянул изящную коробочку духов. — Мой телефон у нее есть, так что… Всего хорошего.

Когда мать рассказала ей о странном визитере и выложила подарок, Вера погрузилась в сладкое оцепенение, подумав только: «Надо же». Она так часто и мучительно вспоминала все, что случилось с ней за те четыре дня, что чувствовала теперь усталость. Духи ей не понравились.

На следующий день Вера позвонила Андрею, и он приехал в тот же вечер. Она не знала, что говорить и молчала. Он развлекал ее рассказом о том, как добирался домой на последней электричке и чудом избежал драки с какими-то подвыпившими юнцами. Он был рад ее видеть, хохотал и чувствовал себя на двадцать лет моложе.

После их скоротечного приключения он недели две не вспоминал о нем, погрузившись в привычный круговорот дел. В последние годы Андрей Сергеич в отношениях с женщинами более всего ценил приятные воспоминания. Когда Вера впервые после их расставания пришла ему на ум, он подумал, что на этот раз воспоминания особенно приятные. «Старею», — усмехнулся он и переключил мысли на другое. Большинство его любовниц были «одноразовыми». А редкие романы еще ни разу не заканчивались так легко, как того хотелось бы. Глупые женщины жаждали получить его в собственность.

Спасибо, он сыт этим по горло.

Потом явился младший сын и потребовал денег. Андрей с ходу отказал, хотя знал, что даст. И почувствовал себя одиноко. Ему стало жалко себя. Он вспомнил, как лежал головой на Вериных коленях и смотрел в небо. Никогда и никому он не признался бы в тех чувствах, что навалились на него.

Затем случилась командировка в Москву, где среди шумной суеты больших улиц он снова почувствовал себя одиноко.

По приезде была работа, рыбалка с приятелями, дачные посиделки. К тому моменту Вера уже не шла у него из головы. Однако новая встреча означала непременные затруднения в будущем. «Все было хорошо», — он пытался поставить точку в этой истории, но не мог, что раздражало. Андрей смотрел на жен приятелей и думал, как бы взлетели его акции, будь Вера рядом. И вдруг улыбнулся этой провокационной и спасительной, все как будто объясняющей мысли.

Вернувшись домой, он нашарил в ящике стола лежащие там «на всякий случай» французские духи, с неудовольствием вспомнил про машину в ремонте и назавтра ушел с работы пораньше, чего вообще-то никогда себе не позволял…

Через пару недель Вера получила предложение выйти замуж. Предполагалось, что она переедет к Андрею, а Танечка останется с бабушкой. «Ты же понимаешь, у меня всего две комнаты. Мы просто не поместимся. Но я попытаюсь эту проблему решить. Обещаю тебе».

«Невероятно», — подумала Вера.

Она привыкла рассказывать матери абсолютно обо всем, но на этот раз медлила. Этот человек будто подломил ее волю. Она думала о нем дни напролет, и вся история представала то в одном, то в другом свете. То он казался ей правдивым, любящим, нежным. То холодным, жестким и циничным. Она знала о нем так мало и думала так много… Примерно так же много, как привыкла думать о себе. Только теперь она напрочь забыла думать о себе. Ее картина мира не вмещала больше одного героя. Просто теперь героем была не она. В Верином мире Веры больше не было. А она даже не заметила этого.

Когда Андрей предложил ей стать его женой, она растерялась, но с самой первой минуты знала, что ответом будет «да». Как, впрочем, знал и он.

Ее разговор с матерью вышел коротким. Вера ни слова не сказала о своих слезах и терзаниях. Потому что просто забыла о них. Любовь умолчала о своих чувствах в вечер явления героя. Лишь внимательно смотрела и слушала. Что тут скажешь? Она молчала до тех пор, пока в воздухе не повис вопрос о Танечке. Это было все, что на этот раз требовалось от Любови в ответ.

— Верочка, поступай, как знаешь. У нас с Таней все устроится отлично. А там видно будет…

Вера благодарно поцеловала мать.

Любовь глядела в окно. Две яблони переплелись ветвями. Одна из них, расколовшаяся в грозу и подпертая чурбаком, тянула ветви вверх, шелестела листьями, покачивала наливающимися плодами. «Она из тех, кому нужно прислониться. И всегда такой была. Это хорошо, когда есть к кому. А девка, — Любовь улыбнулась, — эта не пропадет…»

Оставалось рассказать Тане. Они договорились с Верой, что та расскажет обо всем сама.

Разговор получился несколько странным. Во всяком случае, не таким, как ожидала Вера. Ее неприятно поразил как будто отсутствующий вид Тани. Она не ожидала никаких трудностей, потому что до сих пор была уверена в своем безраздельном господстве в сердце дочери. Пугающие рассказы о том, куда ведут катаклизмы переходного возраста, ее как бы не касались. Ничего такого с ее дочерью не случалось. Та не хамила, не выглядела вызывающе, не болталась с мальчиками, хорошо училась и ни у кого не вызывала нареканий. Договориться с ней можно было абсолютно обо всем. В глубине души отсутствие проблем с дочерью Вера относила к числу своих личных заслуг и принимала как должное. Но Таня не являлась предметом ее гордости. Когда другие матери рассказывали о своих детях, она неизменно отмалчивалась. Чего об этом говорить? По правде сказать, она и думала о Тане немного. А иногда ее даже слегка раздражала вечная готовность дочери к пониманию, заглядывание в глаза и эти к месту и не к месту объятия…

Последнее время Таня как будто не искала ее общества, и Вере это было на руку.

— Понимаешь, тот мужчина, что приезжал тогда… — осторожно начала она, — он хочет жениться на мне…

— Ты его любишь?

— Кажется, да.

— А он тебя?

— Говорит, что любит.

— И что же? — Таня представила того мужчину. Перспектива оказаться с ним рядом показалась невозможной.

— Как что? — Вера растерялась. — Мы собираемся жить вместе, — тут она вспомнила, что именно хотела сказать Танечке, и быстро заговорила: — Мы собираемся жить у него. Но пока, к сожалению, без тебя… Он живет в… — она назвала город. — Но как только появится возможность…

— У него есть дети? — перебила Таня.

— Да. Взрослые уже.

Таня задумалась. Ведь именно этого она и хотела… Хотела, чтобы в жизни мамы появился мужчина и она стала счастливой. Танин взгляд приклеился к терриконам на горизонте. «Интересно, как они выглядят вблизи?»

Она стряхнула оцепенение и посмотрела на мать. Та напряженно ждала, что же дочь ответит.

— Не волнуйся, мамочка, все будет прекрасно… Конечно! — она обняла мать и поцеловала ее. — Знаешь, я рада.

Вера вздохнула с облегчением.

— Но как же моя школа?

— А что твоя школа?

— Ну, где я буду теперь учиться… Если ты уедешь? — спросила Таня и подумала: «Не может быть!»

— Там же и будешь. Пока вы останетесь с бабушкой в нашей квартире… Но это не навсегда, понимаешь? В конце концов мы будем жить все вместе…

— Все вместе?

— Ну да… — Вера старалась придать голосу уверенности.

Таня представила, как это будет. Нарисовала радостную картинку. И постаралась в нее поверить…

                                                ***

— Постой, я устала, — Таня соскочила с велика, когда они поравнялись с заколоченным домом в конце улицы. — Давай отдохнем, — она вопросительно взглянула на Сашу. Тот пожал плечами. День выдался хмурый и довольно прохладный. Саша знал, что она и по жаре может проехать куда дальше, но мало ли… Он опустил велосипед на землю и привалился к старой березе. Таня ходила вокруг, трогая траву, что-то говоря… Ему нравился ее голос. Частенько, не вникая в слова, он следовал за интонацией, и этого оказывалось вполне достаточно для понимания. Особенно когда она была в этом своем легком настроении. Он наслаждался им, и она знала это. Таня пристроилась напротив, замолчала и сорвала большой наполовину пожухлый лист хрена. Повертела в руках. Сорвала еще два, засмеялась, сложила их веером и стала обмахиваться. Получилось смешно. Она подобрала волосы вверх, воткнула и них два листа, важно кивала, и развесистые листья покачивались, словно страусовые перья. Они смеялись, потом Таня снова говорила что-то. Солнечное настроение так и плескалось в ней.

— Моя мама выходит замуж и уезжает, — вдруг уловил он посреди прочего.

— Что?

— Выходит замуж и уезжает.

— Как?

— Так.

— А ты?

— А я — нет.

Он внимательно посмотрел на нее. Она наслаждалась произведенным эффектом:

— Вот. А ты не слушал.

Он не ответил, решив, что это розыгрыш. Однако пауза затянулась. Таня вздохнула и сказала:

— Правда.

— И что? — он подождал, не скажет ли она еще чего.

Но Таня иссякла.

— Чего тебе еще?

— Ничего… Просто ты говоришь об этом как-то…

— Как?

— Между прочим.

— А как надо?

Он смутился и промолчал.

— Я не знаю, — Таня запнулась и замолчала.

Ни за что на свете не рассказала бы она ни ему, ни кому другому, как долго мечтала об этом. И вот теперь, кажется, все вроде бы начало сбываться… И она полна радужных надежд. Но тот мужчина… С ним было что-то не так. В своих мечтах об идеальной жизни она напрочь упустила, какой именно мужчина должен оказаться рядом с ее матерью. Ее это не касалось. Он должен был их любить… Здесь реальность давала осечку, и Таня гнала эти мысли. Все наладится. А как же еще?

Саша удивился. Все с этой девчонкой было наперекосяк. От ерунды готова заплакать. А жизнь переворачивается — смеется. Но тут в его сердце шевельнулась надежда:

— И где ты теперь будешь жить?

— Там же, где и раньше.

Он вопросительно поднял брови.

— С бабушкой.

19

На школьную перекличку Таня не ходила, явившись первого сентября к линейке, которую простояла с отсутствующим видом. Одноклассники едва ее замечали. Девчонки обсуждали обновки и парней. Парни пялились на девчонок исподтишка, задирая их с преувеличенной развязностью. Летний опыт поражал разнообразием. Поездки к морю, новые лифчики, выпивка, приводы в милицию. Комсомольские лагеря, песни под гитару, грандиозные планы перестроить школьную жизнь. Гормоны бродили. Страсти бушевали. В классных группировках завязывались перестановки и назревали новые любовные истории.

Все, чего хотелось Тане — чтобы ее не трогали. Вот бы стать невидимой! Она вздохнула и посмотрела на свои сандалии. На правой ноге подошва под большим пальцем протерлась почти насквозь и «просила каши». Дома, в темном углу прихожей, остались новые туфли, купленные по блату. И Тане они не просто нравились. Они были многообещающими. Но она их не надела. Просто пока носишь сандалии — лето продолжается.

Первый урок — русский. Таня смотрит в окно. Мягкое сентябрьское солнце на осенних клумбах. Как красиво! Таня переводит взгляд на русичку. Старомодное всесезонное кримпленовое платье хронически перекошено. Несвежие волосы закручены все в ту же неизменную прическу. На спинке стула — старая шаль. Таня поморщилась, отвернулась и подтянула ноги под стул. Подошва прогнулась, и палец сунулся в дырку. Таня нахмурилась. Снова взглянула на русичку и улыбнулась: «Останавливает время. Как я — лето…»

На перемене к ним зашла классная. Девчонки окружили ее. Таня постаралась незаметно выскользнуть за дверь. Когда прозвенел звонок, они столкнулись в дверях.

— Как твоя сестренка? — классная изображала вежливый интерес.

— Какая сестренка?

— Как какая? Твоя!

Таня открыла рот. Но тут учительницу окликнули.

— Все, бегу-бегу. Потом расскажешь.

---

«О Господи!» — подумала Таня. Она напрочь забыла про это свое вранье. Раньше извелась бы вся, думая, как с этим быть. А теперь спустя минуту уж и не помнила.

Как не думала никому сообщать о грядущем замужестве матери.

                                                ***

Сентябрь стоял на славу. Сухость воздуха ушла, он стал сыроват и прозрачен. Пыль прибилась, и ясное солнце сияло в прозрачной глубокой голубизне. Остатки лета дышали нежной грустью. Травы пожухли, в сладком яблочном запахе угадывалась легкая горчинка, а к вечеру к ней примешивался запах дыма. В кладовой выстроились длинные ряды банок с соленьями и вареньями. На чердаке сушился на газетах лук, в коридоре стояли ящики с красно-зелеными помидорами и корзины с яблоками.

В цветнике топорщились последней пышностью нежных оттенков игольчатые астры и яркие, словно пластмассовые, георгины. На кустах малины среди подсыхающих листьев краснели последние подвядающие ягоды.

Грусть уходящего лета мешалась с мыслью о скором отъезде матери, который означал перемены в жизни. Конечно, к лучшему, как же иначе?

Таня продолжала жить у бабушки. Вера уволилась с работы, но, решив задержаться до конца огородного сезона, почти все время проводила с ними. На сердце было неспокойно: с одной стороны, она до сих пор не могла поверить в свое счастье, с другой — оставить Таню было немыслимо. Счастливая рядом с Андреем, Вера чувствовала, знала, что он счастлив тоже. Однако у ее матери Андрей Сергеич после того первого визита, ссылаясь на занятость, больше не появился. «Моя хорошая, — сказал он, — распишемся по-тихому и устроим ужин в семейном кругу». Звучало как будто правильно. Но представить было невозможно.

Любовь, Вера и Таня собирали урожай, сгребали сухую ботву в кучи, подрезали и подвязывали кусты, таскали картошку в подпол, а морковь пересыпали сухим песком в ведрах. Подошло время решать, что делать с домом на зиму. Оставлять его нежилым было нельзя, так как с первыми морозами водопроводные трубы неизбежно бы перемерзли и полопались. Подразумевалось, что бабушка переселится в их квартиру: о смене школы, считавшейся хорошей, на «неизвестно что» не могло быть и речи. Со дня на день Вера откладывала разговор о доме, пока ее мать не сообщила, что через своих многочисленных знакомых уже нашла квартирантов до весны, «а там видно будет».

Позвонив Андрею, Вера, беспечно смеясь, рассказала, как замечательно все устраивается. Тот хмыкнул, вспомнил Любовь и подумал, что не ошибся. Людей, на которых можно положиться, не так уж много. Он видел их за километр, ценил. И старался не оставаться в долгу ровно настолько, насколько считал нужным. Поэтому в следующие пару дней организовал две машины — с углем, дровами и надежными ребятами, которые скидали и сложили все, куда им было сказано.

Любовь оценила этот жест. Попросила Веру поблагодарить Андрея Сергеича от ее имени. И решила пока что не раздумывать много об избраннике дочери: «Поживем — увидим». Жизнь научила ее отодвигать все, что терпело, за границы «нынче». Как припрет — не отвертишься. А до того… что толку думать?

                                                ***

Подошел день Вериного отъезда. В их с Таней маленькой квартирке посреди всегдашнего легкого тарарама стояли собранные сумки. Вера жарила тартинки и заваривала чай. Это странно напоминало выходной. Таня смотрела в окно. Там шел дождь. Вчера, собирая вещи, они весело болтали и строили планы. Сейчас дочь выглядела растерянной. У Веры сжалось сердце. Она протянула руку и погладила Таню по лицу.

— Мы будем жить вместе. И очень скоро.

Та рассеянно покивала. Обнялись на пороге, и дочь ушла в музыкальную. Когда она вернулась, матери уже не было. В квартире царил идеальный порядок, никак не свойственный их привычной жизни. Таня вздохнула и стала собираться в школу. На это полугодие приходилась вторая смена, что для их переполненной школы было в порядке вещей.

К приготовленному матерью обеду она не притронулась.

20

Прошла неделя, за ней — другая, подошел Верин день рождения. В воскресенье, как было условлено, Таня с бабушкой отправились в соседний город. Всю дорогу до электрички и потом, в вагоне, они шутили и смеялись, подбадривая друг друга. Не прошло и двух часов, как они уже стояли на привокзальной площади.

«Я знаю — город будет,

Я знаю — саду цвесть,

Когда такие люди

В стране советской есть!» — продекламировала Танечка знаменитую строфу, построчно распределенную на четыре крыши. Четкий ритм строфы словно подправлял неправильный полукруг зданий. Таня подмигнула:

— Бабуль, про вас стих-то!

— Артистка! — Любовь скользнула по площади равнодушным взглядом, высматривая телефон-автомат: Вера просила по приезде позвонить, чтобы Андрей Сергеич приехал забрать их с вокзала.

Октябрьское солнце светило сквозь легкий смог. От того места, где они стояли, в разные стороны лучами расходились три проспекта. Таня загляделась в перспективу одного из них. Все тут было на размер больше, чем в ее городе. Этот разбег в размере давал возможность другой пропорции, рождающей стройность. И строгость.

Бабушка тронула Таню за плечо, протянула две копейки и кивнула на телефон:

— Поди позвони матери-то.

— Постой, — Таня шагнула к стоящему рядом такси и назвала адрес.

Водитель выдохнул дым и назвал стоимость, которая примерно равнялась сумме мелочи в Танином кармане. Таня выразительно погремела ею:

— Поехали!

Бабушка подошла и переспросила цену.

— Ну как есть артистка! — она улыбнулась, покачала головой, и они уселись в машину.

Проехав несколько кварталов, таксист повернул во двор и остановился, не спрашивая, какой подъезд им нужен. Таня выгребла мелочь, отсчитала нужную сумму. Водитель, не глядя, ссыпал ее к себе.

Они огляделись. Величавый дом примыкал к просторному скверу.

— Ого! Шикарно, — Таня посмотрела на бабушку, закатила глаза и тут же скосила их к переносице. Уловка была беспроигрышной. Любовь засмеялась и махнула рукой:

— Да ну тебя!

А Таня хохотала и входила в гулкий подъезд. Взбежав на два лестничных пролета, она свесилась через перила и повторила:

— Просто шика-а-а-рно!

Но это больше не сработало. Любовь тяжело поднималась, и Тане приходилось подолгу ее ждать. Лифтом они воспользоваться не решились. На четвертом этаже позвонили в высокую дверь. Открыла Вера.

— С днем рождения, мамочка! — закричала Танечка.

— А я жду вашего звонка! Уже беспокоиться начала, — Вера светилась счастьем. — Как же вы добрались?

По квартире носились вкусные запахи. Андрей Сергеич стоял в глубине коридора, улыбался и изображал радушного хозяина:

— Раздевайтесь скорее — и к столу.

Любовь коротко поздоровалась с ним и прошла за Верой на кухню. Таня скинула новые туфли и, не дожидаясь приглашения, прошла в гостиную. Андрей Сергеич, секунду поколебавшись, вернулся в свое привычное кресло.

— Я, с твоего позволения, сяду, — он кинул на Таню взгляд спокойный и покровительственный. В действительности сегодня с утра он страшно нервничал и раздражался.

Тот дурацкий визит к Вериной матери часто против воли приходил ему на ум. Трясясь в последней электричке, на которой не ездил годы, он недоумевал о случившимся. Его брала досада, он был зол на себя. Время безумств прошло. Разве он не знал этого? Когда два развязных урода попросили закурить, он с ходу послал их. Когда один ему врезал, Андрей удивился. Поднялся, вломил в ответ и почувствовал облегчение. Парень полез на рожон, но второму драться явно не хотелось. Так что продолжения не последовало. У вокзала Андрей Сергеич нащупал трубку в кармане, однако закурил сигарету из почти целой пачки. Затянулся. И махнул таксисту, раздумав идти пешком. Хватит на сегодня.

Поднимаясь на свой этаж за полночь, он рассмеялся. А когда Вера позвонила утром, был счастлив.

Очень скоро он признался себе, что хотел бы иметь эту женщину рядом. Ее чувства были очевидны. Однако, когда он закинул удочку про совместное житье, она неожиданно ответила отказом.

Жениться в его годы на женщине с ребенком было чистым безумием. Конечно, он смог бы прожить без нее. Ведь он уже так жил. Но понял, что нажился.

Про Веру он никому не рассказал. Мог себе позволить. Родители умерли, друзья отдалились. Детей это не касалось. Основную и большую часть жизни он проводил на работе. Там, конечно, интересовались. Вот потому-то и нет! И что тут рассказывать. Как и о чем? Ни к чему.

Жизнь с Верой оказалась приятным сюрпризом. Ведь что он о ней знал? Что она красива и чудесно пахнет. Это было важно, но не удивительно. Другое дело, что она вошла в его жизнь без претензий, натуги и конфликтов. Она обходилась малым, то есть буквально — ее вещи занимали очень мало места. Андрей тихо удивлялся и в глубине души ждал подвоха. Но это когда ее не было рядом. Когда же она была с ним, он разрешал себе не думать вообще.

Теперь вот эта нескладная девчонка вдруг — в его доме. Ходит, смотрит. Городской пейзаж. Обычная, маслом писанная картинка. Разглядывает ее внимательно. Помнится, он сам купил ее черт-те сколько лет назад. Тогда она ему почему-то понравилась…

Вид и дух этой квартиры поразили Таню до глубины души. Ничего подобного она никогда не видела. Этот дом… Он был запущен. И элегантен одновременно. Мебели мало, стен много. Тут и там висели картинки — среди репродукций и гравюр попадались акварельки и небольшие пейзажи маслом. На одном из них был дождливый день и красный трамвай. Ездить в таких ей довелось немало. Но никогда не пришло бы в голову его нарисовать! В картине было настроение. Поддавшись ему, Таня простодушно приблизила взгляд, чтобы понять, как же это сделано. И увидела хаотично наложенные разноцветные мазки. Ей были знакомы многие шедевры мировой живописи. Но этот красный трамвай стал первым холстом, который она увидела воочию. Таня отодвинулась. Мазки сложились в очертания. Очертания порождали ощущения. И в этом было чудо. Она вздохнула и потрогала стену рядом с картиной. У противоположной стены стояли два высоких книжных шкафа. Она пробежала взглядом по корешкам: как много незнакомых имен и названий! Пастернак… Это имя она слышала. А вот еще: «Мастер и Маргарита». Она вопросительно посмотрела на хозяина, осторожно сняла книгу, перелистала страницы. Тут в комнату вошла мама с салатницей в одной руке и с кипой вилок и ножей — в другой:

— Все готово, все за стол! — она светилась улыбкой.

Таня жует и исподволь оглядывает комнату. И только сейчас замечает их вещи здесь: пестрый керамический кувшин с цветами, мамины пластинки с операми на проигрывателе. Бабушкины булочки в чужой посуде. Как странно. Таня смотрит на булочки. Вот это и есть жизнь. Другой нет. Она поднимает глаза на мужчину за столом. Кто он?

От этого взгляда Андрею Сергеичу становится не по себе. Ну что же он? Вера так старалась. Прекрасный обед. Знакомства с семьей не избежать. Да легко! На своей-то территории…

— Прекрасный обед, Верочка. Очень вкусно, — он добавил теплоты в улыбку.

И начал знакомство заново. Через пять минут все хохотали, вспоминая нелепую сцену их первой встречи.

Забавная девчонка. А глянула — просто оторопь взяла. Но как подыгрывает. И за словом в карман не лезет. Стало весело, он подлил себе коньяку и через пять минут окончательно вошел в нужную роль. А через полчаса уже откровенно наслаждался происходящим. Сыпал воспоминаниями, вворачивал цитаты, острил на злобу дня. Словом, был в ударе. Он победительно глянул на Веру и поймал удивленный взгляд. Ироничный. И любящий. «Господи, за что?» И неведомое раньше чувство благодарности пронзило его.

После обеда он вышел покурить на балкон. Таня робко шагнула за ним. В руках у нее была та самая книга «Мастер и Маргарита». В глазах — интерес.

— Тебе самое время прочитать ее на первый раз.

Таня благодарно кивнула.

После чая Андрей Сергеич поднялся, подошел к сидящей за столом Вере, поцеловал в щеку:

— Спасибо тебе.

И вышел.

Любовь засобиралась домой. Вера глянула на часы и поразилась. Приезд мамы и Тани, которого она до смерти боялась, прошел на удивление гладко. Только сейчас она поняла, как устала.

Андрей Сергеич помогал бабушке надеть пальто, когда Вера, спохватившись, выбежала в спальню и вернулась с пакетом.

— Вот. Чуть не забыла. Танечка, это тебе. Куртка и кроссовки. Немецкие.

Таня заглянула в пакет. «Ничего себе», — подумала и вежливо поблагодарила:

— Спасибо.

— И книгу возьми. Поделишься впечатлениями, — Андрей Сергеич подмигнул Тане, обнял и поцеловал Веру, думая: «Умница, не забыла. И как это кстати», — а вслух сказал:

— Однако следует поторопиться. Сорок минут до электрички.

Всей компанией они отправились пешком на вокзал.

У вагона мама обняла бабушку, поцеловала Таню. Мамино лицо стало грустным. Андрей Сергеич снова обнял Веру, и Таня почувствовала укол ревности. Они с бабушкой уезжают. А мама остается. Таня вошла в вагон. Оглянулась. Мама стоит рядом с ним. А Таня должна уехать. Почему-то. В легкой прострации она идет вдоль сидений. Два свободных места — садится и ставит пакет на колени. Бабушка тяжело опускается рядом, вагон трогается. Неожиданно на глаза наворачиваются слезы. Нет-нет. Бабушка не должна видеть. Никто не должен.

В нарастающем гуле электрички все быстрее мелькали вагоны. Андрей закурил трубку. Он был доволен собой. Вера же выглядела растерянной. Они медленно двинулись в обратный путь. Мокрая блестящая дорога покрыта разноцветными листьями. Об их дальнейшей жизни с Таней не было сказано ни слова.

21

Потянулись осенние промозглые дни. Куртка с кроссовками произвели в школе фурор. Однако откуда они взялись, Таня умолчала. Поездка к матери не шла из головы. Этот Андрей Сергеич, он вел себя так, словно имел права на ее мать. И как так вышло? Таня снова и снова мучительно раздумывала, представляя его самого и этот его дом, счастливое и растерянное лицо мамы.

А ведь было хорошо. Интересно. И весело! Она хотела бы остаться там. Да, остаться. Когда она подумала об этом, ей стало почему-то неловко. Потом она вспомнила их с бабушкой поездку на такси, как она дурачилась и это свое идиотское «шикарно». И ей стало стыдно.

Мама приехала посреди недели купить Тане зимнее пальто и сапоги. Предыдущее сшила бабушка. Теперь Вере не хотелось обременять мать. К тому же она думала, что поход по магазинам развлечет Танечку. Раньше они это делали нечасто: при большой нагрузке в училище и почти полном отсутствии свободного времени у Веры никогда не было лишних денег. Устроиться работать на новом месте оказалось непросто даже в музыкальную школу. Домашние хлопоты много времени не занимали. Вера сидела без дела, что ей ничуть не нравилось. В эту осень она часто вспоминала, как первый муж распекал ее за разные домашние неумения. Андрей же, казалось, не придавал быту никакого значения. Когда Вера предложила уволить приходящую раз в неделю домработницу, он лишь пожал плечами: «Делай как знаешь».

Таня не ждала мать и очень обрадовалась. Школа отменялась, Вера настрочила записку классной. Они завтракали втроем и без конца смеялись. Потом бабушка ушла к подруге, а Вера с Таней — в магазин. По части пальто там оказалось сплошное уныние. Три мрачные модели, подходящие по размеру, делали фигуру неузнаваемой. Ужасные коричнево-зелено-грязно-белые клетки… В двух других магазинах было не лучше. Однако холода подступали, и Вера настаивала, что пальто должно быть куплено. Настроение испортилось. Сапоги примерялись в гробовом молчании.

— Может быть, поищем еще… — заколебалась мать.

— Мне все равно, — сказала Таня с отсутствующим видом.

Вера почувствовала раздражение. «Что за ребенок, что за отношение», — стучало в голове. Но гнетущее чувство вины только подливало масла в огонь, и она убеждала себя, что «не заслужила этого».

Когда за матерью закрылась дверь, Таня заплакала. Она вовсе не хотела ссоры и сама не знала, как так получилось.

Она промучилась всю неделю, пока мать не приехала снова. Они помирились, и все стало вроде бы хорошо. Объятия и разговоры ни о чем. В школе все нормально. В музыкальной тоже. Работа пока не находится. Таня тревожно ждала, не пригласят ли их с бабушкой еще? Но речи об этом не заходило.

На следующий день ударили морозы и пришлось надеть пальто, которое они все-таки купили. Таня посмотрела в зеркало. И почувствовала унижение.

На следующей неделе мама не появилась. Зато пришло письмо, где она писала, что ее берут на работу в музыкальную на окраине. Придется далеко ездить, но она рада. И обещает навестить их при первой возможности.

Прошло две недели, Вера не приезжала. Таня тосковала, но молчала.

Бабушка раздобыла модный журнал по вязанию и связала Тане шапку, шарф и варежки. Вечерами она пекла что-нибудь вкусненькое и маленькая квартирка наполнялась сладкими и уютными запахами, целебными ароматами домашнего тепла и любви. Они с Таней пили чай и разговаривали.

— Послушай, — говорила бабушка, — годик-другой, и у тебя будет своя жизнь… Ты о матери и не вспомнишь. Вот увидишь. А она… осталась бы одна. Ну что в этом хорошего? Потерпи. Мало ли что. Думать о других… совсем не лишнее умение, — бабушка замолкала, подыскивая слова. — Вот послушай.

И затягивала историю из жизни родственников и соседей. История имела сюжет и мораль. По бабушкиному выходило, что все люди делятся на сильных и слабых. Ношу все несут разную, но в этом-то и справедливость. «Одни ломаются, другие — гнутся», — думала Таня. И как-то само собой получалось, что вот мама может сломаться. А ее, Танин удел — гнуться…

Они сидят в желтом свете настольной лампы. Бабушка в белом платочке концами назад. Сухонькая коричневатая рука лежит на столе. Пока они сидят так, все хорошо и ясно. Таня рассказывает, что случилось за день. Она хочет развлечь бабушку, смеется и машет руками. «Правильно, — говорит бабушка и улыбается, — хорошо…» И давящая тоскливая тяжесть вроде бы уже и не тяжесть. Таня думает, что она сильная, в ее душе рождается гордость…

Из школы она возвращалась затемно, издали замечала свет в кухонном окне. Жить с бабушкой вроде бы неплохо. Почему же тогда так грустно и не хочется домой? Иногда она шла кружным путем по большой улице. Люди торопились с работы, вели из детского сада малышей. Она замечала, что такая прогулка часто кончалась тем, что ей становилось вконец тоскливо.

И она перестала гулять.

А между тем подходил день ее рождения. Она ждала маму. Миновали выходные. Мама не появилась. Отчаявшись, Таня уж думала съездить к ней сама, тайком от бабушки. Но как? Днем мама работает. Где ее искать? Да и бабушка… Что она скажет?

                                                ***

Этим вечером, одним в череде многих, Таня вышла из школы. Девчонки с параллели болтали, сбившись в кучку. Она прошла мимо. Одноклассник резко поставил подножку,

Таня запнулась, чуть не упала. Ребятишки помладше мутузили друг дружку и валялись в снегу.

Как всегда, глядя под ноги, она спешила покинуть школьный двор. От ворот отделилась фигура. Таня подняла глаза и увидела Сашу.

— Привет, — он взял школьную сумку из ее руки. — Ты что там носишь, кирпичи?

Она смотрела на него и улыбалась.

Сзади раздался свист. Саша оглянулся.

— Не обращай внимания, — быстро сказала она.

— Им что-то не нравится?

Она окинула его оценивающим взглядом.

— Может, твой прикид? Не переживай, мой тоже не тянет, — и вдруг рассмеялась. Она была так рада его видеть!

Протоптанные в снегу тропинки пересекали дворы крест-накрест. Она, наверное, уже тысячу раз прошла здесь одна. Как хорошо, что он пришел! Саша шагал, молчал и нес ее сумку. Таня поймала его сухую и твердую руку. Он слегка сжал ее пальцы и улыбнулся.

— Ты смешная в этой шапке.

— Нет.

— Мне нравится.

Она ласково прижалась к его руке и стала спрашивать, как он живет и про общих знакомых. Он отвечал односложно. Подойдя к своему дому, Таня предложила:

— Может, погуляем еще? Подожди, я только бабушке скажу, — и потянулась за сумкой.

Они брели тихими дворами, и Таня не выпускала его руки. Саша слушал ее голос и думал, как долго тянулись осенние месяцы. Почему он не пришел раньше? Последний раз они виделись мельком: началась школа. И, конечно, она забыла о нем.

Он думал о ней каждый день. Она словно поселилась внутри. И все стало по-другому. Саша попытался сосчитать число их летних встреч, смотрел в календарь, обводя дни в кружки. В результате этой инвентаризации до него неожиданно дошло, что самыми значимыми моментами оказывались те, когда она к нему прикасалась. Чем дальше отодвигалось время и реальная Таня, тем больше он недоумевал, почему не обнимал и не целовал ее.

Однажды он столкнулся на улице с Дашей. Будучи одноклассниками, в школе они никогда не разговаривали. Но тут любопытство пересилило, и он осторожно расспросил про Таню. И был удивлен до глубины души, что та, оказывается, однажды приезжала в гости к Даше и они ездили вместе в кино. Он почувствовал острую ревность и понял простую вещь — Таня где-то совсем рядом.

Саша съездил в Танину школу и посмотрел расписание. В каком именно классе она училась, было неизвестно. Половина восьмых классов занималась с утра, половина — с обеда. В сентябре она все еще жила у бабушки и училась во вторую. В его школе не было второй смены, и в тот же день он подошел к концу ее уроков вечером. Даже если бы это нелепое пальто закрывало Таню с головы до ног, он все равно узнал бы ее, потому что никто не двигался так, как она. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди, когда он увидел, как она обрадовалась. Он хотел бы прижать ее к себе и не выпускать, но вокруг было слишком много народа.

Как доверчиво она взяла его за руку! С той самой легкостью, какой не было больше ни с кем. И Саша теперь не понимал, чего это он не пришел раньше.

Она рассказывала что-то. Он силился вникнуть в смысл, но ничего не получалось. Он сжал ее руку. Потом стал перебирать пальцы. Тонкие косточки. Таня замолчала. Саша остановился, прижал ее ладонь к своему лицу и обнял другой рукой.

— Не могу понять, что ты говоришь. Я так скучал. Как я жил без тебя. Не понимаю.

Саша выдохнул. Таня положила голову ему на плечо и обняла в ответ. Потом он поцеловал ее. Он целовал ее нежные раскрытые губы и вспомнил, как думал о ней, лежа в постели, и хотел, чтобы она была рядом. Эта мысль обернулась тихой улыбкой.

Таня вспоминала его временами. Когда они с бабушкой ходили за картошкой и соленьями в их дом мимо Сашиного двора, Таня поймала себя на мысли, что соскучилась по нему. Но гараж был наглухо закрыт, из трубы шел дым, а крыша блестела инеем. Дорожку от калитки до двери припорошил снег. Всего несколько шагов, за которыми останутся следы. Нет, она не сможет. Может быть, он сам их заметит?

Но он не заметил.

Теперь они целовались в безлюдном дворе. Потом постояли, обнявшись, и двинулись дальше.

— Что ты говорила? Расскажи еще раз.

Таня удивленно заглянула ему в лицо.

— Если я не буду смотреть на тебя, то может пойму слова, — он засмеялся и обнял ее одной рукой, и Таня не отстранилась. Вздохнула и рассказала про поездку к матери. Ей снова стало немного стыдно, и в своем рассказе она обошла кое-что. Она смеялась и иронизировала, но это не помогло, и жалость к себе вновь ее настигла. На глаза навернулись слезы, она испугалась, что голос сейчас дрогнет, и замолчала. Он слушал ее рассказ спокойно и внимательно. Она хотела его рассмешить, как часто делала это раньше, и история выходила хороша. Он ждал конца, но его не последовало. Тогда он удивленно взглянул и увидел, что она плачет.

Поспешно вытерев лицо руками, она отвернулась.

Эта перемена в настроении была уж слишком неожиданна. Саша растерялся:

— Почему?

— Нипочему. — Таня отстранилась.

Они продолжали идти молча.

Саша шел впереди, раздумывая о том, что услышал.

Таня спрятала руки в карманы и шла следом. Молчание затянулось. Он продолжал спокойно идти, потом приостановился. «Сейчас уйдет», — подумала она, но услышала:

— Ты скучаешь.

— Да.

— Обижаешься. И злишься…

— И еще я дура.

— Почему?

— Сама хотела, чтобы так было, понимаешь? Думала, что…

— Что?

Нет, это уж слишком — сказать, о чем она мечтала и как странно появился этот мужчина. Что вообще-то он ей понравился. Он и его дом. Что мама живет теперь там, а она здесь… И как она ждала, ждала. А теперь не знает, что и думать.

Лучше умереть, чем признаться в этом.

Но Саша не ушел, а снова обнял ее и спросил просто:

— Что ты хочешь?

— Я хочу жить вместе с ними, — не задумываясь, тихо проговорила она. — Но… — тут ее рот некрасиво искривился и она заревела. Текло из глаз и из носа, Таня вытиралась шарфом, а слезы текли и текли, пока не закончились. Она почувствовала облегчение. Он вытер остатки руками. Таня покачала головой:

— Я не молодец.

Саша пожал плечами.

— Поздно. Тебе нужно ехать.

— Да.

У подъезда он поцеловал ее губы, по пути к остановке чувствовал их соленый вкус и был счастлив. А еще он устал.

Таня вошла домой, светясь лицом. Бабушка улыбнулась в ответ, ничего не сказала и вернулась к книге, которую читала. Таня ужинала одна и улыбалась.

Потом легла в постель, растянулась под одеялом. Глубокий вздох вырвался из ее груди. Она представила, как они сегодня целовались. Потом тот, первый в ее жизни поцелуй с Инкиным отцом. Она покраснела, вспомнив чувства, что пронзали насквозь. И где они теперь? Однако, целуясь с Сашей, она ничего такого не ощутила. Почему же тогда она целовала его? Было хорошо. Она так соскучилась, чувствовала к нему нежность. Нежность… И, не додумав мысль, заснула счастливая.

22

Вера появилась утром накануне дня рождения Тани, привезла подарки и новости. Пуховик цвета морской волны выглядел инопланетно. Таня скакала перед зеркалом, смеялась, обнимала и целовала мать. Вера выглядела усталой и осунувшейся. Когда Таня ушла, она тяжело опустилась на диван, вытянула ноги, откинула голову и закрыла глаза. Посидев так с минуту, сказала:

— Мама, у меня будет ребенок. В июле.

— Береги себя, Верочка. Что он-то?

Вера помолчала, улыбнулась:

— Рад, кажется, — она подняла голову, посмотрела на мать и рассмеялась. — А знаешь, рад. Рад!

Любовь улыбнулась:

— Ты счастлива.

— Да. Как вы?

— А что мы? Хорошо все у нас.

Вера вздохнула, подтянула ноги на диван. Мать укрыла ее пледом, и через минуту Вера уже спала.

Разбудила ее пришедшая из музыкальной Таня.

— Мама…

— Что, Танечка?

— Сегодня уедешь?

— На пятичасовой электричке, мой хороший.

— Но ты бы могла остаться. Ведь завтра — мой день рождения. И суббота…

Вера посмотрела на свои отекшие ноги и с минуту поколебалась.

— Танечка, кое-что изменилось. У меня… у нас будет маленький. — Она посмотрела на дочь, — мне тяжело, понимаешь? И лучше уехать сегодня. Прости.

Таня отвернулась. Мать что-то еще говорила, замолкала, ждала ответа и снова что-то спрашивала. Танины чувства и мысли теснились. Как это скажешь, как? Она взглянула на мать и неожиданно для себя выдала:

— Я хочу жить вместе с вами.

Вера долго молчала, потом поднялась, подошла к окну, посмотрела на улицу.

— А где бабушка?

— Вышла в магазин.

— Вы ладите?

— Да.

— Тогда что же?

— Я хочу жить вместе с вами, — упрямо повторила Таня.

В глубине души Вера уже давно ждала чего-то в этом роде, но все же удивилась. С Таниным «хочу» ей приходилось сталкиваться не часто, и это ее устраивало.

— Хорошо. Я подумаю, что можно сделать.

Вернулась Любовь, и обед прошел в молчании.

— Что случилось? — спросила бабушка Таню, когда Вера уехала.

— Я сказала, что хочу жить вместе с ними.

— Мало ли чего мы хотим? Мы хотим, а другие нет. И что?

— И что?

— Да ничего. Живи как есть. Бог дает как надо, а не как ты хочешь. Поня́л?

— Нет.

— Это ничего. Потом поймешь.

Таня шла в школу в новом пуховике, терзаясь мыслью, правильно ли она поступила, что сказала матери. Что значит хотеть и надо ли хотеть? Вот она хотела, чтобы мама вышла замуж и родила ей братика или сестренку. И вот — пожалуйста. От неожиданности Таня даже приостановилась. Все совершалось в соответствии с ее желаниями. Чего же еще? Мама ведь пообещала. Значит, есть надежда. Все будет хорошо.

                                                ***

Утром в день рождения Таню разбудили сладкие ароматы. Бабушка хлопотала на кухне, потом они пили чай. День выдался ясным: снег блестел на солнце и скрипел под ногами по дороге из музыкальной. Потом были вялые поздравления в школе, а когда она наконец-то вышла в морозный воздух после шести уроков, снова увидела Сашу. Они шагнули навстречу друг другу одновременно.

— Я выучил твое расписание наизусть.

— Сегодня мой день рождения! — Таня смеялась.

— А я и не знал. Ну поздравляю. Сколько тебе стукнуло?

— Пятнадцать.

— Ого.

— Угу.

Он нес ее сумку, и они молчали. Он думал о том, какие тонкие у нее ноги. Они тянулись из-под яркого пуховика в широкие валенки как птичьи лапки.

Таня прислонила свою оглушительную зелень к черному рукаву его куртки и заглянула Саше в лицо.

— У меня новый пуховик.

— Да.

— Тебе нравится?

Он подумал и ответил:

— Мне все равно.

— Не нравится?

Саша пожал плечами.

— А мне не все равно, — сказала она с вызовом.

— Мне ты нравишься, — ответил он примирительно.

Таня задумалась. Основным достоинством новой одежки была ее легкость. Нездешний цвет дарил радость. Но красиво ли это? Само слово — красота — было словно из другого мира. Она посмотрела на Сашу, и тот поймал ее взгляд:

— Ты в нем… Как птица.

— Как попугай! — Таня захохотала.

— Я правда не знал, что сегодня твой день рождения.

— У тебя что, нет подарка? — она сделала страшные глаза.

— Я не успеваю за тобой.

— Как это?

Он сунул руку в карман и достал новый носовой платок:

— Вот. Но сегодня ты, кажется, лить слезы не собираешься.

Она взяла платок и продекламировала манерно:

— Нашить платков побольше…

— Что?

— Лопе де Вега, «Собака на сене». Ты что, не видел фильма?

— Не помню.

— Ну ты темнота! — Таня закатила глаза. — Он будет мой, вот с этой кровью, — и быстро сунула платок в карман. — Что ты делаешь в воскресенье?

— Ничего.

— Тогда пошли в парк.

— На лыжах?

— А ты умеешь?

— Я-то да. А вот умеешь ли ты?

В воскресенье лыжня кружила сквозь светлый березовый лес, от крутых спусков захватывало дух. Вдоволь навалявшись в снегу, они замерзли, долго грелись и пили чай на базе проката. На прощанье Таня благодарно прижалась к Саше:

— Никогда еще у меня не было такого классного дня рождения.

                                                ***

Весь декабрь он приходил к концу ее уроков раз или два в неделю. И все воскресенья они проводили теперь вместе. С молчаливого согласия бабушки Саша заменил ее в походах за овощами и соленьями и вынашивал план зимних каникул — старший брат Игорь собирался на турбазу со своей девушкой и звал Сашу с собой. Тот не решался сказать об этом Тане, не зная, согласится ли она поехать и отпустит ли ее бабушка. Но этим планам не суждено было сбыться, потому что однажды Таня радостно сообщила:

— Представляешь, моя мама… Они едут в загородный санаторий на новогодние праздники и берут меня с собой! Мы с мамой будем там все каникулы!

Ни о чем другом в этот вечер она больше не говорила. Саша довел ее до дома и сказал:

— Я пойду.

Такого раньше не бывало. Таня удивленно взглянула:

— Конечно.

Она хотела поцеловать его на прощанье, но Саша уже повернул к остановке…

                                                ***

Время до каникул тянулось ужасно медленно. Таня считала дни и не могла дождаться. За день до поездки она слегла с ангиной и всю новогоднюю ночь прометалась в бреду, где снова и снова опаздывала на какой-то поезд. Проснувшись первого числа в ярком свете искрящегося зимнего дня, Таня тихо и долго плакала.