Бесплатный фрагмент - Гомункул

ЧАСТЬ I

СЕЗОНЫ И ЧЕТВЕРТИ

Глава I

ЛЕС

Звёздный свет тенью воздвигнул на полу крест оконной рамы.

Растущий ураган треплет холодное стекло, зыбля у ног янтарные квадраты.

Вит хочет уснуть, но не находит покоя.

Часы номинально постукивают. Время и циферблат разминулись.

Когда вой улицы, переводя дыхание, чуть стихает, из коридора доносится смех, воскрешая память о низком уютном доме, где Вит ежегодно гостил у дяди пару месяцев лета.

Ветхая деревня никла к земле, уныло взирая на лес, точно грезя распутать незатейливую архитектуру и хлыстами утечь в природный исток. Избы недужили увяданием, вынашивая зародышей мертвецов. Ворчали калитки, скулили ставни, шушукались мыши.

С порога дядя начал о родителях. Как отец? Как мать? Здоровы? Работают? В самом деле? Приятно слышать.

— А что нового у тебя? — спросил Вит.

Хозяин пообещал рассказать завтра: спешил в поле, там — допоздна. Суетливо бросил:

— Не жди. Кстати, и у соседей гости. Гостья. Ей лет четырнадцать. Вдруг увидитесь сегодня. Если что, не пугайся. Привыкнешь.

Он ушёл, и хлопок двери задержал ещё неозвученные вопросы.

Чего не пугаться и к чему привыкать?

День замедлился, как бывает в жару. Выхлопной яд города покидал поры.

Расселив вещи, Вит прилёг на диван и, скривившись, выудил из-под спины морщинистую книгу. Самсон терзает льва над названием. Про Грецию? Нет, «Предания Мёртвого моря».

Зашуршали страницы. На восьмой — сгиб.

Тесный, неприветливый текст то впускал, то отторгал читателя.

Заумные слова цеплялись за узкий проём восприятия — заторы, давка — и наконец осмысленные прорывались под напором нетерпеливых собратьев.

Фразы понеслись мимо, и Вит задремал.

Сна нет.

Лишь умиротворение и тишь.

А не позагорать ли на плоском валуне за сараем, как в детстве? Перед сумерками там красиво дрожит солнце.

Едва поднялся, планы рухнули.

Лёгкий шаг, луч из щели, беглый взгляд и небрежный «привет».

С кошачьим изяществом вскользнула яркая девушка, наполняя коридор и комнату сладким запахом сирени. Как вампир, гостья обескровила кров — краски выцвели, интерьер обеднел. Густые ресницы сомкнулись, а распахнувшись, обнажили сапфировые радужки, нагло дегустирующие Вита.

Оробев, тот отступил, поджался и потупился, словно прося подсказки у ковра. Кое-как выдавил:

— Ты наша соседка? Я слышал…

— Скажи-ка, — перебила она. — Скажи, ты?.. Ты?..

— Вит, — помог он, осмелев, добавляя: — Меня зовут Вит Перлатов.

— Пернатов? — вскинула брови чертовка.

— Нет же — Перлатов. Есть слово «перл», жемчуг по-старому.

Она села на диван, изгнала книжку и закинула кеды на обитую жёлтым шениллом спинку. Вит заметил затенённые очертания груди в недрах розовой майки и юркнул в мобильник.

Пауза.

Или нет?

— Ты что-то сказала?

— Вообще-то, да: я тоже жемчужина — Маргарита, — заявила она без хвастливости, но с вызовом, будто соревнуясь.

Кивнув, Вит чуть подступил, утайкой потягивая ароматы косметики, льющие от девичьего тела и длинных рыжих хвостиков. Гулко отдалось внутри. Эхо прошлой жизни?

Заметив погружённость Вита, гостья нетерпеливо потёрла коленями и кашлем напомнила о себе.

— Ой, прости, — очнулся он. — Чего-нибудь хочешь? Чай, сок?

— «Чай», — передразнила Маргарита, приятно хихикнув. — Я живу рядом. Неужели в моём доме нечего съесть или выпить?

— Ты права. Туплю. — Вит поискал щит от пристальных очей. Чем занять её? Ничего путного. Тогда, преодолевая робость, спросил: — Зачем ты здесь?

— Такой глупый. Заканчивай уже метушню.

Слово-то какое: «метушня»! Где добыла? Чудна́я. Пока он собирался повторить вопрос, она поправила розовую плетёную фенечку на ремешке рванных джинсов.

— И всё же зачем ты здесь?

— Твой дядя обещал, ты, как приедешь, сводишь меня к яйцам динозавров. Как не понимаешь? Ну, те шары на горе.

— Радиопрозрачные укрытия? — сообразил Вит, ибо действительно слыхал палеонтологическое сравнение. — Это сложно: вдруг военные охраняют, да и неблизко.

— Я уверена, ты справишься. А будешь отставать, подожду, — игриво подмигнула она.

Он не возражал.

Сухой плетень в конце огорода имел перелаз, там Маргарита и Вит выбрались на дорогу. Гладкий камень пригрел мутноглазую ящерицу с пятнистой кожей. Пасторальный дракон на кукольном мегалите.

— Нам туда, — указал Вит и затопал по развороченному, в колеях и ямах, просёлку, змеящемуся через ниву под пышными мягкими облаками.

Вдалеке на устланной лесом горе белели шары укрытий — затуманенные и безмолвные, точно инопланетные сооружения или луны в размывах голубизны.

Прежде чем заговорить, он тщетно попробовал предугадать реакцию Маргариты. Поддержит беседу? Осадит? Подкатим нейтрально.

— Откуда ты?

— Даже не пытайся, — скривилась она. — Все эти штучки знаю наперёд. Думаешь, болтовнёй обсосёшь меня, я растаю и выкажу интерес?

— Нужна ты мне, ледышка, — отмахнулся Вит. Раскусила! — Я ж диалог наладить. Ну, не хочешь о себе…

— Нет! Давай о другом.

Но о другом не заладилось: силился оповестить об угрозах Земле в грядущее десятилетие, вещал о новостях кино, распинался о музыке, запнулся на живописи — всё вдруг представилось серым и пустым. Темы, волнующие ранее, сняли чванливые маски, исхудали, отползли, скорчились и сдохли.

Да важны ли они? Полезны? Нет.

Вит отвлёкся на шуршание хлебной скирды за свежекрасной изгородью. Каштановая одноокая овчарка выплелась из прохладной сени и выжидающе уставилась на путников. Линялый хвост зазывно вильнул.

Маргарита тоже заметила собаку и поманила, а когда та, по лишь ей известной причине, рванула прочь по просёлку, помчалась следом.

Рыжие хвостики прядали, как уши спаниели.

Смех пролетел над полем и впитался в мохнатые заросли речной урёмы. Там скрылся пёс.

— Класс! — с восторгом кричала Маргарита, вприпрыжку возвращаясь к Виту. — Забавный пёсик, весёлый… Нет, ну а? Эй, поищем собачку!

Она потащила его за руку.

Пока тот смекал отговорками набить цену, оба уже захрустели листовой подстилкой на берегу. Напротив маревно высились башни-тополи. Меж вековыми стволами ютилась тьма. Вода тяжело продвигалась по их дымчатому отражению. Красиво — пейзаж! И рядом снуёт аловласая дриада. Какой-никакой, а прерафаэлетизм.

Развеяв задумчивость, Вит нахмурился и отчеканил:

— Значит так, барышня! Либо за собакой, либо дальше. На всё времени не хватит. Шастать наверху после заката — самоубийство.

Скрестил руки для виду.

Глаза Маргариты заслезились.

— Но как же так? Как? А если поспешим?

Вит молчал. Надлежало хранить непреклонность. Подействовало — Маргарита посмирнела и, насупившись, поплелась за ним.

Миновали короткую порубку, разделявшую прибрежные заросли и выжженную окраину леса.

Чёрная угрюмая гарь приютила стаю грачей, гнездившихся на острых вершинах.

— Так что это за птицы такие? — выпалила она.

— Ты о грачах? — удивился Вит.

Взявшись за изувеченную берёзу, Маргарита вымазала пальцы, и, бесцеремонно отерев сажу о джинсы, проворчала:

— Да нет же, о шарах.

— Ну, радоны… — Он сочинял определение. — Конструкции, скрывающие военную или метеорологическую технику. Никто не знает, что, например, под этими.

— Метрологическую? — переспросила, морща лоб. — А это как?

Вит улыбнулся от её серьёзной мины.

— Нет же. Метеорологическую. Прогноз погоды.

— Пусть лучше будет она. Симпатичное слово.

Горело́м сменился сухостойником. Едва заметную тропу, ныряющую в низину, обрамляли тощие стволы. Криво никли они над путниками. В анфиладе свесов сквозила угасающая лазурь.

Вот и первая прозелень!

Шатровые ели, колышась, как море, стиснули маяк-дуб, крепкий и древний, наверно, заставший зарю человечества. Неолитический лев с изумрудной гривой.

Маргарита пнула шишку, с интересом проследив, как та, стукнувшись о кочку, подпрыгнула, завращалась и, упав, закатилась в приземистый татарник. Выскочил вспугнутый ёж и, дважды сменив направление, юркнул в нору у пня.

Вит заметил усталость спутницы и предложил:

— Передохнём?

— Раз ты просишь.

Девушка смахнула с упавшей сосны хвою и села, поджав ногу.

— Долго нам? — поглаживая пальцем ложбинки в коре.

— До темноты не успеем. Я думал, это ближе. Хоть фонарик бы взял. Ну, будем аккуратны.

Маргарита ковырнула скопление живицы и поднесла к носу, удивлённо выпучившись на Вита.

— Это… — начал он.

— Не надо. Знаю.

Соврала — не иначе. Чхала на комментатора. Но терять нить разговора тот не желал:

— Мы сейчас в мелколесье. Скоро подножие. Там дорога тяжелее.

— Угу, — скучливо. — Поняла.

Ещё попытка:

— Сокращённо Марго? Или Рита?

— Вот и отдохнули, — засуетилась она, игноря.

Прострекотали стрекозы, до визга восхитив Маргариту. Вит им позавидовал.

Небосклон мирно синел. Ветви сыро гладили по плечам. Зябко!

Толстая облезлая сушина предстала сумеречным миражом: библейским змеем, чьё тело, словно без кожи, извивалось ввысь, опираясь на когтистые лапы. По спине же пульсировал тонкий щербатый гребень.

Маргарита принюхалась.

— Чем пахнет? Прель какая-то. Чуешь?

Он замедлился, ответив:

— Так болото.

— А-а, — вяло отреагировала она.

— Бэ, — ласково передразнил он.

— Кар! — присоединился затаившийся ворон и смолк, будто коря себя за говорливость.

Чувствовалось потустороннее и зловещее. Болотный урман обрамлял береговую рёлку. Веял колкий хлад. Скорбно, безмолвно и безжизненно скользил по мочажине ветер, сплетая косы утопленницы-ивы в бурлении зыбучей трясины.

Не сюда ли воруют младенцев кикиморы? Тащат, куролапые, шлёпая по застойной жиже. Их дом — чёрная заводь, а одеяние — еловая бахрома.

Под ногами зашелестела жухлая трава, лес сгустился. У подножия горы трухлел пень — массивный, прям престол лешего, а то и Пана с Фавном.

Маргарита вскарабкалась на уступ, но внезапно обернулась и грозно предупредила:

— Не смей пялиться на мою задницу!

Вит растерянно прикусил язык. Он последовал за ней и, осмотрев спутницу снизу, решил — требование невыполнимо.

Свежело.

Склон вздымался сильнее.

Затем, как из ниоткуда, выползли плющи. Они цепляли, преграждали, вились на стволах и камнях.

Вит и Маргарита еле продирались.

— А как тут? — вновь спрашивала она, натыкаясь на гущу колючего можжевельника, и Вит обнаруживал лазейку, либо прижимал прутья, помогая протиснуться.

Дважды, опережая, он подал спутнице руку, и, когда она приняла помощь, почувствовал себя рыцарем, МЧС для принцесс.

Маргарита же в свою очередь не утрудилась придержать ветви, и щёку Вита стегнул острый хлыст.

Под и над собой Вит наблюдал лишь бирюзовое безбрежье. Тревожно.

Едва Маргарита взобралась по опасному промежутку, ноги Вита заскользили, чуть не угодив в пропасть, куда тут же посыпался песчаник, будто сбегая от чего-то.

— Внимательней. Я не хочу волочь тебя обратно.

— Всё хорошо, — успокоил он, но Маргарита уже спустилась подсадить. — Нет, не надо, я сам.

— Спорить ещё будешь. Ой, гляди, яблоня!

Она кинулась к дереву и сорвала крупный глянцевый плод. Укусила, поморщилась и сунула Виту:

— Будешь?

— Что, не вкусно? — догадался он.

— Бери, пока предлагают.

Подчинившись, Вит отгрыз кусочек. Кисло, но съедобно.

Доедать не стали.

— Свобода! — устремилась она за ель, где крылся лысый мысок с венцом львиного зева и живописным видом окрестностей.

Свечерело.

Запищали комары.

По-северному тух закат. Стыла гладь озера. Вздувались размытые очертания гор. Горел калейдоскоп трасс, вышек, причалов. Плавно изгибалась молочного цвета река с алмазными старицами и угольными зубцами дерев.

Солнце, еле пронзая мглу, устало вдавливалось в лавовый горизонт — последний оплот тепла. Казалось, огненный диск, как зверь, стыдится смерти и тщится угаснуть в одиночестве. Охолощённые лучи стелились по земле, будто отбирая жизнь, розданную за день.

Маргарита ткнула Вита пальцем.

— Чего ты?

— Идём? — энергично запрыгала она.

— Конечно. Нам туда, — подтвердил он и ещё раз оценил пейзаж, дабы пропустить вперёд манящую тазовую хореографию.

Заросли слиплись в чёрно-серую массу.

Маргарита завела назад руку и схватила ладонь Вита, чтобы не потеряться. Как слепцы, путники пробирались ощупью.

Плечо жгуче счесала шершавая кора.

Когтистый зверёк — не иначе, жирная крыса — пересёк носок Вита, задел лысым хвостом и пропал, как пузырь на воде.

Заухала сова, и в её двуслоговом «у-гу» Вит ясно разобрал: «Бе-ги».

Он крепче сжал нежные пальцы Маргариты, опасаясь их выпустить.

Вот и пустырь.

Как астероид, над деревьями маячил радон.

— Он с четырёхэтажное здание, — восхитилась Маргарита.

— Больше, — возразил Вит. — Это ближайший из трёх. Причём его давно не используют. Можем залезть.

— Фантастически! — всего-то и вымолвила она.

Он увлёк Маргариту к шару.

— Где-то здесь отверстие. Поищу.

— Ну, пробуй, времени вагон, — хмыкнула Маргарита. И, пожалуй, он угадал её мысли: «К чёрту тебя, горе-проводник».

Погладив стенку, Вит ощутил прохладу волокнистой поверхности и слегка хлопнул по ней ладонью. Эхо закувыркалось внутри и разлетелось над лесом.

Поёжился от мурашек.

— Жуть какая, — упёрла пальцы в ремень Маргарита. — Если бы оно рявкнуло по пути, я описалась бы от страха.

— Надеюсь, мы никого не пугаем. Вряд ли с горы доносится до деревни.

— Так же грозно, наверное, трубили мамонты.

Вит принялся прощупывать зазубренности и углубления. Пустота. Нашёл!

Он махнул Маргарите и вполз туда.

Дыра в своде пропускала душ лунных струй, рассеивая тьму в центре просторной конструкции. Стены пестрели рисунками и надписями от посетителей.

Сзади Маргарита коснулась плеча. Он повернулся — и забылся. Взгляд распутницы с милой улыбкой. Ни на что не похожая, изысканная красота. Объятия. Ладонь скользнула по выступающим позвонкам на изгибе её спины.

— Я хочу танцевать, — произнесла Маргарита, и сфера умножила голос, ускоряя, усиливая.

Всё заполнил запах сирени от её волос.

Пробоины корпуса зажгли звезды из кружащих пылинок. Те засияли, образуя созвездия, фиолетовые и синие туманности, полные кристальных переливов.

Это великолепие отражалось в глазах Маргариты, утопало, искрилось наружу. Она мурлыкала умиротворяющий мотив, а насквозь музыкальный купол вторил мелодию в окружающее пространство. Реальность выселило межпланетное безвременье. Девушка ласково прильнула лбом к щеке Вита, присмирела, и они продолжали неспешно качаться в невесомости, пока искажённая многорукая тень кружила по стенам.

Затем возвратилась твердь. Космос рассеялся.

И он спросил случайную глупость:

— Как твоя фамилия?

— Калинова, — шепнула она.

Замолчали. Боялись сухим словом разрушить магию ночи.

Покинули купол под надзором Селены. Пели сверчки.

Нашли тропу попроще, без дебрей.

Спуск кончился у реки. Светила ещё отражались в ней, превращая мир в бескрайнюю протяжённость.

Крупная рыба прыгнула в воде, выбив сверкающую россыпь брызг.

Обозначался лес.

Где-то в поле урчали ранние тракторы.

Мир русалок, эльфов и фей, ведьминых логов да потайных кладов растворился в шелесте росистой травы.

Утро.

Восток сизел.

Рассвет располосил лес, но стлавшийся туман по-прежнему обтекал хмурые деревья.

На опушке в иссохшем бурьяне терялась голубая пирамидка — безликий памятник с гнутым крестом Жирный жёлтый паук с уродливо покалеченной лапой оплетал ржавеющие перекладины. Кто, когда и почему здесь похоронен, стёрлось с металла.

На небе вспухла тяжёлая туча. Проявились очертания гор, рядом кричали петухи и подвывали собаки. Горели ранние окна.

Осталось позади кукурузное поле, затем — жнивьё, и вот — Вит на спящих улицах. Ветер подгоняет мимо косых оград и вкопанных в землю старых скамей. Шатается тротуарная плитка. Шуршит задетая сирень, сыпля под ноги холодные капли.

Рядом во дворе за обветшалым грубым забором качалась тусклая лампочка на оголённом проводе. Её взвизгивающий плач, близясь, нарастал. Громко заскрипело, поравнявшись. А проводил грохот осколков.

Словно вспугнутая блеянием козы, околокольченого Бафомета, туча родила солнце.

Вит оглянулся на гору и шары радонов. Эту ночь не повторить. Записать бы, сберечь, но время неумолимо мчит в другом направлении.

Загудел поезд по насечкам жд-змейки и вернул в сознание.

Где Маргарита? Куда пропала?

Когда последний раз видел её? Трудный вопрос.

Рассеялась, как и клочья тумана.

Растаяла.

Безвозвратно.

Соседку дядя будто забыл и заявил, он-де о ней не рассказывал.

Бродил один? И бродил ли?

Мир поделился на воспоминания и факты. Деревенские отрицали Маргариту, и, когда диссонанс достиг предела, Вит заболел.

«Сговорились, лгут», — настойчиво повторял кто-то внутри, и эта мысль слегка успокаивала, но душа рвалась искать, что-то делать, лишь бы не потерять подругу.

В дремоте навещали демонические образы: купол, таивший в себе первозданный хаос, химера, простёртая через весь злополучный день от пасти льва-леса к козе и змеиному хвосту железной дороги.

Иногда это казалось бредом, а в иные дни почти складывалось в единую картину. Чудилось, ответ рядом, ещё немного — и Маргарита тут.

Но девушка осталась призраком.

Уж не её ли могила зарастает у опушки? Не с мертвецом ли гулял он ночью на горе?

И вот к концу июля Вита обследовали.

— Асадов? — спросил густобровый пожилой врач, передвигая стопку бумаг, отгораживающую пациента.

— Нет. Это фамилия дяди. Я Перлатов.

— А, точно, точно, — закивал тот. — Я Леонид Львович. Мы общались уже с вашим родственником…

Если коротко, патологий не выявили. И хотя такой случай может вызвать беспокойство, причин переживать нет. Всего-навсего чем-то спровоцированные фантазмы — ложные воспоминания. Бывает. Вит не болен, нужен лишь курс психотерапии.

— Конечно, ясно, что никто никуда ни с кем не ходил, — продолжал врач, тасуя вещи на столе. — Но отныне это — часть прошлого. Правдивые события же забыли? Вот. Однако разве можно так убиваться? Терзать себя? Зачем? Я мог бы рекомендовать гипноз, таблетки, только мой совет: к чёрту всё. Вы здоровы, просто чуть расстроены. Мы разберёмся.

Он говорил долго и много. Через пару недель вызвал на приём, и ещё, убеждал, дело плёвое, не страшней галлюцинации или миража. Минуло — ладно.

Потом Леонид Львович умер — задохнулся, астма.

А Вит поддался. Реже думал о Маргарите, гнал её эхо из головы. Стискивал память грубой, беспощадной хваткой, жал во всю мочь и изжил-таки фантазм.

Но спустя пять лет, сидя на кровати в клинике пограничных состояний, Вит, недавно разменявший третий десяток, понимает, как ошибся.

Глава II

НОЧЬ

Едва ли упомнят, кто и когда вселил в палату ветхие напольные часы. Как кладбищенский голубец, серебрилась двускатная крыша. Стрелка описала тысячи кругов, указывая на зыбкость материи, и пока ещё крутилась в пупе циферблата. Её пика обманчиво врезалась в будущее, суля перемены, — ан нет: всё тот же радиус за стеклом хронариума на положенной дюжине тактов. План предопределения. Или плен? Да и мир — белка в колесе Зодиака.

Осталось шестьдесят минут осени. Мнится — она попрощается и растворится в небытии. Но это мираж. Девять месяцев — и земной шар вновь займёт листопадное положение на орбите.

Вот жил некто, раз — и всё. Ушёл навсегда? Нет. Лишь вернулся домой. Как встревоженная ударом пыль, ранее он воспарил облаком, витал, меняя формы, борясь со штормами юдоли, пока не осел в изначальный исток. Но каждый возродится, ибо не исчезал никогда, и мир будет, в сущности, тот же, только иначе причёсан. Душа, как оборотень, накидывает личины, а сама-то — вечность.

За холодной стеклянной дверцей размеренно покачивался маятник.

Тик-так. Тик-так.

Капризный, особенный звук. Вправо — один, влево — другой, иной. Старый неповторим, новый лишь схож с ним. Не различаешь, но чувствуешь.

На середине левого подъёма маятник бликовал, как вспышка фотоаппарата.

Был бы блеск при смене точки наблюдения? Вероятно, но, например, при спаде. Иллюзия? Ведь не сверкает же он одномоментно во все углы? Или да? А если подстраивается под положение смотрящего?

Вит зажмурился.

Чернота — не пустая, а почти осязаемая густая глубь.

«Пожалуй, свет существует только для меня. Когда не вижу, его нет. И маятника, значит, тоже». Солипсизм.

Вит распахнул веки, дабы уловить, как предметы сформируются из ничего, но не сразу освоился в темноте, а затем — блик, тик-так, блик.

Ещё снимок. Фотоальбом мертвеца — не телом, а духом.

В дверце часов прописалось отражение Вита. Мистификация «Я». Зеркала, окна, витрины, лакированные поверхности, водная гладь, крышка стола — все они принимают нечто исходящее, чтобы излучить обратно. Но каждая душа, сообщающая окружающему миру облик своей плоти, зрит от неё лишь след, фантом, эхо.

Что отправишь, то вернётся, не востребованное адресатом, потому слышишь себя, отзываются шероховатым покалыванием прикосновения и всякий вдох дарит запахи, убеждающие, будто «Я» их в самом деле чует. Но то оболочка, а правда внутри. Посылка не равна отправителю, и змея, кусающая хвост, — есть смертный в капкане реальности.

— Это не я в отражении, — тревожно бросил он спящей немоте.

Но как не вспомнить о богоподобности? Капля похожа по свойствам на океан, души — на Всевышнего. Они — огонь свечи у костра, порыв средь урагана, ком из горы глины. Создатель всепроникающ и вездесущ: здесь и там, тогда и сейчас, даже в зазеркалье, кое сотворено из того же, что и Вит.

— Значит, это я.

И так еженощно.

Вит не искал истину, а умствовал в дремотной хандре, тщась мыслью заполнить пространство, ибо иначе мерещился некто страшный. Хорошо бы списать на фантазию. Но это просто, когда речь о ком-то другом, даже о себе, но вчерашнем. И невозможно — в палате, на мушке. Словно лазер в межбровье.

Мрак родит тени.

А если они уже под кроватью или за дверью? Лучше первое, тогда есть куда бежать. Хотя, в сущности, ерунда. Никогда же… С чего сегодня-то?

Вдалеке, в центре города, обрушилась молния, возмутив автомобильные сирены.

Под высоким потолком палаты Вит особенно мал, не нужен, покинут. Годом ранее тут доживал старик, и ночь шла тише. Хотя и ныне — ни звука, кроме воображаемых. Вот — шелест у спинки кровати, шаги по полу, настойчивые, требующие: «Глянь-ка на меня».

Не мертвец ли?

В ту злую бессонницу они холодели до утра в одном помещении, вдвоём с трупом, чьё лицо усохло и уподобилось шакальему. Анубис. Забыть бы.

Потом Вит не желал соседей. Ему уступили.

Вой за окном. Шакал? Волк? Оборотень?

Нужно собраться. Зверь тут, уже завоевал психический гектар, зону паранойи: пальцы как забетонированы, не шелохнуть.

Звук ближе.

В лесу жутко. Окно плотно прилегает к заросшему склону, аж ветви плющит закрытой форточкой. А повернуться…

Он осёкся.

Тяжёлая поступь снаружи.

Подойдёт и будет стоять и смотреть. Два страшных слова. «Стоит» — как человек, уверенно, выжидая; «смотрит» — осознанно, соображая.

Чудится? А откуда дух чего-то в комнате?

У подоконника изнутри — шорох.

Сердце замерло, прислушалось и испугано заколошматилось.

Со стула сползла куртка.

Хватит!

Поднявшись, Вит наскоро заскочил в тапочки и бросился к двери. Дыхание в затылок. Щёлкнул замок, и тускло засизел свет коридора.

Неприятно, когда тебя считают сумасшедшим, и вдвойне омерзительно, когда с ними соглашаешься. Вместе с тьмой рассеялись и страхи. Но не возвращаться же Виту? Он закрыл палату и побрёл по мягкому синему ковру под решётчатыми лампами.

На выбеленных стенах сумрачно проваливались прямоугольники картин: адипозные натюрморты, франты за яствами, кони, пейзажи.

Кое-где дежурили тумбочки: пустые и с цветами в китайских вазах.

Вскоре путь разошёлся: к выходу, на лестницу и по этажу.

«Куда не выбрать, — подумал Вит, — а всё равно он никогда не станет прямым, будет разветвляться, делиться, обрастать поворотами без конца и края. Иерархия коридоров. Древовидная структура с графами-висельниками. Настоящая многоголовая гидра — на одной шее вырастают две, и ещё, ещё».

Двинулся к выходу. Там шуршало.

Человек? Нет?

Бежать. Скорее.

Отбой.

Флор Моисеевич Золотарёв, пожилой сторож в клетчатой рубашке, восседавший за небольшим уютным столиком в углу, задумчиво склонился над прозрачным стаканом, в чреве которого алело отражение лампы. На надорванной по краям газете с большим заголовком «Хлеб — народный кормилец» лежала пожелтевшая книга учёта и шариковые ручки. Меж исписанными кривым почерком листами и отставленной тарелкой с крошками удивлялось в пустоту чучело бурундука.

Вит подкрался.

Старика все любили за добрый и отзывчивый нрав. Даже короткий взгляд из-под седых бровей, дремучий, с неизменной толикой печали, заражал спокойствием.

— О-о, — флегматично протянул сторож, заметя гостя. — Перлатов! — Собрался добавить что-то, но отвлёкся текстом.

Человеческий голос ободрял. Вит захотел, чтобы тот не смолкал, и с намерением не дать разговору утратить свежесть задал вопрос, столь же внезапный для себя, как и для собеседника:

— Ничего странного?

Исподлобья Флор Моисеевич недоверчиво изучил его и со всей серьёзностью ответил:

— Кроме тебя — нет.

Обескураженный, Вит открыл рот.

Сверкнула молния.

— Потёмки ума жутче комнаты страха, — сочувственно произнёс старик. — Подходи. Стульев вдоволь.

— Не хочу.

— В твоих словах всегда обида, — Флор Моисеевич горько прижмурился. — А на что? На кого? Давай уже пообщайся с кем-нибудь, шарахаешься тут, призрак в ночнушке.

Вит вспомнил, что одет в белую больничную пижаму, и, смутившись, примостился напротив сторожа. Тот чёркал ручкой, исправляя написанное.

— Готово.

— Что, простите?

— Стихотворение.

«Поэт, значит», — отметил Вит и не столько интересуясь, сколько из вежливости, попросив прочесть, принял замусоленную книгу учёта с шершавой обложкой.

Под шелест листьев в темноте

Я у окна свечу вознёс,

С опаской слыша: в пустоте

Скулил так дико спящий пёс.

Его печаль в миг уяснилась,

И том я со стола смахнул,

Беззвучность громом разразилась,

Да по стенам пронёсся гул.

В усмешке задрожал мой дом,

И в страхе я вдруг осознал,

Что каждый раз старинный том,

Как я его, меня читал.

— Видите? — внезапно перейдя на «вы», победоносно вопросил сторож, а потом разочаровано, но с не меньшим рвением заключил: — Не видите. — Задумался, что-то прикинул и назидательно добавил: — А надо бы!

— Простите, но я вас не понимаю, — Вит вернул рукопись и опасливо отодвинулся.

Старик опечалено взвёл очи, словно прося у лампы сил растолковать мысль глупому собеседнику, и, справившись, с выдержанным достоинством объяснил:

— Первые шесть строк состоят из преимущественно глухих согласных. — Флор Моисеевич кивнул, как бы настаивая, что во фразу следует вдуматься, но Вит лишь развёл руками, спросив: «И что?». — А то, уважаемый… — Он жестикулировал, предлагая подсказать имя отчество, но тот не понял. — Уважаемый пациент клиники, что они в совокупности с шипящими образуют особый звуковой ряд: тихий, почти нашёптываемый. А потом ухнут ревущие звуки аккурат в момент падения книги.

Вернулись прежние размышления: всё делится, разветвляется. Канализационные трубы змеятся, расходятся, сужаются, рассредоточиваются в краны, раковины, биде, унитазы, пожарные шланги, водоколонки. Течёт по ним густой яд, частично оседающий в химических фильтрах. Смертельный. Вода — это жизнь, но не та, коя струилась по отравленному чреву коммунального монстра, проржавелого, гнилого, поросшего грибами и зловонной плесенью.

— Ну да, ну да, — отстраненно согласился Вит, но тут же подпрыгнул, напуганный резким ударом по крышке стола.

— Нет! Вы определённо из тех, кто полагает, что сюжет важнее подачи.

Отпираться некуда, Вит признался:

— Я думаю, она… хм… второстепенна.

Флор Моисеевич сокрушённо опустил взмокший лоб на ладонь, зарылся в редеющую пепельную шевелюру и огорчённо пробормотал:

— Так я и подозревал.

«Да уж. Кто ещё псих, — пронеслось в голове. — Кстати, а электричество? Со станций — в столбы, по вырастающим из них проводам — к каждому дому, там — разбредается по розеткам, а затем по тройникам. Множится, делится, колосится. А жаль старика, так распинается, пожалуй, для него это важно. Подбодрить бы».

Но Флор Моисеевич не нуждался в ободрении. Хмурясь, он сурово выдал:

— Я неспроста осведомился о вашем мнении. Эх, уважаемый! Ту же ошибку делают сотни невеж вокруг: заблуждаются, считая содержание первичным. В искусстве, в частности в живописи, всё определяет форма! Один безупречно изображает чемодан — образ бессюжетный, но доставляет эстетическое удовольствие исполнением. Другой же бездарно, детскими мазками наносит на холст пейзаж — непропорционально, невыразительно, мусор! Работы несопоставимые. Кого, мой друг, назовёте художником?

— Живопись и литература — разные вещи. Как можно сравнивать?

— Можно! И нужно! И следует. И ещё сотни и тысячи подобных речевых конструкций!

«Точно не здоров».

— Мне бы пойти, Флор Моисеевич.

— Да сядьте уже. Вскочили, как ребёнок, суетитесь, вечно на чихню отвлекаетесь. Как ваше поколение успевает думать в такой безостановочной спешке?

— Нет, — отгородился Вит от протянутой сигареты. — Не хочу и даже не собираюсь обсуждать. Это пусть специалисты: библиотекари, филологи, литераторы — кто угодно. Предпочитаю в ус не дуть на своём месте, не забредая в дебри, где на меня примутся повышать голос, кричать, орать, вопить и тысячи других, как вы выразились, «речевых конструкций». Приятного вечера.

— Упрямый истероид.

— Простите? Астероид?

— Показушник, говорю, ты.

«Нашёлся психолог. Так о чём я? Ах да: водопровод, сети — лишь эхо. Существует более глобальное, Мировое дерево причин и следствий. Свобода выбора — есть разветвление, коих неисчислимое множество, а прочее — отголоски этого архетипа. Паутины оплетают сердцевину. А там? Всё в нечто метаморфирует: вещества сливаются, связываются судьбы, этакий конструктор, даже огонь состоит из газов или, как ещё говорят, плазмы. Вода — из молекул, те — из атомов, каковые, хоть и неделимы, — из ядер, электронов, протонов, нейтронов. Дальше кварки. Или как?».

Вит смутно помнил о струнах, частицах, адронах, но не ясно, в каком порядке распределять. Матрёшка!

А поднявшийся сторож уже усадил пациента обратно, ворча:

— Насквозь таких вижу. Носятся тут с ними. Строже нужно. Вы, мой друг, воинствующий релятивист. И, безусловно, сейчас обвиняете меня в формализме, полагая, будто я предпочитаю игнорировать содержание. Нет! Лишь хочу напомнить про художественную ценность, эстетические нормы и идеалы, дающие, между прочим, весьма объективные критерии для оценки качества произведений искусства: чувство формы, объема, цвета, ритма, симметрии, гармонии. Да, разумеется, давайте скажите, что всё это традиции, мешающие новаторству, но ведь согласитесь — оно подразумевает толчок к развитию, а не к деградации.

Громогласно распалялась, сторож затопал по коридору, сопровождая монолог активной жестикуляцией:

— Мы должны отсеивать и выбрасывать всё, имеющее плохую форму, а уже из него, — подковырнул в воздухе пальцем Флор Моисеевич, — выбирать по принципу содержания. Иначе получим сценариста или философа, но не писателя. Полагаете, сложно найти интересную мысль?

Вит пожал плечами, покосился на бурундука: тот, казалось, тоже не знал.

— А вы поговорите с Варфоломеевым из седьмой. — Оратор указал влево. — Поделится теорией о предшествующей человечеству расе собакоголовых людей, кинокефалов. И не просто расскажет — аргументирует! Мастерски! Верят даже врачи! Хотите сюжет? Извольте! Баранов с одиннадцатой. — Он ткнул вправо. — Попал сюда, избив страуса. Натурального, из зоопарка. Причём убеждён, будто имел на то основания. И не сомневайтесь, если послушать перипетии сей истории, проникаешься настолько — захочешь сам совершить возмездие над дрянной птицей. Да что они, — отмахнулся старик, взвёл кулак и многозначно затряс. — Любая газета — неисчерпаемая кладезь увлекательных фабул. Однако почувствуйте разницу между статьёй и романом — атмосфера и язык. Но если первая зависит от взаимопонимания автора и читателя, то второй — полностью на совести писателя. Нельзя плодить суррогат. А оным дрянцом травят и травят всеядный люд. Слащавые вампиры, штампованные миры рыцарей и гномов под набившими оскомину заголовками: «Хроники», «Мечи», «Драконы», но речь не о безвкусице.

Потухла лампа, и сверкнула молния, осветив белобородого старца с изборождённым глубокими морщинами лицом, пылающими от вдохновлённости глазами, подобного ветхозаветному пророку. Сжав могучую пятерню, озаряемый новыми вспышками из-за окна Флор Моисеевич стиснул зубы и, неспешно раскрывая ладонь, величественно простёр длань вдоль помещения клиники пограничных состояний, бормоча:

— Массовый читатель не разбирается, где хороший текст, а где плохой. Но писатель без стержня перфекционизма — шарлатан. От лени улетучивается магия полноценного гармоничного текста, без упрощений и вольностей. Коробит от этих попыток озападнить русский язык, скажем, стирая грань между буквами. «Ё» превращается в «Е». А после? Рождается уйма безграмотных людей, уже не способных правильно произнести «афера», тех, кто не в курсе, что имя Льва Толстого — Лёв. Считаете кастрировать речь нормально? Из «й» сделать «и» из «щ» — «ш»? К чему мы придём?

В паузе Вит возразил:

— Вы слишком драматизируете и на Запад зря гоните. Я читал, что та же «ё» взята у европейцев, кстати, всего пару столетий назад, а нужды в ней не было. Нет ничего страшного в том, чтобы вернутся к истокам.

— Истокам? — встрепенулся старик. — Кто помнит эти ваши «истоки»? — крикнул он не то Виту, не то несчастному чучелу бурундука. — Проснитесь же: нет никаких «тех времён». Их никто сегодняшний не посещал. Нельзя уподобляться клоунам, создавая пародию на прошлое. Всё существует лишь сейчас и здесь в любых сферах жизни, которые только сможете перечислить. И наша задача — сохранять ближайшую точку к имевшемуся ранее. Это не слова консерватора. Я человек, мыслящий прогрессивно, и выше всего ценю вклад таких новаторов, как Джеймс Джойс или Милорад Павич, но не найти свежих дуновений, если закрыть окна для старых ветров. Поняли метафору?

Никаких Павичей Вит не знал, но так как Флор Моисеевич упомянул их вскользь, будто факт общеизвестный, то, чтобы не сойти за невежу, робко кивнул.

Приняв жест за одобрение, если вообще что-то заметив в темноте, сторож разошёлся пуще:

— Вернёмся: слово — это волшебство. В нём хранится история, культура, мы и предки. Рождение разных морфем разделяют столетия. Никто не станет отрицать, окажись, что приставка «по» на век древнее суффикса «чик». И так можно сказать о любой части слова, пришедшей из эпохи царя Гороха, да вобравшей десятки значений и оттенков употребления, плюс прошлое, жизнь, генеалогию, а опыта больше, чем, скажем, в отдельном существительном или глаголе. Вы согласны?

Зажглась лампа. Вит, кривясь от яркости, ответил:

— Это разумно, ведь употребляется она чаще.

— Да, — восторженно подхватил старик. — И вдруг извне приходит иностранное слово, некий корень, который мы с изяществом оплетаем подходящими морфемами, рождая нечто свежее, соединяющее опыт веков, два или более языковых источника — всё концентрируется и оседает внутри новой смысловой единицы, сохраняя значения каждого элемента. Вот оно — искусство словообразования, я бы даже сказал словотворчества. Вы же не будете спорить, что за минувшие два столетия «ё» плотно въелась в устную и письменную традицию, породив правила, нюансы, ударения, чередования. Её изъятие — деградация, а надо стремиться к развитию: в выражениях, в оттенках звуков. Богатейший ведь словарь! Зачем обеднять, к чему отказываться? Ну бред же, глупости. Важно растить язык. Искать решения.

— И ваши шипящие предложения в стихах — тот самый поиск?

— Увы, звукопись придумана до меня, как и многое другое. Но язык безграничен. Словообразование — лишь один из столпов, на которых держится роскошный дворец литературы.

— А что же есть ещё? Какие рамки превосходить-то?

— Чтобы нарушать правила, нужно сперва научиться их соблюдать. Снова аналогия с живописью. Абстрактный сюрреализм — спекуляция до тех пор, пока мы не сможем утверждать, что автор картины — человек, владеющий кистью, освоивший изобразительные приёмы и теперь намеренно искажающий образы ради замысла, а не в силу безрукости. Некогда на выставке Дали я нашёл бесформенную размазню на холсте, но в углу имелся завиток, будто кричавший о мастерстве художника.

В целом, прикинул Вит, Флор Моисеевич рассуждает здраво. Человек большой эрудиции располагал к себе.

— Остались ещё тропы, где не бродили искатели, — проповедовал тот. — Напрашиваются параллели: есть сюрреализм в живописи — есть в литературе. С экспрессионизмом то же. Почему бы не прощупать затуманенную почву письменного кубизма?

— И как это?

Сторож пробрался к своему месту за столом, провёл в воздухе ладонью — мол, подожди, и, отпив из стакана, усевшись, продолжил:

— Это напоминало бы графические стихотворения. Поставило бы во главу всего не стиль или смысл, а вёрстку. Искусство текстового дизайна. Представьте: роман, чья суть раскрывается только в совокупности с оформлением. Такова лишь одна из возможностей жанра. Но литература, герменевтика — всё шелуха. Доберитесь до сердцевины, и вы познаете природу реальности.

Леденея, Вит вспомнил недавние размышления о первоисточнике всего. Уж не о том ли толкует старик?

— Слово есть звук и значение в одном объекте. Вдумайтесь, сколь глобальна идея сочленения первого и второго в третьем, при этом не являющимся ни тем, ни другим. Ярлык. Мы говорим об отдельной реальности, сочетающей смыслы и предметы и не тождественной нашей, — иной форме бытия. Там приравнены привычно неодинаковые вещи: цвет, чувство, погода, звук. Понимаете? Нет различий, всё — единая алфавитная материя. Невероятно, да? Такой вот большой информационный отпечаток, существующий самостоятельно. Я бы сравнил его с ровной поверхностью зеркала, переводящей объёмный мир в двухмерный, где каждая точка соответствует действительной, но отныне находится на одной плоскости с остальными отражениями.

«Всё сливается в единую картину, взаимосвязано — нити паутины, организм».

Вит с выпуганным уважением изучал неугомонного старика, клонившего речь к кульминации:

— Название присуще не всему. Иначе пришлось бы дать его полноте состояний любого предмета в каждую единицу времени. Даже бессмысленным сочетаниям букв и порядкам цифр. Не типологию, а наименования. Как, к примеру, наречь «1гщ5ф»? Но если бы в какой-то гипотетической вселенной так бы удалось и число подобных ярлыков количественно настигло бы совокупность явлений и объектов, мы сотворили бы мир-дубликат, а перегнав реальность, смогли бы, составляя ещё слова, создать нечто новое в ней самой, ставшей взаимозависимой с текстом. И это не сказки, а влияние магического принципа подобия: создавая копию чего-то, можно, правя её, трансформировать прототип.

— Нет! — вскочил Вит. — Это уже решительный абсурд! Ты… нет, пока ещё «вы»… но такими темпами скатитесь до «ты»… Вы псих! Это ж ухитриться наплести такое. Реальность он собрался создать. Творец-сторож!

В коридоре зашагали. Так… А вот и он — иссиня-смуглый в больничном свете коренастый паренёк в жгуче-оранжевой толстовке с вышивкой-иероглифом. Лицо и фигура — горилльи. Кто это?

— Сергей Глебович! — торжественно подхватился старик. — Сюда, дорогой, моститесь.

— Не помешаю? — аккуратно причалил гость, тяня ладонь Виту, швартуясь. — Нас не представили…

— Вит Прелатов, — бормоча, жмя руку.

Классифицировать бы визитёра. Пациент? Вряд ли. Врач? Не-а. Запоздалый посетитель? Вроде.

— Любопытное имя. Мой отец перед смертью загорелся всякими гороскопами, хиромантией, нумерологией. Твердил, что, узнав, как зовут человека, реально рассказать о нём всё. Я проверял — полнейшая ерунда. Вот, к примеру, вы.

— А что я? — едва вернувшись на стул, насупился тот,

— «Вит» — это жизнь, а «Прелатов», как я понимаю, от слова «жемчуг». Что же? «Жизнь, чистая, как жемчуг»? «Незапятнанная душа»? Смотрели на себя в таком ключе? Вот, головой качаете. А сочетание интересное. Не то что моё: Сергей Маврикий — высокий и тёмный. В детстве так и звали — «Чёрный».

— А сейчас он просто Чугун, — хихикнул сторож. — Так чего, Сергей Глебович, не спится?

Вит искал повод улизнуть, но снова погас свет. Мрачные провалы коридоров повеяли аурой склепа. Жутко.

— Ну, приехали, — почесал пузо Флор Моисеевич. Порылся в столе, чиркнул, загорелась свечка. Воспламенившаяся стрела. Морщинистый лик старика окраснило, голова бросила на стены четыре тени.

Остальные, взяв по свече, подожгли их от первой. Прометейные таинства. Сергей Маврикий хоррорно признался:

— Когда ночью лежал у окна, вроде шнырял неподалёку кто-то.

— На улице за окном?

— Не знаю, Моисеич. А ты не замечал?

— Я слышал, — скромно признался Вит.

Сторож с размеренным достоинством положил локти на стол, изучил собеседников и выдохнул:

— Странные вещи здесь чую, друзья.

Стылая зябь пробежала по хребту Вита. О чём же сторож? Сумрак. Человек-волк — щетинистые ляжки, недометаморфировавшая ступня мертвецки бледна, жирные слюни сосулисто текут меж тощих зубов. Нюх и запах — сцепленный состав на рельсах охоты. К горлу подкатил ком.

Флор Моисеевич извлёк и распечатал упаковку виноградного сока, разлил по выстроенной шеренге стаканов и вынул из ящика раскраску «Ваханчик».

— Сейчас сделаем, — пообещал он и, вырвав листы, раздал собеседникам.

Виту достался девственно-белый бык, Сергею — иконных оттенков орёл, а Флору Моисеевичу — лебедь с усердно обведённым чёрным фингалом.

— Тут много такого добра от детей завалялось, — объяснял старик. — Забывают игрушки, книжки. Бумага всегда пригодится. Щас.

Он подвинул на середину стола прозрачную миску в цветочек с лужком укропа на донышке — тень: круг с растительностью, силуэт флорариума, — чертыхнувшись, справился с молнией сумки под ногами и выложил на зелень три варёных яйца: радоны на травке.

— Угощайтесь, ребята.

«Экий организатор», — отметил Вит и поинтересовался:

— А вы, Флор Моисеевич, слышали эти звуки? Как оно?

Сторож поправил ворот рубашки, глотнул соку и пустился в неторопливое рассуждение:

— В мире полно тайн. Этот лес, равно как и всё на свете, вплоть до человеческого разума, — глубокий омут, где водятся удивительные создания. Как нет ни одного незаселённого миллиметра на поверхности листа, так же нет такового на других планетах и в ментальных, в духовных пространствах. Человек заблуждается, полагая себя до краёв осведомлённым. Опыт регулярно бьёт по носу. То церковь, то ватага учёных отстаивают старые догмы в ущерб объективности. Любое объяснение, сколь бы глупым оно ни было, приветствуется, если не противоречит устоям. Неизученное же позиционируют как оккультизм, криптозоологию, парапсихологию, объявляя вымыслом, шарлатанством и мракобесием, но когда препираться уже невозможно, втихомолку, задним числом, объявляют сие открытием, хотя и так веками о нём твердили самые прогрессивные представители наших: Пифагор, Парацельс, скажем. Неподтверждённое нельзя сбрасывать со счетов. Тупо, оперируя линейкой, спорить о весе. Столь же пусты догадки о паранормальном на основе принятых постулатов.

— Они мастаки заменять объяснения терминами, — махнул обезьяньей лапой Чугун.

— Совершенно верно, — кивнул старец. — Важно лишь понять, что вера и наука — крайности, без симбиоза коих нет полноты. И те и другие отстаивают монополию на истину. А разница-то в формулировке. Первые твердят: «В моём Священном Писании такого-то нет, значит это не правда», другие же говорят: «Наука вон то-то не подтверждает». Есть два пути познания: вещественный и духовный. А на одном крыле — убьёшься.

Чугун следил за свечой как-то рассеяно и тускло, закаменев, словно в античных думах.

Зажглась лампа, луной, обрамлённой гало, отразившись в стакане виноградного сока. Над покачивающейся поверхностью лопались пузырьки.

«Как человек, — промелькнуло в голове у Вита. — Возник, лопнул, не вспомнит никто». И следом: «А из глубины кто-то наблюдает за мной. У всякого объекта — рой зрителей. И на Луну неизвестные взирают сзади. Правильно старик написал в стихе, ох, лис хитрый».

Пациент соизволил угоститься яйцом, разбил и с отвращением обнаружил жёлтую тухлятину.

— А что вы, на сей счёт скажете? — обратился к нему Флор Моисеевич.

Вит отряхнул руки от скорлупы, прокашлялся в кулак и, польщённый вниманием, ответил:

— Что тут сказать? Научный метод правильней, в отличие от этой, как её, эзотерики.

Сторож всплеснул руками:

— Да как же так? Противопоставление просветительской деятельности эзотерике — вещь искусственная. Вот оккультизм — предтеча науки, многие его постулаты со временем неизбежно признаются…

— Раз спорите, зачем спрашивали? — визгливо оскорбился Вит.

— Не перебивайте! — резко осадил Чугун.

— …и всё так же будут признаваться учёными. Фундаментальное отличие оккультизма в том, что он содержит общедоступный исследовательский инструментарий, а наука — нет. Иными словами вы вынуждены принимать на веру наличие земного ядра — оно было и останется для вас покорно принятой идеей, а вот оккультист в силах сам эмпирически удостовериться или опровергнуть догмы и слова авторитетов, опираясь на методологию.

— Какая ещё методология? — растерялся Вит.

— Любая: йога, гипноз…

— Медитация, — подсказал Чугун.

— Совершенно верно, — согласился Флор Моисеевич.

Вит возражал уже в азарте спора, хотя ранее сам размышлял на мистические темы. Он потёр зачесавшийся нос над рыжей бородкой, откинул с плеч сильно отросшие белые локоны и парировал:

— Это слишком субъективно.

— А что не субъективно? Цвета, звуки? Воспринимаемый мною зелёный, вполне возможно, отличен от вашего. Кто сказал, что наших реальностях больше общего, чем различий? — Флор Моисеевич уже почти кричал. — Вы рассуждаете о вещах, которые не понимаете.

— Причём безрассудно, — отвернулся от пытавшегося возразить Вита Чугун.

Мысли вновь абстрагировались от разговора, вернулись к змеящимся лабиринтам и пронеслись по ним, подбирая крупицы отрывочной информации: корпускулярно-волновой дуализм, фотоны, струны, волны — где-то в этих недружественных Виту понятиях притаился единый источник всего — паук, родитель нитей Вселенной. Или, скажем, Солнце, испускающее лучи, звезда, тыщеухая чакра. Некий неделимый атом, элементарная частица или же загадочная планковская чёрная дыра? Нет, точно не она, а нечто минимальное, входящее в структуру каждой песчинки.

— Такие, как вы, уважаемый, будут рядить в безумцев предков и современников, упрекать даже Платона и Геродота. Где надо — они для вас первопроходцы, а где нет — примитивные глупцы. Спишите на фольклор, фантазию, будто в прежние времена жили не философы, а дети малые. Двойных стандарты — чушь, уж поверьте мне.

— Приведите хоть какие-то доказательства, — затопал тапочками Вит, пока разум катил куда-то прочь.

Если такой элемент существует, то составляет любые объекты в разных пропорциях. Похож ли на своих собратьев, отличен? Во Вселенной нет ни одной вещи, повторяющей другую. К чему Высшему разуму однообразие? Иначе Бог бы создал лишь душу, максимум две, чтобы познавали друг друга. А как же тогда тезисы «всё есть материя» и «всё есть дух»? Куда денутся учения о всепроникающей энергии, эманациях из высшего источника? О калейдоскопичном пространстве, выросшем из однородности? Неразличимость равна пустоте.

Да, есть дух, коему материя — часть, а противоположность — несуществование, ибо оно не проявлено во множественности, в то время как каждая отдельная частичка реальна и уникальна. Иными словами, говоря о чём-то в общем, можно рассматривать мир как единую энергию, сумму противоположностей: свет — тьма, звук — тишина, а также массу промежуточных стадий, охватываемых понятием «ничто». А там, внутри — индивидуальность. И наименьшая пылинка — качественно идентична чему-то, как, например, человек, с точки зрения абсолюта, но всё же мы неповторимы в относительности.

«Странно, — подумал Вит, — рассуждаю с собой на метафизические темы, но стоит кому-то начать умничать о том же, возражаю скорее из гордости, нежели из-за неприятия идей».

— Доказательства, — ухмыльнулся Чугун.

— Извольте. — Старик хрустнул шеей. — Только учтите, что любой феномен, получивший подтверждение, переносится из сферы сверхъестественного в систему научных знаний, поэтому всё по определению паранормальное остаётся бездоказательным, а его багаж кочует в так называемую официальную картину мира. Криптозоология выступает поставщиком зоологии, по-прежнему оставаясь объектом насмешек, а заслуги энтузиастов предпочитают замалчивать. Это применимо к любой отрасли знаний.

— Ну и?

Флор Моисеевич переглянулся с бурундуком, словно ища у того, растерянного, поддержки, и ударился в объяснения:

— Придётся углубиться в прошлое. Знаете, пять лет назад, когда я перебрался сюда на должность покойного отца, здания клиники ещё не существовало — лишь ветхий домик лесника, где провёл последние годы мой родитель — один из величайших неиздающихся поэтов своей эпохи. Век буду глубоко признателен нашему главврачу, Георгию Егоровичу Соматову, при всём его ужасном характере, за возможность сначала участвовать в строительстве клиники, а после устроиться здесь сторожем. Дело не в сентиментальности или ностальгии, а в особой магической ауре этих мест. Вы, разумеется, слышали о поместье на горе?

Чугун подхмыкнул, Вит замотал головой.

— Называют его замком. Огромное такое белое здание, поросшее растительностью. В начале двадцатого века, когда большевики топтались на могилах наследия предков, вся информация о прежних жильцах утерялась. Но суть не в том. К дому этому — вдумайтесь — невозможно пробраться. Как не приближайся к вершине горы — ты всегда в отдалении. За многие месяцы я исходил каждый склон, ручаюсь — туда не дойти.

У Вита разыгралось воображение. Он ясно нарисовал себе: призрачный дом, опустевший, как сухой стакан, — ни намёка на жизнь, даже на её эхо.

В окне что-то. Оборотень?

Кожа покрылась пупырышками. Вит поёжился.

— Если решитесь повторить мой опыт, прошу зарубить на носу одну вещь. Ведь вы рассчитываете прожить дольше меня, так? Когда-нибудь наука подтвердит и обоснует невозможное. В тот миг вспомните старика и сию мысль: «Кое-что существует, даже когда его некому объяснить».

«Как Маргарита».

— Хорошо, я схожу туда как-нибудь. А теперь закончим?

— Никто не верит, — сокрушился Флор Моисеевич. — Тот же Соматов — ярый закостенелый скептик. А почему? Не понимает даже сферы, в которой работает, — психологии! Наука о душе — вот как! А доктор наш — формалист. Да-да, Перлатов, именно он, а не я. Адепт шаблонов, без творческой жилки. И хотя Георгий Егорович, без возражений, талантлив, но меня, ей-богу, в дрожь бросает от этого человека.

— Кстати, у меня такое же впечатление сложилось, — поддакнул Чугун. — Злой, как немецкий фюрер. Врачи боятся пересекаться с ним. Если поднимет крику, трясутся и люди, и стены.

Вит согласился: ни один человек, встреченный им до этого, не умел, подобно Соматову, парализовать собеседника одним лишь присутствием. Свирепостью веяло от каждого его импульсивного жеста, агрессивной мимики, яростного напора.

— Он полжизни работал геологом, — пояснил Флор Моисеевич. — Что-то открыл. Нечто вроде эффективного и лёгкого метода обнаружения ископаемых. Знаете, в каждой сфере есть странные табу. Соматову приказали смотать удочки. Он же никогда не любил компромиссов, шёл на рожон, в итоге годов баталий удалось выбить из них приличную компенсацию и документы, необходимые, чтобы исполнить мечту детства — рыться в человеческой психике. Кто-то из родителей увлекался Фрейдами, Юнгами. Георгий Егорович получил новое образование, но не мировосприятие. Душевные болезни для нашего доктора — камни, которые тот пытается извлечь едва ли не хирургически.

— Жуткий человек, — подытожил Чугун. — Встретил его всего дважды с момента трудоустройства, но…

— А кем вы работаете? — перебил Вит.

— Уборщик.

Хлопнула уличная дверь. Кто-то промаршировал по коридору, скрипя сапогами.

— Он, — одними губами произнёс старик, и трое притихли в почти суеверном страхе перед худой фигурой в длинном плаще, ворвавшейся в помещение.

— Господа! — поздоровался Соматов.

Флор Моисеевич зажмурился и припал к столу, как если бы ждал удара. На лице читалось безмолвное: «Ой-йо».

— Кто мы? — брызжа слюной выкрикнул главврач и рявкнул скороговоркой: — Сборище праздных гуляк? — На последнем слове он сделал ударение, взмахнув, как фашистский диктатор, и продолжил теми же интонациями: — Так? Или персонал лечебного учреждения? — Тут уже окончательно взвёлся. — Никакой ответственности! Грабите меня и наших пациентов! Вот поэтому бардак в стране, и никогда успеха с вами не добьёмся.

Собравшись, сторож виновато пробормотал:

— Да что тут такого.

— Ну и нахал, — чёрноглазо блеснул Соматов. — Ты явно не перетрудился, ремонтируя проводку в детском отделении?

— А что, опять сломалась? Ну, дык буря же была пять дней назад. Да ещё и какой силы!

Главврач поднял затянутые в кожаные перчатки ладони:

— Ничего не хочу слышать, ты уволен.

— Так по трудовому договору вы не можете…

— Могу!

— Но там написано…

— Да наплевать! — грохнул по столу Соматов, звякнув миской. — Если бы я каждый раз следовал написанному, то превратился бы в бюрократический винт: тупой, исполнительный и никчёмный! Вы бы гадили у меня в кабинете и тыкали под нос соответствующими разрешениями. И мало того, заставляли бы клинику выплачивать за это ежеквартальные премии! Хватит! Все — вон!

Чугун, вскочив и сжав мохнатый кулак, проревел:

— А ну заткнись!

Главврач ядовито позеленел, суетливо облизываясь, а Чугун не унимался:

— У меня в кармане лежит плеер с диктофоном, куда я всегда и всё записываю, — этакая мания что ли — вам виднее. Наш разговор тоже там. Доказательство невесть какое, но даже намёк на то, что главврач грозит уволить человека вопреки законодательству, сильно подпортит репутацию заведения, не так ли?

Он выудил за наушники небольшую белую коробочку с нарисованным на её корпусе диском.

— Дай сюда! — приказал Соматов.

— Убирайтесь! — уверенно выпятил грудь Чугун.

Вит и Флор Моисеевич ошалело следили за перепалкой — ещё никто и никогда не вёл себя так смело с главврачом.

— У тебя будут проблемы!

— У вас тоже.

Пауза. Все ждали ответ.

— Старика это всё равно не спасёт, — по-змеиному прошипел Соматов. — Живо проводку чинить!

Сторож неуклюже поднялся, нацепил ушанку из меха — похоже, искусственного, — рыжеватое пальто и последовал за фюрером на улицу.

— Расходитесь! — бросил напоследок тот.

Теперь, ступая по коридору, Вит восхищался Чугуном: мастер не только поддакивать, но и защитник дай боже. Чем ещё удивит?

Интересно, правда ли новый знакомый записывал разговоры?

Возле картины, изображающей Тайную вечерю, Чугун встал и придержал Вита.

— Слышал?

— Что?

Из-за ближней двери хрипло застонали.

Не мешкая, Чугун повернул ручку и юркнул в палату.

На секунду показалось, что комнату наполняла болотная слизь, — такой свет бросала на стены густая ель из-за окна. Покачивающиеся ветви создавали иллюзию течения, время от времени превращая пространство вокруг койки в дно заросшего водорослями водоёма.

В голову даже наведалось ироничное замечание, мол, водяного в эту ночь мучили кошмары, но страдания на вспотевшем толстом, то ли грустном, то ли суровом, как у манула, лице спящего, выбили юмор из Вита.

Чугун склонился над больным, вынул плеер и размотал наушники.

— Что ты делаешь?

— Дверь закрой. — Тон, не принимающий возражений. Вит подчинился.

А Чугун уже вдел амбушюры в уши спящего.

«Это Раков, — вспомнил Вит. — Страдает от галлюцинаций почти десять лет. Какое-то повреждение мозга, или типа того».

Сев на край койки, Чугун нажал на кнопку плеера и заговорил приказным тоном:

— Сейчас ты будешь слушать и выполнять только то, что скажу я, понял?

— Да, — прохрипел так и не открывший глаз Раков. Вроде не проснулся, хотя и отвечал.

Вит будто бы наблюдал воскрешение покойника. Брр! Без Христа Лазаря разумно держать за камнем, коий не отвалить ни одному Полифему. А дочь Иаира, типа как у Репина, мраморная, — вообще жуть же!

— Расскажи, что тебя встревожило.

— Дух… — Раков подбирал слова. — Зверь. Дух-зверь.

— Подробней.

Комнату озарила молния, как если бы кто-то снаружи щёлкнул яркой вспышкой фотоаппарата. Снова.

Вит заскулил. Его пугала мистика этого… таинства? обряда? Как назвать? Некромантия? Ум кипел, ища определение.

— Животное, обитающее здесь. Мне рассказал о нём Флор Моисеевич. Тоже сталкивался. Скунс или барсук. Может, сурок. Большое, сильное и очень страшное. — Последние слова больной произнёс до того выразительно, что, казалось, сама комната вздохнула и замерла, испуганная легкомысленным оглашением запретного. — Прячется в стенах, лазит ночами по коридорам. Призрак больницы. Спустился сюда из замка подземными ходами. Там тысячи лазов. Благодаря ним зверь оказывается где угодно. Я слышу, как ночами оно скребётся, цокает когтями по полу у кровати, пыхтит.

— Так, внимательно: никакого сурка нет. Он тебе почудился. А Флор Моисеевич — старый враль. Когда проснёшься, выздоровеешь и забудешь о нашем разговоре. К тебе придёт бодрость, энергичность, лёгкость. Выпишешься отсюда, никаких больше психических заболеваний.

— Я понял, спасибо. — В глазу Ракова замерцала слезинка.

Поспешно убрав плеер, Чугун направился к выходу.

— Ты не объяснишь… — начал Вит, но замолк: дверь распахнул Соматов.

Главврач угрожающе выставил перст, затряс им и, наступая, прорычал:

— Что здесь такое делается, а?

Даже Чугун растерялся.

Волнуясь, правильно ли он поступает, Вит солгал:

— Ракову стало плохо, он попросил спеть колыбельную.

— За идиота меня принимаете? — Соматов затрясся от злобы. — Колыбельную? Ему пятьдесят четыре года!

— И девять из них он провёл в клинике для душевнобольных, — продолжил Вит.

— Хотите разбудить? — вмешался Чугун. Невозмутимый, он явно опасался ответа «да» не меньше чем товарищ.

С минуту Соматов колебался и разок осторожно шагнул к койке. На лице промчал рулеточный спектр эмоций: от решительности до неуверенности. Главврач опасался сглупить. Наконец, он сдался и вытолкал их из палаты.

— Чтобы больше не смели шляться по больным! А теперь — в разные стороны! Если сегодня я засеку вас вместе, клянусь, пропишитесь в изоляторах!

Вернувшись к себе, Вит плюхнулся на кровать и потёр затылок. Загадки творились в клинике. Завтра надо расспросить каждого: сторожа, Чугуна, Ракова — всех, кто хоть немного замешан. Гипноз это, розыгрыш или магия — он должен знать.

Глава III

КНИГА

Раннее утро явилось со звоном напольных часов.

Вит дождался его неподвижно на кровати. С момента возвращения в холодную комнату вставал лишь однажды — надеть серый свитер и тёмные джинсы. Затем — сидячее оцепенение, сжимающее нутро, едва ли не душу, и парализующее тело.

Крепло ощущение, что в комнате кадили фимиам: странным маревом затуманивался взор. Реальность зыбилась, трескалась, кровила фантазией. Предрассветные минуты лишились очарования и полнились потусторонними гостями — страхами и шорохами — ненавистниками света — как солнца, так и луны. Под знаменем одичалой беспризорной Венеры к Виту рвалось сверхъестественное, сперва — психически, потом — воплощено.

Дух…

Зверь…

Животное…

За каждым словом — пугающая недосказанность. Она лишь указывала ноту, а Вит уже сам выбирал инструмент для наиболее жуткого звучания.

Спустилось из замка…

Подземелье…

Ходит…

Именно ходит. По комнате. Сейчас.

Вит затрясся, боясь поднять взгляд. Скрипнула половица. Зашатались часы. Сопящее барахтанье.

«Не смотри», — молил внутренний голос, будто из «Вия», но послушаться означало трепетать в неизвестности.

Что притащил он с собой из комнаты безумного Ракова?

Оно взбиралось по торцу часов.

Вит решился, но и близко не мог представить то, что вскарабкалось на остроконечную крышу, — а оно действительно туда взлезло, покачивая скрипящий постамент. Фарами возожглись огоньки глаз, дугой выгнулась массивная мохнатая спина, плоский хвост хлестнул стенку. Вытягивая длинные, похожие на человеческие, когтистые пальцы, чудовище зашипело, как мог, вероятно, демон из преисподней. Низко прижались уши, два острых резца клещами клацнули в воздухе, угрожая болезненно вонзиться в податливую плоть.

Существо с напольных часов готово прыгать.

«Оно смахивает на бобра», — внезапно подумал Вит, и эта способность уложить неизвестное в рамки знакомого придала силы пошевелиться. Он швырнул в зверя подушкой и помчал к выходу. Очевидно, попал: часы рухнули на пол, звонко посыпались стёкла.

Вит запер дверь и дал дёру по коридору — не куда-то, а просто нёсся, пока не оказался у чёрного хода клиники, где в раздевалке хранилась одежда пациентов. Дрожащей рукой снял с вешалки пальто и шапку. Обулся в тяжёлые ботинки — вес внушил граммульку уверенности, будто при случае получилось бы отпинаться от призрака.

Задний двор, выходящий на лес, одул гостя колючим холодком и утешил фонарным светом, мягко лёгшим в пару старых кресел, куда и упал Вит. Здесь, посреди густого снежного наста, он успокоился, глядя на уходящие в гору заиндевелые ветви по одну руку и длинные сверкающие сосульки на крыше — по другую.

Что за зверь в палате? Большая крыса? Нет. Бобр. Галлюцинация? Возможно. Спятил? Без сомнения.

Никому ни слова: Соматов, если что, отыграется за всё и сразу. Лучше тихо осмыслить.

Виту бы отвлечься.

Он изучил частые, точно залитые тушью колонны деревьев — непроходимые, переплетённые. Лишь неживые, без тел духи, способны продвигаться сквозь эти неприступные постройки природы. Иной обречён заблудиться и застрять в лабиринте, где поджидает минотавр — тот самый, коий кричит по ночам, дышит под окнами, орбитно рыщет у здания, не оставляя следов.

Нет, пора кончать с жутью. Обратиться к чему-то утешающему.

На стопке журналов в соседнем кресле Вит нашёл небольшую синюю книжку под старину, оформленную в тонах утренней дымки или же, напротив, вечерних сумерек. В сени тяжёлых туч, разрезанных молнией, простиралась опушка. С изогнутой скалы над ней нависал огромный пушистый кот чёрного окраса с массивными мускулистыми лапами. Внизу под каплями дождя схлестнулись в битве десятки его сородичей, а вдалеке над возвышающимся за зубцами елей городом вился столп огня, утопающий в небесной бездне.

«Обитатели крыш» — на обложке, яркими красными буквами.

Виту уже попадались произведения, где животных наделяют способностью думать, говорить и даже колдовать. Ксенофантастика.

Он открыл и принялся читать.

«Обитатели крыш»

Белоснежная мягкошёрстная кошка Снежинка притаилась. Уши загнулись за голову, голубые глаза внимательно сощурились, лапы твёрдо упёрлись в карниз гаража, а бёдра задрожали перед прыжком.

Внизу к металлическим воротам приближался пятнистый бультерьер, в чьём утопленном чёрном взоре отражался умывающийся белый котёнок с тёмной точкой на лбу.

Недавно Снежинка окотилась, но пришлые псы прогнали её и загрызли детёнышей. Тоска и одиночество подтолкнули кошку броситься на собаку, чтобы защитить чужого котёнка.

Прыжок, удар — и несколько когтей, сломавшись, застряли в носу визжащего бультерьера. Скуля, он замотал мордой, в то время как Снежинка, подхватив за шкирку малыша, помчалась через детскую площадку к высокому тополю, куда собиралась взобраться, но не смогла — груз утянул вниз, а разъярённый пёс уже настигал.

Кошка прикинула, что до подвала слишком далеко, и бросилась, не разбирая дороги. Она знала — собака моложе и сильнее, оторваться не получится. Тут либо найти укрытие, либо вступить в безнадёжную схватку. Голодная, измученная, лишённая когтей и половины зубов, Снежинка преодолела рубеж старости. Напрягалась изо всех сил, чувствуя, как разрывается изнурённое сердце и адское пламя наполняет голову.

                                       * * *

Серый слепой кот, прозванный соплеменниками Мудрым, лениво почесал шею. Ощущение тревоги — такое же непроглядное, как и марево его жёлтых очей, — нарастало с каждой секундой. Уж не случилось ли чего с братом или лучшим другом?

Сильней потянув носом, кот осторожно шагнул из коробки-укрытия. Обдало вечерним ветерком — значит смеркается. А их всё нет.

В былые годы сам ходил за добычей, а теперь стал бесполезным нахлебником, живущим состраданием и привязанностью сородичей. Мудрый в прошлом не раз выручал старших, но те дни всё больше походили на сказку — одну из кошачьих легенд, что не звучат словами, но передаются по крови и с молоком матери. Однажды и он станет легендой. Час смерти близился, и кот ощущал это.

                                       * * *

Внезапный шум вырвал Мудрого из размышлений. Он ощутил, как мимо прошмыгнул кто-то, — кошка-одиночка, иногда забредающая на их территорию, догадался кот. Сердце беспородки стучало — её преследовали. Добавился и незнакомый запах, тут же вытесненный новым, горячим и прерывистым, разбавленным гулким рычанием и сердитым лаем.

Пёс угрожающе рявкнул, стремясь спугнуть загородившего дорогу кота, но тот слепо отмахнулся увесистой лапой, вынудив бультерьера замешкаться и слегка отступить.

Какой бы чужак не посещал убежище, худший из них — собака. Кот, не мешкая, встал на защиту вторженцев, как в прежние годы, когда глаза видели, а тело двигалось проворней. Он резко подался вперёд, размахивая когтями, не то ударяя, не то прощупывая воздух. Пёс снова попятился и грозно залаял, но уже неуверенно, с опаской.

Распушившись, чтобы казаться больше, Мудрый повернулся боком и неспешно наступал туда, где, как ему думалось, находится противник. Кот словно помолодел, ощутил себя прежним воином — бесстрашным вожаком свирепой кошачьей стаи.

Бультерьер сделал выпад, стремясь куснуть Мудрого за спину, но тот отскочил, продрав на щеке пса три рваные полосы.

Вдалеке испугано закричали люди. Это отвлекло кота, он не услышал, как пёс обошёл сзади и разинул пасть.

                                       * * *

Лишай — младший брат Мудрого — облезлый и выгоревший воитель тёмно-жёлтого окраса возвращался в логово в сопровождении Лапохвата — огромного длинношерстного серого кота, похожего на манула. Шли животные медленно. Первый прихрамывал и ник к земле, второй деловито переставлял мохнатые лапы.

Оба держали в зубах мышей, причитающихся вожаку или же другим, менее удачливым в охоте соплеменникам.

Человеческий крик встревожил их. Бросив добычу, коты со всех лап поспешили к убежищу.

                                       * * *

Заметив, как пёс приготовился вонзить клыки в старого кота, Снежинка хотела вмешаться, но побоялась оставить котёнка без охраны. Изогнувшись, она издала гортанный вопль — не то угрозу, не то призыв о помощи.

Бультерьер повернулся к ней. Мудрый, очевидно, почувствовав движение, перескочил на задних лапах и, толкнувшись, вцепился псу в морду. Тот заскулил и замотал ею, пытаясь сбросить врага, но не мог даже разжать челюсти — так сильно держал их кот.

Тогда пёс, размахнувшись, мощно ударил противника о землю, затем ещё и ещё, пока хватка не ослабла.

Укусить снова не удалось — очередь ударов когтей задних лап разодрала нижнюю губу.

Взбешённый пёс попытался ухватить клыками одну из мельтешащих кошачьих конечностей, но та пришлась как раз в промежуток, где не хватало зубов, выбитых месяц назад в драке с одноглазой овчаркой.

Его полоснули в середину переносицы, и на этот раз ярость добавила прыти: подпрыгнув, бультерьер придавил Мудрого и дважды впился зубами в мягкий живот, погружаясь в сочащееся тёпло.

Пытаясь завопить, кот издал приглушённый хрип и последний раз беспомощно махнул лапой.

Бультерьер поднял разодранную морду, угрожающе скалясь кошке с котёнком, но не успел напасть: на него обрушились Лишай и Лапохват. Визжащий и рычащий клубок трёх тел, прокатился мимо Снежинки, и через мгновение пёс бежал с поля боя.

Двое котов направились к Мудрому, кровь испачкала их лапы. Лишай судорожно пытался зализать раны брата, а Лапохват поднял морду и испустил отчаянный вопль в безразличное небо. Он завывал, как волк, как исторгает унылую песнь вьюга, — в этом вое звучало всё: горе, прощание, безнадёжность.

                                       * * *

Вита отвлекли приближающиеся женские шаги. Цокали каблуки. Секунда — и он заметил Марту. Она ещё не надела медсёстринскую одежду, представ в непривычном виде: джинсах, подчеркивающих слишком костлявую высокую фигуру, несоразмерно растянутом зелёном свитере и полосатой вязаной шапке, бившей тульей по лопаткам. Переложив огромный пакет в другую руку, девушка приподняла чёлку длинных, до поясницы, светлых волос, проморгалась заиндевелыми ресницами из-под густых широких бровей и подарила лучшую улыбку, на которую только способна.

— Первое, что попалось, — оправдалась она, показывая на вечерние туфли. В этом жесте, как и во всех движениях Марты не чувствовалось ни капли женственности. Сколь космически изумительной Вит мог бы назвать холодную аристократическую красоту девушки, столь же его раздражала сия чудовищная разболтанность.

И ещё этот взгляд — с выжидающим обожанием, трепетом, непрестанной надеждой. Если бы кто-то вслух предположил здесь влюблённость, оба бы согласись: Марта — энергично кивая, Вит — с усталым вздохом. Примерно таким, как тот, что он издал сейчас, встретив девушку на заднем дворе.

Между ними, похожие на упитанных белых шмелей, неспешно кружили в воздухе тысячи снежинок, оседая на безмолвные губы, многословные лица и равнодушную землю.

— Ого, на небе гало! — указала она на чёткий яркий ореол Луны. Круг напомнил Виту конус с горящей вершиной посередине — единственным отверстием, пропускающим свет, откуда, без сомнения, их мир изучали другие, невидимые создания. Виноградное небо взяла рябь, а ощущение, что он и неназванные созерцатели сейчас рассматривают друг друга, усилилось.

Из гипнотического очарования Вита вырвал снежок, попавший чётко в середину лба, отчего остался мокрый грязный отпечаток.

— Ой, — наигранно закрыла рот руками Марта. — Я думала, промахнусь.

Вит снисходительно усмехнулся, надеясь ограничиться этим, но девушка перешла в наступление, обратившись к нему:

— Георгий Егорович недавно вызывал меня… — Она замолкла, поигрывая пальцами.

Не хотелось участвовать в этой забаве, но, не желая расстраивать девушку, Вит выдавил:

— И?..

— Говорили о тебе…

— Господи, Марта! Рассказывай сразу! Хватит.

Надула и без того большие губы, сморщила крохотный носик и отвернулась к лесу.

— Кис-кис-кис!

Ей отозвался хор кошачьих голосов, а следом появились их обладатели: разных цветов, пород и размеров, количеством не менее двух десятков. Девушка раскрыла пакет и принялась раздавать угощение.

Подбежал ещё кот — серый в полоску, с обрамлённым чёрным глазами, — и девушка присела на корточки, погладив его ластящуюся голову.

— С кем же ты уже подрался в лесу, а? Вся морда изодрана! Ну, вояка! — нежно пожурила Марта, выдавая очередное лакомство.

Вит не чувствовал себя виноватым, скорее несправедливо лишённым внимания, а также конца анонсированной истории. Но выведать всё у обидевшейся девушки получилось бы лишь хитростью, а потому лучше подмазаться:

— Каждый день их кормишь?

— Ага, недавно, — оживилась она. — Да и не всегда приходят.

Марта обернулась и заискрилась радостью узнавания:

— О, ты нашёл мою книжку! Спасибо!

Девушка подскочила, выхватила «Обитателей крыш» и одарила мокрогорячим поцелуем в щёку. Вит ощутил приятную дрожь и слегка оттаял, но взял себя в руки, напоминая, что проникаться к Марте нельзя, — трудно объяснить почему.

— Так что там умничал обо мне Соматов?

— Что ты форменный задавака и самолюбовашка, — хихикнула она и устроилась в соседнем кресле рядом со стопкой журналов.

— Надеюсь, другими словами?

— Угу… — Покачивая головой в такт интонациям, она принялась пародировать главврача: — Такой говорит: «Уважаемая медсестра Снежная, я знаю, что пациент Перлатов кажется вам привлекательным мужчиной. Но не обольщайтесь: его очарование является следствием психологической необходимости самоутвердиться. Это не более чем игра актёра, за которой нет ничего, кроме пустоты, эгоизма и асексуальных наклонностей».

Она пересказала, как с выкриками и взмахами Соматов разглагольствовал о предыдущих медсёстрах, так же пострадавших от симпатии к неприступному пациенту.

— А завершил он так поэтически, заметив, что волны их страсти разбились о колючие рифы твоего бессердечия.

Хотя главврач и преувеличивал, Вит понимал — слова Соматова основаны на фактах и пусть поверхностной, но психологии.

Белый пушистый кот с чёрной точкой на лбу отделился от стаи и скользнул к креслам. Он сел напротив и уставился на Вита, словно хотел что-то сказать.

Стихли звуки. Кот погружался в глаза Вита, а Вит — в зеницы кота, где снова отражался человек, глядящий на зверя, и там, в их уменьшающихся копиях, тянулась бесконечная рекурсия природных зеркал и взаимопроникающих созерцателей. Разница стёрлась, оба стали одним, и каждый в своём одиночестве оказался не более и не менее чем жизнью.

— Как ты это прокомментируешь? Эй! — окликнула заскучавшая Марта.

Вит затряс волосами, очухиваясь, а кот уже скрылся, протопав в снегу моисееву колею.

— А? О чём?

— Забудь, — отмахнулась она и продолжила с куда большей заинтересованностью: — Ты так пялился на него, будто вы общались.

— Да, — ухмыльнулся Вит, — вокруг полно странного.

Хмыкнув, девушка предположила:

— Может, он узнал в тебе сородича? Никогда не задумывался, что в другом воплощении мог быть котом?

— Если и так, то в очень далёком.

— Не уверена, что они бывают далёкими или близкими. Говорят, там, откуда приходят души, нет времени, а значит все воплощения в мире физическом для бессмертного существа происходят одномоментно. Для нас это непостижимо, но прямо сейчас и ты, и я можем пребывать в миллионах тел.

«О Боже, ещё одна интеллектуалка, мало мне Флора Моисеевича», — подумал Вит, но сам сказал:

— Да, это всё возможно. И тела, и души.

— Да сам посмотри! — Она вынула из стопки журнал и сунула ему.

На обложке под готической надписью «Nova» расправила четыре руки индийская богиня, попирающая ногой мертвеца.

— Это на каком языке?

— На латыни. Значит «новый». Отец в свободные от раскопок — его основной деятельности — дни учил языкам и всё туманно намекал, что предопределил мне карьеру переводчицы, но я предпочла медицину.

Вит осуждающе скривился и снова оценил журнал.

— И что это за ведьма?

— Кали — богиня смерти и разрушения. Точнее, она — разрушительный аспект Шакти, супруги Шивы. Вот он, у ног. На тебя чуть похож. Это всё захватывает!

— Не осуждаю, но мне не особо-то интересно. Толку с этого?

Она морозно вздохнула, точно от безнадёги, и попыталась объяснить:

— Тут глубокая философия. Образы богов — лишь её иллюстрации. Брахма — творец, Вишну — хранитель, а Шива — разрушитель. Но это глобальный уровень. Любопытно здесь то, что их качества: созидающая страсть, благость и деградация присущи вообще всем явлениям в мире.

Виту хватило на сегодня одной лекции, а потому он захотел прервать девушку, но так, чтобы не обижать.

— Можно, я полистаю? — нашёлся он.

Марта удовлетворённо кивнула и перегнулась через ручку кресла, обдав его запахом ароматических палочек.

— Это химера, — ткнула Марта в извергающего огнём монстра.

— Мерзость какая, — осудил Вит.

Затем его познакомили с ещё более отвратительной гидрой, оборотнем, а также искусительницей марой, и Вит про себя прикинул, что деваха на картинке — самое то.

На задворках памяти возникли смутные образы, и он вспомнил, что многих из этих персонажей встречал ранее во всевозможных энциклопедиях по мифологии. Вит узнал пернатых сирен, змееголовых Горгон, рогатых чертей. В тупик не поставили и морской змей с Харибдой, и шестикрылый серафим с ядовитым куролиском, едва не принятым за недавнюю химеру. Закончилось всё безмолвным сфинксом, голоногой русалкой, огнедышащим драконом, перерождающимся фениксом, раскалённой саламандрой и пожирающим свой хвост уроборосом.

Марта подвинулась к Виту, взяла за руку.

Он подумал о ней, читающей «Обитателей крыш», верящей в астрологию и хиромантию, по-мальчишески неуклюжей, но ох какой красивой.

Пальцы девушки сильнее сжали запястье. Они не грели и казались безжизненными.

«Если бы мы смерзлись, как льдинки, — подумал Вит, — она бы посчитала это даром Божьим».

Он даже представил, как кто-то, выйдя во двор, находит под снегом, покрытым свежим сверкающим настом, их посиневшие тела, и вздрогнул.

Свалить бы.

— Ты знаешь, где найти нашего нового уборщика?

— Серёжу? Он живёт в блоке персонала, три двери от меня. Вроде бы, 108 кабинет. А зачем тебе?

Но Вит уже не слушал, а предвкушал беседу, которая расставит всё по местам. Почувствовав, что Марта настойчиво трясёт за плечо, он необдуманно буркнул:

— Двор нужно подмести.

Позволив Виту встать, Марта послушно приняла журнал и «Обитателей крыш», удивлённо подняв густые брови.

— Двор? Зимой? — ахнула она.

— Да, — кивнул Вит и направился к входу, но внутрь не успел: встретил Чугуна.

— Прелатов, — улыбнулся тот, затем повернулся и с непомерной, но искренней галантностью поприветствовал: — Мадам.

Девушка улыбнулась, смущённо опустив глаза на кота, тёршегося о её ноги.

Поймав Вита за локоть, Чугун сообщил:

— Нужно пройтись, обсудить некоторые вопросы касательно…

— Дня рождения Флора Моисеевича.

— Именно!

— Но у него в августе! — крикнула вслед Марта.

— Ой, что там август. Не успеешь чихнуть — он уже на дворе, — ответил Чугун, и они скрылись за первыми голыми липами.

В гору шли в тишине. Вит проваливался, Сергей двигался уверенней, регулярно вынимая спутника из сугробов.

— Моисеевич говорит, там, на горе, замок. Как думаешь, доберёмся?

— Я никогда не пробовал, — признался Вит. — Если он есть, это возможно. Лишь бы не упасть в яму.

Чугун поднял с земли обледенелую палку и побрёл дальше, прощупывая ею дорогу.

Над острыми еловыми пиками просыпалось небо. Алый потёк с востока извивался меж обрывками облаков, точно обратившиеся в кровь воды Нила, увлекающие беспомощные паруса по земной сфере к миру теней за стеной горизонта.

Вит обернулся на цепочки следов. Казалось, не люди, а лесной зверь неуловимо промчался, оставляя стежки за их спинами, и исчез в седой пелене, овивающей деревья.

Мистический дух вновь влился в душу и пробудил необъяснимое ностальгическое узнавание утерянного дня, непрожитого никогда, — навязчивой живописной фантазии, зримой, но недосягаемой, как таинственный горной замок или керинейская лань.

А дом и не прятался: торчал из-за змеящихся наклонных стволов белой шапкой среди примятой снегом травы. Полуразвалина с провалами окон — пустыми и оттого грозными. Замок не спал, не умер, а погрузился в вековое забвение. Творение нечеловеческих рук, точно возведённое циклопами, постороннее, дикое. В этих фантомных мерцаниях фасада угадывалось лицо, такое же кричащее, как лунное. Одиночество, печаль, безысходность вместе населили залы покинутой постройки, выставили часовых, пустили по коридорам сквозняковые патрули, отчего поместье буквально выло, как банши, бесплодное, безлюдное и безжизненное.

— Я будто на кладбище или в склепе, — прошептал Вит, дёрнулся и оробел.

— Что с тобой?

— Ничего. — Он сразу успокоился.

— Пошли, должны же мы побывать внутри.

Деревья редели, отступали. От здания отделял небольшой холм и приземистый перелесок. Ещё не обнаружилось, где и на чём находится фундамент дома, но Вит не сомневался — пробраться к нему не составит труда.

За возвышенностью последовала низина, поместье ненадолго исчезло, но, когда оба взобрались на холмик, ничуть не приблизилось. Спустя десять минут по прямой Чугун замедлился и спросил мнение Вита. Тот лишь развёл руками.

Они продолжали, но дом не ускользал, а скорее топ в глуби ветвей. Недостижимый мираж на фоне гор.

— Да чтоб тебя! — обозлился Чугун. — Как так?

— Иллюзия? — предположил Вит.

— Быть того не может. Не логично! Идём ещё. — Одержимо и беспощадно он втыкал в снег палку, как перебирающийся через реку с буйными пираньями копейщик, но сколько оба ни старались, не достигли цели.

Вит не хотел продолжать, а вскоре сдался и Чугун, сокрушённо выдохнув:

— Поворачиваем.

На обратном пути им довелось попасть на просторную местность с видом на реку, где забереги обрамляли разводье, насыщенное плывущими обломками льдин. Вдали сорокалетние пятиэтажи с гарниром домишек украшали свечи запоздалых городских фонарей.

— Я там жил, — грустно признался Вит. — До того, как заболел. А вон небольшое пятно слева — деревня дяди.

— Расскажи, что с тобой случилось, — попросил Чугун, присаживаясь на плоский камень, торчащий из снега. Ни дать ни взять — австралопитек, навостривший уши монументальный патриарх человечества.

Вит замешкался. Снова возвращаться в ужасную историю? Нет. Сопровождающие эмоции невыносимы.

— Попроси Флора Моисеевича или кого-то другого. Вся клиника выучила эту историю.

— Нет, мне интересно, что произошло на самом деле, — настаивал Чугун.

— Но я не знаю правды, — растерялся Вит.

— Мне интересна именно твоя правда. Можно обхитрить старого сторожа, глупого главврача, влюблённую медестричку, но не меня. Что случилось после похода в лес и смерти слепого психиатра?

Ясно, к чему ведёт Чугун, но эксгумировать глубоко похороненные воспоминания не в радость, а потому сменить бы тему:

— Слепого? Он хорошо видел.

— Только физически. Другого он проморгал много, и я не удивлюсь, если старику предстоит в следующей жизни ослепнуть. Да и твоему дяде не мешала бы лишняя пара ушей, дабы слушать на совесть, когда племянник делится проблемами.

— Хватит! — закричал Вит! — Сколько можно? Чего это творится вокруг? Сначала происходит то, чего никогда не случалось, потом эти звуки за окном, ты со своим странным плеером, чёрт знает что в палате, поместье, куда не дойти, а теперь ещё и вот такие бредни.

— Успокойся, тряпка! Всё легко объяснить. И я охотно сделаю это, если первым проявишь искренность. В своей тираде ты опустил целых пять лет, и если ждёшь ответы, поделись, чем занимался тогда.

— Я лечился!

— Не лги! Ты ведь отправился в клинику не сразу.

— Чего ты так уверен?

— Читал историю болезни. Я работал в заведениях, указанных там, знал пациентов и врачей. О твоём случае говорили среди персонала, как о чём-то удивительном, а Асадов, дядя, при мне вручал главврачу взятку за подделку документов. Что вы пытались скрыть?

Вит почувствовал, что не может стоять, и обмяк на землю. Кружилась голова в лихорадочных попытках придумать хоть какой-то выход, утаить правду.

Кто этот человек? Что за дело ему до чужих болезней, и что за странная мания устраиваться уборщиком в клиники для психически нездоровых людей? Своего рода мания? Как воспользуется Сергей рассказом Вита? Да и поверит ли?

Чугун вкрадчиво продолжал:

— Послушай, я помогу, так же как вчера тому пациенту. Просто откройся. Не сомневайся — мне все расстройства по плечу.

Вит взвешивал услышанное. В конце концов, другого выхода нет, да и тон Чугуна обнадёживал. Если не врёт, стоит ли отказываться? Согласиться лучше, чем вернуться в палату, населённую призраками, даже пусть те нереальны.

— Хорошо, — сдался он. — Но только если к концу ты решишь, что правильней всего сбросить меня в пропасть, пожалуйста, сделай это.

— Я помогу, — невозмутимо.

Убрав из глаза появившуюся слезинку, Вит вздохнул и начал.

С Леонидом Львовичем, как и с врачами-преемниками, он беседовал часто и много.

Они никогда не обсуждали что-то одно: разнообразие тем вызывало у Вита недоумение. Было дело, старый психиатр спросил, как тот относится к покойникам.

— С отвращением, — признался Вит, выдержал паузу и добавил: — А вы?

— Я об этом никогда не задумывался, — признался врач.

— И к вам тоже, — добавил Вит.

— Что, простите? — ахнул старик.

— Противны вы мне. Домой хочу.

И его отпустили. После внезапной смерти родителей в автокатастрофе Вит попал под опеку дяди, а тот, хоть и скопил какое-никакое состояние, оплатить выкрутасы племянника не мог. Врачи отказывались от пациента, пациент — от врачей. Чтобы избежать лишних проблем, господин Асадов раздал всем, кто хоть что-то знал о случившемся, крупную сумму и забрал, как он выражался, «болезного» из-под надзора специалистов.

Дальше — смутно. Кажется, спустя пару месяцев, Вит вернулся в город, где начал самостоятельную жизнь. Его состояние уже не вызывало опасений у дяди: племянник рассуждал здраво и о походе в лес не упоминал, всё чаще размышлял о будущем. Работа нашлась сама: пришло письмо на электронку: «Первый миллион, не выходя из дому».

Миллион Вит так и не получил, но на улицу почти не совался и что важно — цифра на счёте быстро росла. Рекламировал автомобили, курорты, игрушки — и, проявив достаточно энтузиазма, полюбился заказчикам.

Учёба, друзья и тому подобные элементы жизни юноши призывного возраста овторопланились.

«Ещё наверстаю, только сколочу состояние», — планировал Вит.

В армию не взяли: пригодились справки от Леонида Львовича. Тот, хоть и не видел, что психическая проблема не решена, всё же постарался сделать заключение на совесть — и авторитет уже покойного врача удержал Вита на гражданке.

«Парамнезия» — диагноз, если коротко, и дальше крупный перечень разного рода расстройств, чья совокупность едва ли не запрещала бывшему пациенту даже приближаться к военкомату, а тот рад стараться.

Сверкание монитора и еженедельные прогулки вечерами — больше ничего не осталось в жизни Вита, но не беда. Он предчувствовал где-то там, почти на расстоянии вытянутой руки, столь желанное и заветное светлое будущее. Что таилось за этим определением — вопрос. Мысли заклинило в настоящем: решении ежедневных задач, похожих одна на другую.

Вит мчал, подспудно опасаясь, что когда-нибудь достигнет цели и спросит себя о следующем шаге, а ответа не будет. За мишурой мелькающих букв — ничего. Стоило сетевой пелене упасть, открылась бы пустота и неизвестность.

«Ахиллес не может догнать черепаху» — регулярно маячил в голове известный античный парадокс. Вит размышлял о нём перед сном, когда комнату заливал мрак, сочащийся в оконные щели.

Жизнь локомотивно пыхтела мимо, притормаживая лишь во время прогулок по какой-нибудь из пропахших пивным хмелем парковых аллей, осенью залитых дождями, зимой — заваленных снегом. В январе — том самом, первом месяце плена в темнице сомнений и страхов — Вит особенно часто бродил среди сугробов, спящих на разрисованных лавочках, думая о предназначении, извечной гонке за счастьем, короче, ни о чём.

Он полагал, что каждый новорождённый, покуда остаётся ребёнком, метит высоко до тех пор, как утратит рвение преследовать мечту. С податливыми людьми подобное происходит быстрее — говорят, «взросление». С упрямыми — дольше, для таких важна настойчивость. А иные пренебрегают всем ради грёз. Об этих скажут — они инфантильны.

Для себя Вит тоже определил перемены как «взросление». Он вырос, стал рассудительней, теперь скептично относился к своим возможностям и уже не жаждал завоевать полмира. К чему? Стабильный заработок неплох — хватает. Деньги копятся — и хорошо.

Стена «неотложных, более важных» дел всё сильней отделяла от мира, и вот, казалось, уже ничто не проломит её, не вырвет из этой замкнутости — кокона, выход откуда возможен лишь в смерти. Но тут — неожиданность.

Он увидел её.

Ну, Маргариту.

Увы, не живую — и всё же настоящую. Та же девушка, но слегка повзрослевшая со стервозным выражением взирала с фотографии на странице социальной сети. Она изменилась: чуть подросли и потемнели волосы, иначе обрисовались черты лица, но Вит не сомневался — это именно Маргарита, призрак прошлого, настойчивый, как болезнь. Вернулась, и он боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть чудо.

Когда один человек напоминает другого, обычно отмечают сходства, но сейчас Вит, напротив, подчёркивал различия — лёгкие мазки времени, годами тщательно дорабатывающего свои картины.

— Не может быть, нет, невероятно, немыслимо, — бормотал он, ощущая себя очевидцем дива. Спустя чреду насмешек и диагнозов внезапно посчастливилось вновь соприкоснуться с необъяснимым.

Яркие пронзающие глаза — её и ни чьи более; эта встреча перечеркнула всё: сеансы психотерапии, увещевания близких, собственное неверие.

Мир замер, а Вит оттаял.

«Она существует, — поражался внутренний голос, и эта фраза напомнила средневекового мореплавателя, открывшего неведомые берега. — Я верил, чувствовал».

Наверное, Вит всегда ждал этого. Утратило значимость всё, кроме неё.

Нужно написать в личку.

И тут Вит заметил дату последнего посещения: страничка заброшена несколько лет.

Сколько минуло с их прогулки? Почти полгода.

О несоответствии облика Маргариты хронологии событий он не задумывался — всё затмил порыв волнительной одержимости.

Отбросив попытки объяснить случившееся, Вит лихорадочно одну за другой открывал страницы людей, значившихся в её друзьях, набирал сообщения, пытаясь выяснить хоть что-то о Маргарите. Некоторые аккаунты оказались мертвы, но Вит не отступал и строчил уже их знакомым, разыскивал, но всегда отвечали: «Нет, девушку эту мы не знаем, добавилась, не писала, исчезла».

Поиски по фотографиям также не принесли результатов: подобные снимки более нигде в Интернете не находились ни в этом, ни в зеркальном, ни в чёрно-белом варианте.

Запрос по её имени, «Маргарита Калинова», обнаружил почти полтысячи человек. Вит проверил все страницы, дважды, но не нашёл ту самую девушку.

Он вбивал в «поиск» сочетания «Марго Калинова», «Рита Калинова», но без толку.

Последнее, что Вит предпринял, — изучил комментарии и записи сообществ, где состояла девушка. В основном круг её интересов сводился к тематике вампиров, мар, готическому кино и романам ужасов. Но от Маргариты ни строчки. Потратив на поиски более недели, практически не отходя от компьютера, он обессилил и едва волочил ноги по комнате.

И тут, когда уже почти сдался, открылось самое очевидное: места на фотографиях с её страницы — знакомы. Вит бывал там ежедневно. Ну конечно! Тот же городской парк, только не со стороны тихих аллей, а центральная часть. Вот и мемориал ветеранам войны, а чуть дальше, прямо сзади — красное колесо обозрения на фоне задания городской администрации. Как он мог не замечать?

Стало быть, Маргарита существовала, бродила по тем же улицам, вдыхала тот же воздух. Настоящая. И не важно, почему она исчезла, как не имеет значения всё до этого. Допустим, часть истории — из сна. Вероятно и то, что дядя зачем-то утаил правду. Но какая уже разница?

Тяжело ли найти человека в заурядном городе, не слишком большом, но далеко и не в провинциальном захолустье? Пожалуй, зависит от того, насколько этот человек выделяется из толпы. А уж Маргарита — особая. По крайней мере, для Вита.

Не мешкая ни секунды, он оделся потеплее и направился в парк, где блуждал до вечера, молитвенно щурясь на редких осенних прохожих и с благоговением замирая на местах, где фотографировалась Маргарита. На извивающиеся разветвлениях тропинок ждал, что сейчас, вот-вот из-за поворота появится она, та самая, единственная.

Кожа ощущала чьё-то присутствие, Вит улавливал запахи сирени, и им завладело безграничное счастье от предвкушения. Что случилось бы, если бы он наткнулся на Маргариту?

Кто ж скажет. Она ведь не появилась.

Домой он вернулся обескураженным и в полном недоумении, будто девушка, назначив свидание, слилась.

Лишь захлопнув дверь квартиры, Вит подумал, что затея отправиться в парк, при холодной оценке, по меньшей мере, нелепа. Кто обещал встречу? Только фантазии, а они, как известно, ненадёжны.

В определённом смысле, конечно, Вит и Маргарита соприкоснулись — разогрелось прошлое на пылающей плите воспоминаний, но не более.

Вечером он снова исследовал её снимки, твёрдо решив не отступать.

«Завтра, — вознамерился Вит, — нужно напечатать фотографии и поспрашивать прохожих. Дать объявление. Точно! Хороша идея. А ещё лучше пойти в полицию, выдумать что-то, а они поищут. И не всё ли равно о дальнейшем? Потом будет не важно».

— Так ты нашёл её? — спросил Чугун, когда Вит замолчал.

— Не знаю. Нашли меня, но она ли?

Они помолчали: Чугун не пытался расспрашивать, Вит же силился поднять голову над топящими его волнами минувшего. Участилось дыхание, лицо посинело, как у утопленника.

— Ты точно хочешь, чтобы я рассказал до конца? Почти ничего не помню, вплоть до начала весны. Лишь пустоту, мрак и забвение.

— Нет ничего хуже, чем услышать неполную историю. Я потратил на неё достаточно времени, чтобы иметь право на развязку.

Вит обречённо вздохнул и произнёс:

— А развязки-то никакой нет. Я не выяснил, в чём дело, а вопросов возникло ещё больше.

— Продолжай, друг. Я помогу разобраться.

Вит благодарно улыбнулся, потянул носом и завис ненадолго. Он зажмурился, ища под веками начало зловещего марта. Вот она — та темнота.

Глава IV

ДУХ

К полудню в помещение не проникло ни капли света. Мрак въелся в шторы, мебель, комнату. Им пропитался воздух.

Отзвонили часы с кукушкой; их маятник, как гильотина, продолжил размеренно резать секунды.

На застеленном белой простынёй эшафоте лежал Вит, неподвижный, как уродливое изваяние, навечно вросшее в туловище готического собора. В эту могильную инертность изредка врывались шаги с лестничной клетки. Они близились, усиливаясь, и таяли в чреве подъезда.

Вит пытался интересоваться маршрутом минутной стрелки, убеждая себя, будто хоть что-то в мире ещё волнует его. Притворялся, пока холодная тьма конькобежно скользила по полу.

Она лизала стены, овивала ножки кресел и взвихрялась на пыльные полки, откуда внимательно следила за человеком.

В царстве покоя и безразличия открылся кран.

На кухне или в ванной?

Непонятно.

Вода затихла, чихнули. Вит затаил дыхание, сердце на «стоп», сглотнул — и в груди снова слабый стук.

Зыбкая грань никем не оглашённого договора с потусторонним «О соблюдении безмолвия в пустой квартире» пошатнулась — и неприятное волнение закололо руки.

Комната выжидала — безропотная, кладбищенски омертвелая. Иногда из коридора долго доносилась ровная едва различимая поступь, вызывая и укрепляя самые жуткие образы призраков или покойников в этих стенах, но никто не появлялся в проёме двери. В покорной немоте Вит услышал: позади упала картина, и повалились книги с полки.

Они играют — невидимые гости.

Невидимые ли?

Он озяб, представив что-то на периферии зрения, оставшееся там.

На улице зазвучали человеческие голоса. Приободрило. Вит громко прокашлялся, как бы извещая, что встаёт, а значит кошмарам пора по чердакам и чуланам, где им место.

Он оделся, нарочно насвистывая «Розовую пантеру», но вдруг вздрогнул от уверенного и наглого хлопка.

«Дверца шкафчика со специями», — догадался Вит.

Тоскливо скрипнула дверь туалета. Да, в доме кто-то, кроме Вита, — и хозяйничает.

Даже сейчас, здесь, в спальне, будто следит невидимый гость. Хотя никто ведь не сбросил книги — вон они по-прежнему на полке, но там, в тех комнатах, — нечто… кошмарное? пугающее? таинственное? Паранойя.

Где-то на улице, за окном, — жизнь настоящая, но здесь ирреальность вытеснила мир привычного, и всюду тут — потусторонние лазутчики в обличьях знакомых вещей.

На несколько секунд запретив себе думать, Вит, смелея, выбрался в коридор — разумеется, пустой — и направился на кухню, попутно заглянув в туалет и ванну. Оказавшись у плиты, он поджёг конфорку — факел, ознаменовавший факт владения отвоёванной территорией. Размеренный треск танцующего пламени успокаивал. Как всегда.

Неровные красные сполохи напоминали Солнце — сильное, неустрашимое и могущественное, способное выжигать мглу и сокрушать врагов одним лишь своим присутствием. Каждый раз оно триумфально возносилось над горизонтом, покоряя стонущие тьму, туман и холод. Под всепроникающими лучами небесного ока шлёпали на сушу первые амфибии, Каин грохал Авеля, взрывались вулканы, скрипели кареты у тюрьмы Железной Маски, вращались мельницы с картин Левитана — короче, двигалось время.

Не раз крошились ледники, осыпались скалы и стирались тени у их подножий. Лишь неотвратимое и неостановимое пылающее Солнце легко обращало леса в пустыни, чтобы вновь взрастить на выжженной почве ещё более высокие поросли. Только оно, застав зарождение, познает конец. И лишь ночи и беспросветные чернильные облака, изредка застилающие отдельные участки земли, могли скрыть от всепожирающего огня нечто, источающее могильное веяние.

Именно такое веяние и ощущал Вит, бессильно протягивая руки к горелке. Так его палеотический прапращур в ночи у «красного цветка» зыркал на зёв пещеры, боясь генеалогически базального Шерхана.

«Уходить, сейчас же».

— Да что я так беспокоюсь, день же, — буркнул он, но сам поразился, насколько тихо. Фраза словно предпочла бы и вовсе не произноситься.

Тревога не покидала — а на мгновение отступила, укрылась где-то: за печкой, в шкафах, углах, за дверью. И вот теперь, когда по какой-то беззвучной команде всем кошмарам — фас, они разом захлестнули Вита волной паники.

«Нет же ни малейшего повода волноваться, — успокаивал себя он, надевая в прихожей куртку. — Пусть это будет просто прогулка. Всего-то…»

— Вит, — донеслось из комнаты слабое старушечье кряхтение.

Больше терпеть он не собирался и помчал наружу, но как бы не так: дверь не поддалась, запертая на ключ, по-обыкновению лежащий на тумбе в спальне.

Ворваться в комнату, не глядя, схватить связку и бежать? Или выпрыгнуть в окно? Второй же этаж… Если на козырёк? А как зайти обратно? Это уже второстепенно и третьестепенно. Главное — выбраться. И всё-таки ключ нужен. В конце концов, кто это решил хозяйничать в доме, и чего они тут натворят без Вита. Нет уж!

Он вознамерился взять ключ, пусть хоть Бабадук в комнате, а когда шагнул туда, кожа покрылась мурашками.

«Как в склеп вхожу».

Перестав дышать, он встретился с пустыми чёрными глазами, утопающими по бокам длинного вороньего носа. С разрисованного жёлтыми подсолнухами продавленного кресла на Вита косо взирала старуха. Едва живая, морщинистая, в косынке, с отрешённым, но внимательным лицом.

Волосы зашевелились на затылке. Ладони вспотели. Рывком Вит укрылся за стеной коридора, стараясь успокоиться и браня себя за трусость.

Откуда она? Может, вошла с ним с улицы? Когда погружаешься в себя, и не такое упустишь. Какая-нибудь бездомная или сумасшедшая. Нужно выдворить, а-то вдруг чего.

Более всего Вит опасался углубиться в скептичный анализ. Никто бы не проник незамеченным — раз, в доме было пусто ещё час назад — два, всё это невозможно — три.

Бабку будто всунули в квартиру через окно, но кто и зачем бы? Шутники-пожарные? Это ещё менее вероятно, чем появление призрака.

«Хватит, — приказал себе Вит, — нужно войти».

А если она притаилась за углом?

Но старуха по-прежнему в кресле.

Вит замер, стуча зубами. Бабка не реагировала, смотря на него.

Одета в грязное изорванное хламьё некогда серых оттенков, с годами сильно потемневших. От неё вроде бы нет угрозы, хотя и доверия бабка не внушает.

Рискнув подобраться, Вит сел на кровать напротив. На тумбочке возле кресла поблескивал стальной осьминог ключей. До связки не более пяти шагов.

— Вы кто? — спросил юноша и заметил в руках у старухи свои настенные часы.

Что теперь-то? По-хорошему, давно гнать бы незваную гостью, пренебрегая в данном случае почтением к пожилому возрасту. Но храбрости маловато. Чем же так пугала бабка? Каменой безмолвностью?

Зеркало на шкафу отразило недоумение и страх Вита.

— Извините, — снова начал он, но осёкся: бабка подняла часы и принялась есть; на зубах трещало дерево, лопались и разлетались пружины, жевалось железо.

«О Боже, — подумал Вит. — Что она творит? Как мне быть?»

Доев часы, старуха закусила стрелками и рухнула на пол. В том, что она умерла, сомневаться не приходилось, но кто поверит в такое? Его обвинят в убийстве, издевательстве, геронтофилии — в чём угодно, ибо всё оно убедительнее правды.

Вит и сам не верил.

Но ситуация, безусловно, могла немного подождать. Всё, чего Вит хотел, — на свежий воздух. А потом, когда паника чуть отступит… Кто знает, вдруг, вернувшись, Вит обнаружит, что это не более чем сон или глюк.

Так он и сделал, осторожно прихватив с тумбочки ключи, — выпорхнул на помрачневшую улицу и направился к одной из любимых аллей, где уже пахло весной и озоном, но по дороге, поди пойми, почему, свернул в некий двор, куда никогда не захаживал.