Бесплатный фрагмент - Гомо сапиенс

Пролог

«Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне. Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нём, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают» (Ин 15:4.6).

Последняя смерть генерала

В захолустном южном городке N статуя генерала Роберта Ли, вот уже более века взиравшая с постамента на суетливых потомков, с некоторых пор стала будоражить лучшие умы человечества. Величавый образ полководца не давал покая либералам, а самые совестливые, так и вовсе лишились сна. Нельзя сказать, что у генерала не водилось врагов в прошлом, но все же перемены были на лицо: если прежде за бронзовой спиной перешептывались втихомолку, то теперь находились злопыхатели, открыто поносившие покойного при свете белого дня.

Как всегда, все началось с энтузиаста. Однажды, обезумевший фанатик ворвался в афроамериканскую церквушку и уложил с дюжину прихожан. В стране, где оружия больше, чем людей, трудно кого-то поразить кровавой бойней в храме, но здесь был случай особый: перед смертью вырожденец присягнул на верность Ку-Клукс-Клану.

Ящик Пандоры был открыт и несчастья выпущены на волю; лишь на дне ларца дотлевала надежда на благоразумие. Совесть коллективного сознания всколыхнулась, и по ее тихой глади разошлась беспокойная рябь — так бывает, когда с утеса сбрасывают валун в тихий омут. Статую боевого генерала облепили яйцеголовые цицероны, чьи тоги напоминали потертые простыни дешевых борделей. В ту пору было модно вставать в позу римского оратора и, выкопав из могилы останки пращура, разносить его в пух и прах, да так, что и бродяга побрезговал бы справить нужду подле памятника.

Пламенные речи яйцеголовых день за днем раздували костер смуты и, в скором времени, его температура достигла должного градуса воспламенения мозгов по шкале Брэдбери. Смятение в умах породило хаос повседневности: городская мэрия, избегая пристального внимания журналистов, бросила генерала на произвол судьбы. Статуя осталось без призора. Отныне политически грамотные дворники обходили полководца стороной, а небесные пташки безнаказанно гадили на Ли сверху. Не прошло и месяца, как на постаменте появились надписи с грязными намеками: — мол, доблестный генерал на самом-то деле был махровым расистом и линчевал беглых негров. Бронзовый герой становился общественным пугалом.

По ночам генерал возвышался бледным призраком на пьедестале, нагоняя страх на случайных прохожих, и лишь беcшабашные подростки временами собирались у памятника, наполняя окрестность фимиамами сладкого дурмана. Роберт Ли стал обузой для всех — как в притче про дряхлого старца, который и сам бы рад перейти в мир иной, но бессилен что-либо сделать. После тягостных раздумий мэр города принял верное решение — избавиться от генерала. Героя славных времен высвободили из гранитных оков и схоронили в темном подвале — подальше от людских глаз. Переплавлять не стали, лишь стыдливо прикрыли изваяние ветошью.

Консерваторы облегченно было вздохнули, полагая, что охота на ведьм обошлась малой кровью, но не тут-то было — страну охватила лихорадка политкорректности.

Повсюду фанатики ринулись низвергать Джексонов, Стюартов, Пелхамов и прочих конфедератов, сражавшихся на стороне Юга. В церквях, на собраниях и на улицах городов заговорили о генеральной исторической уборке. Святой дух справедливости парил над землей как в славные деньки Генезиса. В воздухе назревали волнения апокалиптических масштабов и народ вновь уверовал в пришествие Мессии или, на худой конец, — в пророка Моисея.

И пророк не заставил себя долго ждать.

Франкенштейн

То был памятный день Золотого Тельца.

С утра в буфетах и за барными стойками прошел слух о предстоящем выступлении Франкенштейна. Поначалу ничто не предвещало скандала: оскаропоклонники были слишком заняты распределением лавров. Но уже к полудню в конференц-зале собралась вся богема континента: прославленные актеры, всемогущие продюсеры с грациозными конкубинами и наконец, целая плеяда сценаристов-графоманов, отличившихся написанием мыльных опер.

Ведущий мероприятия торжественно объявил о выходе маэстро и публика затихла в тревожном ожидании. Подобно Венере с картины Тициана, на помостках появился голый продюсер — в руках его ослепительно сверкали золотые Оскары. Голливудская богема оцепенела (все было решили, что продюсер-эксцентрик повредился умом), но Франкенштейн, не дав никому опомниться, разразился громогласной речью:

— Дорогие мои коллеги! Дамы и господа, в особенности дамы! — прошу вас, не смущайтесь моей наготы, ибо в ней таится аллегория на обнаженную истину. А истина, друзья мои, состоит в том, что наш либеральный Голливуд погряз в грехах, как свинья в луже грязи!

Голос режиссера осип, и Франкенштейн зашелся хриплым лающим кашлем:

— Люди, мы — свиньи! —

Зал возмущенно загудел, но Франкенштейн, жаждущий внимания публики, взмахнул оскароносными руками и продолжил:

— Мы самые, что ни на есть лицемерные свиньи на ярмарке тщеславия, а сцена, которую попирают мои ноги, являет собой арену для казни непризнанных дарований! Всякий раз, когда Оскара отдают белому мужчине, сердце мое обливается кровью! Почему мы постоянно обходим стороной мормонов? Почему среди актеров нет индейцев черокки и зороастрийцев?. Где, я вас спрашиваю, справедливость? —

Франкенштейн задержал дыхание и окинул зал негодующим взором. Он был воистину прекрасен, и, появись в тот миг корона, ее бы непременно воздрузили на голову продюсера. Правда позже злые языки утверждали, что деликатные части Франкенштейна вели себя несколько хаотично (вызывая у молоденьких актрис жгучее желание удрать из зала), но мы-то знаем, что в подобных домыслах кроется лишь черная зависть.

После речи блаженного Франкенштейна (многие из присутствующих божились, что над головой оратора светился нимб) публику прорвало и на какое-то время зал охватила истерика напоминающая состояние «амок». Плакали сценаристы и продюсеры. Рыдали впечатлительные актеры. Журналисты бульварной прессы обнимались и всхлипывали как раскаявшаяся паства в церкви адвентистов седьмого дня. Прослезились даже суровые адвокаты по бракоразводным процессам. На сцену ринулись именитые жрецы искусства и голозадого оратора быстро оттеснили в сторону. Каждый желал высказаться и блеснуть аксессуарами от модных кутюрье. В трогательных речах знаменитостей сквозила оригинальная мысль — раз и навсегда покончить с дискриминацией. Поступило предложение основать «Комитет Кошерного Контроля» или «KKK» (» Cock» for «Committee of Censorial Kashrut»). Идею поддержали критики левого толка и либеральные журналисты, — гуру медийного пространства. Председателем новоявленной организации единогласно выбрали Франкенштейна. Перед комитетом стояла грандиозная по масштабам и замыслу задача: переосмыслить Ренессанс, эпоху Просвещения и модернизм в контексте толерантности двадцать первого века.

Авгиевы конюшни предстояло расчистить до осени.

Вакханалия

Труды ККК не прошли даром и в День Благодарения комитету разрешили выступить на площади перед Белым Домом, где уже собиралась внушительная толпа. Сторожевые псы в штатском в полной боевой готовности выстроились по периметру, и камеры новостных каналов дружно нацелили объективы на лужайку с микрофонами. По старой доброй традиции Президент Рональд Дрампф политкорректно помиловал напуганную до смерти индейку (позже ей свернули шею на заднем дворе) и предоставил слово Франкенштейну.

От волнения на носу председателя проступили жирные бисеринки пота, что было принято за чудесное мироточение.

— Друзья мои, наша великая культура кровоточит нетерпимостью и расизмом!. Дабы очиститься от скверны, нам придеться расстаться с целой плеядой злых гениев! — воскликнул председатель. Народ заметно воодушевился.

«Имена, имена, назови нам имена! “ — шумела толпа. В этот миг грянул гром, небеса разверзлись и на головы собравшихся обрушился ливень, но никто даже не шелохнулся.

Первыми под нож попали писатели. Марка Твена осудили за «ниггеров», а Чарльза Диккенса обозвали антисемитом за карикатурное описание еврейского ростовщика. В список юдофобов попал и Джонатан Свифт: в особом выпуске издания «Лос Анджелес Таймс» с поразительной точностью доказывалось, что под лошадиной расой гуигнгнмов писатель на самом деле подразумевал арийцев, а йеху (yahoo) — были вовсе не англичане, а многострадальные иудеи. Имя Френсиса Гальтона за фразу «Выживает — сильнейший» было с позором вычеркнуто из энциклопедий, но все же больше всех досталось его брату Дарвину: теорию эволюции объявили вне закона, а народу вернули старую добрую Библию.

Вслед за писателями на эшафот взошли творцы киноискусства.

Дэвида Гриффита посмертно предали анафеме за картину «Рождение Нации». Фильм, невзирая на заслуги режиссера, признали «черной кляксой на белоснежном саване американской культуры». «Унесенные ветром», — cлащавая сказка о райской идиллии господ и рабов, — был запрещен к показу, а бедняга Флемминг провозглашен наместником дьявола на земле. В общей суматохе под раздачу попал и Фрэнсис Коппола — виной тому был Вагнер, чья человеконенавистническая опера играла в фильме «Апокалипсис сегодня». Члены ККК так и заявили: в сцене сжигания напалмом вьетнамской деревни больше всего пострадали именно евреи.

Список был длинным, и чтение заняло весь день, что порядком утомило слушателей. Единственное, что повеселило публику, так это остроумный ответ Франкенштейна на жалобу университета Истории Европейского Империализма в Гуанчжоу:

— «Дорогой доктор Гоу Шен!

— К сожалению, мы не можем отменить теорию относительности Альберта Эйнштейна, так как законы физики, работавшие до рождения ученого, продолжают действовать и сейчас.

— Мы рассмотрели Вашу жалобу о недостойном поведении Эйнштейна во время его путешествия по Китаю, и нашли, что физик был необычайно наблюдателен! Китайцы и вправду были тупы, неопрятны и редко умывались в эпоху последнего императора династии Цин и потому слова гения более чем справедливы и уместны. Если же вас чем-то не устраивает наш ответ, то почему бы вам, косоглазые мандарины, не лопнуть от злости и … (далее на трех страницах следует нецензурная брань на японском).

С глубоким уважением,

потомки европейских империалистов».

Наконец, суд истории свершился и на площадь вынесли куклы «Дарвина», «Гальтона» и «Флемминга». Тряпичные чучела привязали к столбам, обложили сочинениями авторов и подожгли под раскаты грома и рев черни. Книги вспыхнули и запылали в промозглой сырости тумана…

***

Костры были великолепны. Окрест собрались безликие толпы дикарей, глаза их горели яростью разрушения. Подобно воинам-победителям, вернувшимся с кровопролитной битвы, книгосжигатели пустились в неистовый пляс вокруг огненных столпов. Одни прыгали через языки пламени; другие водили хороводы и, завывая протяжными голосами, возносили хвалу многоликим демонам Анима, Анимус и Маниту

Тлеющие фолианты озаряли тьму мириадами бликов, связующих потусторонние миры с прозрачной дымкой человеческой Ойкумены. Под нарастающие раскаты канонады смерти, из могильного чрева пустоты восставали зловещие фантомы древности: Вавилонская башня, горящий Илион, второй храм Иудеев, Александрийская библиотека. Вслед им грезились испанская Конкиста и резня гугенотов. Напоследок, тяжелой кровавой поступью шел двадцатый век, с дымящимися печами Холокоста и ядерным смерчем Хиросимы и Нагасаки…

Когда книги обратились в прах и спали незримые оковы знаний, глаза освобожденных просветлели и узнали они, что были отвергнуты Природой как лоно отторгает перезревший плод.

Адам Кидмон вновь увидел Первородную Еву, а Ева увидела Адама. И были они прекрасны в наготе своей и не боялись более ни мстительного Тетраграмматона, ни ханжеских нравоучений Церкви. Иго цивилизации и основы морали канули в реку забвения.

Началась безудержная оргия: женщины самозабвенно отдавались мужчинам в самых причудливых позах, что не снились и Малланаге Ватьсяяне. Нимфы, наяды и нимфетки бросались в жаркие объятия сатиров и кентавров в едином порыве первобытной страсти. Дионисийская вакханалия сопровождалась чревоугодием и безудержным пьянством. В урчании ненасытных утроб, в стенании похотливых тел звучала космогоническая симфония торжества плоти над духом.

Хаос был властелином ночи.

Часть первая

Пабло Эскобар

Темные времена порождают на свет чудовищ, равноценных своей эпохе. Как море порой выбрасывает на берег причудливых тварей, так на поверхность социальных потрясений всплыла роковая фигура Пабло Эскобара. Ранняя биография Верховного Инквизитора скудна на детали. Достоверно известно, что наш герой родился в бедной мексиканской семье в провинции Синалоа, где путь к успеху пролегал через продажу опиума или обращение в католическую веру. Оба промысла дарили блаженство страждущей пастве и приносили солидный доход. Увы, на заре ранней юности Пабло был слишком робок для отчаянного головореза и чересчур безобразен для синекуры церковного служителя.

Внешность Эскобара отталкивала многих. Ему выпало несчастье родиться на свет горбуном, а в глухой безграмотной деревушке «Treinte tres ratos» юродивые и калеки издавна слыли приспешникамии дьявола. Но страшным был вовсе не горб Эскобара. Из-за физического уродства казалось, будто горбун все время глядит исподлобья, источая немой укор и проклятья каждому встречному. Его исступленный взгляд и низкий лоб Торквемады обличали фанатика, объятого ненавистью ко всему, что выше его понимания. Возраст горбуна оставался тайной для окружающих.

Эскобар был родом из вымирающего племени каита (Cahita). В былые времена, люди Каита не были подвластны ни грозным ацтекам, ни свирепым тараскам, но, роковым образом, пали жертвой испанских тиранов. Вероломные конкистадоры, не обладая численным превосходством людей и пушек, раздули тлеющие угли межплеменной вражды и обратили в рабство свободолюбивый народ побережья.

Еще юношей, Эскобар наведывался в вигвам шамана Хуана Сарабиа, где до поздней ночи слушал древние предания о величии предков. Пабло все чаще задавал вопросы на которые никто не знал ответа и шаман посоветовал ему читать книги. В деревне были лишь Библия да катехизис; ближайшая читальня находилась в El Estiercol de Oveja, — соседнем городке, в двадцати километрах южнее деревни. Освоив алфавит в приходской церквушке и заручившись письмом от пастора, Эскобар записался в городскую библиотеку. С той поры Пабло раз в неделю отправлялся в город и набирал увесистую кипу книг. У бедного крестьянина не было ни мула ни мотоцикла и на дорогу уходил целый день. Кампесинос (Campesinos), сидя на свежевспаханной земле и глядя на то, как взмокший горбун ковыляет под знойным полуденным солнцем, беззлобно подтрунивали над Пабло:

— Эй, горбун, книги не доведут тебя до добра, пойдем пропустим по стаканчику!

— Думаешь наши девки полюбят начитанного калеку?

Но Пабло, не обращая внимания на насмешки, продолжал вышагивать по пыльной сельской колее. Страсть к чтению стала его второй натурой и теперь крестьянские будни, безотрадные в часы тяжкой работы на поле, по вечерам оживали для него образами Древней Эллады и Великого Рима. Незаметно для себя Пабло увлекся историей доколумбовых цивилизаций. В равной степени его восхищали величественная архитектура ацтеков, научная астрономия майя и замысловатая письменность ольмеков — наследие безвозвратно утерянное с приливом орд чужеземцев с востока.

Книга стэнфордского профессора тронула самые глубины сердца Пабло и с ног на голову перевернула все его представления о добре и зле. Чем больше Пабло узнавал о катастрофе постигшей его предков, тем сильнее им овладевало чувство леденящего ужаса перед хладнокровной жестокостью европейцев. Белокожих колонизаторов, веками порабощавших другие народы, Эскобар отнес к виду наиболее кровожадных из всех хищников, когда-либо обитавших на планете.

В ту пору он все чаще задумывался о том, какая участь постигла бы его народ, не будь прерван ествественный ход развития индейской Ойкумены.

— Мог ли появиться на свет Шекспир, творивший на языке науатль?. Каким был бы наш Мессия, читающий с террас Чичен-Итцы нагорную проповедь о всепрощении и любви? Изгнал бы ацтекский Иешуа Га Ноцри фарисеев из храма Кукулькан? — спрашивал себя крестьянин Каита.

«Песнь о Гайвате» возмутила Эскобара до глубины души — сказания о племени оджибве, в авторской версии Лонгфелло показались ему апофеозом лицемерия. В отличие от «Беовульфа» и «Песни о Нибелунгах», американский эпос был фальшью и плодом фантазии человека, чуждого традициям и духу индейского этноса.

— Белый человек распял нашу культуру, а напоследок станцевал на могилах предков — с горечью думал Эскобар перелистывая страницы искусной подделки. Произведение навело его на определенный ход мыслей.

— Что побудило потомка завоевателей создать сагу о народе, изгнанного с родных мест? — рассуждал Эскобар. — Было ли это раскаянием или здесь скрывался иной, более глубокий мотив?

Внутренний голос подсказывал ему, что всему виной гордыня. Религиозное мировоззрение и наследие Римской империи выпестовали в европейце чувство ложного превосходства над остальными народами, что в дальнейшем оправдало колонизацию и захватнические войны.

Аборигены на оккупированных территориях были приравнены к варварам и дикарям, стоящим на столь низких ступенях эволюционного развития, что отпадала всякая необходимость применять к ним законы и христианскую мораль.

Пресловутое англо-саксонское право считавшее чуть ли не священными принципы владения и наследования земельной собственности, магическим образом переставало действовать за пределами Европы.

В результате, истребление целых народов, порабощение черной Африки, разбои и грабежи были оправданы религией Ватикана в период мировой экспансии «просвещенного европейца».

— Многие цивилизации были не менее развиты в организации социально-общественного устройства и философском мировоззрении, но все же позволили белой расе поработить себя. В чем же была их слабость? — терялся в догадках Пабло.

Deus ex mahina

Если прежде односельчане едва терпели присутствие Пабло в деревне, то теперь его откровенно избегали. С некоторых пор Эскобар прослыл чернокнижником и пастор запретил ему появляться в церкви. Чтобы не вызывать лишних толков, горбун переехал на маисовое поле, у самой окраины лесной опушки, и своими руками смастерил небольшую хижину. Рядом он построил загон для животных и глубокий погреб для хранения съестных припасов. Это было нехитрое хозяйство бедняка, но его вполне хватало для простой жизни отшельника. Люди обходили дом горбуна стороной и он был предоставлен самому себе. Лишь изредка Пабло наведывался в город, чтобы прикупить инструменты или обменять пару-другую книг. Однажды в его руках оказался ветхий томик с затасканным переплетом. На старинной обложке Пабло с трудом разобрал серебристую канву полустертых букв:

«Так говорил Заратустра»

Едва Эскобар раскрыл побуревший фолиант, как его сознание соскользнуло в бездонную пропасть. Великий провидец, создавший лирическую философию духа за 10 дней, провозгласил эру ubermensch и нарек человека мостом между первозданной природой и Богом.

«Человек есть „мыслящий тростник“, но плоть его полна животных страстей и низменных инстинктов. Все мысли и деяния даже наиболее благородных из рода людского суть отчаянная борьба за выживание. Удел Homo Sapience — сотворить СверхРазум и сойти на обочину эволюции. Я превозношу и лелею лучшие черты в человеке, зная, что их унаследует Сверхчеловек.» — вещал мудрец.

Книга захватила Пабло целиком. Он читал до тех, пока багряное солнце не запустило тонкоруные золотые пряди сквозь дымчатое оконное стекло и окутало комнату мягким волшебным светом.

Кто-то положил ему на плечо руку. Пабло вздрогнул и обернулся: позади стоял смотритель, — тщедушный старик, с редкой шевелюрой и черепаховым пенсне поверх переносицы. Чем-то он напоминал призрака, стерегущего древние знания от простых смертных.

— Час поздний, пора закрываться — сказал старик.

Эскобар кинул взгляд на последние строки в книге:

«Вперед! Явился лев, близко дети мои, созрел Заратустра, настал мой час: это мое утро, мой день загорается: вставай, поднимайся, Великий Полдень!» — так говорил Заратустра, покидающий пещеру свою, сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор.»

Пабло медленно приподнялся — лицо его сияло светом отрешенности.

— Что с Вами? Вы больны? — испуганно спросил смотритель.

Не вымолвив ни слова, Эскобар выбежал вон из комнаты.

***

Мысли гнали его прочь, вдоль грязных улиц, на самую окраину города. Под ногами лениво чавкала вязкая жижа, наполняя воздух тошнотворным зловонием и миазмами сточных нечистот. Над головой тускло горели звезды, новорожденный месяц отбрасывал бледный полусвет на глухое предместье. Тени перекошенных домов окрест напоминали слепых циклопов, с зияющими черными глазницами поперек замшелых стен. Задыхаясь, Пабло остановился и разодрал удушаще тугой воротник на рубашке. Затем побрел, уже неспешным шагом, по кривому переулку Святой Магдалены, силясь осмыслить прочитанное.