Бесплатный фрагмент - Голос из болота

Предисловие

Я начал писать эту историю пятнадцать лет назад. Она менялась, уходила в стол, возвращалась. Сейчас я выпускаю её — не идеальной, но живой. Спасибо, что вы с ней.

«Голос из болота» — первая книга четырёхтомного цикла «Тень на склоне магии», история мальчика, который ещё не знает, в кого превращается.

Все права защищены. Ни одна часть этой книги не может быть воспроизведена, передана, опубликована или сохранена в любой форме без письменного разрешения автора, за исключением кратких цитат в рамках закона.

Это художественное произведение. Все персонажи, события и места вымышлены. Любые совпадения с реальными людьми или обстоятельствами — случайны.

Глава 1 — Хижина

Сыро, который день дождь не стихает. Уже несколько месяцев на небе не появлялось солнце, но отца это не смущало. Никогда не мог понять, зачем ему каждый день идти сквозь этот дождь к этому болоту, которое он упрямо называл рекой. Даже когда мама начала кашлять, он не остался дома, а уходил с самого утра. Мгла едва светлела, предвещая утро, тучи нависали за окном, а отец все так же медленно вставал, надевал свой тяжелый, серый плащ из шкуры нерки и выходил из нашей хижины. В то время никто не называл ее так. Отец учил нас ценить то, что мы имели, будь то наше маленькое жилище с небольшой и постоянно чадящей глиняной печкой, либо добычу, которую ему удавалось приносить вечером.

Когда я был маленьким, наш дом казался мне огромным, а то, что было в нем — вызывало неподдельный интерес. Мне хотелось потрогать все, что было возможно достать ребенку моего роста. На деревянных, заделанных мхом, стенах родители умудрились подвесить чуть ли не половину своего имущества, спасая его от моих маленьких ручек. Мать, вечно уставшая рыжеволосая женщина с огрубевшими от работы руками, жаловалась отцу, что пока его не было дома я опять что-то сломал.

— Сегодня это был гребешок, — сказала она, и ее голос дрогнул так, что я сразу понял — случилось что-то по-настоящему плохое. — Тот самый, Габ. Помнишь? Тот, что я успела забрать?

Обычно отец не обращал внимания на ее жалобы, но сейчас застыл, так и не донеся свой мокрый плащ до огромного рога, на котором тот обычно и висел. До сих пор я не знаю, рог какого животного был прибит к стене нашего дома. Даже спустя все эти годы я не встречал никого, кто был бы похож на это чудище. Прямо у ног отца лежали две половинки когда-то изящного гребня. Мать смотрела на них, и в ее глазах на мгновение вспыхнуло такое отчаяние, что мне стало страшно. Она быстро отвернулась, но я успел это заметить. Гребень выделялся в нашей серой хижине: по белому костяному ободку какой-то мастер пустил разноцветные камушки, и они переливались даже в тусклом свете очага. Он был частичкой того, другого мира, о котором она иногда шептала, — мира, где есть что-то кроме грязи и дождя. Где солнце поднимается каждый день и греет своим светом.

— Я куплю тебе другой, из железа, — глухо пообещал отец, нарушив тишину. — Нужно лишь немного подождать, пока эта тварь попадется мне… Я видел ее следы у малого острова. В этот раз я ее точно убью, и потом мы сможем купить тебе новый в Речном поселке. Все будет иначе…

Мать ничего не ответила, лишь молча собрала осколки в ладонь.

Позже, ночью, я проснулся от тихого всхлипа. В полумраке, освещаемая лишь тлеющими углями, сидела мама. Она разложила на коленях кусочки гребня и тщетно пыталась соединить их, роняя на них беззвучные слезы. В тот момент я поклялся себе, что однажды заменю эту потерю.

Осколки мама отдала мне на следующий день. Они стали частью моих немногочисленных игрушек. Я хранил их вместе с несколькими разноцветными камнями идеально круглой формы, которые подарили мне родители.

Сколько себя помню, отец охотился на горта. Мать как-то рассказывала мне, что именно из-за следов этой твари они и остались на берегу этого болота. Это было давно, еще до моего рождения. Родители решили, что тут смогут заработать себе на жизнь. На самом деле реальность была не столь радужна.

Однажды, когда я спросил отца, что это за зверь, он надолго задумался, а потом сурово ответил:

— Горт — это не просто зверь, Крас. Это сама смерть, что скользит под водой. Представь себе тварь до трех метров в длину, черную, как болотная топь, и тяжелую, как три взрослых мужика. У него нет шеи, одна сплошная гора мышц, а из пасти торчат зубы, способные перекусить весло. Но самое страшное — это его когти. Длиннее твоего пальца, острые как иглы. Он охотится ночью, и ты никогда его не увидишь. Только почувствуешь, как что-то огромное хватает тебя за ногу и тащит во тьму.

Отец часто вспоминал, как подобная тварь загрызла его бывшего хозяина во время охоты. Тот якобы упал с лошади прямо в пруд и, пока все смеялись, пытался неуклюже оттуда выбраться. Никто ему не помог, потому что считали, что он просто перебрал с выпивкой. Смех прекратился лишь тогда, когда вокруг истерично кричащего мужчины появилось кровавое пятно, а его самого что-то стало тащить на глубину. Его не спасли. Даже его тело случайно нашли лишь через пару недель рыбаки из маленькой деревушки по соседству. От него мало что осталось, лишь кости и череп, обглоданные падальщиками. Опознать его удалось по пустым ножнам, которые валялись в воде у берега.

— В тот день объявили охоту. — говорил мне отец. — Это была непростая охота, ведь никто не видел раньше в этих землях горта. Но то, как тварь расправилась с Растом, и место, где это случилось, явно указывали на его повадки. Они живут недалеко от воды. Когда мы нашли тело, то поняли, где эта тварь обитает. Пришлось пожертвовать двумя волкодавами, чтобы загнать его.

Так мы и жили: отец день за днем уходил на охоту, а мы его ждали. Благо, что дел хватало.

Прямо у дома мы с матерью возделывали огород. Началось это давно. Когда мне было лет пять, она повела меня к ближайшей окраине леса, который тянулся вдоль воды, и стала рубить отцовским «ножом» сучья и листья лопуха, такого же, что шел на кровлю.

Только отец называл этот клинок «ножом». Я же не мог понять, как можно одним словом называть и грубый кусок заточенного железа, обмотанный старой кожей, и это произведение искусства, которое, как мне казалось, было сделано лучшими мастерами мира.

Про огненные дома, где ковали железо, я уже знал достаточно. Мама рассказывала, что она когда-то жила рядом с таким, где мастера огня с помощниками стучали молотами, и из-под их рук выходили длинные клинки, острые наконечники для древка, круглые железные заслоны и прочие штуки, названия которых я не запомнил.

Мама говорила про жилища, сложенные из камней, такие большие, что в них, как в муравейниках, жили сотни людей. Я слушал, затаив дыхание, и представлял, как бегу по широким, протоптанным тропам между этими каменными домами, где дети моего возраста смеются и играют вместе. Здесь, у реки, я знал каждый камень и каждую тень, но людей — только двоих. Иногда, засыпая под шум дождя, я мечтал, что однажды уйду туда, где голоса не тонут в тумане, а лица не скрыты за деревьями.

После того как она прорубила небольшую полянку, мы с ней еще долго таскали весь собранный мусор и складывали его в импровизированную стену в десятке метров от дома. Дерево и листья блестели от влаги, как и все вокруг. Затем мы принялись вырывать тростник и ломать толстые корни белокрыльника на огороженной земле. К вечеру мы вымотались так, что я не чувствовал своих опухших рук. Позже мама рассказала, что это от ядовитого сока, попавшего в порезы.

Ничего у нас толком не получилось. Со стороны леса невысокой стеной торчали палки, небольшие деревца, успевшие завять за день листья. Поверх кучи мы набросали травы вперемешку с землей и корнями. Еще больше пострадала земля у дома. Нам не удалось очистить ее от растений и кустарника. Кое-где можно было увидеть черные прогалины земли, трава была измята, и, в основном, место напоминало лежбище какого-то крупного животного.

В тот вечер я лишь смог найти в себе силы упасть рядом с матерью у потухшего очага, за которым весь день некому было следить. Она опустилась рядом и попыталась разжечь огонь. Камень не давал искры, и сухой мох не хотел загораться. За этим занятием нас и застал отец. Никто из нас не слышал, как он вошел. Его тихий голос заставил нас вздрогнуть и обернуться — он стоял в центре единственной в нашем доме комнаты с «ножом», который мама успела до этого повесить на стену:

— Какой зверь сделал это?..

Пока мама рассказывала, я видел, как разглаживается лицо отца, как уходит тревога, а вместо нее появляется веселье. Таким я его видел редко. В тот вечер он хохотал, его забавляло все — и наш чумазый вид, и наша история. Выслушав наш рассказ во второй раз, он наконец позволил себе стянуть с ног ботинки из чешуи железной рыбы.

— Я думал, что кому-то понравилась наша берлога и он решил занять наш дом, сожрав вас заодно. Но дверь была цела, а рядом с домом были только ваши следы… Ну раз вы хотите огород — будет вам огород. Только что вы там будете сажать? Лунные грибы?..

Тут он опять начал смеяться. Ничто не выдавало в нем того человека, который недавно стоял рядом с нами с обнаженным клинком в руках. Мать обиженно бросила на его колени маленький кожаный мешок.

— Ты думал, что я только колечки да гребешки с собой взяла? Конечно, половина из них — семена цветов, но, возможно, что-то и получится вырастить.

Отец высыпал на грубо сколоченный стол содержимое — множество маленьких пакетиков, покрытых непонятными символами. Некоторые, помимо символов, украшали изображения цветов, птиц и неизвестных мне животных. Видно было, что он удивлен.

— Ты же понимаешь, что это значит, Мари?

— У нас будет что сажать…

— Я не думаю, что в этой земле что-то из твоих цветочков будет расти, но тут есть кое-что более ценное. Ты же помнишь, что здесь написано?

Он показал пальцем на символы под изображением какого-то двухголового животного на одном из мешочков. Символы были яркими и меняли свой цвет, когда отец поворачивал их под разными углами.

— Рожденный волком… — прошептала она.

Я прочитал растерянность на ее лице. Кажется, долгая жизнь в глуши заставила ее забыть о многом. Например, о том, что кроме нее никто из присутствующих не понимает этих надписей.

Отец бережно собрал все со стола и отдал в руки матери.

— Я помогу тебе с забором, да и с огородом, а ты будешь учить Краса. Не будет же он в лесу всю жизнь куковать.

Так они и поступили. Для начала отец сказал нам избавиться от импровизированной стены, пока кто-либо из лесных или речных тварей не решил использовать нашу стену как материал для своего логова. Мы свалили все в несколько куч, которые отцу удалось поджечь.

Черный, густой дым низко стелился по водной глади, неспешно отдаляясь в сторону чернеющего затопленного леса на противоположном берегу.

— Габ, помоги мне…

Она пыталась дотащить до ближайшего кострища комель сухой лиственницы, при этом бросая укоризненные взгляды в нашу сторону. Отец бросился ей помогать, параллельно отмахиваясь от моих попыток ухватиться за одну из веток.

К вечеру второго дня последний костер догорел, оставив под собой огромный черный след из угля и золы. Лесные и речные обитатели притихли, явно в недоумении от происходящего. Не было слышно ни криков птиц, ни плеска охотящихся нерок.

Мама была довольна. Она сидела спиной к потрескивающему дровами очагу, на камни которого мы выложили сушиться нашу сырую одежду. Пар подымался от влажных, скроенных из шкур вещей и уходил куда-то вверх, в редкие отверстия в заклеенной смолой крыше.

— Завтра будем сажать. — Глаза ее горели. — Завтра высадим все, что я привезла, Габ…

Отец не спорил, а лишь неспешно жевал кусок вяленого мяса. Уже пару дней он не ходил на промысел, и свежего мяса не осталось. Все еще был запас сушеных грибов — моховиков, а возле дома росло много лопуха, но на одном салате мы бы долго не протянули.

Сажать мы так и не стали. Отец еще долгое время мастерил что-то вроде копья из своего малого ножа, с которым он обычно ходил на охоту. Пытался удлинить ручку, но удалось это у него далеко не с первого раза. Наконец, когда результат его устроил, он принялся вскапывать землю. Нож всячески сопротивлялся, выскальзывал из самодельных креплений, то и дело застревал в путанице корней, чем ужасно злил отца.

— Достойная картина — паладин окучивает грядки…

Так прошло еще несколько дней. Изредка родители сменяли друг друга. Нож мне не доверяли, но камни и корни я выбирал, укладывая из них импровизированную дорожку к реке и по периметру нашего огорода. Мама все еще была полна энтузиазма, но я не верил, что она искренна. Она все еще рассказывала про будущие урожаи, но в ее голосе уже не было былого огня.

Сегодня было особое утро. Сегодня впервые за долгие недели из-за черных вершин деревьев показалось солнце. Сначала неуверенно, затем — смелее. Утренний туман уступил теплу. Черные силуэты птиц сновали над неподвижной водной гладью. Одни — поменьше — ловили насекомых, а те, что побольше, то и дело выхватывали из воды блестящие и извивающиеся силуэты рыб.

Ровные ряды гряд, разделенных небольшими дорожками, выглядели чуждо на фоне покрытой осокой реки. Дикий лес молча наблюдал за этим безобразием, как бы намекая, что рано или поздно он поглотит этот клочок земли.

Мама, сжимающая в руках кожаную сумку, радостно выбежала из нашей хижины. Сегодня было настолько тепло, что полы ее куртки свободно развевались на ходу, не сдерживаемые застежками.

— Держи… — Она сунула мне в руки самодельное деревянное ведро, полное небольших кожаных кульков. Я припустил за ней к дальней части огорода, где она начала сажать небольшие и продолговатые семена из первого мешочка, обозначенного красным символом, похожим на дважды перечеркнутый круг. Наконец первая неровная линия рыхлой земли уперлась в дорожку из камней.

— Неси воду, сын.

Она зарывала семена в землю, шепча что-то про цветы, которых я никогда не видел. Рассказывала о городах, где такие семена высаживают в садах, а люди приходят, чтобы их разглядывать. Я смотрел на черную землю и думал: а что, если я уйду туда?..

Так мы трудились до вечера. Отец, видя, как я устал, забрал у меня ведро и сам начал носить воду, черпая ее прямо с привязанного у берега плота.

Почти все серые мешочки из-под семян опустели, и лишь несколько разноцветных так и лежали нетронутыми. Мама так и не решилась посадить их содержимое, так как «без реторты толку все равно не будет». Тогда я не понимал, про что она говорит. Я лишь знал, что раньше, еще до того, как поселиться на берегу нашей реки, у нее была специальная хижина со странными склянками, трубками и горелками, которыми она что-то делала с цветными жидкостями. Она рассказывала, что помогала лечить людей, делать их сильнее и «лучше».

Когда мне было лет пять, я еще верил, что смогу стать большим, как отец, если только найду правильное зелье. Я таскал за мамой корзины с травами, путаясь в сырой земле, и спрашивал, почему я не могу поднять их так же легко, как она. «Подрастешь — сможешь», — отвечала она, а я злился, что ждать приходится так долго. Помогая матери в огороде, я учился держать свои маленькие руки занятыми, но в голове уже крутились мысли о том, как однажды я сам буду охотиться и добывать нам мясо.

Я надеялся, что мама сделает зелье, которое поможет сделать меня огромным и сильным. Тем, кто сможет одной рукой вытащить из воды извивающееся тело горта и бросит его к ногам отца. Тем, кто сможет выкупить настоящий железный гребень вместо сломанного костяного.

К семи годам я уже знал, какие травы можно рвать, а какие жгут руки, как белокрыльник. Она учила меня отличать их по запаху и форме листьев, и я гордился, когда находил что-то полезное без подсказки. Однажды я попытался сделать маленькую ловушку из прутьев, как у отца, но она развалилась, едва я ее поставил. Отец только хмыкнул: «Руки пока слабые, Крас, но глаз уже острый». Я краснел от стыда, но втайне радовался — он заметил. Каждый такой день учил меня, что болото легко меня не отпустит, и я начал думать, что где-то там, за рекой, жизнь могла бы быть легче.

Вообще-то отца звали Габриэль, но местным он назвался Габом. Сам он про свое настоящее имя говорил, что простых крестьян и рыбаков так не называют.

— Нужно быть ближе к соседям и не провоцировать их лишний раз. А то, не дай бог, подумают, что у нас есть лишняя монета, могут и в гости не полениться зайти. Места дикие, можно легко найти причину пропажи семьи, которую никто и искать не станет.

Так мама из Мариэль превратилась в Мари, а папа в Габа.

Сезоны сменяли друг друга, но для нас это мало что значило. Практически весь год было пасмурно и дождливо. Зимой же, особенно по ночам, случались заморозки, которые с легкостью убивали растения на нашем огороде. В такие дни мы разжигали костер и позволяли дыму стелиться над рядами гряд. Меня часто оставляли следить за тем, чтобы костер тлел, а не горел в полную силу. Для этого я подбрасывал сырые ветки, траву и опавшие листья, чтобы дым был гуще.

Я никогда не сидел без дела. Часто мама рассказывала истории о том, как проходила ее учеба в большом городе. Там были тысячи домов, многие были из камня и имели несколько этажей. Во многих жили сотни людей, настолько они были большие. Она рассказывала про специальные укрытия для лошадей и коров. Про большие лавки, где меняют вещи на блестящие кругляши, про дома, где детей учат знакам и письму, про места, где люди смотрят представления, и высокие строения, где молятся богам. Я многого не понимал, но боялся прерывать ее рассказы. Она сильно увлекалась и в красках описывала все новые диковинные для меня вещи. Из ее рассказов я понял, что есть не только рыбная ловля, но и сотни других профессий и занятий. Мне нравились мамины рассказы про кузницы, где выковывали все от подков до острейших мечей. Наверное, и отцовский меч был выкован в одной из таких мастерских, среди закаляемой стали и ударов молота.

Мама когда-то училась «тайному искусству смешивания трав и жидкостей», где старалась познать мастерство изготовления различных целебных снадобий и настоев. Она могла по памяти перечислять названия различных трав и их назначение хоть целый день, ни разу не повторившись. Благодаря ей я мог назвать полезные свойства десятка трав и грибов, что росли у нашего дома. Когда я восхищался ее знаниями, то она лишь смеялась. Говорила, что без инструментов она ничем не лучше любой деревенской травницы.

— А то и хуже, — говорила она, срезая ножку очередного гриба-ежовика.

Наша хижина с годами стала казаться еще меньше. На полу поверх утрамбованной земли все так же лежали наши набитые соломой тюфяки, но теперь поверхность деревянных стен покрывали пучки сохнущих трав, листьев и кольца нанизанных на веревки сушеных грибов. Во время дождя мама пыталась учить меня грамоте, рисуя руны лезвием прямо на земле. Я с горем пополам запомнил название и значение рун, которые были вышиты на мешочках с семенами, а также мог прочесть большинство написанного мамой. Иногда она специально делала ошибки или путала меня, используя слова из других языков. Сейчас я с теплотой вспоминаю, каким прекрасным учителем она была.

К девяти годам я выучил почти все руны, что рисовала мама, и однажды спросил:

— А кто-нибудь еще знает эти знаки? Там, в городах? — Она замялась, глядя в огонь: — Да, там их учат в школах, не как мы — на земле.

Я выпалил: — Я хочу туда, где школы и люди!

Отец, чистящий нож у стены, резко поднял голову: — Твое место здесь, Крас. — Впервые я почувствовал, что мои мечты могут разозлить его. Но я не отступил — в тот вечер я решил, что найду способ увидеть этот мир.

Я никогда не был сильным ребенком, но отец не оставлял попыток сделать из меня охотника и рыбака. Он отталкивался багром от берега и направлял наш плот по одному ему известному фарватеру в сторону противоположного берега. Лес там выглядел более диким, без просветов и бликов от фосфоресцирующих грибов.

Мы обходили глубокие места, стараясь не быть захваченными течением, крались вдоль зарослей рогоза. В нескольких местах над водной гладью возвышались каменные столбы, наводящие на мысль об искусственном их происхождении.

— Тут раньше была каменная переправа через реку. Мост. Сотни лет назад жители этих земель ее уничтожили, чтобы остановить зло.

— Какое зло? — спросил я.

— То, что поглотило города на противоположной стороне реки. Я не так много знаю об истории этого края. Я лишь слышал, что века назад с противоположной стороны перестали возвращаться торговые обозы. Затем реку стали пересекать немногочисленные беглецы. Каждая история была безумнее предыдущей. От сошедших с ума до восставших из могил мертвецов.

Отец замолчал, с усилием отталкиваясь шестом от речного дна.

— И что было потом?

— Местные верят в то, что местный король отправил за реку отряд конных воинов, которые смогли вернуться назад. Но по возвращении они же этот мост и уничтожили. С тех пор никто живой с той стороны не возвращался.

— Ты веришь, что мертвые могут вставать из могил?

— Сын, я слышал тысячи подобных историй и видел десятки тех, кто клялся, что лично видел восставшего мертвеца, но всегда это оказывалось ложью и бреднями пьянчуг. Один даже выкопал труп, чтобы его друзья-выпивохи ему поверили…

— Так что же стало причиной исчезновения целой страны?

— Дикари, болезнь, боги, магия… — Последнее слово отец произнес с неприязнью, как будто говорил о забравшейся в дом гадюке.

По центру реки тянулась цепочка островков, окруженных туманом. На них росли темные деревья, искривленные временем и неизвестной силой. На островках были и заводи, где обитали странные существа: от десятков разноцветных и разных по размеру лягушек до сотен видов птиц. Островки были полны жизни и тайн. Здесь можно было услышать пение птиц и шепот духов, крики жертвы и хруст перемалываемых костей в пасти удачливого хищника.

Отец был опытным охотником и знал все тонкости ловли птиц и водоплавающих животных ловушками. Он умел выбирать правильное место для их установки, подбирать подходящую приманку и выслеживать добычу. Он использовал разные виды ловушек: воронки, капканы, сети, кольца и прочие. Он знал, как заманить зверя в ловушку так, чтобы тот не смог выбраться. Отец был терпелив и настойчив. Он не боялся холода или опасности. Охотиться он любил и умел.

Причалив к одному из самых больших островков, мы прошли по обычному маршруту, осматривая ловушки. Большинство из них были пустыми, две были и вовсе сломанными. Но одна ловушка принесла нам удачу. В ней лежала утка с перебитой шеей. Он аккуратно вытащил ее из петли, осмотрел ее оперение и тело. Это была красивая и здоровая птица. Я подумал, что она будет очень вкусной на ужин. Мы продолжили свой путь, надеясь на дополнительный улов, но сегодня больше ничего не поймали.

Нерки преимущественно жили на противоположном берегу реки. Папа часто уплывал туда на целый день, где охотился на этих больших водоплавающих животных. Он знал все их привычки и слабости, мог подкрасться так тихо, что те даже не замечали его присутствия. Из лука он стрелял хорошо, так что даже одного выстрела часто хватало.

Где-то там же, на противоположном берегу, обитал и горт. Именно из-за него отец не хотел брать меня с собой. Он говорил, что это опасно для ребенка. Я же всегда мечтал увидеть охоту своими глазами, а может, и чем-то помочь отцу. Я просил его разрешить мне поехать с ним хотя бы раз, но он отказывался.

Так продолжалось годами. Мы выращивали овощи и травы, ловили рыбу в реке и охотились. Мама учила меня письму и рунам — древним символам, которые, как она говорила, имели магическую силу. Отец учил меня выживать в лесу и на реке, строить ловушки и капканы, разводить костер и готовить еду. Он рассказывал мне про законы леса, про дружбу и предательство, про смелость и честь. Он учил меня выживать в любых условиях.

Сам я лишь раз видел горта. Как-то раз отец вернулся очень рано. Буквально через пару часов после ухода. С него текли ручьи воды, хотя дождя в ту ночь не было. Сапоги были измазаны в иле, а правая штанина порвана от бедра до колена, обнажая ногу.

— Мари, иди за мной. — бросил он нам и сразу вышел. Пока мать что-то кричала ему вслед, пытаясь застегнуть непослушные застежки, я уже был на улице. Мелкий дождь сыпал прямо на мои голые плечи, но мои родители никак на это не отреагировали. Никто не спешил прогонять меня в дом. Прямо у кромки воды лежало огромное, как мне тогда показалось, животное. Черная шкура блестела от влаги. Круглая, без каких-то признаков шеи, голова скалилась острыми зубами. Лишь закрытые глаза и неестественно вывалившийся язык убедил меня, что мне ничего не угрожает. Я сделал пару маленьких шажков к этой горе мускулов и протянул руку. Сзади нервно вскрикнула мать, но не смогла найти в себе смелости подойти ближе.

— Крас… — Только и смогла проговорить она.

— Пусть смотрит, ничего уже не случится. Я вез эту тушу на буксире с того берега. Если бы он был жив — порвал бы плот за несколько секунд.

Я замер, глядя на лапы горта — широкие, с когтями длиннее моего пальца. Кровь стекала из рваной раны на боку, и я представил, как он попался в капкан, рыча и дергаясь. Я протянул руку, и шерсть оказалась жесткой, как старый канат. Пальцы стали липкими от крови, и я отдернул их.

Тут и там на туше были видны раны от ножа. Я бросил взгляд на отца. Он смотрел на мертвого зверя, и в его глазах я увидел не только гордость охотника, но и что-то другое — глубокую, застарелую ненависть. Он пнул тушу ногой в бок, и его лицо на миг исказилось злобой. И тут мой взгляд упал на его ногу, видневшуюся в прорехе штанины. Вдоль всей икры тянулся старый, уродливый шрам — белесые рваные края, стянутая кожа. Отец всегда прятал его, носил сапоги даже в жару. Я впервые увидел этот шрам так близко и внезапно подумал: а не такая ли тварь оставила его много лет назад?

Отец перехватил мой взгляд, и его лицо снова стало непроницаемым. Он приложил палец к губам, выразительно глядя в сторону матери. Я понял, что тот не хотел пугать ее подробностями — ни о сегодняшней схватке, ни, возможно, о той, давней. Капкана явно оказалось мало, чтобы убить этого монстра. Это была моя первая настоящая тайна, которую я тщательно берег.

В тот вечер я впервые остался дома один, пока отец отправился проверить ловушки, а мама собирала травы у реки. Тучи и мелкий дождь быстро погрузили хижину во тьму, и я сидел у очага с отцовским ножом в руках, слушая каждый шорох за стенами. Сердце колотилось — я представлял, как страшные звери крадутся к хижине, но лишь крепче сжимал рукоять. Тяжесть ножа давала мне веру в свои силы, в то, что любой враг может быть повержен. «Целься в мягкое и бей», говорил я себе раз за разом. Уже в сумерках я услышал голос матери и понял, что она вернулась. В тот вечер я осознал, что вырос, но в тот же миг сильнее захотел уйти туда, где ночи не такие страшные, а рядом есть те, кто поможет.

Несколько дней мы разделывали тушу, обрабатывая шкуру и внутренности. Мама утверждала, что, насколько она помнит из своего обучения, внутренности и кости могут заинтересовать знахарей и алхимиков.

Она часто рассказывала про колдунов, про то, что существует много разных способов управления магией. Что есть маги, чернокнижники, жрецы и прочие. Кто-то черпает силу из окружающего мира, кто-то из обрядов, кто-то из жертвоприношений. Больше всего Красу нравились рассказы о школах, где одаренные могли учиться магии. Кто-то лечил, другие управляли погодой, помогали крестьянам с урожаем, учились воевать…

Через неделю отец начал собираться в дорогу. Он аккуратно грузил шкуры на плот, привязывая груз старой видавшей виды веревкой. Среди шкур нерок были не только серые, но и более редкие — белые шкуры. Также мама передала отцу сумку запасенных ею трав и грибов.

— Не рискуйте лишний раз. Купи необходимое и сразу возвращайся.

Я плюхнулся прямо в середину сложенных шкур и стал с нетерпением ждать моего первого путешествия в настоящую деревню.

Дом становился все меньше, а мама махала нам с берега, пока не скрылась за деревьями. Я вцепился в край плота, чувствуя, как река уносит меня туда, где я никогда не был. В деревне будут люди — не двое, а десятки, сотни. Может, там найдутся мальчишки вроде меня, с которыми можно говорить и смеяться. Я мечтал об этом с тех пор, как понял, что топь — не весь мир. И когда-нибудь я уеду туда насовсем.

Двенадцать лет я рос среди болот, учась держать нож, разводить огонь и прятаться, когда страшно. Отец дал мне силу бороться, мать — надежду на большее. Теперь, глядя на реку, я знал: это не просто поездка в деревню. Это первый шаг к тому дню, когда я оставлю хижину позади и найду место, где не придется лишь выживать.

Глава 2 — Река

Отец с силой оттолкнулся от берега, выведя плот подальше от мелководья, где течение было сильнее. Дом остался позади, затерявшись в зарослях рогоза и среди деревьев, будто его и не было вовсе. Солнце только начало подниматься, с трудом пробиваясь через тяжелые ветви склонившихся над водой ив. Отец вел нас вниз по реке, обходя невидимые мной подводные препятствия, бурелом, небольшие островки или просто глубокие места. За несколько часов плавания пейзаж немного поменялся и стена деревьев начала уступать затопленным лугам и песчаным отмелям, зачастую с впадающими в реку ручьями.

Противоположный берег оставался лесистым, но деревья на нем выглядели больными и чахлыми. Среди них проглядывали серые обломки — остатки стен, поросшие мхом, словно скелеты давно умерших созданий. Я вглядывался, пока глаза не заслезились, и заметил огоньки. Они не были похожи на свет от костров. Бледные, фосфоресцирующие, они то появлялись, то исчезали в глубине руин. Один из них, самый яркий, вдруг отделился от остальных и поплыл параллельно нашему плоту, не отставая. Он двигался плавно, противоестественно, скользя над водой и корягами. Холодный ужас сковал меня. Я хотел позвать отца, но слова застряли в горле.

Огонек еще немного проводил нас, а затем медленно растаял в тумане. Ветер донес с того берега запах не просто гнили, а чего-то сладковатого и тревожного, как от цветов, растущих на могилах. Из зарослей раздался крик — не птичий, а полный тоски и голода. Я вцепился в край плота, чувствуя, как по спине ползет ледяной пот.

Когда солнце достигло зенита отец разломил булку рогозового хлеба и протянул половину мне. Вокруг нас над поверхностью воды планировали десятки различных птиц, охотящихся на насекомых и рыбу. Кто-то выхватывал больших красных стрекоз, а кто-то взрезал водную гладь, поднимаясь со сверкающей на солнце рыбой.

К вечеру береговой пейзаж снова изменился. Теперь мы плыли вдоль зеленой заболоченной поймы, где даже редкие деревья были покрыты мхом. Вся земля утопала в зелени осоки и ряски, среди которых торчали ядовитые листья белокрыльника. В воде мелькали серебристые спины железных рыб, чья твердая чешуя блестела в редких просветах закатного солнца.

Отец уверенно вел наш плот к большому острову, берег которого был достаточно пологий, чтобы к нему пристать.

Мы пристали, когда солнце скрылось за горизонтом. Отец вытащил плот на песок и развел костер из веток, найденных на берегу. Дым щипал глаза, а ночь легла на реку тяжелым покрывалом. Я сидел, завернувшись в шкуру, и смотрел на восточный берег, где мелькали слабые огоньки, словно глаза в темноте. Мама говорила, что там стояло королевство, с домами из камня и площадями, где дети бегали наперегонки. Но война все сожгла: города рассыпались в руины, а мост через реку разломали, чтобы тени прошлого не перешли к нам. Она шептала, что огоньки — это души тех, кто остался там, но я боялся спрашивать, правда ли это. Я вжал голову в плечи, но огоньки все манили, словно знали мое имя.

— Спи, Крас, — буркнул отец, но я не мог отвести взгляд. Может, там люди? Или что-то, от чего мост разрушили сотни лет назад?

Во сне я видел дома из камня, как в рассказах мамы, и мальчишек, что звали меня с собой.

Холод разбудил меня — костер догорел, оставив горку пепла, а отец уже стоял у плота, потирая руки. Усилившийся ветер гудел так, будто смеялся надо мной.

На второй день небо затянуло серыми тучами. Вода бурлила вокруг коряг, а ветер нес вонь болот. Я смотрел вперед, надеясь увидеть дым деревни, но видел только бесконечную зелень и серость. Отец молчал, управляя багром, а я считал часы, мечтая о новых голосах, что разорвут эту тишину.

— Река тут изгибается. Путь через болота от нашего дома до деревни ближе, но намного опаснее. — Отец невзначай прервал гнетущее меня безмолвие.

К полудню река вывела нас к деревне. Три десятка глиняных домов сбились в кучу, будто боялись утонуть. У берега покачивались лодки, с их бортов свисали сети. Рыбаки в выцветших рубахах копошились у воды, не поднимая на нас глаз. Отец причалил. Я спрыгнул на песок, и у меня перехватило дыхание. Наконец-то люди, а не тени из маминых рассказов.

Я шагнул к воде, но замер, заметив, как двое рыбаков, с серыми лицами уставились на отца. Они склонились друг к другу, шепча так, что я едва расслышал: «…Габ… чужак… Свану доложить надо, раз опять приперся». Слово «чужак» ударило, как холодный ветер.

Отец заметил мою реакцию.

— Мы с мамой для них чужие, Крас, — сказал он. — Потому что родились не здесь.

Я кивнул, но внутри все похолодело. Чужой ли я в их глазах? Я ведь родился в этих краях. Свой ли я им?

Двое мальчишек, худых, как я, с грязными лицами, тащили плетеную корзину с рыбой.

Я шагнул к ним, сердце заколотилось быстрее.

— Привет, я Крас… — начал я, но они лишь скользнули по мне взглядом, холодным, как река, и отвернулись, будто я был тенью. Я замер, проглотив слова, но продолжал смотреть на их грязные спины.

Женщина с узлом на голове пробормотала что-то отцу, не глядя на меня. Это была не та встреча, о которой я мечтал. Я все равно смотрел на них, жадный до звука их голосов.

Закрепив плот, мы отправились по петляющей тропинке вглубь деревни. Тут и там сновали куры, которых я узнал по описанию матери. Они с кудахтаньем разбегались из-под наших ног, жалуясь всему миру на пришельцев. Пройдя мимо нескольких домов, мы вышли к большому двухэтажному дому, стоящему на некотором отдалении от прочих. Земля вокруг была вытоптана. Простой деревянный забор, скорее для вида, чем для защиты, отделял высокий дом от остальной деревни. Нижняя часть строения была сложена из камней. Валуны так плотно подогнали друг к другу, что я поразился — ничего похожего на другие хижины. Второй этаж и пристройки были деревянными, но выглядели очень добротно. На крыше виднелись дымящиеся трубы. Из самой большой валил густой дым с запахом смолы и чего-то кислого. У забора валялись обломки костей, то ли от ужина, а может, оставленные по другой причине. Бревна второго этажа были вытесаны с таким умением, какого я не видел в хижинах у воды. Каждое выглядело как брат-близнец следующего.

Отец прошел через ворота и направился к огромной деревянной двери. Она была тяжелой, сколоченной из грубых досок и обита ржавой железной полосой. Под его рукой дверь не поддалась. Отец постучал. Какое-то время ничего не происходило, но потом раздался шорох и недовольный голос потребовал:

— Проваливай!..

— Это Габ, привез товар на продажу.

За дверью наступила тишина, а затем дверь загремела. Что-то металлическое лязгнуло — и на пороге показался хозяин. Это был невысокий, черноволосый и крепко сложенный мужчина, примерно ровесник моего отца. Его лицо почти полностью скрывала густая, темная борода, придававшая ему суровый и молчаливый вид. От других виденных мной ранее жителей деревни он отличался только тем, что был толст и улыбчив. Он сразу бросился жать руку отца, тараторя как он рад его видеть. Спустя какое-то время мужчина увлек отца в помещение, попытавшись запереть за собой дверь. Похоже, что он только сейчас заметил мешавшую ему преграду — меня. В его глазах вспыхнул гнев, но он тут же осклабился, словно проглотил злость.

— Это и есть твой сын? — спросил он, хлопнув в ладоши так громко, что я вздрогнул.

— Решил показать ему деревню, да?

— Да, это Крас. Решил показать ему деревню и как делать дела.

Хозяин дома рассмеялся:

— Да, это ты правильно решил, правда торговля нынче прозябает…

Он продолжал жаловаться на цены, на войну и на прочие вещи, которых я не понимал. А потом захлопнул дверь, как только я вошел. На обратной стороне крепился странный железный ящик. Хозяин вставил в него изогнутый железный прут и провернул. Я как завороженный смотрел, как толстый железный палец со щелчками вползает в выемку на дверной раме. Это была та самая хитрость, о которой рассказывала мама. Хитрость больших поселений, где двери умеют хранить тайны. Я сжал кулаки. Мне захотелось иметь такой же прут-отмычку.

Увидев мое недоумение, хозяин рассмеялся и пустился в объяснение:

— Это замок, он позволяет держать дверь закрытой. Если нужно я могу открыть его вот этим ключом с любой стороны.

Тут он помахал массивным железным ключем прямо у моих глаз. Видимо происходящее его веселило, так что он продолжил рассказывать мне об устройстве замков. Пока я понял, что замки бывают не только на дверях, но и много где еще.

Наконец он потерял ко мне интерес и я огляделся. Передо мной открылось помещение, незнакомое и чужое, словно вырванное из маминых рассказов о далеких городах.

Стены были сложены из серого камня, неровного, будто его выдирали прямо из речного дна. В центре комнаты пылала печь — не чадящая глиняная коробка, как дома, а массивная, сложенная из таких же камней, с широким жерлом, где трещал огонь. От нее шло тепло, которое разгоняло холод, что сочился из углов.

Помещение было уставлено стойками — деревянными, грубо вытесанными топором, с кривыми полками, на которых громоздились сундуки. Одни были старые, с потемневшей от времени древесиной, другие — поменьше, стянутые кожаными ремнями вместо замков. Стены увешаны непонятными мне предметами: пучки сушеных трав свисали рядом со ржавыми крюками и шкурами — не нерочьими, а пятнистыми, от зверей, которых я никогда не видел. В полумраке они казались живыми, шевелящимися от сквозняка.

В дальнем углу стоял широкий деревянный стол. Судя по зарубкам и пятнам, на нем рубили мясо. Рядом — крепкое деревянное кресло с высокой, неровно вырезанной спинкой. Кресло хозяина. Чуть дальше виднелась неудобная лавка, узкая и шаткая. Явно для гостей. Я сразу представил, как сижу на ней, втянув плечи, пока кто-то за столом решает мою судьбу.

Воздух пах дымом, смолой и чем-то резким, незнакомым. Может, травами. А может, тем, что недавно варилось в печи. Свет от огня плясал по камням, тени от стоек и сундуков метались по комнате. Я вдруг почувствовал себя маленьким и беспомощным, как тогда, когда сломал мамин гребень. Это место не было похоже на остальную деревню. Оно хранило свои тайны. Один из сундуков вдруг скрипнул, будто кто-то внутри шевельнулся. Я вздрогнул. Но хозяин уже звал отца к столу, не замечая моего испуга.

Усаживаясь на неудобную скамью, отец представил мне хозяина:

— Это Сван, местный староста. Как видишь, у него самый большой дом в этой деревне, а также он держит гостиницу.

Сван довольно осклабился, показав нам два ряда белых зубов:

— Габ, с прошлого раза много чего изменилось. Наш лорд-благодетель назначил меня собирать налоги и следить за порядком. Теперь все люди, кто приходит сюда торговать, должны заплатить налог…

Из стола аккуратно появился скрученный лист плотной бумаги, скрепленный красным восковым кругляшом с оттиском, и опустился прямо перед нами. За ним появилась и толстая стопка листов, сшитых вместе и обернутых темной кожей, которую хозяин открыл где-то на середине.

— В королевстве неспокойно, шалят бандиты, шляется всякий сброд. Говорят, что и войска разбегаются кто куда, не желая защищать нас в этой войне. Наш король издал указ, запрещающий укрывать дезертиров. Теперь милостью нашего лорда я должен записывать всех, кто приходит сюда. Пускай торговать или проездом, но должен.

Сван обмакнул заостренную палочку с перышком на конце в маленький горшочек с темной жидкостью и начал скрипеть им, выводя буквы на бумаге, громко при этом шепча:

— … третьего дня по реке прибыл торговать охотник Габ с сыном по имени Крас. Габ местный…

Тут он хитро прищурился, глядя на отца:

— Запишем как местного, так? Ты же у нас тут сколько? Лет десять точно?..

Якобы не замечая как отец напрягся, хозяин продолжил писать:

— …местный. Приметы — за третий десяток, росту высокого, черноволос, глаза серые, бороды и усов не носит. Сын его — мальчишка лет двенадцати, волосы темные, хилый, глаза голубые. Налог заплатили… Заплатили же?

Хозяин с вопросом посмотрел на отца и дождавшись вымученного кивка с силой захлопнул книгу.

— Ну и хватит на этом! Шкуры на налог принесешь прямо сюда, я всегда тут…

Разговор перешел на обсуждение войны, дрянной торговли и последних новостей. Сван откинулся в деревянном кресле, скрипнувшем под его весом, и махнул рукой в сторону печи, словно отгоняя дым, что лез в глаза. Отец сидел напротив, на той шаткой лавке, что казалась мне еще неудобнее, чем плот на реке. Я устроился рядом, втянув плечи, и слушал, как их голоса переплетаются с треском огня.

— Война, Габ, все хуже, — начал Сван, потирая толстые пальцы. — Злые языки говорят, что король совсем из ума выжил. Я-то про такое не скажу, я-то на королевской службе сам. С юга орда какая-то прет, жгут деревни, а он только указы шлет да налоги дерет. Лорд наш, ясное дело, тоже не рад — половину людей в войско забрали, а кто остался, те либо рыбу ловить, либо шкуры снимать, либо землю пахать не успевают, все на сбор податей пашут. Все как тогда, когда старое королевство за рекой в пыль обратили. — Он кивнул в сторону реки, его белозубая улыбка стала жестче. — Там одни руины да кости, Габ, и мост разломали, чтобы зараза оттуда не ползла. Не хочу я такой судьбы для себя и своих детей…

Отец кивнул, его серые глаза сузились, глядя на свиток с красной печатью, что лежал между ними. Он молчал, но я видел, как напряглись его плечи под плащом из нерочьей шкуры. Я же отвел взгляд от стола — слишком много слов, которых я не понимал, — и стал разглядывать комнату. Свет от печи мерцал по каменным стенам, выхватывая из полумрака то, чего я раньше не заметил.

На одной из стоек, ближе к углу, лежала странная штука — длинная, железная, с загнутым концом, похожая на клешню горта, только ржавая и тяжелая. Рядом висел моток веревки, сплетенной не из травы, как у нас дома, а из чего-то тонкого и блестящего, будто из волос какого-то зверя. Я протянул руку, чтобы потрогать, но замер — вдруг Сван заметит и разозлится снова.

— А торговля? — голос отца вернул меня к их разговору. — Ты говорил, соль нынче дорого берешь. Что, река не пускает купцов?

Сван фыркнул, оскалив белые зубы, и хлопнул ладонью по столу так, что книга в кожаном переплете подпрыгнула.

— Купцы! Да какие купцы, Габ? Половина сгинула на тракте через болота — бандиты там шалят, шкуры дерут, а не торгуют. Другие в обход идут, через горы, но там теперь застава лорда, налог берут — два мешка соли за телегу. Мне соль с гвоздями прошлой весной привезли, а с тех пор — тишина. Вот и приходится выкручиваться.

Отец провел рукой по гладкому подбородку — бороды у него не было, только легкая щетина проступала после двух дней на реке. Он хмыкнул, но промолчал, а я снова отвлекся. Взгляд упал на стену за спиной Свана. Там, среди пучков трав и пятнистых шкур, висела штуковина из железа — круглая, с зубцами, как у пилы, только маленькая, размером с мою ладонь. Я прищурился, пытаясь понять, действительно ли она время от времени становилась прозрачной или это была лишь игра света от горящего в печи огня.

Прямо за креслом Свана, в тени каменной стены, виднелась небольшая дверь. Не такая, как та, через которую мы вошли, — меньше, но крепче, сколоченная из свежих досок, без ржавых железных полос, но с новыми блестящими скобами по краям. Она была плотно закрыта, и от нее веяло напряженностью — словно за дверью таилось нечто важное или запретное. Я наклонился вперед, пытаясь разглядеть хоть намек на щель, но голос Свана заставил меня выпрямиться.

— А война, говорят, до нас дойдет, — продолжал Сван, понизив голос. — Слухи ходят, что стычки на границе с южным королевством вышли из-под контроля. Сначала просто их рубежники с нашими сцепились, а теперь, говорят, целые отряды туда-сюда ходят, деревни жгут. Лорд велел нам глаза держать открытыми, да только кто тут что увидит? Рыбаки да охотники вроде тебя, Габ, — вот и вся наша стража.

Я моргнул голубыми глазами, чувствуя, как холод от той двери за спиной Свана пробирается под мою рубаху. Темные волосы упали мне на лоб, и я откинул их, не сводя взгляда с этой двери. Что там? Может, сундуки с солью? Или что-то, о чем мама рассказывала — книги, как та, в которую Сван писал? А может, тайник, где он прячет свои товары?

— И что делать будешь, если дойдет? — спросил отец, его голос был ровным, но я знал этот тон — так он говорил перед охотой на горта.

Сван пожал плечами, отчего кресло снова скрипнуло.

— Да что я? Лорд прикажет — будем драться. А нет — сбегу на лодке, благо их тут хватает. Не понятно только куда… — он вздохнул, — Торговля совсем скисла. Шкуры твои, Габ, последнее, что мне хоть как-то в цену идет. Нерка еще ладно, а вот горт — редкость. Говорят, в городах за его когти теперь дерут по три мешка соли, да только кто туда доберется?

Я снова посмотрел на стойки. На одной из полок, почти у потолка, лежал коготь — длинный, кривой, черный, точно от горта. Я вспомнил, как отец сдирал шкуру с того зверя, как когти блестели в свете очага. Неужели это от него? Может Сван охотится сам? Я вытянул шею, пытаясь разглядеть, но тут заметил еще кое-что — маленькую стеклянную баночку, мутную, с чем-то темным внутри. Она стояла на краю полки, и свет от печи отражался в ней, будто в воде.

— Бандиты, говоришь… — отец нахмурился, глядя на Свана. — А что с дезертирами?

Сван махнул рукой, словно отмахнулся от мухи.

— Дезертиры — мелочь. Придут — запишу, кто такие, и выгоню. А не уйдут — прирежу да в реку сброшу. Лорд мне за это только спасибо скажет. Хуже, что их войско с юга давит. Слыхал, целая дружина наших к ним переметнулась, лишь бы в мясорубку не попасть. Теперь там бардак, купцы боятся нос высунуть, а соль… Соль теперь дороже шкур, Габ.

Я перестал слушать. Мои голубые глаза скользили по комнате, пока отец и Сван спорили о ценах. Та дверь за спиной Свана притягивала меня, как огоньки на реке ночью. Я представил, как крадусь к ней, толкаю доски, а там — лестница вниз, или тайный ход, или даже сундук с ключами, как тот, что Сван мне показывал. Грудь сжалась, и я почувствовал, как потеют ладони.

— …а лорд еще велел лодки считать, — голос Свана вернул меня к их разговору. — Боится, что южане по реке попрут. Говорит, если что, жги их, лишь бы врагу не достались. Да только кто жжет? Рыбаки свои посудины берегут пуще детей.

Отец кивнул, его лицо оставалось каменным, но я заметил, как он сжал край лавки. Я же снова отвлекся — на столе, рядом со свитком, лежала еще одна штука: перо, но не такое, как у Свана, а длинное, черное, с блестящим кончиком. Я таких не видел — у нас дома перья были только от птиц, что ловили стрекоз и рыбу. Это было от чего-то большого.

— Так что, Габ, шкуры давай сюда, — закончил Сван, хлопнув по столу. — Налог налогом, а мне еще с тобой за соль торговаться. И мальчишку своего держи ближе, а то он уже на мои сундуки пялится.

Я вздрогнул, чувствуя, как кровь прилила к щекам. Сван рассмеялся, показав зубы, а отец бросил на меня короткий взгляд своих серых глаз. Я опустил голову, но в мыслях уже толкал ту маленькую дверь, гадая, что скрывается за ней.

Отец поднялся, бросив на Свана тяжелый взгляд, и кивнул мне, чтобы я шел за ним. Мы вышли под моросящий дождь, что начался, пока мы сидели у печи, и направились к берегу, где ждал наш покачивающийся на волнах плот.

Мы вышли за ворота и направились к берегу. Следующий час мы разгружали наш плот, таская свертки в дом к старосте, топча грязь узеньких улочек своими ногами.

Мы собрались вокруг кучи шкур, пахнущих болотом и кровью, в тени дома Свана. Дождь моросил, стекая по крыше и капая в мутные лужи за порогом. Отец стоял, скрестив руки, его серые глаза внимательно следили за каждым движением Свана. Тот расхаживал вокруг свертков, потирая толстые пальцы и то и дело скаля белые зубы в улыбке, которая мне казалась больше похожей на оскал хищника.

Сван присел на корточки, развязал один из свертков и вытащил шкуру горта — черную, с длинной шерстью, еще жесткой от засохшей крови. Он провел рукой по шерсти, прищурился, разглаживая складки.

— Ну, Габ, — начал Сван, его голос был медовым, но с ноткой стали, — шкура горта… Редкость, конечно. В городах за такую, говорят, три мешка соли дерут. Но ты же знаешь, до городов еще добраться надо, а с дорогами нынче беда. — Он выпрямился, хлопнув в ладоши. — Давай так: за шкуру — полтора мешка соли. И не спорь, это щедро.

Отец молчал, его лицо оставалось каменным, но я заметил, как напряглась его рука, сжимающая край плаща из шкуры нерки. Он шагнул ближе, наклонился и вытащил из другого свертка кость горта — длинную, белую, с зазубринами, будто зверь грыз ее сам перед смертью. Рядом он положил связку когтей — острых, черных, завернутых в тряпицу.

— Кости и когти тоже бери, — сказал отец, его голос был ровным, но я знал этот тон — так он говорил, когда не собирался уступать. — За шкуру, кости и когти — три мешка соли. Иначе я лучше в обход пойду, через болота, там хоть опасно, но я дойду.

Сван рассмеялся, но в его смехе не было веселья. Он покачал головой, словно отец сказал что-то смешное, и взял кость, повертел ее в руках.

— Три мешка! — фыркнул он, ткнув пальцем в кость. — Да ты, Габ, совсем размечтался. Кость хороша, спору нет, но в городах за нее больше мешка не дадут. А когти… — он развернул тряпицу, разглядев острые черные изгибы, и прищурился. — Когти, может, и потянут на полмешка, но только если я найду покупателя. Давай так: два мешка за все — шкуру, кости, когти. И это мое последнее слово.

Я смотрел на них, чувствуя, как потеют ладони, хотя дождь холодил кожу. Мне хотелось, чтобы отец согласился — два мешка соли казались целым богатством, но я знал, что он не сдастся так просто. Он всегда говорил, что горт стоит дороже, чем думают деревенские.

Отец медленно покачал головой, его серые глаза сузились. Он вытащил из кучи еще один сверток — шкуры нерки, серые и гладкие, блестящие даже в тусклом свете очага.

— Тогда добавь шкуры нерки, — сказал он, бросив сверток к ногам Свана. — Чистые, без дыр.

Я заметил, как Сван украдкой взглянул на маленький сверток в стороне — тот, где лежали ежовики, которые собирала мама. Может, он хочет забрать все подешевле? Я наклонился к отцу и шепнул, стараясь, чтобы Сван не услышал:

— Пап, добавь грибы, мама говорила, что они дорогие…

— И еще вот это. — Отец достал из мешка маленький узелок, развязал его и показал горсть сушеных ежовиков — грибов, которые мама собирала, чтобы лечить боль в костях. — Ежовики, сушеные. За все — шкуру горта, кости, когти, шкуры нерки и грибы — три мешка соли и гвозди. Мне гвозди нужны, Сван, ты сам говорил, что у тебя их мало.

Сван прищурился, его улыбка стала шире, но глаза остались холодными. Он взял одну из шкур нерки, потрогал ее, потом поднес к носу ежовики, вдохнул их запах и хмыкнул.

— Ежовики, говоришь… — протянул он, будто пробуя слово на вкус. — Ладно, для костей моей старухи сгодятся. Но гвозди… Гвозди нынче дороже соли, Габ. За них я с тебя еще полмешка возьму, если что. — Он помолчал, глядя на отца, потом хлопнул в ладоши так громко, что я вздрогнул. — Два с половиной мешка соли и сотня гвоздей. За кости, когти, шкуры и твои грибы. Бери или вали, мне все равно.

Отец долго молчал, его пальцы сжимали край шкуры нерки. Я видел, как он считает в уме, как напрягаются его плечи. Наконец он кивнул, коротко, словно нехотя.

— Два с половиной и гвозди, — сказал он, его голос был тихим, но твердым.

Сван рассмеялся, на этот раз искренне, и хлопнул отца по плечу так, что тот чуть не пошатнулся.

— Молодец ты, Габ, — сказал он, все еще смеясь. — Ладно, гвозди сейчас принесу. Шкуры и грибы оставляй здесь, я сам разберусь, куда их деть.

Отец кивнул, но не двинулся с места. Он помолчал, глядя на Свана, а потом сказал:

— Еще одно, Сван. Продай мне железный гребень для жены.

Сван приподнял бровь, его улыбка стала хитрой. Он повернулся, шагнул к полке и вернулся с деревянным ящичком, покрытым узорами. Открыв его, он достал два гребня: один простой, из темного железа, с зазубринами, и второй — изящный, с серебряной отделкой и гравировкой, что сверкала даже сейчас.

— Железный гребень у меня есть, — сказал Сван, подняв первый. — Но он грубый. А вот этот, с серебром, — он показал второй, — из мастерских Солверии, южного королевства. Красивый, как для дамы, говорят. Но за него придется добавить. Твой товар едва тянет на два с половиной мешка и гвозди, а этот гребень стоит еще полмешка соли, или что-то ценное.

Я затаил дыхание, глядя на серебряный гребень. Он был так непохож на все, что я видел — блестящий, с узорами, как в маминых рассказах о городах. Но отец нахмурился, его рука сжалась в кулак.

— У меня нет больше ничего тебе на обмен, — сказал он медленно. — Но есть это. — Он достал из кармана плаща серебряную монету, потемневшую от времени, с выгравированным солнцем и надписью на незнакомом языке. — Нашел ее у реки.

Сван замер, его улыбка исчезла. Он взял монету, поднес к глазам, провел пальцем по надписи и тихо присвистнул.

— Солверийская серебряная… — пробормотал он, и голос его стал осторожным. — Оттуда, откуда война идет, против нашего Равангара. Это опасная штука, Габ. Если лорд узнает, что у тебя такое, проблем не оберешься. Но за нее… — Он взглянул на гребень, потом на отца. — Ладно, бери свой гребень. Но молчи об этом, ясно? И шкуры, грибы — все мое.

Отец кивнул, забрал гребень и спрятал его под плащ, бросив на Свана быстрый, острый взгляд, словно проверяя, не передумает ли тот. Я смотрел на него, чувствуя, как сердце колотится в груди. Солверия… Неужели эта монета оттуда, откуда приходят враги? Те самые, что жгут наши деревни? Почему отец так спокойно отдал ее?

Я опустился на скрипучую лавку. Внезапно я понял: торг — это не только про шкуры. Это про тайны, которые куда глубже, чем река.

Когда Сван отвернулся, отец шепнул мне:

— Монета — риск, Крас, но гребень для мамы того стоит. Молчи.

Когда сумерки сгустились, Сван, потирая руки, предложил нам остаться на ночь, кивнув в сторону наружной лестницы, пристроенной к стене дома и ведущей на второй этаж.

— Комната найдется, отдыхайте, — сказал он с ухмылкой. Мы вышли под моросящий дождь, поднялись по скрипучим деревянным ступеням, влажным от сырости, и оказались в тесной комнатке под крышей: в углу стояла маленькая печка, едва теплая, рядом лежал тюфяк, набитый сухой травой, шуршащий под весом. Дров было мало — лишь несколько веток, которые отец бросил в печь, — но это было лучше, чем спать под дождем. Он запер дверь на деревянную щеколду, а затем, нахмурившись, забил под нее клин из обломка доски. Усталость накрыла нас, и мы быстро провалились в сон, убаюканные слабым треском углей.

Ночью меня разбудил легкий, но настойчивый шорох за дверью — будто кто-то осторожно толкал ее, проверяя крепость. Щеколда была открыта, а клин под дверью слегка скрипнул, сдвинувшись на волосок. Я затаил дыхание, прислушиваясь. Сердце заколотилось, и я осторожно толкнул отца, шепча:

— Пап, там кто-то есть…

Отец мгновенно проснулся, его серые глаза сверкнули в полумраке. Не говоря ни слова, он бесшумно поднялся, вытащил из-под тюфяка длинный «нож», который всегда носил с собой, и одним резким движением распахнул дверь. Я вжался в стену, ожидая увидеть бандита или кого похуже, но на пороге стояла старая женщина, сгорбленная, с растрепанными седыми волосами, в которых запутались сухие листья. Ее лицо, покрытое морщинами, было мне знакомо — я видел ее у реки, когда мы только приплыли.

— Габ, это я, Лирра, — прошептала она, озираясь, словно боялась, что ее голос услышат. Ее руки дрожали, сжимая узелок из грубой ткани. — Пусти, мне нужно с тобой говорить…

Отец опустил нож, но не убрал его, внимательно разглядывая женщину. Наконец он кивнул и отступил, пропуская ее внутрь. Я заметил, как он быстро выглянул на лестницу, проверяя, нет ли кого еще, прежде чем закрыть дверь и снова забить клин.

— Лирра, ты что, по ночам теперь ходишь? — тихо спросил отец, его голос был ровным, но в нем чувствовалась настороженность. — Я как раз собирался утром к тебе зайти. Жена передала внутренности горта и кое-что еще на обмен или продажу.

Травница, тяжело дыша, опустилась на тюфяк, все еще сжимая свой узелок. Ее глаза, мутные от возраста, но острые, как у птицы, скользнули по мне, а затем снова вернулись к отцу. Она кивнула, ее лицо смягчилось, но тревога не ушла.

— Покажи, Габ, — сказала она, ее голос был тихим, но твердым.

Отец достал из своего мешка небольшой сверток, завернутый в шкуру нерки, и развернул его перед Лиррой. Там лежали высушенные внутренности горта — темные, блестящие, с резким запахом, который я почувствовал даже с другого конца комнаты. Рядом он высыпал горсть семян и около десятка разных трав и цветов: были там и сушеные лепестки звездного лотоса, бледно-фиолетовые, с тонким ароматом, напоминающим мед, и хрупкие соцветия жемчужной росы, белые, с едва заметным серебристым отливом, и несколько ярко-алых огнецветов с золотыми прожилками, которые словно светились даже в тусклом свете печки.

Лирра ахнула, ее пальцы замерли над растениями, не решаясь коснуться. Ее лицо озарилось восторгом, но тут же омрачилось глубокой печалью, когда она заметила огнецветы. Она покачала головой, бормоча:

— Эти цветы — алхимическое золото, но их след ведет к Солверии. Здесь это — верная смерть… Ох, Габ, это же цветы королевского сада из долины Эльтара, их не видели в этих краях с тех пор, как король еще был мальчишкой. А остальные травы — звездный лотос, жемчужная роса, да и другие… Они редки, и все вместе стоит целое состояние для тех, кто знает, как их использовать. Так же, как и внутренности горта. — Она подняла взгляд на отца, ее глаза были полны тревоги. — Я заберу все травы и цветы, но только для лечения местных. Дальше деревни они не пойдут.

— Почему не продать? — нахмурился отец, его голос стал резче. — Ты же сама говоришь, что они в цене.

Лирра вздохнула, ее пальцы нервно теребили край узелка.

— Потому что огнецветы не растут в нашем захолустье и используются алхимиками для войны, Габ. Их выращивали в королевских садах, пока война не началась. Если я начну их продавать, это привлечет лишние глаза. Купцы, лорды, шпионы… Они захотят знать, откуда у простой травницы такие сокровища. А потом доберутся до вас, до твоей семьи. Остальные цветы — звездный лотос, жемчужная роса, да и другие — тоже редки, но их я смогу использовать незаметно. — Она посмотрела на меня, и ее взгляд смягчился. — Огнецветы королевского сада в нашей деревне выдадут нас с головой, мальчик. — Она помолчала, а затем добавила с легкой усмешкой: — Хотя, с такими травами я наконец смогу вернуть силу старому Дагру. Он уже лет десять жалуется, что в мужском деле совсем ослаб, да и жена его все уши мне прожужжала.

Я почувствовал, как кровь прилила к щекам, не совсем понимая, о чем она, но отец хмыкнул, уголки его губ дрогнули в едва заметной улыбке. Лирра продолжила, уже серьезнее:

— За внутренности горта я дам тебе честную цену, Габ. Ими я смогу открыто торговать, и за них я могу заплатить, не боясь слухов. Но цветы… Их я спрячу и буду использовать только здесь.

Отец кивнул, его лицо оставалось каменным, но я видел, как он обдумывает ее слова. Он аккуратно отделил внутренности горта вместе с травами и цветами, а семена убрал в мешок.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Но зачем ты пришла посреди ночи?

Лирра сжала узелок сильнее, ее глаза снова забегали по комнате.

— Жена Свана проболталась мне сегодня, — прошептала Лирра, ее голос дрожал от тревоги. — Сван разглядывал твою монету, Габ. Сказала, что он бормотал что-то про Солверию и лорда. Он не тот, за кого себя выдает. Монеты не просто серебро, Габ — это знак беды, проклятие войны. Если лорд узнает, вас не пощадят. Я пришла предупредить: убирайтесь из деревни, как только сможете.

Отец нахмурился, его пальцы сжали рукоять ножа. Он посмотрел на меня, потом на Лирру, и кивнул.

— Я ошибся, Лирра. Думал, монета — просто серебро, но теперь вижу, что влип. Гребень для жены стоил риска, но я не знал, что монета окажется такой опасной. — Он сжал кулаки, отведя взгляд, и я впервые видел его таким. — Мы уйдем на рассвете, — сказал он. — И ты никому не говоришь про цветы, поняла? Перед отплытием я зайду к тебе за деньгами.

Лирра кивнула, ее плечи опустились, словно она выполнила тяжелую обязанность. Я смотрел на нее, чувствуя, как холод пробирается под рубаху. Огнецветы, королевский сад… Что еще скрывает моя семья?

Я не смог сдержаться и спросил:

— А вы не выдадите? Если Сван спросит про цветы, что скажете?

Лирра посмотрела на меня, ее взгляд смягчился.

— Не выдам, Крас. Я знаю, что значит быть чужаком. — Травница поднялась с тюфяка, ее сгорбленная фигура казалась еще меньше в тусклом свете печки. Она сжала узелок, который все это время держала в руках, и посмотрела на отца с усталой, но теплой улыбкой.

— Я сделаю, как обещала, Габ, — сказала она тихо. — Травы, цветы и внутренности я заберу прямо сейчас, а утром расплачусь с тобой. Но не мешкай, уходите, как только рассветет.

Отец кивнул, его серые глаза были серьезны, но в них мелькнула благодарность.

— Спасибо, Лирра, — сказал он, открывая дверь и пропуская ее на лестницу. — До утра.

Она ушла, ее шаги скрипели по влажным ступеням, пока не растворились в ночной тишине. Отец закрыл дверь, снова забил клин и лег на тюфяк, пробормотав:

— Спи, Крас. Завтра будет долгий день.

Я свернулся под шкурой, но сон не шел. Мысли о монете Солверии, огнецветах и словах Лирры кружились в голове, как клочья тумана над рекой. Наконец усталость взяла свое, и я провалился в тревожный сон. Мне снились огоньки на восточном берегу — они приближались, превращаясь в фигуры мальчишек с бледными лицами, которые звали меня по имени. За ними возвышались каменные дома, как в рассказах мамы, но их стены рушились, а из трещин тянулись алые лепестки огнецветов, цепляясь за мои ноги. Я хотел бежать, но ноги не слушались, а голоса становились громче, пока не превратились в хриплый крик птиц, что я слышал на реке.

Я проснулся от холода — печка давно прогорела, оставив лишь горстку серого пепла. Отец уже стоял у двери, его плащ был накинут на плечи, а в руках он держал мешок. За окном едва брезжил рассвет, серый и мутный, как вода в болоте.

— Вставай, Крас, — сказал он, его голос был хриплым от недосыпа. — Пора.

Я потер глаза, чувствуя, как ноют кости после сна на жестком тюфяке, и быстро натянул рубаху. Отец разломил остатки рогозового хлеба, что были у нас, и протянул мне кусок. Мы ели молча, торопливо, запивая водой из фляги, которую он наполнил еще на реке. Хлеб был сухим, но я проглотил его, не жалуясь, — в животе урчало.

Мы спустились по наружной лестнице, не оглядываясь на дом Свана. Деревня еще спала, лишь где-то вдалеке скрипела лодка у воды да куры тихо кудахтали, копаясь в грязи. Мы прошли мимо низких рыбацких хижин, чьи крыши из осоки провисали под тяжестью сырости, и остановились у небольшого дома, почти сливающегося с остальными. Это был дом Лирры — такой же приземистый, как рыбацкие хижины, с покосившейся дверью и стенами из глины, потемневшими от времени. Его выдавали пучки трав, свисавшие с крыши и оконных проемов: сушеные стебли, листья и цветы, от которых шел резкий, пряный запах, смешиваясь с сыростью утреннего воздуха. Над дверью висела связка высушенных корней, похожих на когти горта, а у порога стояла корзина с серыми камнями, покрытыми мхом.

Лирра уже ждала нас. Она открыла дверь, едва отец постучал, и молча кивнула, приглашая войти. Внутри было тесно: стены увешаны травами, на полках громоздились глиняные горшки, а в углу стоял маленький очаг, где тлели угли, источая запах горелого мха. Лирра достала из-под лавки туго набитый кожаный кошель и протянула его отцу.

— Здесь все, как обещала, — сказала она тихо. — За внутренности горта — честная цена. Уходите быстро, Габ. Сван не тот, кому стоит доверять.

Глава 3 — Новые заботы

Отец взял кошель, проверил его вес и кивнул.

— Спасибо, Лирра, — сказал он. — Береги себя.

Она лишь махнула рукой, скользнув по мне мутными глазами, и я почувствовал, как она хочет что-то добавить, но промолчала. Мы вышли, не задерживаясь и направились к дому старосты, где забрали мешки с солью и гвоздями. Все привезенные нами шкуры ушли Свану — кроме одной шкуры нерки, которую отец оставил, чтобы укрываться от холодного ветра на реке. Я взвалил мешок с гвоздями на плечо, отец подхватил соль, и мы поспешили к плоту, топча влажную грязь узких улочек. У берега мы быстро погрузили все на плот: я укладывал гвозди и шкуру, пока отец размещал мешки с солью, проверяя, чтобы они не намокли. Дождь прекратился, но воздух был тяжелым, пропитанным запахом болот и рыбы. Отец оттолкнулся багром, и плот медленно отошел от берега, подхваченный течением.

Мы плыли, глядя, как деревня удаляется. Пройдя расстояние, равное длине трех таких деревень, поставленных в ряд, или ширине реки в самом широком месте, я заметил движение на берегу. Фигура Свана появилась из-за хижин, его толстый силуэт был хорошо виден даже в утреннем тумане. Он быстро вышел на песок, остановился у самой воды и провожал нас взглядом, скрестив руки на груди. Его белозубая улыбка исчезла, а в глазах, даже с такого расстояния, я почувствовал холод, как тогда, когда он разглядывал монету Солверии.

Отец тоже заметил его, но не сказал ни слова, лишь сильнее налег на багор, направляя плот. Я смотрел на Свана, пока его фигура не скрылась за изгибом реки, и почувствовал, как тяжесть, что давила на меня всю ночь, начала отпускать. Мы отплывали все дальше, оставляя за спиной эту беспокойную деревню с ее тайнами и недоверчивыми взглядами. Я взглянул на отца — его лицо, хоть и суровое, смягчилось, а в серых глазах мелькнула тень облегчения. Мы оба радовались, что покинули это место.

Без груза плот скользил по воде быстрее, словно освободившись от тяжелого бремени шкур, что мы продали Свану. Река, словно радуясь нашей легкости, понесла нас с мягким журчанием. Отец направлял плот багром, но теперь его движения были реже, спокойнее — река сама вела нас домой.

Вокруг расстилалась природа, такая знакомая, но все же каждый раз новая. Утренний туман рассеялся, и солнце, бледное, но настойчивое, пробивалось сквозь серые облака, отражаясь в воде мелкими бликами. По берегам тянулись заболоченные поймы, где зеленая осока и ряска покрывали землю, а из воды торчали ядовитые листья белокрыльника, их белые цветы казались обманчиво невинными. На восточном берегу лес становился гуще, деревья с темной корой и ветвями, покрытыми мхом, тянулись к воде, словно пытаясь зачерпнуть ее корнями. Иногда над рекой пролетали птицы — длинноногие цапли с серыми крыльями, высматривающие рыбу, или стайки мелких пичуг, чьи резкие крики эхом отдавались в зарослях. Один раз я заметил серебристую спину железной рыбы, мелькнувшую в воде, — ее твердая шкура сверкнула на солнце, как лезвие ножа.

Мы плыли весь день, и пейзаж медленно менялся. К полудню болота уступили место песчаным отмелям, где в реку впадали тонкие ручьи, а лес на противоположном берегу отступил, открывая затопленные луга, покрытые высокой травой. Ветер нес запах сырости и трав, иногда с примесью гнили, но он был свежим, не таким тяжелым, как в деревне. Я сидел, укрывшись шкурой нерки, и смотрел вперед, считая изгибы реки, которые отец обходил с привычной ловкостью. Он молчал, но я видел, как его плечи расслабились, а лицо, хоть и суровое, больше не было напряженным, как в деревне.

К ночи река вывела нас к знакомому берегу. Небо уже потемнело, звезды прятались за облаками, и только слабый свет луны освещал воду, превращая ее в черное зеркало. Плот уткнулся одним боком в песчаный берег, мягко скрипнув, и отец быстро спрыгнул, привязав его веревкой к старому корню, торчащему из земли. Я помог ему, хотя ноги затекли после долгого дня, и мы поспешили к дому, что виднелся неподалеку, — низкая хижина из глины и дерева, с крышей из лопуха, казалась мне сейчас самым теплым местом на свете.

Дверь распахнулась, едва мы подошли, и мама выбежала нам навстречу. Ее рыжие волосы растрепались, а глаза сияли от радости. Она обняла отца, потом меня, прижав так крепко, что я почувствовал запах трав, которыми она всегда пахла.

— Вы вернулись! — воскликнула она, ее голос дрожал от облегчения. — Я так волновалась…

Отец улыбнулся, впервые за весь день, и достал из-под плаща серебряный гребень, что купил у Свана. Он молча протянул его маме, и ее глаза расширились от удивления.

— Габ… — прошептала она, проводя пальцами по гравировке. — Это же… Спасибо тебе.

— Для тебя, — коротко сказал отец, и я заметил, как его серые глаза смягчились.

Мы вошли в дом, где в очаге уже горел огонь, разгоняя холод ночи. Мама поставила перед нами миску с похлебкой из рыбы и кореньев, и я ел, обжигаясь, но не мог остановиться — так сильно проголодался за день. А потом я начал рассказывать. Слова лились из меня, как река, что несла нас домой. Я говорил про деревню, про мальчишек, что не захотели со мной говорить, про дом Свана с его каменными стенами и печью, про странные вещи — железные крюки, пятнистые шкуры, маленькую дверь за креслом старосты. Я описал замки, которые так поразили меня: как Сван поворачивал ключ, и железная скоба двигалась с щелчками, словно живая. Мама слушала, то улыбаясь, то хмурясь, особенно когда я упомянул про монету Солверии и тревогу Лирры.

Я болтал до глубокой ночи, пока глаза не начали слипаться, а голос не стал хриплым. Сон накрыл меня прямо на лавке у очага. Последнее, что я видел, — это мамины руки, осторожно поправляющие гребень в ее волосах, и слабый свет огня, пляшущий на ее лице.

После возвращения из деревни жизнь наша вошла в привычное русло, но с новыми заботами. Отец решил, что нам нужен сарай — место, где можно хранить шкуры, травы и рыбу. Соль, которую мы привезли от Свана, он хотел использовать, чтобы засаливать рыбу и мясо, сохраняя их на зиму, когда охота станет труднее, а река частично замерзнет. Два с половиной мешка соли, которые мы выменяли, стали нашим богатством, и отец тщательно следил, чтобы ни крупинки не пропало зря.

Строительство сарая началось через неделю после возвращения. Отец срубил несколько молодых деревьев на западном берегу, где лес был не таким густым, и мы с ним таскали стволы к дому, обдирая руки о грубую кору. Я помогал, как мог, держа бревна, пока отец обтесывал их топором, чтобы они ложились ровно. Гвозди, что мы купили у Свана, оказались крепкими, хоть и ржавыми, и отец вбивал их в дерево с такой силой, что я боялся, как бы молот не раскололся. Мама иногда выходила к нам, принося воду или куски рогозового хлеба, и ее рыжие волосы, перехваченные новым серебряным гребнем, блестели на солнце.

Сарай рос медленно, но к концу первого месяца у нас уже были стены из бревен, скрепленных гвоздями, и крыша из осоки, которую мама помогала плести. Отец вырыл в углу сарая яму, где поставил глиняный горшок с солью, чтобы она не отсырела, и начал засаливать первые куски рыбы, что мы поймали. Я смотрел, как он посыпает серебристые тушки крупной солью, и думал, что теперь зима не будет такой голодной, как в прошлом году.

Отец постоянно уходил на охоту, и я стал ходить с ним чаще, чем раньше. Мы ставили силки на зверей — нерок и длиннохвостых зайцев. Заячьи шкуры были мягкими, но не такими ценными. Рыбалка стала моей любимой частью дня. Мы с отцом брали сеть, которую мама сплела из травяных волокон, и уходили к мелководью, где вода была спокойнее.

Однажды, когда я помогал отцу чинить сеть у сарая, тишину разорвал оглушительный шум. Я поднял голову и замер. Из-за верхушек деревьев на западном берегу, там, где лес был особенно густым, взмыла огромная, черная туча. Это были птицы, сотни, может, тысячи черных птиц, которые с испуганными криками взлетели в небо, кружась в диком вихре, а затем устремились прочь, на юг. Их крики были полны такого ужаса, что у меня по спине пробежал холод. Я посмотрел на отца. Он тоже смотрел на улетающую стаю, его лицо было напряженным.

— Что это было? — прошептал я.

— Не знаю, — тихо ответил он. — Что-то большое их напугало.

Мы еще долго смотрели на лес, но там было тихо. Пугающе тихо. Ни одна ветка не хрустнула, ни один звук не донесся оттуда. Но я знал, что там, в глубине, что-то есть. Что-то, способное обратить в бегство целую стаю.

Это событие заставило меня еще усерднее браться за любую работу. Я чувствовал, что должен становиться сильнее. Но получалось далеко не все.

Мама научила меня плести тонкие веревки. Мои первые попытки были сплошным разочарованием. Жесткие стебли осоки царапали пальцы до крови, а узлы, которые показывала мама, в моих руках превращались в бесформенные комки и тут же развязывались. Однажды кусок сети, который я починил, порвался в руках отца в самый неподходящий момент, и весь улов ушел обратно в реку. Отец не ругался, только тяжело вздохнул, и мне стало так стыдно, что я несколько дней потом расплетал и завязывал один и тот же узел, пока он не стал получаться почти идеальным.

Отец дал мне старый короткий нож и показал, как вырезать из дерева. Мои первые фигурки были похожи скорее на огрызки, исколотые и порезанные. Я несколько раз больно резал пальцы, и мама, вздыхая, промывала раны и прикладывала подорожник. Отец, видя мои мучения, сел рядом и показал, как правильно держать нож, как снимать стружку тонким слоем, следуя за волокнами дерева. Прошли недели, прежде чем из-под моих рук вышло что-то узнаваемое. Фигурка цапли, которую я подарил маме, была результатом десятка испорченных кусков дерева и нескольких новых шрамов на пальцах.

Плетение корзин оказалось еще сложнее. Ивовые прутья были упрямыми, ломались в руках или оставляли болезненные занозы. Моя первая корзина развалилась, стоило мне только поднять ее. Я в сердцах бросил ее в огонь и несколько дней не хотел даже смотреть на прутья. Но потом я снова взялся за дело, вспоминая, как ловко это делает мама, и постепенно научился чувствовать дерево.

Помимо работы на огороде и рыбалки, мама решила, что пора мне серьезно взяться за руны. Она говорила, что в городах, о которых она так часто рассказывала, знание рун может открыть многие двери.

— Эти знания могут стать твоей силой, — говорила она.

Обучение началось в дождливые дни, когда мы с мамой оставались в хижине. И оно тоже шло не гладко. Я постоянно путал «Вуньо» с «Райдо», и их значения перемешивались у меня в голове. Мама терпеливо исправляла меня, заставляя снова и снова чертить знаки на кусках коры, пока я не запоминал их начертание.

— Не торопись, Крас, — говорила она. — Ошибка в одной черте может изменить весь смысл и привести к беде.

Она брала старый нож и рисовала руны прямо на утрамбованной земле у очага, где было посуше. Сначала она повторяла те знаки, что я уже знал с детства, но теперь добавляла новые, более сложные.

— Это «Эйваз», — говорила она, рисуя длинную линию с двумя короткими отростками, похожими на ветви. — Она означает защиту и стойкость, как дерево, что гнется, но не ломается. А вот эта, — она чертила знак, похожий на молнию, — «Тейваз», руна воина. Она дает смелость, но может принести беду, если использовать ее бездумно.

Я сидел, скрестив ноги, и повторял за ней, водя пальцем по земле, пока линии не становились ровнее. Иногда мама нарочно путала меня, рисуя руны вверх ногами или добавляя лишние черты, чтобы я научился замечать ошибки.

— В городах, — говорила она, — руны пишут на камне и металле, и там никто не будет тебе подсказывать.

Ее голос был строгим, но в глазах мелькала улыбка, когда я правильно называл знак.

Однажды, когда дождь барабанил по крыше так сильно, что казалось, будто река вот-вот ворвется в хижину, мама достала один из старых мешочков с семенами, которые мы так и не посадили. На нем была вышита руна, которую я раньше не видел — три пересекающиеся линии, образующие что-то вроде звезды. Она меняла цвет от синего к зеленому, когда я поворачивал мешочек к свету очага.

— Что это? — спросил я, чувствуя, как сердце забилось быстрее.

— Это «Дагаз», — ответила мама, ее голос стал тише, почти шепот. — Руна света и нового начала. Я вышила ее, когда мы с твоим отцом только встретились. Я надеялась, что она принесет нам удачу. — Она вздохнула, но тут же улыбнулась. — Прочитай, Крас, что тут написано дальше.

Я прищурился, вглядываясь в мелкие руны, вышитые рядом. Они были проще, но я все равно запинался, соединяя их в слова.

— Се… мена… звезд… ного… лотоса, — наконец выговорил я, чувствуя волнение. Мама хлопнула в ладоши, ее рыжие волосы качнулись, и серебряный гребень блеснул в свете огня.

— Молодец, Крас! — сказала она, и я почувствовал, как гордость разливается по груди, словно теплая похлебка. — Ты уже можешь читать сносно, но нужно больше практики.

Иногда, когда мы работали в огороде, мама проверяла меня, показывая на старые мешочки с семенами, которые она использовала для посадки.

— Что тут написано? — спрашивала она, и я, вытирая грязь с рук, вглядывался в выцветшие руны.

— Рогоз… дикий лук… жемчужная роса, — отвечал я, и она улыбалась, хотя я все еще путал некоторые знаки, особенно те, что были похожи друг на друга.

Однажды я спросил ее:

— А эти руны правда магические? Ты говорила, что они имеют силу.

Мама замялась, глядя на реку, где отец забрасывал сеть.

— Да, Крас, — наконец ответила она. — Они помогают понять мир, защитить то, что дорого, или привлечь удачу. Только нужно знать, как их использовать.

Я кивнул, хотя не совсем понял, но решил, что когда-нибудь разберусь.

Время летело быстро, но я чувствовал, что стал сильнее и ловчее. Огород начал давать первые плоды — мы собирали коренья и дикий лук, который мама добавляла в похлебку. Сарай теперь стоял крепко, и в нем пахло солью, рыбой и травами, которые мама сушила на полках. Охота и рыбалка приносили нам еду, а соль помогала сохранить ее, и я впервые понял, почему отец так упорно торговался со Сваном.

Но мысли о деревне не покидали меня. Я часто вспоминал замки Свана, его дом, полный странных вещей, и ту маленькую дверь за креслом. Иногда мне снились огоньки на восточном берегу, и я просыпался с колотящимся сердцем, гадая, что там, за рекой. Мама, видя, как я задумываюсь, гладила меня по голове своими теплыми руками, и ее рыжие волосы, перехваченные гребнем, казались мне ярче огня в очаге.

Отец тоже стал спокойнее, но я замечал, как он иногда смотрит на реку, словно ждет чего-то. Однажды он сказал:

— Зима будет тяжелой, Крас. Но мы готовы.

И я верил ему, потому что теперь у нас был сарай, соль и огород, а мои руки становились все ловчее.

Прошел еще месяц, и воздух стал холоднее, пронизывая даже стены нашей хижины, словно река решила поделиться своим ледяным дыханием. Я часто сидел у очага, укрывшись шкурой нерки, и смотрел на огонь, представляя далекие земли, о которых рассказывала мама, — города с каменными домами, где улицы полны голосов, а дети вроде меня бегают по площадям, смеются и зовут друг друга в неизведанные места. Я мечтал о путешествиях, туда, где леса сменяются горами, а за горами, говорят, есть море, такое огромное, что его не объять взглядом, и где корабли с белыми парусами уходят к горизонту, туда, где я никогда не бывал.

Но каждый раз, когда я смотрел на реку, мои мысли возвращались к Свану — его холодный взгляд, слова Лирры о монете Солверии и те огоньки на восточном берегу, что снились мне все чаще, манили и пугали одновременно. Я никому не говорил об этом: отец был занят охотой, он был спокоен, когда забрасывал сеть, а мама напевала свои песни, перебирая травы. Ее улыбка была такой же теплой, как раньше. Они, казалось, забыли о деревне и старосте, но я не мог — что-то внутри меня шептало, что наш маленький мир, полный моих мечтаний, может оказаться хрупким, как тонкий лед на мелководье, который трескается под ногами, стоит лишь сделать шаг.

Мама учила меня рунам, рисуя знак защиты: от заразы восточного берега. Я же понял: мир не такой, как в маминых рассказах. Ночью я взял нож и кору, вырезая этот знак — неровный, но мой.

— Я буду сильнее, — шепнул я, — чтобы защитить нас от Свана и войны.

Огоньки за рекой мигали, но я смотрел на руну, чувствуя, как страх отступает.

Глава 4 — Гости

Я сидел у очага, перебирая ивовые прутья, когда снаружи раздался странный звук. Низкое, хриплое всхрапывание, будто кто-то тяжело дышал прямо за стеной нашей хижины. Мои пальцы замерли, прутья выпали из рук. Я посмотрел на маму. Она стояла у стола, разбирая сушеные травы, и ее руки остановились. Рыжие волосы, перехваченные серебристым гребнем, качнулись, когда она резко подняла голову. Теплота в ее взгляде мгновенно угасла, а глаза сузились, вглядываясь в дверь. Все внутри у меня оборвалось от дурного предчувствия.

— Крас, — прошептала она, ее голос был тихим, но твердым, — сиди здесь. Я посмотрю.

Но я не мог усидеть. Всхрапывание повторилось, громче. К нему добавился глухой стук, будто что-то тяжелое ударило о землю. Я вскочил. Сердце заколотилось так сильно, что я едва слышал собственные мысли. Я шагнул к маме и схватил ее за руку. Она посмотрела на меня, ее пальцы сжали мои. На ее лице мелькнула тревога, но она тут же попыталась улыбнуться.

— Хорошо, — сказала она, — но держись за мной. И ни звука.

Мы подошли к двери. Мама осторожно приоткрыла ее на ширину пальца. Холодный воздух ворвался внутрь, принеся с собой запах сырости и чего-то резкого, незнакомого. Я вдруг понял, что стало очень тихо. Птицы, еще минуту назад щебетавшие в камышах, замолчали. Даже ветер, казалось, замер. Я прижался к маминой руке, вглядываясь в серый утренний свет, и оцепенел. Кровь застыла в жилах.

Прямо перед хижиной, в нескольких шагах от порога, стояли лошади. Крупные, с темной, покрытой грязью шерстью, они выглядели уставшими, будто их гнали без отдыха. С них спустились четверо мужчин. От одного вида у меня перехватило дыхание. Двое были закованы в железную чешую — потемневшую, со старыми вмятинами. На головах — легкие железные шапки, открывавшие лица и поблескивавшие в тусклом утреннем свете. За спинами висели круглые деревянные щиты, обитые железом — небольшие, крепкие, но побитые по краям. В руках они держали оружие: у одного был боевой молот с короткой ручкой, у другого — топор с широким лезвием.

Другие двое были одеты легче: в плотные кожаные куртки и штаны, потертые, но ладно сидевшие. Поверх были нашиты куски металла, защищавшие грудь и плечи. У обоих за плечами висели луки из темного дерева с натянутыми тетивами, а на поясах — короткие мечи в потрепанных ножнах с рукоятями, обмотанными потемневшей от времени кожей. Все четверо смотрели на нашу дверь. Я почувствовал, как мамина рука сжала мою сильнее.

— Кто это? — прошептал я, мой голос дрожал.

Мама приложила палец к губам, ее лицо стало серьезным, как никогда. Она медленно и бесшумно закрыла дверь и повернулась ко мне. Ее глаза метались, будто она искала выход.

Не успела она ничего сказать, как снаружи раздался громкий, грубый крик, похожий на удар камня о камень.

— Эй, в хижине! — крикнул один из мужчин. — Не покажите ли нам дорогу? Мы заблудились в этих проклятых болотах.

Мамино лицо стало белым как снег. Она так сильно вцепилась в стол, что костяшки пальцев побелели. Она посмотрела на меня. В ее глазах был страх, который она отчаянно пыталась скрыть. «А вдруг это Сван?» — пронеслось у меня в голове. Я вспомнил, как Лирра шепотом говорила о нем. Вдруг он и правда нажаловался на нас, и эти люди пришли за папой?

Мама глубоко вздохнула, набираясь смелости, и кивнула мне. Ее пальцы разжались. Она медленно пошла к двери, словно заставляя себя быть храброй.

— Крас, — сказала она тихо, — держись рядом и молчи. Мы выйдем к ним. Если что-то пойдет не так, беги в лес. Скажешь отцу, что приходили люди в латах и железных шлемах, с оружием…

Латы, шлем… Я запоминал новые слова.

Я кивнул, чувствуя, как горло сжимается от страха. Но ее спокойный и твердый голос придал мне сил. Я сжал ее руку. Мама открыла дверь шире и шагнула на порог. Холодный воздух ударил в лицо, неся с собой запах сырости и железа. Я заморгал, вглядываясь в чужаков. Теперь они стояли всего в нескольких шагах от нас.

Четверо мужчин наблюдали за нами. Лошади за их спинами фыркали, переступая копытами по влажной земле. Двое в железной чешуе-латах шагнули вперед. Их шлемы поблескивали в тусклом свете, а круглые щиты за спинами слегка качнулись. Тот, у которого был топор, наклонил голову и посмотрел на нас, как волк на зайца. Двое в кожаных куртках остались немного позади, но оба уже держали луки в руках. Их злые глаза бегали по сторонам, словно они кого-то высматривали.

Мама выпрямилась. Ее рыжие волосы, схваченные гребнем, вспыхнули на фоне свинцового утра, словно пламя очага, не гаснущее на ледяном ветру. Она шагнула вперед, заслоняя меня собой. Голос ее, когда она заговорила, был спокоен, но в нем звенела сталь.

— Доброе утро, — сказала она. — Вы сказали, что заблудились? Я могу показать вам, в каком направлении деревня.

Мужчины молчали. Их взгляды остановились на ее волосах. Тот, что с боевым молотом, прищурился. Его губы под шлемом дрогнули. Он повернулся к своему товарищу с топором, и они странно переглянулись, будто мамины волосы сказали им что-то важное. Мой желудок сжался. Несмотря на холод, по спине потек пот.

— Рыжие… — пробормотал тот, что с топором. Его голос был хриплым, как скрип старого дерева. Он шагнул ближе, его латы звякнули. — Нечасто такое встретишь.

Мужчина с боевым молотом кивнул. Его усмешка стала шире, обнажив кривые зубы. Он посмотрел прямо на маму. Его глаза блестели, как у хищника, почуявшего след.

— Где твой муж, женщина? — спросил он резко. В его голосе не было ни капли той вежливости, с которой он просил показать дорогу. — Нам нужно поговорить с Габом. И лучше, чтобы он вышел сам.

— Мой муж уплыл проверять ловушки, — ответила она ровно, но я слышал, как она старается скрыть страх. — Если вам нужно с ним говорить, можете подождать.

Мужчина с молотом фыркнул. Усмешка исчезла. Он сделал еще шаг вперед, так близко, что до меня донесся запах пота и железа от его лат. Он наклонился к маме. Его шлем почти коснулся ее лица. Тень от его оружия упала на землю прямо у моих ног.

— Мы подождем, — сказал он. Его голос стал тише, но от этого еще страшнее. — Нам сказали, что Габ здесь. Меня зовут… пускай зовут Молот. Я и Косарь подождем с тобой у хижины. — Он сделал паузу, его взгляд переместился на меня. — А Клык с Глазом встретят твоего ненаглядного вон там, у реки. Уверен, твой сын с удовольствием составит им компанию. Чтобы Габ не наделал ничего непоправимого.

После этих слов один из лучников, Косарь, прошел мимо нас и скрылся в хижине.

— Ну, — с вызовом повторил Молот. — Мальчишка пойдет с ними. — Он кивнул в сторону оставшегося лучника и того, что был с топором.

Обладатель топора, Клык, с улыбкой взял меня за плечи и с силой оттолкнул от матери.

— Не вздумай бежать, мальчишка, или Глаз прострелит тебе ногу.

Они знают про монету! Я был уверен в этом. Ужас парализовал меня.

Мама шагнула вперед, ее голос дрожал:

— Оставьте моего сына!

Но Клык лишь усмехнулся, подталкивая меня к реке.

Я попытался вырваться, закричать: «Мама!», но Клык сжал мои плечи так сильно, что я только всхлипнул.

Мы дошли до берега и стали вглядываться в речную гладь. Отца пока не было видно. Вдалеке, на восточном берегу, я снова заметил те самые огоньки — слабые, мерцающие, как звезды, упавшие в болото.

Клык стоял рядом. Казалось, он просто стоял с топором на плече, но внутренняя тишина его жеста говорила — он выжидает. Глаз, второй лучник, присел на корточки у самой воды. Его лук был снят с плеча, стрела наложена на тетиву. Только сейчас я заметил, что у него и правда один глаз. Второй был полностью белым, без зрачка. Единственный зрячий глаз, холодный и острый, как у ястреба, скользил по реке, время от времени бросая на меня короткие, подозрительные взгляды.

Глаз отмахнулся от невидимого гнуса.

— Проклятые болота, — прошипел он. — Ненавижу эту вонь. И комаров.

— Лучше комары, чем то, что ждало нас на юге, — хмыкнул Клык. — По крайней мере, они не пытаются проломить тебе череп. Предыдущий проводник был не таким разговорчивым…

Вдруг со стороны хижины раздался громкий звук: глухой удар, словно что-то тяжелое упало на пол. Затем — резкий скрип, будто кто-то отодвинул наш грубо сколоченный стол. Я замер. Сердце заколотилось еще сильнее. Я невольно повернул голову в сторону дома. Они были внутри. Судя по звукам, рылись в наших вещах.

«Только бы маму не тронули», — подумал я, видя ее силуэт у дома.

Скрип сменился звоном — что-то тяжелое ударилось о глиняный пол. «Мамина плошка для трав…» Я представил, как она упала со стены и разбилась. Затем послышался шорох, будто кто-то смахнул с полки пучки сушеных трав. Я сглотнул, горло сжалось от ужаса. «Что, если он сломает что-то важное? Найдет мои игрушки — разноцветные камушки под тюфяком? Или, хуже того, мамины мешочки с семенами?» Она не разрешала их трогать. Я не знал, почему она их так прячет, но видел, как бережно она с ними обращалась.

Клык тоже услышал шум и усмехнулся, его кривые зубы мелькнули в тусклом свете утра.

— Косарь, похоже, решил устроить у вас уборку, — сказал он насмешливо. — Надеюсь, у вас есть чем его обрадовать.

Глаз хмыкнул, не отрывая взгляда от реки. Его пальцы слегка дрогнули на тетиве.

Я сжал кулаки. Страх сменялся отчаянием. «Что он имеет в виду? Что такого может найти Косарь?» Я хотел побежать назад, остановить его, но знал, что не смогу. Один взгляд на Клыка и его топор, на Глаза с его луком — и я понимал, что любое движение станет последним. Все, что я мог сделать, — стоять, слушать, как они рушат наш дом, и молиться.

Тем временем мама стояла снаружи, под тяжелым взглядом Молота. Ее рыжие волосы все еще ярко выделялись на фоне серого утра. Лицо было бледным, губы сжаты в тонкую линию. Мама тоже слышала шум внутри.

— Косарь просто… осматривается, — сказал Молот. — У вас ведь нет ничего, что стоило бы прятать, правда?

Мама сглотнула. Ее пальцы сжались в кулаки, но она заставила себя выпрямиться и встретить его взгляд.

— Это наш дом, — сказала она твердо. — У нас нет ничего, кроме старых вещей. Оставьте нас в покое.

Из хижины раздался еще один звук — громкий треск, будто сломалось что-то деревянное. Мама вздрогнула, ее глаза метнулись к двери. Ее травы! Которые она так долго собирала. Или записи под тюфяком? Она не хотела, чтобы их кто-то видел. А еще я вспомнил про ту странную склянку, которую она держала в старой шкуре в углу. «Вдруг Косарь ее найдет?»

Молот усмехнулся, увидев ее реакцию:

— Ты что-то скрываешь, женщина, — сказал он уверенно. — Но не волнуйся, Косарь все найдет.

Я видел, как мама вся сжалась, но заставила себя стоять прямо, не отводя взгляда. Я знал, что в Равангаре ее рыжие волосы — это знак беды, так говорили деревенские. И если Косарь найдет хоть малейший намек на то, чем она занималась раньше, ей будет трудно защитить и себя, и меня.

В этот момент шум внутри стих. Дверь с громким скрипом распахнулась. На порог вышел Косарь. Его кожаные доспехи были в пыли, а на лице играла довольная ухмылка. В одной руке он держал несколько монет, поблескивающих в тусклом свете. В другой — небольшой кожаный мешочек, покрытый вышитыми рунами. Они переливались, меняя цвет, когда он поворачивал его в руках. Мама замерла, ее глаза расширились. Она тут же опустила взгляд, словно пытаясь что-то скрыть.

Косарь шагнул к Молоту, протягивая руку с монетами.

— Посмотри, что я нашел, — сказал он с хриплым торжеством. — Монеты. Точно такие же, как у старосты. Старые. Солверийские, без сомнения.

Молот прищурился. Его взгляд скользнул от монет к маме, и усмешка стала еще шире.

— Откуда у вас эти монеты, женщина? — спросил он резко. — Говори правду, или пожалеешь.

Мама сглотнула и постаралась говорить спокойно. Ее голос был ровным, но я заметил, как дрожат ее руки.

— Это старые монеты. Муж привез их из деревни, когда торговал шкурами. Мы не знали, что они солверийские. Серебро есть серебро.

Молот и Косарь сурово переглянулись. Косарь подбросил монеты в руке. Они звякнули, отражая тусклый свет.

— Не знали, говоришь? — сказал он с насмешкой, а затем посерьезнел. — А не из храма ли они? Не из того, что на другом берегу этой проклятой реки?

Мама нахмурилась. По ее лицу было видно, что она не понимает, о чем речь. Она покачала головой.

— Я не знаю, о каком храме вы говорите, — ее голос был твердым, но я уловил в нем растерянность. — Мы простые люди, живем здесь, у реки. Эти монеты — все, что у нас есть от торговли. Мы не имеем никакого отношения к храмам.

Молот прищурился, пытаясь просверлить маму взглядом, но она смотрела на него прямо. Косарь фыркнул и пожал плечами с явным разочарованием.

— Может, и правда не знает, — пробормотал он с сомнением в голосе.

Молот задумчиво кивнул, давая понять, что допрос окончен.

— Ладно, — сказал он, его голос был низким и угрожающим. — Но если твой муж не вернется к вечеру, мы сами его найдем. А пока… — он сделал паузу, — посиди с нами.

Он кивнул Косарю. Тот, не церемонясь, схватил маму за руку и силой усадил на землю. Мама попыталась вырваться, но хватка была железной. Она опустилась на влажную траву. Гребень слегка сместился, и рыжие волосы рассыпались по плечам. Молот и Косарь тоже уселись, оружие лежало рядом, но руки оставались наготове.

Молот, сидя напротив мамы, скрестил руки на груди. Его взгляд снова скользнул по ней, задержавшись на рыжих волосах. Затем он посмотрел на кожаный мешочек, который Косарь все еще держал в руке. Руны на нем слабо мерцали, и Молот обратил на них внимание. Он кивнул на мешок:

— А это что такое? — спросил он подозрительно. — Что за знаки?

Мама взглянула на мешочек, и я увидел, как ее лицо изменилось. Кажется, он был для нее очень важен. Я помнил, как бережно она хранила его и лишь изредка доставала его содержимое, перебирая с осторожностью.

Косарь усмехнулся, довольный эффектом.

— Это просто семена, — сказала она. Голос был спокойным, но пальцы слегка дрожали, когда она указала на огород. — Мы сажаем их здесь, чтобы вырастить цветы и травы. Мешочек красивый, да. Муж привез его из деревни, сказал, что купил у старосты.

Молот и Косарь переглянулись, потом посмотрели на огород, где на мокрой земле виднелись ровные ряды растений. Похоже, им стало неинтересно. Молот хмыкнул и махнул рукой.

— Цветочки, значит, — сказал он с насмешкой. — Ну-ну…

Косарь пожал плечами, разочарованный, что не нашел ничего интереснее. Он небрежно бросил мешочек на землю у входа. Тот упал с глухим звуком, подняв облачко пыли. Руны на нем все еще мерцали, но чужаки больше не обращали на него внимания. Их взгляды вернулись к маме.

— Твой муж лучше бы поторопился, — сказал Молот низко и угрожающе.

Мама кивнула. Ее лицо оставалось бесстрастным, но я видел, как от страха ее пальцы сжались в кулаки. Она бросила беспокойный взгляд в сторону реки, где я стоял с двумя бандитами.

Я все еще был у реки с Клыком и Глазом. Клык сидел на корточках, положив топор рядом. Глаз стоял чуть дальше с луком наготове, внимательно следя за рекой и время от времени бросая на меня подозрительные взгляды.

Мне было очень страшно. Я не знал, что Косарь нашел у нас дома, но подумал, что это из-за той монеты, которую папа дал Свану. Я смотрел на реку, ждал папин плот, но там никого не было. Прошло много времени, солнце поднялось, но светило оно не ярко, и было холодно и мокро. Я знал, что на другом берегу ничего нет — только старые развалины, про которые папа рассказывал страшные истории. Там давно-давно никто не жил…

Время тянулось медленно. Чтобы отвлечься, я смотрел на воду. Из ее черной глубины то и дело, будто играя, выпрыгивали маленькие блестящие рыбешки. Высоко в небе я заметил хищную птицу. Она кружила, а потом камнем ринулась вниз. Ее когти коснулись речной глади, оставив на воде рябь, но она тут же взмыла вверх ни с чем. Словно сама река не хотела отдавать свою добычу.

Я услышал нервное фырканье и обернулся. Лошади, оставленные у хижины, вели себя беспокойно. Они переступали с ноги на ногу и водили ушами, вслушиваясь в тишину леса. Молот, сидевший у входа, тоже это заметил.

— Косарь, будь наготове, — негромко сказал он. — Не нравится мне эта тишина. Мало ли какой зверь пожалует на запах лошадей.

Косарь, стоявший рядом с мамой, молча кивнул, его рука легла на рукоять меча.

Клык заметил мое напряжение и усмехнулся.

— Что, мальчишка, боишься за отца? — сказал он насмешливо. — Если он скоро не появится, мы сами его найдем.

Глаз хмыкнул, его единственный глаз скользнул по мне.

— Молот не любит ждать. Лучше молись, чтобы твой отец не заставил нас долго скучать.

Я сглотнул, мой взгляд метнулся к хижине, где я видел маму, сидящую на земле рядом с Молотом и Косарем. Все, что я мог сделать, — это стоять и ждать, надеясь, что папа скоро вернется.

И вдруг вдалеке на реке я заметил движение. Мое сердце подпрыгнуло. Это был плот. Плот был небольшой, из бревен, так хорошо знакомый.

На нем стоял папа, высокий и сильный, с багром в руках. Он медленно плыл к берегу. Его темные волосы растрепал ветер, а кожаная куртка поблескивала от воды. Мне стало немного легче. Папа вернулся! Но облегчение тут же сменилось новым приступом страха за него.

Я увидел, как отец заметил меня на берегу, а потом и мужчин рядом со мной. Его лицо тут же стало напряженным, но он не остановился. Он уверенно направил плот прямо к нам. Плот ткнулся в илистую кромку берега. Отец закрепил его и шагнул на землю. Его сапоги хлюпнули во влажной земле.

— Доброе утро, — сказал папа, его голос был ровным, но настороженным. — Что-то случилось? Моя семья в порядке?

Клык поднялся с корточек, его топор качнулся в руке.

— О, твой сын в порядке… пока что. А вот ты, Габ, похоже, влип. Мы тут с твоей рыжеволосой женой поболтали. Хорошая женщина, да? Только вот… — он усмехнулся, — она сейчас с Молотом и Косарем, и они не в лучшем настроении.

Я увидел, как папа замер. Его кулаки сжались. Когда Клык сказал про маму и ее рыжие волосы, папа, мне кажется, сильно испугался.

— Чего вы хотите? — спросил отец, его голос стал тверже. — Мы простые люди. У нас нет ничего ценного.

Глаз, который до этого молчал, шагнул ближе.

— Ничего ценного, говоришь? А как тебе удалось вынести эти монеты из храма, а? Не ври, охотник. Мы знаем, что ты был там.

Папа нахмурился, он не понимал, о чем они.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Какой храм? Я охотник, а не вор. Монеты я выменял в деревне. Вы ошиблись.

Клык и Глаз переглянулись.

— Ладно, охотник, хватит притворяться, — сказал Клык. — Мы хотим, чтобы ты доставил нас на своем плоту в храм. Он выше по реке, на восточном берегу. Ты не можешь не знать про него — старый, заброшенный. — Он усмехнулся, но его глаза оставались холодными. — Мы уже потеряли двоих в прошлом году, в храме на юге. Все, что мы нашли, — это проклятые ловушки и пустые надежды. Этот храм — наш последний шанс. Если мы вернемся с пустыми руками, Ворон с нас шкуру спустит. Мы и за прошлую наводку не рассчитались. А я не собираюсь до старости бегать, выполняя приказы высокородных ублюдков, которые платят медной монетой за наши жизни. Этот храм сделает нас свободными. Мы знаем, что ты плавал туда. Эти монеты — доказательство.

Папа на секунду замер, его лицо стало каменным. Я не знал, о чем он думает, но мне показалось, он что-то вспомнил. Папа никогда не рассказывал мне про храм, только про болота и старые развалины. Я не понимал, почему эти бандиты думают, что он там был.

Отец сжал челюсти. Он бросил на меня взгляд, потом снова перевел взгляд на Клыка.

— Вы не понимаете, о чем просите, — сказал он тише. — Да, я видел храм… Но только издали. Никогда не подплывал близко. Даже с расстояния он показался мне проклятым. Я не знаю, что это за место, но я чувствовал… что-то злое. Там нет ничего, кроме беды. Если вы пойдете туда, вы не вернетесь.

Глаз побледнел и шагнул назад, его рука метнулась к амулету на шее.

— Клык, он говорит правду. Я чувствую это. Место гнилое.

— Заткнись, Глаз! — рявкнул Клык, не оборачиваясь. Он снова впился взглядом в отца, и на долю секунды я увидел в его глазах не злость, а смертельную усталость, даже отчаяние, прежде чем он снова нацепил маску жестокости. — Хватит его слушать. Он просто трус. Нам плевать на твои сказки, охотник. Ты отвезешь нас туда, или твоя рыжеволосая жена и твой сын умрут. Ты доставляешь нас в храм, мы разведаем, что там есть, и потом ты возвращаешь нас обратно на этот берег, к нашим лошадям. Сделаешь это — и мы отстанем от твоей семьи. Вы сможете и дальше спокойно жить в этой глуши.

Я видел, что у отца нет выбора. Он перевел взгляд с меня на хижину, где стояла мама. Их глаза встретились. Я не знаю, о чем они молча говорили в эту секунду, но мама едва заметно качнула головой, словно умоляя не рисковать. Отец на мгновение замер, а потом снова посмотрел на Клыка.

— Даете слово?

— Мое слово стоит ровно столько, сколько жизнь твоего сына, — усмехнулся Клык. — Пока этого хватит. А теперь собирайся.

Отец кивнул. Он повернулся ко мне и положил мне руку на плечо. Рука у него немного дрожала.

— Все будет хорошо, сын. Иди к маме. Я разберусь.

Но не успел я сделать и шага, как Клык схватил меня за плечо. Его пальцы были как старые корни — твердые, мозолистые. От его кожаной куртки пахло потом, дорогой и чем-то кислым, как пролитое вино. Когда его пальцы сомкнулись на моей руке, я увидел на его запястье татуировку — черную змею, пожирающую собственный хвост.

— Что ты делаешь? — прорычал папа. — Я сказал, он идет к матери!

— Не так быстро, охотник. Мальчишка поплывет с нами. На всякий случай. С твоей рыжеволосой женой останется Косарь. Он присмотрит за ней, пока мы не вернемся. А ты… ты будешь вести себя хорошо.

Папа замер. Он посмотрел на хижину, где мама вскочила с земли.

— Нет! — крикнула она. — Оставьте моего сына!

Молот, сидевший рядом с ней, поднялся.

— Сиди, женщина. Косарь останется с тобой. А мы с Клыком и Глазом поплывем с твоим мужем и сыном. Если все пройдет гладко, они вернутся. Если нет… тебе лучше молиться.

Косарь, стоявший у входа в хижину, шагнул к маме, его рука легла на рукоять меча.

— Не дергайся, — сказал он холодно.

Отец стиснул зубы. На его лице отражалась внутренняя борьба. Он не станет рисковать нашими жизнями.

— Я вернусь, Мари. Обещаю.

Мама кивнула, ее губы дрожали.

Клык подтолкнул меня к плоту и кивнул отцу.

— Пошли, охотник. И без фокусов.

Отец помог мне забраться на плот и тихо сказал, что все будет хорошо. Я всхлипывал, но послушно сел на бревна, вцепившись руками в край. Часть меня до смерти боялась, но другая, крошечная и постыдная, ликовала. Я увижу храм, о котором отец боялся мне говорить.

Клык, Глаз и Молот неуклюже забрались следом, и от их тяжести и оружия плот сильно закачался. Клык чуть не поскользнулся, его топор ударился о бревна с глухим стуком, и он начал ругаться, хватаясь за край. Глаз с луком на плече сел у самого края, его единственный глаз внимательно следил за отцом. Молот, самый тяжелый, уселся в центре, положив боевой молот на колени, и плот сильно опустился под ним.

— Осторожнее! — прошипел Глаз, когда бревенчатый настил накренился под Молотом. — А то пойдем на дно со всем этим железом!

— Заткнись, — проворчал Клык, отряхивая штаны. — Лучше молись, чтобы дно было неглубоким.

Я видел, как отец сжал зубы. Наш плот так просел, потому что нас было пятеро, но делать было нечего.

Отец бросил быстрый взгляд на то, как неуклюже наемники побросали свои вещи. Затем, одним быстрым, привычным движением он переложил самый тяжелый мешок, который Молот бросил на один край, к центру. Плот слегка качнулся и выровнялся. Наемники этого даже не заметили.

Отец ничего не сказал, только крепче сжал багор. Он оттолкнулся от берега, направляя наш перегруженный плот вверх по течению, прочь от дома. Вода в реке была черной, как смола, и от этого казалась бездонной.

Плот медленно скользил по ее гладкой поверхности, когда внезапно, всего в нескольких метрах от нас, из глубины показалась темная, лоснящаяся спина. Она мелькнула на мгновение и снова ушла под воду, оставив после себя лишь расходящиеся круги.

— Что это было?! — вскрикнул Глаз, в панике хватаясь за свой амулет. Его единственный глаз испуганно метался по черной воде.

— Рыба, идиот! — прошипел Клык, но я видел, что и он крепче сжал рукоять топора.

Я промолчал. Это была просто молодая нерка, крупная, но совсем не опасная. Они часто так играют на поверхности. Но этим людям, пришедшим из других краев, все здесь казалось враждебным.

Я обернулся. Мама стояла на берегу, а рядом с ней, как тень, застыл Косарь. С каждым толчком багра они становились все меньше. Скоро я уже не мог различить выражение ее лица, видел только яркое пятно ее рыжих волос на фоне серых болот. Наш дом, наша маленькая хижина, тоже уменьшался, пока не превратился в темное пятно, а потом и вовсе не скрылся за поворотом реки.

Глава 5 — Тень храма

Я замер рядом с отцом, дрожал, но старался не плакать. Клык, Глаз и Молот сидели молча, их взгляды были прикованы к восточному берегу, но в их глазах горела лишь жадность наживы.

Плот медленно скользил вверх по реке, бревна поскрипывали под нашей тяжестью. Отец стоял у края, сжимая багор, и я видел, как напрягаются его руки, когда он отталкивался от дна. Я боялся, что плот может опрокинуться, если кто-то двинется слишком резко. Я сидел рядом, вцепившись в край, со щеками мокрыми от слез. Клык, Глаз и Молот сидели молча, их оружие лежало рядом, и казалось, что они устали.

Прошло уже два часа с тех пор, как мы отплыли от берега. Первое время Клык и Глаз переговаривались, обсуждая, какие сокровища могут ждать их в храме. В их голосах слышалась нетерпеливая жадность — как будто они уже делили то, чего еще не нашли. Молот молчал и все смотрел на восточный берег, не отводя глаз. Со временем все разговоры утихли. Клык сидел у самого края плота и уснул — его, кажется, укачало. Глаз все еще держал лук на коленях, но расслабился. Его глаз прикрылся, и он иногда тряс головой, будто пытался не заснуть. Молот, самый тяжелый из них, сидел в центре, его боевой молот лежал на коленях. Плечи у него поникли, а глаза будто смотрели сквозь все вокруг.

Папа все время был наготове. Его руки крепко сжимали багор. Я видел, как он с трудом находит места, где можно было зацепиться за дно — река здесь становилась глубже, и багор то и дело соскальзывал. Папе приходилось сильно напрягаться, чтобы удерживать плот на курсе, его мышцы на руках вздувались. Наверное, он очень устал, но не останавливался. Он иногда быстро смотрел на меня и пытался улыбнуться, но лицо у него было серьезное, и я видел, что он боится.

Вокруг было очень тихо. Ни зверей, ни птиц — ни одна утка не пролетела, ни одна рыба не булькнула в камышах. Даже ветер как будто перестал дуть, только тихо шелестел на берегу рогоз. Тот берег, куда мы плыли, был пустой: только голые деревья с черными кривыми ветками, да серый мох на земле. Как будто там давно никто не жил. Мне не было страшно, но эта тишина была какой-то неестественной, жуткой. Мне казалось, что река сама на нас смотрит и чего-то ждет.

Вдруг впереди, за очередным поворотом реки, показались руины старого моста. Отец прищурился, его взгляд скользнул по огромным каменным опорам, которые поднимались над водой, словно древние охранники, защищающие забытый путь. Мост был большим, даже в своем разрушенном виде: промежутки между опорами — их называли пролетами, я запомнил это слово — давно осыпались, оставив лишь несколько арок, которые все еще держались, несмотря на время. Камень был почти черным, с тонкими зелеными полосками мха — он обвивал его, как паутина. Там, где камень треснул, виднелись светлые полоски — будто в нем спряталась ржавчина и глина, как в старой земле.

На камнях, которые еще стояли, были вырезаны старые картины, очень точно сделанные. На одной из опор, ближайшей к нам, я заметил огромную голову монстра, вырезанную в камне: ее пасть была раскрыта, обнажая острые клыки, а глаза, вырезанные с тенями, казались живыми, будто следили за каждым движением плота. Рядом с монстром был нарисован человек — воин в железной одежде-доспехах, с копьем в руке, его лицо было сердитым, но он казался хорошим. На другой опоре, чуть дальше, были вырезаны волны, похожие на те, что сейчас плескались под плотом, но среди них были большие рыбы с чешуей, и каждая чешуйка так хорошо вырезана, что блестела. Над рыбами летели птицы с длинными крыльями, перышки у них были такие тоненькие, как будто они сейчас взлетят.

Плот неторопливо проплывал мимо опор моста, переправляясь на другую сторону реки. Отец направил его ближе к восточному берегу, чтобы обойти одну из опор, и плот слегка качнулся, когда течение стало сильнее. Он с трудом зацепился багром за дно, но глубина здесь была такой, что багор едва доставал, и папе пришлось очень сильно стараться, чтобы плот не унесло. Я сидел рядом и смотрел на развалины моста широко раскрытыми глазами, мне очень понравилось как раньше умели строить. Я никогда не видел ничего подобного — эти каменные картины, так красиво вырезанные, как будто я попал в сказку, про которые мне рассказывали мама с папой.

На одной из опор, чуть дальше от той, где был вырезан монстр, я заметил еще одну картину. Это была процессия — длинная цепочка фигур в длинных накидках с капюшонами, которые скрывали их лица. Они несли в руках факелы, и пламя было вырезано так точно, что казалось, будто оно мерцает в тусклом утреннем свете.

Над процессией возвышалась фигура женщины. Ее руки были подняты к небу, а вокруг нее крутились спирали, похожие на звезды или какие-то магические знаки. Ее лицо было потрескавшимся от времени, но все равно красивым — с высокими скулами и закрытыми глазами, будто она молилась или колдовала.

Камень вокруг нее был весь в мелких трещинах, но это только делало ее еще загадочнее. Мне казалось, что она хранит тайны, которые никто уже не сможет понять.

С другой стороны той же опоры, ближе к воде, где камень был мокрым и покрыт илом, извивались изображения больших змей — они обвивали камень. Чешуя у них была вырезана очень хорошо: каждая чешуйка блестела, а длинные змеи извивались и сплетались вместе, и рисунок был как живой. У одной змеи, самой большой, был вырезан глаз — большущий, с узким зрачком, и казалось, он смотрит на плот, пока мы плыли мимо. Камень тут был темнее, почти черный, но на нем были белые пятнышки, как звезды на небе, и от этого развалины казались еще старее. Местами камень осыпался, и было видно, что внутри он красноватый, как будто мост построили из земли с кровью.

На самой дальней арке, которая едва держалась, я заметил еще одну деталь: огромный выступающий из камня рисунок битвы.

— Это называется барельеф, — тихо сказал мне отец.

Воины, вооруженные копьями и щитами, сражались с существами, похожими на гигантских пауков с длинными, когтистыми лапами. Один из воинов, стоявший в центре, был вырезан с поднятой рукой, его копье проткнуло паука, а вокруг него лежали убитые твари. Но самым интересным был шлем воина: он был с крыльями. Камень тут был очень старый, края у барельефа стерлись, и от этого казалось, что драка была очень-очень давно, и теперь воины так и застыли навсегда, охраняя реку. Над барельефом была еще одна лента с рунами, но некоторые из них были стерты, а другие покрыты мхом, и их было почти не разобрать.

Клык проснулся от качки и медленно поднял голову. Он хмыкнул, а его взгляд лениво пробежался по мосту, словно что-то разглядывал.

— Величественно, да, — пробормотал он, но в его голосе не было восхищения, только равнодушие. — Жаль, что все развалилось. Наверное, тут когда-то было людно.

Глаз, который тоже очнулся, кивнул и посмотрел на изображения своим единственным глазом.

— Эти гравюры… — задумчиво сказал он. — Мы на верном пути.

Молот, все еще сидевший в центре, лишь фыркнул, его лицо оставалось непроницаемым.

— Нам не до красот, — сказал он резко. — Главное — храм. Скоро будем на месте?

Папа только кивнул, он все время следил за плотом. Он оттолкнулся, и развалины моста остались позади. Отец направил плот дальше, оставляя руины моста позади. Арки и гравюры, как их назвал Глаз, медленно исчезали за поворотом реки, но их образ остался в моей памяти как напоминание о том, что когда-то тут жили люди. А теперь вокруг было пусто, очень тихо, только вода журчала под нами.

Плот продолжал медленно плыть вдоль восточного берега, его грубые бревна скрипели под тяжестью пятерых человек. Папа направил плот ближе к берегу, чтобы избежать течения в центре реки. Он все еще держал багор, стараясь зацепиться за дно, так как глубина здесь не уменьшалась, и каждый толчок давался с трудом. Я сидел рядом и уставился на восточный берег — мрачный, будто из страшной сказки. Клык, Глаз и Молот, казалось, совсем расслабились: Клык снова заснул, а Глаз, хотя и держал лук на коленях, больше не смотрел на отца с подозрением.

Восточный берег был совсем не такой, как наш. Если на нашем берегу природа была живой — с зарослями камыша, зеленой травой и пением птиц, — то здесь все было мертвое и грустное. Почти все деревья были кривые, как будто их сломал сильный ветер или спалил огонь, а ветки без листьев торчали, как черные кости.

Некоторые деревья были полностью мертвыми, их кора отслаивалась длинными полосами, обнажая серую, сухую древесину. Но среди этого запустения встречались и редкие живые: невысокие, с темно-зеленой хвоей, они казались неуместными в этом мертвом лесу, словно последние стражи, все еще цепляющиеся за жизнь. Земля под деревьями была покрыта серым мхом, местами перемешанным с черной грязью, а в воздухе висел слабый запах сырости и гниения.

Прошло около получаса, и вдруг над верхушками искалеченных деревьев показались белые шпили огромного здания. Они возвышались над лесом, словно призрачные стражи, их светлый камень резко выделялся на фоне серого неба и темных стволов. Шпили были высокими, с полукруглыми вершинами, и даже с расстояния было видно, что они потрескались от времени, а некоторые из них провалились, оставив зазубренные края. Я сразу понял, что это и есть тот самый храм, о котором говорили бандиты. Я бросил взгляд на отца, который тоже заметил строение. Клык, почувствовав перемену в движении плота, проснулся и прищурился, вглядываясь в лес.

— Это и есть храм? — пробормотал он. Его голос был хриплым, в нем слышалось предвкушение.

Лучник, встрепенувшись, кивнул, и его единственный глаз как-то особенно блеснул.

— Должно быть, — сказал он. — Скоро увидим.

Река сделала еще один плавный изгиб, и перед глазами открылась новая картина. У самого берега, прямо у воды, начинались широкие каменные ступени, ведущие вверх, к храму. Они были сделаны из того же светлого камня, что и шпили, но время и вода оставили на них свой след: нижние ступени были покрыты тонким слоем ила, а по краям росли редкие пучки черной травы. Ступени были широкими, наверное, чтобы по ним могли подниматься сразу несколько человек, и вели вверх, к кустам, за которыми виднелись стены храма. На берегу, у основания ступеней, я заметил большие железные кольца, вделанные прямо в камень. Они были ржавые, но все еще крепко держались. Наверное, когда-то к ним привязывали лодки. Похоже, раньше сюда прибывало много судов: люди подплывали прямо ко входу, оставляли их у этих колец и поднимались по ступеням к святому месту. Теперь же все выглядело заброшенным — ни когг, ни барок, ни следов людей, только мертвая тишина и плеск воды о ступени.

Отец замедлил плот. Его взгляд скользнул по ступеням и кольцам, а затем вверх, к зарослям, за которыми виднелись стены. От этого места, даже издалека, веяло чем-то нехорошим. Я тоже смотрел на ступени, пытаясь представить, каким большим и важным это место было раньше.

— Держись позади. Что бы ни случилось, не отставай, — сказал мне отец.

Молот, который до этого молчал, поднялся с места, его тяжелые латы иногда лязгали, когда он двигался. Он посмотрел на ступени, затем на шпили, и сказал:

— Причаливай, охотник, мы на месте.

Клык и Глаз тоже поднялись, держа оружие наготове. Клык небрежно перекинул топор через плечо, а Глаз, сжимая лук, внимательно осматривал заросли, выискивая опасность. Молот шагнул на ступени первым, его сапоги оставляли мокрые следы на слое ила. Мы начали подниматься, и кусты расступились, открывая вид на храм. Он был огромным, даже сейчас, когда часть его была разрушена. Белые каменные стены, покрытые трещинами и мхом, поднимались высоко над землей, а шпили, которые мы видели издалека, были частью большого купола. Купол местами обрушился, и внутри виднелась темная дыра. У входа на храмовую территорию стояли две статуи, вырезанные из серого камня: фигуры в длинных плащах с капюшонами, скрывающими лица, держали в руках кувшины, из которых, как мне показалось, сочится тонкая дымка, похожая на туман. Над входом, прямо над большой аркой, был вырезан знак: капля, окруженная дымкой, которая будто двигалась, если на нее долго смотреть.

Лучник замер и процедил сквозь зубы: