Бесплатный фрагмент - Гольфистка: Последний удар

1 глава

Она

Я до сих пор не верила, что этот день настал.

Банкетный зал утопал в мягком свете. Стекло, золото, цветы. Всё выглядело безупречно — так, как полагается для делового праздника. Музыка звучала приглушённо, официанты скользили между столиками с бокалами шампанского, а на экранах — логотип Eclipsa, сияющий, будто знак новой эпохи. Моей эпохи.

Я стояла у окна и не могла согнать дрожь в пальцах.

— Где Карин? — снова спросила я у тишины.

Я проверила телефон в пятый раз. Ни звонка, ни сообщения. Карин должна была быть здесь. Обещала. Единственная, кто знала всё. Единственная, чьё присутствие могло бы сделать этот момент реальным. Спасительным. Но её не было. А я чувствовала себя обнажённой.

— Влада Андреевна, вы готовы? — голос юриста выдернул меня из мыслей.

Я обернулась. Вся команда уже собралась у стола для подписания. Мне не хватало лишь родителей и Карин.

Ручка в пальцах будто отяжелела. Чёрная, с золотым наконечником — её положили прямо в центр папки, как оружие. Или как приговор. Подпиши и всё изменится. Подпиши — и больше не будет пути назад.

Мир вокруг размывался. Люди говорили что-то — вежливо, делово. Камеры, свет, смех. Я слышала это, но как сквозь воду. Гудело в ушах, а в горле стоял ком, будто тело заранее знало: это не просто подписание. Это — разрыв. И вдруг — двери распахнулись. Я повернула голову. Мама. И… отец.

Они пришли.

Они шли медленно. Мама — в строгом платье, сдержанная, как всегда. Лицо — гладкое, но я знала, какой шторм прячется под этой маской. Отец — с величием, прямой спиной и чуть поднятым подбородком. Но глаза… глаза были другие.

Не гордость. Не торжество. В них была боль. Сожаление. И вина.

Он смотрел на меня, как будто только сейчас по-настоящему понял, чего ему стоило это решение. Моё решение. Наш общий молчаливый договор, заключённый в ту ночь, когда я впервые сказала:

«Я справлюсь. Ради компании».

Его глаза словно просили прощения, которое он не умел вслух. Мама подошла ближе. Мягко обняла меня за плечи. Её пальцы были холодными.

— Мы рядом, — прошептала она. — До конца.

Я кивнула. И только тогда заметила, что зал смотрит на нас. Как на спектакль. Но мне было всё равно. Потому что он не пришёл.

Антона не было.

И я вдруг поняла, как легко дышится в его отсутствии. Без его смеха, без цепких взглядов, без тяжёлой руки на спине, которая якобы поддерживала, а на деле — толкала в бездну.

Но… взгляд его отца я почувствовала. Дмитрий Громов сидел в дальней части зала. В полумраке. Как хищник, наблюдающий за жертвой из укрытия. Он смотрел на меня — прямо, без прикрас, будто сканировал. В его глазах не было ни уважения, ни страха. Только один вопрос: «Ты уверена, что достойна?»

И ещё: «Ты знаешь, с кем связалась?»

Но стоило Дмитрию заметить моих родителей — он исчез.

Они уже были в зале. Мама — в своём изысканном, безупречном виде, с ровной осанкой и мягким взглядом, в котором, однако, всегда читалась сдержанность. Отец — строгий, сосредоточенный, с тем непроницаемым выражением лица, которое он носил на всех встречах, где ставки были выше, чем казалось.

Дмитрий сидел в дальнем углу, в полумраке. Его взгляд был прикован ко мне — прямой, тяжёлый, как металл. Но стоило ему увидеть их — родителей — он даже не стал задерживаться.

Не двинулся сразу — нет. Сначала я уловила в его взгляде перемену. Мгновение. Лёгкое, почти невидимое напряжение. А потом — он встал. Не громко, не демонстративно. Просто поднялся, выпрямился, развернулся и… исчез между столов, так, что даже шороха не осталось.

Я оглянулась. В уголке, где он сидел, теперь было пусто. Как будто его никогда и не было.

Только гулкий след присутствия оставался где-то между лопатками — ощущение, будто хищник покинул укрытие, но остался в лесу. Наблюдать. Ждать.

Мне стало холодно. Но я подняла подбородок. Я знала. И я больше не боялась. Я развернулась к столу. Подписала первый лист. Второй. Последний. Грянули аплодисменты. Но я слышала только себя. И сердце, которое больше не просилось на волю — потому что оно уже там. Свободное. Израненное. Но живое.

После аплодисментов, тостов и протокольных фраз, я наконец позволила себе исчезнуть. Вышла из зала через боковую дверь, туда, где не было камер, чужих глаз и чужих ожиданий. Коридор был узкий, освещённый тусклыми лампами. Я упёрлась ладонями в прохладную стену и, кажется, впервые за день — выдохнула, но выдох был скомканный, натянутый. Как будто воздух не хотел выходить из грудной клетки, где всё сжималось — от тревоги.

Я достала телефон. Пальцы дрожали — не от холода, от чего-то другого. От нехорошего предчувствия, которое подползало под кожу с самого вечера, как змейка, вившаяся между мыслей.

— Ну же… — прошептала я, набирая номер Карин.

Гудок. Один. Второй. Третий. — Ответь, пожалуйста…

Но на том конце — только тишина. Ни сигнала, ни сброса. Просто ожидание. Пустое, как дыра.

Я сбросила. Набрала снова. — Карин, чёрт тебя дери, возьми трубку…

Но она не брала. И это было уже не похоже на случайность. Карин всегда отвечала. Или писала. Или перезванивала спустя пару минут.

— Ладно… ладно… может, села батарея… — я попыталась рассмеяться, но смех вышел сухим, как хрип.

Тревога уже не кралась — она вгрызалась в живот. Я снова посмотрела на экран. Снова набрала. Бесполезно.

Я опустилась на подоконник, вдавливая пальцы в стекло. Мысли метались, выстраивая варианты, каждый хуже предыдущего. Что, если с ней что-то случилось? Что, если я не чувствую, потому что боюсь чувствовать?

Телефон остался в руке. Тяжёлый. Холодный. Как будто сам знал, что несёт в себе молчание, а не ответ.

— Карин… ну где ты?

— Нашли тебя, — голос мамы был тихим, почти осторожным.

Я обернулась. Мама стояла у входа, рядом с ней — отец. Он выглядел усталым. Старше, чем я помнила. Словно годы вдруг развернулись и ударили его в одно мгновение.

Но её глаза сразу задержались на моём лице. Я почувствовала это — как взгляд прожигает сквозь.

— Влада, что случилось? — спросила она, мягко, но настойчиво. — Ты… не здесь. Мы это видим.

Я сжала телефон сильнее и всё же прошептала:

— Карин… Она не приехала. Я звоню — а она не берёт трубку. Уже полчаса. Это на неё не похоже.

Мамины губы дрогнули. Отец нахмурился, быстро шагнул ближе, словно уже включился режим «анализировать и действовать».

— Ты уверена? — спросил он. — Может, проблемы с машиной? Или сеть пропала?

— Она должна была быть здесь час назад, — я качнула головой. — И да, я знаю Карин. Если бы что-то изменилось, она бы… она бы сказала. Или написала. А сейчас — ничего.

Мама подошла ближе, положила руку мне на плечо. Тепло. Осторожно.

— Слушай, возможно, у неё просто сломалась машина. Или… она передумала насчёт платья, ты же знаешь её. Карин может в последний момент всё изменить, сбежать в салон, переделать причёску, макияж, весь образ. Вдруг она просто задержалась?

— Ты хочешь сказать — ничего страшного? — я прошептала, не поднимая глаз.

— Я хочу сказать, что пока у нас нет причин паниковать, — сказала мама. — Но если она так и не выйдет на связь — мы начнём действовать.

Отец кивнул. В его лице тоже читалась тревога, но уже спрятанная за хладнокровием.

— Мы с ней знакомы не первый год. Она не из тех, кто исчезает без следа. Всё может объясниться. Дай немного времени. И доверься нам — хотя бы сейчас.

Я медленно выдохнула. Всё внутри всё ещё сжималось — но слова мамы, прикосновение, знакомые лица рядом… хоть на мгновение сняли острие паники.

— Хорошо, — прошептала я. — Но если через десять минут она не перезвонит — я сама еду её искать.

— И ты не будешь одна, — твёрдо сказал отец. — Обещаю.

Отец подошёл ближе. И впервые за много лет — не как глава совета директоров, не как человек, привыкший держать всё под контролем, а как просто отец. Слабый. Человеческий.

— Прости нас, — тихо сказал он. — Я был глуп. Мне казалось, что защищаю тебя. Но я просто использовал. Как актив. Как рычаг. А ты…

Его голос сорвался. Он впервые не смог закончить фразу.

— …Ты заслуживала лучшего, — шепнула мама, подойдя вплотную. Её руки коснулись моих, тёплые, растерянные, будто она не знала, можно ли мне теперь верить.

Я молчала. Внутри всё ломалось и собиралось заново.

— Мне страшно, — вырвалось у меня. — Карин не выходит на связь. И я не знаю, что делать, если с ней что-то… случилось.

Мама кивнула.

— Мы с отцом уже вс решим: охрана проверит маршруты, вызовем людей. Если нужно — мы найдём её. Обещаю.

Отец молча достал телефон, уже кому-то писал. Его лицо снова стало собранным, сосредоточенным. Но теперь — ради меня.

— Сначала мы найдём Карин. Потом поговорим обо всём. Правильно. До конца, — сказал он.

У меня задрожали пальцы. Я ожидала всего. Претензий. Давления. Молчаливого «держись». Но не этого.

— Я сама согласилась, — тихо сказала я. — Я тоже была частью этого. Хотела быть сильной. Хотела спасти.

— Сильной ты стала, — сказала мама. — Но какой ценой…

Они стояли передо мной — оба. Не как когда-то, в детстве, когда мне казалось, что они всесильны. А как люди. Уставшие. Ошибающиеся. Сожалеющие. Я посмотрела на них. И почувствовала, как стена между нами впервые треснула.

— Всё ещё можно исправить? — спросила я. Даже не их. Саму себя.

Отец кивнул.

— Можно начать заново. Не с бизнеса. С семьи.

Я медленно подошла к нему и обняла. Он вздрогнул, как будто не ожидал. А потом обнял в ответ. Мама присоединилась к нам и это объятие было неловким, шатким, но… настоящим.

Я всё ещё ощущала тёплое плечо отца, когда он вдруг отстранился.

— Мне нужно на минуту… — пробормотал он и достал телефон.

Я кивнула — спокойно, без подозрений. Он часто так делал: уходил на балкон или в дальний угол, чтобы поговорить без лишних ушей. Привычка, выработанная годами совещаний и сделок. Он скрылся за дверью, оставив меня с мамой.

— Знаешь, — тихо сказала она, держа меня за руку, — я очень часто представляла этот день. Как ты станешь во главе компании. Как отец будет тобой гордиться. Только тогда я думала, что всё будет… иначе. Легче.

— Легче не бывает, — прошептала я. — Но мы дошли.

Мама слабо улыбнулась, но в этот момент мой телефон завибрировал. Экран вспыхнул.

Виктор.

Непривычно. Он редко писал первым. И уж точно не в день торжеств, когда каждый шаг под его контролем. Я нажала на экран, и сердце ухнуло вниз.

«Вызвал такси. Срочно, к черному выходу. Нам надо в больницу. Не звони».

Меня передёрнуло. Слова будто сжались в кулак и врезались в грудь.

Что случилось?

— Влада? — мама сразу почувствовала. — Что случилось?

— Мам, — выдох у меня сбился. Голос дрогнул, но я сразу выровняла его, — мне срочно надо в больницу.

Она мгновенно напряглась, глаза расширились, будто сердце уже подсказало ей: это серьёзно.

— Что случилось?

— Я не знаю. Виктор прислал сообщение. Он сказал, что уже вызвал такси и ждет. Просит не звонить.

Я даже не закончила фразу — мама уже доставала телефон, сумку, повернулась в сторону зала.

— Мы едем с тобой. Сейчас же.

— Но… — я открыла рот, хотела сказать, что могу одна, что, может, это ложная тревога, но она уже шла. Быстро, уверенно.

В этой женщине, с её безупречно приглаженными волосами и тонким голосом, вдруг проснулась та самая решимость, которую я помнила из детства. Когда она защищала меня перед школьной администрацией. Когда держала руку отца, пока он переживал операцию.

— Андрей? — позвала она. — Мы едем в больницу. Срочно. Кажется, что-то случилось.

Отец вышел из соседнего коридора. Лицо стало каменным — мгновенно.

— Мы с тобой, Влада, — сказал он. — Поехали.

Мы вышли вместе — трое, как когда-то, только теперь всё было иначе. Я — взрослая, с именем на документах, с кровью на памяти, с тревогой за того, кто был мне ближе, чем семья. Они — рядом. Не как кураторы. Не как руководители. А как родители. Впервые за долгое время — просто мама и папа.

Виктор больше не писал. Это пугало.

Такси затормозило у чёрного выхода. Я не успела открыть дверь — Виктор уже стоял там, в тени, высокий, в тёмном пальто, лицо напряжено до предела. Он смотрел на меня так, будто ждал часами, хотя прошло не больше десяти минут.

Мама увидела его первой. Замерла. Её пальцы сжались на моей руке, и взгляд на мгновение стал острым, как лезвие. Не испуганным — узнающим.

— Это он, — прошептала она. — Тот парень… с участка.

Я повернулась к ней.

— Что?

Она продолжала смотреть на Виктора, будто вглядывалась сквозь время.

— Тот вечер… тогда, когда тебя привезли домой. Он сказал, что полицейский. Сказал, что его зовут Ларин. Вёл себя тихо, почти вежливо. Я тогда… не стала ничего спрашивать. Не хотела давить. Но запомнила лицо. Оно — не забывается.

Отец обернулся, услышал последние слова — и всё понял сразу. Его лицо застыло.

Я шагнула между ними.

Мама кивнула, но напряжение не ушло с её лица. Она не стала ничего говорить — просто наблюдала, внимательно. Женским, интуитивным взглядом, в котором читалось всё: подозрение, тревога, слабая надежда.

А Виктор стоял в темноте — высокий, сдержанный, будто не знал, можно ли сейчас подойти. Но его взгляд был прикован только ко мне.

Он не стал здороваться, не стал делать вид, что мы — просто знакомые. Он просто шагнул ближе, остановился в метре, и произнёс хрипло:

— Быстро.

Его голос был низкий, резкий, как будто внутри него что-то лопнуло.

Мама подбежала к окну машины, за ней — отец. Он накинул на себя пальто на ходу, не застёгивая, и, подойдя ближе, молча набросил на мамины плечи шубку. Та едва заметно вздрогнула, но не отвела взгляда от меня. Всё её внимание — в голосе, в глазах, в дрожащих пальцах, сжимающих ворот меха.

— Мы поедем за вами, — сказала она твёрдо. — Будем рядом.

— Хорошо, — кивнула я.

Мама посмотрела на меня так, как в детстве, когда я впервые упала с велосипеда и не могла встать. Её глаза молили: «Береги себя».

Виктор без лишних слов продиктовал водителю адрес — тот самый, что ещё тогда прозвучал в разговоре с моим отцом. Такси сорвалось с места, увозя нас в ночь, в бессонницу. Мысли путались, тревога гудела в груди, как рой. Только когда дверь закрылась и такси тронулось с места, я вдруг осознала: это не машина Виктора.

Я резко повернулась.

— Подожди… А где твоя машина? — я резко обернулась к нему, не узнав в этой поездке ничего привычного.

Виктор сидел рядом, каменный. Сжав челюсть. Плечи напряжены, как перед ударом. Он не ответил сразу.

— Я… не поехал на своей. Нужно было быстрее. Такси было ближе.

— Такси? — я фыркнула. — Ты никогда не ездишь на такси. Никогда. Даже в пробку. Даже в шторм. Особенно — когда всё серьёзно. Так что, Виктор, — что ты скрываешь?

Он провёл рукой по лицу, сжал пальцы в кулак и откинулся назад, как будто мои слова вбивали гвозди ему в грудь.

— Влада, хватит. Просто… доедем. Я всё объясню на месте.

— Нет, к чёрту! — сорвалось с губ. — Объясни сейчас. Где Карин? Где Алекс? Почему ты мне не дал позвонить?! Почему всё — как будто мы бежим от чего-то?

Он медленно повернул голову, глаза горели, но не злобой — болью.

— Потому что мы и бежим, — выдохнул он. — От паники. От камер. От вопросов. От взрыва, который может разнести всех нас к чёртовой матери, если ты не возьмёшь себя в руки.

— Я в порядке, — прошипела я, — но ты — нет. Ты что-то недоговариваешь.

Он замер, как будто решал — соврать или сказать. И выбрал правду.

— Влада… только, прошу, не паникуй.

— Уже поздно.

— Карин… попала в аварию.

Тишина была оглушающей. Я не дышала.

— Что ты сказал?

— Она жива. ЖИВА. — он посмотрел прямо в глаза. — Её нашли. Алекс. Он был первым на месте. Её вытащили. Сейчас она в реанимации. Врачи делают всё, что могут. Состояние тяжёлое, но стабильное.

— Где? — прошептала я, еле сдерживаясь. — Где она?!

— Больница №2. Мы почти там.

— Почему ты сразу не сказал?! — в голосе сорвался крик. — Почему, чёрт возьми, я должна вытягивать это из тебя?!

— Потому что ты бы сорвалась, — тихо бросил он. — А я не мог потерять и тебя тоже.

У меня тряслись руки. Воздух стал густым, как сироп. Каждый вдох будто проходил сквозь осколки. Я смотрела на колени, скрытые под юбкой платья, потому что если бы посмотрела на Виктора — закричала бы. Или ударила. Или… сломалась.

Карин. Авария. Реанимация.

Все эти слова гремели внутри, как сирены. Всё, что казалось важным минуту назад — платье, вечер, улыбки, бокалы — выгорело, обуглилось и рассыпалось пеплом.

— С ней кто-то был? — голос дрожал, как стекло на краю падения.

— Она была одна, — сказал Виктор глухо. — Выжила. Только потому, что Алекс приехал. Он нашёл её почти сразу. Не знаю как — просто… чувствовал.

Я резко повернулась к нему. Мир накренился.

— Он нашёл её… в машине?

— Да. Без сознания. Машина — в хлам. Он вытащил её, сам. И поехал. Он не ждал скорую. Не звал помощи. Просто нёсся. Он сделал всё. До последней чёртовой секунды.

Я прижалась лбом к стеклу. Оно дрожало вместе со мной. В груди что-то выло, как зверь. Я не могла выговорить ничего — слишком много боли, слишком много образов: Карин. Красное пятно на лобовом. Алекс, в крови. Его руки, обнимающие её.

— Карин… Господи. А Алекс?

— В порядке, — выдохнул он.

Такси въехало во двор больницы. Белый фасад, неоновый свет приёмного покоя, и этот запах — холодный, стерильный, беспощадный. Запах места, где жизнь держится за край.

— Она в реанимации? — я знала, но всё же спросила. Потому что мозг цеплялся за хоть что-то.

— Да. Врачи делают всё возможное. И ты должна быть рядом, Влада. Ей это нужно. Ты ей — нужна.

Я кивнула. Силой. А внутри всё тряслось, как под обвалом.

Карин. Разбитая машина. Стекло. Кровь. Алекс. А я? Я только сейчас узнала. Только теперь. Поздно. Всегда слишком поздно.

Щелчок двери. Я вышла — в ночь. Осень вцепилась в меня ветром — влажным, дерущим по коже. Листья катались по асфальту, как сорванные обещания. Я вздрогнула. Только сейчас ощутила, как нелепо выгляжу: открытая спина, тонкие бретели, дрожащие плечи — как будто пришла сюда из другого мира, из бала, на котором не было смерти.

И тогда — тепло. Резкое, обволакивающее. Виктор молча подошёл и накинул мне своё пальто. Оно пахло его сигаретами, дождём… и страхом. Страхом, который он не говорил вслух.

Шерсть закрыла меня с головой. Будто спрятала.

— Так лучше, — сказал он тихо. Но голос предательски дрогнул.

А мне хотелось кричать. На него. На себя. На эту ночь. На всё. Только бы она… Жила.

Я кивнула, не глядя. Пальто согрело не только кожу — но и то, что было под ней: дрожащую тревогу, страх, боль. Стеклянные двери больницы раскрылись, впуская нас внутрь. Я вошла — вся в этом контрасте: в вечернем алом, под мужским тяжёлым пальто, с босыми плечами, а в глазах — паника.

И тут я увидела… его.

Он сидел у стены, прямо под вывеской «Травматология». Сгорбленный. На лице — запёкшаяся кровь. Его? Её?

Его рубашка была порван на рукаве, локоть перевязан, а руки… руки всё ещё были в крови. Карин. Я узнала это мгновенно. Потому что одна только мысль об этом кольнула в грудь так, что перехватило дыхание.

Я бросилась к нему.

— Алекс! — срывающимся голосом.

Он поднял голову. Его глаза — тёмные, выгоревшие — встретились с моими. В них не было страха. Только тяжесть. И то, что он никак не мог отпустить.

— Она жива, — произнёс он, хрипло. — Влада… она в реанимации. Её спасли. Но… всё было слишком близко.

Я села рядом, схватив его за руку. Ту, что была чище.

— Расскажи. Всё.

Он провёл рукой по лицу, оставляя размазанный след засохшей крови на щеке.

— Он толкал её к обрыву, Влада, — хрипло выдавил Алекс. — Будто она — не человек, а хлам. Машина почти свесилась, одно колесо — в воздухе. А он давил. Без спешки. Я приехал в самую последнюю секунду. Не думал. Просто влетел в него. Чёрный Aston Виктора — теперь просто груда металла. Простите.

Я замерла. Сердце в груди застучало громче. Слишком громко. Что-то в голове щёлкнуло — сначала тихо, а потом с нарастающим звоном.

Это… не авария. Это было покушение. Карин хотели убить. Не случайно. Не в агонии. А осознанно. Планомерно. Хищно.

Алекс говорил, а я уже не слышала половину слов. Потому что в голове всплывали взгляды, отрывки фраз, молчание Виктора за весь вечер. Его напряжённое лицо в такси. Его «потом объясню». Его «не паникуй».

Он знал. Он знал и ничего не сказал.

Мерзкое, холодное чувство начало разливаться по телу, как яд. Он сидел рядом. Смотрел мне в глаза. Обнимал. Накрывал пальто. И всё это время — молчал. Пока Карин умирала на обочине. Пока её машина висела на краю. Пока она держалась из последних сил, чтобы набрать кого-то — меня. Его. Кого угодно.

А он — хранил чёртово спокойствие.

«Чтобы я не сорвалась. Чтобы держала лицо. Чтобы не испортила вечер».

Господи, Виктор… как ты мог?

А рядом со мной — Алекс.

Кровь на руках. Бледное лицо. Взгляд, будто изнутри вырвали всё, что могло болеть. Он… не спрашивал разрешения. Не делал пауз. Он ехал. Он нашёл. Он влетел в машину убийцы — на скорости, без страха, без плана.

И спас её.

Я посмотрела на него. Не смогла улыбнуться. Не смогла даже сказать «спасибо». Потому что это было мало. Смехотворно мало.

Но он почувствовал. Мы оба знали — в этом взгляде было всё: ярость, дрожащая, глухая, горячая. И благодарность, такая же страшная по силе. И… крик, которого я не могла выдать.

— Она держала телефон… — сказал он. — Мой номер. До последнего.

Я опустила взгляд. Слёзы обожгли глаза, но я не дала им упасть. Я должна была быть сильной. Сейчас — хотя бы сейчас.

Карин, держись. А Виктор…

Я найду способ заставить тебя почувствовать, каково это — знать всё… и молчать.

— Когда я подошёл к Карин… — он сглотнул. — Она была… без сознания. Вся в крови. А в руке… держала телефон. Экран всё ещё светился. Мо имя. Она… пыталась дозвониться. Мне. Пока теряла сознание.

Он провёл рукой по лицу, смахнув то ли пот, то ли слёзы.

Я закрыла глаза. Напрасно. Потому что ужас не исчез. Он встал передо мной целиком. Фары. Обрыв. Тишина. Карин одна… с его именем на экране. А Виктор — стоял рядом со мной весь вечер. Сдержанный. Собранный. Хранил эту тайну, как оружие.

— Я думал, что опоздал, — выдохнул Алекс. — Что пришёл, чтобы увидеть, как она уходит. А я… я ведь не успел ей сказать. Ни слова. Я просто кричал, что я здесь. Что я не отпущу её. Даже если всё во мне развалится.

Он поднял на меня глаза. И в них я увидела боль. И страх. И правду, которая срывала кожу с живого.

— А потом она задышала. Снова. И я… я понял, что она — не просто остроумие, не просто флирт. Она — единственная, кто делает меня настоящим.

Я глубоко вдохнула, взяла его за руку. Моя ладонь дрожала, как и его.

— Она жива, Алекс, — прошептала я. — Благодаря тебе.

Он тихо выдохнул, и я впервые увидела, как мужчина, не привыкший быть ранимым, отпустил себя.

— А я впервые в жизни чувствую… что жив сам. Только потому что не опоздал.

Но, Влада… если бы я опоздал — я бы не простил себе. Никогда.

И в тот момент я знала:

Я тоже не прощу. Ни себе. Ни тем, кто знал — и молчал.

Дверь в приёмную открылась мягко, почти неслышно. Я обернулась — и увидела их: родителей и Виктора, шагавшего рядом, как всегда — уверенно, в меру строго, в меру отстранённо.

Он первым бросил взгляд на меня — и замер. На моих плечах всё ещё было его пальто. Я даже не заметила, как продолжила носить его. Но сейчас оно жгло. Обтекало холодом, как лёд. Я не сняла его. Не потому, что забыла. Потому что… не могла.

Потому что оно пахло им. Его молчанием. Его решением.

Я выпрямилась, делая шаг навстречу отцу, который поспешил ко мне с напряжённой улыбкой. Он выглядел бледнее, чем обычно, но всё ещё держал лицо.

Мои родители знали Карин с детства. Она была не просто подругой — она стала частью нашей семьи, огоньком, который всегда озарял дом, даже в самые тяжёлые времена. Мама звала её «второй дочкой», а папа нередко говорил, что если бы у нас было ещё одно кресло за семейным столом, оно бы всегда оставалось за Карин.

И когда я сказала:

— Это было сделано специально. Кто-то хотел убить её, — они замерли.

Папа сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки. Мама схватилась за рот, глаза наполнились слезами.

— Боже мой… — прошептала она. — Но… Карин?..

— Она сейчас в реанимации, — тихо сказала я. — Жива. Только благодаря Алексу.

Они молчали. И в этой тишине было горе, будто их ударили по самому уязвимому. Потому что Карин — была не чужой. Она была наша.

Папа провёл ладонью по лицу, будто не мог поверить.

— Как? Почему? Кто?.. — его голос сорвался.

Я не ответила. Только сжала губы. Потому что в этот момент ответ стоял за моей спиной — в лице того, кто всё это знал, но не сказал мне ни слова.

Мама подошла чуть позже, медленнее. В её глазах была та мягкая тревога, которая бывает только у женщин, чьи дети переживают нечто невысказанное. Но вместо того, чтобы сразу подойти ко мне, она посмотрела в сторону, где сидел Алекс. Он был в углу, опустив голову, локти на коленях, пальцы сжаты в кулаки. Он выглядел не как герой, спасший жизнь. А как мальчик, которому страшно снова потерять что-то важное.

Мама подошла к Алексу, уже понимая, кем он стал для Карин. Потому что семья — это не только кровь. Это выбор. Это близость. Это те, кто остаются рядом, когда рушится всё. Она подошла к нему тихо, почти незаметно, и погладила по голове — аккуратно, как будто касалась раны.

— Всё хорошо, — прошептала она, как мать, — ты рядом. А значит, она будет жить.

Алекс не ответил. Только поднял глаза — и они блестели. Без слёз. Но в них стояла целая жизнь. И вдруг… он позволил. Позволил себе склониться к её плечу. Позволил ей обнять себя.

— Я… — выдохнул он, голос сорвался. — Я так боялся. Я думал, что она… А потом… потом я увидел, как она держит телефон, а там мой номер. И понял — если я не успею, я сам с этого обрыва шагну.

Мама крепче обняла его, прижимая к себе.

— Тш-ш. Не надо. Ты успел. Ты сделал невозможное.

И вдруг он выдохнул — сдавленно, громко, как ребёнок, который больше не в силах держать всё внутри. Слёзы полились тихо, беззвучно. Но каждая — как тяжёлый камень внутри. Она обвила его, как родного, прижала к себе, не торопя, не жалея — просто была рядом. Алекс вдохнул — резко, будто в первый раз за долгое время — и закрыл глаза.

Он не помнил, когда в последний раз кто-то делал это. Когда к нему прикасались не потому, что он сильный, не потому, что весело, не потому, что должен… а просто потому, что он — человек. Мальчик. Сын. Потерянный, одинокий. Живой.

Его родители погибли, когда он был ребёнком. С тех пор он научился держать всё внутри. Шутками. Бровями. Громким голосом. Но сейчас — не прятал. Не играл. Просто дышал. И я смотрела на это. Смотрела — и знала, что всё вокруг треснуло. Но ещё держится. Пока мы держим друг друга. А Виктор… всё ещё стоял. Где-то рядом.

В тишине. И теперь он знал, что я чувствую.

Виктор стоял чуть в стороне. Он не подходил сразу — не из страха, он не знал, что это такое. А потому что… знал меня. Знал, как я умею молчать — так, что это громче любого крика. Он ждал, пока уляжется боль, пока утихнет буря внутри. Но я видела, как он сжимал пальцы. Видела, как в его взгляде билась привычная сдержанность — а под ней что-то живое, острое, почти… раскаивающееся.

Он сделал шаг вперёд. Тихо. Без лишних слов.

— Влада…

Я не обернулась. Стояла, вцепившись взглядом в пустоту. Мама всё ещё обнимала Алекса, будто боялась, что он снова сломается, а я… Я не могла дышать ровно. Горло сжало, как будто внутри стоял крик — невыносимый, громкий, рвущийся наружу. Между «спасибо» и «ты предал меня» зияла бездна.

— Влада, — повторил Виктор, тише.

Я повернулась. Медленно. По-медвежьи опасно.

— Ты злишься, — сказал он.

— Не злюсь, — прошептала я. — Я хочу кричать. Хочу ударить тебя. Хочу стереть с лица эту твою спокойную маску.

Он не отводил взгляда. Но я видела, как в глазах полыхнуло. Что-то не выдержало.

— Я спасал тебя, — его голос был ровным, но глухим. — Тебя. Семью. Всё, что держалось на тебе. Я не мог позволить тебе рухнуть там. Не перед ними.

— А Карин? — я шагнула к нему ближе. — Ты дал ей умирать. Пока я улыбалась. Пока я резала чёртов торт под вспышки. Ты позволил ей быть мясом под чужой машиной. И не сказал мне ни слова!

Он сжал челюсть. Вены выступили на висках.

— Я знал, что если скажу — ты побежишь. Не думая. Всё забудешь. Даже себя.

— Может, и так, — я вскинула подбородок. — Но это был бы МОЙ выбор. А ты украл его. Ты решал за меня. Как за слабую. Как за куклу, которую можно поставить на сцену — и пусть играет.

Он шагнул ближе. Глаза вспыхнули.

— Потому что ты и так была на грани! — выкрикнул он. — Я видел, как ты держишься из последних сил. Я не мог бросить тебе на плечи ещё это. Не мог. Я хотел, чтобы ты хотя бы один вечер — дышала.

— Пока моя подруга задыхалась от крови? — прошипела я. — Пока ты молчал, и в этот момент кто-то давил на газ, чтобы столкнуть её с обрыва?

Виктор опустил глаза. Ладони у него дрожали. Он не был камнем. Не сейчас. Он горел изнутри.

— Я хотел защитить тебя, — хрипло сказал он. — Хоть раз. Но, кажется, только всё испортил.

Я молчала. Внутри клокотало всё — ярость, обида, разочарование… и всё равно — любовь. Потому что я знала: он не хотел зла. Просто снова выбрал за меня.

— Да, — выдохнула я. — Ты испортил. Потому что в тот момент я не нуждалась в спасении. Я нуждалась в правде. И в том, чтобы мне верили.

Я отвела взгляд. Сердце стучало как кулак в грудной клетке.

— Мне нужно время, Виктор. И мне нужно побыть одной. Без чужих решений. Без твоих чёртовых «я лучше знаю».

— Я подожду, — сказал он.

— Не жди, — ответила я, уже отворачиваясь. — Просто… перестань за меня всё решать. Я — не твой проект. Я — человек. С болью, с правом на ошибку. И я больше не позволю молчать рядом с собой, когда рядом умирают те, кого я люблю.

Я замолчала, но внутри не отпускало. Гнев пульсировал в висках, в горле стоял ком. И вдруг — накатила память.

Как я влюбилась в Антона. Глупо, стремительно, до дрожи. Он был внимательный, остроумный, красивый. Умел говорить правильные слова и смотреть так, что казалось — мир сужается до его зрачков. Я тогда думала, что нашла кого-то… надёжного. Своего.

Но потом он стал меняться. Не сразу. Сначала — не отвечал на звонки. Потом — исчезал «по работе». Ложь была мелкой, обыденной. Я закрывала глаза. Потому что боялась открывать их.

До того дня.

Телефон. Случайно не заблокировался. В его мессенджере — десятки переписок. Девушки. Фото. Их тела — нагие, чужие, выставленные напоказ. Его ответы — лёгкие, флиртующие, будто я — не жена, а тень в соседней комнате.

Я тогда не выдержала. Сказала, что ухожу.

Он закрыл дверь. Загнал в угол. Голос стал ледяным, лицо — чужим.

«Разведёшься? Попробуй. Я выжгу компанию твоего отца дотла. Я знаю, где и как. Я не проигрываю. Ты будешь жалеть. Всю жизнь».

Я помню, как сидела на полу, сжавшись, как будто от побоев, хотя он не ударил. Он тогда ещё не бил руками. Он бил словами. Давлением. Манипуляцией. Страхом.

И я осталась. Осталась, потому что не могла разрушить всё. Не могла подставить семью. Не могла быть свободной ценой чужих потерь.

И вот теперь — Виктор.

Не Антон. Не такой, нет. Но опять — мужчина, который решил, что знает лучше. Что его молчание меня спасёт. Что правда — это то, к чему меня нужно «допустить», если я достаточно крепкая.

Боль вернулась. Не такая, как тогда. Глубже. Потому что я думала — с Виктором всё будет иначе. А оказалось — снова кто-то решает за меня. Снова кто-то отнимает у меня право знать.

Я сжала кулаки. Пальцы дрожали.

Нет. Хватит. Я не девочка в углу. Я не та, кто останется, потому что боится.

Больничный коридор затих, словно сам воздух сжался от напряжения. Я стояла перед Виктором, тяжело дыша, слова всё ещё жгли губы — не от обиды, а от правды, которая больше не вмещалась внутри. Он не спорил. Только смотрел. Его лицо, как всегда, спокойное. Но теперь в этом спокойствии дрожала тонкая, едва различимая трещина. Я хотела уйти и оставить его с этим. Но в следующий миг, до того как я успела отвернуться, за его спиной появилась она.

Мама.

Она подошла почти неслышно, как всегда в своем самом опасном состоянии.

Без слов. Без эмоций на лице. Но её глаза… Я никогда не видела в них такого. Такой боли. Такой ярости. Такой материнской тишины, что была страшнее любого крика. И прежде чем Виктор обернулся — его щёку пересекла пощёчина. Резкая. Сухая. Словно удар всем тем, что она годами не позволяла себе чувствовать.

Он пошатнулся, но остался стоять. Не дернулся, не возразил. Но мама уже не ждала ответа. Она схватила его за галстук. С неожиданной силой. И прижала его к стене.

— Это был ты, — прошипела она, глядя ему в глаза. — Ты привёз мою дочь из участка. Ты знал, где она каждую ночь. Ты знал, что с ней делают. Ты знал… и ничего не сделал.

Она дрожала. Не от слабости — от сдерживаемого гнева.

— Ты знал, что её душа каждый день умирает в этом доме. Ты знал, что её подруга умирает на дороге. А ты всё это время был рядом. В тени. В молчании. Ты был частью этого.

Виктор не отвёл взгляда. Но теперь в его глазах было что-то другое. Он не ждал этого. Не от неё.

— Я спасал её, — прошептал он. — Пусть и так. Пусть и неправильно. Но я не мог…

— Ты не мог? — перебила она, и голос её стал леденящим. — Ты не имел права молчать. Молчание — тоже выбор. И ты сделал его.

— Дженни…

Отец выдохнул, покачал головой, чуть усмехнулся. Мама просто… заткнула его. Прямо в коридоре. Так, как умеет только она. Без слов. Без шанса на протест. Она бросила в его сторону испепеляющий взгляд. Виктор при этом молча отвернулся, как будто стена вдруг стала очень интересной. А я — я замерла.

Папа вдруг посмотрел прямо на меня — и, чёрт возьми, улыбнулся. Настояще, с искренней теплотой.

— Кажется, Влада, я снова влюбился в твою мать.

Я моргнула.

— Что?.. — выдохнула я, будто у меня на секунду отключился разум.

Я повернулась к нему, мы встретились взглядами — и я поняла, что в этом бурлящем, совершенно безумном моменте… мы оба просто не знали, смеяться нам или кричать.

Алекс всё это время сидел на полу у стены, руки на коленях, взгляд опущен — будто пытался не просто отдышаться, а удержать себя от разрыва внутри. Он был похож не на парня, который спас жизнь, а на того, кто только что пережил что-то большее, чем бой.

Когда мама врезала Виктору пощёчину, он вздрогнул, но не встал.

Когда она схватила его за галстук и вдавила в стену — только сильнее сжал кулаки.

Когда отец вдруг сказал, что снова влюбился в маму — Алекс поднял голову. Медленно.

Я увидела, как его брови поползли вверх, потом слегка нахмурились, а потом он повернулся ко мне с выражением такого живого, почти отчаянного недоумения, что я чуть не рассмеялась — впервые за всё это время.

— Это… — он покачал головой. — Это что сейчас было?

Он смотрел на моих родителей, как будто пытался вычислить, настоящие они или галлюцинация от стресса. Я опустилась на корточки рядом, чтобы быть с ним на одном уровне, и тихо прошептала:

— Добро пожаловать в мою семейную драму. Версия без купюр.

Он слабо усмехнулся, провёл рукой по волосам, выдохнул.

— Слушай, я видел аварии, драки, угрозы, чуть не столкнул машину с обрыва… но вот это — это — сломало мой мозг.

Я слегка коснулась его руки.

— Алекс… ты всё ещё на полу.

Он хмыкнул.

— На полу хотя бы понятно, где вверх и где низ. А рядом с вами — я уже не уверен.

Мы оба рассмеялись. Слабо, по-настоящему, с хрипотцой.

Алекс тихо прошептал:

— Она всегда была такой?..

Я только покачала головой.

— Нет. Она была… тише. Мягче. И далека от ударов пощёчин. Но сейчас…

Я сглотнула.

— Сейчас она — как будто тоже впервые настоящая.

Алекс выдохнул.

— Тогда я понимаю, на кого ты похожа. Вы все… Вы умеете рвать тишину.

Я кивнула. Горло сдавило. Но в груди вдруг стало теплее.

Мама стояла так близко к Виктору, что, казалось, ещё одно слово — и воздух между ними воспламенится. Её пальцы медленно разжались, отпуская галстук, а глаза по-прежнему не отпускали взгляд. Но больше она ничего не сказала.

Она просто выпрямилась, провела рукой по волосам, словно возвращая себе самообладание, и подошла ко мне.

— Будь рядом с ней, — тихо сказала она Алексу, мельком взглянув на него.

Он только кивнул — без слов, с уважением.

Потом мама посмотрела на меня. И в её взгляде не было гнева. Только усталость. И что-то нежное — совсем на дне, почти неуловимое.

— Я люблю тебя, Влада.

— Я знаю, — прошептала я.

Папа молчал. Он подошёл к ней, поддержал за локоть и они вместе направились к выходу. Но вдруг он замер, словно вспомнил что-то, резко развернулся и вернулся ко мне.

— Чуть не забыл, — пробормотал он, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака небольшую коробку, обёрнутую плотной бархатной бумагой.

— Это тебе. Небольшой подарок. Открой дома. Обязательно. Не здесь.

Он протянул её и едва заметно сжав мою руку, добавил:

— Иногда я всё-таки не совсем дурак. Пусть и ошибаюсь чаще, чем хотел бы.

Я кивнула, сжав коробку в ладонях. Он развернулся и ушёл вслед за мамой, не оборачиваясь.

Дверь за ними закрылась. И только тогда я почувствовала, как выдохнула по-настоящему. Как будто до этого — дышала через стекло.

А за спиной остался Виктор.

Я повернулась к нему. Он всё ещё стоял у стены. Один. Рубашка помята, на щеке — отпечаток руки моей матери, не физический — эмоциональный, прожигающий. Он не смотрел на меня. Впервые — не сразу. Как будто не знал, может ли. Имеет ли право.

Я смотрела на него, и в голове звучала тишина. Та, в которой хочется сказать многое. Но слова — слишком громкие. А чувства — слишком хрупкие.

Он прошёл через суд. Молчаливый, женский, беспощадный. Сначала — от меня. Потом — от матери. И сейчас стоял, будто искупал всё это телом. Без оправданий. Без бегства.

Он не выглядел слабым. Нет. Он выглядел… обнажённым. По-настоящему. Без брони. И, может быть, впервые — настоящим. Я всё ещё держала коробку в руках. В ней что-то лежало. Что-то, что мой отец выбрал для меня — не по договору, не по деловому интересу. Что-то личное.

Я сжала её крепче. Потом посмотрела на Виктора и, тихо, почти шёпотом, сказала:

— Тебе тоже нужно время. Не только мне.

Он поднял взгляд. И впервые за всё это время просто кивнул. Без слов. Без гордости. С пониманием.

Я повернулась к Алексу. Он поднялся с пола, тяжело дыша, будто сам прошёл через всю эту бурю. Мы не сказали друг другу ничего. Просто пошли — вместе. Навстречу ли ночи, тишине или началу — я не знала. Но точно не в прошлое.

2 глава

Он

Когда мы вышли из больницы, воздух показался на мгновение свежим. Свободным. Почти живым. Но это было обманом. Щеку всё ещё жгло. Не от удара — от того, что стояло за ним. От взгляда. От слов. От безмолвного приговора женщины, которая защищала свою дочь так, как зверь защищает детёныша — яростно, до последнего.

И всё это — правильно. Она имела на это право. Потому что она была матерью.

И я вдруг вспомнил другую. Свою. Настоящую. Как она держала меня за руку в палате, где пахло антисептиками и страхом. Как улыбалась, даже когда тело уже сдавало. Последнее, что она сказала, прежде чем болезнь забрала её:

«Пообещай мне, — сказала она тогда тихо. — Если меня не станет… иди к ней. К Даше. Я просила. Она знает».

Мама боялась одного — что я останусь один. У меня не было родственников. Ни бабушек, ни дедушек, ни тёток с туманной добротой. Только мы с ней — вдвоём против всего мира. И когда болезнь стала необратимой, она сделала всё, чтобы я не исчез вместе с ней.

Даша была матерью Максима и Алекса. Старый друг моей мамы. Та, кому она доверила свою последнюю просьбу.

И она сдержала обещание.

Так я оказался в их доме. В семье, где уже были два мальчика. Максим — младше меня на четыре года. И совсем маленький Алекс — с широко распахнутыми глазами и тревожной тишиной внутри. Дарья никого не разделяла. Никого не делила на «своих» и «чужих».

Тогда я и стал Виктором. Не сразу, не по приказу. Сам. Потому что прежнее имя было связано с болью, с потерей. Потому что новая жизнь требовала новой кожи.

Через несколько лет после того, как она забрала меня, мы переехали в другой город. Новый дом, новые школы, новая жизнь. Я начал привыкать — к теплу, к братству, к Дарье… Пока всё не сорвалось вновь.

Авария. Мгновение. Тишина.

Дарья погибла. И всё — оборвалось.

Максиму тогда исполнилось шестнадцать. Мне — двадцать. Алекс был ребёнком. И вдруг — без опоры. Без взрослых. Без навигации. И тогда… мы стали ей друг для друга. Мы подняли Алекса как умели — с ошибками, с проклятиями, с долгими молчаниями. Но подняли.

Максиму сейчас двадцать девять. А мне — тридцать три. Алексу — двадцать пять. И иногда я всё ещё чувствую себя тем самым мальчишкой, которого увезли из одной жизни в другую. Только теперь я сам вожу чужих — из огня в тишину. Из боли — в выбор. И не всегда успеваю.

Я закрыл для себя прошлое, как дверь без замочной скважины. Оно осталось где-то далеко, за тем именем, которое теперь даже звучало чуждо.

Но в этот момент, стоя на парковке, с жгущей щекой и рваным сердцем, я понял: я снова не справился. Снова подвёл женщину, что приняла меня в семью. Снова не уберёг тех, кого должен был защитить. Снова выбрал молчание — вместо правды.

Я прошёл через многое. Через кровь. Через обман. Через страх, который врастает в кости. Я держался там, где другие срывались. Но ничто… ничто не горело так, как эта пощёчина. Не ладонь ударила — правда. Та, от которой не увернёшься. Та, в которой я был виновен. Полностью.

Мои пальцы коснулись лица. Кожа пульсировала. А под ней — горело сердце. Потому что её слова били сильнее:

«Это был мой выбор. МОЙ».

Не крик. Приговор. Голос, твёрдый, как гранит. Холодный, как лезвие. И за ним — то, чего я боялся больше, чем удара: разочарование. Недоверие.

Я стоял на парковке, не в силах сделать ни шагу. И тогда увидел её.

Мою машину.

Чёрный Aston Martin. Мой стальной зверь, всегда идеальный. Сильный. Гладкий. Управляемый. Теперь — перекошенный. Вмятый. С рассечёнными боками и трещинами на лобовом стекле, словно кто-то бил по нему кулаками отчаяния. Я подошёл ближе. Пальцы дрожали, когда коснулся капота. Металл был тёплым. Будто ещё дышал. Как умирающий.

Я провёл рукой по царапинам, по вмятинам, по следам битвы.

И только тогда… ударила мысль. Как хлыст. Как ток.

Как, чёрт возьми, он вообще доехал в таком состоянии?

Это невозможно. С такими повреждениями… Он не должен был. Ни одна машина не выдержала бы. Тем более после лобового тарана. После обрыва. После удара. А он — доехал. На грани. На последних каплях бензина. На злости.

На страхе потерять. На желании успеть.

Я прищурился. Теперь я видел всё иначе. Эта машина была не просто искорёжена. Она была метафорой. Олицетворением того, что сделал Алекс. Он сел за руль, когда руки дрожали. Он мчал, когда глаза застилала паника. Он выбрал путь, на котором каждая секунда могла стать последней.

И всё равно — он доехал.

Я выдохнул, отступая от машины, будто отпуская боль, уважение, и что-то большее — то, что рождалось во мне к нему. Потому что если такая машина в таком состоянии способна добраться до цели, то, возможно, и я — в своём разбитом, молчаливом, вечно контролирующем состоянии — тоже ещё могу… доехать. Если по-настоящему захочу.

Я застыл. Рядом стоял Алекс. С поцарапанными руками. С исцарапанной душой. Уставший. Сгоревший. Но живой. Живой. Он стоял, как будто хотел что-то сказать, извиниться, оправдаться. Но я лишь посмотрел на него. Долго. Словно впервые по-настоящему увидел. И тогда… я положил ладонь на разбитое стекло. Провёл пальцами по царапинам.

И тихо сказал:

— Ты доехал.

Алекс замер. Его губы дрогнули. Он стоял неловко, чуть сгорбившись, будто и не знал, как быть, куда деть руки. На локте — ссадина, кожа содрана, кровь запеклась. Рукава порваны. На шее — царапина, будто оставленная веткой или стеклом. Он выглядел так, будто прошёл сквозь шторм. И прошёл. Ради неё.

— Прости за машину… — хрипло выдавил он. — Я… я не знал, как иначе. Я правда не знал. Но если бы нужно было — я бы разбил её ещё раз. И снова. Хоть десять раз. Хоть на куски. Главное — что она жива. Ты… ты не злишься?

Он смотрел на меня снизу вверх — не по росту, не по возрасту. А так, как смотрит младший брат, которому впервые в жизни есть за что бояться — не за себя, а за доверие. За то, что оно может исчезнуть.

И в этот момент что-то внутри меня сжалось. Надломилось. Я шагнул к нему — и просто обнял.

Просто. Обнял.

Сильно. По-настоящему. До боли в пальцах, до того, как плечи дрогнули, до того, как наконец смог вдохнуть.

Он замер в моих руках. А потом — прижался, уткнулся лбом в моё плечо. И я понял, что мы оба держались. Долго. Слишком. А сейчас — отпустили. Пусть на миг.

— Я горжусь тобой, — прошептал я ему в волосы. — Алекс… ты сделал то, что не сделал бы никто. Ты не просто доехал. Ты спас.

Он не ответил. Только всхлипнул тихо. Глухо. Застенчиво. Как мальчишка, которому всё позволено — впервые.

И мне захотелось, чтобы она видела это. Чтобы Дарья, где бы она ни была, знала: мы справляемся. Сломанные, заплатанные, израненные — но вместе. Мы справляемся.

— Я могу купить новый Астон. Но тебя… тебя, Владу, Карин и Максима я не смогу заменить.

Он выдохнул. Я сделал шаг назад. Щека всё ещё горела. Но боль ушла вглубь. Потому что я понял кое-что важное:

В этой жизни можно потерять всё. Даже тех, кого любишь. Но если ты всё ещё способен выбрать человека — вместо гордости, молчания, железа — ты ещё жив. И у тебя есть шанс всё исправить.

3 глава

Она

Мы ехали в тишине. Машина скользила по пустынной дороге, унося нас прочь от больницы, прочь от вспышек боли и громких слов.

Я сидела на заднем сиденье, всё ещё в вечернем платье, которое теперь казалось чужим — слишком ярким, слишком спокойным для той, что возвращалась из этой ночи. Ткань холодила кожу, как будто напоминала: ты ещё здесь, ты цела, дыши.

На плечах всё ещё было пальто Виктора — его тяжёлый, тёплый запах — мята, дым и упрямство. Я не сняла его. Не потому что замёрзла. А потому что не смогла. Не сейчас.

Рядом со мной сидел Алекс, чуть развернувшись, чтобы видеть меня. Он молчал, не спрашивал. Только изредка косился — будто проверял: не исчезла ли я. Не растворилась, как всё, что он боялся потерять.

Впереди, рядом с водителем, сидел Виктор. Прямой, как струна. Лицо каменное. Но я знала — под этой тишиной всё бурлит. Он не смотрел назад. Но я чувствовала — он знал каждый мой вдох. Я тоже не могла смотреть на него слишком долго. Не сейчас. Потому что всё ещё горели слова, как раны под кожей:

«Это был мой выбор. Мой».

Воздух в салоне был плотным, как после грозы. У каждого из нас внутри была своя буря и мы не касались друг друга словами, но ощущали. Движение. Пульс. Голову, склонённую к окну. Нервы, натянутые, как струны.

Я чувствовала, как эмоции внутри меня пытаются прорваться. Боль, гнев, благодарность, страх, нежность, усталость. Они мешались, как вода и пепел. Я не знала, что из этого — настоящее. А что — отголосок ночи.

Пальцы Алекса лежали рядом. Я коснулась их едва заметно. Он не посмотрел. Просто сжал мою руку. Не крепко.

А так, будто говорил: «Я в порядке».

Когда машина свернула с трассы и покатила по узкой дороге, ведущей к дому у моря, внутри меня вновь что-то сжалось. Этот дом — небольшой, но дорогой, с панорамными окнами и запахом соли в каждой доске — принадлежал Максиму.

Он всегда был там. Всегда встречал. С кофе, с иронией, с тем спокойствием, которое сбивало внутренние шторма.

Но сейчас… Дом тонул в темноте. Фары осветили пустую веранду. Ни одного огонька. Ни теней за окнами. Тишина. И во мне вспыхнуло острое, ледяное чувство — паника.

— Света нет… — прошептала я, склонившись вперёд.

Мои пальцы сжали край сиденья.

— Может… может, и с ним что-то?..

Нет. Нет, только не снова. Не ещё один. Не после Карин. Не после всего, что я сегодня видела.

— Влада, — тихо сказал Алекс, сразу наклоняясь ко мне ближе, — не накручивай. Возможно, просто…

— Я позвоню, — перебил его Виктор.

Его голос был твёрдым, без лишней суеты. Но я слышала в нём то же напряжение, что стучало у меня в висках. Он уже доставал телефон, листал список контактов. Я слышала, как включилась громкая связь.

Два гудка. Три.

— Возьми трубку… — прошептала я.

Пальцы дрожали. На плечах всё ещё было его пальто — и оно больше не грело. Оно давило. Как груз воспоминаний. Как память о молчании. О страхе. О том, что чуть не стало финальной точкой.

— Да? — раздался наконец хриплый, чуть раздражённый голос.

Максим.

— Ты где? — коротко спросил Виктор.

— На работе. Задержался. У меня ночное совещание с Лондоном, всё затянулось. Решил остаться в своей квартире, не тащиться в дом. А что?..

— Макс, — голос Виктора стал тише, ниже, — Карин попала в аварию.

Пауза.

Потом — как будто мир перевернулся на том конце провода.

— Что?! Что ты сказал?

— Всё произошло на трассе. Ей намеренно въехали в бок. Машина в хлам. Сейчас она в реанимации. Врачи делают всё возможное. Её состояние тяжёлое, но стабильное.

— Господи… — прошептал Максим. — Стабильное… Это точно? Ты уверен? Она… она будет жить?

— Она дышит. Её стабилизировали. Я говорю тебе, как есть. Я сам только оттуда.

— Чёрт… — в его голосе появилась паника, настоящая, дикая. — Почему ты сразу не сказал?! Почему никто… Как это вообще?.. Где она? В какой больнице?

— Вторая городская. Мы все здесь, — отозвался Виктор, мягко, но твёрдо.

Он смотрел в зеркало на Алекса, с перебинтованной рукой, сгорбленного от усталости. Про то, как младший брат спас Карин, он не сказал ни слова. Не потому что не хотел — потому что это была чужая боль. И чужое право.

Если Алекс решит рассказать — он расскажет сам.

— Я приеду, — выдохнул Максим. — Утром. Или… чёрт, через час.

— Не нужно. Сейчас уже ничего не изменишь. Пусть она отдохнёт. Мы сообщим, если что-то изменится.

— Ты уверен? Ты точно уверен, что она… что она выживет?

— Я не врач. Но я был там. Она держится, Макс. Как всегда.

На том конце снова повисла тишина. Тяжёлая. Но уже не паническая. А смиренная.

— Ладно… Спасибо. Спасибо, что сказал. Ты… ты рядом?

— Да.

— Береги её. И дай знать, как только можно будет увидеться. Я приеду утром.

— Договорились.

Связь оборвалась.

Я выдохнула так резко, как будто только что вышла из воды, в которой держалась слишком долго.

— Он в порядке, — сказал Виктор, тихо, с облегчением.

Я кивнула. Но внутри всё ещё дрожало.

— Прости, — прошептала я, — я просто…

— Это нормально, — ответил он. — После всего — это чертовски нормально.

Виктор вышел первым, чтобы открыть дверь. А я осталась на секунду в машине. Одна. В темноте. С пульсом в ушах и чьим-то чужим страхом в груди.

И поняла: всё теперь будет иначе. Даже тишина в доме. Даже знакомые стены. Даже пальто, которое висело на плечах. Потому что теперь… я слышала каждое движение тени за своей спиной. И училась не бояться её. А быть сильнее.

Я вышла из машины последней.

Море шумело где-то за домом — глухо, низко, как чужое дыхание в темноте. Воздух был прохладным, пахнул солью и сырой древесиной и пальто Виктора, всё ещё лежащее на моих плечах, казалось чужим. Слишком тяжёлым. Слишком его.

Виктор уже стоял у открытой двери, придерживая её для меня. Я подошла. Он хотел что-то сказать — это было видно. Он даже чуть приподнял руку, как будто собирался коснуться моего плеча, как раньше — чтобы остановить, успокоить, вернуть меня в его мир.

Мы поднялись на второй этаж. Шаги глухо отдавались по лестнице, как будто даже дом понимал, что в эту ночь тишина важнее слов. Алекс остался внизу, на кухне, обещав заварить чай. Я шла впереди, всё ещё в вечернем платье, с пальто Виктора на плечах — тяжёлым, пропитанным его запахом: мята, дым, холодная решимость.

Виктор шёл за мной. Не торопясь. Я слышала его дыхание. Слишком ровное. Слишком контролируемое, чтобы быть настоящим.

Я подошла к двери своей комнаты. Остановилась. Он тоже остановился.

— Влада… — тихо произнёс он.

Я не обернулась. Не двинулась. Только стояла, глядя вглубь тёмной комнаты, будто там, за порогом, пряталась хоть какая-то опора. Он хотел продолжить. Я чувствовала — вот-вот скажет. Что-то важное. Что-то, что может сдвинуть глыбу между нами. Но я резко захлопнула дверь. Прямо перед его лицом. Без слов. Без взгляда. Без разрешения на «ещё хотя бы одно».

Он остался снаружи. А я — внутри. С гулкой пустотой в груди и ладонью, всё ещё сжимающей ручку двери. По ту сторону — тишина. Он не постучал. Не позвал. Не уговаривал. И я поняла: он услышал. Понял, что всё сказанное за вечер — это не просто ссора. Это граница. Он больше не моя тень. А я не его молчание.

Я опустилась на кровать, сбросив с плеч пальто. Оно соскользнуло, как оболочка, которую я наконец решилась снять. И осталась одна. В своей комнате. В своей боли. В своей свободе.

Когда Виктор ушел, тишина внутри дома стала звенящей. Такая, от которой устают даже стены. Я слышала, как Алекс поднялся наверх — медленно, не как обычно, без лёгких реплик и коротких фраз. Он прошёл мимо моей двери… Остановился на секунду. Я знала — он чувствовал, что происходит за этой стеной. Но он не постучал. Он уважал моё молчание. Да и сам хотел тишины.

Я прижалась лбом к двери, и сквозь неё, как через тонкое стекло, услышала, как в соседней комнате щёлкнула ручка. Алекс ушёл к себе. Он тоже молчал. Но я чувствовала: ему сейчас не легче, чем мне. Там, в своей комнате, он, наверное, всё ещё держался. Привычка. Сила. Молчание — как броня. Но я знала: внутри у него тоже всё болит.

Он спас Карин. Он рисковал. Он ехал — не думая о себе. А теперь… Он остался наедине с мыслями, которые жгут сильнее любых ран. Это была такая же тишина, как у меня. Только мужская. Глубокая. Одинокая.

Я представила, как он сидит на краю кровати, не включая свет, с локтями на коленях и опущенной головой. Как молча смотрит в пол, прокручивая всё, что было — и то, что не успел сказать. Карин. Сломанная машина. Кровь. Виктор. Я. И этот дом — слишком тихий для того, кто спасал жизнь. И теперь не знает, что делать со своей.

Я переоделась в простую мягкую пижаму и накинула сверху тёплый кардиган. Всё ещё дрожало внутри — не от холода, а от того, что не отпускает изнутри. Я долго смотрела на себя в зеркало, стараясь найти в отражении хоть какое-то спокойствие.

Не нашла.

На тумбочке лежала аптечка. Маленькая, чёрная, с потёртыми уголками. Взяла её — и вышла в коридор, не включая свет. Тихо. Почти неслышно. Только пол скрипел под босыми ногами. Я остановилась у двери Алекса. Пару секунд постояла в нерешительности — рука зависла над деревом. Но потом постучала. Один раз. Чётко.

— Да? — раздался его голос. Хриплый, усталый.

— Это я, — сказала я. — Влада.

Пауза. Потом щелчок замка. Дверь открылась на несколько сантиметров, а затем он впустил меня.

В комнате было полумрачно. Небольшая лампа на прикроватной тумбе отбрасывала мягкий оранжевый свет. Алекс был в футболке, помятой, с закатанными рукавами. На руках — ссадины, порезы, синяки. Один локоть был сбит, кровь запеклась у самого изгиба. Пальцы поцарапаны. Щека слегка отекла.

— Можно? — я подняла аптечку.

Он ничего не ответил. Только сел на край кровати и протянул руки.

— Что с рукой? — спросила я тихо, всматриваясь в кровь на локте.

— Это? — Алекс кивнул на локоть, перехватив мой взгляд. — Стекло выбил. У Карин заело дверь, я не мог ждать. Просто ударил — и вытащил её. Порезался, да. Но не болит.

Он говорил спокойно, почти равнодушно, как будто речь шла не о крови, не о панике, не о том, что он рисковал всем. Но я видела — в этих словах было куда больше. Не боль, нет. Ответственность. И любовь.

Я опустилась рядом. Открыла аптечку. Хлопнула крышка. Легкий запах антисептика. Он молчал, но я чувствовала, как напряжены его плечи. Я осторожно взяла его ладонь и начала обрабатывать раны. Он вздрогнул, когда ватка коснулась кожи, но не отдёрнул руки.

— Прости, щипет, — шепнула я.

— Бывало хуже, — буркнул он.

Но голос был не дерзкий. А уставший. Сломанный. Настоящий. Я продолжала. Молча. Аккуратно. Ладонь за ладонью. Пальцы. Костяшки. Локти. Каждое прикосновение — не просто забота. Прощение. Благодарность. Признание.

Алекс сидел на краю кровати, немного склонившись вперёд, пока я аккуратно обрабатывала порез на его плече. Рана была неглубокая, но я всё делала медленно — не из-за страха причинить боль, а потому что в этом прикосновении было что-то большее, чем просто забота. Мы оба это знали, но молчали.

Он наблюдал за мной, за движениями моих пальцев, за тем, как я ловко бинтую его руку.

— Где ты научилась это делать так… — пробормотал он, — уверенно. Не дрожишь, не морщишься. Как будто… привычка.

Я чуть усмехнулась, не поднимая на него глаз.

— Опыт, — сказала я с иронией. — Так сказать, домашняя практика. Бесплатно, без сертификатов.

Он застыл. Тишина повисла между нами на пару ударов сердца. Я знала, что он понял. Не сразу. Но понял.

— Антон?.. — тихо спросил он, почти не веря, что произнёс это вслух.

Я кивнула. Легко, как будто речь шла не о годах страха. О годах боли, спрятанной под дорогими тканями, под улыбками, под тихим «всё хорошо».

— Первое время я просто училась делать это быстро, — сказала я, чувствуя, как внутри сжимается что-то хрупкое. — Чтобы синяки не бросались в глаза. Чтобы не осталось следов. Чтобы никто не видел.

Алекс замер. Я смотрела на него — и видела, как его лицо словно застывает. Челюсть напряглась. Пальцы сжались в кулаки, так сильно, что побелели костяшки.

— Однажды, — продолжила я, глядя куда-то в пространство, будто в стену между нами, — он сломал мне ребро. Из-за того, что я долго не отвечала на звонок. Пока он ждал меня дома. Ни крика. Ни сцены. Только один удар. Быстрый. Под рёбра. Я не могла дышать. Просто сползла по стене и лежала на полу, а он сел рядом и начал читать деловые новости. Словно ничего не произошло.

Алекс побледнел. Его губы чуть разомкнулись, но он не произнёс ни звука. Шок вспыхнул в глазах — тёмный, болезненный, разъедающий. Он открыл рот, будто хотел что-то сказать… но не смог. Только выдох. Хриплый. Резкий. Почти стон.

— Он делал это так, — продолжила я тихо, — чтобы никто не услышал. Чтобы не было видно. И самое страшное — чтобы я начала думать, что заслужила это.

Алекс закрыл глаза. На миг. Словно этот рассказ ранил его сильнее, чем любой удар. Он тряхнул головой, будто отгоняя кошмар, но он уже пророс внутри.

— Если бы я тогда был рядом… — прошептал он, голос охрип, словно задето что-то глубинное, кровавое.

— Ты бы не смог ничего изменить, Алекс, — перебила я мягко. — Антон действовал точно. Как хирург. Резал не тело — волю. Под кожу. В разум. Я ведь тоже верила. Что это — нормально. Что это — любовь. Что боль — плата за то, что я с ним.

Он покачал головой, не в силах это принять. Лицо дрожало. И вдруг — одна тихая, отчаянная фраза:

— Прости меня.

— За что? — я удивлённо вскинула брови.

— За то, что не знал.

Я долго смотрела на него. Уставшего. Изрезанного. Настоящего.

— Сейчас? — спросил он. — Ты всё ещё веришь в это?

Я глубоко вдохнула. И, наконец, ответила:

— Нет. Теперь я верю в себя. И… может быть, немного — в тебя.

Он усмехнулся. Горько. Но с теплом, от которого кольнуло под рёбрами.

— Это уже больше, чем я когда-либо заслуживал.

Мы замолчали. Но теперь между нами не было тишины. Была — связь. Сквозь боль. Сквозь тьму. Сквозь всё, что оставили за дверью.

Я закрыла аптечку, аккуратно протёрла руки и положила ладонь на плечо Алекса.

— Отдыхай, — прошептала я. — Я рядом. Если что — просто позови.

Он кивнул, сжав губы. Плечи его были по-прежнему напряжены, но теперь — чуть меньше. Не потому что стало легко. А потому что кто-то остался рядом, когда темно.

Я вышла из его комнаты и мягко прикрыла за собой дверь.

На полу в своей комнате, у тумбочки, я заметила коробку.

И тут — как вспышка, как резкий холод по коже — вернулось одно из тех воспоминаний, которые вроде бы стерты, но на самом деле прячутся в подкорке. Ждут.

Вечер. Начало весны. Я возвращалась домой после работы. Уставшая, с распущенными волосами, в пальто нараспашку. У дома — знакомая машина. Его. Водительское окно опущено. Внутри — он.

Сначала я подумала, что обозналась. Но потом увидела — нет.

Он сидел, откинувшись на спинку сиденья, а на его коленях — девушка. Светлая, блондинка, слишком юная, слишком уверенная. Она целовала его, а он… отвечал. Легко. Ловко. Привычно. Будто так и должно было быть.

Он поднял глаза — и увидел меня. На долю секунды мы встретились взглядами. Он не испугался. Не отпрянул. Не отвернулся. Наоборот — задержал взгляд, как будто оценивал мою реакцию. А потом… улыбнулся. Спокойно. Почти насмешливо. Всё ещё глядя мне в глаза, он стянул с плеча блондинки рубашку, обнажая её кожу. А затем — наклонился и укусил. Легко. Нежно. Будто демонстративно.

И это было не изменой. Это было вызовом. Холодным, расчётливым.

А я просто пошла домой. В свою квартиру. Не обернулась. Не заплакала. Только закрыла за собой дверь — и будто вычеркнула его.

Но призраки не уходят навсегда.

Вспышка памяти угасла, оставив за собой слабый звон в висках. Я сделала шаг вперёд — и взгляд упал на коробку у тумбочки.

Небольшая. Бархатная. Тёмно-красная, как вино в свете свечи. Почти чёрная в полумраке комнаты. Я замерла.

Она лежала там, будто ждала меня всё это время.

Подарок отца. Он сунул её мне в руку на прощание, с той редкой, растерянной теплотой, которую я привыкла от него не ждать. Неуверенной. Слишком человеческой.

Закрытая. Молчаливая. Прочная, как всё, что он не говорил словами.

Я опустилась на корточки и провела пальцами по крышке. Внутри что-то щёлкнуло — или это был щелчок внутри меня. Как будто всё, что я вытесняла, вернулось, просто стоило дотронуться.

«Открой дома», — сказал он. И в тот момент в его голосе было что-то… настоящее. Я села на кровать, взяла коробку в руки. Пальцы сами скользнули к краю крышки — но… я остановилась.

Не сегодня.

Слишком много боли. Слишком много слов. И я боялась, что даже подарок сейчас превратится в ещё одну воронку воспоминаний. Я аккуратно отложила коробку на прикроватную тумбу, рядом с телефоном. Пусть подождёт. Пусть утро сначала научится быть тише.

Завтра я открою её. Завтра я решу, готова ли я принять то, что он вложил в неё.

Сегодня — я просто жива. И этого достаточно.

4 глава

Палата реанимации была тускло освещена. Гул аппаратов, мерное пульсирование кислорода, едва слышное щёлканье мониторов. Воздух стоял густой, как застойная вода — пахло медикаментами, кровью и чужой слабостью. Здесь не жили — здесь дожидались.

Дверь скрипнула. Вошёл мужчина.

Медленно. С оттяжкой, как будто наслаждался каждым шагом. Пальто висело на нём, как старая кожа, капюшон скрывал лицо, но даже сквозь тень чувствовалась неестественность. Что-то не то. Слишком тихий. Слишком плавный. Как змея, ползущая по стеклу.

Он двигался, как будто знал, где каждая камера, каждый сенсор — и как их обмануть. Его ботинки не издавали ни звука. Он не глядел по сторонам. Он шёл только к одной кровати.

Там — девушка. Юная. С разбитым лицом и телом, которое больше не сопротивлялось. Лицо заплывшее, губы треснуты, волосы спутаны и в корнях — тёмные следы засохшей крови. Одна рука в гипсе, на другой — игла капельницы. Всё тело — в бинтах и синяках. Дышала она только потому, что техника позволяла.

Мужчина склонился ближе. Слишком близко. Его дыхание было тяжёлым, чуть влажным, словно он только что ел и не удосужился стереть с губ следы. На мгновение он задержал взгляд на её шее, как будто прикидывал — осталась ли жила, куда можно надавить, чтобы всё закончилось.

Он достал телефон. Простой. Чёрный. Камера — настроена заранее. Без вспышки. Снял одно фото. Потом второе. Потом приподнял край одеяла и сделал третье, куда-то ниже. Не торопясь. Системно.

Улыбнулся.

Не лицом. Глазами. Пустыми, тусклыми, как два стеклянных шарика.

— Владе… очень понравится твой вид, — прошептал он, как будто говорил с манекеном. Или с трупом.

Его палец нежно коснулся кнопки отключения экрана. Он ещё раз посмотрел на девушку — и его губы чуть дрогнули. Будто в нём рождалась не жалость, а какое-то извращённое удовлетворение. Как будто он любовался разбитой игрушкой.

Пульс на мониторе мигнул. Ровно. Без изменений.

Он повернулся. Но уходя — провёл пальцем по краю металлической спинки кровати. Будто оставляя метку. Или обещание.

И исчез. Растворился в коридоре, как сырость. Как плесень. Как нечто, что не должно было попасть в этот мир — но всё же попало.

Позади осталась только одна тяжело дышащая тень. И чья-то игра, которая вот-вот станет смертельной.

Он вышел из больницы неторопливо, почти лениво, как будто не был только что в реанимации, где дыхание девушки поддерживала лишь техника. Сигарета тлела в пальцах, но он не торопился затянуться. Ему не нужно было тепло — он уже горел. Изнутри. От злости. От удовольствия. От ненависти.

От неё.

Ночь пахла тёплым асфальтом и йодом. Он шёл по парковке, щёлкая каблуками ботинок, как по мраморным ступеням театра, где был единственным актёром. И режиссёром.

И палачом.

Его лицо всё ещё хранило следы недавней встречи с камнем и кулаком — левый глаз окружён багрово-синим отёком, нос, сломанный, криво сросшийся, покрыт тонкой сеткой засохшей крови. Под правой скулой — глубокий жёлто-фиолетовый кровоподтёк. Лицо было искажено, но в этом было что-то пугающее — как будто уродство только подчёркивало суть, обнажало зверя.

С таким лицом он уже не был человеком, а стал карой. Личной. Холодной. Идущей по следу.

В телефоне уже было готово фото. Карин — в бинтах, с бледным лицом. Такая слабая, такая чистая в своей беспомощности. Он прищурился, разглядывая. Чёрт возьми, какая же она… красивая. По-своему. В этом есть что-то возвышенное — когда тело больше не сопротивляется. Когда воля сломана машиной, а не им. Но всё ещё ломается — ею. Медленно. Без шума.

Он провёл пальцем по экрану. Прямо по её губам. Мягким. Безжизненным. Он мог бы поиграть с ней. О, мог бы. Сделать из неё фарфоровую куклу. Подчинённую. Покорную. Но — не его вкус.

Ему никогда не нравились такие. Темноволосые. Упрямые.

Нет. Ему больше шли блондинки. С кожей, как у фарфоровых кукол. С глазами, полными страха. С шепчущими губами. Как та, что однажды покончила с собой в его доме.

Ася. Кажется, так её звали. Нежная. Слишком. Хрупкая, как стекло. Улыбалась, даже когда плакала. Он ненавидел это. Ненавидел, как её слёзы оставляли мокрые следы на его наволочках. Как её голос дрожал. Как она умоляла — и не сопротивлялась. Он ненавидел её до самого последнего вздоха. До того самого тихого щелчка, когда увидел ее на полу в комнате.

А потом… появилась Влада.

С тёмными волосами. С глазами, в которых всегда был вызов. Грязная. Так он думал тогда. Грязная вся. Изнутри. Из тех, кто делает вид, что сильные. Из тех, кто бьёт по лицу, когда ты улыбаешься. Он терпеть не мог её с первой минуты. Её прямоту. Её огонь. Её мерзкую веру в добро. Но нужно было играть.

Он улыбался. Он гладил её волосы. Шептал на ухо. Смотрел, как она краснеет, как дышит чаще. Терпел. Её вспышки любви. Её доверие. Её наивные попытки «договориться». Её «а что если» и «давай попробуем».

Он терпел — потому что знал: такие девушки верят до последнего. А потом — горят дольше.

Антон вернулся к фото Карин.

— Не ты, — тихо сказал он. — Но, может быть, ты сгодишься. Чтобы напомнить Владе, какой у неё вкус к боли.

Он убрал телефон в карман. Улыбнулся — с кривизной. Как человек, для которого всё это — не жизнь, а театр. И он — режиссёр. А женщины всего лишь актрисы, которым не выдали сценарий.

Он сел в машину. Открыл окно. Прикурил. Медленно, смакуя, как ритуал.

Пальцы коснулись экрана. Под снимком набрал:

Позвони мне, если хочешь знать чуть больше. — Антон.

Нажал «отправить» и даже не успел выдохнуть — экран загорелся.

Имя: Влада.

Он скалился. Губа, рассечённая в одном углу, дёрнулась от боли. Но это даже нравилось. Так было честно: боль — снаружи, и внутри — одинаково острые.

Он снял трубку.

— Признаться, я думал, ты выдержишь хотя бы минуту молчания, — лениво протянул он. — Но ты же всегда была импульсивной.

— Что ты с ней сделал?! — голос Влады был хриплым, как будто вырван из самой глубины.

Он откинулся на спинку сиденья, глядя в ночь.

— А ты не хочешь спросить, как я? — скривился. — После того, как ты дважды врезала мне по черепу камнем. Я до сих пор слышу звон в голове, Влада. Или ты думала, я забуду?

— Я хочу знать, что ты с ней сделал, — ледяной голос, но под ним — буря.

Он хрипло усмехнулся. Один вдох — и кровь из носа едва не хлынула вновь. Он втянул воздух и зарычал почти беззвучно:

— Пока что? Ничего. Просто… показал ей, как выглядит реальность. С тобой. Она жива. Это пока. И ты знаешь, что меня бесит? Что ты — святая. Всё прощающая. Думаешь, если однажды ударила меня камнем, то уравняла счёт?

Пауза. Густая, липкая, как смола.

— Ты не пугаешь меня, — прошептала она.

Он зарычал в трубку:

— Я не хочу тебя пугать. Я хочу, чтобы ты дрожала. Чтобы ты не знала, кого я заберу следующим. Потому что, Влада, на этот раз — я начинаю игру. И я не собираюсь её заканчивать.

Он сбросил вызов.

И лишь спустя мгновение провёл пальцем по переносице, с тихим всхлипом боли. Всё ещё хрустело. Но он знал — это пройдёт. Всё пройдёт. А вот страх — останется.

И на этот раз… он будет по-настоящему красивым.

Он закрыл глаза на миг, позволив памяти скользнуть вглубь. За Карин, за Асю, дальше — в ту ночь в клубе. Рыжая. Яркая, как пламя, и такая… дерзкая. С глазами цвета янтаря и телом, которое знало, как притягивать взгляды. Он подошёл к ней тогда — не грубо, нет. Вежливо. Почти изысканно. Предложил выпить. Сказал пару слов, от которых у других перехватывало дыхание.

Но не у неё.

И точно не у того мальчика, что был с ней. Её парень. Смазливый. Уверенный в себе — слишком уверенный. Встал между ними, бросил: «Отвали от неё», и это… это уже было личное.

Он не сразу сорвался. Нет. Он подождал. Улыбнулся, даже извинился. А потом — на парковке — всё было быстро. Тихо. Как всегда. Одно движение. Один удар. И парень упал, выгнувшись, как сломанная кукла.

Рыжая закричала. Он помнит этот крик — как музыку. Разрывающий, истеричный, настоящий. Он не тронул её. Даже не подошёл. Только посмотрел.

Просто… посмотрел.

И она замерла. Как зверёк, которого прижали к стене.

После этого её никто больше не видел. Никто. Ни фото. Ни отметок. Как будто растворилась. И его это… устраивало.

Он не трогал её. Потому что в её взгляде он увидел то, что искал: ужас. Чистый. Без примесей. Без фильтров. Без борьбы. И это было… достаточно.

Он открыл глаза, глядя в ночь за окном машины. Голова всё ещё гудела от удара Влады. Глаза оттекли от сломанного носа. Синяки под ними были фиолетовыми, как отметки памяти.

Она дважды ударила его камнем по голове. Дважды. И осталась жива.

И это — непростительно.

— Ты зря это сделала, Влада, — пробормотал он, доставая ещё одну сигарету. — Очень зря.

Огонёк вспыхнул в темноте. И вместе с дымом в его груди закипало нечто хищное. Тёмное. Липкое, как мазут. И это «нечто» всё ещё шептало ему планы.

Телефон зазвонил снова.

Антон удивлённо вскинул бровь. Он и вправду не ожидал, что она опять наберёт сама. После всего. После того, как он бросил трубку первым.

— Признаться… — протянул он, — я не думал, что у тебя хватит духу набрать второй раз. Но ты ведь всегда возвращаешься, да, Влада? Даже если к дерьму.

Пауза. На том конце — только её дыхание. Глухое. Упрямое. Злое.

— Что ты хочешь от меня, Антон? — спросила она наконец. Голос ровный, но он слышал — под ним кипело. Слишком ровный. Слишком хрупкий.

Он усмехнулся. Поднёс к губам сигарету и затянулся, позволяя дыму щипать ноздри.

— Всего-то… последнее слово, — сказал он тихо. — Я, чёрт побери, добрый. Дарю тебе всё, чего ты так жаждала. Развод. Свободу. Забвение. Никто не будет вспоминать, кем ты была рядом со мной.

Он сделал паузу. И тогда — опустил голос. Словно пригвоздил.

— Но ты останешься одна. Совсем, мать его, одна. Без Карин. Без Алекса. Без Виктора. Без компании. Без семьи. Без веры. Без себя. Я вытравлю тебя из этой жизни, Влада. Из своей, из их — к чёртовой матери. Я сделаю так, что даже твоё отражение будет шарахаться от тебя.

Он вскинул голову, улыбнулся уголками губ — ядовито.

— Это не месть. Я выше этого. Это порядок, детка. Математика. Ты хочешь свободу? Получай. Только свобода — это и одиночество тоже. Без скидок. Без гарантий. Без хэппи-энда.

На том конце было тихо. Настолько, что он слышал, как звенит её безмолвие. Он ждал: сейчас сорвётся, завопит, сорвёт с себя маску. Заплачет. Пошлёт. Закричит. Но она — молчала.

И это молчание било по нему как пуля. Потому что в нём не было страха.

— А знаешь, — добавил он, хрипло, почти шёпотом, — ты всегда бесила меня. С первой секунды. С этой своей грязной уверенностью, с этими глазами, которые смотрели на меня будто я ничтожество. Да ты и правда думала, что была для меня особенной? Ты была… грязью. Необходимым отвлечением. Надо было сыграть любовь — я сыграл. Шептал тебе, гладил, терпел твои поцелуи, твои истерики. Терпел. Ради компании твоего папаши.

Он зло сжал телефон, будто хотел вдавить его в ладонь.

— А теперь — игра окончена. Кукольный театр закрылся. Можешь падать. Я порву тебя на части так, что у тебя и тени не останется. Ты просто, сука, исчезнешь.

5 глава

Она

Я стояла у окна, сжимая телефон так сильно, что пальцы побелели. В висках гудела боль, словно где-то под черепом набухала гроза. Антон молчал, но его голос всё ещё звучал в голове — маслянистое, медленное эхо, холодное, как нож по позвоночнику.

«Свобода в обмен на одиночество».

Он знал, куда бить. Знал, что сказать. Каждое слово — отравленная игла. Он понимал, что для меня значат Карин. Алекс. Виктор. Максим. И именно потому он выбрал их. Потому что я не умею быть без них. Потому что у меня нет другого «я». Потому что так было легче всего меня уничтожить — изнутри.

Мои губы дрожали, но голос остался твёрдым:

— Хорошо.

Пауза.

Я почти слышала, как он откинулся назад, с презрительной ухмылкой.

— Ты победил. Я приму твою игру.

На другом конце — тишина. Он не ожидал, что я соглашусь так быстро. Возможно, хотел дольше рвать, подбрасывать наживку. А я взяла и проглотила её. Без сопротивления. Почти.

— Я согласна на одиночество, — продолжила я. — На всё, что ты сказал. — Ты хочешь забрать у меня всех? Забирай. Если это цена их жизни.

Он выдохнул — затяжно, медленно, с удовольствием хищника, который поймал добычу в клетку.

— Ах, Влада… Как ты драматично умеешь сдаваться. Почти достойно. Почти.

Я сжала зубы, но не сорвалась.

— Мне нужно время, — сказала я. — Две недели.

Пауза. Тягучая. Тяжёлая. Я знала, что он терпеть не мог, когда кто-то диктовал ему условия. Знала — и всё равно сделала это.

— Две недели, чтобы всё закончить, — продолжила я. — Сказать… последнее. Попрощаться.

Секунда тишины. Потом — звук движения. Он, наверно, приподнялся, усмехнулся. И его голос стал ещё мягче — а значит, ещё опаснее:

— Неделя. Не больше. Пауза. — Ты же знаешь, Влада, я великодушен, но не дебил. Две недели? Это ты хочешь распрощаться или спрятать хвост и сбежать?

Я замерла, но не сдалась.

— Неделя, — повторил он. — Не тяни сопли. Делай красиво. Плачь про себя.

Я стиснула зубы.

— Ладно. Неделя.

— Вот это другое дело, — пробормотал он. — Живи. Прощайся. Играй в сильную. Можешь даже носить чёрное. Это тебе к лицу, когда ты молчишь.

Он смеялся, пока не раздалось короткое «ту-ту-ту». Он повесил трубку первым — с тем самым мерзким удовлетворением, от которого хотелось умыться с мылом.

Я осталась стоять с телефоном в руке, и впервые за долгое время — с опустошённой, разорванной изнутри грудью. Там, где обычно был гнев — теперь была пустота. Там, где была боль — теперь был камень.

Неделя.

Семь дней. Семь прощаний. Семь шагов — к обрыву.

Слёзы выступили внезапно. Без предупреждения. Без громких слов. Без пафоса. Просто — пошли. Горячие. Солёные. Упрямые. Я не пыталась их сдерживать. Просто стояла, пока не стало тяжело дышать.

А когда смогла вдохнуть — обернулась.

Коробка. Та самая. Та, что сунул мне отец на прощание. Сказал: «Открой дома».

Я села на кровать. Пальцы дрожали, когда я сняла бархатную крышку. Внутри — тёмная кожа, мягкая подкладка. И нож. Не кухонный. Не охотничий.

Оружие.

Тонкое лезвие, сверкающее в полумраке, с выгравированными узорами на клинке. Чёрная рукоять с серебряной вставкой. На ней — инициалы. Мои.

Я смотрела на него, не дыша.

Потом заметила — в уголке коробки лежит свернутая записка. Развернула. Строгий почерк отца. Краткий. По-мужски. Без сантиментов — но в каждом штрихе чувствовалась его боль, его страх за меня, его любовь, стиснутая в кулаке.

«Влада. Ты больше не девочка. Если когда-нибудь снова придётся защищаться — бей не чтобы выжить. Бей, чтобы остановить. Без сомнений. На смерть.» — Папа.

Мир будто качнулся. Я прижала записку к груди, и впервые за долгое время — почувствовала, что он рядом. Не просто отец, который умел управлять акциями и тихо слушать. Он видел. Он знал. И он дал мне то, что никто никогда не давал. Разрешение.

Я посмотрела на нож. Он лежал в коробке, тяжёлый, словно отлитый из всей моей боли за все эти годы. И внезапно поняла — я больше не боюсь.

Не ножей. Не боли. Не Антона. Страх — исчез. Испарился. Выпарился вместе с последними слезами. Он больше не парализует. Не вонзается под рёбра.

Теперь, при виде ножа, мне хотелось только одного — вернуться. Вернуться в тот день. В тот миг. Когда я вонзила лезвие ему в бок. Когда видела, как он отшатнулся, как в его глазах мелькнул страх — не за тело. За контроль. Я хотела добить. Хотела стереть ту жалкую ухмылку, выбить её до крови. До безмолвия. Я не сделала этого тогда. Но теперь…

Теперь я знала: если он придёт — я ударю. И не остановлюсь.

Потому что это был не нож. Это было — мое право. Моя сила. Мой выбор. И я была чертовски благодарна отцу за этот дар.

Если эта неделя станет концом — я войду в неё не сломленной. А вооружённой. С памятью. С яростью. С чётким пониманием:

Я больше никому не позволю выбирать, выживать мне или нет.

Я проснулась рано. Свет ещё не залил комнату, только первые, блеклые полосы рассвета лежали на потолке, как напоминание: всё ещё впереди. Но не надолго. Сначала — ничего. Ни мыслей. Ни чувств. А потом — тоска. Та, что пробирается не в сердце — в кости. Глухая. Мягкая. Безысходная.

Я лежала, глядя в потолок, и чувствовала, как что-то внутри медленно тонет. Не крича. Не сопротивляясь. Просто уходит — вглубь. Как будто уже знает, что должно исчезнуть.

Неделя. Осталась только неделя.

И всё, что я люблю — все, кто стал смыслом, болью, теплом, тенью и светом — уйдут.

Я прижала подушку к груди, как будто могла удержать через неё всех — Алекса. Виктора. Карин. И даже Максима, чья ирония всегда казалась щитом, а не оружием.

Никто из них не знает. Что я ухожу. Что я должна уйти. И мне оставалось только одно.

Запомнить. Каждого. Каждую деталь. Каждое движение, смех, взгляд, прикосновение. Прожить эту неделю так, чтобы выжечь их в памяти — на всю оставшуюся тишину.

Я встала с кровати, подошла к зеркалу. Глаза — немного опухшие.

Но в них было что-то другое. Не пустота. Решимость.

Я не позволю Антону забрать мою душу. Он получит мою тень. Моё имя. Мою холодную версию. Но не их.

А пока… пока у меня есть дни, дыхание и они рядом — я буду жить. Я буду смотреть на них, как в последний раз. Смеяться, будто времени — бесконечно. Любить. Молчать. Запоминать.

Я пройду эту неделю с улыбкой. Пусть и с разбитым сердцем. Потому что это моё прощание. И я не позволю ему сделать его безликим.

Я спустилась по лестнице босиком — пол был прохладным, но приятным, как будто дом знал, что мне нужно прикосновение чего-то реального, живого. Воздух был пропитан утренней тишиной, ещё не тронутой словами и движением.

Я подошла к колонке и включила музыку — лёгкую, тихую, почти невесомую. Никакой драмы. Никакой боли. Просто мягкий голос и гитара, чтобы заполнить эту пустоту.

На кухне я достала продукты — всё, что смогла найти: яйца, овощи, сыр, чуть-чуть зелени. Скоро проснутся. А я… хотела, чтобы это утро было тёплым. Запоминающимся. Живым.

Я готовила омлет, пока аромат не начал заполнять весь первый этаж. Разложила кружки. Поставила чайник. Накрыла на стол — аккуратно, с мелочами. Как мама когда-то.

И когда всё было почти готово, я услышала шаги.

Алекс спустился первым — в мятой футболке, со взлохмаченными волосами, с усталым, но настоящим лицом.

Он остановился у лестницы, моргнул, уставился на стол, на тарелки, на меня — с лопаткой в руке и полотенцем на плече.

— Ух ты, — протянул он. — Я, значит, чуть не умираю, а ты мне тут… полный отельный завтрак? Ты что, решила меня окончательно добить через желудок?

Я хмыкнула, не оборачиваясь.

— Только не говори, что ты не любишь сыр. А то убью уже честно.

— После всего, что я видел, — протянул он, потянувшись, — даже если бы ты готовила суп из гвоздей — я бы ел. С благодарностью.

Я рассмеялась — по-настоящему. И в этот момент, из-за поворота, вошёл Виктор. Он был всё так же сдержан, строг, с чашкой в руке, будто случайно оказался здесь. Но мы оба знали — не случайно.

Алекс увидел его. На лице — сдержанная боль, мгновенная тень, воспоминание о той ночи. Но… он не отвернулся. Он посмотрел на Виктора — долго, немного перекатив челюсть, а потом выдохнул и сказал:

— Если у тебя вдруг будет настроение… можешь присоединиться. Чай никто не отменял.

Виктор немного поднял бровь. В глазах мелькнуло удивление — не от слов, а от того, как они были сказаны. Без показной доброты. Но честно. Я молча смотрела на них.

Входная дверь резко хлопнула — так, что все замерли. Музыка всё ещё играла, но в этот момент она стала фоном, как будто ушла куда-то глубоко. Я обернулась.

На пороге стоял Максим.

В чёрном, с капюшоном, почти закрывающим лицо. Весь облик — чужой, не его. Не ироничного, не собранного, не уверенного. Тот, кто вошёл сейчас, был другим.

— Макс?.. — я шагнула ближе.

Он молча кивнул и хотел было пройти мимо, будто ничего не случилось, будто он просто зашёл «по пути», но я не позволила.

— Нет уж, стой. — Я схватила его за руку и потянула на кухню. — Ты где пропадал? Ты… — я замерла.

Максим вздёрнул плечо, едва заметно дёрнулся — и прыснул от боли. Я тут же отпустила руку и, испуганно всматриваясь в его лицо, откинула капюшон.

Синяк.

Чёткий, тёмный, расплывающийся под глазом. Царапины на скуле. Узкий порез на шее. И… что-то ещё. Что-то в его взгляде, в сдержанной ярости, с которой он смотрел на меня. Не как на подругу. Как на врага, едва прикрытого маской доверия.

— Максим… — выдохнула я. — Что случилось?

Он отвёл взгляд. Улыбка — вымученная, чужая.

— На меня напали, — бросил он резко.

Я почувствовала, как холод пронзил позвоночник. Слишком быстро. Слишком уклончиво. Слишком… агрессивно.

Виктор молча наблюдал из-за стола. Алекс поднялся, нахмурившись.

— Где? Кто? — я подошла ближе. — Макс, скажи мне правду.

Он вдруг дёрнулся, словно от удара, и резко сказал:

— А может, ты мне скажи? Не ты ли всё это начала?

— Что?.. — я отступила на полшага, словно он врезал мне.

— Сначала Карин, теперь я. Странные совпадения, правда? — его голос был низким, сдержанным, но в нём кипела злость. — Может, это ты решила всех… проверить? Или просто убрать?

Я застыла. Мир замер на секунду. Даже воздух стал густым, как вода.

— Макс… ты с ума сошёл?

— А может, наоборот, наконец прозрел, — прошипел он. — Ты всегда играла в жертву. В ту, кто «ничего не знает». Может, ты и Карин привела на смерть?

Я открыла рот, но не смогла выдавить ни звука. Он смотрел на меня, как будто я — опасность. Как будто я — угроза его семье.

Я сглотнула. Антон… Это мог быть Антон. Он обещал. Обещал не трогать их.

Но он лгал раньше. Почему бы не солгать снова?

Я стояла, не дыша. Словно он только что ударил меня, но не кулаком — словом. Под дых. Так, что боль пришла с опозданием, но метко.

Максим уже поднимался по лестнице, когда замер. Спина его всё ещё была напряжённой, руки сжаты в кулаки. Но затем… что-то в нём дрогнуло. Он медленно повернулся, и я увидела на его лице не злость, не отчуждение — а усталость.

Тоску. Разбитую, едкую, почти детскую.

— Прости, — выдохнул он хрипло. — Я… не знаю, что со мной. Всё навалилось. Слишком много.

Я сделала шаг, но он сразу поднял руку, не давая приблизиться.

— Просто… мне нужно тишины. Немного воздуха. Немного одиночества, — он выдавил неровную улыбку. — Обещаю: скоро всё будет иначе.

Я молча кивнула, хотя в горле стоял ком.

Максим развернулся и проложил подниматься, медленно, будто его тело было тяжелее, чем он мог вынести. Он не хлопнул дверью — он тихо прикрыл её за собой. Но в этой тишине было больше боли, чем в любом крике.

Я осталась стоять посреди кухни, всё ещё ощущая на пальцах тепло его руки, сквозь которое пробивалась боль — и обида. Грудь сдавило, глаза предательски защипало. Я едва не заплакала… но не позволила себе. Не сейчас. Не при них.

Алекс стоял у плиты с кружкой в руках, но чай он так и не налил. Он был в шоке. На лице — растерянность и глухой протест, словно он не мог поверить, что услышал только что. Он посмотрел на меня, потом в сторону, будто ища опору. Молча подошёл, положил ладонь мне на плечо. Я вздрогнула. Но… улыбнулась. Чуть. Натянуто. Так, как умеют только те, кто больше не верит в спасение, но всё равно делает вид, что справляется.

А Виктор… Виктор смотрел в ту же сторону, куда ушёл Макс. Его лицо было каменным. Только глаза — горели. Яростью. Холодной, прицельной, опасной.

И тогда, из-за моего плеча, прозвучал его тихий, почти безэмоциональный голос. Но в этой тишине было всё:

— Я разберусь.

— Ты знаешь, кто это был? — спросила я.

Он посмотрел на меня внимательно. Его взгляд был холодным и слишком прямым, как будто пытался сказать больше, чем разрешал себе вслух.

— Ещё нет. Но узнаю. И если они тронули Макса, зная, что он один из нас… то это ошибка, которую они совершили в последний раз.

Я сжала губы.

— Он не говорит. Боится, что втянет нас.

— Тем более, — тихо ответил Виктор. — Он не должен с этим быть один.

Он подошёл ближе. На секунду задержался. Посмотрел на меня, как будто хотел сказать что-то… большее. Но просто кивнул и добавил:

— Я поговорю с ним.

И ушёл, не дожидаясь ответа. Его шаги были почти бесшумны. Но в этих шагах звучала готовность к буре. Я осталась стоять на кухне, словно все стены вокруг стали слишком узкими. Воздух, ещё недавно пахнущий чаем и омлетом, теперь будто пропах тревогой. И одиночеством.

«Он не должен быть один» — сказал Виктор.

Тихо, твёрдо, по-мужски. И в этих словах была забота. Безусловная. Молчащая. Сильная. Но меня это кольнуло. Не потому что я не согласна. А потому что… я тоже не должна быть одна.

Я стояла там, готовя завтрак, улыбающаяся, старающаяся сохранить хоть иллюзию нормального утра — и знала, что через шесть дней всё это исчезнет. Я исчезну.

Они не знали. Ни Алекс. Ни Виктор. Ни Максим. Никто из них не знал, что я стою на краю, и отсчитываю время — не до праздника, а до прощания.

И когда Виктор произнёс это — про Макса, про то, что он не должен быть один — в груди что-то оборвалось. А как же я? Разве моя боль меньше? Разве моё сердце не рвётся от того, что я смотрю на них, запоминаю — и знаю: Я не смогу остаться. Я обязана уйти.

Но я молчала. Как всегда. Улыбалась, как будто это просто трудное утро. Как будто внутри меня не рушится всё, что я пыталась сохранить. Я медленно подошла к столу, положила полотенце рядом с тарелкой, села. Руки были холодные. А в груди — та самая пустота, которая приходит перед бурей. Когда ты уже знаешь: всё, что у тебя осталось — это дни. И память.

Я сидела за столом, не касаясь еды. Музыка давно стихла, а в воздухе повисло то напряжённое, надтреснутое спокойствие, которое бывает только в те дни, когда внутри уже началась буря — но снаружи ты всё ещё держишь лицо.

Алекс молча пил чай. Его взгляд был опущен, плечи чуть ссутулились. Он знал, что-то происходит. Он чувствовал это. Слишком внимательно смотрел, слишком долго молчал. А потом, не поднимая глаз, тихо сказал:

— Ты ведь не просто так готовишь утром, как будто это наш последний ужин на планете.

Я вздрогнула.

Слишком точно. Слишком близко.

Я попыталась улыбнуться.

— Ужин утром — это модно, не знал?

Он не ответил, только покачал головой, отставляя чашку.

— Влада…

— Не начинай, — перебила я. — Просто… поешь. И не пытайся читать меня, как открытую книгу.

Он приподнял бровь, чуть сощурился.

— А если я давно это делаю? Просто теперь страницы порвались, и я не могу их склеить?

Я посмотрела на него. И в его глазах не было упрёка. Только… боль. Та же, что и во мне. Словно он чувствовал: я ускользаю. И не понимал — почему.

— Почему ты так смотришь? — спросила я, тихо, почти шёпотом.

Он усмехнулся криво.

— Потому что ты прощаешься. Ты не говоришь это словами. Но твои глаза делают это за тебя.

Я опустила взгляд. Горло сжало. Воздух вдруг стал густым, как вода. Я не могла дышать, не могла отвечать, не могла даже моргнуть. Всё внутри уже кричало.

Алекс шагнул ближе, сжал пальцы в кулак, опустил взгляд в пол — и тихо сказал:

— Прости за него… За Макса. Он… Он не знает, что говорит. Он просто… в шоке. Я знаю, это не оправдание. Но… всё равно. Прости.

Я подняла глаза, медленно кивнула. Улыбнулась. Чуть-чуть. Слабо. Как делают те, кто давно устал, но ещё держится.

— Всё хорошо, — ответила я.

Но это была ложь. Всё было не хорошо. Всё было разрушено.

Внутри — пустота. Бездна, в которую валилось всё: вчерашний звонок от Антона, ледяной, липкий, как яд. Боль от мыслей, что Карин могла не выжить. Что всё — могло закончиться. Уже.

Слова Макса… Они вошли, как нож. Острые. Грязные. И не потому, что я не привыкла к боли. А потому что он — верил, что я способна на такое.

И это было намного больнее, чем удары. Чем сломанные рёбра. Чем разбитые губы и кровь на полу.

Я хотела закричать. Разбить чашку. Ударить по стене. Но не сделала ничего. Просто стояла. Просто дышала. Потому что даже боль — может стать привычкой.

Я посмотрела на него, чувствуя, как что-то внутри дрожит от его слов — слишком тёплых, слишком близких, слишком настоящих. Он видел меня. Проникал вглубь, туда, где я старалась не пускать никого. И всё же — я отвела взгляд. Не потому что не хотела быть с ним честной. А потому что не могла. Пока.

Я слабо усмехнулась и выдернула руку из его ладони, мягко, но решительно.

— Ты, как всегда, драматизируешь, Алекс.

Он нахмурился. Я пожала плечами, встала и начала перекладывать кружки — занятая, суетливая, такая, какой быть удобно, когда не хочешь показывать слабость.

— Мне просто…

— Просто? — мягко переспросил он.

— Просто тяжело. Всем тяжело. После того, что случилось с Карин. Ты думаешь, я одна чувствую, как будто всё разваливается?

Я повернулась к нему, пытаясь улыбнуться.

— Вот и решила сделать завтрак. Терапия через еду, знаешь? Ничего магического, никакого «прощай навсегда», — я махнула рукой. — Просто хотела, чтобы вы все на минуту почувствовали себя в безопасности. Хоть здесь. Хоть на этой кухне. И сама, честно говоря, хотела отвлечься.

Он молча слушал, изучал моё лицо. Я чувствовала, как он не верит до конца. Но даёт мне шанс спрятаться за маской, если я этого хочу.

— Ладно, — кивнул он, — пусть будет так.

Пауза.

— Но знай, — добавил он, вставая, — если ты решишь всё же рассказать… я не уйду. Даже если захочешь.

Я снова усмехнулась — легче, тише.

— Не забудь, упрямство — это мой главный пункт в резюме.

Он прошёл мимо, слегка задел меня плечом. И я стояла посреди кухни, глядя ему вслед, думая только об одном:

Боже, как же больно прощаться с теми, кто всё ещё рядом.

Три дня… Пролетели, как будто их и не было. Скользнули между пальцами — лёгкие, тёплые, будто летние лучи, которым не положено греть в осеннем сердце.

Я смеялась. Готовила ужин. Сидела на террасе с Алексом, слушая, как он рассказывает что-то глупое, а сама в это время запоминала, как дрожит у него голос в словах, где звучит нежность.

Гуляла с Максимом вдоль берега — он молчал больше обычного, но я знала, он старался. Ради меня.

Ночной воздух пах солью и чем-то осенним, резким. Волны шуршали у берега, как будто старались затереть тишину между нами.

— Извини, — вдруг сказал он.

Я обернулась. Его взгляд был усталый, тени под глазами будто стали глубже. Он шёл с опущенными плечами, будто на нём лежал груз, который он больше не мог нести.

— Я тогда… на кухне, — продолжил он. — Я не должен был так говорить. Не должен был на тебя срываться. Я просто… испугался. Когда Виктор сказал, что Карин попала в аварию… я не знал, как с этим быть. Всё, что внутри — будто лопнуло. А потом ещё это нападение… всё навалилось. Понимаешь?

Я кивнула. Молча. Грудь сжалась. Но уже не от боли.

— Я просто очень устал, Влада, — выдохнул он. — Это не оправдание. Просто… правда.

И в этот момент я вдруг выдохнула. Словно что-то отпустило. Словно тень, которую я несла с его словами, рассеялась.

Он не думал так всерьёз. Не верил, что это была я. Просто страх. Просто нервы. Просто человеческая слабость — такая же, как у меня, как у всех нас.

Я прикоснулась к его руке — тихо, почти незаметно.

— Всё в порядке, — прошептала я. — Я понимаю.

Мы шли дальше в тишине. Уже другой. Более мягкой. Более настоящей. В ней больше не было злости.

Только усталость. И что-то очень хрупкое, что, может быть, когда-нибудь снова станет доверием.

Мы уже почти вернулись к дому, когда он вдруг остановился и сунул руку в карман. Я почувствовала его нерешительность ещё до того, как он заговорил.

— Тут… — начал он, хмурясь, как будто сам не был уверен, стоит ли. — Это глупо, наверное. Но… возьми.

Он протянул ладонь. В ней лежало кольцо. Тонкое, старомодное. Серебряное, с крошечным, чуть потёртым камнем в центре. Я застыла. Не от подарка — от того, с какой бережностью он держал его.

— Оно пренадлежало маме, — сказал он, глядя куда-то в сторону. — Мне его деть некуда. А тебе… пусть побудет у тебя. Не как украшение. А просто… как память. Как извинение. Как что-то, что я всё ещё хочу сохранить.

Я молчала. Потому что слова не помещались в горле. Потому что слёзы подступили к глазам снова — другие. Теплее.

— Ты уверен? — прошептала я, не в силах смотреть на него.

Он кивнул. Грубовато сунул кольцо в мою ладонь, быстро, как будто иначе передумал бы. Его пальцы на миг коснулись моих, и этот жест, пусть неуклюжий, но настоящий, пробрал до самой глубины.

— Я уверен, — сказал он. — Пусть будет у тебя. Пока ты… здесь.

Я ничего не ответила. Просто сжала кольцо в руке, как будто в нём теперь билось что-то большее, чем металл.

И в тот вечер я поняла — даже самые ранящие слова могут быть смыты. Если за ними всё ещё живы чувства. Если ты знаешь, что кому-то по-прежнему важно — хоть немного.

Виктор… Виктор просто был рядом. Словно стена, молчаливая и холодная, но всегда оборачивающаяся, если я отводила взгляд.

Они ничего не знали. А я… Я смотрела на них, как на сокровища. И чувствовала, как каждое мгновение режет — не от боли, а от страха, что всё это закончится.

Я проживала эти три дня, как будто они были всей моей жизнью. И каждую ночь, когда двери закрывались, а дом замирал в тишине, я ложилась на кровать и плакала — так тихо, чтобы не разбудить никого… и не разрушить их покой.

Телефон завибрировал на прикроватной тумбе, разорвав тишину ночи. Я едва не сбросила его на пол, в панике подхватив. Номер был знакомый. Слишком знакомый.

Карин.

Сердце застучало, как у птицы в клетке. Я на секунду застыла, глядя на экран, боясь, что это ошибка. Что мне просто показалось. Но нет. Я ответила.

— Алло?..

— Влада! — голос был хриплым, сбивчивым, но… живым. — Ты слышишь? Ты должна… срочно… поймать мне утку!

Я застыла.

— Что?

— Утку! Ну… настоящую, кряк-кряк, с перьями! — Карин явно бредила, голос звучал натянуто, словно она говорила сквозь вату и снотворное, — Она мне нужна! Чтобы… чтобы не забрали цветы.

— Карин… — я прижала ладонь к губам, почти не веря, что слышу её голос. — Ты… Ты знаешь, кто я?

— Конечно, знаю! — буркнула она обиженно. — Ты ж моя… м-моя гроза. Или звезда. Или обе. Поймай утку, Влада, и не смей спорить.

Я не сдержала слёз. Они просто потекли. Без рыданий. Без истерики. Чистые, горячие, как благодарность. Как надежда.

— Хорошо, — прошептала я, — я поймаю тебе утку. Самую красивую. Только… живи, слышишь?

На том конце что-то послышалось — вроде хихиканья и бормотания о «синем чае и бегемотах». Потом — щелчок. Связь оборвалась.

Я осталась сидеть на кровати, прижимая телефон к груди, и впервые за все эти дни улыбнулась так, что щеки заболели.

Телефон завибрировал снова — через десять минут после первого звонка. Я едва успела вытереть слёзы и прийти в себя, как экран снова вспыхнул.

Карин.

— Ты поймала? — без приветствия. Голос чуть яснее, но всё ещё с налётом снотворного.

— Что именно? — спросила я, улыбаясь сквозь слёзы.

— Утку! Настоящую! Живую! Чтобы перья, клюв, крылья — всё как положено.

— Карин…

— Влада, — перебила она резко, — я серьёзно. Не спрашивай зачем. Просто… поверь. И главное — никому не говори, что я еду. Особенно Алексу. Если он узнает — всё сорвётся. Обещай мне.

Я замерла. Сердце снова стукнуло глухо.

— Ты едешь?

— Пока это только план. Тихий. Почти невозможный. Но если получится… Я должна быть первой, кто скажет: привет. Поняла?

— Поняла, — шепчу я. — Обещаю.

Карин выдохнула, чуть спокойнее.

— А теперь — миссия: поймай утку. Если сможешь её найти. И, Влада?..

— Да?

— Я тебя обожаю. Не забудь об этом. Даже если вдруг… утка не попадётся.

Щелчок.

Связь оборвалась.

Я осталась сидеть в темноте, ощущая, как сердце бьётся в груди всё быстрее. Она действительно возвращается. И если Карин что-то задумала — лучше не мешать. Даже если это безумие с перьями и кряканьем.

Я поднялась, быстро натянула джинсы, куртку, ботинки. Собрала волосы в хвост. Включила фонарик и выдохнула.

— Хорошо… Миссия «Поймай утку». Время — ночь. Локация — чёрт его знает. Оружие — фонарик, кроссовки и вера в безумную подругу. Пусть только попадётся — эта чёртова утка.

6 глава

Они

Свет был слишком ярким. Он бил в глаза сквозь веки, и казалось — он обжигает. Каждое дыхание — будто наждаком по лёгким. Каждое движение — как удар изнутри.

Карин медленно пришла в себя, как будто поднималась со дна вязкой, ледяной воды. Сначала — просто шум. Аппараты. Щелчки. Мягкое гудение. Потом — боль. Сразу везде. Каждый сантиметр тела отзывался огнём: Плечо. Рёбра. Ноги. Шея. Даже пальцы казались чужими — будто не принадлежали ей. Она попыталась пошевелиться — и стон вырвался сам. Рваный, глухой. Сухие губы даже не смогли сложиться в слово.

Авария.

Фрагменты начали всплывать в голове, как осколки разбитого стекла: свет фар, визг тормозов, гравий, летящий в окна, удар, тишина.

И — голос.

«Карин, нет! Только не сейчас… Слышишь меня? Не уходи…»

Это был он. Алекс. Она помнила, как хотела нажать кнопку вызова. Как его номер светился на экране. Но пальцы не слушались. Тело переставало быть телом. А мир — уходил.

И вот она здесь. Жива. С усилием она попыталась повернуть голову, но всё закружилось. Зашаталась капельница. Монитор пискнул резче.

Она схватилась за край кровати, дыхание сбилось, и в этот момент в палату ворвался врач.

— Лежать! — скомандовал он жёстко, резко, но не грубо. — Ни движения. Вы только пришли в сознание — вы могли сорвать швы и дыхание.

— Где… — хрипло прошептала она. — Где я?..

— В безопасности, — ответил он, уже проверяя капельницу, пульс, делая пометки.

Мужчина был где-то за тридцать, может, тридцать пять, не больше. Высокий, с чётко очерченной линией скул, немного угловатый профиль. Тёмные волосы — короткие, но слегка растрёпанные, будто он не выходил из этой палаты всю ночь. Нос прямой, губы тонкие, но чувствительные. Глаза — карие, почти чёрные, и внимательные до беспокойства. Он был в простой тёмной водолазке под медицинским халатом и на руке тонкий серебряный браслет, будто из других стран.

— Вас спасли. Вы были в тяжёлом состоянии. Несколько переломов. Сотрясение. Но вы выкарабкались. Чудом, — сказал он тише, почти себе.

Она слабо улыбнулась.

— А вы кто?..

Он взглянул на неё, коротко, с оттенком усталой иронии.

— Извините. Я — Рафаэль Морено. Врач. И… тот, кто вытаскивал вас, пока вы сами с собой разговаривали где-то между светом и тенью.

Карин моргнула.

— Спасибо… Рафаэль. Я — Карин. Просто Карин.

— Знаю, — кивнул он. — Ваше имя вы сказали в бреду раз десять. Вместе с именем некоего Алекса. Всё было довольно драматично.

Он сказал это легко, почти шутливо, но в глазах на мгновение мелькнуло — нет, не разочарование, но резь. Она не могла не заметить.

Карин закрыла глаза. Слёзы навернулись сами — от боли, от усталости, от того, что голос Алекса не был сном. Он был там. Он звал. И она… услышала.

— Алекс… — прошептала она.

Рафаэль ничего не ответил. Только поправил подушку, взгляд на секунду стал мягче, теплее, слишком личным — и он тут же отпрянул в себя, как будто спохватился.

— Отдыхайте, — глухо сказал он.

Она повернула голову к нему, усилием, от которого потемнело в глазах.

— У вас… есть машина? — хрипло спросила она.

Он замер, как будто не понял.

— Прошу прощения?

— Машина. Личная. Любая. Хоть скейтборд, — пробормотала она. — Мне нужно поехать. Срочно. Сейчас.

Рафаэль подошёл ближе, скрестил руки на груди. Черты лица заострились, в глазах появилось жёсткое, почти яростное выражение. Он молчал, и это молчание было тяжелее слов.

— Вы не можете покидать палату. У вас перелом рёбер, сотрясение. Вы только что едва не умерли. Я буквально вытаскивал вас с того света. И вы… — он резко выдохнул. — Вы хотите всё снова обнулить? Ради какого-то… парня?

Она не отвела взгляд. С трудом подняла руку, сжав покрывало, как якорь.

— Он думает, что я умерла. Он не знает. И если я не приеду… он уйдёт в себя. Навсегда. Он… такой.

Рафаэль смотрел на неё долго. Очень долго. Он был врачом, привык держать себя в руках. Но сейчас в нём боролась логика и что-то другое — упрямо живое, почти личное.

— Был бы он мужиком, — сказал он глухо, не глядя ей в глаза. — Спал бы у вашей двери. Как я.

Карин застыла. Что-то дрогнуло в ней — от неожиданности, от того, как это было сказано.

Он взял себя в руки первым. Быстро, почти жёстко.

— Хорошо. Но при одном условии, — его голос стал твёрдым. — Вы едете, говорите, дышите — и сразу же возвращаетесь. Я сам вас отвезу. И сам привезу назад. Понятно?

Карин улыбнулась слабо, почти шепотом:

— Понятнее некуда.

Она снова откинулась на подушку. Глаза увлажнились, но в них появился свет. Надежда.

Карин лежала на кушетке, уже одетая в простую, тёплую одежду, которую ей нашёл Рафаэль — тёмное худи, на размер больше, мужская куртка с мягким подкладом, удобные кроссовки. Всё внутри гудело: рёбра ныли, спина ломила, дыхание било по телу, как по стеклу. Но она держалась. Потому что знала — осталось чуть-чуть.

Рафаэль молча готовил укол — обезболивающее и что-то ещё, чтобы она не потеряла сознание от боли в дороге. Он не говорил ни слова, но Карин чувствовала: он рядом. Он наблюдает за ней. Готов поймать, если рухнет. Готов передумать в последнюю секунду. Он боролся с этим решением до последнего, но остался — как остаются только те, кто не умеет уходить.

Она вытащила разбитый телефон. Пальцы дрожали, но она попала в нужный контакт. Рафаэль отвернулся. Не потому что ему было всё равно. Потому что было слишком не всё равно.

***

Я колотила в дверь, как безумная. Ладонью, кулаком, локтем — как будто за ней был выход из всего, из тревоги, из бессонной ночи, из невозможного задания по спасению мира.

— Ну давай же! — прошептала я, снова стуча. — Мне просто нужна утка! Живая. Обычная! Ну, может, не совсем обычная…

Тишина. Ни шороха, ни шагов.

Я только собралась ударить ещё раз, как за спиной раздался знакомый голос — ленивый, тянущийся, с этой вечной полуулыбкой, от которой всегда хотелось либо выдохнуть, либо врезать.

— Влада, ты, конечно, не перестаёшь удивлять. Но… по-моему, ты не в тот дом бьёшься. С уткой ты слегка промахнулась — наша птичка дома.

Я обернулась. Максим стоял, зевая, в толстовке и шортах, с кружкой в руке. Вид у него был, как у человека, которого выдернули из сна и поставили в центр абсурдного театра.

— Мне нужна утка, — выпалила я. — Прямо сейчас. Живая, с крыльями и характером. Срочно.

Он приподнял бровь.

— Ну ты хотя бы курицу сначала попробуй… проще достать.

— Не шути, Макс. Это серьёзно. Карин едет. И ей… ей нужна утка.

Всё шутливое мигом ушло с его лица. Максим побледнел, брови сдвинулись, он опустил взгляд на кружку — как будто хотел прочитать в чае, что делать дальше. На скуле всё ещё виднелась тонкая ссадина, чуть ниже — след от рассечённой брови, заклеен пластырем. А под воротом толстовки угадывался тускло-синий след удара, как будто кто-то схватил его за шею и не сразу отпустил.

Он не сказал Виктору ни слова о том, что произошло тем утром. Ни намёка. И тот не стал допытывать. Всё-таки — уже взрослый мальчик. Сам разберётся. Или хотя бы попробует.

Максим сделал глоток, обжёгся, но даже не поморщился. Лишь чуть крепче сжал пальцами кружку, как будто цеплялся за неё, чтобы не распасться.

— Она… едет?

Я кивнула.

— Врач отпустил её на несколько часов. Она просила не говорить Алексу. Но…

Я вздохнула.

— Я должна что-то сделать. Утка… это был её бред. Но я должна ее достать.

Он молчал пару секунд. Потом отставил кружку на перила и вздохнул.

— Соседи уехали на пару недель. Я кормлю их живность. И да, утки у них… с характером. Но если тебе нужна одна — пошли.

— Ты серьёзно?

— Нет, я всё ещё сплю, и ты в моём сне носишься ночью по соседям и требуешь водоплавающих.

— Макс…

Он усмехнулся, чуть грустно.

— Пошли, Влада. Достанем тебе эту чёртову утку. Ради Карин. Ради… чуда. Или бреда. Кто их теперь разберёт.

Во дворе было прохладно и влажно, а под ногами хлюпала трава. Передо мной — три утки. Серьёзные. Гладкие. Самоуверенные, как будто они тут хозяева мира.

Трава уже подсохла, но осталась холодной, цепкой. Я поёжилась, чувствуя, как холод пробирается сквозь носки. Повернула голову — и увидела Макса. Он стоял чуть в стороне, в шортах и лёгкой толстовке, будто и не замечал ночной прохлады. Смешной и нелепо уверенный — как человек, случайно оказавшийся не в той сцене, но не желающий этого признавать.

Я невольно поёжилась ещё сильнее, глядя на него. Шорты? Серьёзно?

Но Макс, похоже, просто вышел из дома. Там, в тепле, ночь, возможно, казалась совсем другой. Он явно не собирался ловить уток. Даже не собирался долго стоять тут. Лишь на миг — просто убедиться, что со мной всё в порядке. Что у меня, как минимум, всё ещё на месте голова.

Я медленно подошла ближе.

— Ладно, девочки… или мальчики… не знаю кто вы там, — прошептала я. — Одна из вас сегодня будет спасать эмоциональную драму. Не сопротивляйтесь.

Они уставились на меня. Молча. И через секунду — сорвались с места, громко закрякав. Я рванула за ними, чуть не поскользнувшись.

— Ну стоооой! — воскликнула я, поднимая руки.

Они скакали в стороны, кружили, меняли направления — как будто издевались.

— Это что, утки-ниндзя? — прошипела я, отпрыгивая в сторону, чтобы не влететь в ведро с кормом.

Сначала они убегали от меня, а потом, кажется… начали гоняться за мной.

— ААА! — я метнулась в сторону. — Ты же маленькая! У тебя лапки! Почему ты такая быстрая?!

Из-за забора раздался смех. Максим. Смеялся уже в голос, согнувшись, держась за живот, будто смотрел лучшую комедию года.

— У тебя… — захохотал он, — ты… ты им угрожала психологически? Думаешь, они боятся твоей драмы?

— Может быть, да! — выкрикнула я, спотыкаясь и покрываясь грязью и перьями. — Они уважают эмоциональные связи!

— Они уважают только зерно, — сказал он, подходя ближе. — Дай сюда.

С лёгким вздохом он зашёл внутрь загона. Утки отошли чуть назад, наблюдая. В руке у него была кружка — стеклянная, белая, с отпечатком его пальцев на боку и лёгким паром, ещё поднимающимся кверху. Он подошёл ближе, остановился передо мной и молча протянул её.

— На. Ты дрожишь, — сказал он негромко.

Кружка была тяжёленькой, гладкой, чуть влажной от пара. Я взяла её обеими руками — пальцы тут же обожгло приятным теплом. Она согрела не только ладони, но и внутри что-то дернулось — от его молчаливого жеста, от заботы, от этой странной тишины между нами.

Он ничего не добавил. Только слегка кивнул — уткам, себе, мне. А потом присел, щёлкнул пальцами, и одна из уток неспешно шагнула к нему. Он подхватил её легко, как будто делал это с рождения.

А я стояла — растрёпанная, вся в сене, грязи и перьях, вещи испачканы, лицо покрыто пухом, но с белой стеклянной кружкой в руках. И ощущением, что эта кружка сейчас — самое живое, тёплое и правильное, что есть в этом дне.

— Ты серьёзно?.. — выдохнула я. — Ты маг и повелитель уток?

Максим обернулся с довольным видом, утка под мышкой квакнула, почти мирно.

— Нет. Просто они меня не боятся. Я не бегаю за ними, как маньяк с дикой энергией и глазами убийцы.

— Это был бег с душой! — фыркнула я.

Он подошёл ко мне, вручил мне утку.

— Держи. Только не устраивай ей допрос.

Я поспешно протянула ему назад кружку — неловко, обеими руками, как будто передавала не чай, а что-то важное. Он взял её, наши пальцы на миг соприкоснулись — тёплые, живые. Я быстро отвела взгляд, сосредоточилась на птице, прижимая её к себе. Утка была тёплая, мягкая, немного возмущённая, но покорная.

— У нас с ней договор, — сказала я. — Она идет со мной к Карин. А потом… свобода.

— Надеюсь, ты ей это письменно оформила.

Я улыбнулась. А потом рассмеялась. Впервые — искренне. Макс тоже улыбнулся, мягче.

— Ты вся в перьях, кстати. Как будто сама только что вылупилась из яйца.

— Это называется жертвенность, — усмехнулась я.

— За друзей, уток и жизнь.

Мы с Максимом только вернулись к дому, когда мой телефон завибрировал снова. Я, всё ещё держа утку под мышкой — которая, к слову, была не в восторге от происходящего, — на секунду замерла. Экран загорелся. Сообщение.

От Карин.

Я открыла его, сердце сжалось, как всегда, когда речь шла о ней:

«Влада, если ты читаешь это — значит, мы уже подъезжаем.

Пожалуйста, не говори Алексу, что я еду.

Просто… выведи его из дома.

Без объяснений.

Скажи, что вам нужно серьёзно поговорить.

Я хочу, чтобы он увидел меня первым.

Без слов, без подготовки.

Просто — чтобы это был настоящий момент.

Можешь?»

Я застыла. Максим посмотрел на меня, чуть нахмурившись.

— Всё в порядке?

Я кивнула, медленно убирая телефон в карман.

— Всё… только начинается, — прошептала я.

Макс молча открыл дверь, и мы вошли в дом. Тепло, свет, привычные звуки. А я знала — через пару минут этот дом затрясётся от чего-то большего, чем встреча. От чуда. От возвращения. Я прошла по коридору и нашла Алекса в гостиной. Он сидел у телевизора, задумчиво листая что-то на телефоне. Я остановилась у дверного проёма.

— Алекс?..

Он поднял взгляд.

— Что, утку поймала? — голос у него был насмешливый, но в глазах мелькнуло что-то… настороженное. Он бросил быстрый взгляд в окно, будто проверяя, есть ли там помощь.

Я усмехнулась, с трудом.

— Поймала. И теперь… хочу, чтобы ты вышел со мной.

— Куда?

— Просто… выйди. Нам нужно поговорить. Серьёзно.

Он вскинул бровь, посмотрел на меня с подозрением, как будто искал подвох. Потом нехотя поднялся с дивана, потянулся — и всё же пошёл.

— Ладно… Только если утка не будет третьим участником разговора, — пробормотал он, всё ещё косясь в сторону двери.

Я стиснула зубы от волнения. И улыбнулась.

— Не обещаю.

— Влада… — Алекс остановился у порога. — Эта… конкретная утка… она злопамятная?

Я едва не расхохоталась. — Она философ. Но если ты будешь дерзить — может начать действовать.

— Прекрасно. Просто прекрасно, — пробормотал он себе под нос. — Я подписался на разговор, а попал в птичий хоррор.

Мы вышли на улицу — я с уткой в руках, Алекс рядом, хмурый и сбитый с толку. Он всё ещё косился на птицу так, будто она могла взлететь и напасть на него.

— Ты уверена, что это не ритуал какой-то? — пробормотал он. — Потому что с твоим серьёзным видом и этой… птичьей заложницей всё выглядит очень тревожно.

Я не успела ответить.