Бесплатный фрагмент - Гольфистка

Пролог

— Сука… я тебя прикончу, — прохрипел он, сползая по стене, зажимая рану в боку. Кровь тёмными каплями срывалась сквозь пальцы, оставляя след на паркете. — Твоя семья мне теперь по гроб жизни должна… иначе тебе хана.

Влада стояла, будто окаменев, нож с липкой, ещё тёплой кровью выскользнул из её пальцев и с глухим стуком упал на пол. Руки дрожаaли. Губа разбита. Волосы растрёпаны, словно по ним прошлись когти ветра. В её глазах не было сожаления — только ужас. Ужас от содеянного и от него. От того, кого она когда-то называла мужем.

Но в этот раз — она не замолчала. Не проглотила. Не спряталась.

Когда он снова поднял руку, в ней что-то щёлкнуло. Больше не было покорной, терпеливой жены. Был только гнев. Животный, острый, как осколок. И он сам. Тот, кто изменял. Кто кричал. Кто бил.

Она вспомнила, как обида застревала в горле — плотным, царапающим комом, который невозможно проглотить. Как каждое слово, каждый взгляд жили на грани — одно неловкое движение, и он взрывался. Потом — боль. Синяки, как подписи на коже. Оправдания, звучащие чужим голосом. И вечная, давящая тишина, в которой страх шептал громче крика.

— Пр… прости… — выдавила она, судорожно глотнув воздух. Горло сдавило, как будто внутри был комок стекла. — Я сейчас вызову скорую.

Её ноги, будто вата, несли её в спальню. Телефон на зарядке казался раскаленным. Пальцы еле попали по экрану. Она набрала номер. Голос на том конце был спокойным, почти бездушным. Инструкции. Команды. «Остановить кровь». «Не допустить потери сознания». «Ждать». Но потом — вопрос. Как это произошло?

Влада замерла. Горло пересохло. Она пробормотала что-то несвязное. Сказала, что не помнит. Но нож всё ещё лежал на полу, как крик, как улика.

Она вернулась, прижала полотенце к ране. Антон зашипел от боли. Даже в таком состоянии он продолжал отдавать приказы:

— Влада, приведи себя в порядок. И убери нож. Если приедет полиция — мне будет сложно тебя отмазать.

— Прости… Я не хотела… — снова, как мантру, шептала она. Шептала и сама не верила в эти слова.

— Эй, Влада, — голос его стал тихим, холодным, как змеиное шипение. Его окровавленная рука метнулась к её горлу. — Засунь свои извинения себе в глотку. Ты заплатишь за это. Обещаю.

Мир сжался. До узкого, тёмного коридора. До холодного прикосновения пальцев на коже. До тошнотворного страха, который парализовал.

Она хотела убежать.

Ей даже показалось на секунду, что в тюрьме — спокойнее. Безопаснее, чем рядом с ним.

Механически, будто во сне, Влада отмыла нож, засунула его в посудомоечную машину. Ополоснула лицо. Зачесала волосы. Опустила рукава водолазки, скрыв синяки. Губы больше не дрожали — только глаза всё ещё выдавали, что внутри бушует шторм.

Стук. Один, другой.

Дверь.

Она подошла к ней, но не сразу открыла. Пальцы висели над замком. Её взгляд скользнул к Антону — бледный, всё ещё живой. «А что если бы…» — подумала она. Мелькнула мысль. Опасная, липкая, запретная. Но она отогнала её, как тень.

Чёрная железная дверь щёлкнула, открылась. В комнату ворвались врачи. Крики. Приказы. Возня. А Влада просто стояла. И смотрела. Как будто душа осталась где-то там, на полу, рядом с ножом.

Антона увезли. Сирены скорой быстро стихли, оставив после себя звенящую пустоту. Дом будто выдохся — стены, пропитанные страхом, замерли, наблюдая за Владой. Она стояла в коридоре, опустив руки. Всё её существо хотело только одного: исчезнуть. Тишина не спасала. Она давила.

Влада медленно закрыла дверь, будто отгородилась от мира. Щёлкнул замок. Щелчок, как выстрел. Всё внутри задрожало, но снаружи — ни мускул не дрогнул. Она вернулась в гостиную. На полу темнело пятно крови. Багровое, зловещее. Словно сама боль пропитала этот ламинат. Улики были повсюду — её отпечатки, полотенце, следы на плитке в ванной. Всё это кричало: она сделала это. Но хуже всего было зеркало. Влада подняла взгляд — и встретилась с отражением. Разбита. Уставшая. Глаза, полные страха и… облегчения? Или это безумие?

— Это не я… — прошептала она. — Это он. Он заставил. Он…

И вдруг — звонок. Не телефон. Звонок в дверь. Настойчивый. Слишком резкий. Сердце ухнуло вниз. Полиция. Она знала. Просто знала.

— Влада Рейган? — голос за дверью был спокойным, деловым.

Она открыла — чуть приоткрыла, словно могла этим отсрочить приговор. Два человека в форме. Мужчина и женщина. Синие куртки, папка в руках, серьёзные лица.

— Мы из участка. Хотим задать вам несколько вопросов по поводу происшествия с вашим мужем.

— Конечно, — выдавила она. Голос дрожал. — Проходите.

Они не осматривали дом сразу — сначала разговор. Улыбка. Давление. Вежливость с острыми краями.

— Вы сказали по телефону, что не знаете, как это произошло, — заметила женщина, поглядывая на блокнот. — Это довольно необычно. Учитывая, что вы были дома.

Влада сглотнула. Она не репетировала. Она не успела продумать легенду.

— Он… он был пьян. Мы поссорились. Я вышла на балкон, потом услышала крик… а потом — кровь.

— И вы не знаете, откуда у него ножевое ранение?

Молчание. Полсекунды. Слишком долго.

— Нет… не знаю…

И тут мужчина из группы произнёс:

— Можно нам осмотреть дом? Это обычная процедура.

Холод пронёсся по позвоночнику. Всё внутри сжалось. Она кивнула. Они разошлись по комнатам. Она слышала, как скрипят половицы под их шагами, как кто-то открывает посудомоечную машину. Она закрыла глаза.

— Влада?

Она обернулась. Женщина стояла в дверях, в руках у неё был нож. Тот самый. Упакован в прозрачный пластиковый пакет.

— Знаете, ножи обычно не моют, если они случайно ранят мужа, — тихо сказала она. — Их бросают. Или держат. А вы — отмыли. Это вызывает… вопросы.

Что-то внутри Влады сорвалось с якоря. Она сжала ладони в кулаки, ногти вонзились в кожу.

— Вы не понимаете… он убивал меня по кускам. Каждый день.

Тишина. Женщина не ответила. Только сделала шаг ближе.

— Это звучит как отчаяние. Но также — как мотив.

Влада опустила глаза. Руки дрожали. Она снова увидела ту сцену — как он тянется к ней, как сжимает горло, как всё краснеет перед глазами.

— Я не хотела. Просто… я выжила. Это всё.

Она не плакала. Слёзы были выбиты годами боли. Полицейские переглянулись. И только женщина, на секунду, смягчилась. В голосе её появилась тень сочувствия:

— Быть может, вам нужен адвокат. Или психолог. Или… новая жизнь.

Но для этого, Влада понимала, нужно пройти через ещё один ад. Суд. Вопросы. Подозрения. И, может быть, через это — она, наконец, выйдет на свет. Однако, ничего из придуманного ей кошмара не свершилось.

Антон, как и обещал отмазал её и больше ей ничего не угрожало. Но совесть убивала Владу изнутри, ей казалось, что если она останется рядом с ним, то это может повториться, на следующий день она, пересилив себя пришла к нему в больницу и принесла фрукты. Будто этого достаточно, подумала она.

Больница была дорогая, престижная — для тех, у кого есть деньги. Всё здесь казалось стерильным до звона: белые стены, глянцевые полы, ни одной пылинки на идеально ровных подоконниках. Но даже здесь витал тот самый знакомый запах — обеззараживающего раствора и чего-то безнадёжного, притаившегося между швами тишины. На фоне свежих простыней и ровного света Антон казался ещё более чужим. Слишком живым. Слишком настоящим. Он дышал. Смеялся. И этого, казалось, уже было достаточно, чтобы сводить Владу с ума.

Она стояла у порога, сжимая в руках прозрачный пакет с фруктами, как школьница, принесшая подарок преподавателю, которого боится. Пальцы замёрзли, но ладони потели. Она ощущала, как липкая влага скапливается под ногтями.

— А вот и ты… — услышала она его голос — хриплый, но бодрый. Даже с нотками нежности. Ненастоящей. Токсичной. Обволакивающей, как мёд, под которым прячется яд.

Он разговаривал по телефону. В голосе — лёгкий смех. И этот смех пронзил её. Как осколок.

Смеётся. Он, сука, смеётся. После всего, что было. После крика. После удара. После ножа. Он — лежит в кровати, жалуется на швы, и всё ещё смеётся. С ней он не смеялся. С ней он кричал. Сжимал запястья, пока под ногтями не выступала кровь. Заставлял оправдываться за каждое движение, за каждый взгляд, за каждый вдох. И вот он смеётся. Не с ней. Не ради неё.

Влада сделала шаг. Потом ещё один. Пакет с фруктами треснул — тонкая ручка порвалась от напряжённой хватки. Апельсин покатился по линолеуму, ударился об стену.

— Что ты стоишь, как призрак? — усмехнулся Антон, отключив звонок. Он выглядел… хорошо. Ужасающе хорошо. Лицо немного осунулось, но в глазах — огонь. Оживление. Торжество. Он знал. Он всегда знал, что останется на плаву. Что выкрутится. Он привык выходить сухим даже из крови.

— Я принесла тебе фрукты… — произнесла она почти шёпотом. Голос её звучал чуждо, как будто говорила не она. Как будто её тело действовало автоматически, пока разум был где-то в другом месте — в ванной, где она мыла нож.

Антон махнул рукой.

— Поставь куда-нибудь. Иди сюда, присядь. Ты вся дрожишь.

Он говорил мягко. Обволакивающе. Почти заботливо. Это и пугало больше всего. Она присела. Механически. Как в замедленной съёмке. Взгляд цеплялся за детали: капельница с медленно капающей жидкостью, бинт на его боку, белый стакан с недопитым чаем. Он потянулся к ней — пальцы обожгли кожу.

— Как хорошо, что ты рядом, — прошептал он. — Только с тобой я в безопасности.

Безопасности? От кого? От неё самой?

Она вспомнила: как он впервые схватил её за волосы. Как после одной вечеринки он заломал ей руку за спину — просто, потому что она не ответила на звонок. Как он заставил её подписывать бумаги, даже не читая. Как однажды, пьяный, он прошептал: «Ты — просто временно. А потом будет по-настоящему».

Он не знал, что она тоже умеет быть по-настоящему. Что настоящая Влада не глотает больше грубые слова, как колючие куски мяса. Что настоящая Влада — опасна. Почти незаметно она выпрямилась. Подтянула водолазку. Заставила губы изогнуться в улыбке.

Сыграй. Ты можешь. Ради выхода. Ради компании. Ради жизни.

Антон взглянул на неё с привычным подозрением.

— А ты ведь думала, что я умру? — Он усмехнулся. — Не бойся. Теперь ты навсегда моя.

Нет, подумала она. Я — больше ничья.

Их брак был основан лишь для выгоды для него и её родителей, но никак не для самой Влады. Правда, бизнесом отца. последние полгода занималась она, но Антон об этом не знал. Как только компания полностью перейдет ей, Влада сможет уйти от мужа и «Eclipsa» сможет стойко стоять на своих ногах.

Компанию образовали родители отца Влады, всё началось с того, что дядя, младший брат отца, перестал узнавать свою мать.

Профессор Вера Ли, нейропсихиатр с мировым именем, десятки лет занималась изучением механизмов памяти. Её работы цитировали в Гарварде. А потом — в одну дождливую весну — её пятилетнему сыну поставили диагноз: острая диссоциативная амнезия на фоне травмы. Он выжил в пожаре, который унес жизнь его отца — первого мужа Веры. С тех пор мальчик не узнавал её. Будто вместе с пламенем из его памяти исчезла и она.

Он смотрел на неё, как на чужую. Плакал, когда она прикасалась. Отталкивал. Звал «другую женщину», которой не существовало. Веру разрушало это безмолвное отторжение сильнее, чем смерть могла бы.

Первые исследования она вела в одиночку — на оборудовании, установленном прямо в её подвале. Затем привлекла частного инвестора — Георга Дэйли, таинственного бизнесмена, чьи интересы лежали на стыке технологий и биоуправления. Он дал ей лабораторию, доступ к базе данных пациентов и абсолютную свободу.

Так родилась компания под названием «Eclipsa».

Название — не случайность. Затмение. Бабушка хотела затмить боль. Затмить травму. Стереть страдания из памяти — навсегда. Сначала — для сына. Потом — для мира.

Но чем глубже они заходили, тем тоньше становилась грань между лечением и манипуляцией. Они научились вживлять ложные воспоминания, стирать фобии, перезапускать личность. То, что начиналось как попытка исцеления — превратилось в инструмент контроля.

Вера долго пыталась оправдать себя. Она говорила: «Если человек не помнит боль — значит, он больше не страдает. Я спасаю их от себя самих».

Но со временем и сама перестала помнить, кем была в начале пути.

Сегодня «Eclipsa» — гигант с миллионами долларов инвестиций, филиалами в разных странах и участием в закрытых военных проектах. Только вот мальчик… так и не вспомнил её.

А может, просто не хотел.

Их брак с самого начала был выстроен не на любви, а на расчёте. Сделка. Холодная, как зимний ветер на рассвете. Он был нужен её отцу — как якорь, как спасательный круг для тонущего корабля компании. Она была нужна Антону — как пропуск в чужую империю, как билет в элиту.

Но никто не спросил саму Владу.

Для неё не было в этом союзе ни мечты, ни надежды. Только обязанность. Тяжелая, как цемент, застывший на сердце.

Снаружи — они были идеальной парой: он — наследник крупного бизнеса, харизматичный, светловолосый, с той ледяной притягательностью, от которой у наивных кружится голова; она — утончённая, образованная, сдержанная, будто сошедшая со страниц журнала.

Внутри — трещины, сквозь которые сочилась боль.

Правда была в том, что последние полгода компанией занималась она. Тихо. За кулисами. Переплетая потоки инвестиций, проверяя отчёты, договариваясь с поставщиками, пока отец болел, а Антон наслаждался вечерними приёмами и разговорами о том, как «всё под контролем».

Он не знал, что контроль давно ушёл из его рук. И как только подписи будут поставлены, как только юридически «Eclipsa» перейдёт к ней — она уйдёт. Из брака. Из лжи. Из клетки.

Несколько лет назад компания начала трещать по швам. Новые игроки, утечки информации, крах партнёрств. Отец Влады искал спасение. И когда поступило предложение, которое обещало поддержку в обмен на руку дочери, он колебался. Но Влада — не колебалась.

Она сама подошла и сказала: «Я справлюсь. Ради тебя. Ради компании».

Она искренне верила, что это временно. Что потерпит. Что Антон — это цена за спасение. Она не знала, что платой станет её жизнь.

Антон Громов. На первый взгляд — идеальный муж: широкоплечий, светловолосый, ухоженный, с улыбкой, которой можно было продавать роскошь. Можно сказать в ее вкусе. Он умел быть очаровательным. Умел говорить. Умел… прятать настоящего себя.

Сначала он просто контролировал. Потом — ограничивал. Потом — проверял телефон, запрещал встречи, отзывал личного водителя, вымарывал её из деловых писем. Он считал, что Её компания — уже его. А когда понял, что юридически она ещё не его — стал ждать. И выжидать. Пока она сломается. Пока исчезнет. Пока умрёт. Ведь если Влада умрёт после того, как подпишет документы — он станет полноправным владельцем. Но пока — он только душил её. Медленно. Хитро. Точно. Каждый удар, каждый крик, каждый страх — был шагом к его мечте. Но он ошибся в главном. Влада — не та, кто умирает молча.

Но сейчас и тогда, когда он впервые поднял на нее руку, она молчала. Сквозь боль, страх, бессонные ночи и ссадины на душе — она не произнесла ни слова. Ни отцу. Ни матери. Ни единственной подруге, с которой когда-то делилась дневниками и мечтами. Молчание стало её бронёй. Гробницей. Тюрьмой.

Почему? Потому что страх у Влады был не простой. Он был умный. Холодный. Рациональный.

Он шептал ей по ночам: «Если ты расскажешь — всё рухнет. Отец не выдержит — его сердце не справится. Подруга испугается — и исчезнет. А Антон… он узнает. И тогда ты точно не уйдёшь. Никогда».

Она боялась не только за себя. Она боялась, что если признается — он всё перевернёт против неё. Скажет, что она нестабильна. Что у неё посттравматическое расстройство, вызванное работой. Что её поведение — симптомы. И мир поверит. Ведь у Антона — связи, адвокаты, лицо ангела и ледяное сердце. А у неё — усталость и тёмные круги под глазами.

Она боялась, что если заговорит, её слова превратятся в оружие против неё самой. Что всё, что она строила, за что боролась, будет стерто, как стираются воспоминания в программах «Eclipsa».

И ещё… она стыдилась.

Стыдилась того, что позволила себя сломать. Что терпела. Что долго верила. Что надеялась. Каждый день, когда она просыпалась и надевала красивое платье, скрывая синяки под пудрой и улыбкой — становился напоминанием о том, как глубоко она погрузилась в роль. В образ идеальной жены. Умной наследницы. Той, кто «справится». Признать насилие — значило разрушить этот образ. А она боялась — не пережить крушение. И всё же, в глубине души…

Она знала: Молчание — не защита. Молчание — цепи. И однажды, она их порвёт. Но не раньше, чем станет по-настоящему свободной. Не раньше, чем «Eclipsa» станет её. Не раньше, чем имя Громова перестанет звучать в её биографии. И в эту минуту — она училась ждать. И собирать доказательства. Тихо. Упрямо. Влада не была жертвой. Она была выжившей, ставшей охотницей.

1 глава

Она

Каждый четверг я приходила в гольф-клуб, как на исповедь. Не ради игры, а ради спасения. Место, где я могла выпускать пар, продумывать шаги, перебирать в голове хрупкие планы побега. Там, среди вылизанных зелёных газонов и блеска лакированных клюшек, я становилась собой — без масок, без перчаток на побитых пальцах, без страха. Просто Влада. Просто женщина, которая не сдаётся.

Антон всё ещё лежал в больнице. С того самого вечера, когда он оступился. Когда в его глазах на миг вспыхнуло что-то похожее на панику. А может — на осознание, что я больше не та, над кем он имеет власть. После той встречи мы не виделись. И я надеялась, что так будет ещё долго.

Я как раз собиралась выезжать: собрала спортивную сумку — белое поло, перчатки, сменная обувь. Всё лежало аккуратно, как в ритуале. Но звонок заставил меня застыть. Экран мигнул. «Папа».

Сердце сжалось, будто кто-то стянул его ледяной проволокой. Он узнал.

— Да, папа… — я постаралась сделать голос ровным, но дрожь предательски выдала тревогу. — Как ты?

— Уже лучше, — ответил он. — Мне звонил Антон. Сказал, что в больнице. Почему я узнаю это только сейчас? Что случилось?

В его голосе была тревога. В моём — паника.

— Всё хорошо. Он… готовил ужин и поранился. Глупость, забавная история вышла. Ничего серьёзного. Не волнуйся. Тебе ведь нельзя, — соврала я, ощущая, как слова становятся занозами в горле.

Отец тяжело выдохнул, как человек, пытающийся не провалиться в пропасть:

— Пожалуйста… берегите друг друга. Я о вас беспокоюсь, доча. Приезжай в гости. Ты совсем перестала навещать нас. Я понимаю: компания, нагрузка, ты стараешься. Но, прошу… не повторяй моих ошибок. Живи своей жизнью. Семья — не работа. Не жертвуй всем ради бизнеса.

Слёзы тут же навернулись на глаза. Они сжигали изнутри, как яд. Я так хотела закричать, сорвать с себя всё это молчание:

«Папа! Он бил меня. Он ломал. Он медленно убивал меня. И если бы не тот вечер… может, я уже не говорила бы с тобой».

Но я не могла. Не потому, что не доверяла — потому что любила. Потому что знала: эта правда убьёт его. Сердце отца и так было хрупким, как фарфоровая статуэтка, тронешь неосторожно — рассыплется. Мама… Она была бы как ураган: сильная, яркая, готовая уничтожить Антона до основания. А потом — сломалась бы. Им нужна была надежда. Иллюзия, что у их дочери всё хорошо. Что их жертвы не были напрасны.

— Мне очень нравится работа, — ответила я и сжала зубы, чтобы не застонать от лжи. — Только, пожалуйста, не говори Антону. Это сюрприз. Кстати, у меня скоро выходные, я приеду. Пусть мама приготовит мой любимый рулет я так по нему соскучилась.

Из трубки донеслось знакомое бурчание мамы:

— Конечно, конечно. Нет бы скучать по родителям, а она — по рулету, проказница, — а потом громче: — Сделаю такую порцию, что неделю есть будешь, а потом полгода худеть!

Они смеялись. Я тоже. Хотя слёзы уже заливали подбородок, грудь, руки. Мой смех всегда был похож на плач — и этим мне было проще.

— Я вас люблю, — выдохнула я, будто прощалась навсегда. — Скоро приеду.

Я отключилась. И села. Просто села посреди комнаты, сжав колени. Пять минут. Десять. Тишина. Только тиканье часов. Только стук сердца. Только боль, тёплая, с запахом страха. Потом я поднялась. Медленно, как человек, вернувшийся с того света. Подошла к зеркалу. Лицо белое, как мел. Губы искусаны. Глаза… пустые. В них не было света. Только выжженная земля.

Я схватила сумку. Это была не просто спортивная форма — это был мой щит.

На улице пахло сыростью, осенью и чем-то тревожным, будто небо само знало — что-то грядёт. Гольф-клуб стал моим убежищем. Место, где я могла сбросить кожу жены Громова и быть просто собой. Без страха. Без памяти. Я ехала сквозь город, не глядя на дорогу. Всё плыло, как в воде. Как будто я под водой. Где-то между прошлым и будущим. Машина неслась, а я повторяла внутри:

«Ты справишься. Ты сильная. Ты ещё не упала».

«Берегите друг друга…» — эхом отзывались слова отца. А я… берегу себя. Потихоньку. Через боль, через каждую тренировку, через каждый удар по мячу — я выбиваю из себя страх. Иногда — я почти верю, что всё получится. Но пока — я просто еду. Но правда была страшнее. Я не поднималась — я шла по лезвию. И каждый шаг — мог быть последним.

Гольф-клуб располагался на окраине города — за высокой кованой оградой, за которой начинался другой мир. Мир тишины, стриженной травы и безупречного порядка. Здесь не кричали, не суетились, не ломали мебель в гневе. Здесь всё было выверено до миллиметра: от ровных дорожек, ведущих к площадкам, до фонтанов с питьевой водой, бьющих из каменных чаш.

Воздух был другой — прохладный, свежий, с тонким привкусом дорогого табака, влажной земли и утренней росы. Пройдя через мраморное лобби с хрустальными люстрами и золотыми акцентами, ты оказывался будто в декорациях — идеально расставленные тележки для клюшек, безукоризненно чистая форма на посетителях, сдержанные улыбки персонала. Всё здесь словно дышало богатством и привычкой к тишине.

Поля — как из глянцевых журналов. Зелень — сочная, словно её раскрасили вручную. Лунки на равном расстоянии, белоснежные флажки, качающиеся от лёгкого ветра, словно тонкие, звонкие голоса в хоре тишины. Далеко впереди, под склоном, за небольшой рощицей клёнов, раскинулся пруд — гладкий, как зеркало. Иногда в нём отражались одинокие силуэты игроков — вытянутые, будто призрачные двойники.

На заднем плане, чуть дальше, — закрытый домик-клуб. Внутри — лаунж-зона с камином, тёмной кожаной мебелью и кофейными столиками, уставленными фарфоровыми чашками и глянцевыми журналами. Здесь не спрашивали «как дела», здесь говорили: «Как ваши показатели сегодня?»

Это место жило по своим законам. Здесь не было боли. Здесь — никто не поднимал на тебя руку. Здесь — ты могла быть тенью. Или солнцем. Тем, кем захочешь. Пока держишь клюшку и держишься сама.

Людей сегодня было немного. Пустота клубного пространства только подчёркивала гнетущую атмосферу — как будто само место затаило дыхание, ожидая чего-то. Обычно по утрам здесь собирались представители деловых кругов: обсуждали сделки, шептались о грядущих изменениях, играли в гольф, чтобы заключить договор, не подавая виду, что за улыбками и меткими ударами скрываются миллионные ставки и холодные расчёты.

Сегодня же площадка словно вымерла. Несколько мужчин в дорогих костюмах скучающе потягивали кофе под навесом у главного входа, лениво переглядываясь с теми, кто проходил мимо. Один из них бросил на меня взгляд — не слишком заинтересованный, скорее изучающий. Как на фигуру, что вроде бы принадлежит их миру, но словно сбилась с траектории.

Я чувствовала себя чужой в этом молчаливом пространстве. Звуки шагов по гравию казались слишком громкими. Трава — слишком зелёной. Воздух — слишком плотным. И всё же я пришла сюда не играть. Я пришла искать.

Словно среди этих идеальных лужаек, с подстриженной травой и аккуратно выверенной геометрией полей, можно было найти хоть крошку правды в мире, где правды не осталось вовсе.

Я всегда готовилась к игре в гольф почти ритуально — как будто облачалась в броню перед боем. Это был мой личный театр тишины, где каждая мелочь значила больше, чем казалась на первый взгляд.

В раздевалке, залитой мягким светом утреннего солнца, я достала форму и провела пальцами по гладкой ткани. Белоснежное поло — с вышитым логотипом клуба на груди — прохладой легло в ладони. На ощупь — почти как лед. Сдержанное, чистое, как образ, который я выстраивала вокруг себя: спокойствие, достоинство, контроль.

Юбка — строгая, темно-синяя, чуть выше колена. Прилегающая, но удобная — чтобы двигаться свободно, но не терять грациозности. Белые гольфы, перчатка на левую руку — плотная, кожаная, — и мягкие кеды, на которых не было ни пятнышка. Всё — как всегда, всё — идеально.

Я смотрела на своё отражение с той холодной отрешённостью, с которой хирург осматривает пациента перед операцией. Волосы — собраны в низкий хвост, ни одной выбившейся пряди. Макияж — нейтральный, почти незаметный, но выверенный до последнего мазка. Чуть розоватые губы, чтобы не быть совсем бледной. Немного теней — чтобы не видно было бессонницы под глазами.

В зеркале я на миг задержала взгляд на своей верхней губе — опухшей, с тонкой трещиной сбоку. След от «неаккуратного движения», как объяснил бы это Антон, если бы кто-то спросил. Но никто не спрашивал. Потому что я не позволяла.

Лёгкое тональное средство, щепотка терпения, тонкая кисточка — и вот, губа вновь была «в порядке». Почти. Если не приглядываться. Если не знать. Но я знала — и это жгло сильнее, чем сама рана.

Под перчаткой ссадина на пальцах, тоже «случайная». На бедре свежий синяк. И всё это я прятала под одеждой, как разведчик прячет карту под кожей. Тело было хроникой молчаливой войны. Но на поле оно становилось оружием.

На запястье тонкие часы, подарок матери. Стрелки тикали бесшумно, словно отсчитывали, сколько ещё я смогла бы продержаться.

В сумку, аккуратно и методично, я сложила всё, что было нужно: флягу с водой, клюшки — тщательно протёртые, проверенные. Защитные очки. Маленькое полотенце. Телефон — выключен. Меня не должно было быть нигде, кроме поля.

Каждое движение — как акт выживания. Как медленная сборка себя по кусочкам. Я кивнула самой себе, как бойцу перед схваткой, и вышла, зная: на поле я буду той, кем хочу быть. Ни женщиной Громова. Ни наследницей империи. А человеком, который может ударить по мячу и, хоть на миг, направить жизнь туда, куда нужно.

Я вышла на поле, зажав перчатку в руке. Белая футболка с коротким рукавом сидела строго, подчёркивая плечи, а под козырьком прятались глаза — серьёзные, отрешённые. Губа была всё ещё опухшей, но тонкий слой бежевого грима скрывал синеву. Лишь лёгкая стянутость кожи напоминала — рана не затянулась. Ни в прямом, ни в переносном смысле.

Около меня было тихо. Поле словно вымерло — идеальный покой, нарушаемый лишь отдалённым щелчком мячей и шелестом ветра в высоких деревьях за пределами поля. Но всё же кто-то был — чуть дальше, на соседней дорожке. Я услышала сначала приглушённый смех, потом раздражённый вздох. Повернула голову.

Новичок.

Он был совсем молод — лет двадцать, не больше. Светлые волосы, чуть взъерошенные, будто его только что сорвали с какой-то скучной лекции. Миловидный, почти детский профиль, большие карие глаза, в которых жила растерянность и упрямство. У него была та неловкая грация, которая бывает у щенков — вроде бы сильный, но движения ещё не обжиты, не собраны в цельную форму.

«Вафелька», — автоматически подумала я, чуть приподняв бровь.

Он стоял над мячом, слишком сильно сжав клюшку, будто пытался победить не мяч, а самого себя. Первый удар — мимо. Второй — и снова воздух. Третий… мяч едва сдвинулся с места. Он шумно выдохнул и провёл рукой по лицу, будто стирая смущение. Вокруг него сновали трое — мужчина средних лет с загорелым лицом, по всей видимости, инструктор, и двое других, возможно друзья или коллеги, которые чередовали советы с подбадриванием и насмешками.

— Не бей по воздуху, бей по мячу, — хмыкнул один, — он не улетит сам, магии тут нет.

— Да он как будто с ведром на голове, — усмехнулся второй.

Парень усмехнулся в ответ, но улыбка вышла натянутой, почти болезненной. Он смущался. Но продолжал. Снова становился, сосредоточенно прицеливался, снова промах… и снова делал шаг назад, словно давая себе пространство для ошибки.

Я невольно задержала взгляд. В этом было что-то знакомое. Упрямство на грани отчаяния. Я знала это чувство — когда тебе не дают быть слабым, но внутри тебя всё дрожит от страха ошибиться. Когда ты не можешь позволить себе упасть, но на ногах держишься уже из последних сил.

И всё же он не сдавался. Ни после пятой, ни после шестой неудачи.

Я посмотрела на него чуть внимательнее.

«Ну что, Вафелька… может, ты тоже не так прост, как кажешься?»

В этот момент солнце пробилось сквозь серые облака, золотым лучом упав на поле. Тень клюшки вытянулась, и ветер слегка тронул мою щеку — обостряя каждое ощущение. Я отвела взгляд, вернулась к своей позиции. Но внутри уже что-то изменилось. Может, просто лёгкая дрожь интереса. Может, эхо сочувствия. А может… просто напоминание, что на этом поле — у каждого своя борьба. Не только у меня.

Я встала на первый ти, аккуратно установив мяч на деревянную подставку. Рядом лежали клюшки — упорядоченные, как оружие на дуэли. Я взяла драйвер — тяжёлый, с массивной головкой, для мощного удара. Примерилась. Вдохнула. Замахнулась.

Удар был чистым, звонким, будто стрела прорезала воздух. Мяч взвился в небо, как выдохнутый крик, и исчез вдали, где туман уже начал рассеиваться. Я смотрела вслед и медленно выдохнула, будто вместе с этим движением вытолкнула из груди остатки страха.

Каждое моё движение было выверено, но в нём ощущалась сдержанная ярость. Я не просто играла — я очищалась. Айрон — чёткий резкий удар, и мяч летит низко, но метко. Ведж — мяч взлетает ввысь, перелетая через песчаную ловушку. Паттер — короткий, почти шёпот по траве, и белый шарик катится, приближаясь к лунке, словно по команде.

На четвёртой лунке я замерла, выпрямив спину. Солнечный луч скользнул по щеке. Я закрыла глаза.

«Я — не жертва. Я — стрела».

Удар. Мяч ушёл точно, с лёгким поворотом. Попал в центр.

С каждым шагом по зелёному полю я будто собиралась заново. Каждый взмах клюшки — как тихий, но весомый аргумент в споре с собственной болью. Я не могла рассказать отцу. Не могла — пока — уйти от Антона. Но здесь, среди ровных линий газонов, в тишине, нарушаемой лишь ударами мяча, я чувствовала контроль. Над телом. Над собой. Над своей жизнью. Пусть и ненадолго.

К концу партии ладони были вспотевшими, рубцы от перчатки врезались в кожу. Губа снова пульсировала болью — особенно от ветра. Но на лице было спокойствие. И даже — тень удовлетворения. Я сделала это. Сегодня я выиграла. Пусть и не у Антона, но у той себя, что хотела сдаться.

Я едва восстановила дыхание после серии ударов — сердце всё ещё колотилось в грудной клетке, дыхание сбивалось, вырываясь резкими рывками. Ветер холодил вспотевшие ладони, на языке — металлический привкус напряжения. Всё было слишком тихо. Слишком правильно. И именно в эту хрупкую тишину, хищно-мягко, как шаг кошки по ковру, за спиной прорезался голос — чужой, незнакомый, но почему-то пугающе уверенный:

— Какие милые гольфистки в нашем клубе. Я вижу тебя тут впервые.

Я вздрогнула. Голос был низкий, с еле заметной усмешкой — в нём звучала та уверенная наглость, за которой всегда прячется опыт: мужчина знал, как производить впечатление, и явно был не из тех, кого можно просто проигнорировать. Я обернулась — и он действительно стоял слишком близко. Слишком спокойно. Словно давно уже наблюдал. Его тень ложилась на газон рядом с моей клюшкой, и в груди с новой силой вспыхнула паника — беспричинная, животная.

Высокий — слишком высокий, чтобы его не заметить, и стоял он так, будто знал это. Фигура — словно выточена из стали, напряжённая, собранная, будто каждое движение просчитано заранее. Тёмные волосы чуть растрепал ветер, подчёркивая странную небрежность на фоне общей собранности. Скулы — резкие, будто их вырубили ударом. Губы растянуты в ленивой полуулыбке, неискренней. А вот глаза… глаза изучали меня с холодным вниманием, как будто он уже читал меня, страницу за страницей, не спросив позволения. Хищник в белом поло — и он знал, что выглядит безопасно. Почти обманчиво.

Я приподняла подбородок — на автомате. Не потому что хотела казаться выше, а потому что к подобным взглядам у меня выработалась рефлекторная броня.

— Возможно, потому что я появляюсь здесь только по четвергам, — спокойно ответила я, хоть внутри всё заныло от напряжения. — А вы, я так понимаю, частый гость?

Он усмехнулся, склонив голову на бок, будто я сказала нечто забавное. На нём была форма одного из самых дорогих спортивных брендов — безупречно сидящая, чистая, с легким запахом чего-то терпкого, дорогого. Парфюм или уверенность?

И тут я заметила — у того, светловолосого новичка, была точно такая же. Один стиль, один логотип, один цвет.

«Из одной компании? Может, корпоративный абонемент. Или какой-то закрытый клуб, куда случайных не пускают,» — скользнула мысль, оставляя после себя лёгкое беспокойство.

Я сделала шаг в сторону, чтобы снова взглянуть на поле, но при этом не терять его из виду. Не потому что он пугал. Нет. Но… в его присутствии воздух вокруг становился плотнее, как перед грозой.

— Играешь неплохо, — бросил он, не отрывая от меня взгляда. — Даже слишком хорошо для тех, кто приходит «только по четвергам».

Я усмехнулась, хотя губы чуть дрогнули. Разбитая губа, скрытая под тонким слоем нюдовой помады, тут же отозвалась ноющей болью. Сдержать гримасу было почти невозможно, но я привыкла — боль была моей тенью.

— Привычка, — ответила я. — Чем бы ни был день, игра — единственное место, где я могу быть собой.

Он медленно кивнул, будто принял вызов, не произнеся ни слова. Его взгляд скользнул по полю, по мячу, по моей стойке — и задержался чуть дольше, чем позволительно, на моих пальцах, всё ещё сжимающих клюшку. Его губы дрогнули — едва, как от мысленной улыбки.

— Тогда, возможно, мне стоит сыграть с тобой как-нибудь. Проверить, что скрывается под этой стойкой профессионала.

Что скрывается? Если бы он только знал.

Я ничего не ответила. Просто выпрямилась и сделала шаг обратно на траву. Пусть думает, что хочет. Пусть смотрит. Но если он попытается приблизиться ещё хоть на шаг — я ударю. Не мяч.

Я стояла, снова сжимая клюшку, когда он сделал пару шагов ко мне, но остановился на грани допустимого. Точно знал, где проходит невидимая черта — между интересом и навязчивостью.

— Ты точно знаешь, что делаешь, — снова сказал он, голос его стал мягче, ниже, как бархат, но с металлическим отзвуком. — Этот удар был не просто отточен… он был злой. Ты так часто сражаешься — даже на поле?

Я мельком взглянула на него, не вынимая клюшку из рук.

— Гольф — не бой, — ответила я, выравнивая стойку.

— Ошибаешься. Здесь, как и в жизни, побеждает тот, кто умеет ждать и бьёт первым, — сказал он негромко. — И ты, кажется, это знаешь.

Я снова посмотрела на него. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах — темных, как штормовое небо — вспыхнул огонёк интереса. Или предупреждения. Трудно было разобрать.

— А ты? — спросила я, оборачиваясь к нему полностью. — Ты сюда за игрой или за охотой?

Он усмехнулся. Не весело — скорее с интересом. Как человек, которому нравится разглядывать чужие слабости.

— Зависит от того, кто передо мной, — сказал он. — Иногда просто наблюдаю. Иногда делаю ставку. А иногда… предупреждаю.

— Предупреждаешь? — переспросила я, и голос мой прозвучал тише, чем хотелось бы. В груди заколотилось. Не паника, но что-то близкое.

Он чуть склонил голову набок, прищурился. Как будто выносил внутренний приговор.

— У тебя в глазах страх и решимость. Сложная комбинация. Иногда — смертельная. — Он сделал паузу, и в эту секунду казалось, что весь воздух вокруг сжался. Потом, будто между прочим, почти ласково добавил: — Береги себя, Влада.

Я резко замерла. Лёгкий холод прокатился по спине.

— Я… не говорила, как меня зовут, — прошептала я, медленно выпрямляясь.

Он слегка улыбнулся — одними уголками губ.

— Не говорила.

Мир вокруг как будто сгустился. Звуки стали приглушёнными, только ветка где-то за забором скрипнула, как дверь в неправильный момент.

— Кто ты такой? — спросила я, уже не скрывая напряжения.

Он шагнул назад, словно его роль в этой сцене завершилась, и бросил коротко:

— В следующий четверг, если ты ещё будешь ходить.

Повернулся и ушёл, не оборачиваясь. А я осталась стоять, как вкопанная. Клюшка в руке казалась ледяной, как будто из металла была выточена не для игры, а для защиты. Или нападения.

Я быстро оглядела поле — никого. Новичок и его команда уже ушли, весь клуб будто вымер. Только флаг лениво шелестел на ветру, и редкие листья, сорвавшись с деревьев, крутились в воздухе, будто не решаясь опуститься.

«Как он узнал моё имя?» — эта мысль въелась в мозг, как капля кислоты. Я не представилась. Не называла себя. Не носила бейдж, не бронировала поле на своё имя. Да и он был точно не из персонала.

Я медленно пошла к скамье у кортов, сжимая ремешок сумки. Сердце билось неровно. Пульс в висках отдавал тупой болью. Подошвы обуви царапали дорожку из гравия слишком громко, будто кто-то следил за каждым моим шагом. Села. Сделала вид, что привожу в порядок перчатку, но взгляд скользнул по краю парковой ограды.

Там — за елями — мелькнула тень. Или мне показалось?

Слишком быстро. Слишком точно. В голове зазвучал голос отца: «Берегите друг друга…» — но теперь он звучал не как забота, а как предостережение. Как будто он тоже чувствовал приближение чего-то. Необратимого.

Мир стал будто плотнее, вязкий, как воздух перед грозой. В голове — туман из догадок и страха. Что, если это был не случайный гость? Что, если Антон послал кого-то следить? Или… хуже?

Телефон в кармане, который я включила ранее, завибрировал — я вздрогнула, резко вытащила. Номер был скрыт. Я отключила. В ту же секунду — новый звонок. Опять «Неизвестный». Потом третий. Четвёртый. Экран мигал, как лампа на допросе. Наконец, пришло сообщение.

«Ты играешь хорошо, но не забывай — у мячей есть глаза».

Пальцы задрожали. Я прижала телефон к груди, как будто это могло защитить. Спокойствие ушло. Вместо него — леденящее осознание: меня видели. Наблюдали. Слышали. Имя. Голос. Всё.

«Если ты ещё будешь ходить…»

Он не просто знал моё имя. Он знал, что я боюсь. Знал, где искать. Знал, когда я появлюсь. Гольф-клуб больше не казался мне тихим островком безопасности. Он стал ловушкой. И я уже в ней. Оставалось только понять — кто расставил сети.

2 глава

Она

Когда я вернулась домой, небо уже давно потемнело. Тусклые фонари во дворе отбрасывали на асфальт длинные, кривые тени — будто кто-то нарочно исказил всё привычное. Квартира была моей. Я купила её пару лет назад, ещё до свадьбы с Антоном. Несмотря на брак, жильё осталось на моё имя — у Антона, впрочем, тоже был свой дом, за городом. Просторный, тихий… и слишком далёкий от моей работы, от моей жизни. Я отказалась туда переезжать — и в итоге он переехал ко мне. Но сейчас дом, в котором я жила последние годы, вдруг показался чужим. Окна — тёмные, слепые. Подъезд — зиял тишиной, как пустой коридор в забытом санатории.

Я поднялась медленно. Каждый шаг по лестнице отдавался в грудной клетке, как эхом тревоги. Открыла дверь, не включая свет. Мне хотелось темноты — она казалась безопаснее.

Сумка с гольф-формой шлёпнулась на пол. Я сбросила обувь, швырнула к стене куртку и прошла вглубь квартиры, почти на ощупь, как будто боялась, что свет приведёт за собой того мужчину с поля. Или что кто-то уже здесь.

На кухне я налила себе воды. Руки дрожали. Лёд в стакане звякнул громче, чем стоило бы. Я села. Закрыла глаза. Попыталась сделать вдох.

Телефон зазвонил. И тут же замерла. Сердце пропустило удар.

Антон.

Я смотрела на экран, словно он мог заглянуть в меня с той стороны стекла. Его имя — как насмешка. Я же не видела его уже больше недели. Но ощущение его присутствия — никуда не делось. Оно было, как плесень в стенах: невидимое, липкое, ядовитое.

Не бери. Не сейчас. Не сегодня.

Но палец сам скользнул по экрану.

— Ты где была? — его голос хрипел, как после сигарет или капельницы. — Я тебе звонил.

— Была занята, — выдохнула я. Голос получился спокойным, даже ровным. Я этому уже научилась. Ровности. Обману. Выживанию.

— Я в больнице, Влада. Один. Тебя нет. Ты гуляешь, пока я умираю?

Слова, как удары по стеклу. Не смертельно, но больно. Я слышала это не раз. И каждый раз — верила меньше.

— Ты не умираешь, Антон. Тебе просто наложили пару швов.

— А по чьей вине? — в голосе вспыхнула злоба. — Ты же не была тут с того раза, Влада. Не обняла. Не принесла цветов. Даже не солгала, что тебе страшно.

— Я принесла тебе свободу, — прошептала я и тут же пожалела.

Пауза. Глубокая, липкая.

— Что ты сказала?

— Ничего.

— Ты очень изменилась. Но знай, Влада… если ты решила начать игру — я умею играть лучше.

Он повесил.

А я сидела с трубкой в руке, ощущая, как по губе вновь пульсирует тонкая боль — от трещины, которую так тщательно скрывала в гольф-клубе. Всё возвращалось: воспоминания, страх, осторожность. Он жив. Он бдит. Он — рядом. А я — всё ещё в клетке. Только теперь стены стали тоньше. А ловушка — хитрее.

Тишина в квартире стала гулкой, давящей. Я отложила телефон, как будто это была граната, из которой кто-то уже выдернул чеку. За окном завывал ветер — срывался с крыш, царапал стекло, будто что-то или кто-то скребся снаружи, пытаясь пробраться внутрь. Я включила свет в коридоре. Лампочка мигнула… и погасла.

Перегорела? Или нет?..

Я осталась стоять, вглядываясь в темноту, стараясь услышать хоть малейший звук. Шаги. Вдох. Скрип паркета. Ничего.

Я прошла по коридору босиком — аккуратно, осторожно, будто по минному полю. Капли воды в ванной — кап. кап. кап — внезапно стали слишком громкими. Шторы чуть дрогнули, словно от чьего-то дыхания. Я задернула их резко, дергано, почти вырвав карниз.

Что это было? Просто ночь. Просто усталость. Просто звонок от Антона. Но… что-то изменилось. Ощущение. Вкус в воздухе. Словно за мной кто-то наблюдал. Не прямо — боковым зрением, из угла, откуда никогда не видно лица. Я заперла дверь на два замка.

Проверила окна. Закрыты. В спальне — тихо. Никого.

Но на подушке лежал волос. Тёмный. Не мой. Меня пробрало холодом.

Я медленно отступила назад и пошла на кухню. Открыла шкаф под мойкой. Там, в глубине, стояла старая коробка. Маленький электрошокер. Я положила его в карман штанов.

Зеркало в прихожей показало моё отражение — усталое, как будто постаревшее. И что-то… позади. Я обернулась — никого. Но я чувствовала: он рядом. Или кто-то. Может, Антон нашёл способ попасть внутрь. Может… он больше не в больнице. Или… он кого-то прислал.

Уже полночь.

На экране телефона новое уведомление. Не звонок. Просто фото. Без подписи. Без текста.

Я. В гольф-клубе. Сегодня. Сидящая на скамье. С бутылкой воды. Смотрящая в сторону поля.

Снято сзади.

Я не заметила, как меня фотографировали. Никто не подходил. Никто не был рядом. Но кто-то был. Он ближе, чем я думала.

Сначала — остановка. Не просто времени. Всего. Дыхания. Сердцебиения. Мысли. Будто кто-то нажал на паузу внутри меня. Как в кошмаре, где ты стоишь на краю крыши, и весь мир затаил дыхание, пока ты не сделаешь шаг — вниз.

Потом — волна. Липкая, холодная, как болотная вода, стекающая по позвоночнику. Паника не кричала, не рвалась наружу — она просачивалась, как яд, медленно, но неотвратимо. Вползала в грудную клетку, обвивая лёгкие, душила изнутри.

Я смотрела на экран телефона. На это фото — безмолвное, точное, как выстрел в упор. Мир вокруг будто исчез. Остались только пальцы, судорожно сжимающие корпус телефона, и дрожь. Сначала — лёгкая. Потом — неконтролируемая. Ноги подогнулись. Я не упала. Просто сжалась, как от удара током.

Что-то шептало внутри: «Это ошибка. Это не может быть правдой». Но фото не исчезало. Оно просто… смотрело на меня в ответ.

Мои пальцы, сжатые в кулаки, побелели. Губа — та, разбитая, снова заныла. Даже боль казалась далёкой, как будто больше не принадлежала мне.

Внутри возникло ощущение, будто кто-то разрезал ткань реальности рядом со мной. Что-то… прошло сквозь меня, оставив после себя пустоту.

В голове всё путалось:

Это он? Он следит? Как давно? Кто фотографировал? Почему именно это фото? Почему молчит?

Но был ещё один, куда более мучительный вопрос, от которого сводило желудок:

Что дальше?

Я не чувствовала себя в безопасности. Ни в своей квартире. Ни в своём теле. Ни в своей коже. Каждая тень вдруг стала живой, каждый звук — подозрительным. Сердце било в ушах так громко, что я не слышала собственных шагов.

И — сквозь это всё — прорезалась злость. Не яркая. Не огненная. А такая, что хрустит зубами. Такая, что идёт из самых чёрных глубин души. Ты не сломал меня. Я дышу. Я стою. Я буду играть в свою игру. До конца.

Но… слёзы всё равно наворачивались. Потому что устала. Потому что страшно. Потому что даже дом теперь — не дом. Потому что быть сильной — не значит не бояться. Это значит бояться — и всё равно оставаться на ногах.

Я не помню, как добралась до кровати. Не помню, как закрыла глаза, как погрузилась в сон. Если это вообще был сон, а не временное бегство в пустоту. Тело двигалось как по инерции, разум — отключился, словно перегорела последняя лампочка в старом доме.

Я очнулась от резкого, неестественно громкого звука будильника.

Что-то было не так. Я уставилась на экран телефона: 6:00 — будильник сработал точно по расписанию. Но я отчётливо помнила: не ставила его. Или… не помнила? Память ускользала, как вода сквозь пальцы.

Я пролистала будильники — ни одного активного. Ни одного запланированного. Только этот. Один. Сигнал, которого не должно было быть.

Будто кто-то знал, что я должна проснуться именно сейчас. Что опоздание — не вариант.

Пальцы стали влажными, я отключила звук и задержала дыхание. Комната будто застыла. Воздух стоял — тяжёлый, плотный, с той странной тишиной, которая не принадлежит утру. Неестественной. Прислушалась. Ни звука. Ни скрипа. Ни движения.

Ледяная дрожь пробежала вдоль позвоночника. Я была одна. Наверное.

Комната казалась чужой, будто я ночевала не у себя. Простыни были сбиты, одна подушка валялась на полу. Зеркало над комодом отражало не меня — отражало ту, другую. Ту, что устала бояться, но всё ещё дрожит внутри.

В горле стоял горький ком. Аппетита не было вовсе — даже стакан воды отдавал металлическим привкусом. Пальцы медленно прокручивали экран телефона. Антон.

— «Меня сегодня выписывают. Буду дома к вечеру».

Сообщение короткое. Сухое. Но его вес был таким, будто мне в грудь вбили ржавый гвоздь. Грудная клетка сжалась. Воздуха не хватало. Страх и отвращение переплетались с остатками злости и безысходности. Я хотела бежать. Куда угодно. Подальше от вечера. Подальше от него.

Но утро не оставляло мне выбора — впереди было совещание в компании.

Я открыла гардероб, как щит — достала дорогое платье, чёрное, строгое, с посадкой, словно сшитой под броню. Надела туфли на высоких шпильках — в них было больно, но боль уравновешивала хаос. Она давала ощущение контроля.

Добавила золотые украшения, серьги, браслет, кольцо…

Я остановилась на секунду, глядя на обручальное кольцо, лежавшее в отдельной коробочке. Не на подставке. Не в шкатулке. Отдельно.

Я больше не носила его с тех пор, как Антон оказался в больнице. Не могла. Оно жгло кожу — будто металл помнил, зачем его надели. Это было не золото, а тонкая ловушка, затянутая вокруг пальца. Не символ любви, а договор. Сделка. Капкан, в который я шагнула сама — чтобы спасти отца.

И теперь… каждый раз, когда взгляд случайно цеплялся за кольцо на тумбочке, хотелось вымыть руки. С мылом. С силой. До красноты.

Я захлопнула коробку, будто пряча змею, и снова натянула на себя маску. Завершила образ любимым парфюмом — терпкий аромат кофе с древесной горечью. Он пах как напоминание:

Ты проснулась. Ты живая. Ты сильная.

С каждой минутой макияжа и подготовки я надевала на себя не одежду — маску. Не броню — маску. Ту, что должна была сидеть за столом переговоров, улыбаться, принимать решения и уверенно подписывать документы. Ту, что Антон не сможет сломать.

Я вышла из дома.

Хлопок двери прозвучал как выстрел. И шагнула в утро, где всё пахло осенью, тревогой и затишьем перед бурей. Вечер надвигался. Но пока — я играла свою роль.

По дороге в офис я свернула к знакомой кофейне, почти не осознавая этого — разум сам вел туда, как по накатанному маршруту выживания. Сквозь утреннюю суету, гудение машин и бесконечный поток прохожих, я проскользнула внутрь, туда, где пахло тёплым хлебом, терпкими зёрнами и чуть уловимой мятой.

— Как обычно? — спросила бариста, уже наливая бодрящий эликсир.

Я кивнула.

Кофе на кокосовом молоке с мятным сиропом — странное сочетание, почти нелепое, но оно бодрило. Вкус был одновременно мягким и свежим, как будто кто-то положил на язык прохладу и завернул её в бархат. Я сделала первый глоток и внутри будто щёлкнул выключатель: кровь побежала быстрее, дыхание стало глубже, мир — чуть терпимее.

Этот кофе заставлял меня чувствовать себя живой. Или, по крайней мере, искусно притворяться.

Офис встретил меня холодным стеклом и деланной вежливостью. Здесь всё было слишком ровным, слишком правильным — зеркальные перегородки, сверкающие панели, ровный, тихий гул кондиционеров и шёпот деловых каблуков по полированному полу. Это место жило по своим законам, где эмоции — излишек, а слабость — роскошь, которую не прощают.

Я шагала по коридору уверенной походкой, сдержанной, отточенной. Люди здоровались, склоняли головы, улыбались вежливо, как умеют улыбаться те, кто знает — ты выше. Я кивала, как актриса на сцене. Моё лицо, безупречное, собранное, не отражало ни боли, ни усталости. Только внутри пульсирующей жилкой стучала мысль:

«Он сегодня вернётся».

В конференц-зале уже ждали. Присутствовали ключевые отделы: финансовый, маркетинг, юристы. Все на месте. Лица сосредоточены, бумаги разложены, экраны включены. Я заняла своё место во главе стола, поставив перед собой планшет и блокнот, хотя записывать ничего не собиралась — я всё уже знала.

— Доброе утро, — сказала я, ровным, но твёрдым голосом. — Начнём.

Первым говорил Александр из отдела логистики. В его голосе проскальзывала нервозность — он плохо спал или боялся принести плохие новости. Он говорил о задержке поставок с южного направления, о проблемах на таможне, о том, что «всё под контролем», хотя в его глазах плясало беспокойство. Я слушала, чуть наклонив голову, не перебивая. Он ждал взрыва, критики, холодной отповеди, но я лишь кивнула:

— Подготовьте альтернативный маршрут. Сегодня до восьми вечера. Я хочу видеть варианты с цифрами.

Далее выступал маркетинг. Стратегия продвижения нового направления. Говорили уверенно, держа в руках распечатки, графики, слайды. Я задала несколько уточняющих вопросов, заметив, как напрягся один из аналитиков — он боялся ошибиться в цифре, и ошибся.

Я молчала ровно семь секунд. Потом подняла взгляд:

— Пересчитайте. Это не мелочь. Это — недоверие инвесторов. Исправьте к обеду.

Молчание. Кто-то шумно вдохнул. Воздух в комнате стал плотным, как перед грозой. Обсуждение шло дальше — как по рельсам, но каждый чувствовал, что поезд может сойти с них в любой момент, если я захочу. Это было моё оружие — холодная сосредоточенность, в которой никто не узнавал ту, кто всего несколько часов назад сидела на краю кровати, вжавшись в одеяло, боясь ночного звонка.

Мой телефон загорелся.

Антон: «Скоро выезжаю. Соскучился».

Я даже не дрогнула. Экран погас, как ни в чём не бывало.

— Влада Андреевна, у нас ещё вопрос по контракту с азиатскими партнёрами, — подняла глаза юрист компании. — Вчера вечером пришло письмо, и там появился новый пункт…

— Присылайте мне полную сводку, — отрезала я. — Я лично займусь этим после обеда.

Они кивнули. Совещание завершилось, и я вышла первой, как всегда. За дверью зала, в гулком коридоре, я ненадолго остановилась, опёрлась рукой о холодную стену и глубоко вдохнула. Парфюм с оттенком кофе снова напомнил мне, кем я сейчас должна быть. До вечера оставалось меньше десяти часов.

До возвращения монстра — один рабочий день.

Работа поглотила меня с головой, как воронка — и время исчезло. Часы текли незаметно, растворяясь в череде звонков, цифр, отчётов и голосов. Я двигалась почти машинально, точно под наркозом: быстро, сосредоточенно, но без внутреннего отклика. Утро, тревожное, вязкое, будто и не существовало — его смыло потоком дел.

Я не чувствовала усталости. Ни физической, ни эмоциональной. Будто сердце, привычно подрагивающее в груди, решило взять отпуск и просто молчало, наблюдая за мной со стороны.

Но голод… Он заявлял о себе громко и нахально: урчанием, пустотой под рёбрами, нарастающим раздражением. В какой-то момент я поймала себя на том, что смотрю в монитор и думаю не о презентации, а о хрустящей корочке хлеба и паре глотков горячего супа.

И как будто по тайному сигналу — появилась Карин. Влетела в офис вихрем, как обычно, со стаканом свежевыжатого сока в одной руке и коробкой с чем-то вкусным — в другой.

— Спасение пришло, — театрально сказала она и подмигнула. — На обед сегодня у тебя не печаль, а пир. Спасибо мне позже скажешь.

Карин умела чувствовать людей. Особенно меня. Даже если я молчала, прятала синяки под тональным кремом, улыбалась, когда сердце в груди трескалось — она всё равно видела. Не задавала лишних вопросов. Просто была рядом. Просто приносила еду, когда я забывала, что живу в теле, которому нужно тепло.

И в этот момент я впервые за день почувствовала не одиночество, а вкус. Вкус заботы. Жизни. И — немного — себя.

Карин была контрастной, как иллюстрация к красивому и одновременно опасному сну. Худощавая, гибкая, как натянутая струна, она двигалась легко, почти бесшумно, словно кошка, привыкшая ступать по хрупкому стеклу, не разбивая его.

У неё была выразительная, словно нарисованная тушью внешность — аристократически тонкие черты лица, четкая линия скул, легкая родинка на шее, и большие, ярко-голубые глаза. Эти глаза будто светились изнутри, холодные и пронизывающие, как лёд, но с каким-то странным внутренним теплом, которое не сразу замечаешь — только если долго смотришь.

Чёрные, прямые волосы каскадом спадали ей на спину — чёткий, острый контур, будто вырезанный из ночи. Иногда она собирала их в высокий хвост, подчёркивая изящный изгиб шеи и упрямый прищур, который появлялся всякий раз, когда она брала ситуацию в свои руки.

Карин умела носить одежду как броню — лаконичные костюмы, прямые брюки, рубашки, шелковые блузы в глубоких оттенках. Всё сидело идеально. Всё говорило: «Я знаю, чего хочу». И при этом в ней было что-то немного дикое, неудержимое, как будто в любой момент она могла сорваться и исчезнуть в своей личной буре — без предупреждений, без объяснений.

Она казалась холодной — но только до тех пор, пока не смотрела на тебя по-настоящему. А если смотрела — ты знал: она видит. Сквозь. Без иллюзий. И всё равно остаётся рядом.

Она поставила всё на стол и села на край кресла, закинув ногу на ногу.

— Угадаю. Ты снова не ела?

Я устало улыбнулась и взяла стаканчик.

— Кофе на кокосовом и мята? — спросила я, уже зная ответ.

— Угу. Поверь, я разбираюсь в тебе куда лучше, чем ты думаешь. — Она села на край стола, покачивая ногой. — Как ты? С виду — как всегда с иголочки, но я тебя знаю. Что-то сегодня особенно уставшая.

Я пожала плечами, стараясь не выдать, как дрожат пальцы от усталости и напряжения.

— Просто много работы. Сегодня ещё Антона выписывают, так что день будет… насыщенным.

Карин оживилась, улыбнулась.

— О! Так он уже дома будет? Круто. А то ты всё одна и одна, как перекати-поле. Как он вообще? Пишет, звонит?

Я отвела взгляд, пряча эмоции за глотком горячего напитка. Мята обжигала горло, но именно этого я и хотела — ожога, который перебивает боль внутри.

— Бывает… пишет. — Я натянула улыбку. — Говорит, соскучился. Знаешь его, вечно со своими мелодрамами.

Карин рассмеялась, легко, звонко.

— Да, у этого парня талант к громким словам. Не удивлюсь, если он вернётся с букетом из ста одиннадцати роз и устроит в вашей спальне свечной апокалипсис.

Я ответила ей смехом, хоть внутри всё сводило судорогой. Она не знала. Она не видела. Для неё Антон — это харизматичный, вежливый, слегка пафосный мужчина с отличным вкусом и безупречным умением держаться на публике. Она не знала, каким он бывал за закрытой дверью, когда слова превращались в холод, а руки — в удары.

И я не собиралась ей рассказывать. Не могла. В этой реальности, здесь, в офисе, я была другой. Свободной. Целой.

— Спасибо, что принесла кофе, — прошептала я. — Ты не представляешь, как вовремя.

— Да всё ты врёшь, — фыркнула она. — Просто любишь, когда о тебе заботятся. Ладно, хватит лирики. Ешь, а то ты превращаешься в очень красивого, но очень голодного зомби.

Я кивнула. И впервые за утро, сквозь тревогу, меня действительно немного отпустило. Пусть даже на пару минут. Пусть даже под маской.

Сумерки сгущались над городом, словно тянулись ко мне липкими пальцами — цепкими, вязкими. Я ехала молча, не включая музыку, не отвлекаясь на навигатор. Знала дорогу до боли, до тошноты. Серый поток машин сливался в единую реку, но я почти не замечала его. Мои мысли били тревогу — глухо, навязчиво, как сердце в ночи, когда ты просыпаешься от кошмара… и понимаешь, что кошмар — это реальность.

Пальцы судорожно сжимали руль. Колени дрожали, хоть я сидела. С каждой минутой дорога становилась будто длиннее, будто сам город пытался уберечь меня от того, что ждало впереди. Дом — не убежище, а клетка, в которую я снова возвращалась по команде судьбы.

Фасад подъезда показался за поворотом. Я притормозила, выдохнула. Сердце глухо стучало где-то в горле. Подъездная дверь с металлическим отливом уже была приоткрыта. Я знала — он ждал. Не просто ждал, готовился. И этот спектакль должен был начаться с его любимой сцены — «цветы и прощение».

Когда я вошла в квартиру, воздух был густым, как перед грозой. Он пах мёдом, розами и чем-то ещё — приторным, липким, фальшивым.

Антон стоял посреди гостиной, будто вырезанный из глянца: идеально выглаженная белая рубашка, чёрные брюки, лёгкая полуулыбка. В руках — огромный букет алых роз. Настолько алых, что в тусклом освещении коридора они казались почти чёрными. Как капли крови на белом полотне. Он слегка прихрамывал — еле заметно, но достаточно, чтобы это бросилось в глаза. Боль, прячущаяся за фасадом. И всё же он стоял ровно. Как будто каждое движение было заранее отрепетировано.

— Малышка… — произнёс он тихо, почти шепотом. — Я так скучал.

Я остановилась в дверях, как вкопанная. Сумка с ноутбуком медленно соскользнула с плеча и упала на пол с глухим стуком. Он подошёл ближе, протягивая мне цветы. Я не двинулась. В горле стоял ком, в груди — лязгало лезвие страха.

— Ты снова такая красивая… — продолжил он, поднимая руку к моему лицу. Его пальцы замерли у щеки, почти не касаясь. — Прости меня. За тот раз. Я больше не буду.

Я хотела сказать: «Ты всегда это говоришь». Я хотела крикнуть, сбежать, заколотить дверь изнутри. Но тело не слушалось. Внутри будто щёлкнул выключатель, и меня затопило холодом. Я взяла букет. Автоматически. Просто чтобы он не стоял с ним. Просто чтобы он не разозлился. Он шагнул ближе, коснулся губами моего виска. Я зажмурилась. Ничего не почувствовала — ни тепла, ни уюта. Только ледяную волну под кожей. Внутри была тишина. Гнетущая. Словно дом знал — снова начнётся. Снова будет боль. Только позже. Не сейчас. Сейчас — прелюдия.

— Я приготовил ужин, — шепнул он мне на ухо, с той самой мягкой, обволакивающей нежностью, за которой слышалось хищное дыхание зверя. — А потом… может, посмотрим наш любимый фильм? Как раньше.

Он сделал паузу, а потом тихо, почти невесомо добавил:

— Мне до сих пор больно, знаешь. Не только там, где ты меня ранила. — Его рука скользнула по боку, будто напоминая о шраме. — Но я ведь простил тебя. Потому что люблю. Даже когда ты пытаешься от меня убежать.

Я кивнула. Бессильно. Он улыбнулся.

Спектакль начался. А я снова играла в нём главную роль — куклы, у которой не спрашивают, хочет ли она.

Я вновь натянула улыбку — тонкую, хрупкую, как плёнку на глазах у куклы. Не настоящую. Не мою.

— Хочу сначала принять душ, — голос дрогнул едва заметно, но я тут же подавила это, заставила звучать спокойно. — Моё тело устало… Ему нужен отдых.

Он подошёл вплотную, будто не услышал — или не захотел услышать. Его пальцы медленно, с нарочитой небрежностью, потянулись к застёжке моего платья. Металл молнии зазвучал в тишине, словно выстрел. Он откинул ткань на плечах и склонился к шее, вдыхая запах кожи, как будто хотел впитать её, растворить в себе.

— Я буду ждать тебя, — прошептал он, его голос был мягок, как бархат… с лезвиями под ворсом. — Можешь не краситься… ты и так красива.

Пауза.

— У нас так давно ничего не было. А я… я твой муж, Влада. Я соскучился по своей красивой жене.

Каждое его слово — как шаг по тонкому льду. Поверхность глянцевая, ровная, почти уютная, но под ней — мрак, холод и дно. Я кивнула, не глядя ему в глаза. Сердце билось в груди в бешеном ритме, как птица, запертая в клетке, дверцу которой никто не собирался открывать.

В памяти вспыхнула та сцена — слишком ярко, слишком резко. Я вернулась с работы раньше обычного. Сломанный лифт, тяжёлые сумки, ключ в замке… и — ступор. Они были в моей кровати. В моей квартире. Смеялись. Он даже не вздрогнул, когда я вошла. Только лениво повернул голову и, как будто раздражённый самой ситуацией, прервался.

А потом — резкий удар. Не по щеке, по реальности. Хлёсткий, как пощёчина — и в прямом, и в переносном смысле. Он ударил меня. Пока та девушка, судорожно собирая одежду, выбежала из квартиры босиком, не глядя в сторону. А он… он остался. Как ни в чём не бывало. Как будто это я всё испортила.

Сейчас он стоял передо мной — с тем же лицом. Спокойным. Контролирующим. И каждое его слово скользило под кожу, как ледяной осколок.

— Я быстро, — тихо ответила я, словно из другого мира, и скользнула мимо него, в сторону ванной.

За дверью я облокотилась о раковину и зажмурилась. В горле стоял ком. Душ — моё единственное спасение. Теплая вода, как занавес между мной и этим домом. Как защита, пусть даже мнимая.

Я включила кран. Пар окутал комнату, как туман. Я вошла под струи и позволила воде течь по телу, будто она могла смыть всё — страх, отвращение, усталость. Но она не могла. Не смывала. И всё, что мне оставалось — это молчать. И ждать.

«А ведь тогда, все было иначе».

Это было весной. Той весной, когда всё казалось легче, когда я ещё смеялась по-настоящему, когда верила — не наивно, а всем сердцем. Мы были на его даче. Помню, как закат резал горизонт, будто медленно сгорал, и как вино в бокалах искрилось, отражая багряные переливы неба. Он сидел напротив, расслабленный, с лёгкой полуулыбкой, и смотрел на меня так, будто видел в первый раз. Видел — и не мог наглядеться.

— Ты вся из света, — сказал он тогда и едва коснулся моей щеки. — Не знаю, как вообще возможно чувствовать себя спокойно рядом с тобой.

Я смеялась. Тихо, искренне, спрятав глаза, чтобы он не заметил, как они блестят. Мне казалось, что в тот миг всё складывается правильно. Что я в безопасности.

Он подошёл ближе, медленно, будто боялся спугнуть. Его прикосновения были такими мягкими, что кожа будто пела. В этой тишине, наполненной вином, звёздами и его голосом, я не чувствовала ничего, кроме желания быть рядом. Быть с ним.

Он поднял меня на руки, как в кино, легко, будто я ничего не весила — и унёс наверх, в спальню. Я помню каждый его поцелуй. Неторопливый. Тёплый. Уверенный. Не было грубости. Не было темноты. Только нежность. Его слова звучали шёпотом у моего уха:

— Я никогда никого не хотел так, как тебя.

Я верила. Тогда — верила. Как ребёнок, слепо, бесповоротно. И когда мы остались наедине, и его руки скользили по моему телу, я не сомневалась ни секунды. Мы были единым целым. Я растворялась в нём, чувствуя себя нужной, любимой. Мне казалось, что с ним я могу всё.

Он держал мою руку, пока мы лежали, а потом сказал:

— Обещаю, я всегда буду рядом.

Я закрыла глаза и спряталась у него на груди. Мне хотелось остановить это мгновение. Сохранить его. Не отпускать. Я не знала тогда, что это обещание со временем станет клеткой. Что те же руки, что держали нежно, однажды будут сжиматься слишком крепко. Что взгляд, от которого замирало сердце, будет внушать страх. И что весна, которую я когда-то считала началом любви, обернётся прологом к моей тишине. Но в памяти — он до сих пор другой. Тот, каким я его когда-то любила. Хоть наш брак и не был заключён по велению сердца, я… тогда всё равно в него влюбилась.

Это было глупо, безрассудно — но как же по-настоящему. Я старалась не показывать, но сердце не лгало. Оно замирало каждый раз, когда он приближался. Оно билось чаще, когда он смотрел на меня, чуть дольше обычного, как будто пытался разгадать. Мне казалось, что я смогу растопить лёд, что он просто не умеет любить, но со мной — научится.

Я влюбилась в жесты, в слова, в обрывки внимания. В его редкие улыбки. В то, каким он мог быть, когда позволял себе быть настоящим. И этого крошечного, случайного «настоящего» мне хватало, чтобы строить замки из надежд.

Я убеждала себя, что он просто не привык. Что всё изменится. Что если я буду терпеливой, нежной, заботливой — он откроется.

Я не заметила, как вместо ключа к его сердцу в руке у меня оказался нож. Как вместо любви я приняла за истину иллюзию. Но в самом начале… я была в него влюблена. До боли. До дрожи в пальцах. До слепоты.

Я вышла из душа, капли воды медленно стекали по коже, как будто пытались смыть не только усталость, но и воспоминания. Пар заволок зеркало, и мне даже на секунду захотелось не вытирать его — не видеть.

Но я всё же провела рукой по стеклу и встретилась взглядом с отражением. Тело… моё тело. Когда-то я любила его. Любила свою фигуру, линию ключиц, изгиб талии, гладкость кожи. Теперь — всё это казалось чужим. Синие и бурые пятна — они уже почти исчезли, лишь легкие тени на поверхности кожи, но я видела их. Я помнила каждую точку, каждый след. Даже если их не осталось — я ощущала их фантомы.

Будто кожа сама не забыла. Будто тело шептало: смотри, помни, не прощай. И эта память в плоти причиняла боль — тихую, вязкую. Не ту, от которой кричат. Ту, от которой медленно стирается ощущение себя.

Я провела пальцами по плечу, где когда-то был яркий синяк, теперь — только лёгкая бледность. Но под кожей, глубже, чем может добраться взгляд, он всё ещё был. Я больше не чувствовала себя красивой. Я чувствовала себя выжженной. Но при этом — живой. Пока я видела эти фантомы — я знала, что ещё чувствую. А значит, ещё могу выбрать.

Вода уже остыла, капли на коже стали ледяными, а полотенце, которым я обернулась, казалось слишком тонким, чтобы защитить от холода, что поселился не снаружи, а внутри.

Я вышла из ванной в полумрак спальни. Комната тонула в сумерках и только приглушённый свет ночника отбрасывал тени по стенам. В этих тенях он сидел. Ждал.

Он поднялся навстречу — в белой рубашке, распахнутой на груди, с букетом роз, всё ещё нераспакованным, будто время застыло в мимолётной иллюзии заботы.

— Какая ты… — прошептал он, подходя ближе, убрав цветы в вазу. — Всегда такая… нежная после душа.

Я отступила на шаг, будто случайно.

— Я устала. Очень. Хочу просто лечь, Антон.

Он усмехнулся. Губы растянулись, но глаза остались холодными, стеклянными.

— Устала? — он наклонился, прикасаясь к моей шее губами. — У тебя ведь больше нет причин усталости, дорогая. Я дома. Я соскучился. Или ты забыла, что я твой муж?

Слова слипались в вязкий шёпот. Его руки уже скользнули под полотенце.

— Пожалуйста… — вырвалось у меня тише, чем хотелось. Почти беззвучно.

Он замер, но не отпустил.

— Пожалуйста? — переспросил он с усмешкой. — Ты же знаешь, что это часть брака. Или ты думаешь, я вернулся из больницы ради одиночества?

Я чувствовала, как земля уходит из-под ног. Ноги ослабели, плечи сжались. Тело застыло, будто снова стало куклой — послушной, выдрессированной. Лишь внутри — боль и пустота, обёрнутая в шелесты страха.

Он не бил. Не кричал. Он просто брал.

А я снова исчезала.

Смотрела в потолок, считала удары сердца, старалась не дышать слишком глубоко, чтобы не чувствовать. Чтобы не быть здесь. Не быть в теле, в этой комнате, в этом браке. И лишь когда тьма наконец поглотила комнату, я позволила себе дышать. Тихо. Разорванно. Снова целая — но разбитая внутри.

Шорох ткани. Его дыхание стало ближе — грубее, навязчивее. Я лежала, почти не дыша. Будто мёртвая. Будто, если не пошевелюсь — исчезну. Простыня, которой я прикрывала тело, была последней хрупкой крепостью между мной и тем, что он собирался отнять.

Антон навис надо мной — высокий, светловолосый, с лицом, которое когда-то казалось мне знакомым до боли. Светлые глаза… но в полутьме они становились тёмными, почти чёрными, как бездонные провалы. На боку — повязка, прихваченная пластырями. След от ножа. Мой след.

Он больше не напоминал человека, с которым я делила жизнь. Он был чем-то другим. Холодным. Упорным. Опасным.

Раздался резкий, короткий стук в дверь. Антон замер, как хищник, которому наступили на хвост.

— Что за… — прошипел он, резко выпрямляясь.

Сердце у меня в груди рвануло, словно изнутри его обожгли. Я приподнялась, спрятавшись за спинку кровати, судорожно вцепившись в простыню.

Стук. Ещё раз. Увереннее.

Антон мрачно натянул рубашку. Его движения были резкими, как у того, кто вот-вот сорвётся.

— Кто там, чёрт бы его драл… — пробурчал он зло, сжав кулаки, — сука, отвлёк меня.

Он пошёл к двери с тяжёлой походкой, будто уже знал: за ней — повод для ярости.

Я не дышала. На секунду мне показалось — это кто-то, кто знает. Кто-то, кто видит. Кто-то пришёл спасти меня.

Щелчок замка. Тишина. Глухой, обыденный голос за дверью:

— Доставка. Для Влады.

Пауза.

Потом — сухой ответ Антона:

— Я передам.

Антон вернулся с букетом алых роз, будто нёс оружие. Он сжимал его слишком крепко, словно держал за горло не цветы, а меня. Розы были свежие, пронзительно яркие, алые, как только что засохшая кровь. Лепестки — чуть влажные, будто плакали за меня.

Они были почти такими же, как те, что он подарил сегодня вечером. Те всё ещё стояли в вазе на столе, будто напоминание. Но эти… эти были больше. Темнее. Гуще, как вино, настоявшееся на чём-то неправильном. И явно дороже. Как будто он пытался перебить ими тот букет — стереть его, превзойти, затмить.

Я не верила своим глазам.

— У тебя появился кто-то? — хрипло бросил он, швыряя букет на постель. — Или это глупая шутка?

Я не ответила. Губы онемели. Пальцы дрожали, когда я нашла среди цветов тонкую карточку. Небольшой, плотный прямоугольник. Почерк чёткий, аккуратный, но с характером.

Между строчек будто сквозил холод.

«Ты сильнее, чем думаешь. Но в шкафу, под левой полкой — ты знаешь, что я нашёл».

Мир качнулся. Я прочла записку раз, потом второй. И на третьем прочтении в голове вспыхнуло: он знает.

Не просто следит. Этот человек был в доме. Был в моём шкафу. В моём мире. В том самом месте, куда я прятала себя настоящую — подальше от чужих глаз и даже от самой себя. Там, под левой полкой… лежал дневник. Маленькая серая тетрадь — с мыслями, страхами, подозрениями. С доказательствами. С болью. С признаниями, которые я ни разу не решилась озвучить вслух.

Никто не должен был её найти. Никто. Даже я порой забывала, что она вообще существует.

Антон вырвал карточку из моих рук. Читал быстро, не вникая, ожидая имя любовника или признание.

— Что за бред?! — пробормотал он, рывком распахивая дверцу шкафа. — Где чёрт возьми…

Я вздрогнула.

Он начал перебирать полки, шарить в глубине, заглядывать в коробки — и вдруг застыл. Полка была пустой. Той самой тетради не было. Я знала, что она должна лежать именно там. Я всегда клала её туда. И никогда не переносила.

На секунду я почувствовала облегчение. Но за ним сразу пришло нечто страшнее.

Дневник исчез. Кто-то знал, где искать. Кто-то читал. И теперь играл со мной в свою игру.

Меня охватила дрожь. Я была одновременно благодарна, что Антон не нашёл её — и в ужасе от того, что кто-то прикоснулся к ней. Кто-то, кто оставил мне розы, как прощальный букет. Или как обещание? Лёд прошёлся по позвоночнику. Руки стали ватными. Сердце гулко билось, как сирена под черепом. Но… где-то в этом ужасе было и другое чувство. Затаённая, дрожащая надежда. Кто-то знает. Кто-то слышит.

Он выпрямился, тяжело дыша, лицо потемнело. Потом снова схватил записку, сжал её в кулаке и, не раздумывая, бросил в пепельницу. Поднёс зажигалку — и огонь жадно лизнул бумагу, пожирая каждую строчку. Как раньше он сжигал мои письма, оправдания, просьбы.

Пламя трепыхнулось и исчезло, оставив лишь пепел. Но слова уже не исчезли. Они горели теперь во мне — врезанные в память, как клеймо.

«В шкафу, под левой полкой».

Значит, кто-то пришёл. Кто-то знает. И кто-то даёт мне шанс. Но и следит. А значит — у меня очень мало времени. Я тихо отодвинулась от Антона. Слишком тихо. Он этого даже не заметил. А внутри… бурлило всё. Страх, злость, боль, слабая, едва живая искра воли.

Я посмотрела на алые розы. И подумала: Кто ты, друг или монстр? Но какой бы ни была истина — ты стал моим единственным выходом.

Антон стоял, глядя на догорающую в пепельнице бумагу, как будто она могла сама объяснить, кто её написал. Пламя отразилось в его зрачках — тускло, мрачно, точно в глазах палача.

— Кто это? — тихо, почти ласково спросил он. — Кто из твоих бывших так поэтично решил появиться?

Я сжала руки. Так сильно, что ногти врезались в ладони. Хотелось соврать. Хотелось сказать, что это ошибка. Но внутри всё колотилось, как пойманная в ловушку птица. Он читал между строк, но не то, что было на самом деле.

— Я не знаю, — прошептала я, не глядя на него.

— Не знаешь? — его голос стал холоднее. — Ты хочешь, чтобы я поверил, что кто-то был в нашем доме, рыскал по шкафам, оставил цветы и эту чушь… и ты «не знаешь», кто это?

— Я… — горло пересохло, слова застревали. — Это мог быть кто угодно. Я же не слежу за тем, кого ты сюда приводишь, пока меня нет…

Он застыл. Повисла тишина — глухая, липкая, будто воздух в комнате стал дымом, от которого начинало жечь глаза. Потом он сделал шаг. И ещё. И оказался вплотную. Я чувствовала его дыхание — медленное, тягучее, пропитанное угрозой.

Его лицо оставалось каменным, но в глазах пульсировало что-то ледяное и чужое. Не вспышка — нет. Холодное, выверенное бешенство, от которого кровь стыла в жилах.

— Ты перешла черту, Влада, — сказал он почти шепотом, и провёл пальцами по моему подбородку. Почти ласково. Почти. — Или это ты решила поиграть в грязные тайны, шлюшка?

Я замерла.

— Это ты так благодаришь меня? — продолжил он, голос стал резче. — Пускаешь кого-то в свою постель, в наш дом, а потом делаешь вид, будто ничего не случилось? Думаешь, я не замечу? Думаешь, я не почувствую?

Он усмехнулся, перекатывая челюсть, будто сдерживая себя.

— Или ты просто захотела проверить, насколько глубоко можно гадить мне в душу, пока я валяюсь в больнице?

Рука его сжалась на моей шее — не больно, но достаточно, чтобы я почувствовала, как дрожит кожа.

— Скажи мне, Влада, кому ты раздвигала ноги, пока я умирал?

Я смотрела на него, как на незнакомца. Как на нечто, что вылезло из темноты с моим прошлым лицом. Страх вязко застревал в горле, но я не позволила себе отшатнуться. Только губы дрогнули — и я ответила, хрипло:

— Я никогда тебе не изменяла. Но, знаешь… иногда жалею, что не сделала этого.

Он замер. Миг — и я увидела, как в его глазах что-то перещёлкнуло.

— Сука. — Он выдохнул это почти спокойно, с кривой усмешкой. — Тогда скажи спасибо, что я ещё разговариваю с тобой, а не разбил башку об стену.

Я напряглась. Его рука дрогнула, но он не ударил. Вместо этого резко развернулся — и со всей силы опрокинул вазу с розами. Та, что стояла на столе с вечера, полетела вниз, разбиваясь об пол с хрустом стекла и мокрым шлепком лепестков. Алые, почти чёрные цветы разлетелись, как капли крови.

Я вздрогнула. Плечи инстинктивно дёрнулись, как будто удар пришёлся по мне. Он не обернулся. Молча достал сигарету, закурил, выдохнул дым в сторону окна. И пошёл — прихрамывая, как всегда после больницы. К двери. Прочь.

Я осталась в комнате. В осколках. В сыром запахе цветов и табака. Простыня — моя единственная защита — прилипла к телу, и я сильнее укуталась в неё, будто ткань могла заглушить ту дрожь, что пробиралась внутрь, до самых костей.

3 глава

Она

Что-то внутри меня не умолкало. Глухой, отчаянный зов, словно чей-то голос, застрявший между сном и явью, шептал: тот мужчина из гольф-клуба… он неслучаен. Его взгляд, манера держать себя, холодная ухмылка — всё в нём оставляло послевкусие, как от недопитого бокала вина, в котором что-то растворено. Я не знала, что именно меня цепляло, но чувствовала кожей: он связан с тем, что происходит.

Поэтому я не могла позволить себе пропустить сегодняшний день. Что бы ни случилось — я должна была быть там. Хоть чуть-чуть приоткрыть завесу.

Антон с тех пор не устраивал сцен. Он будто стер из памяти тот вечер, перевернул и сжёг страницу. Снова стал безразличным, снова перестал меня замечать. Ходил по дому, как тень, не глядя в глаза, не задавая лишних вопросов. Мы говорили только по делу. По утрам — пара слов, вечером — тишина.

А потом он и вовсе начал исчезать. Исчезать из дома, из жизни, из моего пространства. Возвращался поздно, тихо, скользя в квартиру, как вор. Его шаги были неуверенными, движения — ленивыми, но от него ощутимо тянуло алкоголем и женским парфюмом. Слишком сладким, вызывающе дешёвым — чужим.

Я слышала, как он заходил в спальню, думал, что я сплю, и, не раздеваясь, ложился рядом. Но я не спала. Я лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок, где отражались красные огоньки от сигнализации. Казалось, они мигали мне в такт сердцу. Ты ещё здесь, ты ещё дышишь… пока.

Между нами была не просто пропасть — пустота, которую уже ничем не заполнить. Мы жили в одной коробке из бетона, но находились в разных мирах. И если раньше я всё ещё пыталась вернуть нас, то теперь… теперь я просто ждала.

Ждала ответа. Ждала знака. Ждала — его. Того, с кем встретилась на поле, где под ногами хрустела утренняя роса и звучали чужие советы, а в груди зреет предчувствие, как удар грома перед бурей.

Сегодня я должна узнать. Что-то. Хоть что-то. Иначе — я сойду с ума.

Я вновь приехала на площадку, всё так же притворяясь, будто гольф — просто хобби. Будто я здесь ради расслабления, ради ударов по мячам, ради свежего воздуха и пустоты в голове. На деле — я искала его.

Каждое утро здесь начиналось одинаково: лёгкий ветер треплет флаги, солнце слепит глаза, коротко стриженая трава будто шелестит под ногами. Но сегодня утро было другим. В воздухе стояла особенная, электрическая тишина. Такая, которая бывает перед грозой. Или перед откровением.

Я стояла у клубхауса, сжимая перчатки и нервно оглядывая поле. Сердце стучало в груди не от волнения перед игрой — от ожидания. Он появится? Или всё это — игра моего воображения? Может, я приписала ему слишком многое? Может, просто отчаянно нуждалась в том, кто напомнит, что я ещё жива?

Я медленно пошла по знакомой дорожке к дальнему участку поля. Те же кусты, та же тень от навеса. И… та же фигура.

Новичок.

Он снова был там. Тот же светловолосый парень с открытым лицом и мягкими глазами. Но на этот раз — он уже не казался таким беспомощным. Его движения стали увереннее, замах точнее, даже осанка стала более прямой. Клюшка ложилась в его руки, как продолжение тела. Он больше не напоминал «вафельку», как я мысленно окрестила его в первый день. Он — учился. И кто-то явно учил его хорошо.

Я остановилась, наблюдая издали. Его снова окружали те же трое — двое мужчин и женщина, возможно, тренеры, а может, охрана, или… кто-то ещё. Но главное — среди них его не было. Того самого. Таинственного.

Я чувствовала разочарование. Как будто пришла на свидание, на которое забыли прийти. Или не собирались вовсе. Но внутренний голос не умолкал. Это не просто так. Что-то в этой картине было слишком упорядоченным, слишком выстроенным. Новичок был ключом. Или пешкой?

Я стиснула зубы, надевая перчатку и направилась к свободному участку поля. Я не отступлю. Не сейчас. Пока я не узнаю правду — я не остановлюсь. Пока не пойму, зачем он появился — буду возвращаться. Пока не услышу его голос — буду искать глазами каждого, кто смотрит чуть дольше, чем положено.

И вдруг я почувствовала взгляд. Не новичка. Не тренера. Другой. Из-за спины. Из тени. Из глубины деревьев, отделяющих гольф-поле от служебной части. Мурашки пробежали по позвоночнику, и рука дрогнула на рукоятке клюшки. Он здесь. Я чувствую. Я выпрямилась и медленно обернулась.

Он стоял в тени, чуть поодаль от поля, возле декоративных елей, там, где обычно никого не бывает. Чёрная водолазка, тёмные брюки, перчатки. Он выглядел не как человек — как тень, материализовавшаяся на фоне золотого солнца. Черты — вырезанные, словно из камня. Взгляд — пронзительный.

Глаза… голубые, но холодные, глубокие, будто могли видеть сквозь кожу и не отводились даже тогда, когда хотелось отступить. Он не улыбался. Но во всём его облике было что-то… магнитное. Опасное. Живое в своей тишине.

Я медленно пошла к нему. Ни одного слова. Только мои шаги по идеально подстриженному газону. Клюшка в руке — не аксессуар, оружие.

— Ты следишь за мной? — голос был твёрдым, но внутри всё скручивалось в тугой узел.

Он посмотрел так, будто уже знал этот вопрос. Как будто ждал его.

— А если да? — его голос был тихим, почти обволакивающим. Вязкий, как дым, в который можно вдыхать яд.

Я остановилась в нескольких шагах, чувствуя, как клюшка дрожит в руке. Где-то совсем рядом, не к месту, щёлкнул мяч новичка — резко, звонко, как выстрел. Я вздрогнула. Он — улыбнулся. Уголком рта. Почти лениво. Почти с насмешкой.

— Ты получаешь цветы… записки… А теперь — приходишь сюда. Опять. Значит, ты тоже ищешь.

— Ты был у меня дома? — Я шагнула ближе, слова вырвались резко, как удар. — Что ты там искал? Кто тебе позволил вообще прикасаться к моим вещам?!

Он не ответил сразу. Ветер качнул еловые ветви за его спиной, и на миг он стал похож на статую, вырезанную из тени. А потом, спокойно, почти ласково, сказал:

— Ты не запираешь дверь. Только мысли. А я умею открывать и то, и другое.

У меня похолодели пальцы. Я сжала клюшку крепче. Если бы он сделал шаг — я не уверена, что удержалась бы.

— Кто ты? — прошептала я.

Он молчал.

Потом медленно подошёл ближе, не касаясь, но оставляя ощущение, что расстояния, между нами, больше нет.

— Не бойся меня, Влада.

Он знал моё имя. Это было не удивление — это был удар.

— Кто тебе рассказал обо мне?

— Ты сама. Точнее — всё, что ты не говоришь. Твой взгляд. Твои шаги. Твои шрамы.

Он чуть склонил голову, и взгляд скользнул по моему запястью — именно там был старый, почти исчезнувший след от той ночи.

— Я видел таких, как ты. Слишком сильных, чтобы просить помощи. Слишком одиноких, чтобы позволить себе быть слабой.

Моя грудь сжалась. Он говорил так, будто… будто знал, каково это — жить в страхе, но улыбаться. Держаться на плаву, когда всё внутри тонет.

— Ты не ответил. Кто ты?

Он сделал ещё шаг. И теперь между нами была лишь тень.

— Тот, кто пришёл, когда все остальные отвернулись. Ты ещё не знаешь, что это значит. Но узнаешь.

С этими словами он развернулся и исчез за елями, как будто растворился в воздухе. А я… я стояла, стиснув клюшку, с бешено бьющимся сердцем, и не могла понять, что страшнее — его появление… или его исчезновение.

— Подожди! — выкрикнула я, когда его силуэт начал растворяться между елями.

Голос сорвался с губ сам, без обдумывания, почти с отчаянием. Я шагнула вперёд, затем быстрее — побежала. Под ногами мягко хрустела трава, листья цеплялись за обувь, волосы выбились из укладки, но я не останавливалась.

— Эй! Кто ты, чёрт возьми?! — закричала я, голос эхом отозвался в тишине парка.

Я свернула за деревья — он должен был быть здесь. Прямо здесь. Но… пусто. Как будто его и не было вовсе. Ни шагов, ни звука, ни движения — только тень, оседавшая на землю.

— Где ты?! — прошептала я, крутясь на месте, стараясь пробиться взглядом сквозь густую зелень. Всё замерло.

И тогда я услышала — шорох.

Легкий, почти невесомый, но чужой. За спиной. Я резко обернулась, сердце вбилось под горло, и в тот же миг кто-то схватил меня за руку. Сильно. Грубо. Рывок — и я едва удержалась на ногах, выронив клюшку.

— Ах! — вырвалось из груди, но крик захлебнулся.

Передо мной не было лица. Только капюшон, маска, только черное и пугающе бесшумное присутствие. Меня потянули назад, резко, как куклу. Пальцы сдавили запястье, как тиски.

— Отпусти! — я ударила свободной рукой в грудь нападавшего, но тот не отреагировал.

Я дернулась, еще раз, сильнее — ногой в пах. Он отшатнулся, на миг отпустил. Этого было достаточно. Я вырвалась, в панике схватила клюшку и отпрыгнула назад.

— Кто ты?! — закричала я, грудь сотрясалась от паники.

Человек в маске стоял в тени деревьев, молча. Как призрак. Потом, не произнеся ни слова, он исчез в густой тени, как будто стал её частью.

Я осталась одна. Листва чуть колыхалась. Воздух стал холодным, липким. Грудь сдавило, дыхание сбилось. Мои пальцы дрожали на клюшке, и я чувствовала — где-то между страхом и адреналином родилось новое чувство. Инстинкт. Что-то внутри подсказывало: это не случайность. Это — предупреждение.

И в ту же секунду я заметила: у моих ног, аккуратно под веткой ели, лежал новый алый бутон розы. Один. Как метка. Как след. Как вызов.

Когда я добралась до машины, вся трясущаяся, на экране телефона мигало уведомление. От него.

Антон:

«Надеюсь, подарок понравился. И… ты правда думаешь, что я не замечаю, когда ты начинаешь искать что-то на стороне? Не делай глупостей, Влада. Второго предупреждения не будет».

И тогда всё встало на свои места. Нападение. Не просто совпадение. Это был он. Он знал, куда я поехала. Он следил. Он подослал кого-то… Или это был он сам?

Меня сотряс озноб. Мир медленно трескался, как тонкое стекло под сапогом. Он больше не просто опасен. Он контролирует даже мои страхи.

Внутри бушевал хаос. Сердце колотилось так яростно, будто хотело вырваться из груди. Пальцы дрожали, как листья на ветру, а дыхание было рваным, прерывистым — словно я пробежала марафон, хотя просто стояла, сжимая в ладони телефон, на экране которого горели строки от Антона.

Страх. Острый, леденящий, глубинный — не просто за себя. За разум. За остатки контроля, который ускользал, как песок сквозь пальцы. Моя кожа покрылась мурашками, не от холода — от осознания. Он знал. Он следил. Он предупреждал. И я больше не могла убеждать себя, что это случайность, паранойя, выдумка.

Боль. Не физическая — нет, мое тело привыкло к боли. А внутренняя. Сильная, как волна, которая сбивает с ног и тянет на дно. Всё, что я считала своей опорой, — рушилось. Он манипулировал, играл, вытягивал её душу по капле.

Обида. За себя — ту наивную, что когда-то верила, что его можно полюбить. За ту девушку, что когда-то восхищалась его вниманием, гордилась его улыбкой. И сейчас… презирала себя за это.

Гнев. Не сразу, не резко, но он начинал тлеть где-то глубоко, как искра в сухой траве. Ещё не пламя, но уже не безмолвие. Я стиснула зубы, почувствовав, как лицо заливает жар. В его сообщении не было любви. Там была угроза. А я так устала бояться. И где-то, под всем этим, затаилась решимость. Не яркая. Не героическая. Уставшая. Но настоящая.

Он хочет, чтобы я сломалась? Он не знает, как долго я училась терпеть. Но и не знает, на что способна та, что больше не хочет терпеть.

Я подняла глаза. Отражение в зеркале машины смотрело на меня с новой холодной тенью в зрачках. Во мне ещё жила боль — но рядом со мной вставала тишина. Такая, из которой рождается действие.

Дорога домой в этот вечер казалась особенно долгой. За окнами автомобиля сгущались сумерки, небо затягивалось тяжелыми тучами, словно что-то надвигалось — не просто дождь. Что-то другое. Неспокойное.

Я держала руль крепко, даже слишком — пальцы побелели от напряжения. Радио молчало. Музыка в такие моменты казалась издевкой над внутренним напряжением, которое вибрировало в каждом нерве. Я старалась дышать ровно, переключая внимание на дорогу.

Но что-то не давало покоя. Необъяснимое ощущение, будто кто-то рядом. Где-то позади. Как холодный взгляд в затылок. Я мельком глянула в зеркало заднего вида. Чёрная машина. Та же, что была за мной ещё у выезда с гольф-клуба. Совпадение? Возможно. Но я свернула, и машина — за мной. Не ускорилась, не приблизилась — просто ехала. Слишком ровно. Слишком тихо.

Сердце стало стучать чаще. Я ускорилась — и он ускорился. Я сбавила ход — и он сбавил.

— Нет, — выдохнула я, чувствуя, как по позвоночнику пробегает дрожь. — Нет, нет, нет…

На перекрёстке я резко повернула — не по привычному пути, а в сторону старого микрорайона. Сердце гулко бухало в груди. За мной. Он всё ещё был за мной.

Это не Антон. Или… это он? Он знает, где я была. Может, следит. Может, хочет…

Паника начала душить, как руки на горле. Я попыталась не думать, не терять контроль. Ещё один поворот — машина осталась на месте. Исчезла.

Я остановилась, резко выдохнула и сжала руль. — Прекрати… Это просто совпадение. Просто… игра разума…

Но тело не верило. Ни капли. Грудь сдавило. Плечи поднялись от напряжения. Я почувствовала, что всё внутри натянуто как струна. В этот момент мой телефон завибрировал на пассажирском сиденье. На экране мигало имя: Антон.

Я замерла. Потом, медленно, дрожащей рукой, взяла трубку.

— Да? — мой голос прозвучал чужим, как будто говорила не я. Словно издалека, сквозь вату.

— Где ты? — его голос резанул, как лезвие. Холодный, натянутый, как струна. — Я жду. Ужин остынет. Или ты решила поиграть в прятки? Надеюсь, ты не заблудилась по дороге в собственный дом?

Каждое слово — как капля кислоты. Голос был сдержанным, но за этой сталью чувствовалась дрожащая злость, будто он вот-вот взорвётся.

— Или ты думаешь, что можешь вытирать об меня ноги и всё сойдёт с рук? — добавил он, и в его тоне что-то треснуло. Почти незаметно. Но я услышала.

Я сглотнула. Не ответила. Просто сбросила вызов. Пальцы дрожали, будто в них пульсировало электричество. Телефон обжигал ладонь, как раскалённый металл.

И тогда я снова посмотрела в зеркало.

На углу квартала, прямо под фонарём, который тускло мерцал в полумраке — она всё ещё была там. Та же машина. Та же тень. Слишком неподвижная, слишком тихая. Словно часть пейзажа. Словно кто-то хотел, чтобы я перестала замечать.

Свет фар был потушен. Окна — чёрные.

Но я чувствовала… чей-то взгляд.

Как будто в темноте кто-то дышал в унисон с моим страхом. Как будто внутри салона кто-то сидел, не мигая, не двигаясь, просто ждал.

Наблюдатель. Не курьер. Не случайный водитель. Кто-то, кто знал, что я посмотрю.

Шея онемела от напряжения. Я резко отпрянула от стекла, будто само его прикосновение обожгло. Руки дрожали. Салон машины внезапно стал тесным, как клетка. Ремень давил на грудь. Панель приборов, зеркала, даже сиденья казались бумажными. Хрупкими. Беспомощными.

Как и я — запертая внутри металла, под взглядом, которого не было видно, но он был.

Я вдавила педаль газа, как будто это могло стереть страх, который уже прочно поселился в груди. Шины взвизгнули, автомобиль рванул вперёд, как испуганный зверь, но разум отказывался подчиняться — мысли прыгали, спотыкались, мешались одна с другой. Меня трясло. Я не помнила, как именно повернула к дому — ехала на инстинктах, как загнанная лань, у которой на хвосте охотник.

За спиной темнота становилась плотнее, будто сама ночь знала, что я в опасности. Всё вокруг выглядело чужим. Даже знакомые улицы, тусклый свет фонарей, серые фасады домов — всё казалось ненастоящим. Искривлённым. В этом мире что-то сломалось. И я была в самом эпицентре.

На повороте к дому я снова глянула в зеркало. Машины не было. Пусто. Но от этого стало только хуже. Он мог выйти. Он мог быть уже рядом.

Я резко свернула к своему подъезду, не глуша мотор. Взяла телефон, дрожащими пальцами активировала камеру и направила её на заднее стекло, будто глупая иллюзия экрана могла меня защитить. Ничего.

Пусто.

Но сердце кричало: не доверяй глазам.

Я выскочила из машины, не запирая дверь, и почти бегом кинулась к подъезду. В руке всё ещё сжимала розу — зачем-то схватила её, прежде чем выбежать, будто она могла чем-то помочь, защитить, напомнить, что всё это — не сон.

Дверь захлопнулась за спиной с гулким щелчком. Пальцы не слушались, когда я пыталась набрать код на домофоне. Раз. Два. Три попытки.

Наконец, замок щёлкнул. Я ворвалась внутрь, побежала вверх.

И тогда раздался щелчок.

Словно кто-то только что тоже захлопнул дверь за собой. В подъезде повисла зловещая тишина. Только мое тяжёлое дыхание и гул крови в ушах.

— Кто здесь? — мой голос был сорванным, чужим.

Шаги снизу становились всё ближе. Гулкие, настойчивые, как пульс, бьющий в висках. Я поднималась по лестнице — ступень за ступенью, сжимая в ладони алую розу. Ту самую, что оставили мне в гольф-клубе в момент, когда всё изменилось.

Лепестки мялись в кулаке, но я не отпускала. Она казалась единственным, что связывало меня с ответами. Или хотя бы с логикой.

Шаги приближались. Он тоже поднимался. Быстро. Торопливо. Гнался.

Я почти бежала — по скрипящим ступеням, через затхлый воздух подъезда, в сторону спасения или ловушки — я ещё не знала. Добралась до этажа. Заколотила в дверь.

Щёлкнул замок. Антон открыл.

Я бросилась внутрь — инстинктивно, как зверёк, спасаясь от пожара. Вжалась в него, дрожа, как будто он мог защитить. Но уже в следующую секунду меня ободрало изнутри: я знала, кто он есть.

Знала, что всё это — цветы, записки, чужой взгляд в темноте — его рук дело. Или, по крайней мере, часть его игры. Но… была ещё другая тень. Кто-то, кто наблюдал. Ждал. Двигался сквозь мою жизнь тише, чем Антон. И эта неизвестность пугала сильнее, чем даже его ярость.

Я резко оттолкнулась от него. Сделала шаг назад.

Он не удивился. Только усмехнулся. И, увидев розу в моей руке, склонил голову набок — как хищник, играющий с добычей.

— Ах, ты всё-таки забрала её. Цветок. А я уж думал, тебе не до сентиментальностей. Но нет, смотри-ка — прижала, как сердце.

Он сделал шаг ближе, глядя на меня с мерзким удовольствием.

— Тебе ведь нравится, да? Этот холод по спине. Это чувство, когда тебя ищут, трогают, читают. Как будто кто-то смотрит, даже когда ты спишь.

Он наклонился чуть ближе, его голос стал почти шёпотом:

— Ты дрожишь, но не уходишь. Может, потому что внутри ты такая же, как я? Может, тебе это даже… нравится?

Я застыла. Не от слов. От пустоты за ними. От того, как спокойно он это говорил, будто речь шла не обо мне — а о предмете в витрине.

И всё же… даже сейчас, даже в этом аду, я чувствовала: кто-то ещё есть. Кто-то, кто смотрит иначе. Без звука. Без запаха. Без следов. И именно это — пугало меня до онемения.

Антон был монстром, но понятным. А тот, кто крался в тени — был вопросом без ответа.

4 Глава

Он

Он пришёл тихо. Почти бесшумно, как хищник, крадущийся в сумраке. Дверь в квартиру скользнула за ним, будто сама боялась нарушить тишину. Снаружи был день, но в его жилище всегда царила ночь — плотные, тяжёлые шторы не пропускали ни одного луча. Свет раздражал его, будто оголял то, что должно было оставаться в тени.

Он прошёл внутрь, размеренно, почти церемониально. Его шаги были мягкими, как у человека, который слишком долго жил в напряжении — или слишком многое скрывал. На секунду он замер, прислушиваясь, будто ощущал что-то в воздухе: слабое дыхание, дрожь в пространстве, след чужого присутствия. Но, не найдя ничего, продолжил путь.

Комната, в которую он вошёл, находилась в самом конце коридора. Серая дверь, ничем не выделяющаяся, кроме одного — массивного замка, который он всегда запирал на ключ. Ключ хранился при нём — на цепочке, спрятанной под рубашкой, прямо у сердца.

Он вытащил его, словно выполняя ритуал. Щелчок. Запах пыли и чего-то железного, чуть сладковатого — как у запёкшейся крови. Комната не имела окон. Только стены, полки, и воздух, наполненный невыносимой тишиной. Здесь никогда не звучала музыка, не смеялись, не дышали свободно.

Он вошёл и закрыл за собой дверь. Щелчок — теперь он снова один, наедине с тем, что прятал от мира. На полке лежала фотография. Женщина. Каштановые волосы, взгляд — как у загнанного зверя. Пальцем он медленно провёл по стеклу.

Щелчок выключателя не дал света — лампа в комнате горела тускло, словно и она боялась освещать то, что пряталось внутри. Когда глаза привыкли к полумраку, стало видно: одна из стен… была вся в фотографиях.

Десятки. Сотни.

Каждая из них — Влада. Разные ракурсы, разное время. Где-то она идёт по улице, держа кофе с мятным сиропом. Где-то стоит в лифте, на телефонном звонке. Где-то выходит из душного офиса — уставшая, хрупкая, но с натянутой улыбкой. Были и более личные кадры — моменты, которые она считала своими, сокровенными. Снятые с расстояния, через окна, с камеры, спрятанной в тени.

Некоторые фото были чёрно-белыми, на них Влада казалась ещё более отстранённой, как призрак, застывший в своей реальности. У других — края были обожжены, словно кто-то не смог сдержать эмоций. На одной из центральных — она в гольф-клубе, замахивается для удара. Лицо сосредоточенное, сильное. Рядом приколота записка, вырезанная буквами из журналов:

«Ты слишком красива, чтобы быть с ним».

Ниже — кадры, где она смеётся с Карин, сидит в кафе, идёт по ночному городу. Кто-то следил. Долго. Методично. С одержимостью.

На краю стены висел старый полароид. Рядом — красной нитью была выведена линия, тянущаяся к центральной фотографии. На ней — Влада, спящая. Чужой объектив поймал её в самой беззащитной позе.

Он подошёл ближе, пальцем провёл по её лицу на снимке, точно по стеклу иконы. Его глаза горели в полумраке — не просто жаждой, не просто одержимостью. Там было нечто большее. Искажённая, болезненная любовь, переплетённая с ненавистью.

— Он не заслуживает тебя, — прошептал он. — А я… я уже рядом.

Он встал перед стеной, как перед алтарём. В комнате было так тихо, что слышно было, как трещит под пальцами его кожа — он сжимал кулаки, ногти впивались в ладони. От дыхания на фото осела испарина — он был слишком близко, почти касался её изображения губами.

— Ты не понимаешь, да? — прошептал он, голос дрожал, будто на грани. — Я был рядом. Всегда. Когда ты плакала в машине — я стоял в переулке напротив. Когда ты говорила с отцом по телефону — я слышал каждое слово. Ты даже не догадываешься, как часто я спасал тебя… от него. От других. От самой себя.

Он начал ходить по комнате — кругами, нервно. Как зверь в клетке.

— Антон… — он скривился, как от боли. — Он не видит тебя. Не слышит. Он не знает, как ты отворачиваешься ночью и тихо плачешь в подушку. Как ты смотришь в зеркало и ищешь ту, которой уже нет. Я вижу. Я всё вижу.

Он остановился у стола. Тишина вокруг была почти стерильной — как в операционной.

На поверхности стола лежали две тетради. Серая — её. И чёрный блокнот — его.

Листы внутри блокнота были исписаны до краёв:

Влада, Влада, Влада…

Одержимая каллиграфия. Чёткие строчки, без сбоев, будто каждая — часть заклинания, которое должно удержать её рядом. Или под контролем.

Он аккуратно раскрыл её тетрадь. Серую, мягкую, тёплую на ощупь.

Страницы были исписаны плотно, исповедально. Словно она держалась за эти слова, чтобы не утонуть. Будто чернила могли удержать её рассудок от разрушения.

Он читал не просто строки — он читал её.

Раздевал до внутренностей, до нервов, где прятались шрамы — не только на коже, но и в мыслях.

И всё это — на его столе. В его квартире. Под его рукой.

Шрамы. Синяки. Мысли, которые она боялась произнести вслух. Фотографии, вклеенные неровно, в спешке. Следы боли, отчаяния.

Он читал внимательно. Не пропуская ни строчки. Не потому что сочувствовал. А потому что изучал.

Он знал, насколько глубоко она прячет настоящую себя. Он видел, как она улыбается на людях и молчит ночью.

Ему был знаком этот почерк. Он уже держал в руках платок, обронённый ею у клиники. Он знал аромат её духов, потому что опустошённый флакон теперь лежал перед ним. Как доказательство.

Той ночью он пробрался в её квартиру. Дубликат ключей — как пропуск. Он сделал его заранее. Но она пришла раньше, чем обычно. Он не успел уйти.

В темноте он затаился — в углу, где пыль не двигалась годами. Она не включила свет. Двигалась осторожно, как будто что-то чувствовала. Он наблюдал, как она достала шокер. Огляделась. Прошла мимо. Не заметила. Но он почувствовал, как она дрожала.

Потом — резкий сон. Он знал, во сколько она засыпает, если была вымотана. Знал, когда её тело сдаётся.

Он вышел из укрытия. Взял её телефон. Удалил сообщение от Антона — одним движением пальца, как пыль с экрана. Поставил будильник. Накрыл её одеялом. Ушёл.

Теперь он снова здесь. У себя. В тишине. В безопасности.

За столом — его столом, строгим, выверенным, покрытым царапинами от постоянного напряжения пальцев.

Он собирал её по частям. Тихо. Терпеливо. Изнутри.

Он знал, как она ходит, как дышит, какие звуки издаёт её смех, когда она одна, и какую интонацию принимает голос, когда лжёт.

Она даже не знала, как давно он уже здесь. Не просто в её жизни. Внутри неё.

А всё, что казалось случайным… Было запланировано. Холодно. До последней капли чернил.

— Если бы ты знала, сколько ночей я не спал. Сколько раз я хотел подойти… Но ты бы испугалась. Тогда. Было рано.

Он сел в кресло, провёл рукой по лбу — пот стекал по вискам, но глаза оставались сосредоточенными, как у охотника. На столе замигал экран ноутбука — включён был режим видеонаблюдения. Несколько окон и в каждом — изображения с разных камер. Один из них — подъезд дома Влады.

Он наклонился ближе, и уголки губ приподнялись.

— Скоро всё изменится. Ты поймёшь, что я не враг… я — единственный, кто тебя действительно любит.

Он замер. А потом добавил — тихо, почти благоговейно:

— Я спасу тебя. Даже если ты этого не хочешь.

5 глава

Она

— Ты это куда намылилась с утра пораньше, а? — голос Антона резанул, как стекло. Громкий, настойчивый. За его мягкой интонацией пряталась ярость, скребущая по внутренностям. — У тебя ж вроде выходной. Или ты теперь по ночам отсыпаешься, чтобы утром к любовничку бегать?

Он стоял в дверях спальни, опершись на косяк, скрестив руки на груди. Смотрел прямо на меня — через зеркало, как хищник, готовый к броску.

Я не обернулась. Пыталась сохранить спокойствие, продолжая двигать кистью по скуле, но руки предательски дрожали.

— Я еду к родителям. Обещала давно. Ты сам говорил — надо.

Мой голос был ровным, почти бесцветным. Только по дыханию можно было заметить, что во мне всё стягивалось в тугой узел.

Антон хмыкнул. Холодно. С отвращением.

— Странно, что я, оказывается, теперь в доме как мебель. Ни тебе сказать, ни предупредить. Или, может, это ты сейчас мне сказку рассказываешь, Влада? А сама бежишь к кому-то, кто «понимает»?

Он сделал шаг в комнату. Атмосфера мгновенно сгустилась. Как будто в воздухе не хватало кислорода.

— Ты меня за идиота держишь? Смотришь в зеркало, наводишь красоту, а сама уже мысленно с другим под одеялом. Где ты была позавчера до десяти вечера, а? Что это за «поздние совещания» внезапные?

Я сжала флакон туши в руке так крепко, что побелели костяшки.

— Не начинай, Антон, — проговорила я, не оборачиваясь.

— О, нет, родная, — процедил он, и в этом слове было столько презрения, что хотелось вытереть кожу. — Это ты всё начала. Сама вывернулась. Сама напросилась. И теперь не прикидывайся святой, Влада. Не выйдет.

Я чувствовала, как его взгляд прожигает мне затылок. Внутри, в желудке, завязался тугой, липкий узел. То самое ощущение, когда знаешь — сейчас будет хуже. Не сразу. Но будет.

— Мы договаривались давно. Мамина выпечка — я не могла отказаться, — попыталась я выдать ровный голос, даже добавила дурацкую полуулыбку в зеркало. Звучало фальшиво. Даже для меня.

Антон хмыкнул, и в этом звуке было презрение и усталость убийцы, которому надоело играть в заботу. Он подошёл ближе, положил руки мне на плечи. Слишком крепко. Не ласково.

— Мамина выпечка, значит… — его губы почти коснулись уха, и дыхание обожгло кожу холодом. — Интересно, ты и перед этим хмырём так же отмазываешься? Или у него не мама печёт, а ты?

Я резко отстранилась, сердце застучало в горле.

— Не смей так со мной говорить, — прошипела я.

Он улыбнулся — тонко, мерзко.

— О, прости, принцесса. Забыл, что ты теперь у нас вся такая правильная. Только вот не задерживайся у «родителей», ясно? А то вдруг кто-то другой начнёт скучать. И, сама понимаешь… у меня плохая фантазия. Но очень хорошие руки.

Я кивнула. Глотнула. Не сказала ни слова. Внутри всё сжалось, как в тисках. Я знала — он не верит. Он почти всегда знал, когда я говорю не всю правду. Но хуже было не это. Хуже — что он никогда не спрашивал дальше. Он ждал. Достаточно долго, чтобы потом ударить там, где больнее всего.

— Конечно, не задержусь, — прошептала я, нанеся помаду и улыбнувшись себе в зеркало. Улыбка вышла аккуратной, почти идеальной. Но в глазах — треснула.

Он посмотрел на меня чуть дольше обычного. Будто что-то пытался уловить — интонацию, дрожь, скрытый смысл. Потом отступил, всё так же медленно, и вышел из ванной, не сказав больше ни слова.

Дверь за ним не хлопнула. Он всегда двигался бесшумно — как хищник. Это было даже страшнее.

Я выдохнула только спустя минуту, когда услышала, как с кухни потекла вода — он наливал себе кофе или делал вид, что делает это. Я торопливо закончила макияж, скрывая следы ночного страха и усталости — свои багрово-серые круги под глазами, тонкие синеватые прожилки у висков. Улыбка была готова. Маска — снова на лице.

Обручальное кольцо, я отчего-то решила его надеть. Оно холодило кожу, как металл в моросящий дождь. Казалось, его внутренняя сторона была из крошечных, невидимых шипов — не ранящих до крови, но делающих каждое движение ощутимым напоминанием. Напоминанием, кому я принадлежу. Напоминанием, что свобода — это лишь иллюзия, тонкая, как паутина в утреннем свете.

Снимать было страшно. Не потому что я не хотела — я мечтала об этом, а потому что знала: за этим жестом не последует облегчение. За ним начнётся не холодная тишина, а буря. Не молчаливое разочарование, а взрыв — гнев, подозрения, удары. Он не даст уйти спокойно. Он не даст сделать даже шаг в сторону.

Я уже не знала, что хуже: его пустой взгляд сквозь меня или взгляд, в котором разгорался огонь. Порой хотелось, чтобы он просто исчез. Растворился в ночи. Исчез навсегда. Но кольцо всё ещё было на пальце. И я всё ещё жила в клетке, позолоченной снаружи и ржавой изнутри.

Сумка уже стояла у двери. Лёгкий парфюм с нотками кофе и сандала — мой щит, мой запах. Я бросила последний взгляд в зеркало. Там была женщина, которая всё ещё пытается притвориться, что живёт обычной жизнью.

В коридоре пахло кофе. Антон стоял, облокотившись на косяк, с чашкой в руке. Он посмотрел на меня внимательно, слишком внимательно.

— Передай привет родителям, — сказал он, слишком буднично, слишком ровно. Но взгляд не отрывался от меня, словно высчитывал, вру ли. — И… — он выпрямился, подбородок чуть дёрнулся вверх. — Если будет невкусно, можешь не возвращаться.

Я усмехнулась — вымученно, как на автопилоте.

— Тогда мне придётся остаться у них на месяц, ты же понимаешь.

Он не рассмеялся. Не сдвинулся с места. Только уголок губ приподнялся в имитации улыбки. В глазах — ни намёка на шутку. Только пустота и раздражение, как у хищника, которому не дали доесть.

— Главное, — медленно произнёс он, — чтобы ты осталась именно у них. А не… у кого-то, кто оставляет тебе цветы. Кто думает, что ты свободна. — Он шагнул ближе. — Или ты теперь и правда решила поиграть в двойную жизнь, Влада?

— Антон, хватит, — выдохнула я.

— Да неужели? — Голос стал ниже, напряжённее. Он сжал кулаки, как будто сдерживался. — Ты уходишь красивая, губы красишь, глаза блестят. А возвращаешься как будто из боя. Знаешь, что это наводит на мысли?

— Мне плевать, на что это тебя наводит, — бросила я, уже поворачиваясь к двери.

Он схватил меня рукой за запястье — не сильно, но достаточно, чтобы остановить.

— Мне — не плевать. Учти это. И если ты врёшь мне сейчас…

Он замер, прищурился.

— Я это очень скоро узнаю. И тебе очень не понравится, как.

Мой пульс бил в висках, как сирена.

Он не кричал. Не швырял вещи. Не ломал стены. Он говорил тихо. И именно это пугало до дрожи.

— Отпусти, — сказала я, не глядя ему в глаза. Голос звучал чужим — будто это говорил кто-то за меня. Я пыталась выровнять дыхание, но в груди всё горело.

Антон не шелохнулся. Его пальцы сжимали моё запястье так, будто держали поводок.

— Ты всегда плохо врёшь, Влада, — прошептал он, почти ласково. — У тебя губы дёргаются. И ты чуть сильнее тушь накладываешь. Думаешь, я не замечаю?

Я выдернула руку. Резко. Почти с болью.

Он отступил на шаг, и на лице у него появилась знакомая полуулыбка — та самая, хищная, фальшивая, с которой он когда-то шептал: «Я не злюсь, просто хочу, чтобы ты была честной».

— Забери свои розы, если ещё раз их получишь, — бросил он, как плевок. — Прямо при мне. Сожги, выбрось, раздави — мне всё равно. Но если я увижу хотя бы одну рядом с тобой…

Он не договорил. Только щёлкнул пальцами, будто ставил точку. Или запускал отсчёт.

— Мне пора, — произнесла я. Голос предательски дрожал.

Он отступил в сторону, будто уступая путь. Слишком вежливо.

— Иди. Прогуляйся.

Он кивнул.

— Подыши. Посмотри по сторонам. Может, и я где-нибудь рядом буду.

Я прошла мимо него, стараясь не дышать. Ноги подкашивались.

Я не знала, куда страшнее — выйти наружу, где меня, возможно, снова ждали чьи-то глаза из тени… Или остаться здесь, с человеком, который держал меня за горло, даже когда не касался.

Я открыла дверь и вышла. За спиной — закрылась тишина. Впереди — тоже неизвестность. Но, по крайней мере, не он. Не пока.

Я села в свою элегантную, любимую машинку — тёмно-графитовый Bentley Continental GT с кожаным салоном цвета ночного какао и приглушённой подсветкой, будто в машине всегда царит мягкий полумрак дорогого отеля. Она была не просто машиной — она была моим маленьким дворцом на колёсах, убежищем от мира, где меня ждали приказы, удары и ледяные взгляды.

Кузов мерцал даже под пасмурным небом, отражая небо и город как чёрное зеркало. Руль, обтянутый замшей, идеально ложился в руки. Панель из тёмного дерева и полированного металла напоминала кокпит самолёта — в ней было что-то завораживающе надёжное. Каждое нажатие кнопки отзывалось шелестом дорогой техники. Каждое движение казалось продуманным ритуалом.

Салон пах кожей, кофе и мною. Здесь всё напоминало, кем я была — и кем, может быть, ещё могла бы стать. Только здесь я не чувствовала себя вещью. Только здесь я дышала.

Я провела рукой по рулю, как по плечу старого друга, и, впервые за долгое время, чуть улыбнулась. Здесь я могла выдохнуть. Сбросить маску. Не быть чьей-то женой, жертвой или наследницей. Просто собой. Просто Владой.

Мотор мягко зарычал, словно обещая:

«Я с тобой. Я увезу тебя подальше».

И на какое-то мгновение я почти поверила, что всё действительно может стать лучше.

Путь до родителей был не близким — особенно в это утро, когда город словно выдыхал тревогу вместе со мной. Асфальт дрожал под тяжестью машин, пробки тянулись, как вялые змеи, плетущиеся по артериям мегаполиса. Я застряла в одной из них, погружённая в ритм мерного тиканья указателей поворота и чужих песен из приоткрытых окон соседних авто.

Снаружи царил серый шум — гудки, редкий лай прохожих, плоское небо. А внутри моей машины было почти уютно: кожа сидений приятно обнимала, тихо играла музыка, в которой растворялись мои мысли. Но это ощущение безопасности было хрупким, как стеклянный орнамент — стоило вспомнить, кто остался за дверью дома, и сердце сжималось.

На каждом перекрёстке казалось, что кто-то следит. То в зеркале заднего вида мелькнёт знакомая фара, то силуэт машины покажется слишком долго держащимся на хвосте. Я заставляла себя не паниковать. Это просто пробка. Просто город. Просто утро.

Но внутренний голос нашёптывал: будь внимательна. Сегодня может всё измениться.

Как только я была на месте, едва ступив на знакомую дорожку, всё внутри защемило от острой, почти физической ностальгии. Дом, в котором прошло моё детство, будто вынырнул из памяти — не старее, не изменившись, только став ещё теплее, как укрытие в шторм. Воздух здесь был другим: пахло яблоками, тёплым деревом, маминым кремом с жасмином, и ещё чем-то неуловимым — запахом безопасности.

Я провела ладонью по перилам, по гладкому дереву, которое в детстве казалось великаном. Всё было на месте: те же фонари, мягкий свет которых я любила разглядывать с крыльца, те же кашпо с цветами, что мама пересаживает каждую весну, даже скрип половиц остался прежним — он будто приветствовал меня, шепча: «ты дома».

Горло сжалось.

Здесь я могла быть собой. Без страха. Без улыбки, натянутой, как маска. Здесь я — не жена. Не наследница. Не жертва. Просто дочка. Просто Влада.

И от этого захотелось расплакаться. Но я сдержалась — сегодня не день для слёз. Сегодня я дышу.

Дом родителей был респектабельным, сдержанно элегантным — таким, каким и должен быть дом состоятельных, но не кричащих о своём богатстве людей. С фасада — белый камень с элементами благородного дерева, панорамные окна с тяжёлыми шторами цвета графита. Дом стоял чуть в отдалении от дороги, окружённый ухоженным садом, в котором и трава, казалось, росла по команде. Вечнозелёные кусты были подстрижены точно, как на картинках, а по дорожке из серого мрамора к крыльцу вели аккуратные ряды светильников.

Я прошла под резной аркой с вьющимся плющом — она осталась со времён моего выпускного, когда папа заказал её, чтобы «дочка чувствовала себя принцессой». С тех пор арка превратилась в семейный символ — как будто оберегала входящих.

Внутри всё было чисто, современно, с нотками классики. Большая гостиная с камином, стены украшены фотографиями: моя школьная форма, семейные поездки, даже старая фотка с выпускного, где я смеюсь в объятиях родителей. Тёплый свет люстр, мягкие кресла, запах свежей выпечки и кофе из кофемашины на итальянской кухне. Весь этот уют был как удар по сердцу — потому что здесь был настоящий дом. Не фасад. Не декорация. А место, где тебя любят, несмотря ни на что.

Мама, изящная, как фарфоровая статуэтка, со всей той хрупкой грацией, что передаётся по женской линии у кореянок, в светлом кашемировом кардигане, едва завидев меня, поспешила вниз по ступеням. Её чёрные волосы были безупречно уложены, а в глазах — всё та же тёплая, почти детская тревога, которую она не умела скрывать.

— Владуся… — тихо выдохнула она, сжав меня в объятиях. От неё пахло жасмином и чем-то домашним, знакомым. — Ты даже не представляешь, как мы соскучились.

Мама сняла с меня пальто, как будто я была девочкой, а не женщиной, прожившей слишком много боли.

— Тут ты в безопасности, — шепнула она, даже не зная, как в самую суть попала.

Сзади подошёл отец — высокий, сдержанный, в льняной рубашке и брюках и аккуратной бородой. Он по-прежнему выглядел солидно, серьёзно. Подошёл, крепко обнял, но без лишних слов — он никогда ими не разбрасывался.

— Ты стала хрупкой, — сказал он наконец, отступая чуть назад, — работаешь слишком много?

Я кивнула и натянула улыбку:

— Как всегда, пап. Но я справляюсь.

— Справляешься? — переспросила мама. — А глаза у тебя будто стеклянные. Ты хорошо питаешься? Спишь вообще?

— Да, мам. Всё нормально, — я старалась говорить легко, непринуждённо. Хоть внутри всё и сжималось от вины.

Мы прошли внутрь. Дом встретил тишиной, ароматами кофе и выпечки, легким джазом, доносившимся из колонок. Всё было уютно, идеально, как и всегда.

— А где Антон? — поинтересовался отец, наливая чай в толстостенные чашки.

— У него… работа, — я опустила глаза. — Он не смог.

— Он так часто не может, — мягко заметила мама, но сразу замолчала, заметив, как я напряглась. — Прости. Не моё дело… Главное, что ты сегодня с нами.

Она сжала мою ладонь — тонкую, холодную, как ветка в начале зимы.

Я кивнула.

— Я просто скучала, — прошептала, чувствуя, как внутри что-то ломается. — Хотела хоть немного побыть в настоящем. С вами.

Они оба улыбнулись — по-настоящему. Без подозрений, без допросов, без боли. В их взглядах было тепло, знакомое с детства, как одеяло, пахнущее маминым лавандовым средством. И от этого тепла мне стало страшно: как же легко его потерять…

Я отвернулась, чтобы не выдать себя. Глаза предательски щипало. Как же мне хотелось сказать всё. Просто открыть рот и вывалить наружу эту гниль — с синяками, со страхами, с криками. Но я молчала. Потому что знала: стоит только прошептать правду — всё рухнет. Их покой, их вера в моё счастье, их привычный мир.

Папа тем временем уже расставлял чашки на резной скатерти, словно ничего не заметил. Но он всегда замечал. Только молча, по-мужски, ждал, когда я сама захочу сказать.

— У нас теперь новая кофейная смесь, — сказал он, наливая напиток. — Специально для тебя. С корицей и кардамоном. Как ты любила. Помнишь?

Я кивнула.

И почти — почти — улыбнулась.

Я помнила. Я помнила утро, в котором не было боли. Смех на кухне, солнечные пятна на полу, мамин голос поёт что-то по-корейски. Папа ворчит, что кофе слишком сладкий. А я — смеюсь. Потому что мир тогда казался простым.

И сейчас, пусть только на один глоток, мне хотелось поверить, что в памяти может остаться не только страх. Не только синяки. Но и это — тепло, вкус корицы, их руки, крепко держащие меня за край, чтобы я не упала окончательно.

Вечер пришёл незаметно. Оранжевые отсветы солнца медленно сползали по фасаду дома, как тёплое покрывало. Мама хлопотала на кухне, напевая себе под нос что-то на смеси корейского и английского. А папа, как всегда, достал из шкафа своё тёмно-синее пальто и взглянул на меня.

— Пройдёмся немного? — спросил он негромко.

Я кивнула.

Мы вышли в сад, где пахло влажной землёй, скошенной травой и старым деревом. На дорожке лежали рыжие листья, и наши шаги звучали по ним тихо, почти церемониально. Папа молчал, как умел. Он никогда не лез в душу словами — просто шёл рядом, рядом настолько близко, насколько позволяла моя броня.

— Ты стала тише, — наконец произнёс он. — Я не про голос. Я про всё остальное.

Я резко вдохнула, но ничего не сказала.

— Ты всегда была бойкая. Я помню, как в одиннадцать лет ты врезала соседскому пацану, когда он обозвал маму.

Он усмехнулся.

— А теперь ты будто стеклянная. И я боюсь задеть.

Я остановилась. В горле встал ком.

— Папа… не надо.

Он посмотрел на меня долго, сощурившись — как будто пытался рассмотреть сквозь мои слова, моё лицо, мою кожу.

— Хорошо, не буду. Но знай, если ты решишь говорить — я рядом. Всегда был.

Он слегка тронул меня за плечо — едва ощутимо, но достаточно, чтобы в груди что-то дрогнуло.

— И если… если он, — он запнулся, — не тот, за кого себя выдаёт — ты не обязана ничего терпеть, дочь.

Я покачала головой.

— Не всё так просто.

— Жизнь никогда не бывает простой, — ответил он. — Но я знаю, что ты сильная. Просто, пожалуйста… не молчи, если начнёт слишком болеть.

В груди что-то закололо. Я кивнула, глядя в сторону, на далёкий горизонт, где небо становилось темнее, сгущалось, как мысли в голове.

Только один вечер. Только одна прогулка. Но она была как спасательный круг — тёплый, крепкий, с запахом родного дома. И хотя я всё ещё тонула — где-то внутри теплилась мысль: может, я ещё успею вынырнуть.

Уже стемнело, когда мы с папой вернулись в дом. В гостиной горел мягкий свет, пахло рисом, кунжутом и мамиными фирменными булочками с анко. Казалось, всё было по-прежнему. Как в детстве. Как будто этих лет между не было. Как будто я никогда не покидала этот дом, не надевала обручальное кольцо, не училась бояться собственного дыхания.

Мама улыбнулась, поправила мои волосы, как в детстве, и сказала:

— Иди, дочка, в гостевую — я постелю тебе сама. Сегодня ты у нас остаёшься, слышишь? — Мама уже разворачивалась к лестнице, но на секунду задержалась, виновато добавив: — В твоей комнате ещё ремонт… Мы не успели закончить. Но в гостевой тихо и тепло.

Я кивнула. Не спорила. Впервые за долгое время мне хотелось остаться, спрятаться, раствориться в этих стенах, где пахло корицей и временем.

Я вошла в комнату на первом этаже, включила ночник. Его тусклый свет разлился по потолку, как вода. Всё было знакомо — мягкий плед с золотыми кисточками, альбомы на полке, старая мягкая игрушка на подоконнике. И всё же внутри что-то не давало покоя. Как будто за мной кто-то пришёл… как будто я привезла с собой тень, чью дверь успела приоткрыть.

Телефон завибрировал. Я вздрогнула. Пальцы тут же замерли над экраном.

«Ты далеко не уйдёшь. Ты же знаешь это. Я рядом».

Номер был скрыт. Без подписи. Без имени. Только это — чёрные буквы на белом фоне.

Я медленно опустилась на кровать. В ушах звенело.

И в тот момент, когда я хотела выключить телефон, на экране всплыло новое уведомление — фото.

Моё. Сегодняшнее. На прогулке с отцом. Снято издалека, сквозь листья. Я — в пальто, папа — рядом. Снимок дрожал, как будто сделан на ходу.

Холод прокатился по позвоночнику. Комната внезапно показалась чужой. Даже любимая игрушка на подоконнике будто следила за мной. Я бросилась к окну — ночь, сад, темнота, но… ничто не двигалось. Никого не было видно. Только тени. Только ветер.

Я медленно опустила телефон, и он тут же загорелся снова.

«Ты красивая, когда улыбаешься. А когда боишься — ещё больше. Улыбнись для меня снова, Влада».

Сердце застучало громко. Губы онемели. Я бросила взгляд на дверь и — впервые за долгое время — заперла её изнутри.

Прошёл, наверное, час. Может, чуть больше. Я сидела на краю кровати, укутавшись в плед, словно в броню, и пыталась дышать ровно. Но каждая тень, каждый скрип дерева за окном заставлял моё сердце сжиматься и колотиться, как птица в клетке. Я постоянно оглядывалась — на окно, на дверь, на телефон, лежащий рядом.

И вдруг — постучали. Тихо. Очень тихо. Почти ласково. В окно.

Я застыла. Плед упал с плеч. Грудная клетка сжалась, будто кто-то с силой сдавил её изнутри, вдавил рёбра в лёгкие. Воздух ушёл. Осталась пустота.

Где-то далеко — шум. Вода в трубах? Шаги? Или это кровь стучит в ушах?

Меня накрыло.

Паника пришла без предупреждения. Как волна, как плита бетона. Сердце забилось так, будто собиралось разорвать грудную клетку изнутри. Кончики пальцев затекли, а губы онемели. Я пыталась вдохнуть — не получалось. Горло сжало. Мир начал дрожать, будто расплываться по краям.

Вспышки — нож, кровь, Антон, его руки на моём горле, сдавленные звуки, мои собственные ногти, царапающие воздух…

Он душил меня. Тогда. А я…

Я ударила. Я помню, как лезвие вошло в кожу. Помню, как он отпрянул, и в его глазах впервые не было злости — только удивление. И боль. Настоящая.

Сейчас я, как тогда, дрожащими пальцами, выдвинула ящик тумбочки и схватила первое, что попалось — канцелярский нож. Глупый, лёгкий, почти игрушечный. Но в тусклом свете ночника он блестел, как последний шанс. Единственная граница между мной и ужасом.

Я сжала его в ладони так сильно, что лезвие едва не прорезало кожу.

— Ты в безопасности, — пыталась сказать себе. — Ты у родителей. Он не здесь. Он не может сюда войти.

Но тело не верило. Оно всё ещё было там. В той квартире. В той ночи. Где тишина — как предвестие. И нож — как дыхание.

Я не подошла к окну. Не заглянула. Просто замерла у стены, держа нож перед собой, как в каком-то кошмаре. И тогда… зазвонил телефон.

Он вспыхнул ярким светом, разрезая темноту. Номер — скрыт. Я не хотела отвечать. Внутри всё кричало: не бери трубку. Но пальцы уже нажимали на зелёный значок. Я прижала телефон к уху.

— Ты дрожишь, Влада, — голос был низкий, бархатистый, с тенью усмешки. Ни одного слова на повышенных тонах — но каждое звучало, как шаги по льду. — Это… возбуждает.

Я не смогла вымолвить ни слова. Только сжала нож крепче.

— Ты всё такая же. Хрупкая. Сладкая. Упрямая. Ты хорошо выглядишь в этом цвете. Знаешь, я долго ждал, когда ты выйдешь из этого дома… И ты вышла. Всё ближе. И ближе.

— Кто ты? — прошептала я, едва различимо.

— Ты знаешь меня, Влада. Гораздо ближе, чем думаешь. Я просто долго ждал. Смотрел. Заботился… по-своему.

Я слышала, как он дышит — спокойно, уверенно, будто всё происходящее было чем-то обычным.

— Мне очень нравится, как ты выглядишь, когда волнуешься. У тебя дрожат ресницы. Ты всегда так красива в этом… состоянии. Ты же злишься на меня?

Я не ответила. Голос стал чуть тише, почти шепотом:

— Не бойся. Я не причиню тебе боль. Никогда. Это другие делают тебе больно. Но я… я здесь, чтобы быть рядом. Только скажи — и всё изменится.

Я сжала нож крепче.

— Почему ты следишь за мной?

Он засмеялся — тихо, с нежностью, от которой прошёл холод по позвоночнику.

— Я не слежу. Я… оберегаю. Посмотри в окно, милая. Я оставил тебе кое-что.

Связь оборвалась. Я подошла к окну. Сердце гремело, как молот. Раздвинула штору. За стеклом — темнота. И на ней, на холодной поверхности окна, словно выведено пальцем по туману:

«Ты не одна».

А под окном, на мокром карнизе, лежала одна — алая роза.

6 глава

Он

Он сидел в машине уже третий час, не отрывая взгляда от окон дома. Сигарета тлела между пальцами, но он не курил — просто держал, как будто это помогало ему не раствориться в мыслях. В его взгляде было что-то почти молитвенное, болезненно-затаённое. Свет из окна касался её силуэта — она проходила по комнате, двигалась, жила, и он чувствовал это так, будто все её движения оставляли ожоги на его коже.

Влада.

Имя звучало в его голове с нежностью, как песня, как мантра. Он знал, как она сидит в кресле, поджав ноги, знал, как закидывает волосы за ухо, как морщит нос, когда злится. Он знал всё. И этого было мучительно мало.

Он следил не потому, что хотел навредить. Нет. Он хотел защитить. От её мужа. От фальши. От лжи. От мира, который не понимал, какая она на самом деле.

Она была его. С самого первого взгляда — три года назад. В тот день, когда он увидел её на поле гольф-клуба: тонкую, выпрямленную, с остекленевшим взглядом, как у человека, который держится на грани.

Он узнал в ней боль. Прекрасную, ранимую боль. И с того момента уже не мог оторваться.

Она не знала, что клуб принадлежал ему. Никто не знал. Кроме брата. Да и тот держал язык за зубами — он не допускал иного. Всё было оформлено через подставные имена, выстроено в идеальной юридической тени. Официально — он был никем. Фактически — владельцем всего, что окружало её каждый раз, когда она приходила туда за тишиной.

Каждое её движение, каждый шаг по газону, каждый вздох на фоне флажков и сосен — он знал, он видел.

Потому что это было его. Она — была его. И если весь мир хотел её сломать, он… Он собирался держать. Контролировать. Сберечь. Даже если для этого придётся уничтожить всё остальное.

Его пальцы скользнули по сиденью, словно касаясь её кожи. Закрыл глаза. Он представлял, как входит в дом — тихо, как всегда, как тень. Оставляет цветы. Следит, как она держит их в руках, как вдыхает запах, как дрожат её пальцы.

Он был там, когда она ещё не подозревала. Проходил мимо, стоял в толпе, сидел в кафе за стеклом. Всегда — на краю видимости, вне осознания. Один раз она почти почувствовала. Повернулась резко. Он улыбнулся в ответ — и исчез.

Ему это нравится. Быть неуловимым. Он существует вне времени, вне правил, вне морали.

Сейчас, наблюдая за светом в её окне, он произнёс:

— Всё идёт как надо. Она уже боится. Она уже чувствует дыхание судьбы. Моё дыхание.

Он знал, что Антон — лишь фигура в шахматной партии. Слепой король. Он будет убран. Со временем. Не сразу. Влада должна была увидеть. Понять. Выбрать.

Он ждал.

Хотя каждый раз, когда она приходила в клуб с отбитыми ладонями, с затравленным взглядом, с сорванным голосом, — в нём всё кричало. Но он не мог вмешаться. Не тогда.

Потому что знал: она строит что-то. Вынашивает. План. И если он появится сейчас — всё рухнет. Она потеряет контроль. Потеряет лицо. А рушить её планы он не хотел.

Она должна была дойти до конца сама. Он просто… Помогал. Чем мог. Тихо. Из тени. Незаметно.

Он прокладывал ей путь, убирал преграды, подталкивал события — так, чтобы она не знала. Чтобы верила, что всё идёт по её воле.

Но время подходило к концу. Он чувствовал это кожей.

Скоро… Очень скоро — он вступит в игру. Открыто. Без маски. И когда всё остальное провалится — когда она останется одна, уставшая, обескровленная, но всё ещё держащаяся — он придёт.

И заберёт её. Потому что всё это время она была его. Потому что иначе просто быть не может.

Он достал из кармана кожаного пальто сложенную вчетверо фотографию. Старая, выцветшая, ещё до того, как она вышла замуж. Он бережно коснулся губами её лица на снимке.

А потом — метнул взгляд на маленькую коробочку, лежащую рядом. Из тёмного бархата, почти незаметную. Он купил её тогда, когда впервые понял, что не может выбросить её из головы. Внутри — кольцо. Серебро с дорогим чёрным камнем, точно такого же цвета, как её глаза в темноте. Холодные. Пронзительные. Незабвенные.

— Ты была моей до него. И будешь после. Ты просто… забыла.

Он прикрыл глаза. Тени в салоне сгущались, как живые. Их будто слушались. Он не просто следил. Он ждал знака. Знал, что ещё немного — и сны, в которые он входит по ночам, начнут разрывать её реальность. Что мир вокруг неё начнёт меняться. Потому что она связана с ним крепкой нитью. Тонкой. Невидимой. Несокрушимой.

И когда она сорвётся — он будет рядом. Чтобы поймать.

И это вызывало у него острое, мучительное возбуждение, переплетённое с ревностью. Он знал, что Антон касался её. Он видел это. По камерам. И с тех пор это жгло его изнутри.

Он до сих пор помнил каждый кадр. Как она стояла у окна — затянутая тишина, прямая спина, будто из камня, — а Антон вошёл в кадр сзади. Уверенно. Нагло. Как хозяин. Сомкнул пальцы на её талии. Протиснулся ближе. Склонился, будто к поцелую. А она… замерла.

Он видел это — тот самый мгновенный изгиб плеч, почти незаметный, почти рефлекторный, но он знал, что это значит.

Антон касался её, как вещи, как трофея. Жадно. Без спроса. После всех тех грязных девчонок, которых он водил в её квартиру — в её постель, в её жизнь. И всё равно возвращался к ней. Как будто она — финал. Как будто ему прощено.

Но в тот раз, в последний… Он не позволил.

Он вмешался. Не прямо — не мог. Но оставил ей подсказку. Цветы. В чужих руках — угроза, а в его — предупреждение.

Мысленно он извинился. Он знал: подставит её под новый удар. Знал, что Антон взбесится.

Но иначе было нельзя. Так он не тронет её. Не будет рисковать, когда рядом — кто-то, кто следит. Кто-то, кто может быть ближе, чем он думает.

Он помнил. До секунды. И теперь… Оставалось совсем немного.

Скоро — он больше не будет смотреть со стороны. Скоро — он придёт за ней.

— Скоро, — прошептал он. — Скоро ты больше не будешь плакать. Я избавлю тебя от него. Я спасу тебя, даже если ты этого боишься. Даже если ты убежишь — я всё равно найду.

Он улыбнулся. Сумасшедше. Нежно. А потом снова посмотрел на её окно. Она зажгла свет в ванной. Он знал, как она любит горячую воду и как долго стоит под струями, будто смывает что-то. Он хотел быть рядом и в этот момент тоже.

Он достал из бардачка чёрную коробочку. Внутри — кольцо. Простое, без камней. Он купил его для неё.

— Ты моя. Всегда была.

Он помнил всё. Каждую деталь. Как она стояла на фоне выжженной зелени, с клюшкой в руках, словно с оружием. Такая чужая, хрупкая, и всё же — в ней было что-то жёсткое. Что-то сломанное. И красивое.

Он не должен был приближаться. Но не мог не смотреть.

Она появилась, как всегда, в одиночестве. Волосы собраны, губы — тщательно накрашены, но… чуть дрожат. В глазах — пустота, от которой внутри что-то сжималось. Он знал это выражение. Он сам носил такое лицо раньше, когда каждый день был выживанием, а не жизнью.

Когда она обернулась и их взгляды встретились — время остановилось. Нет, не романтика. Ничего сладкого. Это было признание. Она чувствовала его. Он знал это. Узнала. Где-то в глубине, под слоями страха, боли и ледяного самообладания.

— Я не знала, что тут бывают зрители, — сказала она тогда. Голос — ровный, но слишком ровный. Женщина, которая боится, но делает вид, что нет.

Он хотел улыбнуться, но не стал. Слишком рано. Она не была готова.

— Я не зритель, — ответил он.

Слова проскользнули между ними, как лёд по стеклу. Они оба знали, что это встреча. Не случайность. Не игра.

— Тогда кто вы?

Он мог бы назвать любое имя. Сотни. Те, что использовал раньше. Но в тот момент… он не хотел лгать. Не хотел разрушать тишину между ними.

— Я просто… чувствовал, что должен быть здесь.

Она напряглась. Плечи чуть вздрогнули. Он заметил. Он видел след от кольца на её пальце. Увидел — и захотел уничтожить его. Но сдержался. Ещё не время.

Когда он развернулся и ушёл, то чувствовал, как её взгляд жжёт спину. Это был не конец. Это было начало. Начало их истории.

7 глава

Она

Салон машины наполнял терпкий аромат кофе — остатки утреннего капучино с корицей. Он когда-то казался тёплым и уютным. Сейчас — навязчивым. Пальцы дрожали на руле, несмотря на включённый обогрев. Сердце билось не в груди — где-то в горле, гулко, с удвоенной силой.

После разговора с отцом что-то в душе словно щёлкнуло. Он ничего не сказал напрямую. Только посмотрел так, как умеют смотреть отцы, когда чувствуют, что их дочь тонет, — не прося о помощи, не подавая ни звука, но всё же — отчаянно.

Я помнила, как его рука легла на моё плечо — тёплая, сильная, будто якорь в бешеном море. И его слова:

— Если хочешь вернуться — возвращайся. Но только по-настоящему. Не оставляя себя в той клетке. Ты заслуживаешь больше, чем страх.

Это «больше» гремело у меня в голове всю дорогу домой. Больше — чем удушье. Больше — чем кровь на губах и утренний тональный крем в тон синякам. Больше — чем роль молчаливой тени рядом с мужчиной, который знал только, как ломать.

И я поняла — время кончилось.

Подписание бумаг на передачу компании было назначено на конец недели. Всё, что я строила, все силы, что я вложила — теперь будет моим официально. Я больше не зависела от фамилии, не нуждалась в его одобрении или защите. Антон не был моим партнёром. Он был гирей на ноге.

«Достаточно. Хватит. Больше ни дня».

Мысленно я повторяла это, словно мантру, пока впереди мелькали огни. Я ускорялась, будто от самой себя — от воспоминаний, от его запаха, от его рук, от крика, спрятанного в подушке.

Я набрала его номер. Руки дрожали, но я не позволила себе свернуть с дороги. Гудки.

— Алло? — его голос был сонный, раздражённый, как будто я сорвала ему что-то важное.

Или кого-то.

— Антон, — я выдохнула, глядя прямо на дорогу, но сердце стучало в горле так, будто хотело вырваться. — Я подаю на развод.

Повисла пауза. Глухая. Долгая. Словно и сам воздух в машине замер, вслушиваясь.

— Что ты сказала? — теперь голос был другим. Жёстким. Зазубренным, как лезвие ножа.

— Ты всё понял. Я подаю на развод. На этой неделе.

— Ах ты, сука. — Он зарычал. Я почти слышала, как он вскочил с кровати. — Это из-за твоего папаши? Или из-за того ублюдка с букетом, а? Тебе что, мало было? Мало, Влада?

— Это из-за тебя. Только из-за тебя, Антон. — Я медленно выговорила, будто плевалась ядом. — Из-за каждой ночи. Из-за каждой лжи. Из-за всего дерьма, что ты втащил в мою жизнь.

Он взорвался:

— Ты неблагодарная дрянь! Я тебя вытащил, поднял! Без меня ты — никто! Мерзкая, скулящая пустышка!

— Заткнись. — Мой голос стал холодным, как лёд. — Ты меня не спасал. Ты держал за горло. Ты не бог. Ты паразит.

— Ты пожалеешь. Услышала? — он задыхался от ярости. — Пожалеешь, что вообще родилась, если попытаешься выскользнуть. Я тебя сам закопаю, Влада.

— Попробуй. — Я склонилась к телефону ближе, будто он мог почувствовать моё дыхание. — Попробуй, Антон. Только в этот раз — ты не один в комнате.

Он на секунду замолчал. Я услышала, как он тяжело дышит в трубку. Потом:

— Ты ещё узнаешь, на что я способен. Тебе конец, если пойдёшь до конца.

— Тогда запоминай, Антон.

Он отключился. Просто — щелчок и в машине снова осталась только я и моё бешено колотящееся сердце. На стекле запрыгали первые капли дождя. Каждая — как отсчёт. Каждая — как предупреждение.

Но я уже свернула с дороги страха. И обратно не собиралась. Уйти. И больше никогда не возвращаться.

Я ехала молча, не включая ни радио, ни музыку. Только шум шин, гудение мотора и собственное дыхание, которое я ловила, будто забывала дышать. Внутри всё было стянуто тугим узлом. После разговора с ним мир будто стал плотнее, глуше, темнее.

«Я не отпускаю. Просто так — никогда».

Его голос будто всё ещё звучал в салоне машины, шипел в динамиках, отравляя воздух. Я знала этот тон — тихий, холодный, когда он думает, что всё под контролем. Он не будет кричать. Он будет ждать. Прятать яд в мягких словах, подкрадываться ночью. И однажды — ударить в спину, как уже делал.

Я резко свернула на заправку. Нужно было перевести дух. Машина заглохла, я опустила голову на руль и, наконец, позволила себе дрожать. Руки — холодные, кожа покрыта испариной. Колени подрагивают. Я не боюсь развода. Я боюсь его реакции на развод. Я боюсь того, на что он готов пойти. А ещё больше — боюсь, что он уже начал.

Мобильник завибрировал. Скрытый номер. Опять. Я смотрела на экран, не отрываясь. Он вибрировал, будто бился в истерике. Я не ответила. Просто выключила звук и положила его обратно. Мне нужно было собраться.

Ты знала, что этот момент настанет. Ты знала, что в одиночку выйдешь из огня. Ты сама зажгла этот фитиль.

Пальцы нащупали кольцо. Оно всё ещё было на мне — холодное, тяжёлое. Я не снимала его утром… не хотела провоцировать лишнего. Но сейчас… С трудом, с усилием — будто оно вросло в кожу — я стянула его и бросила в бардачок. В голове что-то щёлкнуло. Обрезано. Всё. Возврата нет.

Я выехала обратно на дорогу. И тогда — заметила свет фар в зеркале заднего вида. Машина. Такая же, как одна ехала за мной вечером, когда я возвращалась с гольф-клуба. Не ближний свет, а дальний — будто кто-то специально хотел, чтобы я видела его. Я перестроилась. Машина тоже. Я ускорилась — и он тоже.

Паника поднималась, как прилив. Я чувствовала, как страх ползёт по позвоночнику, стучит в висках. Всё, что мне нужно — доехать до родителей. Доехать и закрыться.

Не останавливайся. Не оглядывайся. Довези себя домой живой.

Мир вокруг казался вымышленным — как в кошмаре, где ты кричишь, но никто не слышит. И только дорога — холодный, мокрый асфальт под колёсами — был настоящим.

Фары за моей спиной продолжали преследовать меня, как два горящих глаза. Они не исчезали даже на поворотах, даже когда я резко перестраивалась или ускорялась на пустых участках шоссе. Машина держалась на приличном расстоянии — не слишком близко, чтобы можно было рассмотреть водителя, но и не так далеко, чтобы затеряться в потоке. Она хотела быть замеченной. Он хотел, чтобы я знала — за мной следят.

Сердце стучало так, будто вот-вот лопнет. Руки дрожали на руле. Скулы сводило от напряжения. Я включила поворотник и свернула во дворы — один, второй, потом третий. Несколько раз заехала в тупик, чтобы запутать. Фары исчезли. Или мне показалось?

Не останавливайся. Не останавливайся. Не сейчас.

Я вырулила обратно на трассу — сердце уже немного успокоилось, но ненадолго. Телефон загудел снова. Неизвестный номер. Потом пришло сообщение. Только одно слово:

«Красиво».

Я почувствовала, как в животе всё сжалось в болезненный ком. Не просто страх — отвращение, ужас, чувство, что кто-то смотрит прямо тебе в затылок, даже если ты одна. Я оглянулась по сторонам. Салон машины был пуст. В зеркале — ни одного автомобиля. Но ощущение слежки не исчезало.

Я сунула телефон в сумку, закрыла молнию. Дыши, просто дыши, приказывай себе — хоть это ещё под контролем.

Дом родителей показался впереди. Огни у ворот. Слишком яркие. Как будто кто-то только что проехал передо мной. И в ту же секунду — машина, ехавшая до этого сзади, снова появилась. Из ниоткуда. Она медленно поравнялась со мной и поехала рядом. Тонированные стёкла, никаких номеров спереди. Я не видела ни лица, ни силуэта — только чёрную массу. Мы ехали бок о бок, молча, словно участники ритуала.

Потом она резко свернула влево — и исчезла.

Я влетела на территорию дома, как гонимая. Захлопнула дверь машины, едва закрыла ворота и вбежала внутрь. Только там — внутри, среди запаха кофе, тёплого света и мягких голосов родителей — я поняла, как сильно дрожу. И как сильно хочу… выжить.

Дверь распахнулась с глухим стуком, и я, почти не касаясь пола каблуками, вбежала в дом. Сердце грохотало в груди, дыхание рвалось с шумом, будто я пробежала марафон, а руки не слушались — я с трудом сняла пальто, бросив его на пол.

— Влада? — мамин голос донёсся из кухни, удивлённый и настороженный. — Ты… чего?

Я сделала шаг вперёд, но тут же схватилась за дверной косяк, чтобы не упасть. Голова кружилась. Комнату повело.

Отец вышел из гостиной. Он всегда двигался с достоинством — высокий, седовласый, с прямой спиной — но в эту секунду метнулся ко мне почти бегом. Его рука легла на моё плечо, крепко, уверенно.

— Что случилось? Ты белая как стена. — Голос был спокойным, но в глазах полыхнула тревога. Он сразу понял — нечто большее, чем просто усталость.

Мама появилась из-за его спины, тише. Маленькая, худенькая, в мягком домашнем кардигане, с её вечной аккуратной причёской и пронизывающими, карими глазами. Она подбежала и коснулась моей щеки:

— Ты дрожишь… Влада, что произошло? Ты попала в аварию?

— Нет, — выдохнула я, едва слышно. — Я… я не знаю… Я думаю, что за мной следят. Он ехал за мной, а потом… исчез. Потом — снова появился… потом сообщение… чёрт… я не понимаю, кто он. Но он… он знает, где я.

Мама прижала ладони к губам.

— Господи, — выдохнула она и тут же обняла меня. — Тише. Всё хорошо. Ты здесь. Ты дома.

Отец молча взял мой телефон из рук, пока я ещё сжимала его в пальцах, и начал пролистывать последние звонки. Его лицо помрачнело.

— Номер скрыт. Сообщение с одним словом. Красиво. Это он?

Я кивнула, и слёзы брызнули сами. Я не плакала… с тех пор как всё это началось. Но сейчас — я стояла между ними, родителями, и впервые за долгое время почувствовала себя дочерью. Девочкой, которую обидели.

— Мы вызовем полицию, — твёрдо сказал отец. — Пусть разбираются. И тебе не стоит возвращаться домой. Останься здесь.

Мама кивала, не отпуская меня, а губы её сжались в тонкую линию.

— Ничто и никто… не посмеет тронуть мою дочь. Я обещаю.

Мы сидели в тишине. Не той уютной, в которой хочется раствориться, а глухой, вязкой — как перед бурей. Полицейская машина давно скрылась за поворотом, оставив за собой только след фар на асфальте и ощущение пустоты. Я рассказала всё, что могла — а это было унизительно мало. Ни имени, ни адреса, ни цели. Только тень. Присутствие. Страх.

Мама сидела, не отрывая от меня взгляда. В её лице застыла растерянность. Пальцы теребили край кофты, губы подрагивали, но она держалась.

— Милая… а Антон знает? — спросила она вдруг, хрипловато.

— Насчёт этого, — я понизила голос. — Я подаю на развод.

В комнате повисло ещё более тяжелое молчание.

Отец вернулся как раз в этот момент. Его шаг был размеренным, но лицо… лицо было бледным, напряжённым. Он уже не просто размышлял — он знал.

— В чём дело, папа? — спросила я, с трудом узнав собственный голос. Он был тонким, натянутым, как струна.

Он медленно опустился в кресло, сцепил пальцы.

— Я попросил одного знакомого… пробить номера. Полиция — это хорошо, но у них руки связаны. У меня есть связи серьёзнее. Люди, которые работают по-другому.

Он посмотрел на меня, прямо, тяжело.

— Милая… ты выловила очень крупную рыбу.

Мне стало холодно.

— Что ты имеешь в виду?

— Этот человек… не просто сталкер. Он числится под другим именем. Несколько лет назад исчез. До этого был связан с рядом инцидентов — закрытых, не прошедших по новостям. Он не обычный псих. Его покрывали. Кто-то, кому невыгодно, чтобы он попал под свет.

Мама всхлипнула.

— Боже мой… Влада…

Я вдруг почувствовала, как мир подо мной снова начинает рассыпаться.

— Почему… почему я? — прошептала я.

Отец встал, подошёл ко мне и положил руку на плечо.

— Потому что ты кому-то мешаешь. Или нужна. Это уже не просто личное. Это… гораздо глубже.

— Это связано с Антоном? — спросила я, глядя ему в глаза.

Он не ответил сразу. Только посмотрел в сторону, куда-то в окно, за которым сгущался вечер.

— Возможно, — наконец произнёс он. — Но ты должна быть готова к тому, что правда тебе не понравится. И доверять теперь можно только тем, кто рядом. Только нам.

Мама крепче сжала мою руку. Я кивнула. Впереди была тьма. Но я уже не была одна. И я собиралась пройти сквозь неё. До конца.

Мы молчали, пока не раздался звонок. Телефон завибрировал на столе, словно сердце, сбившееся с ритма. На экране — Антон. Мама в тревоге посмотрела на меня, отец шагнул ближе. Я подняла трубку, но включила громкую связь. Совсем забывшись о том, какой он непредсказуемый тип.

— Ну что, актриса? — его голос скользнул в ухо, гладкий, почти бархатный, но с явной примесью яда. — Думала, уйти вот так просто? Наивная, сука.

Я сглотнула, почувствовав, как в груди сдавило от гнева и страха.

— Чего ты хочешь, Антон?

— Всего лишь справедливости, любимая. — Последнее слово он произнёс с таким нажимом, что его хотелось выцарапать из уха. — Я уже пишу заявление. В нём будет чётко указано: ты напала на меня с ножом. Угрожала. Била. Ха, хочешь скандал? Будет тебе. Все новостные каналы завтра будут знать, чем по ночам занимается «наследница уважаемой семьи».

— Это ложь, ты… извращённый ублюдок, — выдохнула я. — Я защищалась. Ты душил меня, Антон. Ты…

— Да ты ебанулась, Влада. — рявкнул он, и я слышала, как по ту сторону трубки грохнуло что-то тяжёлое. — Ты шлюха, вот кто ты. Думаешь, я не вижу, с кем ты там шастаешь? В гольф-клубе, вечно нарядная, губки накрасила, глазки строишь — и думаешь, я поверю, что ты не спишь с первым встречным?

Мама прикрыла рот рукой, побледнела до синевы.

— А ты вообще в зеркало себя видела? — продолжал он с яростью. — Ты никто без меня. Абсолютно никто. Убогая, сломанная кукла, которую я собрал по частям. А ты решила кусаться? Ничего, милая, я умею монтировать видео. Камеры в доме, помнишь? Я сделаю из тебя психованную истеричку. Все поверят. С такими-то семейными корнями.

— Ты монстр. — У меня перехватило горло. — И ты это знаешь.

— Ты даже представить не можешь, насколько я могу быть монстром. Хочешь поиграть в войну? Получишь. Только не визжи потом, когда тебя по кускам собирать будут.

И тут отец молча подошёл. Глаза — как сталь. Он выхватил у меня телефон, поднёс к уху:

— Слушай сюда, ублюдок, — его голос был глухим, как выстрел. — Если ты хоть раз ещё наберёшь номер моей дочери, я лично позабочусь, чтобы твой череп оказался в досье судебной медицины. Понял, тварь?

На том конце повисла пауза. И… гудки. Антон сбросил.

Отец положил телефон на стол. Посмотрел на меня спокойно, как врач, который только что вырезал злокачественную опухоль.

— Это правда? — спросил он тихо. Почти шёпотом. Но в этих словах было больше, чем в крике. — Ты… правда ранила его ножом?

Я не ответила. Просто смотрела в пол. Дыхание сбивалось, в ушах пульсировало. Я не могла заставить себя произнести ни слова. Только медленно кивнула. Нет. Не кивнула. Я просто не возразила.

Отец молча кивнул в ответ. Он всё понял. И не осудил.

— Молчи, дочка. Я всё видел в твоих глазах. Если бы не ты — кто знает, чем бы это кончилось. — Он сел рядом, крепко сжал мне плечо. — Ты жива. И уже не одна. Это главное.

И тут, словно взорвался гнев, так долго сдерживаемый:

— Этот… этот ублюдок!.. — Мама поднялась со стула резко, шумно, её лицо пылало. — Ты не обязана была даже секунду объясняться, слышишь?! Он прикасался к тебе, запугивал, шантажировал — а теперь ещё смеет угрожать?!

Она сжала кулаки, подошла к нам:

— Если бы я только знала раньше… Господи, Влада! Мы бы вытащили тебя. Ты зачем молчала? Почему?!

Я пыталась что-то сказать, но не смогла. Только слёзы выступили на глазах. Но это были не слёзы страха. Это было освобождение. Я впервые не одна. Впервые — меня услышали.

— Он больше к тебе не подойдёт, слышишь? — Мама говорила твёрдо, сквозь слёзы и ярость. — Если суд — значит суд. Если война — значит война. Но он больше не посмеет. Никогда.

Отец встал, подошёл к окну, закрыл жалюзи. Его голос был глухим, как грозовое небо перед бурей:

— Теперь это — наша проблема. Не твоя.

А я сидела между ними. Сломанная. Живая. И вдруг — не одна.

Я сидела на краю дивана, сжав руки в коленях, чувствуя, как в горле медленно поднимается что-то острое и солёное. Хотелось закричать — но я просто тихо выдохнула.

Я не хотела, чтобы они знали.

Не таким способом. Не сквозь страх. Не сквозь треск угроз и крик в трубке.

Мама ходила по комнате, обнимая себя за плечи. Отец молчал, сидел у окна, глядя в темноту, и, кажется, уже прокручивал в голове десятки решений, выстраивал линии защиты, словно снова оказался в своем прошлом, о котором дома не говорили.

А я… я чувствовала себя предательницей.

— Простите, — вырвалось тихо. — Простите, что вам пришлось это увидеть, услышать… пройти через это.

Мама обернулась на голос, её лицо — измученное, полное боли и тревоги.

— Тебе не за что извиняться, деточка…

— Есть, — перебила я, — я всё это время молчала. Притворялась, что всё нормально. Приезжала, улыбалась, приносила подарки… А сама каждый день боялась умереть. И никому не сказала. Даже вам.

— Потому что ты сильная, — тихо сказал отец. — А сильные чаще всего страдают в одиночку. Но теперь ты не одна.

Я прикусила губу. Как же я хотела вернуться назад — хотя бы на день — и всё рассказать. Позвонить маме. Заплакать папе в трубку. Но я выбрала тишину. И тишина едва не убила меня.

— Я просто хотела уберечь вас… — прошептала я. — Чтобы вы не волновались. Чтобы не пострадали из-за него.

Отец подошёл ко мне и положил руку на плечо.

— Мы твоя семья, Влада. Твоя защита, а не слабое место.

И тогда я впервые за долгое время позволила себе разрыдаться. Не сдерживать. Не подавлять. Не быть сильной. Потому что дома… дома меня всё ещё ждали. И любили. Даже с моими тенями.

8 глава

Он

Он помнил тот день до мелочей — выцветший галстук на шее Антона, тяжёлый запах дорогого парфюма и ледяной голос, которым тот выдал задание:

— Ты будешь следить за ней. Понял? — голос был тихим, но в нём звенела сталь. — Каждый шаг. Каждый взгляд. Каждое прикосновение. Он сделал паузу, глядя прямо в глаза собеседнику. — И если она зайдёт слишком далеко… — улыбка была тонкой, хищной. — Ты знаешь, что делать. Без колебаний. Без следов. Без лишних вопросов.

Виктор кивнул. Тогда он думал, что это обычная работа. Просто ещё одна красивая, богатая жена, которая кому-то перешла дорогу. Он даже не спрашивал, что она сделала. Было неважно. У него были правила: наблюдать, докладывать, исчезнуть.

Но всё изменилось в тот день, когда он впервые увидел её на своём гольф-поле.

Он не должен был быть там. Обычно он не появлялся на публике, предпочитая наблюдать из тени — из офиса, с камер, через отчёты. Но в тот день что-то заставило его выйти.

И вот она. На его газоне. На его территории. Стоит на фоне заходящего солнца, сжав пальцы на клюшке, как на оружии. В её стойке было напряжение бойца, словно каждое движение — вызов. Борьба. С призраками, с собой, с прошлым. Он замер.

А потом она засмеялась. Тихо, неуверенно. Как будто заново училась быть живой.

И в этот миг он понял: она носит ту же боль, что и он. Ту же тьму под кожей. Тот же страх — и ту же силу, скрытую глубоко.

Он смотрел, как она двигается — и в каждой её черте, в каждом нервном взмахе, в каждом взгляде, вычитанном из пустоты, он находил себя. И с этого момента она стала его игрой. Его полем. Его целью. И спасением.

Он не позволил бы никому — никому — дотронуться до неё. Кроме него.

Она была не жертвой. Она была выжившей.

Он смотрел, как она однажды сидела в машине, закрыв глаза, прижимая пальцы к вискам. Он видел, как она прятала слёзы за солнцезащитными очками. Он знал, как ходит человек, который боится поворачивать голову назад.

И в какой-то момент… всё сломалось.

Виктор больше не писал отчёты. Он начал стирать за собой следы. Он стал не просто тенью — он стал её щитом. И с каждым днём страх уступал место тому, чего он давно не чувствовал: привязанности. Заботе. Возможно, любви.

А Антон… Антон продолжал платить. Продолжал звонить. Продолжал угрожать:

— Если она заговорит. Если подаст на развод. Если вытащит всю грязь наружу и попытается меня подставить — ты знаешь, что делать.

Голос был стальным. Не вопрос — приказ. Он шагнул ближе, и тень от его фигуры упала на другого.

— Я не просто плачу тебе. Я тебя, сука, из дерьма вытащил. Ты мне должен. Целиком. Понял?

Ответ всегда был один и тот же. Холодный. Чёткий. Послушный:

— Да. Я знаю.

Но в этот раз… Он лгал.

Внутри он уже принял решение. Молча. Без разрешения. Без объяснений. Он никому не даст её тронуть.

Ни Антону. Ни тем, кто наблюдает. Ни даже себе.

И когда придёт время — он выберет. И если ради неё придётся нарушить все договоры — он нарушит. Потому что есть вещи, за которые стоит жечь всё дотла.

***

Виктор сидел в полумраке, спиной к окну, через которое скользил солнечный свет. На столе перед ним мерцал планшет — на экране застыли кадры с камер наблюдения: Влада, входящая в родительский дом. Её глаза — тревожные, испуганные. Он провёл пальцем по стеклу, как будто мог стереть с её лица страх.

— Малышка… — прошептал он. — Ты не представляешь, в какую игру тебя втянули.

Его пальцы остановились. Он вернул видео чуть назад — снова и снова. Один момент. Один кадр.

Машина.

За ней, медленно, с отставанием, следовала машина. Не его. Не Антона. Но… похожая. Слишком похожая.

— Кто ты такой? — произнёс Виктор сквозь зубы, сдерживая злость.

Он откинулся назад, глаза сузились.

Это был не его человек. Не его игра.

Значит, кто-то ещё влез. Кто-то наблюдает. Кто-то рискует. Кто-то дышит ей в спину — кроме него.

— Хорошо, — тихо сказал Виктор. — Тогда я узнаю. Кто ты. Зачем ты там. И если ты за ней…

Он не договорил. Не нужно было. Он уже начал охоту.

Рядом на столе звякнул бокал. В нём отражался тусклый отблеск логотипа на документе, лежащем чуть поодаль — символ одной из крупнейших международных корпораций. Его подпись была на каждом из контрактов.

Виктор Волков — в этом мире имя, которое произносили с уважением, опаской и завистью. Неоднократные встречи с министрами, президенты на вечерах, тайные инвестиции в разведку, банковские сети, фармакологические рынки. Он управлял не только компаниями — он управлял странами. И всё же… всё это его утомляло.

А вот она — нет.

Сначала он думал, что это будет просто очередной эпизод. Стандартный заказ. Проследить. Документировать. При случае — устранить. Антон платил хорошо, но смешно. Он даже не догадывался, кому именно он платит.

Но стоило Виктору увидеть Владу, как всё встало на свои места. Ни власть, ни деньги, ни шпионаж не вызывали у него ничего, кроме скуки. А она — она была живой. Её сломили, но не уничтожили. Она падала, но поднималась. Она плакала — но молча.

Он изучал её не ради работы. Уже давно нет. Её голос в телефоне, её шаги в холле отеля, её рука, дрожащая в сумерках — всё это стало его… личным. И с каждым днём Виктор понимал: он не просто наблюдает. Он защищает. Он тянет нити. Он правит игрой.

Антон думал, что он держит всё под контролем. Что он манипулирует. Но Виктор позволял ему жить. Пока.

Он взял в руки телефон, мельком взглянул на номер, заготовленный к рассылке. Одно касание — и карьера Антона, его свобода, его жизнь исчезнут, как пыль в серверной. Но нет. Сейчас не время.

Он откинулся на спинку кожаного кресла, глядя в темнеющее окно.

— Прости, крошка, — голос Виктора был тихим, почти ласковым. Но в этой тишине звенела сталь. — Я вмешался слишком поздно. Дал тебе оступиться. Дал ему прикоснуться.

Он медленно выдохнул, сдерживая пульсирующую злость, которая гудела в висках.

— Но теперь я здесь. И если кто-нибудь — хоть один, даже взглядом — посмеет дотронуться до тебя…

Он поднял глаза, и в них было не обещание — приговор:

— Он умрёт. Быстро, если повезёт. А если нет — будет умолять, чтобы я закончил.

9 глава

Она

Мой сталкер. Человек, что следил за каждым моим шагом, оставлял записки, цветы, появлялся в зеркальных отражениях витрин и исчезал, стоило моргнуть. По словам отца — до жути опасный. Слишком влиятельный, слишком невидимый. Один из тех, кто не оставляет следов, кроме холодного ужаса на коже.

Но мне казалось… я знала его. Не просто видела мельком. Я чувствовала его. Будто он был тенью из прошлого, кем-то, чьё лицо я когда-то любила или боялась. Или и то, и другое. Я сжала ключи в ладони, холодный металл впивался в кожу, словно предупреждая. Но я была полна решимости.

Гольф-клуб.

Место, где началась эта странная игра. Где он появился впервые — и где я собиралась поставить точку. Я спустилась по лестнице, в спешке захватила сумку, пальцы скользнули по телефону. Надо было ехать сейчас, прежде чем разум подскажет, что это безумие. Прежде чем страх заглушит интуицию.

И тут — удар в дверь. Сильный. Чужой. Раз, два, три. Сердце пропустило такт.

— Полиция! Откройте!

Всё сжалось внутри. Пальцы сами отпустили сумку, она со звоном упала на пол.

Я медленно, словно во сне, подошла к двери. Каждый шаг отзывался скрипом половиц, таким громким, будто я шла не по квартире, а по пустому залу, где эхо подхватывает малейший звук. Воздух был густым, застревал в горле, дыхание сбивалось, и мне казалось — его слышат снаружи.

Под пальцами металл ручки оказался ледяным, и от этого холода по коже пробежали мурашки. Я задержала дыхание и наклонилась к глазку.

Трое. Первый — держал удостоверение, и его пластик блеснул мутным светом лампы, мигающей где-то над ним. Второй — стоял ближе всех, его пальцы уже обхватили ручку, дерзко и нетерпеливо. Я почти почувствовала, как металл дрожит под его нажимом. Третий держался в тени, чуть позади, но его взгляд — острый, цепкий — будто прошивал сам глазок и впивался в меня. На секунду мне стало страшно моргнуть: казалось, он заметит даже это движение.

В доме стояла такая тишина, что я услышала собственный пульс — быстрый, рваный, как шаги беглеца по асфальту.

— Влада Рейган? Вы арестованы по подозрению в покушении на убийство.

— Что?.. — я едва выдавила это слово.

Мир дёрнулся. Всё стало резким, искажённым, как кадр, вывернутый не в ту сторону. Меня окружал холод. Не от погоды — от осознания.

Это он. Антон.

Он не просто испугался. Он ударил. Подло. В спину.

— Нет… Нет, это какая-то ошибка! — голос сорвался на крик, но звучал чужим, ломким. — Я не делала этого! Вы не понимаете — это он! Он…

— Всё, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде, — офицер произносил это ровно, почти скучно.

— Он меня подставил. — я уже не слышала себя. Всё внутри пульсировало. — Этот лживый… Он всё спланировал! С самого начала!

Руки скручивали за спиной. Холод металла впился в запястья.

— Он ударил меня. Он душил. Он… Он манипулировал! — я металась между яростью и отчаянием. — Вы берёте не того! Чёрт вас возьми, он же с ума сошёл!

Но полицейские уже не слушали. А где-то, я знала — он улыбается. Потому что этот ход был его.

Меня развернули лицом к стене. Холод браслетов коснулся запястий. В голове вспыхнуло только одно:

«Он не мог. Не посмел бы… Антон… ты действительно посмел?»

На грохот шагов и резкий голос офицера в коридор вырвались родители.

Мама была босиком, в халате, пряди растрёпанных волос соскользнули на лицо. В её глазах был такой первобытный ужас, что мне стало стыдно дышать. Она кинулась ко мне, но запнулась, словно ударилась о невидимую стену: её руки дрогнули в воздухе, но так и не коснулись меня. На губах дрожал крик, который она не могла выдавить наружу.

Отец вышел с телефоном в руке, пальцы судорожно сжимали его корпус так, что костяшки побелели. Экран всё ещё светился, но, увидев меня в наручниках, он опустил его, будто это была ненужная игрушка. Его лицо застыло мгновенно: челюсти стиснулись, кожа потемнела, а взгляд стал каменным, тяжёлым, как приговор.

Я почувствовала, как наручники впиваются в кожу запястий, металл жёг и холодил одновременно. Хотелось вырваться, объяснить, закричать, но дыхание застряло в груди. Между нами было всего пара шагов, и всё же я оказалась дальше, чем когда-либо.

Коридор сузился, стены давили, и даже воздух казался чужим, тяжёлым, будто каждый вдох приходилось красть у тех, кто смотрел на меня.

— Что это за чёртова комедия?! — рявкнул отец, и голос его разнёсся по прихожей, будто выстрел. — Вы вообще в своём уме? За что вы её арестовываете?!

— Мистер Рейган, пожалуйста, успокойтесь. Ваша дочь подозревается в покушении на убийство. У нас есть…

— Основания?! — он шагнул вперёд, нависнув над офицером. — Кто вам их дал? Этот ублюдок Антон?! Вы хоть понимаете, кого вы хватаете?! Это моя дочь, мать вашу, и она — жертва, а не преступник!

Мама резко вскинула руки, прикрывая рот ладонью, будто хотела сдержать крик, но не смогла — вскрикнула тихо, как от удара.

— Нет… нет… что вы несёте… это бред… она не могла… это какая-то ошибка… — она сорвалась с места, но отец одной рукой остановил её, встал между ней и полицейскими, будто щитом.

— Не подходите к ней. Никто. Слышите?! — ярость кипела в нём, но была контролируемой, пугающе точной. — Вы тронете мою дочь — я сделаю так, что ни один телеканал не замолчит об этом деле. Я вас похороню юридически.

Офицер что-то ответил, но отец уже повернулся ко мне — глаза в глаза, чётко, спокойно, страшно.

— Молчи. Ни слова. Даже если будут давить — молчи, поняла?

Я кивнула. Не дышала.

Он чуть наклонился:

— Ты моя дочь. Я вытащу тебя. Но если сейчас скажешь хоть одно слово — они это разорвут. Не дай им ни шанса.

Я кивнула. Немое, дрожащим подбородком. В горле стоял ком. Казалось, слёзы вот-вот прорвутся — но я удержалась. Я должна. Я обещала.

Когда меня выводили за порог, я обернулась. Мама стояла, прижав руки к груди, будто молилась. Отец поднял телефон и кому-то звонил — теперь уже не «друзьям», а кому-то, кто может изменить ход событий.

Он не просто говорил. Он приказывал.

Помещение было словно вырезано из старого черно-белого фильма о мафии — узкое, давящее пространство, где даже стены, казалось, слышат. Пыльный потолок с единственной лампой, свет которой бил прямо в глаза, словно целился. Холодный металлический стол, поцарапанный и исписанный едва заметными метками прежних «гостей», и два стула. Один — мой. Второй — с другой стороны.

Я села, не дыша. Наручники сняли, но запястья всё ещё саднило, будто металл оставил не отпечаток, а клеймо. За стеклом с односторонним обзором кто-то уже наблюдал. Это чувствовалось — спиной, кожей, затылком.

Через пару минут в комнату вошёл следователь. Мужчина лет сорока, в тёмной рубашке, с непроницаемым лицом и аккуратной папкой в руке. У него были серые глаза, такие тусклые, будто он видел слишком многое — и давно разучился удивляться.

— Влада Рейган? — голос был ровным, почти дружелюбным, с той показной вежливостью, которая пахнет допросами. Он медленно уселся напротив, словно у него было всё время мира. Как будто он не собирался расследовать — он собирался добить.

Я кивнула.

Он открыл папку, не спеша перелистывая листы. Бумага шелестела так, будто резала по коже. И каждое движение говорило: я уже всё знаю. Мне нужно только, чтобы ты сама сказала.

— Вы обвиняетесь в покушении на убийство. Жертва — ваш муж, Антон Громов, — произнёс он буднично, будто это был список покупок. Потом поднял глаза. Взгляд у него был неприятно спокойный. — Вы знали, что он подал заявление?

Я сжала пальцы в кулаки, ногти вонзились в кожу.

— Я не нападала на него, — прошептала я. — Он… он врёт.

Следователь слегка наклонился вперёд. Его голос стал мягче. Почти заботливым. Почти.

— И зачем ему врать, миссис Рейган? Он — жертва. У него — колотая рана, синяки, показания соседей, ваши отпечатки на оружии. А у вас — причины. Развод, деньги, ревность. Всё сходится.

— Не знаю, — коротко ответила я. Голос был ровный, почти чужой. Как и велел отец — ни эмоций, ни лишнего.

Следователь прищурился.

— Вы подтверждаете, что между вами был конфликт?

— Были разногласия. Это зафиксировано.

Он подался ближе, говорил почти шёпотом:

— Он утверждает, что вы ударили его ножом. Это правда?

— Нет.

Ни дрожи. Ни колебания. Только холодная, отмеренная точность. Внутри всё сжималось, но лицо оставалось пустым.

Он наблюдал за мной, как охотник — за раненым зверем, не добитым, но загнанным.

— Понимаете, в таких делах, Влада, признание — это облегчение. Вам станет легче, если вы расскажете всё. Сейчас. Пока не поздно. Пока мы не перешли черту.

Слова были почти ласковыми, но за ними чувствовалось давление. Холодный металл.

Я отвела взгляд. Воздух сгустился. За зеркалом кто-то двигался. Точно. Я чувствовала взгляд. Они ждали.

Следователь переглянулся с кем-то, потом резко перелистнул страницу в папке и подался ближе, в голосе появилась тень усмешки:

— Вы знаете мужчину по имени Виктор Волков?

Мир внутри меня треснул. Я выдавила:

— Нет. Кто это?

Он ничего не ответил. Просто закрыл папку с глухим шлепком. И в этот момент комната будто опустела.

— Интересный ответ, — сказал он тихо. — Потому что Волков знает вас. Очень хорошо.

— Интересный ответ, — пробормотал следователь и вышел. Дверь закрылась с тихим щелчком, оставив меня наедине с нарастающим шумом собственного сердца.

Я сидела, чувствуя, как по спине медленно ползёт липкий холод страха. Наручники вновь сковывали мои руку, как настоящую преступницу. Голова тонула в мыслях.

Кто такой Виктор Волков? Почему его имя всплыло сейчас?

Холод бил от стен. Даже не от бетона — от самого воздуха, пропитанного тоской, страхом, безысходностью. Маленькая камера, где не было ни времени, ни пространства. Только я. Только мысли. И ржавый унитаз в углу, от которого хотелось отвернуться всем телом.

Я сидела на скамье, пытаясь удержать себя в куче. Пальцы дрожали.

Сколько я здесь? Пять часов? Десять? Время расползлось, словно туман. Один допрос сменялся другим — то нейтральным, то жестким, с резкими вопросами, со странными взглядами, будто они знали, будто у них уже был свой ответ. Только я — лишняя деталь.

Меня не били. Но били другим — ожиданием. Тишиной. И ощущением, что всё, что я строила, может рухнуть одним щелчком.

Когда дверь закрывалась за очередным следователем, я оставалась наедине с тем, от чего старалась бежать годами. Лицо Антона, его крик. Шёпот незнакомца. Алые розы. И бесконечный страх — а если это ловушка?

Иногда кто-то проходил по коридору. Стук каблуков, шаги. Я вскидывалась — вдруг это адвокат? Родители? Виктор?.. Но никто не приходил.

В один из таких моментов, когда не было сил ни сидеть, ни стоять, я вдруг увидела на полу тонкую царапину. Почти незаметную. Надпись, выцарапанную ногтем, или, может, монетой:

«Ты не одна».

Я скользнула глазами по буквам, и сердце сжалось. Кто её оставил? Женщина до меня? Или это чья-то последняя надежда? Или — предупреждение?

За зеркалом кто-то двигался. Я слышала — не звуки, нет, — а напряжение, будто атмосфера тонула под тяжестью чьего-то взгляда.

Когда дверь наконец отворилась — резко, почти агрессивно — я не ожидала увидеть его.

Он вошёл, как буря. Чёрное пальто, тяжёлое, с влажными от моросящего дождя полами, оставляло на полу тёмные следы. На лице легла густая тень, подчёркивающая резкие скулы и сжатую линию губ. Но больше всего — глаза. Тот самый взгляд, от которого по спине пробегал ледяной холод, и в то же время где-то глубоко внутри рождалось странное тепло. Мгновение — и я не знала, спасает он меня или забирает себе. Это был уже не следователь. Это был он.

Мужчина из гольф-клуба. Тот, кто оставлял алые розы на моём пути, словно метки. Тот, чьё присутствие ощущалось за спиной, как лёгкий сквозняк в пустой комнате, — тревожный и манящий. Тот, кто следил. Тот, кого я… чувствовала кожей, дыханием, сердцем.

Я не знала, бояться ли его или наконец дышать с облегчением. В груди сплелись два чувства — страх и ожидание, и оба были одинаково невыносимыми.

— Добрый вечер, Влада, — его голос был низкий, обволакивающий, почти ласковый. — Прости, что не представился раньше. Меня зовут Виктор.

— Ты… — слова застряли в горле. — Что ты здесь делаешь?

Он чуть улыбнулся.

— Забираю тебя.

— Что?..

Он подошёл ближе, шаги его были размеренными, тяжёлыми, словно каждый из них вбивал гвоздь в пол. Из внутреннего кармана пиджака он вынул папку, чёрную, строгую, и с ленивым презрением бросил её на стол. Кожаная обложка хлопнула, будто выстрел в гулкой тишине.

Я склонилась. Бумага пахла типографской краской и чем-то ещё — сухим, официальным, как мраморный коридор в здании, куда простым смертным вход заказан. Ордер. Подписанный аккуратным росчерком кем-то из самых верхов. Имя было чужим, холодным, но я сразу почувствовала вес этих букв.

Грудь сжало так, будто невидимая петля затянулась вокруг шеи. Горло пересохло, и я сглотнула — звук показался оглушительным. Запястья дрожали, хотя я пыталась держать руки неподвижно. Под рёбрами нарастала пустота, тяжёлая и липкая, как пропасть, в которую втягивает без остатка.

Я не знала этих людей, но знала одно: это была власть. Не шумная и показная, а тихая, тяжелая, как свинец. Больше, чем у полиции. Больше, чем у Антона. Даже — чем у моего отца.

И в ту секунду воздух в комнате стал другим — плотным, вязким, словно вместе с этим документом он занёс сюда саму тень чьего-то всесилия.

— Ты арестован, Виктор! — рявкнул следователь, врываясь в помещение. Папка с бумагами в руках дрожала, голос звенел, но он пытался держаться. Бросался словами, как оружием.

Виктор повернулся к нему медленно. Не спеша. Смертельно спокойно.

— Повтори, — его голос прозвучал тихо, но в этом спокойствии был ледяной металл. — Давай. Ещё раз. Арестован — я?

Он шагнул вперёд — всего на полшага. Но следователь попятился. Мельком, почти машинально, глянул на зеркало, за которым кто-то наблюдал, и сглотнул.

— Вы… вы не имеете права вмешиваться! Это законное задержание! Есть протокол! — выкрикнул он, но уже не так уверенно.

— Протокол? — Виктор усмехнулся. Губы чуть дрогнули, но глаза остались мёртвыми. — Ты, сука, даже лицо своё не можешь держать прямо, когда лжёшь. Продажный пес. Думаешь, если Антон кинул тебе кость — ты теперь в законе?

Следователь побледнел.

— Влада едет со мной, — отчеканил Виктор. — А ты… если не хочешь потерять всё, что у тебя есть, — отойди от двери. И забудь, что видел нас. Иначе следующий протокол будет лежать на тебя. В морге.

Тишина в комнате стала удушливой. Следователь попятился. Один взгляд — и он опустил папку, как щит, на пол.

Виктор повернулся ко мне. В его движениях не было спешки — только сталь.

Он наклонился ближе, его голос стал шёпотом:

— Я был в тени, потому что ты так жила. Потому что ты сама тянула это дерьмо. Но теперь — всё. Конец. Он больше не тронет тебя.

— Виктор… — прошептала я. Но слов не было. Только он. Только этот миг.

— Поехали. — Его голос дрожал от ярости, но не ко мне. — Ты моя. Я тебя забираю.

Я поднялась. Не осознанно. Не из страха. Не из надежды. А потому что в его глазах не было фальши. Было безумие. И — сила.

Та, что могла разрушить всё. И, возможно, спасти меня.

Тени по углам замерли, даже охранник у двери будто забыл, как дышать. Виктор не говорил ни слова. Его взгляд — холодный, бесстрастный, колючий — прожёг всё во мне за секунду. Я дёрнулась, когда ключ щёлкнул в замке наручников. Металл разжал руки, и в ту же секунду я почувствовала, насколько они окаменели — чужие, белые, как у мертвеца.

— Всё в порядке, — прозвучал его голос. Тихий, почти ласковый. Но под этой шелковистой оболочкой дрожала сталь.

— Ты… — я попыталась что-то сказать, но губы не слушались.

Я смотрела на него, и в груди с каждым ударом сердца поднималась волна. Не гнева. Не страха. Не облегчения. А всего сразу. Словно мир треснул пополам. Он — мой преследователь. Мой демон. Мой спаситель. Кто он?

Всё закружилось. Воздух вдруг стал густым, как сироп. Ноги подогнулись, и я почувствовала, как уходит земля. Последнее, что я услышала — глухой вскрик охранника, чей-то резкий шаг… и голос:

— Осторожно. Дышит. Просто перенапряжение.

А потом — провал.

***

Очнулась я от холодного прикосновения нашатыря. Пахло резко, больнично, и всё вокруг пульсировало, будто в тумане. Первое, что я увидела — гладкий белый натяжной потолок, безупречно ровный, с висящей по центру тяжёлой хрустальной люстрой. Свет в ней отражался, как в ледяных каплях. Потом — лицо мамы. Её глаза были красными, губы сжаты в тонкую линию, пальцы дрожали, когда она поправляла плед на моих плечах.

— Где я? — прошептала я, с трудом выговаривая слова.

— Дома, милая. Ты в безопасности. Полицейский привёз тебя, сказал, что ты потеряла сознание сразу после допроса. В участке была истерика… — голос её сорвался, она всхлипнула. — Ты напугала нас до смерти…

Я хотела ответить, но внутри всё горело. Грудь будто залили свинцом, сердце бешено колотилось, руки дрожали. Перед глазами всё ещё стояли холодные лица, серые стены, голос офицера, сухо произносившего моё имя, когда объявлял задержание.

— Он не имел права… — выдохнула я, вспоминая, как Антон выкрутил всё, будто я хотела его убить. Сцена, вырванная из контекста.

— Кто, Антон? — голос отца разрезал воздух, холодный и острый. Он вошёл в комнату быстро, почти стремительно. Лицо — каменное, челюсть сжата. — Мы знаем. Я знаю. Он заплатил. Давно. Всем, кому надо. От следователя до врача, что зафиксировал побои. Всё было спланировано ещё до того, как ты подала на развод.

Он остановился передо мной, руки скрещены, галстук идеально выровнен, но в голосе — глухой гнев, как будто он сдерживал бурю.

— Ты не обязана была всё выкладывать этим гнидам. — Он посмотрел прямо в глаза. — Но теперь уже поздно молчать. Он сделал свой ход. А мы делаем свой.

Я молчала.

Отец шагнул ближе, понизил голос до почти шепота:

— Мы его раздавим. За каждую твою слезу. За ту ночь. За всё. Только держись рядом. Не шагу — одна. Поняла?

Впервые за всё это время мне показалось, что он готов был убивать.

Я села, несмотря на протест тела. Голова кружилась, но мысли уже не давали покоя.

— Кто меня привёз? — спросила я вдруг. — В участке… я видела мужчину. Не полицейского. Он пришёл… и всё изменилось. Его звали…

Я замолчала. Не договорила. Имя само рвалось на язык — Виктор. Темнота в его взгляде. Стальной голос. Рука, которая вывела меня, как будто он имел на это право.

Отец посмотрел на меня внимательно. Слишком внимательно.

— Тебя привёз Ларин. Полицейский. Мы проверили — он чист, — сказал он сухо, но в голосе что-то дрогнуло, будто трещина в идеально холодной поверхности. — Хотя… он появился слишком вовремя. И сам вызвался тебя отвезти. Сказал, что другие уже были в пути. Не из наших. Он настоял. Почти вломился. Как будто знал, что ты в опасности.

Я медленно выдохнула, чувствуя, как грудь сжимает невидимый обруч.

Виктор.

Он снова был там. Опять в тени, как всегда — не назвал имени, не подошёл близко. Но будто лёгким движением пальцев дёрнул за нужную ниточку, и весь узел раскрылся. Он знал, когда появиться. Знал, кто будет рядом. Знал, где я.

Я ощущала его взгляд, даже если он был в сотне шагов от меня. Он следил. Он вёл. Он не просто наблюдатель. Он охотник. Тишина вокруг будто загустела, и в этом воздухе я слышала его дыхание — не здесь, но внутри себя.

***

Отец сидел в своём кабинете. Воздух там был неподвижен, густой, будто пропитанный табачным дымом и старыми бумагами. Свет падал на его лицо под острым углом, вырезая каждую складку, каждую морщину, делая его черты резкими, словно высеченными из камня.

В руке — телефон. Экран холодно светился, отражаясь в его глазах. На нём — список вызовов, короткие сообщения, цепочка адресов. Он смотрел на них так, будто эти цифры и буквы были приговором.

Он не моргал, не дышал. Веки налились тяжестью, но взгляд был цепким, упрямым. Пальцы побелели от напряжения, сухожилия проступили, как верёвки. Он сжимал телефон так, будто хотел раздавить его, стереть вместе с ним и то, что видел.

Тишина кабинета звенела. Часы на стене будто нарочно замедлили ход, и каждый щелчок отдавался ударами в висках.

— Я звонил ему, — выдохнул он. Голос звучал глухо, натянуто, как струна перед разрывом. Сначала напрямую. Потом в офис. Там пусто. Водитель не отвечает. Телохранители исчезли. В доме, где всегда было людно, теперь тишина. Словно его и не существовало.

Он говорил обрывками, будто каждое слово рвалось наружу с трудом. Лицо оставалось неподвижным, но в глазах вспыхивала тревога, перемешанная с недоверием. Он снова взглянул на экран телефона, будто надеясь, что список вызовов изменится сам собой, что появится входящий звонок, который разрушит эту внезапную пустоту.

Он медленно поднял глаза на меня. В них — холод, словно внутри него замерла буря.

— Он знал, — прошептал он. — Знал, что я всё узнаю. Про синяки. Про шрамы. Про камеры. Про ту чёртову ложь, в которой ты жила. Он знал, что я не оставлю это просто так.

— Папа… — я шагнула ближе, чувствуя, как в груди поднимается тревога. — Не нужно сейчас… не заводись. Ты же… тебе нельзя волноваться, ты сам говорил. После операции…

— Не говори мне, чего мне нельзя! — голос его сорвался, как выстрел. — Этот ублюдок поднимал руку на мою дочь! А я?! Я в это время… думал, что всё хорошо?! Что ты счастлива?!

Он ударил кулаком по столу — тот дрогнул. Я подскочила.

— Папа, хватит, — я опустилась рядом, схватила его за руку, чувствуя, как бешено стучит его пульс. — Пожалуйста. Не сейчас. Мы с этим справимся. Обещаю.

Он посмотрел на меня. Лицо его дрожало. Линия челюсти напряглась до боли. Но он не сказал ни слова. Только прикрыл глаза.

— Он сбежал, — выдохнул, будто клеймил. — Но я его найду. Клянусь, я его вытащу из любой дыры. И он заплатит. За всё.

Взгляд отца прожигал насквозь — молчаливый, тяжёлый, сдержанный. Именно это молчание пугало меня больше всего. Он знал. Теперь знал всё.

Я не помню, в какой именно момент он понял. Может, когда я неудачно поправила рукав и обнажила следы. Может, когда в моем голосе зазвенело то, что я тщетно прятала месяцами. А может, когда я произнесла вслух имя того, кто называл себя моим мужем.

Отец знал, что Антон поднимал на меня руку. И теперь — он молчал.

— Папа… — прошептала я, не выдержав. — Пожалуйста, не смотри так.

Он не ответил. Лишь подошёл, встал передо мной на одно колено и взял мои ладони в свои. Его пальцы были такими же сильными, как в детстве, когда он поднимал меня на руки и я верила, что с ним — я в полной безопасности.

Теперь я чувствовала, как в этих пальцах сдерживается ярость.

— Почему ты мне не сказала? — Его голос был хриплым, будто он всю ночь сдерживал крик. — Почему, Владушка?

— Я… — мои губы дрожали. — Я не хотела, чтобы вы знали. Чтобы мама… ты… чтобы вы увидели меня такой. Слабой. Изломанной.

— Слабой? — он вскинул брови. — Ты думаешь, это слабость — выжить рядом с таким зверем и не сойти с ума? Слабость — молчать, когда каждый день — как поле боя?

Я опустила голову. Слёзы текли, и я не могла их остановить. Он обнял меня, крепко, так, как в детстве, когда мне снились кошмары.

— Прости, — шептала я, снова и снова. — Прости, что не сказала. Прости, что скрывала. Прости, что позволяла.

Он не ответил. Только прижал крепче. И в этом молчании я почувствовала не только гнев, но и страх. Он тоже боялся. За меня.

Мама тихо вошла в комнату. В её глазах застыла боль — почти такая же, как в отцовских. Только ещё и вина — за то, что не увидела раньше. Не спасла. Я вдруг поняла, что, несмотря на всё, что произошло, несмотря на ужас, мне повезло. Я вернулась туда, где меня любят. Где меня будут защищать. Где я не одна.

Но внутри всё ещё шептал страх: а вдруг он вернётся?..

Он встал и начал нервно расхаживать по комнате, как хищник, у которого вырвали добычу.

— Но ему так просто не скрыться, — продолжал он. — У него привычки, контакты, счета. Такие, как он, не умеют быть невидимыми. Я подключил людей. Он не уйдёт от ответа, милая. Я тебе обещаю.

Я опустила взгляд. Где-то в груди вновь заныло. Не от боли — от усталости. Неужели и вправду Антон… понял, что его время вышло? Или его тоже кто-то нашёл раньше, чем отец?

Ощущение, что всё это — лишь начало, усилилось.

10 глава

Он

Мне позвонили рано утром. Голос был резким, сдержанным, как у тех, кто уже видел слишком много.

— Она в участке, — коротко сказали. — Вашей девочке предъявляют обвинения.

Моя малышка. Моя Влада. В участке. В этом сброде, полном чужих взглядов, лязгающих замков и прокуренных стен. Всё внутри сжалось.

Как я допустил?

Стоило мне отвернуться — и её туда затащили. Вырвали из-под моих рук, запачкали грязью чужих рук и лжи.

А за всем этим, я не сомневался ни на секунду, стоял он. Эта никчемная тварь. Антон.

Я вышел из зала совещаний, не сказав ни слова. Стеклянные двери тихо скрипнули за спиной, отрезая меня от зала, где ещё мгновение назад витала напускная вежливость и пахло дорогим кофе. Холодный коридор встретил пустотой. Под ногами гулко отдавались шаги, и каждый звук казался слишком громким.

На парковке блестели машины, ряды лакированных корпусов отражали свет фонарей, но я видел только одну. Чёрный Aston Martin. Он будто ждал меня. Я рывком открыл дверь, сел внутрь — запах свежей кожи и металла ударил в нос, резкий, властный, как напоминание о том, что дороги назад нет.

Ключ провернулся в замке, и двигатель взревел. Этот звук разорвал тишину, глухой, яростный — будто сама машина знала, куда едет и зачем. Руль лёг в ладони тяжело и уверенно. Фары прорезали темноту, и мир за стеклом начал отступать. В груди сжалось: впереди ждала встреча, которую я слишком долго откладывал.

Но когда я прибыл туда, всё оказалось сложнее.

— Мы не можем просто так её отпустить, — попытался возразить один из офицеров, всё ещё стараясь говорить ровно, но голос выдал дрожь. — Улики слишком прямые. Нам стоит вызвать адвоката…

Я едва сдержал себя, чтобы не разбить кулак о их убогий стол. Их «улики» — это грязь, смонтированная ложь. Моя улика — был сам чёртов огонь.

Я выпрямился. Медленно. Смерил офицера взглядом — тяжёлым, хищным, властным.

— Слушай сюда, — сказал я, понизив голос до леденящего шёпота. В комнате сразу стало тише. — Если ты сейчас не заткнёшься и не сядешь на своё место — я позабочусь, чтобы ты никогда больше не увидел форму. Даже как уборщик.

Он осел обратно в кресло, побледнев. Второй офицер отвёл глаза.

Я достал флешку. Простую, серебристую, с гравировкой V. У них на столе всё было пыльным и второсортным, а она — блестела, как лезвие.

— Смотрите, — бросил я, вставляя её в их дрожащий от моих пальцев компьютер. — Это не монтаж. Не ваша подделка. Это правда.

Они не двинулись. Не дышали.

— Если вы после этого ещё посмеете назвать мою девочку преступницей, — сказал я медленно, отчётливо, с ледяной яростью в голосе, — вам останется только выбрать, кто первым сдаст значок. И кому из вас я сломаю карьеру лично. По косточкам.

Они кивнули. Медленно. Напуганно.

Правда загорелась на экране. И у них больше не осталось слов.

Камеры, которые я установил ещё тогда. В квартире. В её квартире. Не доверяя словам, я доверился глазам. Моим собственным. Своим камерам. Я знал, что Антон что-то задумал. И я знал, что он ударил её. Не один раз. Что он угрожал. Что он наблюдал.

И теперь они тоже это увидят.

Когда экран замер, в комнате наступила гробовая тишина. Тот же офицер посмотрел на меня. На кадры. Потом снова на меня. И, наконец, прошептал:

— Господи…

— Я забираю её, — сказал я. Спокойно. Но голос мой звучал, как раскат грома.

Они не спорили.

Я прошёл в комнату, где она сидела. Такая маленькая, такая потерянная. Глаза — тусклые, синие круги под ними. Руки дрожали. Я не видел её такой никогда. И в тот миг во мне что-то умерло — остатки веры в то, что мир можно исправить словами.

Я ждал, пока они сняли с неё наручники.

— Всё хорошо, — прошептал я.

— Ты арестован, Виктор! — голос взрезал воздух, как нож. В комнату ворвался следователь — тот самый. Лицо красное, руки трясутся, в глазах — страх, замаскированный под ярость. Он держал папку, будто она могла защитить.

Я медленно повернулся. Спокойно. Уверенно. Смертельно хладнокровно.

— Повтори, — сказал я, и шагнул вперёд, даже не дыша тяжело. — Арестован — я?

Следователь запнулся, отступил. Он посмотрел в сторону зеркального стекла — искал одобрение, подсказку, спасение. Но там, за стеклом, было только молчание.

— Вы… вы не имеете права вмешиваться! Это законное задержание! Есть протокол!

— Протокол? — я усмехнулся. — Ты, сука, даже лицо своё не можешь держать прямо, когда лжёшь. Продажный пес. Думаешь, если Антон кинул тебе кость — ты теперь в законе?

Он побледнел.

— Влада едет со мной, — отчеканил я. — А ты… если не хочешь потерять всё, что у тебя есть, — отойди от двери. И забудь, что видел нас. Иначе следующий протокол будет лежать на тебя. В морге.

Следователь чуть кивнул. Потом — медленно, без слов — отступил к двери, даже не оборачиваясь. Как бежит шакал от волка. Папка с делом упала у его ног — он не поднял её.

Я подошёл к ней. К Владе.

Наклонился. Говорил тихо, почти ласково — но в этом голосе было что-то опасное, как лёд перед трещиной.

— Я был в тени, потому что ты так жила. Потому что ты сама тянула это дерьмо. Но теперь — всё. Конец. Он больше не тронет тебя.

Она смотрела на меня, как на человека с другой стороны — оттуда, где страшно. Но и безопасно.

— Виктор… — прошептала она. Но голос дрогнул.

— Поехали, — сказал я. — Ты моя. Я тебя забираю.

Она встала. Не разумом — инстинктом. Примитивным. Животным. Тем, что знает, кто может спасти.

И, возможно… уничтожить.

Я протянул к ней руки — и в тот миг, когда мои пальцы коснулись её, внутри будто что-то взорвалось. Кожа — холодная, тонкая, как шёлк на льду. Её запястье в моей ладони дрожало, словно в нём застрял последний пульс. Я почувствовал каждый синяк, каждую тонкую трещину боли, что жила в ней. И понял — я опоздал. Слишком сильно. Слишком надолго.

— Влада… — позвал я, но она не ответила.

Её тело качнулось — и она рухнула мне на грудь. Без звука. Без слёз. Просто отключилась. Как будто всё, что держало её на ногах, оборвалось в ту секунду, когда она решила довериться. Когда позволила себе — упасть.

Я поймал её. Прижал к себе, крепко, как держат что-то разбитое, но дорогое до безумия.

Сбоку кто-то пробормотал:

— Осторожно. Дышит. Просто перенапряжение.

Я обернулся на голос. Один из офицеров. Молодой. Слишком спокойный. Слишком равнодушный.

— Перенапряжение? — повторил я, сдерживая ярость, но голос всё равно прозвучал как удар плетью. — Это ты называешь перенапряжением? Это когда её сдают, мучают, ломают — а вы всё это записываете в бумажках и зовёте медицинским термином?

Он отступил на шаг, испугавшись даже не слов — тона. Той тьмы, что прорезалась в голосе.

— Скажешь ещё хоть одно слово — и я напомню тебе, каково это: дышать под напряжением. Без воздуха. Без прав. Без шансов.

Я снова опустил взгляд на неё. Её веки дрогнули. Что-то прошептала. Моё имя?

Склонился ближе, сдерживая дрожь.

— Всё хорошо. Слышишь? Я здесь. Я тебя не отдам. Никому.

И впервые за долгое время… я боялся. Не за себя.

За неё.

Я поднял её на руки и вынес. Не позволив никому даже подойти ближе. А потом — повёз домой. К её родителям. Туда, где ещё оставалась надежда.

Я вышел из машины, держа её на руках. Её дыхание было лёгким, почти невесомым. На щеке — следы недосказанных слёз. Крыльцо дома тонуло в вечернем полумраке, уличные фонари отбрасывали длинные, искривлённые тени, и на несколько мгновений всё вокруг показалось нереальным — будто кадр из сна, того самого, где всё должно закончиться хорошо. Только я знал — это не сон. И финал будет другим. Более жестоким. Более правдивым.

На звонок вышел отец Влады. Он замер на пороге, увидев меня. Мгновение — тишина, затем взгляд упал на дочь, безвольную в моих руках.

— Кто вы… — голос его дрогнул, но он всё ещё держался. — Что с моей дочерью?

Я посмотрел ему в глаза. Прямо. Без фальши.

— Я обычный полицейский, меня зовут Ларин, — произнёс я чётко, с необходимым оттенком авторитета. — По особому поручению. Она была задержана по ложному обвинению, но дело закрыто. Сейчас она в безопасности. Позвольте мне пройти.

Он медленно отступил в сторону, дверь распахнулась. Внутри — запах корицы, дерева и тревоги. Мать Влады выскочила из кухни, скинула с рук полотенце и встала столбом.

— Влада?! Что… что с ней?!

— Это реакция на стресс, — ответил я, не позволяя дрожи в голосе. — Сейчас ей просто нужно отдохнуть. И быть дома. С вами.

Я осторожно уложил её на диван, поправил прядь волос, прилипшую ко лбу. Сердце билось гулко, и в груди скреблась темная мысль: я переступил черту. Но выбора у меня не было. Не теперь.

Отец всё ещё стоял рядом, напряжённый, настороженный, сжимая телефон в пальцах. Его взгляд был тяжёлым.

— Моя фамилия… — начал он. — Вам должна быть знакома. Я узнаю, если вы соврали.

Я лишь кивнул.

— У нас общая цель. Сохранить ей жизнь.

Он молча смотрел на меня. Долго. Слишком долго для простого «да». Его глаза, уставшие, проницательные, скользнули по моему лицу, по одежде, по тем словам, что я выбирал слишком точно. А потом — задержались на удостоверении, которое я положил на стол. На имени.

Он всё понял. Он понял, что меня зовут не Ларин. Понял, что я — не полицейский. Никогда им не был. Но ничего не сказал.

Только коротко кивнул, будто заключил с собой некий договор молчания. В этом взгляде не было доверия — только соглашение. Как у отца, который готов терпеть чёрта, если тот держит его дочь на руках и клянётся защитить её.

Он отошёл к окну, спиной ко мне, чтобы спрятать то, что на самом деле творилось в нём. Но я всё равно почувствовал — он знает.

В комнате на секунду повисла звенящая тишина. Только часы на стене тикали, отмеряя мгновения, как пульс перед выстрелом.

Антон думал, что сможет её уничтожить. Он даже не подозревал, что теперь против него — куда больше, чем он сам.

И если ему вдруг покажется, что он выиграл — Я сотру это «победное» чувство из его головы. Навсегда.

***

Домой я ехал в полной тишине. Радио давно выключено, навигатор молчит, только мотор лениво урчит, словно зевает. За окнами рассыпались огни ночного города, размытые, как мои мысли. Они плыли, дрожали, таяли в стекле, будто всё происходящее — не на самом деле.

Салон всё ещё хранил её аромат. Лёгкий, обволакивающий, с оттенком кофе и мяты. От него щемило в груди. Этот запах, такой живой, почти родной, врезался в кожу, в память, в дыхание. Я тянулся к нему, будто к последнему куску чего-то настоящего.

Я чувствовал себя разбитым, как старое зеркало, у которого отняли отражение. Боль гудела под кожей, с каждой секундой нарастая, превращаясь в холод, что полз по позвоночнику.

Мне хотелось ей всё рассказать. О том, кто я на самом деле. О том, как давно это началось. Зачем я появился в её жизни и почему именно она. О том, как всё пошло не так — слишком быстро, слишком глубоко.

Мне хотелось объяснить, что сначала это действительно была просто игра. Задание. Интерес. Контроль. Но потом она заговорила — и её голос остался у меня под кожей. Она посмотрела — и я начал видеть. Она плакала — и мои руки дрожали, хотя должны были быть безразличными. Убийца не должен чувствовать. А я чувствовал.

И теперь, когда всё зашло слишком далеко… Я хотел быть честным. Просто человеком. Перед ней. Но в голове стучал один-единственный, тупой, безнадёжный вопрос:

Как? Как сказать ей правду, если я сам давно утонул в лжи? Она же не придёт сама. Не спросит. Не потребует объяснений. Она боится. И, может быть, даже ненавидит.

А я…

Я ехал сквозь ночь, вдыхая её запах, будто прощаясь. Потому что завтра, возможно, мне придётся сделать выбор. Между жизнью, которую я защищаю — и жизнью, которую полюбил.

Я остановился на перекрёстке. Мигающий красный свет будто бил в глаза, как выстрел. Мозг не слушался, пальцы вцепились в руль до хруста, а внутри было только одно — воспоминание.

Не громкое, не яркое. Оно пришло тихо, как дыхание перед сном. Но именно тогда всё изменилось.

Она сидела на скамейке, вся какая-то уставшая, замкнутая. Осень разбрасывала вокруг листья, ветер играл с её волосами. Она смотрела в телефон, а потом — словно почувствовав что-то — подняла взгляд. Прямо в мою сторону.

Я знал, что она не видит меня — я прятался достаточно хорошо. Но её глаза… Чёрт, в них было столько усталости, столько боли, будто она давно несла на себе груз, который должен был раздавить её ещё вчера.

И в этот момент она достала из сумки булочку. Разломила, одну половину убрала, а другую отдала бездомной собаке, что притащилась к ней из подворотни.

Она улыбнулась ей. Просто, тепло, будто всё в этом мире ещё можно исправить.

Это был первый раз, когда я почувствовал слабость. Словно гвоздь вбили прямо в грудь. Я должен был навредить ей. Я должен был быть готов убить — если бы она оступилась. Это был приказ. Это был план. Но я не нажал на кнопку. Не сдвинулся. Даже дыхание задержал — как будто в этом и была моя единственная защита от самого себя.

А потом — она заплакала. Тихо, по-настоящему, как плачут в одиночестве, когда думают, что никто не видит. Я видел. И в тот момент я понял — я не могу ей навредить.

Машина позади посигналила, вырывая меня из мыслей. Я сжал челюсть, не давая себе сорваться.

Ты знал, во что лезешь, Виктор. Ты знал, что нельзя. Что за это будет. Но слишком поздно. Слишком.

Теперь я уже не просто наблюдаю. Я охраняю. От него. От них. От мира. От самого себя.

11 глава

Она

Солнце уже высоко стояло в небе, лениво растекаясь по стеклу золотистыми лучами — день давно перевалил за полдень. Воздух был свежим, но не колючим, с лёгким ароматом увядающей листвы и далёкого кофе. В доме стояла тишина, и в этой тишине я приоделась — будто к чему-то важному, к чему-то решающему.

На мне было короткое платье, которое когда-то с любовью выбрала мама. Светлый оттенок, изящный вырез, мягкая ткань — в нём было что-то наивное и дерзкое одновременно. Я забыла о нём — забыла, как о многом в последние месяцы, — но платье словно терпеливо ждало. Ждало своего момента. Сегодня — он настал.

Я накинула пальто цвета серого льна и любимый берет. Посмотрела на себя в зеркало: взгляд стал другим. Не испуганным. Не растерянным. А сосредоточенным. Почти холодным. Сердце колотилось, но я была спокойна. Почти.

На улице воздух обволакивал, как тонкий шелк. Я села в свою машинку — её тёплый салон был, пожалуй, единственным местом, где я ощущала себя собой. Металлическое урчание мотора, родной запах кожаного салона и нотки духов на ремне безопасности — как капсула безопасности, где всё ещё возможно контролировать.

Я ехала в гольф-клуб.

Не просто так — я ехала за ответами. Пора было расставить всё по местам. Пора было поговорить с Виктором. Только внутри что-то подсказывало: этот разговор может изменить всё. Навсегда.

С наступлением осени гольф-клуб изменился — будто стал тише, сдержаннее, словно сама природа велела ему затихнуть, прислушаться, замереть. Летняя суета исчезла: не было больше смеха из раздевалок и хлопков мячей, что оглушительно взрывались по полям. Всё стало другим.

Газоны, некогда сочные и зелёные, теперь покрылись золотисто-рыжими разводами, как будто художник прошёлся по ним широкой кистью. Листья с деревьев падали медленно, с грацией, с той особой тяжестью, которую приносит зрелая осень. Они шуршали под ногами, как сухие письма, забытые в ящике стола.

Трибуны пустовали. Людей было немного — только самые преданные, молчаливые и замкнутые игроки, с лицами тех, кто пришёл не играть, а думать. Воздух был прохладным, свежим, с примесью прелой листвы и дорогого табака из закрытого курительного зала.

Здание клуба, будто устав от летнего сияния, теперь отбрасывало длинные тени. Шторы в окнах были прикрыты, а мягкий свет ламп внутри создавал ощущение другого времени — как будто внутри ещё август, а снаружи уже октябрь.

И всё это дышало тайной. Словно клуб знал, зачем я пришла. Словно сам воздух знал, что между этими аллеями скоро произойдёт нечто важное.

Я искала его, как ищут ускользающую тень в лабиринте.

Сначала — привычным маршрутом: через ресепшен, где раньше был тот же вежливый мужчина с усами и блокнотом. Но сегодня стойка была пуста. Лишь сонный гул кофемашины напоминал, что здесь кто-то недавно был.

Я прошла мимо, будто была своей, даже не притормозив. Направилась к полям, где когда-то видела его впервые. Там — пусто. Падают осенние листья, редкие удары клюшек вдалеке, чужие разговоры, чужие лица. Ни одного знакомого силуэта. Ни одного намёка на то, что он здесь.

Сердце заколотилось. Снова этот невыносимый холод под рёбрами — когда не знаешь, ищешь ли живого человека или фантом. Я шагала по аллеям, по кромке полей, мимо закрытых беседок, подсматривая в каждую. Казалось, что клуб слегка изменился — неуловимо, будто стал чужим, перестроился за моей спиной.

Я заглянула даже в боковые холлы — туда, где раньше встречались те, кто играл по-крупному. Один кабинет был приоткрыт — тихий голос за дверью заставил меня замереть… Но это был не он. Только пара пожилых мужчин в обсуждении чего-то будничного.

Я почувствовала злость. Тупую, выматывающую.

Зачем было ехать, зачем было верить, что он ждал? Или это всё только в моей голове?

Я уже собиралась вернуться, развернуться, уйти из этого душного элитного плена, как заметила знакомую фигуру вдалеке, у самой кромки поля. Он стоял боком, его профиль вырезался резким контуром на фоне угасающего солнца. С ним — кто-то ещё, моложе, но удивительно похожий.

И тогда я пошла. Не быстро, но уверенно. Я наконец нашла его. А он, как будто всё это время знал, что я иду — не обернулся, не удивился. Только медленно повернулся, когда расстояние сократилось, и наши взгляды пересеклись.

Он был не один.

Когда я подошла ближе, первым, кого заметила, был юноша — тот самый, с кем я сталкивалась раньше на поле. Новенький. Тогда он казался просто неловким, вежливо сдержанным и слишком скромным для этого места. А теперь стоял рядом с Виктором — легко, уверенно, как будто всегда был здесь. Лёгкий ветер играл его светлыми волосами, а в глазах — как осеннее тепло, как у Виктора, — мелькала отстранённая внимательность.

Я невольно замедлила шаг.

— Не бойся, — тихо сказал Виктор, заметив мою реакцию. Он сделал полшага ко мне, словно прикрывая собой фигуру за спиной. — Это мой младший брат. Алекс.

— Очаровательно, — пробормотал Алекс, выходя из тени. Его голос был сухим, с явным оттенком раздражённого сарказма. — Ты представил меня так, будто я твой питомец, Виктор. Приятно. Правда.

Я инстинктивно отступила на шаг. Алекс кивнул — вежливо, почти слишком. Но во взгляде его сверкнуло что-то острое. Не угроза, но холодок, пробежавший по спине, дал понять: он знает обо мне больше, чем должен.

— Мы знакомы, — выдавила я, стараясь удержать голос в рамках спокойствия. — Он… играл здесь. Я видела его не раз.

— И ты думала, что он просто любит гольф? — хмыкнул Виктор, краем губ ухмыльнувшись. — Нет. Он приходил… смотреть. И за мной тоже.

— Следить, — поправил Алекс, бросив брату взгляд. — Учитывая твой талант вляпываться в дерьмо, кто-то должен.

Виктор скривился. Но не спорил. Вместо этого он повернулся ко мне — лицо стало серьезным.

— Я знал, что ты придёшь, — сказал он, почти шёпотом. — Но он настоял, чтобы быть рядом. Подстраховаться. Вдруг ты не одна.

— Как мило, — прошептала я. — Вы обо мне всегда так заботились?

Алекс фыркнул, будто услышал детскую наивность.

— Ты ей интересен, — бросил он Виктору, даже не глядя на меня. — Слишком. Это опасно. Особенно для тебя. Она не доверяет никому, а ты хочешь, чтобы она поверила тебе без остатка. Серьёзно?

— Я не прошу. Я просто… рядом, — ответил Виктор тихо. И впервые его голос дрогнул. Там была странная уязвимость, трепет — будто он боялся, что я просто развернусь и уйду.

Я взглянула на него. Лицо напряжено, взгляд мягкий, почти умоляющий. И всё равно — страшно. Потому что я не понимала, кто из них опаснее.

— Хочешь поговорить наедине? — спросил он.

Я кивнула. Он кивнул брату.

— Только не теряй её из виду, если я вдруг исчезну, — бросил Алекс, отступая, словно в шутку. — Мне, знаешь ли, не хочется потом раскапывать, куда ты опять вляпался.

И он ушёл к мотоциклу, тяжело опуская руки в карманы куртки. Металл блеснул в солнечных лучах, отражая золотые блики на асфальт. Он снял с руля чёрный шлем, на мгновение задержался, будто хотел что-то сказать, но лишь натянул его на голову, скрыв лицо. Двигатель загрохотал, рык разорвал дневную тишину.

А потом — только осень. Тёплый свет солнца скользил по серому воздуху. Листья, тихо шуршащие под ногами, словно чьи-то шёпоты. И мы.

— Ты правда пришла, — прошептал Виктор, глядя мне в глаза.

— Я не могла иначе, — выдохнула я. — Я устала бояться. Мне нужно было узнать… хотя бы кто из вас настоящий.

— Ты знаешь, — сказал он и сделал шаг ближе. Его рука почти коснулась моей — но не решился. — Просто скажи, что хочешь услышать. Я скажу.

Я замерла на мгновение, собираясь с духом. Осень вокруг будто затаила дыхание, даже ветер стих, прижимая жёлтые листья к земле.

Антон исчез.

Словно испарился. Ни в квартире, ни в доме, ни на работе — нигде его нет. Его тень будто вырвали из привычного пространства, оставив после себя зияющую пустоту, которая гудела в ушах, как тишина перед грозой. Телефон отключён: в динамике лишь сухое жужжание, хриплое и равнодушное, будто насмешка. Охрана молчит, переглядывается и отводит глаза, словно каждый из них чувствует его близость, но боится признаться.

От этого становилось только хуже. Потому что Антон никогда не исчезал просто так. Он не был человеком случайностей. В его исчезновении слышался замысел — чёткий, холодный, выверенный. Он ждал. Он затаился.

И теперь он был везде. В скрипе дверей, в шорохе шагов за спиной, в ритмичном стуке батарей, что ночью звучал как тяжёлое дыхание. Стоило задержать дыхание и казалось, он стоит вплотную, смотрит прямо в затылок, касаясь невидимым холодом кожи. По спине пробегали мурашки, пальцы непроизвольно сжимались, будто пытаясь удержать оружие, которого рядом не было.

— Откуда ты знаешь Антона? — спросила я вдруг, слишком резко, даже для себя.

Виктор стоял, будто не услышал. Лицо — каменное, спина прямая. Лишь пальцы чуть дрогнули, словно от еле заметного толчка.

— Виктор? — повторила я тише.

Он повернулся, но ничего не сказал. Только посмотрел. Долго. Тяжело. Без объяснений. Ни «да», ни «нет».

И в эту секунду я поняла: они враги.

Он не сказал этого вслух — не было нужды. В его глазах была ненависть. Такая, какую не сыграешь. Такая, какая копится годами. Я видела её раньше — у отца, когда он смотрел на людей, предавших семью. Видела у Антона — но она была липкой, грязной, изломанной. У Виктора — она была чистой. Холодной. Прямой.

И я решила: раз они враги — значит, он должен знать. Всё.

Я сделала шаг ближе, скрестила руки — не потому, что хотела защищаться, а потому, что в теле начала дрожать какая-то новая решимость.

— Я не знаю, где он сейчас. — Голос прозвучал глухо. — Он исчез. В квартире его нет. В доме — пусто. Даже на работе не появляется. Будто испарился. Но мне страшно. Мне страшно возвращаться в место, где каждая стена пахнет им. Где каждая мелочь — его. Его хватка. Его… власть.

Я с трудом вдохнула.

— Иногда мне кажется, что он всё ещё там. Смотрит. Через зеркала, через шторы. Внутри меня. Я… не могу там быть одна. Не могу спать. Не могу дышать.

Виктор молчал. Глаза не отрывал от моих, и это молчание жгло сильнее, чем любые слова.

— Ты ведь… не он. — Голос дрогнул. — Я не знаю, кто ты. Но ты был там, когда всё рушилось. Ты вытащил меня. Ты… сделал то, что враг бы не стал делать. Значит… я могу тебе доверять?

Он смотрел на меня долго. Слишком долго. Будто боролся внутри с чем-то, что рвалось наружу, но не должно было выйти. Потом медленно, с едва заметным напряжением в челюсти, ответил:

— Нет. Не сразу. Не полностью. И не без последствий.

Он шагнул ближе, и в его взгляде не было больше загадочности — только честность, обнажённая и опасная.

— Я не герой, Влада. Я не спасатель, не тот, кто приходит с белым флагом. У меня своя правда. Свои методы. Своя тень. Но я клянусь… — голос стал тише, но каждая нота звучала, как присяга, — если кто-нибудь поднимет на тебя руку — я её сломаю. Если приблизится — я уничтожу. И если ты скажешь мне: «Уходи» — я уйду. Потому что ты — не моя. Пока сама этого не скажешь.

Он медленно, почти осторожно, провёл пальцами по прядям моих волос — так, будто касался чего-то запретного, но бесконечно дорогого.

— Ты думаешь, он может появиться у тебя дома? — спросил он негромко. Безэмоционально. Но под этой ровностью скрывался лёд.

— Я… не знаю, — честно призналась я, чуть отступив. — Всё, что я знаю — это то, что… всё внутри меня кричит, что он рядом. Что мне нельзя быть одной. И… — я замолчала, — и я не знаю, стоит ли тебе быть рядом.

— Почему? — спокойно спросил он.

Я не сразу ответила. Пальцы сжались в кулаки. Глаза — вниз.

— Потому что я не понимаю, кто ты, Виктор. Откуда ты появился. Почему ты всегда рядом, когда мне плохо. Ты спасаешь меня — да. Но… я не знаю, зачем. Я не знаю, чего ты хочешь от меня. Может… может, ты просто ждёшь, когда я сама всё разрушу, а ты добьёшь.

Он выдохнул. Негромко. Почти с усмешкой — но без насмешки.

— Я здесь не для того, чтобы добивать. Я здесь, чтобы не дать тебе сломаться окончательно.

— Может, ты просто хочешь быть первым, кто дотронется, когда я упаду? — выпалила я, сама не веря, что сказала это вслух. — А потом исчезнешь, как и он?

Он смотрел. Молча. Но во взгляде — не гнев. Не боль. Только усталость. И… решимость.

— Я не уйду, — тихо сказал он. — Не сегодня. Не пока ты не будешь в безопасности. И не потому, что я что-то должен. А потому, что ты мне небезразлична. Пусть даже ты в это не веришь.

Он глубоко вздохнул.

— Останься, — прошептала я, не в силах больше держать внутри. — Пожалуйста. Мне страшно. Эта квартира… всё пропитано им. Я не могу спать. Не могу дышать. Мне нужно, чтобы кто-то был рядом.

Он смотрел на меня, не двигаясь, как будто каждое слово прожигало насквозь.

— И ещё… — я сглотнула. — Расскажи мне всё. Всё, что ты знаешь про Антона. Кто он. Что он сделал. Почему ты… почему ты вообще здесь. Почему ты знал, где я.

Молчание.

Он не отвечал сразу. Лицо оставалось непроницаемым, но в глазах — удар молнии. Не ожидал. Не был готов.

— Я… — начал он, но запнулся, — я не думал, что ты спросишь.

— Я спрашиваю, — сказала я, чуть громче. — Потому что я устала быть в темноте. Устала бояться. Если ты знаешь, скажи. Всё. Не надо меня беречь. Меня уже незачем беречь.

Он выдохнул, почти растерянно — впервые за всё время. Потом медленно кивнул.

— Хорошо, — сказал он хрипло. — Я расскажу. Всё. Обещаю.

И вдруг в его голосе стало что-то сломанное. Слишком человеческое. Будто то, что он собирался рассказать, разрушит не только меня — но и его самого.

— Я поеду за тобой. Но сначала заеду домой. Возьму вещи. Услышишь три удара — открывай. Только три. Ни больше, ни меньше. Поняла?

Я снова кивнула. И в этот момент поняла — я приняла тень в свой дом. Но, может быть, именно тень и может защитить от настоящего ужаса.

***

Когда Виктор сел в свою машину, он на мгновение замер, не включая зажигание. Легкий свет скользил по приборной панели, отражаясь в стекле, но он этого не замечал. Его пальцы сжали руль, и в груди вспыхнуло что-то странное… неопасное, не хищное, а почти — человеческое. Радость. Теплая, непривычная, пугающе реальная.

Он впервые за долгое время позволил себе улыбнуться — по-настоящему. Не маской. Не насмешкой. А так, будто в груди открылось окно, впустившее живой воздух.

Она позвала. Меня. Не из страха. Не из нужды. Из доверия.

Он провел рукой по лицу, будто пытаясь убедиться, что всё это не наваждение. В его жизни всегда всё было под контролем. Четкие цели. Расчёт. Удары на опережение. Но она — Влада — была единственным исключением из всех схем. Искрой в ночи, которую он сначала должен был потушить… но сам сгорел от неё.

— Глупая. Храбрая. — Он едва слышно усмехнулся, глядя вперёд сквозь лобовое стекло. — Знаешь, ты совсем не такая, как я ожидал.

Мотор тихо зарычал. Машина тронулась с места, и внутри Виктора будто открылась вторая дорога — не асфальт под колёсами, а внутренняя, ведущая куда-то глубже, чем просто к её дому.

Он не знал, к чему это всё приведёт. Но точно знал: сегодня ночью он будет рядом. И пусть мир сгорит — он никому не даст дотронуться до неё.

***

Вечер опускался мягкой, но неумолимой тенью. За окном сгущалась темнота, улицы окутывал лёгкий туман, словно мир постепенно погружался в сон, а вместе с ним — и все тайны дня. В комнате тихо мерцал свет, создавая зыбкую границу между уютом и неизвестностью.

Я стояла у окна, когда услышала звук двигателя. Мое сердце невольно дернулось — я знала этот рык, этот знакомый гул, который означал его — Виктора. Волна облегчения и тревоги одновременно накатила на меня, словно шторм в океане.

Вдруг раздался стук в дверь — ровный, но настойчивый, словно кто-то пытался пробудить тьму. Мое сердце застучало громче, в груди сжалось тревожное чувство. Этот звук разрезал тишину, заставляя каждую клетку моего тела напрягаться.

Я замерла, прислушиваясь, словно в этот момент решалась вся моя судьба. Медленно, почти робко, подошла к двери, воздух вокруг будто загустел, принося с собой предчувствие грядущего. Кажется, за ней скрывается нечто большее, чем просто гость. И в этот миг мой мир разделился на «до» и «после» — до того, как я открою дверь.

Я глубоко вдохнула, пытаясь унять дрожь в руках, и повернулась к двери. Сердце колотилось так громко, что казалось, оно должно вырваться из груди. В голове метались мысли: «Он действительно здесь. Он сдержал обещание… Но что дальше? Смогу ли я довериться?»

Когда дверь открылась, и он вошёл, Я заметила, как на его лице играла редкая, искренняя улыбка. Мои губы невольно чуть приподнялись, а глаза — наполнились лёгкой надеждой, которую я давно не испытывала.

— Спасибо, что пришёл, — голос вырвался тихо, почти шёпотом, но в нём звучала та самая уязвимость, что пряталась глубоко внутри.

Внутри всё ещё гремел триллер моей жизни, но теперь рядом был тот, кто, возможно, мог стать моим якорем в этом хаосе. И в этот момент я позволила себе поверить — хоть чуть-чуть — что всё ещё может измениться.

Виктор стоял передо мной — не с пустыми руками, а с холщовой сумкой на плече и двумя плотными пакетами в руках. Один — будто с вещами: ткань выглядывала из молнии, аккуратно сложенная. Второй — шуршал, пах чем-то тёплым и домашним. В его взгляде читалась не только привычная сдержанность, но и что-то другое — лёгкая, почти неловкая радость, как у человека, который пришёл не просто побыть рядом, а попытаться сделать это место безопасным. Живым. Тёплым.

Словно он собирался остаться. Не как гость. А как тот, кто будет рядом, пока ты не рухнешь. Или не выживешь.

Из пакета торчали разноцветные упаковки — мои любимые сладости, ароматные булочки, свежее мясо для ужина, сочные фрукты… И даже несколько крошечных баночек с экзотическими соусами, которые я всегда брала только в одном магазине. Слишком точно. Слишком знакомо.

Я застыла.

— Откуда ты это знаешь?.. — голос дрогнул, пальцы сами собой сжались в кулаки. — Ты ведь… не мог знать.

Он посмотрел на меня спокойно, чуть склонив голову, будто выбирая, как ответить мягче.

— Угадал, — сказал он. Будто бы легко. Будто это просто совпадение. — Булочки — классика. Фрукты — потому что осень. Соусы… ну, признаться, выбрал по цвету. Думал, хоть один да попадёт.

Улыбнулся. Почти по-детски.

Но я всё ещё не отпускала взгляд. И сердце всё ещё билось слишком быстро.

А он просто добавил:

— Я подумал, что тебе может пригодиться немного поддержки, — тихо сказал он, аккуратно переступая порог. — И немного вкусняшек для души.

Я почувствовала, как напряжение немного спадает, и в груди зарождается тёплая искра надежды — вдруг не всё так плохо, как казалось.

— Виктор, ты что, решил меня накормить до состояния комы? — усмехнулась я, закрывая за ним дверь.

— Ну, знаешь, говорят: путь к сердцу женщины лежит через её желудок. Я просто стараюсь выполнить важную миссию, — он с достоинством поднял один из пакетов.

— Ага, а если я наберу пару килограммов, кто потом будет тебя спасать от злодеев? — поддразнила я.

— Спасать? Ну, с таким запасом энергии ты будешь как настоящий супергерой! Кто тогда будет меня спасать? — удивлённо спросил Виктор.

— Тогда придется набрать команду, — рассмеялась я. — Команда «Влада и её вкусняшки»!

— Звучит устрашающе! Я готов стать твоим верным помощником — главный дегустатор, — он с серьёзным видом взял печенье из пакета и сделал вид, что пробует.

— Вот видишь, уже в деле. Только без жалоб, если я вдруг начну тренироваться в скоростном поедании тортиков.

— С таким подходом у нас точно получится победить любой стресс! — улыбнулся Виктор и протянул мне пакет с продуктами.

Я сидела, укрывшись пледом, чувствуя, как осень медленно пробирается в комнату сквозь приоткрытое окно. В воздухе витал запах влажных листьев, дерева и чего-то почти забыто-тёплого — уюта, может быть. Или заботы.

Мои волосы свободно спадали на плечи, мягко касаясь щёк. Я знала, как выгляжу — немного бледная, с усталыми глазами, в которых пряталось больше, чем хотелось бы показывать. Но сегодня не хотелось притворяться. Не хотелось прятаться. Ни от него. Ни от себя.

Виктор выглядел, уверенно. В его широких плечах, в сдержанных движениях была сила. Но взгляд… Когда он смотрел на меня — в этом холодном, стальном взгляде, будто оторванном от мира — теплилась странная нежность. Такая, от которой дыхание невольно сбивалось.

Он устроился на диване рядом, легко, как будто был здесь всегда. Взял пульт и, не отрываясь от меня, вдруг улыбнулся. По-настоящему. Мягко. Почти застенчиво.

На столе между нами стояли чашки с горячим чаем — один из его жестов, бессловесных, но важных. Я даже не заметила, когда он всё приготовил. Просто… был рядом. Рядом тогда, когда больше всего этого хотелось.

И, как ни странно, мне не было страшно. Только немного тревожно от того, как быстро можно привыкнуть к чужому присутствию. Особенно если оно перестаёт быть чужим.

— Хочешь, посмотрим фильм? — спросил он, будто между делом, но в голосе была осторожность. Как будто предлагал не фильм, а целую новую реальность, в которой всё может быть по-другому.

Я на мгновение задумалась, потом тихо выдохнула:

— Я… сначала, наверное, в душ. Устала.

Он кивнул молча, не настаивая.

Я уже встала с дивана, как зазвонил телефон. Экран мигнул знакомым именем — мама.

Я резко замерла. Виктор отвёл взгляд, деликатно отступив в сторону.

— Алло, мам, — я постаралась, чтобы голос звучал ровно.

— Дочка, ты в квартире? Всё в порядке? — её голос был взволнован, но она старалась не паниковать.

— Да, всё хорошо. Антона нет… — я замялась. — Просто тихо. Я отдохну немного.

— Ты уверена? Если что-то не так — звони. Сразу. Не жди, слышишь?

— Обещаю, — ответила я, прижимая телефон к уху чуть крепче, — если хоть что-то — я тебе сразу скажу. Честно.

Мы попрощались быстро. Я не стала говорить, что в моей квартире сейчас незнакомец, пусть и тот, кто не раз спасал. Пусть и тот, кого я — странно — не хотела прогонять.

Повесив трубку, я повернулась к Виктору.

— Душ. Десять минут. Потом… фильм, — сказала я, и, впервые за долгое время, уголки губ дрогнули. Почти как улыбка.

Он молча кивнул, но в его глазах сверкнуло что-то — будто облегчение. Или… благодарность.

Я вышла из душа — волосы ещё мокрые, пижама прилипала к телу, теплая, уютная, но слишком тонкая, чтобы чувствовать себя в ней уверенно перед мужчиной, который всё ещё казался мне полуприсутствием. Полуправдой. Опасностью. Или — защитой.

Я вытерла руки о полотенце и вышла в коридор. В тот момент, когда услышала шорох на кухне, тело само напряглось. Инстинкт. Всё внутри сжалось: Антон. Я будто снова почувствовала, как воздух вокруг сгущается, как вены холодеют.

Но в следующую секунду я увидела Виктора.

Он только что вернулся с кухни, неся чашку с чаем. Поставил её на столик, а сам аккуратно опустился на диван. Сел, будто стараясь не производить лишнего шума. Когда он поднял на меня глаза — на мгновение будто запнулся. Румянец тронул его щёки. Его взгляд метнулся в сторону, но я заметила, как он задержался на мне дольше, чем хотел.

— Я… чай поставил. — Он опустил глаза, будто виновато. — Не знал, как ты любишь, так что просто мяту. Без сахара.

Я кивнула, пытаясь не выдать своего внутреннего волнения. Странно, но вместе с неловкостью на меня опустилось и что-то похожее на… спокойствие. Я ожидала опасности — но её не было. Он был не Антоном. И в его взгляде — ни капли насилия.

— Спасибо, — сказала я и прошла к дивану, машинально прикрывая руки.

— Всё хорошо? — тихо спросил он, глядя в чай.

— Да. Просто… по привычке жду, что всё сорвётся в ад, — выдохнула я и присела рядом. Не слишком близко, но достаточно, чтобы почувствовать: я больше не одна.

Виктор глубоко вздохнул, опуская взгляд на руки, а потом — осторожно, как будто боялся, — коснулся моей. Его пальцы задели запястье, там, где тонкая кожа до сих пор хранила бледный шрам, почти невидимый, но для меня — выжженный навсегда.

Он не спросил. Просто провёл подушечкой пальца по этому следу, будто хотел стереть его. Или перенести на себя.

Я вздрогнула. Сердце ударило сильнее.

— Прости, — шепнул он, — я не хотел…

Но это уже не имело значения. Воспоминание врезалось в сознание, как кинжал. Я ясно увидела тот вечер — будто было вчера. Один из «друзей» Антона, пьяный, самодовольный, с липкой ухмылкой подошёл ко мне.

«Красавица, может, номерок дашь? Шутка, конечно… или нет?» — с этими словами он приблизился слишком близко.

Я не хотела грубить. Он же друг. Я просто мягко улыбнулась и отказалась. Слишком мягко. Я тогда ещё не знала, что это тоже может быть ошибкой.

Антон всё видел. Его лицо было спокойным. До поры.

Потом он подошёл, взял меня за руку — как бы невзначай. Его пальцы врезались в запястье. Без слов он потащил меня вверх по лестнице, в одну из комнат. А потом резко толкнул. Я врезалась в угол зеркала, плечом, спиной, рука соскользнула вниз по острым кромкам.

Кровь. Осколки.

Я сидела на полу, пытаясь понять, как всё так быстро произошло. А потом — люди. Кто-то вошёл. Музыка всё ещё играла. И Антон, такой спокойный, положил мне руку на плечо: «Всё хорошо, она поскользнулась. Глупость. Испугалась. Сама виновата — на каблуках бегать по лестнице».

И все кивнули. Все — поверили. Или сделали вид.

Я сжала пальцы на колене, чтобы не затрястись прямо сейчас. Виктор заметил. Его взгляд стал ещё тише, ещё тяжелее.

— Это он? — спросил он почти беззвучно.

Я не ответила. Только кивнула, чуть заметно. Потому что голос предал меня.

Он ничего не сказал. Только крепче сжал мою руку. Твёрдо. Уверенно. И — не причиняя боли.

И впервые за долгое время я почувствовала: если кто-то придёт — Виктор не отступит. Не отвернётся. Не скажет, что я сама виновата.

Он будет рядом.

— Влада, — голос Виктора был глухим, будто он выдыхал вместе с каждым словом, — я должен тебе кое-что рассказать. Не… не потому что хочу, а потому что больше не могу молчать.

Я напряглась. Сердце глухо стукнуло в груди, будто предупреждая: будь готова. Он отодвинулся чуть назад, словно давал мне пространство — или защищал себя от моего ответа заранее.

— Всё началось… задолго до клуба. Не с цветов. — Он посмотрел прямо на меня, и в этих глазах не было уже привычной сдержанности. Только усталость. И что-то, похожее на стыд.

— Меня прислал Антон. Да, — повторил он, когда я резко втянула воздух. — Твой муж. Он нанял меня. Чтобы я следил за тобой. Чтобы знал, куда ты ходишь, с кем говоришь, когда смеёшься… даже когда молчишь слишком долго.

Я онемела. Мой рот открылся — и тут же закрылся. Будто язык прилип к нёбу.

— Он… хотел доказательств. Хотел знать, изменяешь ли ты. Боишься ли. Подслушивал даже твои сны — через микрофоны, которые сам же и утвердил под видом «новой системы безопасности». — Виктор хрипло усмехнулся. — Ты верила, что он защищает тебя. А он хотел сломать.

— Почему ты… — я сглотнула, — почему ты тогда согласился?

— Потому что раньше я не знал, кто ты. Ты была объектом. Работой. Хорошо оплаченной. — Он замолчал. Губы дрогнули. — А потом… я увидел, как ты сидишь одна в машине перед домом. С полчаса. Просто… не заходишь. Как будто внутри — волки. Я увидел, как ты плачешь, беззвучно. Как ты вытираешь губы после его «поцелуев», словно грязь. И я… понял.

Он сжал руки. До побелевших костяшек.

— Я должен был тебе навредить. Должен был быть готов, если ты «оступишься». Но не смог. Не смог нажать кнопку тревоги. Не смог даже сказать себе, что всё это — просто работа.

— И теперь?.. — прошептала я. — Ты кто? Его человек? Или…?

— Нет. — Он сказал это тихо, но в голосе — сталь. — Я стал твоим человеком задолго до того, как понял, что это так. И если ты выгонишь меня сейчас — я уйду. Но если позволишь остаться… Я сделаю всё, чтобы ни один мудак вроде него больше не приблизился к тебе.

Молчание повисло тяжёлое. Я чувствовала, как пульс бьётся в висках, как отяжелело тело, как душа застыла между «верить» и «бежать».

Но потом я посмотрела на него.

И впервые — не увидела охотника. Ни тени цинизма. Только мужчину, которого эта история изменила не меньше, чем меня.

— Ты хоть немного понимаешь, — выдохнула я, — насколько ты всё усложнил?

Он кивнул.

После слов Виктора внутри меня словно что-то сжалось и одновременно распахнулось навстречу свету. Сердце бешено колотилось, не от страха, а от неожиданной надежды, которую я давно пыталась заглушить. В душе — смесь тревоги и облегчения, словно тяжёлое бремя наконец стало чуть легче.

Я чувствовала, как слёзы подступают к глазам — не от слабости, а от того, что впервые за долгое время меня кто-то по-настоящему услышал и увидел. В моей груди ворочался и страх, и желание довериться, и сомнение, которое шептало: «А вдруг снова обман?»

Я молчала. В груди клокотало что-то тёмное — не страх. Нет. Гнев. Пронзительный, как гвоздь под рёбра.

— Ты… следил. Ты знал. Всё это время. И что? Просто решил вот так войти в мою жизнь с пакетом сладостей и фильмом? — голос сорвался. — Я не кукла, Виктор. И не твоё искупление. Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты не тронешь меня? Докажи.

Он поднял глаза. И молча — достал из своей сумки потёртую, серую тетрадь.

Я застыла. Позвоночник онемел от узнавания.

— Это… — выдохнула я, — это мой дневник.

Он кивнул, осторожно протянул его, не касаясь моей руки.

— Я нашёл его, — тихо сказал он, опуская взгляд. — Я не читал всё. Только начало. Только… чтобы понять, насколько он тебя ломал.

Я смотрела на тетрадь в своих руках — потёртая, знакомая до боли обложка, перепачканная где-то даже в кофе, с заломами на страницах. Моя. Личная. Слишком личная.

— Подожди… — я вскинула голову, в горле встал ком. — Она же… она была в квартире. В моём шкафу. В коробке. С замком.

Виктор не сразу ответил. В его лице что-то дрогнуло — не страх, нет. Какая-то странная, сдержанная честность.

— Да, — выдохнул он. — Я был тут. В твоей квартире. До участка. До всего.

— Ты… — я сделала шаг назад. — Ты вломился ко мне?

Он пожал плечами, и на миг его лицо стало усталым.

— Я не вломился. Я вошёл. Был ключ. От него. — Он не уточнил, от кого именно. Я и так знала. — Я знал, где ты прячешь самые важные вещи. Нашёл тетрадь. Забрал.

— Зачем? — голос сорвался, в нём была злость, испуг, отчаяние. — Ты следил? Хотел использовать это против меня?

Он поднял глаза, и в них не было ни капли агрессии. Только почти боль.

— Нет. Я хотел понять, что он с тобой сделал. Я хотел… знать, почему мне стало наплевать на приказ. Почему я не смог навредить. Почему я выбрал тебя, а не их.

Мои руки дрожали. Слёзы уже не текли, но всё внутри кричало. Ужас и благодарность сплелись во что-то дикое.

— И что ты понял? — прошептала я. — После того, как залез ко мне в жизнь. Внутрь.

Он сделал шаг вперёд. Осторожно. Не приближаясь слишком.

— Что ты сильнее, чем кажешься. И что если кто-то ещё когда-нибудь дотронется до тебя — я его уничтожу. Не из мести. А потому что не смогу иначе.

Между нами повисла тишина. Не пустая — тяжёлая, как выстрел без звука. И только в этой тишине я наконец поняла, что Виктор знал обо мне больше, чем я сама.

И впервые — мне это не казалось страшным.

Я всё ещё держала тетрадь. Обложка — тёплая от его рук. Страницы чуть помяты. А внутри… я знала каждое слово. Каждую строчку.

«16 мая. Он снова сказал, что я ничто. После гостей — ударил. Я упала. Сказал, что если кому расскажу, он вырежет мне язык. Я улыбалась за ужином. Сильно. Чтобы не дрожала губа».

«4 июня. Он прижал меня к стене. Его рука… я не хотела. Я не говорила „да“. Но он сказал, что я должна».

Я не успела прочесть больше — не смогла. Пальцы дрожали, губы сжались. Слёзы пришли без предупреждения. Горькие, неэстетичные, настоящие.

Виктор не подошёл. Не обнял. Просто сел рядом. Смотрел в пол. И сказал тихо:

— Никто не должен так жить. Ни ты. Ни кто-то ещё.

— Почему ты хранил это? — выдавила я, не узнавая собственный голос.

— Чтобы помнить, кого мне нельзя предать.

И вот тогда — впервые — я почувствовала, как меняется всё.

Он не просто пришёл. Он пришёл с моей правдой. С тем, что я спрятала глубже всех шкафов. С моей болью. И не использовал её.

Я утерла слёзы. Медленно, глухо. Подняла взгляд.

— Хорошо, Виктор. Тогда ты мне нужен. Не просто как защитник.

Он насторожился.

— Я хочу, чтобы ты помог мне уничтожить его. Антона. До основания. Хочешь искупить? Докажи. На этот раз — делом.

Он посмотрел на меня. Долго. Глубоко.

— Тогда ты тоже будешь частью этой игры, Влада. И тебе придётся перестать бояться.

Я кивнула. Впервые — не как жертва.

— Я уже перестаю.

Я смотрела на Виктора, чувствуя, как смешиваются облегчение и сомнение. Голос чуть дрожал, но я старалась звучать твёрдо:

— Спасибо… Виктор. Это многое значит — знать, что кто-то действительно заботится. Но почему ты молчал? Почему сразу не сказал?

Я подошла ближе, вглядываясь в его глаза.

— Мне больше не нужны игры. Только честность. Ты правда готов быть рядом — не как наблюдатель, а как тот, кто поможет? Потому что я не переживу ещё одну ошибку.

Виктор остановился на несколько секунд, словно собираясь с духом. Его глаза, обычно сдержанные и холодные, теперь светились мягким пламенем. Он медленно приблизился, каждая его черта будто отражала всю глубину чувств, которые он так долго скрывал.

— Влада… — его голос дрожал, ломался, но в этом было столько искренности, что сердце забилось быстрее. — Я не умею красиво говорить, и я не герой из любовных историй, но то, что я чувствую к тебе — это нечто большее, чем просто долг или обязанность. Ты изменила всё во мне, заставила поверить, что любовь — это не миф. Каждый раз, когда я вижу тебя, когда слышу твой голос, у меня внутри всё горит и трепещет, будто впервые в жизни. Ты — моя слабость и моя сила одновременно. Я люблю тебя так сильно, что это пугает меня, но и даёт надежду. Надежду на то, что мы можем быть вместе, несмотря ни на что.

Он осторожно коснулся моего лица, его пальцы дрожали, будто боясь нарушить хрупкий момент, а потом наклонился и наши губы встретились в глубоком, наполненном всем этим беспокойством и нежностью поцелуе — поцелуе, в котором звучало обещание борьбы, защиты и безграничной любви.

***

Виктор отстранился, внимательно изучая её реакцию. Лицо Влады пылало, горячее и смущённое, словно алый помидор, который он так и хотел сорвать. Его голос был мягким, почти шепотом:

— Можно мне продолжить? Если ты против — я не стану заставлять. Просто скажи, когда будешь готова, хорошо?

Она дрожала. Словно не от холода — от чего-то глубже, изнутри. Как будто тело вспоминало — то, от чего она столько времени пыталась убежать. Прикосновения Антона. Резкие. Грубые. Липкие. Каждое — как ожог, как капкан.

И сейчас, стоя перед Виктором, она будто слышала отголоски прошлого. Как он шептал ей на ухо — не нашептывал, приказывал. Как вжимал пальцы в кожу, оставляя синяки.

Она вздрогнула. Почти незаметно, но Виктор увидел. Сделал шаг — но не тронул. Не напирал. Не дышал в затылок, не тянул к себе. Просто стоял рядом. Как стена. Как защита.

И тогда — почти вопреки себе — она шагнула ближе. Неровно. Резко. Прижалась к нему, будто толкнула — грудью, лбом, всем телом. Как будто хотела вытолкать из себя всё это. Всю боль. Всю память.

Он не шевельнулся. Только обнял. Осторожно, как держат раненого зверя. Без лишнего движения.

И тогда её накрыло. Как кипятком. Как раскалённой волной. Он был тёплым. Надёжным. Не похожим на Антона. И в этом — невыносимо чужом и новом — ей стало чуть легче дышать.

Губы её задрожали. Веки напряглись, словно удерживая слёзы.

— Я… — выдохнула она, но не закончила. Просто осталась. В его руках. Впервые — не как жертва. Не как пыль под чьими-то ботинками. А как человек. Как женщина, которую не ломают — а держат, чтобы она смогла снова встать.

Он опустился рядом, не касаясь — лишь рядом. Тепло его присутствия ощущалось сильнее, чем прикосновение. Влада сидела на диване, укутанная в мягкий плед, но тело её всё равно дрожало — не от холода. Скорее, от того, что в груди снова сжалось. Воспоминания подступали волнами: руки Антона, его шепот, в котором не было любви. Только контроль. Только страх.

— Я здесь, — тихо сказал Виктор, едва слышно, будто боясь спугнуть. — Не для того, чтобы вторгаться. Только быть рядом. Столько, сколько позволишь.

Она сжала пальцы на пледе. Горло пересохло. Слова застревали, как иголки в лёгких.

— Я… иногда думаю, что у меня просто трясутся нервы, — прошептала она, глядя в пол. — А потом вспоминаю, как он прикасался. И каждое движение… будто ожог. Как будто кожа сама ждёт — когда ударит.

Он ничего не сказал. Только протянул руку — медленно, как будто это был ритуал. Ладонь зависла в воздухе, не касаясь её, давая выбор.

Влада перевела взгляд. И через миг — едва заметно — склонилась к нему, словно позволяя опоре появиться. Словно устала держать весь груз сама. Он подался навстречу. Осторожно, почти неловко, он заключил её в объятие, которое больше походило на тишину, чем на прикосновение. Оно не требовало, не подавляло — просто было. Надёжное, как стена за спиной.

Она не заплакала. Но дыхание стало сбивчивым, а губы задрожали.

— Спасибо, — выдохнула она. — За то, что не торопишь.

— Я и сам боюсь тебя ранить, — тихо ответил он. — Хочу быть тем, кто не разрушает, а бережёт.

Он не пытался прижать её ближе, не заставлял смотреть в глаза. Только сидел рядом, позволяя ей слышать его сердце — ровное, спокойное. Надёжное.

И в этот момент, среди тишины, шорохов пледа и тёплого света настольной лампы, между ними начало что-то расти. Не страсть. Не влечение. А то, что приходит после разрушения — осторожная, тонкая вера. В то, что кто-то рядом — и не предаст.

Медленно, почти неуверенно, он провёл пальцами по её влажным волосам, словно боялся, что она отпрянет. Прядь обвилась вокруг его пальцев, и Виктор на миг замер, чувствуя её близость, её дыхание — тёплое, сбивчивое, живое. Неловкость висела в воздухе, хрупкая и осязаемая, как тонкая стеклянная нить между ними.

Он наклонился ближе, медленно, давая ей время — время отступить, если она захочет. Но она не сделала ни шага назад. И в этот миг мир будто исчез: ни города, ни звуков, ни тревог. Только он и она — как на краю чего-то нового.

Их губы встретились в поцелуе — сначала робком, несмелом, как первый шаг в тёмной комнате, где ищешь тепло. Он дрожал едва заметно — от волнения, от того, что боялся спугнуть. Но когда она не отвернулась, не оттолкнула — поцелуй стал глубже, искреннее, наполнился жадной осторожностью. Будто он пытался вложить в него всё, что не говорил словами.

Её руки, дрожащие, обвились вокруг его шеи, будто тело само выбрало — довериться. Сердце билось глухо, в груди, у висков — и, кажется, в унисон с его.

В этом поцелуе не было только страсти. В нём было что-то другое — то, что приходит после боли. Надежда. Осторожное доверие. Сила, которая рождается в слабости. Он прижал её ближе, но мягко, позволяя ей дышать, чувствуя, как она замирает у него на груди — и не от страха, а от слишком сильных эмоций.

— Влада… — прошептал он, голос дрогнул, как подкашивающийся шаг, — я не знаю, как всё сложится. Но если ты позволишь, я хочу быть рядом. Не давить. Не ломать. Просто быть.

Она вздохнула, и в её глазах блеснули слёзы. Они не были слезами боли. Это было… освобождение. Как будто в ней что-то оттаяло.

— Я боюсь, — прошептала она. — Но с тобой… чуть меньше.

Он кивнул, не улыбаясь, только глядя — внимательно, трепетно, как на самое драгоценное.

И тогда она позволила себе немного прижаться. Немного дольше остаться. И впервые за долгое время — просто быть рядом с кем-то, кто не делает больно.

12 глава

Он

Я проснулся этим утром и ощутил себя по-новому, будто перевернул страницу в своей жизни. Мои руки всё ещё помнили изгиб её талии, гладкость бедер — каждое прикосновение было живым отпечатком, отпечатком, который не смоешь и не забудешь. Я медленно повернулся, чтобы взглянуть на неё. Она лежала рядом, спиной ко мне, словно берегла своё пространство, но при этом оставалась близко — так близко, что можно было почувствовать её дыхание.

Из открытого окна в комнату стремился прохладный утренний воздух, лаская кожу и играя с лёгкими занавесками. Я осторожно накрыл её тонким одеялом, словно боясь потревожить хрупкую тишину момента. Вглядывался в её лицо — нежное, спокойное, освещённое мягким светом. Ресницы слегка дрожали, словно она всё ещё плыла по волнам сна. На шее, едва заметные, оставались мои следы — нежные, но властные. Мои. Она — моя.

От этой мысли по всему телу разливалось тепло, сердце билось быстрее, а в животе словно раскрывались крылья, и хотелось взлететь, раствориться в этом безмятежном счастье. В воздухе витало что-то неуловимое — начало новой главы, где двое стали одним, и ни страх, ни прошлое уже не имели силы. Только она и я. Только сейчас.

Я неохотно оторвался от её образа, медленно поднялся с постели. Ещё несколько секунд задержался, ощущая тепло её тела через тонкую ткань простыни, и только потом направился в ванную. Холодная плитка под ногами казалась суровой, но душ смыл остатки сна и тревог — струи воды омывали тело, стирая ночь и оставляя лишь ясность и свежесть.

Пока капли стекали по спине, я думал лишь об одном — как сделать этот день особенным для неё. Чтобы она почувствовала: рядом со мной ей ничего не угрожает.

После душа я надел мягкий кашемировый кардиган тёмного графитового оттенка и светло-серую рубашку с расстёгнутым воротом. Домашние брюки сидели точно по фигуре. Всё в этом образе говорило не о внешнем блеске, а о спокойствии и уверенности — без слов.

Там, в тишине, я начал готовить завтрак — запах свежесваренного кофе наполнял комнату, смешиваясь с ароматом поджаренного хлеба и нежных яиц. Каждое движение было наполнено заботой и нежностью, будто я вкладывал в это не просто еду, а обещание — быть рядом, защищать и поддерживать.

Я поставил всё на стол и посмотрел на дверь спальни, ожидая, что она скоро появится, чтобы вместе начать этот день — день, который мы могли бы прожить без страхов, без боли, только в свете и тепле.

Я ждал её на кухне, уютно устроившись за большим столом из тёмного дерева. Тёплый свет лампы мягко отражался на блестящей поверхности, играя отблесками, которые танцевали в воздухе. В комнате царила спокойная атмосфера — тихая, словно перед началом чего-то важного. На столе стоял поднос с завтраком: ароматный кофе в фарфоровой чашке, пар от которого едва заметно клубился в прохладном воздухе; свежие круассаны, ещё теплые, только что привезённые из её любимой кофейни; рядом — мёд в крошечной стеклянной баночке и сочные ягоды, словно маленькие сокровища. Всё было приготовлено с одной мыслью — о ней.

Я нервно поглядывал на часы, потом на дверь, где ожидал появление Влады. В каждом моём движении пряталось лёгкое волнение, почти детская надежда — чтобы это утро стало для неё началом чего-то настоящего, светлого, нового. Моя домашняя одежда — мягкий кашемировый свитер и тёмные штаны — подчёркивали не только статус, но и уют, который я старался создать для неё.

Дверь скрипнула, и в проём вошла Влада. Она застенчиво улыбнулась, едва заметно покраснев, когда встретила мой взгляд. Мои глаза засветились теплом, а улыбка стала самой искренней.

— Доброе утро, Влада, — сказал я мягко. — Завтрак готов. Садись, не стесняйся.

Она робко села на край стула, отводя взгляд и тихо промолвила:

— Спасибо… Ты правда не должен был.

Я усмехнулся и сел рядом, пытаясь скрыть своё волнение:

— Не мог оставить тебя голодной после того, что было вчера. Ты выглядишь… прекрасно.

Влада нервно провела пальцами по волосам, стараясь спрятать смущение:

— Вчера… это было неожиданно. Я даже не знаю, как всё получилось.

— Иногда самые неожиданные моменты оказываются самыми настоящими, — прошептал я, бережно взяв её руку в свои. — Ты не одна, Влада.

В этот момент её взгляд встретился с моим, и тишина комнаты наполнилась нежностью и молчаливым пониманием. Но вдруг раздался звонок телефона. Влада вздрогнула, и на экране высветилось имя — Карин.

Она замерла, сердце забилось чаще, а лёгкая тревога пробежала по глазам.

— Это Карин… — тихо сказала она, поднимая трубку.

— Привет…

Я сжал её руку чуть крепче, чувствуя, как внутри разгорается желание защитить её от всего мира.

***

Телефон в руках дрожал, голос Карин звучал как взрыв — злость, страх и бессилие смешались в её словах.

— Влада, я не знаю, как ты это выдержала, но он заслуживает только одного… Я убью этого мерзавца! — в её голосе пылал огонь, который мог бы сжечь всё вокруг.

Я замерла, не понимая, откуда она знает. Ведь я никому не рассказывала. Ни слова.

— Карин… откуда ты…?

— Проверь почту, — резко ответила она.

Сообщение пришло почти сразу. Ссылки на новостные сайты. Я открыла первую — заголовок кричал: «Антон Громов: успешный предприниматель стал жертвой насилия? Подозревается его жена». Очередная грязь, проплаченная. Его стиль. Но чуть ниже — вторая статья.

Я затаила дыхание.

«Антон Громов исчез. Полиция просит помощи у граждан: если кто-либо знает его местоположение, просьба незамедлительно сообщить».

Там был его старый портрет. Официальный. Ложь на лице.

Я сразу поняла, кто это запустил. Это сделал папа. Он ищет его. И не как родного зятя — как врага.

— Карин… — выдохнула я, — теперь я точно знаю, кто на чьей стороне.

Она тяжело вздохнула, но в голосе уже появилось немного мягкости.

— И знаешь, Влада… если он попадётся… пусть лучше его найдёт твой отец, а не я. Потому что я бы не оставила от него даже тени.

Я улыбнулась сквозь тревогу, чувствуя, что эта дружба — мой якорь в этом шторме.

— Спасибо, Карин. Вместе мы сильнее. И он этого не выдержит.

— Влада, я сейчас же приеду к тебе, — резко сказала Карин, голос её дрожал от решимости. — Ты там одна?

Но я не успела ответить, как связь прервалась — Карин уже положила трубку. Она почти всегда так делала. Спрашивала «ты в порядке?» словно для приличия, а потом шла крушить.

Помню, как однажды, когда я только начала распутывать дела в компании, она ворвалась ко мне в квартиру без звонка, на пороге сжимая кулаки и холодно посмотрела в глаза:

— Я не собираюсь сидеть сложа руки, Влада. Ты думаешь, ты одна? Мы справимся с этим вместе, — сказала твердо, и даже не спросила, хочу ли я этого. Просто взяла ситуацию в свои руки и пошла действовать.

Такова была Карин — буря и защита одновременно, всегда готовая рвать всё ради меня, даже если я к этому не была готова.

***

Я сидел напротив неё, наблюдая, как на её лице играют тени сомнений и тревоги. В её глазах читалась усталость, но что-то ещё — слабая надежда, которую я хотел сохранить любой ценой. Когда она тихо сказала, что скоро придёт её подруга и мне лучше уйти, я почувствовал, как в груди сжалось что-то острое.

— Хорошо, — ответил я, хотя внутри каждый мускул сопротивлялся уходу. — Работа зовёт, — добавил, хотя знал, что сегодня у меня свободный день.

Она смотрела на меня, и в этот момент я понял — хочу быть рядом, хочу защитить её, подарить ей покой. И вдруг мне пришла идея:

— Знаешь, — сказал я как бы между делом, бросив взгляд в окно, — я собираюсь на море сегодня. Если хочешь… можем махнуть туда. Ты, я. Хочешь — подругу возьмёшь. Просто сменишь обстановку, выдохнешь. Тебе бы это пошло на пользу.

Я видел, как напряжение в её глазах чуть спало, и на её губах появилась слабая улыбка. Это был мой маленький триумф — напомнить ей, что жизнь может быть светлее, и что мы вместе сможем справиться со всем.

Я почувствовал, как в груди что-то оттаивает. Мои слова звучали как спасительный островок в океане её страхов. Она словно вспомнила, как свежий морской воздух наполнял легкие летом, хоть сейчас уже осень, как волны играли на солнце… Это предложение казалось почти невозможным, но таким нужным.

— Мне нравится эта идея, — ответила она, улыбаясь впервые за долгое время. — Спасибо, Виктор. Но не будут ли твои близкие против?

— Не волнуйся об этом, — тихо улыбнулся я, — Моя семья далеко не из тех, кто судит или строит преграды. Они понимают, что в жизни важны поддержка и доверие. Если ты решишь поехать со мной, они примут тебя такой, какая ты есть. И это будет для них не вопрос — это будет забота. Мне важно, чтобы ты чувствовала себя в безопасности и была окружена теплом.

13 глава

Она

Я не могла сдержать радость — сердце билось словно в предвкушении долгожданного спасения. Ликуя, я рванула по комнате, хватая вещи, которые всегда откладывала «на потом». Платье, тёплый свитер, пару любимых книг — всё, что могло пригодиться в поездке к морю с Виктором и его семьёй.

Смех вырывался сам собой, не давая скрыть восторг и надежду. Я схватила телефон и набрала номер Карин, сердце подпрыгивало от желания поделиться этой радостью с ней.

— Карин! — почти кричала я в трубку, — Ты должна поехать с нами на море! Это будет лучшее, что могло случиться. Ты не представляешь, как мне это нужно. Пожалуйста, собирайся — мы уезжаем!

— Подожди. Что? — Карин будто застыла. — Ты серьёзно сейчас?.. Влада, ты только что видела новость? Везде пишут, что ты напала на Антона. Что он пропал, и его ищут! Ты понимаешь, как это выглядит? А ты мне сейчас про… море?

— Я знаю, как это звучит, — я закрыла глаза, стиснув пальцы на телефоне. — Но это не побег. Это шанс выдохнуть. Хоть на день. Хоть на ночь.

— С кем ты поедешь? — голос Карин задрожал, стало ясно, что она что-то поняла. — Влада… подожди. Это… мужчина?

Я замерла на секунду.

— Да, — ответила тихо. — Его зовут Виктор.

На том конце провода повисла тишина. Потом — резкий вздох.

— ЧТО?! Ты… Ты что влюбилась?! После всего?! Серьёзно?! — в голосе Карин слышались и шок, и паника, и неподдельное беспокойство. — Ты только что вылезла из ада, и теперь… новый мужчина? Ты хоть его знаешь? Ты хоть уверена, что он не хуже?!

Я замерла.

— Я не знаю, — прошептала я. — Но он был рядом, когда никто не был. Он спас меня. Не раз. Я не прошу понять. Просто — доверься мне. Или хотя бы… будь рядом.

— Подожди, — вдруг резко перебила Карин, — ты ведь тогда… вы с Антоном ещё были вместе? Это всё началось ещё до?.. Ты что, изменила ему?

Её слова вонзились в меня, как нож. Холодный, знакомый тон. Сомнение. Подозрение. Ровно так же Антон когда-то смотрел на меня — с этим ядом под кожей.

Я вскрикнула — от обиды, от боли:

— Нет! Карин, чёрт возьми, нет! Я никогда… ты меня знаешь! — дыхание сбилось. — Не говори так. Не ты…

На том конце — тишина. Тяжёлая.

— Я расскажу тебе всё. Обещаю. Но не сейчас. Не по телефону. Это… слишком. Просто поверь мне: я не предавала. Я выживала.

Молчание снова. Но потом:

— Ладно, — тихо сказала Карин. — Я приеду. Но, Влада… если ты хоть на миг почувствуешь, что он похож на Антона — обещай мне: ты уйдёшь. Без колебаний.

Я глубоко вздохнула, чувствуя, как сердце бьётся чуть быстрее от её тревоги.

— Обещаю. Но он не такой. Я это чувствую… кожей. Слишком хорошо помню, как это — бояться. С ним я всё ещё боюсь… но не его.

— Ты серьёзно? — её голос с дрожью, но в нём уже звучала надежда. — Если ты с ним, значит, он что-то значит для тебя. Но всё равно… будь осторожна.

— Обещаю, — сказала я тихо, пытаясь найти силы в своих словах, — скоро всё станет яснее. И я хочу, чтобы ты была рядом.

Она замолчала, и я услышала, как её дыхание успокаивается. — Ладно, я приеду. И ты держись, ладно?

— Спасибо, Карин. Ты — моя опора.

— Но я расстроена, что ты не сказала мне раньше? Этот Антон… он опасен, а теперь ещё этот мужчина. Ты уверена, что ему можно доверять?

— Я знаю, это сложно понять. Просто доверься мне. Скоро всё станет ясно.

— Ладно, но если с тобой что-то случится — я за себя не ручаюсь

— Спасибо, Карин. Твоя поддержка — это многое для меня. Скоро всё объясню.

***

Карин приехала быстрее, чем я ожидала, она вошла в дом, слегка шумно хлопнув дверью, как всегда — она была бурей на каблуках, и я даже по шагам поняла, насколько она взволнована. Я только успела подойти к ней, как в дверном проёме кухни появился он.

Виктор стоял, опершись плечом о косяк, в тени — свет от окна очерчивал его фигуру золотистой каймой. Простая белая рубашка, распахнутая на вороте, подчёркивала загар и сильную шею. Брюки сидели безупречно. Волосы чуть растрёпаны — он только что провёл по ним рукой. Сдержанная, почти лениво-грациозная осанка. Он выглядел так, будто вышел из другого мира — опасного, красивого, где правила писались не чернилами, а кровью.

Карин застыла, её сумка чуть съехала с плеча.

— Это… — прошептала она, не сводя с него взгляда. — Это и есть он?

Я почувствовала, как её пальцы сжались на моей руке, и услышала, как проскользнуло её дыхание. Виктор посмотрел на неё, коротко, сдержанно кивнул и снова ушёл на кухню, будто дав нам пространство.

— Влада… — шепнула она, прижавшись ко мне. — Кто это, чёрт подери?! Он выглядит как… как… Не знаю! Как киллер в отставке! Или как какой-то тень-агент! Ты точно в порядке? Он тебя не держит тут?

Я не удержалась и рассмеялась, нервно, но искренне.

— Ты читаешь слишком много шпионских романов, Карин. Он не такой.

— А какой?! — воскликнула она, уже тише, чтоб не услышал. — Он будто… будто знает, как нажать на курок, не моргнув. Но и как приготовить кофе так, чтоб ты расплакалась. Боже, я даже не знаю, бояться мне его или влюбиться.

Я выдохнула, прижалась щекой к её плечу.

— Всё не так просто. Он был моим сталкером, Карин. Он следил за мной.

— Что?! — у неё перехватило дыхание. — Ты с ума сошла?! Ты серьёзно сейчас?! Ты влюбилась в человека, который ЗА ТОБОЙ СЛЕДИЛ?! Твою мать, Влада! Это уже не просто тревожно — это полный…!

Я резко выдохнула:

— Нет! Это не так. Я не… Это не про любовь.

Карин замерла.

— А про что тогда?!

— Он… Он просто оказался рядом, когда нужно было. Он знал, что происходит, он понял, через что я прохожу. — Мой голос дрожал. — Между нами нет… чувств. Есть доверие. Есть общая цель. Он не враг, Карин. Вот и всё.

— Ты сама в это веришь? — прошипела она. — Ты правда думаешь, что между вами ничего?

Я прикусила губу.

— Я не хочу, чтобы это было что-то большее. Не могу. Это всё слишком… запутано. Я не знаю, что с ним, что со мной. Но сейчас — он помогает. И я позволила. Только это.

Карин шумно выдохнула:

— Я буду ждать, когда ты будешь готова рассказать. Но если увижу хоть один взгляд, хоть одну тень — я всё разнесу к чертям, ясно?

— Ясно, — хрипло прошептала я. — Спасибо, что ты рядом.

После разговора с Карин мне стало трудно дышать. Словно всё, что я пыталась держать внутри — вырвалось наружу и обнажило что-то слишком хрупкое, почти стыдное. Я смотрела на Виктора и вспомнила.

Его признание. Его губы. Его дыхание у самого уха. Как он дрожащим голосом прошептал, что никогда не хотел причинить мне боль. Как смотрел, будто я — всё, что у него осталось.

Но я… Я не любила его. Не знала.

Это было не то. Не про сердце. Не про «мы».

Это было про одиночество. Про то, как хочется вытереть с себя отпечатки чужих рук. Про то, как изнутри корёжит от памяти о том, как тебя хватали, ломали, заставляли молчать. И Виктор… стал не спасением — отмывкой. Средством. Мягким, терпеливым. Он не лез. Он целовал бережно. Словно знал, что я не здесь, не с ним, а где-то между прошлым и пустотой.

Он понимал. Наверное, понимал.

Что я использую его. Что я просто перекрываю. Что пытаюсь перекрасить своё тело — новым прикосновением, чтобы забыть то, старое, грязное. И он… позволял.

И это пугало больше всего. Не потому что он был слаб. А потому что, может быть… любил.

Но я не могла дать ему взамен ничего. Ни нежности. Ни искренности. Только тишину и дрожащие руки.

Я стояла перед подругой, сжимая ладони так, что ногти впивались в кожу. И думала, что будет дальше. Я использовала Виктора, чтобы вернуть себе силу. А потом, возможно… чтобы уничтожить Антона.

Мы стояли с ней на пороге кухни, а Виктор, будто всё зная, уже ставил чайник на плиту. Ни одного лишнего движения. Только спокойствие. Только контроль. Но я знала — за этим фасадом скрывалось нечто иное. И Карин — почувствовала это тоже.

Карин стояла, не в силах отвести взгляд. Словно не могла решить — ударить его сумкой по голове или начать допрос с пристрастием. Она резко обернулась ко мне, её голос был хрипловат от сдерживаемых эмоций:

— Так он и правда… опасный?

Я кивнула, но тут же добавила:

— Опасный… но не для меня.

Виктор снова появился в проёме кухни — на этот раз с подносом, на котором стояли чашки с кофе и тарелка с круассанами. Он посмотрел на Карин, чуть наклонил голову.

— Не волнуйтесь, — спокойно, даже тепло сказал он. — Если бы я хотел навредить Владе, у меня было бы сотни возможностей. Но у меня была только одна причина не сделать этого. Она — сама причина.

Карин ошеломлённо уставилась на него.

— Ты… не боишься говорить такие вещи вслух? — Карин прищурилась, скрестив руки на груди. Голос — сдержанный, но в нём сквозило раздражение, почти злость. — После всего, что она пережила. После того, что ты делал. Ты и вправду считаешь, что у тебя есть право стоять тут… с кофе и спокойной миной?

— Я не боюсь быть честным, — спокойно ответил он, ставя чашки на стол. — Особенно перед теми, кто дорог ей. А вы, Карин, — именно такая. Я это понимаю. Уважительно прошу: дайте мне шанс доказать, что я здесь не враг.

— Уважительно?.. — усмехнулась она, но в этой усмешке не было ни грамма тепла. — Знаешь, я видела, как она смотрит в окно, вздрагивает от каждого звонка. Как будто в любой момент кто-то снова вломится и вырвет ей душу. Так что если ты сделаешь ей хоть каплю больно — клянусь, я тебя вычищу из её жизни, как вирус.

Я стояла между ними. Неловко. Словно их диалог — про меня, но без меня. Виктор лишь кивнул. Не дерзко. Без насмешки. Почти… с уважением.

Карин перевела взгляд на меня. В её глазах было всё: и тревога, и сомнение, и любовь, и злость. Но она кивнула.

— Один шанс. Но если ты хоть раз сделаешь ей больно… я — та самая подруга, которая приедет с лопатой и мешком. Понял?

Уголок губ Виктора дёрнулся, едва заметно.

— Принято.

Я не могла сдержать улыбку. В этой комнате, среди кофе, острых взглядов и хрупкого доверия, начиналось нечто новое. И пусть это было похоже на безумие — впервые за долгое время я чувствовала, что я дома.

Карин всё ещё не до конца верила в происходящее, но насчет моря она согласилась почти сразу — с её стороны это было как минимум желанием спасти меня от самой себя. А может, и от Виктора, на всякий случай. Сборы превратились в настоящий спектакль.

— Ты точно собираешься взять ЭТО? — Карин с недоверием подняла моё старое худи, где уже не читалась надпись.

— Это моё счастливое худи! Оно спасло меня от двух срывов, одной вечеринки и одной драмы в универе. Оно едет. — Я упрямо выхватила его из её рук и засунула в сумку.

Карин стояла посреди комнаты с таким выражением лица, будто мы собирались не на море, а в Сибирь на раскопки.

— Так, Влада, скажи мне честно, сколько у нас будет свиданий, катаний, трагедий, спасений и фотосессий? Мне нужно понимать, сколько туши брать.

— Всё это будет, Карин. Плюс одна дикая романтическая драма и три смены настроения за день — только у меня, — я улыбнулась и в очередной раз переложила своё «счастливое худи».

— Тогда я беру и тушь, и салфетки. Чтобы сразу стереть всё это с лица, — драматично произнесла она, бросая в сумку ещё один тюбик.

Тем временем Виктор спокойно пил кофе из большой керамической кружки с надписью: «Герой, но с понедельника». Моя любимая.

— Ты что, всё уже собрал? — Карин, появившаяся в дверном проёме, удивлённо подняла брови. Она стояла с чашкой остывшего чая в руках, будто случайно застала его за чем-то подозрительным.

Виктор не оторвал взгляда от кофе.

— А ты вообще собирался? — резко спросила Карин, скрестив руки на груди. — Или ты так, налегке?

Виктор спокойно кивнул и указал на сумку у своих ног:

— Вот. Моя «всё-вмещающая» сумка. Я же еду домой, Карин, а не на экспедицию в Арктику. Мне много не надо.