Бесплатный фрагмент - Годы чудесные

Я никогда не позволял, чтобы мои школьные

занятия мешали моему образованию.

(М. Твен)

1

Отлично помню всю свою школьную жизнь с первого звонка и до последнего.

Разнесчастному нашему первому «Б» не нашлось учителя. После общешкольной линейки и первого звонка к нам подошла крупная девушка в чёрной юбке и белой кофточке с алым галстуком — представилась Ольгой Оскаровной, пионервожатой. Увела нас на школьный стадион, где мы до конца уроков играли а «Красное знамя, ударное звено…». Нормально, решили мы с друзьями, возвращаясь домой — а то пугали: школа, школа…. И решили завтра портфелей не брать — а зачем, всё равно в траве пылятся, а руки оттягивают.

На следующий день учитель нашёлся — это была Валентина Михайловна, школьный библиотекарь. Провела нас в класс, рассадила за парты, проверила наличие «Букварей» и прочих необходимых школьных принадлежностей. Отметила нашу (бугорских ребят) несобранность. Жизнь ученическая началась.

Мы рисовали в разлинованных тетрадках палочки, галочки, крестики, нолики, буковки, циферки…. Но мы были детьми и, конечно же, шалили. Когда шум в классе мешал учебному процессу, Валентина Михайловна прерывала его.

— Ну, порезвитесь, порезвитесь — я подожду.

И отходила к окну, сплетя под бюстом руки. Она с грустью смотрела на кружащиеся за стеклом жёлтые кленовые листья и думала о чём-то своём. Мы только что на головах не ходили — шумели и безобразничали на полную катушку, порой даже школьного звонка не слышали.

— Если вы не стремитесь к знаниям — вколачивать их бесполезно, — говорила Валентина Михайловна, заканчивая урок.

— Вы наказывайте их, наказывайте, — советовали учителя.

— Да как же?

— В угол ставьте.

Валентина Михайловна стала отправлять в угол шалунов.

Однажды собралось нас там человек пять, и я, времени не тратя даром, тут же принялся придумывать историю о том, как четверо немецких парней — Гитлер, Геринг, Гиммлер и Геббельс создали тайное общество и придумали свастику, сложив первые буквы своих имён. Рассказ так увлёк, что не заметили учителя.

Валентина Михайловна:

— А вам тут не скучно. О чём рассказываешь, Агарков? Может, и нас посвятишь?

— Пусть расскажет! Пусть расскажет! — зашумел класс.

Валентина Михайловна:

— Ну, хорошо. Вы садитесь. Сейчас поработаем немного, а минут за десять до звонка Толя нам расскажет свою историю.

Десяти минут мне не хватило. Я рассказывал и в конце второго урока и в конце третьего….

После уроков Валентина Михайловна позвала меня в библиотеку.

— Читать умеешь?

— Да.

Подаёт мне «Робинзона Крузо».

— Зачем фашисты? Рассказывай об этом человеке.

Я дома быстро прочитал все приключения парня из Йорка. Но тема лишь платформою была для собственных фантазий. Что я там насочинял! Класс слушал, затаив дыхание. Погони, драки, перестрелки, груды золотого песка….

— Ну, вот что, делу время, а потехе час, — Валентина Михайловна установила контроль над процессом. — Сначала выполняем все задания, а потом слушаем, сколько времени останется.

И мне:

— Чтоб никаких рассказов вне класса — иначе больше книг не дам.

И выдавала — о путешествиях Гулливера, «Руслан и Людмила» Пушкина, «Волшебник Изумрудного города». Вот так с Валентиной Михайловной на пару двигали учебный процесс.

Учился я неважно — с тройки на четвёрку перебивался, но в двоечниках не ходил.

2

Вопрос о второгодстве поставила наша новая учительница Екатерина Степановна — Катька Невеликая. Под её железную руку мы попали во втором классе — Валентина Михайловна вернулась в библиотеку. Основным предметом, с помощью которого в классе поддерживалась дисциплина и успеваемость, была стальная метровая линейка. Она гулко хлопала плашмя по нашим плечам, выбивая пыль, и больно секла, впиваясь ребром. Она не покидала рук Екатерины во время урока, и секирой палача стояла в углу на переменах. Нам бы выкрасть её да сдать в металлолом. Но, то ли ума не хватало, то ли запуганы были насмерть.

Когда она меня треснула однажды, даже заикаться начал. Выучу дома урок, а к доске выйду, гляну на стальную линейку, змеёй извивающуюся в руках преподавателя, и всё — язык к гортани прилипает.

— Не учил? — сдвигает брови «императрица».

А у меня плечи к ушам тянутся и слёзы по щекам.

— Садись, тупица, «два».

Этих двоек я нахватал….

Екатерина Степановна вызывает в школу маму, пальцем в меня тычет:

— Первый кандидат на второй год.

— Что ж ему не хватает? — мама горько сетует. — Старшая сестра ударница.

— Тупой потому что.

Дома пересказала разговор с учителем отцу. Тот:

— Не верю. Ни одному слову не верю.

— Ну, так сходи и разберись.

— Нет, в такие дела я не суюсь.

И мне:

— Тебе жить, сынок, ты и учись.

Я напрягался, письменные работы все делал, но отвечать у доски до смерти боялся.

Школа стала полигоном нашего соперничества с сестрой. Люся успевала по всем предметам, её хвалили учителя, а я у Катьки Невеликой балбес балбесом был — с двойки на тройку перебивался и с трудом переходил в следующий класс.

«Рахитик!» — кривила губы сестра, суммируя мои умственные способности с физическими данными. Мама рукой махнула — непутёвый. Отец терпеливо ждал, когда же во мне взыграет агарковский характер, и покажу я свои истинные способности.

И вот однажды мой интеллект проснулся. Тому, наверное, дружба с сестрой и братом Шиляевыми способствовала. Я не только стал получать хорошие оценки, но обнаружил вдруг удовольствие в самом процессе познания. Учебники обычно покупали в августе, а к началу учебного года в них не оставалось ни одной незнакомой для меня страницы. И в моих и Люсиных.

— Ты что, паршивец, делаешь! — возмущалась сестра, обнаружив подвёрнутый уголок страницы (так я отмечал рубеж прочитанного) в своём новеньком учебнике.

На планшете успеваемости в четвёртом классе я пересел с черепахи на паровоз. Радуясь успеху, шёл спиной к Бугру и напевал:

— Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка….

Останавливает «императрица»:

— Куда, Агарков?

— На почту, письмо брату отослать (Саня Саблин служил в армии, и мы переписывались).

— Давай сюда и возвращайся — я сама в ящик опущу.

На следующий день…. Была зловещей её ухмылка. Стальная линейка кусачей щукой извивалась в жилистой руке.

— Ты думаешь, я такое письмо отправлю в Советскую армию? Как ты меня там называл? «Учихалкой»?! Бью я вас?! Ты ещё не знаешь, как это будет, если я начну вас бить.

Линейка со свистом рассекла воздух и вспорола обложку «Родной речи».

— Сядь и не вздумай меня провоцировать — сегодня я не в духе.

А я подумал, садясь, вот бы отцу рассказать, кто учебник порвал — он бы тебя так спровоцировал! Екатерина наша Невеликая (росточком не вышла) гордилась своим фронтовым прошлым, но и мой отец не за пряниками на танке ездил. Только не принято у нас родителям жаловаться — смертный грех.

Жаловался Вовке Грицай — соседу, другу, старшекласснику (на целый класс впереди!). Тот ухмылялся:

— Это что, ты бы с Копчёным повстречался — сразу бы в штаны наложил.

Копчёным звали их директора.

Вовка учился в восьмилетней школе номер три — двухэтажной, деревянной, через дорогу от нашей белокаменной, сорок четвёртой. Люся тоже там училась, а мама работала техничкой. Вечерами после занятий я прибегал ей помогать — переворачивал парты, подметал. Но Копчёного здесь не встречал.

Вовка рассказывал:

— Он как за волосы схватит, тащит по коридору и орёт: «Я тебя, паршивца, из школы выкину». И выкидывал с крыльца. А после ничего, не выгонял, даже и не вспоминал — главное под горячую руку не попасться.

— А вы бы на лысо постриглись, — подсказал.

— Да ему-то по фигу — он и за ухо может схватить. Так вырванные волосы отрастут, а ухо — хрен.

— Ещё моду взял, — Вовка рассказывал, — станет в дверях на большой перемене и ловит тех, кто из туалета в школу бежит — пальцы нюхает.

— Зачем?

— Так мы ж курим — пахнут табаком. Он за ухо и мордой об косяк. Лучше, говорит, я тебя паршивца сам убью, чем ты от рака будешь загибаться. Так мы потом придумали — возьмём ладошку гавном натрём. Он нюхает и морщится:

— Вы что, паршивцы, жопу пальцем вытираете?

Умер Копчёный на боевом посту — в директорском кресле, от инфаркта. В день похорон в обеих школах занятия отменили — учащихся и учителей отправили в похоронную процессию. Не знаю почему, но гроб с телом подавали из квартиры через оконный проем. В траурной колонне все перемешались, и я под шумок удрал.

В третьей школе не было централизованного отопления — в каждом кабинете стоял барабан (печь круглая такая). Помогая маме убираться, золу выгребал и думал, как тут можно заниматься — огонь, потрескивая, отвлекает. Учитель выйдет — можно класс поджечь. Вот мы…. У нас батареи, так мы додумались в розетку проволочку сунуть (на руку варежку одев), и всё — короткое случалось замыкание, вся школа в темноте.

Шесть ночей восьмилетку сторож охранял, а с субботы на воскресенье его технички подменяли. Когда дежурство маме выпадало, мы с ней там ночевали. Вдвоём не страшно, закроемся в учительской — и гори вся школа синим пламенем. И воскресным днём надо было дежурить — школа-то пуста. Наши мамы (тетя Стюра Грицай тоже работала техничкой) посылали нас с Вовкой — вдвоём не скучно. Зато как страшно! Школа старая, насквозь гнилая — то наверху кто-то шумнёт, то под лестницей что-то скрипнет, то стон пойдёт неведомо откуда. Мы с Вовкой, чтобы скуку унять, стали про Копчёного страшилки сочинять. Как дух его гоняется за учениками — я вам покурю! я вам двойки получу! я вам…! Запугаем друг друга и на улицу бежать — мёрзнем, а назад боимся. Клянёмся больше не сочинять, а через неделю такая же история.

Но пойдём дальше, в пятый класс.

3

В пятом классе молоденькая биологичка, наша классная руководительница, объявила, что, окончив начальную школу, мы повзрослели — теперь у нас иные обязанности и права. Мы теперь можем садиться за парту, кто с кем хочет. Были дарованы и другие вольности. Например, право на собственное мнение.

Вот это и сгубило нашего первого классного (в смысле коллективного) руководителя — она просто не знала, с кем имеет дело. Она ничего не знала о нашем прошлом. Ей бы пообщаться с Катькой Невеликой, может быть, что-нибудь и уяснила, но, увы, общеизвестно — учителя-предметники свысока относятся к преподавателям начальной школы.

Она раскупорила сосуд, и джин неповиновения вырвался на волю. Вся накопившаяся ненависть к палачу-учителю выплеснулась на неё. Сказать, что мы не слушались, дерзили — значит, ничего не сказать. Мы с ней дрались. Нет, поймите меня правильно — я не дрался: не то воспитание. Однако не могу с себя снять ответственности за все те безобразия, что творил наш классный коллектив в борьбе со своим руководителем.

Она закрывала нас в кабинете после уроков — способ наказания. А мы её — только зазевается или с девчонками отвлечется, ключ с доски из учительской оказывался в замочной скважине. Щёлк — и «пишите письма мелким почерком». Она прыгнула в окно, чтобы добыть свободу и платье порвала. Такие страсти!

Сыпали пепел и «бычки», а то и засохший кал в карманы её пальто. Юрка Синицын, тот вообще изрезал его бритвочкой, после того, как отец выпорол его публично. Старший Синицын появился в классе по её требованию — девчонок с запиской послала целую гурьбу, чтобы Юрка не отнял дорогой.