Бесплатный фрагмент - Гномы: Война пепла

Глава I. Наследница в снегах

Гномланд. Высокие Кряжи. 2307г

Холодный ветер гулял между скал, срывая с вершин рыхлый снег и швыряя его в лицо путникам. Тропа, едва заметная под слоем наста, вилась вдоль обрыва, где-то пропадая под каменными сводами, где-то вновь выныривая на свет. Здесь, в Высоких Кряжах, даже летом лежал снег, а теперь, на стыке осени и зимы, каждый шаг давался с трудом.

Старая няня Марта шла первой, пробивая путь сквозь сугробы, её верная винтовка покачивалась за плечом в самодельном чехле из волчьей шкуры. За ней, укутанная в потертый волчий тулуп, брела девочка — низкорослая, как и все гномы, но слишком худая для своих двенадцати лет. Длинная, почти в её рост, гвардейская винтовка болталась за спиной, притороченная к походному рюкзаку ремнями. Лишь пепельные волосы, выбивавшиеся из-под капюшона, выдавали в ней благородное происхождение: такой цвет был только у рода Дарнкров.

— Ещё немного, принцесса, — прошептала няня, оборачиваясь. — Пещера уже близко.

Девочка молча кивнула. Она не помнила, сколько лет они скитались по этим горам — с тех пор, как в ту ночь няня выхватила её из колыбели, а за стенами дворца гремели взрывы. Она не помнила отца-короля, но помнила рассказы: как узурпатор Гаррук нанял гремлинские орды, как пал последний оплот Дарнкров — крепость Громовой Утёс, как народ сначала ликовал, что «тиран свергнут», а потом узнал, что новый король в десять раз хуже.

Няня шла, пробивая путь сквозь сугробы, и в её памяти всплывали образы прошлого. Она помнила Гаррука — не узурпатора, не Железного Короля, а просто Франца, рыжеволосого мальчишку с веснушками и озорным блеском в глазах.

Она воспитывала его вместе со старшим братом, будущим королём Гномланда. Они были такими разными: старший — серьёзный, ответственный, с печатью будущей власти на челе; Франц — шумный, непоседливый, вечно норовящий улизнуть от уроков фехтования, чтобы погонять голубей по дворцовому саду.

Да, братья ссорились. Старший дразнил Франца за его непослушные вихры и нежелание учиться, Франц в ответ подстраивал мелкие пакости — подменял чернила на воду, подкладывал лягушек в постель. Но это были просто детские шалости. Никто тогда не мог представить, что однажды эти мальчишки станут врагами, что их соперничество перерастёт в кровавую вражду.

Особенно запомнился один вечер. Франц, тогда ещё пятилетний, прибежал к ней в слезах — старший брат снова его обидел. Она утешила его, как могла, испекла его любимые пряники с мёдом. А потом… потом он уснул у неё на коленях, доверчиво прижавшись щекой к её фартуку.

Как этот мальчик стал тем, кто теперь вешал неугодных на стенах ратуш? Няня вздохнула, и её дыхание превратилось в белое облачко на морозном воздухе. Власть меняет, — подумала она. Но не до такой же степени…

И в памяти няни всплыл тот злополучный день в королевском саду — ясный, солнечный, наполненный детскими голосами. Дети знати резвились среди подстриженных кустов, их смех звенел в воздухе. А потом появился тот шлем — блестящий, позолоченный, снятый кем-то с музейной стойки во дворце.

Один за другим дети примеряли его, корча рожи и изображая великих воинов. Когда очередь дошла до маленького Франца, его глаза загорелись — он так гордо вскинул подбородок, когда тяжёлый шлем опустился на его рыжие кудри.

«Давай проверим, выдержит ли он удар!» — крикнул кто-то из мальчишек.

Няня видела, как старший брат, Фридрих, заколебался. Но в тот роковой момент он промолчал — может, не хотел выглядеть слабаком перед другими детьми, может, просто не успел остановить того долговязого сына маркиза, который уже занёс игрушечный деревянный меч.

Удар.

Глухой звон металла.

Маленький Франц рухнул на траву, как подкошенный. Шлем действительно защитил его — не было ни крови, ни синяка, но мальчик лежал, широко раскрыв глаза, словно не понимая, что произошло. А потом заревел — не от боли, а от неожиданности, от предательства, от того, что мир внезапно стал жестоким и несправедливым.

«Это всё Фридрих! — рыдал он позже, в её комнате, сжимая кулачки. — Он позволил! И ты… ты тоже виновата!»

Няня тогда пыталась утешить его, как всегда — пряниками с мёдом и тёплым молоком. Но в тот день впервые её ласки не помогли. Франц отстранился, его глаза, обычно такие живые, стали холодными и подозрительными. Возможно, именно тогда в нём что-то сломалось. Не просто доверие к брату или к ней. А вера в то, что кто-то может его защитить. Теперь, спустя годы, няня шла по снегу с его племянницей — последней наследницей Дарнкров, которую он жаждал уничтожить. И думала: Если бы я тогда… Но «тогда» уже не вернуть.

Годы шли. Мальчишки выросли. Когда умер их отец и престол по праву перешёл к Фридриху, Франц словно снова получил тот детский удар по шлему. Только теперь звон стоял не в ушах — в самой душе.

Няня видела, как он метался по дворцу в те дни — бледный, с трясущимися руками, то впадая в ярость, то в апатию. Он не спал ночами, оставляя на бумаге беспорядочные каракули, которые потом в ярости рвал. «Это неправильно!» — кричал он пустым коридорам. Но чего он на самом деле хотел? Власти? Или просто не мог примириться с тем, что мир продолжает существовать без отца?

И тогда случилось то, что няня предчувствовала, но боялась признать.

Тёмной ночью Франц собрал своих друзей — молодых офицеров королевской гвардии, тех самых, с кем когда-то пил в тавернах и ходил по публичным домам. С оружием и фонарями они вошли во дворец, решив одним ударом переписать историю.

Няня никогда не забудет, как на рассвете Фридрих сидел в тронном зале, а перед ним на коленях стоял связанный Франц. Его роскошный камзол был порван, в волосах засохшая грязь, но в глазах всё ещё горел тот же огонь, что и у обиженного мальчишки в саду.

И тогда Фридрих сделал то, чего Франц никогда бы не сделал на его месте — помиловал. Не только брата, но и всех его сообщников. «Кровь за кровь — это не наш путь», — сказал новый король.

Няня тогда думала — вот он, момент, когда всё может измениться. Когда Франц, потрясённый милосердием брата, пересмотрит свою жизнь. Но когда стражи развязали верёвки, Франц лишь молча поднялся, выпрямился… и плюнул к ногам брата. Это был не жест отчаяния. Это была первая искра той ненависти, что через годы сожрёт королевство.

Это милосердие стало последней каплей. Франц исчез из дворца той же ночью — с тремя верными дружками и половиной королевской казны в дорожных мешках. Долгие годы о нём не было вестей. Пока однажды не пришли донесения с западных границ, с гремлинских пустошей — какой-то самозванец, называющий себя Гарруком («Сокрушителем» на грубом гремлинском наречии), собирает армию в Пустошах. Няня сразу поняла — это он.

Шесть лет. Шесть лет он превращался в монстра. Когда вести о приближении его орды достигли столицы, Фридрих до последнего отказывался верить. «Это просто братские шутки», — говорил он, отказываясь стягивать войска к границам. Даже когда дозоры доложили, что осадные орудия уже у стен Громового Утёса, он приказал открыть ворота для переговоров. Няня видела, как король Фридрих вышел на парапет в парадном одеянии, без оружия, с распростёртыми руками и убеждал брата одуматься. Но тот был глух к этим словам.

То, что случилось потом, не поддавалось описанию. Гаррук ворвался в замок не как завоеватель — как мясник. Его гремлинские орды резали всех подряд — слуг, стражников, женщин, детей. Казалось, сам воздух наполнился медным вкусом крови.

Няня схватила маленькую Агату из колыбели, едва успев увернуться от меча безумия Гаррука. Последнее, что она увидела, выбегая по потайной лестнице — как Гаррук, весь в крови, поднимает окровавленную корону брата над своей головой. И улыбается.

С тех пор прошло восемь лет, но тень Гаррука всё ещё преследовала их.

Няня и принцесса осторожно пробирались сквозь заснеженный лес. Каждый шаг давался с трудом — снег был рыхлым и глубоким, ноги проваливались по колено. Ветер сбрасывал с еловых ветвей охапки снежинок, которые тут же кружились в воздухе, словно пытаясь замести следы беглецов.

Внезапно тишину разрезал протяжный вой. За ним — второй. Третий. Со всех сторон. Няня резко остановилась, её опытные глаза мгновенно оценили ситуацию.

— Волки, — коротко бросила она, сбрасывая с плеча старую, но верную винтовку.

Принцесса инстинктивно прижалась к ней.

— Их много?

— Достаточно, — няня щёлкнула затвором, проверяя патрон. — Окружают.

Серые тени уже мелькали между деревьями — то там, то здесь, всегда на расстоянии, но с каждой минутой ближе. Глаза хищников светились в сумерках жёлтыми точками, как звёзды преисподней.

Принцесса резким движением сбросила с плеча свою винтовку и уверенно прижала приклад к плечу. Её пальцы, несмотря на холод, не дрожали, когда она навела прицел на ближайшего волка. Выстрел грянул, как удар грома. Одна из серых теней дёрнулась и рухнула в снег. Но волков было слишком много. Няня, не отрываясь, вела огонь — каждый её выстрел находил цель. Однако патроны быстро закончились.

— Штык! — крикнула она, отбрасывая винтовку и выхватывая длинный клинок.

Принцесса уже примкнула штык к своему оружию, превратив его в смертоносную пику. В тот же миг самый крупный волк бросился на неё. Девочка не дрогнула. Она встретила зверя остриём — штык вошёл в грудь хищника, и тёплая кровь брызнула на снег. Волк захрипел, но инерция броска прижала принцессу к земле.

Няня в это время кружила, как тень, её клинок сверкал в холодном воздухе. Два взмаха — два волка рухнули, с перерезанными глотками. Третьего, подкравшегося сбоку, принцесса добила выстрелом в упор — последним патроном.

Тишина.

Только тяжёлое дыхание и пар, клубящийся над окровавленным снегом. Принцесса встала, вытирая лицо рукавом.

— Мы… мы справились…

Но няня уже подняла руку со страшным шрамом, прислушиваясь. Где-то вдали, за деревьями, слышалось нечто большее, чем волчий вой. Шаги. Шепчущие голоса. Опасность ближе, чем они думали.

— Тсс! — Няня резко сжала плечо принцессы, пригнувшись за стволом старой ели.

Из-за поворота тропы, сквозь кружащийся снег, показались три массивные фигуры. Дверги в грубых тулупах из горных козлов, с винтовками наготове. Они двигались бесшумно, переговариваясь лишь жестами — поднятый палец, кивок головы, поворот ладони.

Высокий, с седой бородой и шрамом через левый глаз, явно вёл группу. Его голубые глаза методично сканировали местность, останавливаясь на каждом подозрительном бугорке снега.

«Егеря? Или наёмники?»

Няня сжала рукоять штык-ножа. Патронов нет. Два против трёх — плохие шансы, особенно когда противники вооружены дальнобойными винтовками.

Принцесса затаила дыхание.

Няня отступила в тень громадной ели, толкнув принцессу за собой. Но девочка оступилась — низкая еловая ветка попалась под ноги и принцесса шумно упала в снег.

Высокий дверг замер.

— Кто здесь?

Няня сжала в руках нож ещё сильнее.

— Выходите! — Громовой голос раскатился между скал. — Мы не слуги узурпатора!

В его интонации было что-то, заставившее няню замешкаться. Неужели… свой?

— Ваше Высочество. Я слуга герцогини Ортрум, Ансвард.

Высокий дверг опустился на одно колено, уткнувшись взглядом в снег. Его спутники последовали примеру.

— Герцогиня Ортрум три года искала вас. Народ ропщет. Гаррук обложил города непосильными налогами, забрал у гильдий последние припасы для войны на севере, а тех, кто протестует, вешают на стенах ратуш. Мы готовы восстать — но нам нужен законный правитель.

Девочка сжала кулаки. Она не помнила дворцовых церемоний, но инстинкт заставил её выпрямиться.

— Почему сейчас? — спросила няня, всё ещё сжимая нож.

— Потому что армия узурпатора увязла в боях с северными графствами. Потому что герцогиня заручилась поддержкой нибелунгов и фей. И потому… — Дверг достал из-за пазухи свёрток и развернул его.

На ладони лежала крошечная корона — детская, та самая, что когда-то украшала колыбель наследницы.

— …потому что пришло время вернуть вам то, что отняли.

Девочка медленно протянула руку и коснулась металла.

— Я пойду с вами.

Глава II. Герцогиня и Печать

Гномланд. Двергия. Замок Ортрум. 2307г

Машина с запотевшими стёклами медленно спускалась по серпантину горной дороги, оставляя за собой клубы пыли. Агата прижалась лбом к холодному стеклу, наблюдая, как за окном мелькают картины мирной жизни, которой она была лишена все эти годы.

Зелёные поля, разделённые каменными оградами. Деревеньки с соломенными крышами, где дымок из труб вился в безветренном воздухе. Крестьяне, застывшие в согбенных позах среди пашни — издалека они казались всего лишь тёмными пятнами на золоте спелой пшеницы.

Но чем ниже они спускались, тем сильнее Агату мутило. Десять лет жизни в пещерах и лесах перестроили её организм — теперь ровный гул мотора, запах кожи салона и даже мягкие подушки сидений вызывали тошноту.

— Ещё немного, принцесса, — пробормотал дверг-охранник, бросая на неё беспокойный взгляд.

Агата стиснула зубы, чувствуя, как потные пальцы прилипают к дорогой обивке. Её одежда — грубая домотканая рубаха и поношенные штаны из волчьих шкур — выглядела гротескно на фоне роскошного интерьера. Волосы, подстриженные ножом няни, торчали неровными прядями, впиваясь в шею. Даже её кожа, покрытая слоем дорожной грязи и старых шрамов, казалась чужеродной в этом мире полированного дерева и латунных деталей.

За окном промелькнула деревня — дети в заплатанной одежде бросились вслед за машиной, крича что-то и смеясь. Агата вдруг осознала, что за все эти годы впервые видит других детей.

— Мы пересекли границу герцогства, — объявил дверг, когда машина въехала на мост через бурную реку.

Агата кивнула, чувствуя, как под грудью заходится тревожный комок. Последний раз, когда она видела замок Ортрум, ей было года три. Тогда он казался огромным, сказочным. Теперь же она ехала туда не принцессой — загнанным зверем, которого везут на поводке. Машина дёрнулась, съезжая на разбитую дорогу, и Агата вцепилась в подлокотники, чувствуя, как подкатывает очередная волна тошноты. Где-то впереди, на холме, уже виднелись зубчатые стены замка.

В глубине памяти всплывали обрывки детских воспоминаний — словно старые, выцветшие фотографии, едва различимые сквозь пелену времени.

Она вспомнила, как впервые села на пони — крошечного, специально для неё выведенного, с шелковистой гривой. Как дрожали её ручонки, сжимая поводья, а отец крепко держал её за плечи, не давая упасть. Мать шла рядом и смеясь рассказывала весёлые истории.

Всплыли в памяти военные парады — грохот сапог по брусчатке, сверкающие штыки, гул толпы. Она сидела на коленях у матери, в высокой ложe, а отец объяснял ей, какие полки проходят, какие знамёна несут.

Мелькнул образ открытого кабриолета, медленно движущегося по главной улице столицы. Тысячи лиц, руки, машущие ей, крики «Да здравствует принцесса!». Отец сжимал её маленькую руку в своей огромной ладони, а мать улыбалась, поправляя ей воротничок платья.

Эти воспоминания казались теперь чужими, будто принадлежали не ей, а какой-то другой девочке из другой жизни. Автомобиль резко затормозил, вырвав Агату из грёз.

— Ваше высочество, мы прибыли, — раздался голос дверга-водителя.

За окном вырисовывались мрачные очертания замка Ортрум — не того сказочного дворца из детских воспоминаний, а суровой крепости военного времени. Агата глубоко вдохнула, ощущая, как в груди сжимается холодный комок.

Бронированный автомобиль остановился перед массивными коваными воротами замка Ортрум. Ворота с гербом герцогини медленно раздвинулись, пропуская их внутрь. И сразу за ними началась идеальная брусчатая дорога — ровная, как стрела, выложенная камнями, отполированными до зеркального блеска. Такой дороги Агата не видела никогда — или, по крайней мере, не помнила.

По обеим сторонам, словно стражники, стояли стройные дубы — абсолютно одинаковые, подстриженные с математической точностью. Их кроны смыкались наверху, образуя живую арку, уходящую вдаль, к замку. Солнечный свет пробивался сквозь листву, рисуя на дороге мерцающий узор из теней и золотых бликов. Казалось, стоит проехать под этой аркой — и попадёшь в другой мир. Так оно и есть, — подумала Агата, чувствуя, как сердце бешено колотится. Для неё это действительно был переход в иную реальность. Из диких гор, где каждый день — борьба за выживание, в этот упорядоченный, почти сказочный мир, где даже деревья подчинялись чьей-то железной воле.

Машина с запотевшими стёклами, будто нехотя, въехала во внутренний двор замка Ортрум. Агата прижалась лбом к холодному стеклу, впитывая детали: зубчатые стены с бойницами, приспособленными под пулемётные гнёзда; солдат в потертых шинелях с гербом герцогини — перекрещённые кирка и молот, вышитые поверх горного силуэта; дымок из труб кузницы, где-то за вторым ярусом стен. Замок вставал перед ней гигантским каменным химерой — чёрные базальтовые колоннады с золотыми прожилками, рубленые грани арок, будто высеченные одним ударом молота. Шпили, пронзающие низкое небо, как копья. А потом она увидела витражи. Огромные, во всю стену, они изображали сцены, не совсем понятные Агате, и скорее даже загадочные: фигуры в одинаковых одеждах, поднимающие руки к башне-дворцу; дети, протягивающие венки механическим созданиям; стальной великан, держащий на ладони солнце… Главное — это не дворец отца. Тот, каким она его смутно помнила, был теплее: деревянные панели, ковры с оленями, запах воска и…

Машина дёрнулась, прервав поток воспоминаний, и затем прекратила движение. Дверца распахнулась, и на Агату обрушился шум иного мира — гудки машин, перекрывающие друг друга команды офицеров, гул десятков голосов, сливающихся в единый гул. Она инстинктивно прикрыла глаза ладонью — после тишины гор и пещер этот грохот бил по нервам, как молот по наковальне.

Но уже через мгновение её окружила живая стена — слуги в тёмно-синих ливреях с серебряными пуговицами выстроились плотным кольцом, отрезая её от чужих взглядов. Они двигались с холодной, почти механической точностью — ни лишнего слова, ни неверного шага. Казалось, даже дышали они в унисон. Между машиной и массивным дубовым входом вырос живой коридор — два ряда слуг, замерших по струнке, их лица непроницаемы. Ни один взгляд не поднялся на принцессу. Ни один рот не дрогнул в улыбке. Только пальцы, сжатые в замок за спиной, выдавали напряжение.

Агата успела заметить солдат в серо-стальных шинелях, расставленных вдоль стен — формально это были войска королевства Гномланд, но нашивки выдавали их истинную принадлежность: перекрещенные кирка и молот на лацканах — символ герцогства Двергенштадт и серебряный волк на погонах — знак личной гвардии герцогини.

«Двергия» — прошептала про себя Агата, вспоминая обрывки няниных рассказов. Тайный приезд? Возможно. Но каждый камень здесь кричал об обратном — это была демонстрация силы. Герцогиня давала понять: «Здесь ты под защитой. Но и под присмотром».

— Следуйте за мной, Ваше Высочество, — прошептал Ансвард, склоняясь так низко, что его седая борода чуть не коснулась Агаты. Голос его звучал почтительно, но в глазах читалось что-то ещё — расчёт? Осторожность? — Герцогиня Двергов ждёт.

Агата кивнула, но её ноги нерешительно замерли на полированном полу. Она вошла в мир, который казался слишком большим, слишком чистым, слишком чужим. Холл замка дышал холодным величием. Мраморные колонны с прожилками, будто вены в каменной плоти. Винтовые лестницы, вьющиеся вверх, словно спирали гигантской раковины. Витражи, через которые лился свет, разбиваясь на сотни цветных бликов — алых, как кровь, синих, как лёд, и золотых, как корона, которую она никогда не носила. Агата сжала кулаки. Грязь под её ногтями, потрепанная волчья шкура вместо плаща, спутанные пепельные волосы — она была чужим зверем в этом отполированном мире. Няня Марта остро уловила её смущение. Она шагнула ближе, и её шёпот прозвучал как удар хлыста — жёстко, но с любовью:

— Не бойся. Ты была и остаёшься принцессой. Эти дворцы — не их милость. Это твой дар, который они когда-то получили от твоего рода. А дар можно и забрать.

Десяток коридоров промелькнул, как сон: Тени слуг, застывающие в поклонах; Шёпот за спиной, обрывающийся, как только она оборачивалась; запах воска и металла — замок жил, дышал, но был ли он на её стороне?

И вот — дубовая дверь, высокая, как ворота в иной мир. По бокам — два стража в мундирах, расшитых золотом. Их ружья блестели, но глаза были тусклыми — привыкшими ждать приказов, а не отдавать их. Один из них приложил руку к сердцу — жест верности. Но Агата поймала быстрый взгляд, брошенный Ансварду: «Это та самая девочка? Та самая наследница?»

Дверь распахнулась беззвучно, словно её толкнула сама тишина. В конце залы, за исполинским дубовым столом, напоминающим скорее полковой командный пункт, чем мебель дворца, сидела женщина. Герцогиня Ортрум. Её синий мундир с серебряной оторочкой сидел безупречно — ни складки, ни намёка на слабость. Никаких излишеств: ни золотых аксельбантов, ни гирлянд орденов. Только один-единственный знак отличия на правой стороне груди — массивный орден «За верную службу Отечеству» I степени, сверкавший тусклым серебром, как старая сабля. Седые волосы, уложенные в строгую, почти мужскую причёску, не смягчали её черт. Но когда Агата сделала первый шаг вперёд, что-то изменилось. Мгновение назад — железная маска правительницы, привыкшей командовать. Теперь — трещина в этой маске. Уголки губ дрогнули. Глаза, холодные, как горные озёра, вдруг оттаяли.

Агата приближалась, и детали проявлялись: руки. Казалось бы, аристократические — длинные пальцы, ухоженные ногти. Но приглядись: шрамы от ожогов вдоль костяшек, мозоли на ладонях. Руки, знавшие не только перья приказов, но и вес кузнечного молота. Кольцо. Единственное украшение — тонкое обручальное, потемневшее от времени. Символ памяти о давно почившем супруге.

Герцогиня поднялась.

— Агата Дарнкров, — её голос звучал как удар меча о щит — громко, чётко, без возможности ослушаться. — Наконец-то.

Девочка замерла. Никто не называл её полным именем с той ночи, когда няня унесла её из дворца.

— Вы… знали моего отца? — выдохнула она.

— Мы сражались вместе против гремлинских рейдеров на Восточном рубеже, — герцогиня отодвинула карту и встала. — Он был честным правителем. Глупым, но честным.

Она обошла стол и внезапно опустилась на колени, чтобы быть с принцессой на одном уровне.

— Слушай внимательно, девочка. Гаррук силён, но у него нет легитимности. Ты — последняя из рода Дарнкров. Твой перстень… — она коснулась массивного кольца на руке принцессы, которое та носила, не снимая. — Это не просто украшение. Это печать твоего отца. Тот, у кого она есть, имеет право на трон.

Принцесса сжала пальцы. Она помнила, как отец вложил кольцо ей в ладонь перед тем, как няня унесла её в ночь.

— Что мне делать?

Герцогиня улыбнулась.

— Научиться быть королевой.

После разговора с герцогиней мир Агаты перевернулся в один миг. Их с няней проводили в покои, которые казались дворцом внутри дворца — с высокими потолками, украшенными фресками битв древности, с кроватями, утопающими в перинах, и настоящими зеркалами во весь рост. Агата невольно отшатнулась, впервые за годы увидев своё отражение не в лесном ручье.

Но главным чудом стала ванна.

Медная, блестящая, наполненная водой, которая была горячей безо всяких усилий — не нужно было топить снег, не нужно терпеть ледяные объятия горной реки. Агата погрузилась в неё, и первые минуты просто плакала, пока няня, сидящая в соседней ванне, бормотала сквозь слёзы:

— Вот видишь, дитя моё… вот видишь… мы ещё не забыли, каково это — быть знатью.

Той ночью Агата впервые за восемь лет спала на простынях, пахнущих не дымом, а лавандой. И под одеялом, которое не нужно было делить на двоих. А ещё без оружия под подушкой, хотя первые часы она всё равно просыпалась, хватая воздух там, где должен был быть нож.

А утром всё закончилось.

Герцогиня прислала эскорт — не пышную свиту, а троих безмолвных двергов в походной форме.

— Ваше Высочество отбывает в Хартвик, — доложил старший, даже не глядя ей в глаза. — Для обучения.

Губы Агаты задрожали, но она не заплакала. Не перед ними.

— Это предательство, — прошипела она няне, когда их уже вели к машине. — Она делает из меня тайную карту в своей игре!

Няня крепко сжала её плечо — так, что даже стало больно:

— Нет. Она делает из тебя оружие. А оружие… дитя моё… никогда не держат на виду.

* * *

Гномланд. Двергия. Деревня Хартвик. 2307г

Деревня Хартвик притаилась у подножия холмов, как тщательно спрятанная драгоценность. Первое, что поразило Агату — запахи. Тёплый аромат свежего хлеба из булочной смешивался с едким дымом кузницы, сладковатым духом кожевенной мастерской и пряными травами с огородов. После лет скитаний по горам эти обыденные ароматы казались ей волшебными.

Фахверковые дома с резными ставнями теснились вдоль единственной улицы, их тёмные балки контрастировали с белоснежной штукатуркой. Каждый домик окружали аккуратные каменные оградки, за которыми пестрели цветочные клумбы — яркие пятна на фоне зелени огородов. Через канавы были перекинуты деревянные мостки, по которым с гоготом носились деревенские дети, пугая уток.

Агата замерла, впитывая эту картину. После долгих лет скитаний и страха это место казалось ей целым миром — живым, тёплым и безопасным. У булочной толпились ребятишки, выпрашивающие тёплые калачи. Возле кузницы старики играли в кости, перебрасываясь грубоватыми шутками. На пороге кожевенной мастерской молодая женщина качала люльку, напевая что-то под нос. Всё это выглядело настолько мирным, что у Агаты защемило в груди.

«Здесь тебя будут звать просто Мария,» — прошептала няня, положив свою руку Агате на плечо. Деревня не знала, что принимает принцессу крови. Для этих людей она была просто ещё одной сиротой, взятой под опеку герцогиней. И в этом была странная свобода — возможность наконец просто быть, а не выживать.

Но когда они проходили мимо кузницы, Агата заметила несоответствия. Слишком много клинков и ружейных стволов лежало на полках для обычной деревенской кузни. Слишком молодые и крепкие «крестьяне» с привычными к оружию руками перешёптывались у колодца. Слишком внимательный взгляд старика-сыродела следил за каждым её движением. Хартвик притворялся мирной деревушкой, но под этой маской скрывалось нечто большее.

Грубая шерстяная рубаха кусала кожу, а сажа на щеках пахла пеплом и ложью. Агата стояла перед потрескавшимся зеркалом в амбаре, не узнавая свое отражение — теперь она была никто. Просто Мария, племянница погибшего лесника, взятая на воспитание доброй герцогиней.

«Ты будешь учиться всему, что знают они,» — говорила перед отъездом герцогиня, поправляя перчатки. Ее голос звучал как скрип заржавевших ворот. «Как драться. Как убивать. Как выживать. А потом…» Она наклонилась так близко, что Агата почувствовала запах её духов и чернил. «Ты научишься тому, чего они не знают. Как вести их на смерть.»

Первые недели стали непрекращающимся кошмаром. Утренние тренировки со старыми солдатами, чьи шрамы рассказывали истории страшнее сказок няни. Они смеялись, когда она падала, выбивая из легких последний воздух. Перестали смеяться только тогда, когда ее деревянный нож оставил кровавую полосу на щеке сержанта Громака.

Дни проходили в лесу с охотниками. Капитан Вейс, человек с лицом учтивого камердинера, учил ее ставить капканы, которые ломали кости, а не просто удерживали добычу. Показывал, как перерезать горло оленю так, чтобы он не успел крикнуть. Как дышать через рот, когда разделываешь еще теплую тушу, чтобы не стошнило от запаха крови и кишок.

По вечерам в душной избе старосты дрожащие пальцы старого картографа водили по пожелтевшим картам, объясняя, как находить путь по звездам, как рассчитывать маршруты для отрядов, как отмечать места для засад.

Но настоящие уроки начинались ночью, когда приходили безликие курьеры с донесениями с фронтов. Они приносили шифровки, написанные невидимыми чернилами, которые проявлялись только под светом синей лампы. Агата училась читать между строк, находить ложь в правдивых отчетах и правду в лживых.

Перстень отца, единственная связь с прошлой жизнью, жгло кожу под перчаткой. Она научилась не поправлять его на людях, не выдавать себя лишним движением.

И все же здесь, среди детей лесников и фермеров, она нашла то, чего не знала никогда — простую, бесхитростную дружбу. Они дрались деревянными мечами, ловили рыбу в запретном пруду, делились украденными из дома пирогами. Никто не кланялся, не называл ее «Ваше высочество». И когда впервые за много лет она рассмеялась, забыв на мгновение кто она, Агата испугалась этого чувства больше, чем ночных кошмаров о том дне, когда погибли ее родители.

— Ты прогрессируешь, — как-то сказала няня, наблюдая, как принцесса отрабатывает удары штык-ножа на соломенном чучеле.

Девочка, уже покрытая синяками и мозолями, не ответила. Она думала о другом.

— Почему герцогиня не подняла восстание сразу? Зачем ждать меня?

Няня вздохнула.

— Потому что народу нужен символ. Не просто бунт — а возвращение законного порядка. Ты — этот символ.

Принцесса ударила чучело так, что оно разлетелось на куски.

— Я не хочу быть символом. Я хочу быть тем, кто разобьёт Гаррука.

В тени амбара кто-то зааплодировал.

— Хороший настрой, — сказал Ансвард, появляясь из темноты. — Но для этого тебе понадобится вот это.

Он бросил ей в руки саблю — настоящая, не тренировочная.

— Завтра начинается настоящее обучение.

Глава III. Трон узурпатора

Гномланд. Канцбург. 2310г

Дым фабричных труб висел над Канцбургом, столицей Гномланда, густым одеялом, пропитанным запахом угля и машинного масла. По улицам, вымощенным булыжником, грохотали броневики с решётчатыми окнами, а по тротуарам маршировали патрули в кожаных плащах и стальных касках — та самая «Железная Гвардия» короля гномов Гаррука.

Нынешняя столица мало напоминала тот город, который могла бы помнить Агата — если бы вообще что-то помнила. Пять веков истории вросли в его камни, а в древних хрониках упоминания о первых поселениях уходили за тысячу лет. Наследие архонтов и прежних цивилизаций осталось лишь бледным отпечатком на облике города — колонны, перестроенные под новые здания, старые мостовые, скрытые под слоями брусчатки, артефакты, превращенные в памятники самим себе.

Но теперь город носил другую маску — гримасу страха.

Гаррук превратил столицу в ловушку для собственного народа. На улицах больше не слышалось смеха, не велось громких разговоров. Люди шептались, оглядываясь, боясь не только соседей, но и собственных теней. Доносительство стало нормой. В каждой пивной, в каждой мастерской, в каждой квартире мог оказаться стукач.

Пропаганда гремела из каждого репродуктора, газеты пестрели заголовками о «предателях» и «вражеских агентах». Альвы, кобольды, феи, нибелунги — все они, согласно официальной версии, жаждали уничтожить Гномланд и растерзать его земли. «Загнивающие в пороке народы» — так их называли передовицы. В этих речах было зерно правды — угрозы действительно существовали, — но давно перемолотое в жерновах пропаганды.

Четвертая власть, когда-то хоть как-то сдерживающая произвол, теперь лишь повторяла заученные фразы. Газеты больше не анализировали, не расследовали — они обвиняли. Журналисты, не успевшие сбежать или исчезнуть, писали то, что от них требовали, не задумываясь о последствиях.

А последствия были везде.

На площадях стояли виселицы — не для показательных казней, а для устрашения. На стенах домов висели списки «врагов народа», пополняемые каждый день. В казармах Железной Гвардии допрашивали десятками, не разбирая, виновен ли человек или просто оказался не в том месте.

Город жил в постоянном напряжении, в ожидании очередного обыска, ареста, казни. И хуже всего было то, что многие верили — верили, что это необходимо. Что война оправдывает всё.

А война, как твердили по радио, была уже на пороге.

Объединённое Королевство Гномов всегда гордилось своим многообразием — там, где другие народы строили моноэтничные государства, оно вобрало в себя десятки народов под единым знаменем. Помимо коренных гномьих племен — горных двергов, степных цвергов, лесных дворфов и огненных краснолюдов — в ее состав входили высокие альвы с их утонченными чертами, доставшимися от эльфийских предков, и угрюмые кобольды с раскосыми глазами, чье происхождение терялось в тумане веков.

Официальная наука упорно игнорировала эти различия. После Великого Сожжения 2300-го года, когда пламя поглотило труды по расовой антропологии, любое обсуждение этнических особенностей стало считаться крамолой. В новых учебниках писали о «единой гномьей нации», где незначительные внешние различия — всего лишь результат климатической адаптации.

Особенно тщательно скрывался языковой вопрос. Если в глухих деревнях еще можно было услышать гортанную речь кобольдов или певучий альвийский диалект, то в городах все разговаривали исключительно на официальном языке. Школьные инспекторы сурово наказывали детей, пойманных на родной речи — розгами для простолюдинов, денежными штрафами для знати.

«500 лет единства!» — гласили плакаты на станциях и в казармах. «Один народ — одна империя!» — выкрикивали ораторы на обязательных митингах. Но когда северные провинции, населенные альвами и кобольдами, подняли восстание, эта тщательно культивируемая иллюзия дала трещину. Теперь любое упоминание о культурных различиях приравнивалось к государственной измене, а в тюремных камерах все чаще слышалась речь, не похожая на гномью.

Тем временем, кабинете Верховного Следственного Управления Гномланда было накурено так, что воздух казался жидким. Генерал-майор Борк — коренастый гремлин с механическим протезом вместо левой руки — щёлкнул зажигалкой, поднося огонь к сигаре.

— Ваше Величество, слухи подтверждаются. В южных герцогствах зафиксированы поставки оружия из-за границы. Все нити ведут в Двергию. При этом Ортрум ведёт себя слишком тихо.

Король Гаррук, массивная фигура в мундире без знаков различия, разглядывал карту на стене. Булавки с чёрными флажками отмечали мятежные территории.

— Ортрум… — он хрипло рассмеялся. — Эта дура три года присягала мне на коленях, а теперь решила поиграть в революцию?

В углу кабинета, у окна с затемнёнными стёклами, шевельнулась тень.

— Пап, дай мне разобраться.

Дочь короля гномов — Лисбет — медленно вышла в свет. Шестнадцать лет, но глаза как у старой волчицы. Вместо платья — укороченный китель с нашитыми патронными клапанами, на поясе — пистолет в кобуре.

— Ты? — Гаррук усмехнулся. — Тебе бы в школу ходить, а не в заговоры играть.

— В школе учат, что трон нам достался по праву крови, — Лисбет пнула ногой ящик с донесениями. — Но мы-то знаем правду. Так дай мне доказать, что я чего-то стою.

Тишина.

Борк переглянулся с королём.

— Борк, снарядите экспедицию, — наконец сказал Гаррук. — Но моя дочь — только наблюдатель. Понятно?

Лисбет ухмыльнулась.

Спустя час Лисбет спустилась в семейную столовую — единственное место во всем дворце, где они с отцом могли говорить откровенно. Здесь не было ни придворных, ни адъютантов, ни даже слуг. Только грубый дубовый стол, за которым когда-то заседал королевский совет, а теперь стояли банки солдатских консервов, чёрствый хлеб и потертая бутылка зернового спирта с наклейкой полевого госпиталя. В углу стоял патефон в котором звучали «гремлинские романсы» — речитатив под ударные о несправедливости судьбы бродяг и бандитской доле.

Гаррук разливал алкоголь по потёртым оловянным стаканам, намеренно игнорируя недовольный взгляд дочери. Этот ритуал повторялся изо дня в день — ужин, больше похожий на паёк в окопах, чем на трапезу короля.

— Ты до сих пор делаешь вид, что мы в той пустоши, — процедила Лисбет, но стакан всё равно взяла.

Гаррук хрипло рассмеялся:

— Привычка. Да и не такая уж плохая штука — напоминать себе, откуда ты вылез.

Он откинулся на спинку стула, и на мгновение перед Лисбет предстал не Железный Король, а старый вожак бандитов, каким он был в гремлинских степях. Там, в Империи Истины, как с пафосом называли себя его головорезы, ели так же — консервы, добытые в набегах на западные границы Гномланда, хлеб, испечённый на скорую руку, и самогон, который мог свалить с ног даже тролля.

Гремлины представляли собой уродливую пародию на гномий род. Их кривые ноги, будто специально скрученные жестокой природой, едва позволяли им передвигаться. Низкорослые, с асимметричными чертами лиц, они выглядели как издевательский рисунок, оживший под палящим солнцем степей. Их кожа, почерневшая от беспощадного светила, была испещрена глубокими морщинами, словно старая кора. Непропорционально большие носы и уши, узкие раскосые глаза — вся их внешность кричала о том, что эволюция здесь явно шла своим, особенным путём.

Эти существа напоминали пережёванный и выплюнутый кусок хлеба — небрежный, бесформенный, вызывающий отвращение. Неудивительно, что все соседние народы презирали гремлинов, отворачивались от них, старались не замечать. И гремлины, в свою очередь, замкнулись в своих бескрайних степях на самом краю цивилизованного мира.

Их земли представляли собой треугольник отверженных: с одной стороны — бескрайний океан Панталасса, чьи солёные волны бились о скалистые берега; с другой — неприступные границы Гномланда, охраняемые каменными бастионами; с третьей — выжженные пустоши бывших архонтских территорий, где обитали твари, настолько дикие, что даже гремлины казались рядом с ними образцом цивилизованности.

Именно в этом богом забытом уголке мира, среди колючих кустарников и высохших речных русел, гремлины создали своё убогое подобие государства. Здесь, вдали от осуждающих взглядов «нормальных» народов, они могли быть самими собой — вонючими, злобными, но свободными.

Гремлины вели жизнь, подчиненную бесконечному круговороту кочевий. Их племена не знали оседлости — там, где заканчивался подножный корм для их тощих степных козлов, заканчивалась и гремлинская территория. Эти выносливые животные были для кочевников всем: и транспортом, и пищей, и меховой одеждой. Ходили темные слухи, будто в особо суровые зимы гремлины делили с козлами не только кров, но и ложе, но это, скорее всего, были лишь грязные сплетни, которые охотно распускали соседи.

Впрочем, гремлины и сами не оставались в долгу, считая буквально каждый другой народ своим заклятым врагом. Их племенные шаманы с детства внушали сородичам, что весь внешний мир жаждет их уничтожения. Может быть, поэтому они так и не построили ни одного настоящего города — только временные становища, которые можно было в любой момент бросить или сжечь при приближении опасности. Их поселения напоминали вырванные страницы из какой-то другой, более дикой истории — кучки грязных шатров, окруженные загонами для скота, с дымящимися кострами посредине. Ни храмов, ни крепостей, ни даже намека на что-то постоянное. Только вечная дорога, вечный поиск новых пастбищ, вечная готовность к бегству. В этом была своя философия — если ничего не строить, то нечего и терять. Но именно эта особенность сделала их такими опасными — невозможно победить тех, у кого нет ничего святого.

Оседлые гремлины, составлявшие меньшинство, обычно занимались скупкой и перепродажей краденого. Их лавки ломились от ворованных вещей: гномьих кинжалов с выщербленными лезвиями, архонтских механизмов с отсутствующими деталями, потрескавшихся от времени артефактов, назначение которых давно забылось. Особой ценностью считались предметы из архонтских пустоши, хотя чаще всего это оказывался бесполезный хлам — сломанные приборы, фрагменты украшений, обрывки непонятных документов. Настоящие сокровища покоились глубоко под землей, в разрушенных подземных комплексах, куда гремлины не могли проникнуть. Их попытки заканчивались таинственными исчезновениями и нелепыми смертями, о чем рассказывали страшные легенды у костров.

Именно среди этих отверженных Гаррук нашел свою первую армию. Несмотря на то, что он принадлежал к гномам — самой ненавистной гремлинам расе — ему удалось стать их вождем. Его кровавые обещания звучали как сладкая музыка: бесконечные богатства гномьих городов, их земли, их женщины, их запасы еды. «Священный поход» против короля гномов — вот что сплотило вокруг него этих дикарей. И что удивительнее всего — многие остались верны ему даже после победы, когда обещанные блага оказались миражом. Возможно, впервые в жизни у них появился настоящий лидер, а не просто предводитель очередного набега. Гаррук дал им не только добычу, но и цель — и этого оказалось достаточно, чтобы слепо следовать за ним даже сейчас, когда их кочевые орды превратились в регулярные полки.

Лисбет прикусила губу, вспоминая грубые шутки гремлинских старшин, их дикие тосты, их верность, купленную не золотом, а кровью. Теперь их кости белели в степном ветру, а Гаррук… Гаррук строил новую империю. И за тем же столом.

— Ну что, — он поднял стакан, и в его глазах мелькнул тот самый огонь, что когда-то собрал вокруг него орду. — За победу. Или смерть. Как повезёт.

Лисбет выросла среди гремлинских шатров, в мире, где закон писался кровью, а не чернилами. Её мать — пленная гномиха из знатного рода — умерла в темнице, когда дочери едва исполнилось три года. Версия Гаррука для дочери гласила: «горячка». Но те, кто видел изуродованное тело и пустую склянку с ядом в кулаке мертвой женщины, понимали правду. Гаррук женился на ней насильно — ему нужен был законный наследник с благородной кровью. Но когда вместо сына родилась дочь, его ярость не знала границ. А после того, как пленница начала избавляться от последующих беременностей — травилась, бросалась на ножи, прыгала с высоких нар на живот — терпение лопнуло. Лисбет осталась одна. Отец воспитывал её как инструмент. В пять лет — первый нож. В семь — уроки стрельбы. В двенадцать — участие в карательных рейдах. К четырнадцати она уже командовала отрядом ветеранов, которые беспрекословно подчинялись «дочери вождя», скрывая насмешки за спиной.

Гаррук гордился ею — но не как отец, а как мастер гордится удачно выкованным клинком. И когда приблизился возраст, когда знатных девушек начинают сватать, король демонстративно отправил её на фронт. Никаких брачных союзов. Лисбет понимала почему. Каждый раз, ловя его взгляд, она видела в нём не отцовскую любовь, а холодный расчёт. Он лелеял её амбиции, поощрял жестокость, взращивал ненависть — но всё ради одной цели. Чтобы однажды этот идеально заточенный клинок вонзился в нужную спину. Даже сейчас, за их скромным ужином, между ними стоял невысказанный вопрос: когда ты направишь меня против себя?

— Ты думаешь, я не знаю, что ты подговариваешь офицеров? — спросил он неожиданно. — Знай, это всегда плохо заканчивается.

Лисбет замерла с куском хлеба у рта.

— Я…

— Не оправдывайся. — Король отхлебнул спирт, даже не поморщившись. — Я в твои годы уже командовал ротой королевской стражи. Помни: трудные времена жаждут силы и стойких решений. И если ты слаб — то сгинешь в канаве, но если силён духом и плотью, то это возведёт тебя к небывалым вершинам! И запомни ещё — предательство пахнет всегда одинаково. Порохом и потом.

Он швырнул на стол свёрток. Внутри — фотография: герцогиня Ортрум в окружении вооружённых гномов.

— Это снимок сделан неделю назад. Видишь этого типа слева? — Гаррук ткнул пальцем. — Это капитан моей же гвардии. И теперь он мёртв. Он был слаб.

Лисбет побледнела.

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что предатели кончают одинаково. — Король встал, отбрасывая тень на стену. — Но если ты хочешь поехать — поезжай. Понюхай, чем пахнет измена.

На рассвете бронепоезд «Молот Истины» отошел от платформы с глухим гулом, его полированная сталь отсвечивала багровым светом зари. Новое детище Гаррука выглядело впечатляюще — обтекаемые формы, напоминающие легендарные архонтские «Стальные Змеи», бесшовные стыки, идеально гладкая поверхность корпуса. Но это была лишь иллюзия.

Под блестящей оболочкой скрывался старый состав H2, перелицованный до неузнаваемости. Знаток сразу бы заметил подделку: едва уловимую вибрацию рам при разгоне, характерный скрип амортизаторов, и едва видимый дым из скрытых труб — специальная смесь, призванная скрыть отсутствие настоящего архонтского электрического двигателя. Инженеры короля потратили месяцы, маскируя устаревшую конструкцию под технологическое чудо, но суть оставалась прежней — это был всё тот же колченогий ветеран рельсов, лишь прикрывшийся блестящей маской.

Лисбет, стоявшая на открытой площадке последнего вагона, провела рукой по стыку между новой обшивкой и старым каркасом. Её пальцы нащупали неровность — крошечную щель, через которую проглядывала ржавчина. Она усмехнулась. Типично для отца — вместо того чтобы строить что-то по-настоящему новое, он предпочитал перекраивать старое, выдавая это за революцию.

Особой гордостью числились бронированные вагоны — их стальные плиты толщиной в ладонь якобы могли выдержать прямое попадание снаряда. Но только три вагона из десяти имели настоящую защиту. Остальные лишь носили декоративные панели, искусно имитирующие броню. Весь этот поезд был метафорой самой империи Гаррука — блестящей скорлупой, скрывающей гнилую сердцевину.

«Молот Истины» набирал скорость, его колёса выбивали чёткий ритм по стыкам рельсов. Совсем скоро этому показному великолепию предстояло столкнуться с настоящей войной. Лисбет стояла, глядя, как проплывают дымящиеся трубы фабрик Канцбурга. В кармане у неё лежала фотография.

«Герцогиня Ортрум что-то затевает. И я узнаю что. А ещё…»

Она достала вторую фотографию — старую, потрёпанную. На ней — король и королева Гномланда с младенцем на руках, а рядом, придерживая ребёнка за руку, стоит няня — женщина средних лет со шрамом на руке.

И где же ты теперь, «законная наследница»?

Глава IV. Визит майора

Гномланд. Двергия. Замок Ортрум. 2310г

Замок Ортрум стоял на холме, как немой свидетель веков. Его камни помнили времена, когда на этом месте возвышалась лишь деревянная крепость первых двергов — грубая, но несокрушимая, как и сами её строители. Тогда, тысячи лет назад, это был всего лишь частокол и несколько срубов, окружённых рвом. Но и этого хватило, чтобы дать отпор вражеским ордам.

Его сжигали дотла — не раз и не два. Пламя пожирало брёвна, камни рушились под таранами, вражеские знамёна взмывали над пепелищем. Но дверги возвращались. Снова и снова. Они отстраивали крепость заново, каждый раз делая её крепче, выше, неприступнее. Дерево сменилось камнем, частокол — высокими стенами, ров — глубокими подземными туннелями.

Он горел, его разрушали, его стирали с лица земли — но он всегда возрождался, как феникс из пепла. Дверги при этом оставались жить здесь и оборонятся от других воинственных гномьих племён.

С веками деревянные укрепления сменились каменными бастионами, но участь их оставалась прежней — вражеские армии по-прежнему пытались стереть твердыню с лица земли. Однако теперь, после каждого штурма, замок восставал из руин еще величественнее — почерневшие от огня стены обрастали новыми укреплениями, разрушенные башни поднимались выше прежних.

Настоящий перелом наступил с приходом архонтов. Дверги, всегда учившиеся у своих врагов, переняли новые технологии строительства. Но парадоксальным образом неприступность замку обеспечило не совершенство стен, а мудрая политика архонтов, впервые объединивших враждующие гномьи кланы под единым знаменем.

Теперь в архитектуре твердыни читалась вся история народа. Архонтские колоннады с математически точными пропорциями соседствовали с тяжеловесными башнями эпохи короля Зигфрида. Суровые бойницы времен междоусобиц контрастировали с изящными арками периода АртНовы. Этот архитектурный хаос был подобен доспехам ветерана — каждый новый слой защиты наращивался поверх предыдущего, не скрывая шрамов прошлого.

Но за всей этой эклектикой стояла простая истина — замок Ортрум стал нерушим не благодаря толщине стен, а благодаря единству тех, кто стоял на этих стенах. Шесть веков он встречал штормы истории, бросая вызов завоевателям. И сегодня, когда на горизонте снова сгущались тучи, древние камни будто шептали: «Не этой битве суждено положить конец нашей истории».

История двергов уходила корнями в глубь тысячелетий, когда все гномьи народы — и дверги, и цверги, и дворфы, и даже своенравные краснолюды — были единым целым. Те времена давно канули в Лету, и теперь об этом помнили разве что древние камни да пыльные свитки в архивах. Внешне дверги почти не отличались от своих собратьев-гномов. Разве что чуть выше ростом, да глаза — карие, с легкой раскосостью, словно напоминание о давнем соседстве с альвами и эльфами. Но на этом различия заканчивались.

Гномы представляли собой крепко сбитый народ, чей рост редко превышал полутора метров. Природа одарила их мощным телосложением — широкие плечи, крепкие, будто выточенные из дуба руки, короткие сильные ноги, идеально приспособленные для передвижения по горным туннелям. Их волосы, традиционно тёмно-русых оттенков, обрамляли лица с характерными серыми глазами — холодными, как сталь клинка.

Мода на бороды переживала не лучшие времена. Если раньше пышная, ухоженная борода считалась гордостью любого уважающего себя гнома, то теперь в ходу были лишь закрученные усы или аккуратно подстриженные бородки. Всё чаще встречались и вовсе гладковыбритые лица — новая веяния, пришедшая из столицы вместе с модернистскими идеями.

Гномьи женщины составляли разительный контраст со своими мужьями и братьями. Природа наделила их более изящными пропорциями — округлыми бёдрами, тонкой талией, мягкими чертами лица. Их красота славилась далеко за пределами Гномланда, в отличие от грубоватых женщин краснолюдов, чья внешность мало отличалась от мужской, если не считать отсутствия бороды.

Разделение гномьих народов было процессом естественным, как течение реки. Расселяясь по Центральному плато, они оседали в разных уголках, смешивались с соседями, приспосабливались. Малая изоляция рождала диалекты, большая — новые языки. Дверги, в отличие от краснолюдов или кобольдов, сохранили речь, близкую к общегномьей, но этого оказалось достаточно, чтобы их считали всего лишь «одними из гномов». И это раздражало. Гномы были титульной нацией, «лицом» королевства, а дверги — вечными кузенами, про которых все забывали. Их называли гномами даже в официальных бумагах, их традиции считали просто «местным колоритом», а их историю — приложением к гномьей. И если краснолюды или цверги хотя бы имели свою яркую идентичность, то дверги вечно балансировали между «своими» и «чужими». Но именно это делало их опасными. Потому что никто не ожидал от «почти гномов» той ярости, с которой они защищали свою землю. И уж точно никто не предполагал, что именно дверги, вечно забытые и неприметные, станут костяком сопротивления.

Бронированная полицейская машина с зарешеченными окнами подкатила к усадьбе герцогини Ортрум, оставив на грязном снегу чёрные следы шипованных колёс. Из неё вышел майор Вурзек — гремлин в кожаном плаще и стальном нагруднике, с папкой документов под мышкой. Его чёрные глаза-щелки скользнули по фасаду, выискивая слабые места.

Майор Вурзек вылез из грязи карательных операций, как крыса из сточной трубы. В прошлом — мелкий бандит из гремлинской шайки, он обладал двумя качествами, которые оценил генерал-майор Борк: звериной зоркостью и патологической жестокостью в добывании признаний. Его методы работы с «подозреваемыми» даже для свирепых гремлинов казались чрезмерными — он умел находить болевые точки не только тела, но и души.

Борк разглядел в этом тщедушном создании идеальный инструмент и дал ему власть. Вурзек не разочаровал — вскоре его имя стало нарицательным. Сотни таких же выродков заполнили ряды тайной полиции, но Вурзек оставался эталоном. Его боялись министры, дрожали перед ним генералы, шептались о нем в дворцовых коридорах.

Ирония заключалась в том, что этот «гроза королевства» на поле боя был беспомощен как ребенок. Вурзек избегал любых столкновений, где противник мог дать отпор. Его стихией были подвалы допросов, где жертва уже обездвижена, где нет риска, где можно не торопясь наслаждаться чужим страхом. Настоящую войну он ненавидел — там правила были честными, а значит, смертельно опасными для такого труса, как он.

Но для должности следователя особых поручений большего и не требовалось. Его задача была не побеждать в бою, а ломать тех, кто уже побежден. И с этим Вурзек справлялся мастерски.

— Осмотр по приказу Его Величества, — проскрипел он, протягивая печать с королевской эмблемой.

Герцогиня Ортрум встретила известие о визите тайной полиции с холодной улыбкой. Она давно ожидала этого момента. Каждый потенциально подозрительный человек в замке получил новую личину — аккуратно прописанную в книгах, с безупречной историей. Курьеры стали конюхами, офицеры — поварами, картографы — библиотекарями. Все бумаги были переписаны, все легенды отрепетированы до мелочей. Даже самые заметные фигуры сопротивления теперь выглядели как давние слуги, чьи лица сливались с интерьером.

Сама герцогиня облачилась в простое шерстяное платье без украшений — наряд провинциальной дворянки в трудные времена. Ни вышивки, ни драгоценностей, ни даже привычного серебряного пояса. Только скромный кожаный ремешок и потёртые перчатки. Она знала, что Вурзек будет искать блеск власти — и не дала ему ни единого блика. «Пусть думают, что война заставила меня забыть о статусе», — усмехнулась она, проверяя отражение в полированном серебряном подносе. Но в глубине её карих глаз, чуть тронутых легкой раскосостью, всё ещё горел огонь двергийской гордости. Они могли отнять у неё всё — титулы, богатства, даже имя. Но не эту непокорность, выкованную веками. Она была готова.

Герцогиня стояла на крыльце, скрестив на груди руки в простых шерстяных перчатках. Её серое платье без единого украшения сливалось с каменными стенами замка.

— Мой дом — к вашим услугам, господин майор. — произнесла она с холодной учтивостью, слегка склонив голову. В её голосе не дрогнул ни один звук, хотя пальцы непроизвольно сжались в складках платья.

В этот момент в глубине колоннады мелькнула тень. Низкорослая фигурка в форме служанки на мгновение задержалась в дверном проёме, затем растворилась в полумраке коридоров. Ни герцогиня, ни её люди не обратили внимания на эту неприметную девушку с перепачканным сажей лицом и потрёпанным передником. Лисбет знала — её официальное появление с отрядом солдат вызовет ненужный переполох. Гораздо разумнее было проникнуть в замок как простая служанка, раствориться среди прислуги. Она двигалась лёгкой походкой, перенимая манеры горничных — опущенная голова, сутулые плечи, быстрые, но мелкие шажки. Ничто не выдавало в ней дочь короля — ни осанка, ни взгляд, ни манера держать руки.

«Пусть думают, что я просто ещё одна мышь в их норе,» — ухмыльнулась она про себя, протирая пыль с подсвечника у стены. Её острые глаза уже выискивали детали — расстановку стражей, расположение комнат, возможные пути отступления. Сегодня она была всего лишь наблюдателем. Но когда настанет время действовать… Её рука непроизвольно потянулась к скрытому в складках юбки лезвию. Совсем маленькому, но смертельно острому. В подвале замка, за дверью, Лисбет прижалась к стене. Она уже проверила все помещения наверху — ничего. Но тут… Старая няня, сгорбленная, с корзиной белья, бормоча себе под нос, занималась стиркой в подвале замка вместе с другими служанками. В самом дальнем углу. Лисбет замерла.

«Эта морда мне где-то встречалась. И этот шрам на руке…»

Няня, одетая в платье служанки замка, поставила корзину рядом с прачкой. Та, не оглядываясь, бросила ей:

— Это ещё не всё, Марта. Там в углу пара корзин осталось, — сказала прачка слишком громко.

У Лисбет в голове всё сошлось. «Марта, говорите? Одна попалась!»

Через час няню уже везли в машине, закованную в наручники. Майор сидел напротив, листая донесение.

— Герцогиня умрёт за укрывательство преступницы, — пробормотал он.

Рядом сидела Лисбет. Она собиралась оставить няню Марту в живых ради другой цели. Она знала наверняка — что там где находится няня Марта, там будет и Агата Дарнкров.

«Где же ты прячешься, дорогая кузина.»

Глава V. Бунт

Гномланд. Двергия. Деревня Хартвик. 2310г

Последние три года Агата провела среди тех, кого герцогиня называла «особой надеждой» — молодые гномы из деревень, горных кланов и даже пара городских подпольщиков. Их было двадцать человек. Двадцать имён, которые она выучила наизусть. И трое из них стали её братьями и сестрой: Гарт, Лира и Бренн.

Костер потрескивал, отбрасывая дрожащие тени на лица четверых подростков. Агата сидела, обхватив колени, наблюдая, как огонь играет в глазах ее друзей. Гарт был двергом — высоким для своего народа, с карими глазами, в которых уже к шестнадцати годам читалась взрослая усталость. Он был красивым, если бы не шрам через бровь, оставшийся после драки. Он сидел у огня, перебирая в руках кусок синего кварца. Камень был холодный и шершавый, с острыми гранями, которые впивались в пальцы.

— Этот шрам, — он ткнул пальцем в бровь, где белела затянувшаяся отметина, — не от драки. Хотя все так думают. Я с табуретки упал и ударился об стол.

Лира приподняла бровь, но не перебила. Бренн молча жевал краюху хлеба, а Агата смотрела на Гарта, не отрываясь.

— Мне тогда было девять. А через неделю отец ушёл в шахту, как всегда. Перед уходом пообещал принести синий кварц — я тогда их коллекционировал.

Он перевернул камень в пальцах, и тот блеснул в огне.

— Он его принёс. Только не сам. В гробу.

Лира перестала точить нож. Даже Бренн замер.

— Штольня рухнула. Мать после этого… Гарт сжал челюсти так, будто снова видел её пустой взгляд. — Два года молчала. А потом просто встала и ушла к шахте, оставив нас с братом одних.

Он замолчал, сжимая кварц так, что тот мог раскрошиться.

— Нашли её внизу. Разбитую, но живую. Я держал её руку, пока она не остыла.

Костер треснул, выбросив вверх сноп искр. Гарт не моргнул.

— Герцогиня забрала нас с братом не из жалости. Она увидела, что мы… Он постучал пальцем по прикладу винтовки. — Мы не сироты. Мы — оружие.

Агата не отвела взгляда. Она понимала.

— И этот кварц — единственное, что у меня осталось.

После этого он замолчал, продолжая сжимать в руке свой бесценный но для прочих — ничего не стоящий синий камешек.

— А мой папа верил в закон, он был начальником полицейского участка — начала Лира, гномиха с тёмно-русыми волосами и ярко-голубыми глазами. — Даже когда весь Канцбург знал, что «исправительные работы» в двергийских рудниках — это смерть.

Лира резко дёрнула тряпкой по стволу, будто стирая невидимую кровь. Она стреляла из винтовки лучше всех окружающих и могла запросто попасть в глаз воробья с пятидесяти шагов.

— Мама была журналисткой. Написала статью. Про то, как Гаррук отправляет в эти шахты тех, кто не нравится власти. Без суда и следствия. — Она замолчала, прислушиваясь к эху этих слов. — Через три дня маму арестовали. И тоже без суда. Без даже формального обвинения. — Лира щёлкнула затвором. — Отец рвал на себе волосы, но его связи не помогли. Потом… он начал своё расследование и его разжаловали. Потом выгнали на пенсию. А потом… — Глаза Лиры сузились, будто она снова видела ту ночь. — Пришли гремлины. Не полицейские — именно гремлины из Следственного управления. В грязных сапогах, с ухмылками. Они даже ордер не показали.

Бренн перестал жевать хлеб. Гарт замер. Даже Агата, привыкшая к жестокостям этого мира, почувствовала, как по спине пробежал холодок.

Она резко вдохнула, вспоминая, как отец стоял в наручниках, бледный, с пустым взглядом человека, который уже понял. Как один из гремлинов, хихикая, сунул ей в руку конфету. «Не плачь, девочка. Твой папа просто уехал… надолго.»

— Меня отправили в приют «Короля Галла». — Лира бросила в костёр сосновую шишку, и пламя на секунду взметнулось выше. — Там били, морили голодом, но самое страшное… — Она посмотрела на Агату. — Там заставляли петь гимны Гарруку. И я пела. Потому что боялась.

Тишина.

— А потом приехала герцогиня. Забрала меня. Дала ружьё. — Лира вдруг ухмыльнулась, но в глазах не было веселья. — И знаешь что? Я до сих пор не уверена, кого ненавижу больше — Гаррука… или себя за тот приют.

Агата хотела что-то сказать, но Бренн неожиданно протянул Лире краюху хлеба — чёрствую, жёсткую, как их жизни.

— Ешь, — пробурчал он. — Завтра драться.

Лира взяла хлеб. И впервые за этот разговор её пальцы дрогнули.

Бренн был старше всех, дворф, сын лесоруба, молчаливый великан умевший ломать ржавые трубы голыми руками. За те три года что Агата провела с ним в одной связке он не произнёс и дюжины слов. Он сидел уставившись в одну точку в костре, его широкие ладони сжимали и разжимались, будто всё ещё чувствуя вес топора. Огонь костра отражался в его маленьких, глубоко посаженных глазах, делая их похожими на тлеющие угли.

— Лес, — внезапно произнёс он, и все вздрогнули — Бренн говорил редко, и каждое его слово весило как камень.

Он потянулся к своему топорику, висевшему на поясе, и провёл толстым пальцем по лезвию.

— Мой отец был лесорубом. Мать умерла, когда я только родился. Я был сыном гильдии лесорубов.

Бренн замолчал, словно собираясь с мыслями. Гарт и Лира переглянулись — они редко слышали его связную речь.

— Гильдия… — он махнул рукой, изображая толпу. — Все вместе. Шутили. Пили. Рубили. Я смотрел.

Его лицо, обычно неподвижное, на миг оживилось — он вспомнил, как сидел у костра, слушая байки лесорубов, как смеялся, когда они поддразнивали его, обещая, что когда-нибудь он станет самым сильным рубакой в гильдии.

— Потом… — голос Бренна огрубел. — Крик. «Беги!»

Он резко сжал кулаки, и костяшки побелели.

— Отец не услышал.

Лира замерла. Гарт опустил взгляд. Агата почувствовала, как по спине пробежал холодок — она видела эту сцену: огромное дерево, медленно падающее, и человека, слишком поздно поднявшего голову…

— Гильдия плакала, — пробормотал Бренн. — А я… не мог.

Он ткнул себя в грудь, словно проверяя, жив ли ещё.

— Бригадир сказал: «Мальчишке здесь не место». Отвёз к ней. — Он кивнул в сторону, где где-то далеко был замок герцогини. Затем замолчал, уставившись в огонь. Казалось, он сказал всё, что мог. Но вдруг его рука потянулась к потрёпанным подтяжкам — единственной вещи, оставшейся от прошлой жизни.

— Иногда… — он произнёс так тихо, что остальные едва расслышали. — Иногда я всё ещё слышу, как кто-то кричит: «Беги!»

И тогда все поняли: Бренн не просто молчалив. Он застрял в той секунде, когда мир рухнул вместе с вековым деревом.

Этот вечер у костра был для Агаты моментом откровения. Когда хорошие друзья превратились в близких. Именно они, эти трое, теперь сидели с Агатой в амбаре, обсуждая новости про няню Марту:

— Как они могли допустить, чтобы её увезли?! — сквозь слёзы спрашивала Агата.

— У майора был приказ с королевской печатью, — утешая говорила Лира. — А эти твари из тайной полиции копают быстро. Нашли старые списки слуг дворца Дарнкров.

— Почему они её оставили там, а не отправили со мной в Хартвик? О чём думала Ортрум?

Агата сжала кулаки. Няня. Её единственная связь с прошлым. Единственный человек, который помнил, какими были её отец и мать.

— Они отвезли её в участок на Старой Мельнице, — прошептал Гарт. — Мой брат видел полицейский броневик.

— Значит, будут допрашивать, — Лира провела пальцем по лезвию ножа. — У нас есть день. Может, два.

Агата встала.

— Мы идём за ней.

Вечером подростки стояли у импровизированной карты нарисованной на земле и планировали отчаянное нападение на полицейский участок.

— Участок охраняют шесть человек, — Агата чертила план на земле палкой. — Двое у ворот, один на крыше, трое внутри. Но после полуночи смена уходит пить в трактир «Три Молота».

— А няню где держать будут? — спросила Лира.

— В подвале, — сказал Гарт. — Там всегда подвалы.

Бренн хрустнул костяшками пальцев.

Герцогиня застала их за сбором оружия. Она спешно приехала поздно вечером, кто-то из местных командиров, то ли Вейс, то ли Громак, сразу же доложили ей о настроениях Агаты.

— Вы с ума сошли?! — её голос дрожал. — Они ждут провокации! Один намёк на связь между мной и Дарнкров — и Гаррук стянет сюда все войска с фронта!

Агата застегнула ремень с пистолетом.

— Я не оставлю её.

— Тебе только пятнадцать! И ты — последняя наследница! — герцогиня схватила её за плечи. — Ты важнее всех нас вместе взятых!

Агата посмотрела ей в глаза.

— Вот поэтому я и должна идти.

За её спиной Гарт, Лира и Бренн переглянулись. Они уже решили.

Спустя годы Ортрум всё ещё возвращалась к тому решению. Запереть их? Они бы всё равно сбежали, а если бы не смогли — Агата никогда не простила бы ей смерти няни. Послать с ними полк? Это означало открыто признать свою связь с ними, и на следующий день у границ появилась бы армия Гаррука.

Объявить войну? Она была не готова. Не хватало людей, оружия, а уж тем более харвестеров и самолётов. Всё это ей обещали, но позже. Сейчас это означало верную гибель.

Оставался один вариант — отпустить их. Доверить самым надёжным слугам следить за ситуацией и вмешаться в критический момент, но так, чтобы никто не заметил.

Единственное, что утешало её тогда и утешало сейчас — она ни разу не усомнилась в их способности совершить это спасение.

Гномланд. Двергия. Деревня Старая Мельница. 2310г

Полицейский участок на Старой Мельнице знали все. Это был перевалочный пункт Следственного управления, где временно содержали политических заключённых со всего юга — краснолюдов, цвергов, дворфов и, конечно, двергов, прежде чем отправить их в рудники на окраине Двергии.

С виду участок ничем не выделялся — разве что был несоразмерно велик для крошечной деревушки. Двухэтажное здание из красного кирпича с арочными окнами, внутренним двором-плацем и автопарком, где среди обычных машин стояла одна бронированная. Высокий забор с колючей проволокой довершал картину. На входе — КПП с вооружённым часовым.

Местные могли бы запросто перелезть через этот забор — да только незачем. Внутри всё было устроено иначе: стальные решётки, камеры-коробки, выхода из которых не существовало. При этом штат участка был небольшим, а ночью и вовсе оставалось лишь двое полицейских на дежурстве.

В ту ночь на Старой Мельнице погас свет.

Ровно в 23:45 кто-то перерезал кабель, идущий от дизель-генератора.

В 23:50 Лира сняла часового на крыше тихим выстрелом из пневматики.

В 23:53 Бренн вынес дверь участка ударом плеча и взял на мушку спавшего внутри дежурного полицейского.

А в 23:55 Агата спустилась в подвал, где в луже света от её фонаря сидела няня — с разбитым лицом, но живая.

— Я знала, что ты придёшь, — хрипло сказала старуха. — В тебе столько силы, больше чем ты сама думаешь.

Сверху донёсся гудок тревоги.

— Нас обнаружили, — крикнул Гарт. — Уходим!

Глава VI. Инвесторы войны

Гномланд. Двергия. Замок Ортрум. 2310г

Дождь стучал по ставням кабинета герцогини, словно пытался выстучать код. Ортрум стояла у карты, зажав в руке донесение: «Группа Агаты атаковала участок. Няня освобождена. Потери: двое полицейских. Преследование ведётся по лесному массиву…»

Гномланд никогда не существовал в изоляции. Он занимал центральное место как на физической, так и на политической карте мира, находясь в эпицентре всех значимых событий. К западным границам примыкали гремлинские степи и архонтские пустоши, на востоке простирались владения эльфов и нибелунгов. Северные рубежи, за землями кобольдов и альвов, упирались в бескрайний океан Панталасса, тогда как на юге, за раскалёнными песками краснолюдов, возвышались хрустальные города фей и пикси. Каждая из этих стран, их правящие элиты и торговые гильдии, неизменно оказывали влияние на Гномланд — культурное, экономическое, политическое. Когда-то, два столетия назад, главными центрами силы считались Архонтский Союз и Соединённые земли Элохимов. Но после их внезапного краха, погубившего целую цивилизацию, на политической карте начали формироваться новые очаги власти.

Когда-то феи склоняли головы перед Элохимами, а нибелунги дрожали перед мощью архонтов. Но с падением древних империй цепи рабства разорвались, и оба народа устремились к собственному величию.

Феи. Эти хрупкие существа со смуглой кожей, вытянутыми пропорциями, огромными глазами и перепончатыми крыльями, свисающими от плеч, когда-то составляли единое племя с эльфами и элохимами. Тысячелетия изоляции не только отдалили фей от других рас, но и создали резкое расслоение внутри их собственного общества. Аристократические семьи, поколениями жившие в застеклённых башнях хрустальных городов, сохранили почти прозрачную, фарфоровую кожу и величественные крылья, чей размах достигал полутора метров. Они переливались на свету, как тончайший шёлк, расшитый серебряными нитями. Простолюдины же, чьи предки веками трудились под открытым небом, обладали смуглой, золотисто-коричневой кожей и скромными крыльями, едва достававшими до поясницы. Их перепонки были плотнее, грубее, приспособленные к тяжёлому труду, а не к изящным полётам в роскошных садах. Это визуальное различие стало маркером кастовой принадлежности — по одному лишь виду крыльев можно было безошибочно определить происхождение любой феи.

Фейские города, казалось, бросали вызов законам физики — эти хрустальные метрополии, парящие между небом и землей, были сотканы из света, воздуха и некоего тайного знания, утраченного другими расами. Их архитектура представляла собой визуальную поэму, где каждая строфа высекалась не пером, а резцом гениального зодчего. Основу составляли ажурные конструкции из материала, напоминавшего одновременно стекло и алмаз — прозрачные, но невероятно прочные. Здания собирались из тысяч шестигранных ячеек, повторяющих структуру крыльев самих фей. Каждая такая «сота» была жилым пространством, причем форма зданий варьировалась от идеальных сфер до стремительных спиралей, бросавших вызов гравитации. Особенно впечатляли «поющие башни» — полые внутри кристаллические структуры, которые под порывами ветра издавали мелодичные звуки, создавая вечную фоновую музыку города.

Между зданиями парили висячие сады — сложные системы платформ, где среди золотистых металлических конструкций цвели невиданные растения. Эти сады орошались с помощью «дождевых арф» — специальных устройств, превращавших утренний туман в сверкающие водяные завесы. По вечерам через сотни призм проходили последние лучи солнца, зажигая в садах тысячи радуг.

Полное отсутствие привычных улиц и переходов делало фейские города непонятными для других рас. Вместо дорог — лишь легкие мостики-паутинки между зданиями да бесконечное воздушное пространство. Крылатые обитатели передвигались сложными маршрутами, известными только им: например, «путь императрицы» через главный купол или «маршрут ткачей» по системе зеркальных галерей.

Даже самые утилитарные элементы украшались с невероятной изобретательностью. Водостоки превращались в хрустальные арфы, опорные балки — в застывшие музыкальные партитуры, а обычные дверные проемы обрамлялись витражами, изображавшими сцены из фейской мифологии.

Город постоянно менялся: некоторые здания на рассвете складывались, как цветы, другие — медленно вращались, следуя за солнцем. Это была не просто архитектура, а воплощенная в кристалле мечта о совершенстве, где каждая деталь, от громадного купола до крошечной дверной ручки, находилась в идеальной гармонии с целым. Такие города становились не просто жилищем, а продолжением самой сущности фей — столь же сложной, прекрасной и непостижимой для посторонних, как их знаменитая «крылатая музыка».

В древние времена феи создавали музыку, проводя смычком из волоса пони по краям своих крыльев. Позже они создали инструмент, воплотивший всю изящность их природы — «Иле», названный так в честь крыла. Эти инструменты, существующие в разных размерах — от крошечных сопрановых до могучих басовых, — охватывали весь спектр звучания от глубочайших вибраций до самых высоких, едва уловимых нот. Ансамбль из нескольких Иле создавал звучание неземной красоты, а полный оркестр, дополненный пастушьими рожками, свирелями и дудочками, возносил музыку до божественных высот. Такие произведения исполнялись придворными музыкантами и композиторами, чье искусство было недоступно пониманию простолюдинов. Однако с появлением граммофона эта утонченная музыка стала проникать в буржуазные салоны, где новые богачи тщетно пытались подражать аристократическому вкусу. В то время как в низких тавернах и кабаках звучала грубая, но полная жизни народная музыка, где иногда еще можно было услышать старинную традицию — игру на собственных крыльях, как делали далекие предки нынешних фей.

Поэзия фей представляла собой драгоценное наследие эпохи Элохимов — один из немногих сохранившихся древних литературных жанров. В то время как эльфийская поэзия довольствовалась простыми формами, фейские стихи достигали невероятной смысловой плотности, где каждая строфа, подобно искусно ограненному алмазу, преломляла целую вселенную чувств и образов. Истинные мастера этого искусства умели в нескольких строках запечатлеть всю полноту бытия — как древний янтарь навеки сохраняет мгновение, превращая мимолетное в вечное. Их метафоры были столь изощренны, а образы столь многогранны, что понять всю глубину этих произведений могли лишь избранные — аристократы и ученые, получившие блестящее образование и посвятившие жизнь созерцанию прекрасного. Из-за такой исключительности фейская поэзия оставалась уделом немногих. Поэтических сборников существовало так мало, что всю библиотеку этого сакрального знания можно было бы разместить в скромном шкафчике будуара знатной феи. Каждая такая книга была сокровищем, передаваемым из поколения в поколение, хранителем мудрости и красоты, недоступной простому смертному.

На землях фей осталось немало элохимских технологий — загадочных артефактов, чье назначение до сих пор оставалось тайной. Даже самые передовые ученые фейского королевства не могли сравниться с познаниями древней цивилизации. Их попытки понять уцелевшие технологии напоминали усилия племени, впервые увидевшего радиоприемник после веков охоты с копьями. Тем не менее, упорство давало плоды — шаг за шагом они постигали секреты забытых механизмов, превращая случайные открытия в оружие и инструменты новой эпохи. Феям удалось возродить элохимские боевые дирижабли и даже создать их реплики, хотя принципы их работы и вооружения оставались загадкой.

Нибелунги представляли полную противоположность — коренастые, с мощным телосложением и каменными чертами лиц. Несмотря на родство с гномами, они отличались более высоким ростом и характерной раскосостью глаз.

В отличие от воздушных хрустальных городов фей, архитектура нибелунгов была высечена из камня, стали и непоколебимой веры в функциональность. Их здания не стремились поразить воображение — они должны были выстоять под натиском времени, войны и самой природы. На западе страны, где земли уцелели после Великой войны, сохранились древние постройки, которым перевалило за пять веков. Эти сооружения, словно древние стражи, стояли, не поддаваясь ни штормам, ни осадам.

Нибелунги предпочитали сумрак, и их архитектура отражала это. Дома, даже самые скромные, уходили вглубь земли многоуровневыми подвалами, превращаясь в настоящие подземные крепости. Верхние этажи служили для повседневной жизни, но настоящая мощь этих строений скрывалась ниже — склады, оружейные, бомбоубежища, а иногда и целые подземные улицы, соединявшие дома в единую оборонительную сеть. В случае осады нибелунги могли месяцами жить, не поднимаясь на поверхность, а их враги тщетно штурмовали неприступные каменные коробки, за которыми скрывался целый подземный мир.

Современные здания нибелунгов сохранили ту же философию, лишь сменив камень на кирпич и стальные балки. Их города представляли собой строгие геометрические формы — параллелепипеды с узкими арочными окнами, словно бойницами. Декоративные элементы допускались лишь там, где они не мешали прочности: скромные колоннады у входа в Дома Гильдий, лепные карнизы на зданиях Совета Старейшин. Даже храмы, которые у других народов украшались витражами и позолотой, у нибелунгов оставались аскетичными — толстые стены, высокие своды, минимум украшений. Этот утилитаризм не был признаком бедности. Напротив, нибелунги могли позволить себе любую роскошь — их инженерные гильдии ковали лучшую сталь на континенте, а торговые дома ссужали золотом даже королей. Но они сознательно отвергали излишества, считая их слабостью. Зачем резные фасады, если они лишь собирают пыль? Зачем витражи, если они бьются при первой же бомбардировке?

Нибелунгские города проектировались как идеально отлаженные механизмы. Улицы прокладывались не для красоты, а для быстрой переброски войск. Площади служили не для праздников, а для разворота боевых харвестеров. Даже канализационные системы строились с расчётом на то, чтобы в случае осады их можно было превратить в тоннели для контратак. «Лучшее — враг хорошего». Этот принцип пронизывал всё. Разработанный триста лет назад тип крепостной стены? Его копировали во всех новых городах. Удачная конструкция моста? Её повторяли, не пытаясь «улучшить». Даже мебель делалась по проверенным чертежам — зачем изобретать новый стул, если старый и так не ломается? Их архитектура не стремилась к красоте, но в этом было своё мрачное величие. Гигантские фабричные трубы, дымящиеся над кварталами рабочих казарм. Мосты из кованой стали, перекинутые через бурные реки. Подземные вокзалы, где поезда приходили и уходили с точностью часового механизма. Это был мир, где каждый кирпич служил цели, а красота заключалась не в украшениях, а в безупречной работе инженерной мысли. И если феи строили дворцы, чтобы любоваться ими, то нибелунги возводили крепости — чтобы в них выжить.

Музыкальная традиция нибелунгов сложилась под стать их характеру — суровая, простая и функциональная. В основе её лежали мощные духовые инструменты, изначально служившие для военных сигналов и охотничьих зовов. Со временем охотничьи рога и боевые горны эволюционировали в целый ансамбль, но репертуар оставался неизменным веками — несколько древних маршей и пьес, написанных ещё в эпоху становления их государства. Эти торжественные, лаконичные мелодии звучали одинаково и на парадах, и на празднествах, отражая неизменную природу нибелунгов.

Перелом наступил, когда фейский придворный композитор, путешествуя по землям нибелунгов, услышал их духовой оркестр. Вдохновлённый, он рискнул немыслимым — соединил мощь нибелунгских медных инструментов с изысканностью фейских струнных и деревянных. Родилось звучание невиданной силы и глубины, моментально покорившее весь континент. Граммофонные записи этого необычного симбиоза разлетелись повсюду, кроме разве что глухих гремлинских пустошей. И подобно этому музыкальному прорыву, военный союз фей и нибелунгов, некогда заключённый по холодному расчёту, обрёл новую мощь и гармонию. Там, где каждый народ по отдельности был силён, их объединение создало нечто большее — силу, способную перевернуть вековой порядок вещей.

Технологии же нибелунгов уступали фейским, но инженеры добились невероятных успехов в создании двигателей внутреннего сгорания. Именно нибелунги подарили миру харвестеры — их компактные и мощные моторы быстро завоевали все развитые страны континента.

Харвестеры стали экономическим фундаментом нибелунгского государства. Эти грозные машины — от компактных одноместных экзоскелетов до гигантских шагающих крепостей — покорили все поля сражений современности. Наиболее распространёнными были модели двух типов: одноместные машины для разведки и быстрых ударов размером с одноэтажный дом, и трёхместные боевые платформы с усиленной бронёй, бывшие чуть выше двухэтажного дома. Хотя нибелунги демонстрировали и колоссальные прототипы размером в десять этажей, эти «царь-харвестеры» оставались скорее символом инженерного могущества, чем практичным оружием. Толстая броня делала стандартные модели медлительными, но практически неуязвимыми для обычного оружия. Они могли методично преодолевать укрепления, ведя непрерывный огонь из пулемётов и лёгких орудий. Особую ценность этим машинам придал король Гаррук, закупавший их тысячами, пока не наладил собственное производство реплик. Нибелунги скрежетали зубами от такого технологического пиратства, но остановить процесс уже не могли — харвестеры стали неотъемлемой частью современной войны.

Научный прогресс и производство новых видов вооружения — харвестеров, дирижаблей, сложных механизмов — требовали колоссальных ресурсов. Десять лет назад Гномланд, богатейшая ресурсами держава, буквально раздавала свои ископаемые за бесценок. Добыча полезных ископаемых составляла основу экономики страны, ее кровь и плоть. С приходом Гаррука ситуация изменилась кардинально. Осознав монопольное положение Гномланда на рынке ресурсов — ведь другие народы, привыкшие к дешевому сырью, давно забросили собственные разработки — новый правитель взвинтил цены в сотни раз. Теперь феи, нибелунги и прочие нации оказались в ловушке собственной зависимости, вынужденные покупать жизненно необходимое сырье по заоблачным ценам.

Этот экономический шантаж стал последней каплей. Терпение соседей лопнуло — феи и нибелунги заключили тайный союз. Их план был прост и коварен: расколоть Гномланд изнутри, свергнуть Гаррука, посадить в каждом регионе послушных марионеток и вернуть прежние, смехотворно низкие цены на ресурсы. Но теперь, когда заговор приближался к кульминации, в тщательно выстроенной схеме начали появляться трещины…

Три резких стука в дверь.

— Ваша Светлость, посольство прибыло.

Ортрум не успела ответить, как дверь распахнулась сама.

В комнату вошли двое. Нибелунг — полутораметровый гигант в плотной шинели и с лицом, как стальная маска. Из-под шлема выбивались пряди белых волос. И Фея — худая, высокая, почти прозрачная женщина с крыльями стрекозы касающимися пола, сложенными за спиной. Её кожа отливала синевой, а в глазах плавало что-то нечеловеческое.

— Мы знаем о провале, — прошипел нибелунг. Его голос звучал как скрежет железа. — Где наследница?

Герцогиня медленно сложила бумагу.

— Ваши информаторы работают быстро.

Фея рассмеялась — звук напоминал звон разбитого стекла.

— Наши «информаторы» видели, как твои щенки громили полицейских. Очаровательно безрассудно. Она провела пальцем по рукояти изящного кинжала висевшему у неё на поясе. — Но теперь у тебя проблема. Если девочку поймают…

— Они её не поймают, — брякнула герцогиня.

Нибелунг ударил кулаком по столу.

— Не поймают? Маска исказилась в гримасе. Король уже стягивает бронепоезда к границе нашего сектора! Если он найдёт хоть один след нашей помощи…

Тишина.

Дождь за окном внезапно стих.

Фея развернула веер из пергамента:

— У нас есть дирижабли в нейтральной зоне. И «груз» для осады. Она улыбнулась, обнажив острые зубы. — Но если наследница погибнет — весь договор сгорает.

Герцогиня вздохнула.

— Что вам нужно?

— Координаты. Нибелунг швырнул на стол странный прибор — нечто среднее между компасом и часами. — Это приведёт нас к её перстню. Только не спрашивай как.

Фея уже шла к выходу:

— О, и Ортрум? Она обернулась. — Если снова облажаешься — мы заберём твои шахты. Без компенсации.

Дверь захлопнулась.

Герцогиня осталась одна с тикающим прибором в руках.

Глава VII. Засада

Гномланд. Двергия. Деревня Старая Мельница. Полицейский участок. 2310г

Дождь хлестал по мостовой, превращая улицы в чёрные зеркала, где вспышки фонарей отражались размытыми бликами, словно жидкое золото, растекающееся по асфальту. Каждая лужа становилась искажённым отражением происходящего кошмара — в их дрожащей поверхности мелькали силуэты полицейских, перебегающих от укрытия к укрытию, их стальные каски блестели мокрыми точками в ночи. Металлический лязг затворов, резкий и безжалостный, разрезал воздух, сопровождаемый приглушёнными, хриплыми командами, которые терялись в грохоте непогоды.

Запах дождя — свежий, почти чистый — смешивался с едким ароматом машинного масла, сочившегося из перевёрнутых повозок, и горькой пороховой гарью, оседающей на языке. Этот тяжёлый, гнетущий коктейль заполнял лёгкие, заставляя учащённо биться сердце. Вода, стекая по стенам домов, вымывала из щелей вековую грязь, превращая её в бурые потоки, которые растекались между булыжниками мостовой, как кровь на поле боя.

Где-то впереди, из-за угла, донёсся резкий свист — сигнал, сразу заглушённый оглушительной очередью. Пули, словно разъярённые осы, впивались в кирпичную кладку, высекая снопы искр. Осколки штукатурки и каменной крошки осыпались на мостовую, подпрыгивая, как град. Вспышки выстрелов на мгновение освещали лица — бледные, напряжённые, с расширенными от адреналина зрачками, — чтобы в следующее мгновение снова погрузить их во тьму.

С крыши ближайшего дома сорвалась водосточная труба, с грохотом рухнув вниз и подняв фонтан брызг. Её падение походило на последний аккорд этого хаотического симфонического произведения, где ударные — это взрывы, струнные — свист пуль, а медные — крики раненых. Где-то в переулке завыла сирена броневика, её пронзительный голос терялся в лабиринте улиц, словно заблудившийся зверь. Капли, ударяясь о стальные каски, отбивали дробный ритм, словно отсчитывая последние секунды перед штурмом. Ветер нёс по улицам клочья дыма, закручивая их в причудливые фигуры, напоминающие то убегающих людей, то скелеты, танцующие в кромешной тьме.

Агата прижалась спиной к холодному кирпичному забору полицейского участка, чувствуя, как капли дождя стекают за воротник, вызывая неприятный озноб. Слева от неё, плотно прижавшись к той же стене, стояли няня Марта, Гарт, Лира и Бренн — их лица в темноте казались бледными масками, глаза блестели от дождя и напряжения. Справа — глухая стена полицейского участка, без окон, без дверей, без малейшего шанса прорваться внутрь. Перед ними — тридцать метров открытого пространства до следующего укрытия. Тридцать метров под прицелами. За спиной, по ту сторону забора, слышались грубые голоса полицейских. Майор Вурзек — Агата не знала его в лицо, но по командному тону поняла, что это именно он отдавал приказы, перемещая своих людей, чтобы плотнее сжать кольцо. Его голос звучал спокойно, почти лениво, будто он не сомневался в исходе этой облавы.

А дальше, за вторым забором — автопарк. Ворота закрыты на ночь — обычная мера предосторожности против местных угонщиков. Серые броневики выстроились в ряд, мокрые капоты блестели под дождём. Ближайший — в пятидесяти шагах от ворот. Пятьдесят шагов через убийственную зону. Капли дождя стучали по кожаным ремням, по металлическим пряжкам, по прикладам оружия. Этот монотонный звук казался отсчётом времени, отпущенного им на спасение.

«Нас окружают,» — прошептал Гарт, едва шевеля губами. Его пальцы нервно перебирали предохранитель на винтовке. Лира кивнула, её обычно насмешливый взгляд стал жёстким и сосредоточенным. Даже массивный Бренн, обычно невозмутимый, напрягся, готовясь к прыжку. Агата сжала в руке револьвер — металл был ледяным и скользким от дождя. Она знала: следующее их движение решит всё. Либо они вырвутся из этой ловушки, либо их тела будут лежать к утру в канаве, размокшие под осенним ливнем.

Агата ощущала страх всем телом — холодный, липкий, парализующий, сжимающий горло, сводящий пальцы в судорогах, заставляющий сердце биться так громко, что казалось — его слышат даже враги за стенами. Она совершила ошибку. Грубую, непростительную. Мысли метались, как загнанные звери: она подвела их всех. Герцогиню. Няню. Гарта, Лиру, Бренна. Весь Гномланд, который ждал освобождения. В голове вспыхивали яркие, пугающие картины — настолько четкие, будто это уже случилось. Она видела друзей, расстрелянных у стен участка, их тела, брошенные в канаву, как мусор. Видела няню и герцогиню, закованных в кандалы и увозимых не в рудники, нет — в Чёрную Крепость, ту самую, про которую няня шептала, что туда не попадают живыми и оттуда не возвращаются. Видела себя, стоящую на коленях перед Гарруком, а он смотрит на неё с тем же ледяным презрением, с каким когда-то смотрел на её отца.

И ради чего? Жгучая мысль прожгла сознание. Ради гордыни. Она хотела доказать, что не боится. Ради мести. Но разве няня просила её убивать? Ради иллюзии контроля. А теперь — всё рухнуло. Нянин голос звучал в памяти, словно укор: «Отвечать насилием на насилие — не наш путь. Так говорил твой отец.» Но она ответила. Двое полицейских. Их кровь на её руках. Она стала такой же, как те, против кого боролась. А самое страшное — теперь Гаррук получит всё. Повод раздавить герцогиню. Доказательства, что «террористы» — это не борцы за свободу, а убийцы. Шанс стереть имя Дарнкров из истории. И всё из-за её глупой, детской ярости. Что теперь? Бежать? Но куда? Они в ловушке. Сражаться? Их четверо против двадцати, а может и больше. Сдаться? Тогда Чёрная Крепость станет реальностью.

Но если посмотреть с другой стороны — что сделано, то сделано. Стоять на месте, опустив руки, покорно ожидая смерти — это худшее из всех возможных решений. Да, она совершила ошибку, но разве это значит, что нужно сложить оружие и сдаться? Нет. Ведь даже в самой безнадёжной ситуации остаётся шанс — нужно лишь разглядеть его сквозь пелену отчаяния.

Теперь, когда неверный шаг уже сделан, важно не паниковать, не позволять страху парализовать разум. Каждая секунда промедления может стоить жизни тем, кто доверился ей. Нужно дышать глубже, крепче сжимать рукоять револьвера, чувствовать его холодную сталь под пальцами — это якорь, возвращающий к реальности.

Няню нужно спасти, несмотря ни на что. Друзей — вытащить живыми, даже если придётся пробиваться через десятки врагов. Они ведь тоже не сдались, продолжая сражаться рядом с ней. Значит, и она обязана найти выход из этой ловушки, собрать всю свою волю в кулак и действовать. Пусть шансы ничтожны — но пока она дышит, пока сердце бьётся в груди, нельзя опускать руки. В конце концов, именно в такие моменты и проверяется, чего ты действительно стоишь.

Агата быстро анализировала ситуацию, заставляя разум работать холодно и расчётливо, несмотря на дрожь в руках и ком в горле. Патронов осталось мало — пересчитывать не нужно, и так ясно, что на полноценный бой не хватит. Позиция — хуже не придумаешь: они зажаты со всех сторон, полицейские уже окружают участок, в любой момент могут пойти на штурм. Но есть один шанс — автопарк. Если прорваться туда, можно захватить машину и уйти на ней, пока противник не опомнился. Мысль казалась безумной, но других вариантов просто не было. Полиция наверняка не ожидает такой наглости — кто же решится на открытый прорыв, когда врагов в разы больше? А значит, у них есть элемент неожиданности. Главное — действовать быстро, решительно, не давая противнику времени на организацию обороны.

Агата перевела взгляд на друзей — Гарт сжимал винтовку, его пальцы нервно постукивали по прикладу; Лира перезаряжала пистолет, губы её были плотно сжаты; Бренн стоял, прислонившись к стене, его массивная фигура казалась воплощением спокойствия, но в глазах читалась та же тревога, что и у всех. Они ждали её решения. Ждали, что она найдёт выход, как находила раньше. «Мы прорываемся к машинам,» — твёрдо сказала Агата, и в её голосе не было и тени сомнения. — «Там, у забора. Видите? Серый броневик. Доберёмся до него — уедем.» Гарт кивнул, Лира судорожно проглотила комок в горле, Бренн лишь хмыкнул — но в его хмыканье слышалась готовность идти до конца. Они верили ей. Даже сейчас. Особенно сейчас. Агата глубоко вдохнула, ощущая, как холодный воздух наполняет лёгкие, проясняя мысли. Страх никуда не делся — он сжимал грудь, заставлял сердце бешено колотиться, но теперь он стал острее, чище, превратился в топливо для действий. Они могут погибнуть. Но могут и выжить. И пока есть хотя бы призрачный шанс на спасение — они обязаны попытаться.

В правой руке Агата сжимала трофейный револьвер — подарок капитана Вейса, тяжёлый, неудобный, но смертельно опасный. Оружие лежало в ладони как кусок льда, его массивный ствол заметно перевешивал. Металл будто впивался в кожу холодными зубами, напоминая, что каждый выстрел может стать последним.

Ветер, пробирающийся между зданий, донёс обрывки звуков, сливающихся в тревожную симфонию осады: шорох грубого сукна мундиров о кирпич, когда полицейские перестраивали позиции; пронзительный скрип промокших кожаных ремней, туго стягивающих брюки и портупеи; хриплый голос сержанта, брошенный сквозь шум дождя: «Кольцо сомкнуто. Ждём сигнала.» Голос был спокоен, почти будничен — и от этого ещё страшнее. Эти люди не нервничали. Они методично, как мясники на бойне, готовились закончить начатое.

Агата перевела взгляд на револьвер. Надпись на стволе — «Смерть предателям» — поблёскивала тусклым золотом даже в этом полумраке. Ирония судьбы: теперь эти слова могли обратиться против тех, кто их выгравировал. Она провела большим пальцем по барабану, ощущая шероховатость патронов в гнёздах. Шесть зарядов. Шесть шансов. И сотни — против них. Где-то совсем близко хрустнул гравий под сапогом. Агата затаила дыхание. Они уже здесь.

Гарт резко подался вперед, всем телом напрягшись перед рывком — мышцы спины и ног сжались в тугую пружину, пальцы впились в шершавую поверхность стены. На его обветренном лице скользнула тень от ближайшего фонаря, высветив на мгновение тонкий шрам над бровью — старую отметину, о которой он так любил рассказывать нелепые истории.

Едва он показал из-за угла пол-лица, как воздух взорвался оглушительным хлопком. Пуля, просвистев в сантиметре от виска, вырвала из кирпичной кладки веер острых осколков. Мелкая каменная крошка взметнулась в воздухе, смешавшись с каплями дождя в мутную взвесь. Один из осколков чиркнул Гарта по щеке, оставив тонкую кровавую черту, из которой медленно проступили алые капли.

Он швырнул себя обратно за укрытие, прижав ладонь к свежей царапине. «Нас ждали,» — прошипел Гарт, вытирая кровь тыльной стороной руки. Глаза его сузились, высматривая в темноте опасность. «Со всех сторон по двое. И сверху тоже — с крыш стреляют.» Его голос звучал хрипло, но без тени страха, лишь с холодной констатацией факта. Они попали в западню, и теперь каждый их шаг будет даваться кровью.

Дождь смывал алые капли с его лица, растворяя их в грязных потоках, стекавших по стене. Гарт сплюнул, ощущая на языке привкус пороха и железа. «Только не говори, что мы этого не ожидали,» — пробормотал он, уже хватаясь за винтовку. Его пальцы, покрытые мелкими шрамами от старых ожогов, уверенно обхватили приклад — эти руки знали, что делать, даже когда разум кричал об отступлении.

Няня, прикрытая массивной спиной Бренна, сдавленно кашлянула, и густая алая струйка выплеснулась на поднесенный к губам платок. Кровь была неестественно яркой, почти оранжевой в тусклом свете — верный признак легочного кровотечения. Ее пальцы, покрытые старческими пятнами, судорожно сжимали окровавленную ткань, оставляя на ней отпечатки, похожие на кровавые листья. Дыхание хрипело в груди, как ветер в дымоходе, с каждым вдохом становясь все более прерывистым. Руки дрожали мелкой дрожью, но не от страха — тело больше не могло бороться с усталостью и болью.

Лира в это время прижалась спиной к грубой каменной стене, ее пальцы с заскорузлыми мозолями быстро и привычно шарили по подсумку, нащупывая патроны. Каждый снаряд для пневматики был на вес золота — гладкие, отполированные пальцами до блеска, с аккуратными насечками на гильзе. Она вставила один, затем второй — пружина затвора щелкнула с характерным металлическим звуком, масло на механизме блеснуло в свете редких вспышек выстрелов.

— Против стальных бронежилетов она бесполезна, — прошипела Лира, прижимая приклад к плечу. Но выбора у них не было.

— Ваше Высочество! — Шёпот, резкий и сдавленный, вырвался из черного зева канализационного люка. Ржавые скобы, вросшие в каменную кладку, облезли до металлической основы, оставляя на пальцах красно-коричневые следы. Из темноты поднимался пар — густой, влажный, пропитанный запахом плесени, стоячей воды и чего-то кислого, словно гниющее мясо.

В этой зловонной мгле, едва различимое в слабом отблеске уличных фонарей, появилось лицо — знакомое, несмотря на грязь и пот. Ансвард. Его густая седая борода, обычно ухоженная, теперь слиплась от дождя и пота, а капюшон плаща был насквозь промокшим, тяжело облегая плечи. Но взгляд оставался спокойным, почти невозмутимым, будто он не в смертельной опасности, а просто ждал их у трактира после долгого дня.

— Сюда!

В тот же миг с бугра, что возвышался над площадью, полетели дымовые шашки. Они ударились о брусчатку с глухим стуком, и в следующее мгновение густой белый дым заволок всё вокруг. Полицейские, только что готовые к штурму, замерли в нерешительности — видимость упала до нуля. В следующее мгновение с того же бугра ударили пулемёты — но не по подросткам, а по самим штурмовикам. Очереди прошили строй королевских полицейских, заставив их в панике рассыпаться. Кто-то упал, сражённый своими же, другие бросились к ближайшим укрытиям, беспорядочно отстреливаясь в сторону невидимого противника. Майор Вурзек, пригнувшись за повозкой, орал что-то своим подчинённым, но его команды тонули в хаосе перекрёстного огня. Лишь несколько дисциплинированных гремлинов сохраняли строй, образуя живую стену перед начальством. В этой неразберихе у команды Агаты появился шанс.

Подростки переглянулись. Гарт первым рванул вперёд, за ним — Лира, её пальцы впились в ржавые скобы люка. Агата схватила няню за руку, но та едва могла идти. Тогда Бренн, не говоря ни слова, подхватил старуху на руки, как мешок с зерном, и прыгнул в темноту вслед за остальными.

— Гранату!

Голос майора Вурзека прорвался сквозь дым, искажённый яростью. В следующее мгновение в воздухе раздался шорох — металлический корпус гранаты блеснул в свете фонарей, описывая дугу…

Но команда Агаты уже была глубоко под землёй.

Тоннель сжимал их со всех сторон — низкий потолок заставлял идти в полусогнутом положении, а узкие стены оставляли лишь полметра для маневра. По колено в ледяной жиже, смеси дождевой воды и нечистот, они пробирались вперед, и каждый шаг сопровождался противным хлюпающим звуком. Вода, отражая тусклый свет фонаря, блестела маслянистыми разводами, а ее запах — смесь плесени, гниения и нечистот — въедался в ноздри, вызывая тошноту.

Эхо их шагов, многократно усиленное акустикой тоннеля, создавало иллюзию погони — казалось, что за спиной слышны чужие шаги. Ансвард, шедший впереди, сжимал в дрожащей руке фонарь, чей желтоватый луч выхватывал из темноты фрагменты мокрой кирпичной кладки, покрытой слоем слизи и паутины. В свете мелькали тени — десятки крыс, потревоженные вторжением, метались по тоннелю, их красные глазки сверкали, как крошечные угольки, прежде чем существа скрывались в дренажных отверстиях или щелях между кирпичами. Где-то впереди слышалось монотонное капанье, а в воздухе висела тяжелая, насыщенная влагой тишина, нарушаемая лишь их прерывистым дыханием и далеким, едва уловимым гулом города над их головами.

Бренн шёл последним, тяжело дыша. Няня на его плечах стонала, её дыхание было прерывистым, но она цеплялась за сознание.

— Держитесь, — пробурчал Бренн, больше себе, чем ей.

А сверху, сквозь толщу камня, донёсся глухой хлопок — граната наконец разорвалась. Но для них это был уже просто далёкий гром.

Глава VIII. Стальные кони

Гномланд. Двергия. Деревня Старая Мельница. Полицейский участок. 2310г

Сумерки сгущались над Старой Мельницей, окрашивая всё в грязно-серые тона. Дождь продолжал своё монотонное барабанное соло по крышам и мостовой, превращая тротуары в бурлящие ручейки. Уличные фонари, едва различимые сквозь водяную пелену, мерцали как угасающие свечи, их свет дрожал в лужах, будто пытаясь убежать от самого себя.

Дымовая завеса всё ещё клубилась над площадью, образуя причудливые, почти живые фигуры — то гигантскую руку, то разинутую пасть, то расплывчатые силуэты бегущих людей. В воздухе витал едкий запах мокрой шерсти и гари, смешанный с тяжёлым ароматом вымокшего камня и ржавого металла. Где-то вдалеке глухо ухал колокол на старой пожарной каланче, его звук терялся в городском лабиринте.

Но порывистый ветер тут же разрывал эти видения в клочья, смешивая белые клубы с чёрным пороховым дымом, создавая непроглядную пелену. Осколки стекла под ногами полицейских хрустели, как тонкий лёд, а по стенам ближайших домов стекали чёрные потоки, оставляя на кирпичах причудливые узоры, похожие на предсмертные судороги. В переулках, куда не доходил свет фонарей, сгущалась абсолютная тьма, будто сам город затаил дыхание в ожидании развязки.

С бугра, где засели неизвестные стрелки, продолжали строчить пулемёты — их приглушённые выстрелы сливались в непрерывную канонаду. Трассирующие пули прошивали дымовые завесы, оставляя в них светящиеся туннели, будто невидимый художник рисовал в воздухе огненной кистью. Каждые несколько секунд раздавался резкий свист — кто-то методично перезаряжал оружие, не давая противнику ни секунды передышки.

Полицейские, застигнутые врасплох перекрёстным огнём, в панике прижались к своим укрытиям. Офицер с поседевшими висками залёг за перевёрнутым грузовиком, его дрожащие пальцы бессмысленно сжимали и разжимали пистолет. Молодой сержант спрятался за баррикадой из мешков с песком, прижимая к груди раненую руку — алые капли просачивались сквозь пальцы, смешиваясь с грязью на его мундире.

Никто не решался даже поднять голову, не то что пойти в атаку. Один из новобранцев, совсем мальчишка, попытался выглянуть из-за укрытия — тут же пуля срикошетила от камня в сантиметре от его лица, осыпав осколками. С визгом отползая назад, он наткнулся на труп товарища и замер, сжавшись в комок, словно надеясь, что земля поглотит его. Где-то в дыму раздался хриплый крик: «Санитара! Кто-нибудь, помогите!» — но никто не шевельнулся. Над этим хаосом продолжали летать пули, рисуя в воздухе свой смертоносный узор. Казалось, сама земля содрогалась от этого безумия — где-то в стороне догорал броневик, пламя лизало его искорёженный корпус, а в лужах отражались всполохи огня, создавая сюрреалистичную картину ада на земле.

Вурзек сидел на корточках за бронированной дверью полицейского фургона, его пальцы нервно барабанили по коленке. Лицо, обычно бледное, теперь покрылось красными пятнами, а маленькие глазки бегали из стороны в сторону, словно искали выход из этой ловушки. Он не был трусом, но и не любил боевые действия — его стихией были допросы, пытки, бумаги, закулисные игры.

«Чёрт, чёрт, чёрт…» — крутилось в голове.

Он оказался здесь только потому, что генерал-майор Борк лично приказал ему возглавить операцию. Вурзек даже не успел отказаться — просто получил папку с телефонограммой через посыльного. «Ближайший свободный офицер» — так это назвали. Ближайший, а не лучший. Теперь он лихорадочно перебирал варианты: отступить — и Борк разорвёт его в клочья; бросить всех в атаку — рискуя угодить в засаду и устроить бойню; ждать подкрепления — но откуда ему взяться, это же глухая провинция?

Где-то рядом упала дымовая шашка — глухой хлопок, фургон содрогнулся, и в считанные секунды густой белесый дым начал затягивать всё вокруг, как молочный туман. Клубы едкого дыма просачивались сквозь щели бронированных стен, заполняя пространство удушающей пеленой. Вурзек инстинктивно пригнулся, почувствовав, как по спине пробежал холодный пот. «Почему именно я?!» Но ответа не было. Только дым, стрельба и осознание того, что сейчас от его решения зависят жизни десятков людей. А он ненавидел такие решения.

Тем временем на другом конце полицейского участка, в тени заброшенного склада, Ансвард осторожно приподнял канализационный люк, оставив лишь узкую щель. Его закалённые в сотнях операций глаза быстро осмотрели периметр: пустая автостоянка, освещённая редкими фонарями, брошенные полицейские машины. Ни души.

«Чисто», — прошептал он, и тяжёлый чугунный люк с глухим скрипом открылся полностью.

Один за другим, кряхтя и потирая ушибленные бока, члены группы выбирались наружу. Бренн, вылезая последним, бережно передал наверх обессиленную няню. Воздух здесь, несмотря на запах бензина, проха и машинного масла, казался сладким после канализационной вони.

Пока остальные отряхивались и приходили в себя, Ансвард бесшумно двинулся между рядами машин, проверяя каждую. Все двери оказались заперты — видимо, полицейские успели закрыть технику на ночь.

Его внимание привлёк массивный броневик «Гризли» — настоящая стальная крепость на колёсах с пулемётной башней. Ансвард обошёл машину, оценивающе хмыкнул, затем достал из внутреннего кармана кожаную связку с десятками отмычек. Его пальцы, покрытые шрамами от старых ожогов, работали с ювелирной точностью. Через тридцать секунд раздался щелчок, и дверь водителя тихо отворилась.

«По местам», — кивнул он остальным.

Группа быстро рассредоточилась: Агата устроилась на переднем сиденье, Бренн и няня залезли в кузов, Гарт устроился на заднем сиденье, рядом с боковым люком, а Лира, загоревшись глазами, моментально вскарабкалась к пулемётной установке.

«Всю жизнь мечтала!», — прошептала она, с детским восторгом обхватывая рукоятки орудия. Её пальцы бережно проверили механизм заряжания, нащупали предохранитель. В темноте её глаза блестели, как у кошки, поймавшей мышь.

Ансвард резко повернул ключ зажигания, и мощный дизельный двигатель броневика взревел, как разъярённый зверь. Гулкий рёв разнёсся по всей округе, перекрывая на мгновение даже звуки перестрелки.

Вурзек, услышав этот звук, моментально понял, что произошло. Его лицо исказилось от ярости.

«На штурм, в атаку!» — завопил он, выскакивая из-за укрытия и размахивая пистолетом.

Полицейские, уже измотанные перестрелкой, под градом пуль с бугра бросились во внутренний двор участка. Они бежали, спотыкаясь, падая, некоторые тут же получали ранения — но страх перед гневом начальства гнал их вперёд.

Ворвавшись во двор, штурмовики застыли в растерянности: перед ними был лишь пустой плац, усыпанный гильзами.

И в этот самый момент…

С оглушительным грохотом ворота автопарка взлетели на воздух. Огромный броневик «Гризли» — настоящая стальная махина весом в восемь тонн — вырвался наружу, сминая металлические створки, как бумагу. Несколько штурмовиков едва успели отпрыгнуть в стороны, один из них упал, больно ударившись о бетон.

С башни броневика раздалась очередь. Лира, сжимая рукоятки пулемёта, вела огонь поверх голов — она не хотела убивать, но нужно было дать понять, что шутки кончились.

Трассирующие пули прочертили в воздухе огненные линии, ударив по стене над головами полицейских. Оштукатуренная кладка рассыпалась, осыпая их градом обломков.

Этот демонстративный выстрел подействовал лучше любых слов. Полицейские, ещё секунду назад застывшие в нерешительности, бросились врассыпную — кто за машины, кто в здание, а самые расторопные просто плюхнулись на землю, закрывая головы руками.

Броневик между тем набрал скорость, его мощные колёса разбрасывали гравий, когда он выруливал на главную дорогу. Вурзек, весь в пыли, поднялся на одно колено и в ярости выстрелил вдогонку — но пули лишь чиркнули по бронированному корпусу, оставив едва заметные царапины. «Гризли» исчез в ночи, оставив после себя только клубы дизельного дыма и полный хаос на полицейском участке. Майор Вурзек, весь трясясь от бешенства, метался между укрытиями, как загнанный зверь. Его голос, хриплый от крика, разрывал воздух:

«Первая группа — на машины и в погоню! Вторая — в автопарк, заводить технику! Быстро, черт вас подери!»

Но вместо слаженных действий начался настоящий хаос. Штурмовики, деморализованные неожиданным поворотом событий, путались под ногами, натыкались друг на друга. Одни бежали к уже разогретым машинам, другие метались в поисках ключей от стоящих на автостоянке броневиков. Всё это сопровождалось непрекращающимся свинцовой канонадой с бугра — пулемётные очереди методично прошивали двор, заставляя полицейских снова и снова бросаться на землю.

«Третья группа — обойти бугор с фланга и уничтожить этих гадов!» — рявкнул Вурзек, указывая направление трясущейся от ярости рукой.

Десять бойцов, пригибаясь, двинулись в обход. Но едва они скрылись за углом здания, как пулемёты внезапно замолчали. Воцарилась зловещая тишина, нарушаемая только тяжёлым дыханием оставшихся во дворе полицейских.

Когда штурмовики, осторожно перебегая от укрытия к укрытию, наконец добрались до пулемётной позиции, их ждал неприятный сюрприз. На земле валялись лишь пустые гильзы да несколько брошенных магазинов к пулемётам. Ни следов ботинок на сырой земле, ни окурков, ни даже намёка на то, что здесь вообще кто-то находился.

«Да они… как призраки…» — пробормотал один из бойцов, бессознательно прикрывая открывшийся от изумления рот.

Вурзек, получив донесение, в бешенстве пнул ближайшее ведро. Всё это было слишком чётко спланировано — отвлекающий манёвр, безупречная маскировка, точное знание местности. Кто-то явно хорошо подготовился к этой операции.

А броневик с беглецами тем временем уже исчезал в лабиринте городских улиц…

Разъяренный майор, с перекошенным от бешенства лицом, в последний момент впрыгнул на подножку уже трогавшейся машины. Его мундир был в грязи, фуражка потеряна где-то в давке, но глаза горели холодной яростью. «Гони за ними! На полной скорости!» — прохрипел он, вваливаясь в салон.

Дорога после ливня превратилась в настоящее испытание — глинистая почва размокла, превратившись в скользкую кашу. Броневики, управляемые растерянными и неопытными водителями, вели себя как дикие мустанги — их заносило на поворотах, они скользили и разворачивались волчком.

Две машины сразу же вылетели в придорожные кюветы с жалким скрежетом металла. Одна перевернулась на бок, и беспомощно замерла, выпуская клубы пара из пробитого радиатора. Другая увязла в грязи по самые оси — штурмовики высыпали наружу и безнадежно толкали машину, которая лишь глубже закапывалась в жижу.

Остальные преследователи двигались черепашьим шагом, водители в поту сжимали руль, боясь нажать на газ. Лишь два броневика с бывалыми механиками за рулем сумели вырваться вперед. Их колеса с ревом разбрасывали грязевые фонтаны, когда они начали сокращать дистанцию с убегающим «Гризли».

Вурзек, прилипший к лобовому стеклу своего броневика, скрипел зубами. «Быстрее, черт возьми! Они уходят!» — орал он, хотя прекрасно видел, что его водитель и так выжимает из машины максимум. Каждый поворот был пыткой — тяжелые броневики норовили сорваться в занос, и лишь чудом оставались на дороге.

Где-то впереди, сквозь завесу дождя, мелькали красные габариты «Гризли» — так близко и в то же время недостижимо…

Броневик, преследуемый десятком полицейских машин, нёсся по лесной тропе, оставляя за собой шлейф дыма. Агата, сидя на переднем сидении, кричала сквозь грохот мотора:

— Куда мы едем?!

— В ад, если повезёт! — Ансвард, сидевший за рулём, рванул штурвал вправо. Сзади раздался взрыв — кто-то запустил ракету из гранатомёта.

Агата улыбнулась, ловко перезарядила пистолет, откинула боковой люк броневика и открыла прицельный огонь по колёсам преследующих полицейских машин. В это время Лира продолжала поливать преследователей огнём из станкового пулемёта.

— Их слишком много!

Ансвард, стиснув зубы, выкручивал руль до упора, пытаясь удержать многотонную махину на размытой дороге. Броневик скользил, рычал двигателем, выплевывая из выхлопной трубы клубы черного дыма.

— Лира! Сколько их? — крикнул он, не отрывая глаз от дороги.

Лира, стоя в пулеметной башне, с диким восторгом оглядывала погоню. Её волосы, выбившиеся из-под кожаного шлема, развевались на ветру, смешиваясь с брызгами дождя и пороховой гарью.

— Три броневика и две легковушки! О, мамочки, они нас очень любят! — засмеялась она, хватая рукояти пулемета.

Первая очередь прошила ночь трассирующими пулями. Оранжевые линии прочертили путь к ближайшей полицейской машине. Стекло кабины рассыпалось, и машина резко свернула в сторону, врезаясь в придорожный столб. Из распахнутых дверей вывалились двое полицейских, кувыркаясь по грязи.

«Попался, гад!» — торжествующе завопила Лира.

Но ответный огонь не заставил себя ждать. Пули забарабанили по броне, как град по крыше. Один выстрел прозвучал особенно близко — с визгом рикошетив, пуля оставила глубокую царапину в сантиметре от головы Лиры.

«Чёрт!» — инстинктивно пригнулась она, но уже через секунду снова вцепилась в пулемет. «Ну-ка, попробуйте еще раз!»

В кузове броневика Гарт рылся в найденном арсенале. Его пальцы наткнулись на что-то тяжелое — сумка с гранатами!

«Бренн! Люк!» — крикнул он, вытаскивая первую гранату.

Бренн, не говоря ни слова, откинул боковой люк. Ледяной ветер с дождем ворвался внутрь. Гарт выдернул чеку зубами и швырнул гранату под колеса ближайшего преследователя.

Взрыв разорвал ночь оглушительным грохотом. Первая полицейская машина подпрыгнула, как игрушечная, и перевернулась через капот, рассыпая искры. Вторая не успела затормозить — лобовое столкновение, визг металла, взрыв бензобака. Огненный шар осветил всю округу.

«Еще одна!» — завопил Гарт, уже размахивая второй гранатой.

Но третий броневик, объехав горящие обломки, продолжал преследование. Из его люка высунулся пулеметчик. Очередь прошила воздух, несколько пуль с визгом впились в броню «Гризли».

«Ах ты ж…» — проворчала Лира, разворачивая свой пулемет. «Давай, красавчик, покажи мордашку!»

Длинная очередь из «Громовержца» буквально срезала полицейского пулеметчика. Тело рухнуло на крышу, а затем свалилось под колеса собственной машины. Броневик резко затормозил, потеряв управление, и съехал в кювет, перевернувшись на бок.

На дороге показался броневик Вурзека. Майор, высунувшись по пояс из люка, орал что-то своему водителю, размахивая пистолетом.

«Гарт! Подкинь им подарок!» — крикнула Лира, указывая на преследователя.

Гарт уже держал последнюю гранату. Он подождал, пока «Гризли» войдет в поворот, и швырнул смертоносный груз прямо под колеса броневика Вурзека.

Взрыв подбросил машину в воздух. Она перевернулась дважды, прежде чем врезаться в дерево. Дверь отлетела, и из салона вывалился окровавленный водитель. Вурзек выбрался следом — в окровавленном кителе, с рассеченной бровью, но живой.

«Черт! Черт! ЧЕРТ!» — его крик терялся в реве двигателя «Гризли», уходящего в темноту.

Лира, высунувшись из башни, послала ему воздушный поцелуй. «Спокойной ночи, сладенький!»

Броневик набрал скорость, оставляя позади хаос перевернутых машин, горящие обломки и обезумевших от ярости преследователей. Дождь постепенно смывал следы кровавой гонки, а «Гризли» исчезал в ночи, увозя свою добычу — свободу.

Бренн, сидевший рядом с няней, вдруг ткнул пальцем вперёд:

— Мотоцикл!

На тропе перед ними был дверг в плаще с капюшоном, верхом на мотоцикле — это был сержант Громак, один из тренеров Агаты из деревни Хартвик. Он размахивал фонарём с красным стеклом. На боку мотоцикла был пристёгнуты пулемет и дымовая ракетница.

Броневик заскрежетала тормозами.

— Вы обманули смерть, но она вас догонит, — Громак бросил в салон свёрток с картой. — Через горы. Там нейтральная зона — ни королевские, ни наши.

— А герцогиня? — Агата схватила его за рукав.

— Ждёт вас у Чёрных Водопадов. Он отступил в тень. — Если доберётесь.

— А где Вейс? — спросил Ансвард уже отъезжая.

— Остался нас прикрывать на бугре, — ответил Громак, но его голос уже звучал отдаляющимся эхом. С этими словами он завел мотоцикл, и железный конь с ревом умчался в лесную чащу, оставив за собой лишь клубы сизого дыма и треск ломающихся веток.

Сзади броневика, сквозь дым, уже вырисовывались силуэты трёх полицейских броневиков. Ансвард вдавил педаль газа в пол.

Глава IX. Железный гнев

Гномланд. Канцбург. 2310г

Гаррук стоял у высокого окна в своем кабинете во дворце Гаррукшлоссе. За массивными стеклами раскинулась столица — теперь уже его столица, его империя. Но даже сейчас, спустя годы после переворота, он видел не величие, а наследие слабости. «Мой жалкий брат… Фридрих правил как торговец, а не король. Раздавал ресурсы Гномланда за бесценок — феям, нибелунгам, всем, кто сладко улыбался и называл его «великодушным». А что получил взамен? Ничего. Ни одного научного прорыва. Ни одной новой технологии. Ни одной выигранной войны. Города не росли, а ветшали. Фабрики не строились — вместо них множились лавки перекупщиков, скупающих гномью сталь и уголь, чтобы перепродать втридорога. Даже армия была жалкой пародией на ту, что когда-то громила орды гремлинов при их прадеде. Мы превратились в дойную корову. В сырьевой придаток для тех, кто смеялся у нас за спиной.

Гаррук сжал кулаки. Он это исправил.

Переворот, казни, железные законы — всё это было не жестокостью, а необходимостью. Страна, которую он получил, была больна, и лишь огонь войны мог очистить её от гнили. То, что я сделал — это был единственный выход. Теперь Гномланд снова ковал сталь, а не просил милостыню. Теперь его бронепоезда и харвестеры заставляли соседей дрожать. Теперь никто не смел называть гномов жалкими торгашами.»

Он повернулся к портрету прадеда — короля-строителя, поднявшего страну из руин Великого Коллапса сто пятьдесят лет назад.

В те годы Гномланд представлял собой жалкое зрелище — десятки враждующих кланов, вооружённых ржавыми алебардами и самодельными арбалетами, вырезали друг друга за клочок плодородной земли или право собирать налог у переправы. Города-крепости, оставшиеся от эпохи архонтов, превратились в рассадники болезней и бандитских шаек. В долинах царил закон сильного: сегодня ты возглавляешь союз племён, завтра твой череп украшает частокол перед воротами бывших соратников.

Особенно кровопролитной была «Война трёх молотов» — три поколения цвергских кланов Великих Кряжей и Бездарных Утёсов выясняли, кому достанется контроль над высохшим руслом реки, где когда-то добывали золото. В ход шло всё: отравленные колодцы, подкупленные наёмники, ритуальные убийства шаманов. Когда в 2157 году отряд Леопольда вошёл в долину, они нашли лишь выжженные деревни да детей-сирот, жующих кожаные ремни у развалин кузницы.

Сам Леопольд тогда правил крошечным княжеством Громовой Утёс — клочком земли между двумя горными хребтами. Но в отличие от соседей, он тратил казну не на пиры и украшения, а на учёных и инженеров, изучавших архивы архонтов. Когда в руинах подземного хранилища нашли чертежи «огненных труб» — примитивных пушек доступных для изготовления в тех условиях — судьба раздробленных земель была решена.

За три года Леопольд объединил под своим знаменем сначала все племена гномов, затем — голодающих цвергов центральных долин. Его «Железный Легион», вооружённый первыми образцами огнестрельного оружия, прошёл по землям враждующих кланов как карающий механизм. Одни вожди сдавались после первого залпа по деревянным стенам их крепостей. Других пришлось принуждать силой.