Бесплатный фрагмент - Гнев реки

Глава 1. Тень Фив

Рынок поглотил Аменхотепа.

Он стал еще одним безликим силуэтом в дрожащем свете сальных плошек, еще одной парой запыленных сандалий, шаркающих по усыпанной финиковыми косточками земле. Ночь дышала зноем. Жар, накопленный камнем за долгий день под оком нового бога, теперь сочился из стен, смешиваясь с теплом сотен сгрудившихся тел. Аменхотеп двигался в этом плотном потоке, плечи его были напряжены под грубым льном торговца благовониями, ладони пусты.

Он не продавал ничего. Он покупал. Слухи.

Фивы изменились. Город кашлял пылью новых строек и старой нищеты. У храмов Амона, чьи колоссы теперь казались сиротами, побирались жрецы низшего ранга, их бритые головы покорно склонялись перед патрулями меднокожих солдат фараона. Новый бог, Атон, был ревнивым богом. Он требовал золота, а золото требовало сильных рук. И вот руки, что раньше держали резец или кисть, теперь сжимали копья.

Взгляд Аменхотепа скользнул по тощей фигурке мальчишки, жадно черпавшего пригоршней мутную воду из трещины в каменной плите. Что-то внутри мужчины натянулось до звона.

Черная вода. Не речная, а та, что приходит со стен, ревущая, голодная. Крик, который тонет в шуме рушащихся балок. Крошечная рука, выскользнувшая из его собственной…

Он моргнул, отгоняя наваждение. Образ утонул в реальности, оставив после себя лишь горький привкус на языке. Мальчишка уже исчез, нырнул в толпу. У каждого своя жажда. Жажда Аменхотепа была иной. Она вела его сквозь галдящую толпу, мимо фокусника, выдыхавшего в воздух жидкий огонь, мимо слепой старухи, качавшей головой в такт несмолкаемому бормотанию.

Вот они.

Трое. Их жреческие одежды из отбеленного льна сияли даже в скудном свете, чистые и неоскверненные грязью рынка. Стояли чуть поодаль от основной толпы, у лавки с медной посудой, но не смотрели на товар. Их глаза были холодны, а выдержка выдавала людей, привыкших к прохладе храмовых залов, а не к этой уличной душегубке. Самый высокий, с лицом, словно высеченным из песчаника, медленно повернул голову. Его взгляд впился прямо в Аменхотепа.

Они не прятались. Они ждали.

Мужчина замер на мгновение, давая понять, что заметил. Затем, не меняя темпа, он продолжил свой путь, сворачивая в узкий проулок между лавками. Глухой тупик, заваленный битыми кувшинами. Тишина здесь казалась плотной, почти осязаемой после рыночного гвалта.

Шаги за спиной. Неторопливые, уверенные.

Аменхотеп не обернулся. Он провел пальцами по шершавой стене, ощущая въевшийся в камень жар.

— Река становится беспокойной, — произнес голос позади. Низкий, безэмоциональный. Голос того самого жреца. — Старые русла пересыхают, а новые несут лишь ил.

— Реки всегда текут, — ровно ответил Аменхотеп, все еще глядя в стену.

— Но не всегда несут жизнь. Фараон играет с потоком, который ему не понять. Он запер сердце Нила в своей сокровищнице и думает, что подчинил его.

Наконец Аменхотеп обернулся. Свет из главного прохода выхватывал из темноты надменное лицо жреца. Два его спутника остались в тени, молчаливые стражи.

— Даже священная птица умирает в клетке, — сказал жрец. Его губы едва шевелились. — Она должна быть освобождена. Человеком, который умеет ходить в тени. Человеком, у которого есть свои счеты с этой рекой. И с тем, кто возомнил себя ее хозяином.

Он сделал шаг вперед.

— Нам нужен ключ от сокровищницы. Нам нужен вор.

***

Храм поглотил звуки города целиком.

Одно нажатие на неприметный камень в стене, тихий скрежет, и проулок с его битыми кувшинами исчез. Прохладное дыхание подземного мира омыло лицо Аменхотепа. Воздух здесь был неподвижным, древним, словно запечатанным веками молитв. Жрец вел его по коридору, такому узкому, что плечи почти касались гладко отшлифованных стен. Единственным источником света был факел в руке одного из молчаливых спутников, его пламя вырывало из мрака барельефы забытых ритуалов.

Они вошли в небольшую комнату без окон. Дверь за ними закрылась с глухим стуком камня о камень, отсекая последний отзвук шагов. Тишина. Не рыночная, временная, а абсолютная, давящая. Где-то далеко, словно из другого мира, доносился едва различимый гул — монотонное пение из главного зала святилища.

Комната была почти пуста. В центре стоял стол из черного диорита, его поверхность отражала колеблющееся пламя факела. На столе лежал развернутый свиток папируса, прижатый по краям двумя золотыми слитками.

Жрец, чье лицо теперь было ясно видно в свете огня, обошел стол. Линии на его лице были резкими, словно прочерченными резцом скульптора. Он указал на свиток.

— Здесь, — его голос был ровным и тихим, но заполнял собой все пространство. — Дворец фараона. Его новая сокровищница в Ахетатоне. В плане отмечены патрули, посты, слабые места в стенах. Все, что может понадобиться.

Аменхотеп подошел ближе, но смотрел не на карту. Его взгляд был прикован к золоту. Слитки были тяжелыми, массивными. Достаточно, чтобы купить небольшое судно и уплыть к дальним морям, забыв имя фараона, имя Атона и даже свое собственное.

— Что это? — спросил Аменхотеп, его голос прозвучал хрипло в мертвой тишине. — Какая-то реликвия? Очередная статуя, которой нужно поклоняться?

Взгляд жреца стал тяжелым, как диоритовая плита стола.

— Это сила. То, что фараон зовет «Сердцем Нила». Он верит, что этот артефакт дарован ему Атоном. Верит, что он позволяет говорить с рекой, усмирять ее гнев или обрушивать его на неугодных. Он использует его, чтобы держать Египет в страхе.

— И вы хотите забрать у него эту игрушку, чтобы играть в нее самим.

Уголки губ жреца едва заметно дрогнули, но это не было улыбкой.

— Мы хотим восстановить Ма'ат. Порядок. Вернуть богам то, что принадлежит богам.

Аменхотеп перевел взгляд на карту. Линии и символы. Жизни стражников, превращенные в знаки на папирусе. Он не верил в Ма'ат. Порядок был иллюзией. Он видел, как настоящий порядок — стена дома, объятия семьи — смывается черной водой за несколько ударов сердца.

— Это не все, — продолжил жрец, почувствовав его молчание. — Артефакт защищен не только стенами. Чтобы управлять им, нужен ключ. Ритуальный кинжал, который фараон считает простой безделушкой и носит при себе. Его нужно забрать тоже.

Еще одно осложнение. Еще одна цена.

— Карта, кинжал, — Аменхотеп медленно кивнул, его глаза снова остановились на золоте. — У всего есть цена. Какова моя?

Жрец проследил за его взглядом.

— Эти слитки — задаток. Столько же ты получишь, когда «Сердце Нила» и ключ будут здесь, в этом храме.

Аменхотеп протянул руку и провел пальцами по гладкой, тяжелой поверхности золота. Холодный металл. Настоящий, понятный. В отличие от богов, порядка и обещаний жрецов.

— Я сделаю это, — сказал он, убирая руку. — Но не ради вашего порядка и не ради ваших богов. Только ради этого.

Он поднял глаза на жреца. Взгляд мужчины был прямым и пустым. Жрец молча кивнул. Сделка была заключена.

***

Золото лежало тяжелым, успокаивающим грузом в мешочке у пояса. Свиток папируса, свернутый в тугой цилиндр, был спрятан под туникой. Аменхотеп выскользнул из того же каменного шва, что и впустил его, и снова окунулся в остатки рыночной суеты. Толпа редела, торговцы сворачивали свои лавки. Ночь становилась глубже.

Он не пошел прямо. Чутье, отточенное годами жизни в тени, было тоньше волоса. Оно натянулось почти сразу.

Не звук. Не тень. Ощущение.

Словно воздух за спиной уплотнился. Словно кто-то отмерял его шаги своими. Аменхотеп замедлил ход у лотка с сушеной рыбой, сделал вид, что выбирает. Краем глаза он уловил движение в глубине переулка напротив. Две фигуры, замершие в тот же миг, что и он. Не жрецы. Осанка была иной — жесткой, военной.

Проверка.

Аменхотеп резко свернул в узкую щель между домами, уводящую прочь от главных улиц. Здесь царил мрак. Шаги за спиной ускорились, уже не таясь. Четкий, размеренный топот сандалий по утоптанной земле. Трое. Быстрые.

Бежать по земле было ловушкой. Лабиринт, в котором они его зажмут.

Взгляд мужчины метнулся вверх. Стена из необожженного кирпича, щербатая, испещренная трещинами. Выступ. Еще один. Доступно. За несколько ударов сердца Аменхотеп уже был наверху. Он перекатился через край плоской крыши, вжимаясь в теплую, пыльную поверхность. Город раскинулся под ним, лоскутное одеяло из крыш и черных провалов дворов под холодной луной. Его территория.

Снизу донеслись гортанные выкрики. Они не отступили.

Тяжелое сопение, скрежет металла о камень — один из стражников карабкался следом. Аменхотеп уже был на ногах. Он не бежал — он летел. Легкий, почти бесшумный бег по краю одной крыши, мощный толчок, и короткий полет через черноту переулка. Приземление на другую сторону — мягкое, на полусогнутые ноги, почти не издав звука. Стая голубей, спавшая у дымохода, испуганно захлопала крыльями, взмыв в ночное небо серебристым облаком.

За спиной раздался грохот и ругательство — преследователь был не так ловок.

Но они были упрямы. Две другие тени уже появились на соседних зданиях, отрезая пути к отступлению. Начался танец. Прыжок на покатую крышу пекарни, скольжение вниз по глиняным плитам, цепкие пальцы, находящие опору в последнюю секунду. Рывок вверх, на стену следующего дома. Мир превратился в череду уступов, провалов и расстояний, которые мозг просчитывал за мгновение до того, как тело совершало движение.

Он обогнул большой глиняный купол зернохранилища и замер.

Прямо перед ним, на краю крыши, стояла одинокая фигура. Женщина. Ее силуэт был тонок, закутанный в темный плащ с накинутым на голову капюшоном. Она смотрела вниз, на улицу, словно ища путь к спасению, но путь был отрезан. Ее загнали в тот же тупик, что и его.

В тот же миг на крыше напротив возник один из преследователей. Медь его наручей тускло блеснула в лунном свете. Он приготовился к прыжку.

Женщина обернулась, увидела его, затем Аменхотепа. В ее глазах, сверкнувших из-под капюшона, плеснулся ужас. Она отшатнулась назад, отступая от обеих угроз. Пятка ее сандалии соскользнула с осыпающегося края крыши. Короткий, сдавленный вскрик.

Время растянулось, стало вязким.

Аменхотеп не думал. Тело среагировало само. Два шага, выпад. Его рука мертвой хваткой вцепилась в ткань ее плаща на предплечье. Рывок был таким сильным, что женщина, потеряв равновесие, рухнула на него. В тот же миг мимо ее лица со злым шелестом пронесся дротик и вонзился в глиняную стену за их спинами, мелко вибрируя.

Они лежали на пыльной крыше. Сердце Аменхотепа гулко билось о ребра. Не от погони. От неожиданного, чужого тепла и тяжести в его руках. Преследователи приближались.

***

Не было времени на раздумья. Топот сандалий по крыше напротив становился громче. Рука Аменхотепа все еще сжимала ее плащ, ощущая под грубой тканью тонкую кость предплечья. Женщина застыла, ее дыхание было частым и прерывистым.

Он рывком поднял ее на ноги.

— Тихо. И за мной.

Голос мужчины был низким шепотом, не терпящим возражений. Он не стал ждать ответа, подтащил ее к другому краю крыши, где тень от соседнего здания была гуще. Внизу чернел узкий провал двора-колодца. Прыжок был рискованным, но оставаться здесь — смертельным.

Аменхотеп прыгнул первым, приземлившись на груду старых циновок, выброшенных кем-то из окна. Звук был глухим, утонувшим в темноте. Он тут же обернулся и поднял руки.

— Давай!

На мгновение ее силуэт замер на краю крыши в рамке лунного света, затем она прыгнула. Он поймал ее, смягчая падение. Ее тело было почти невесомым, но удар сбил его с ног. Они снова оказались на земле, на этот раз в полной темноте, окруженные четырьмя глухими стенами. Воздух здесь был прохладнее, неподвижный. Сверху донеслись разочарованные крики. Их потеряли.

Она быстро высвободилась из его рук, отступая на шаг. Ее капюшон соскользнул, и лунный свет, пробивавшийся сверху, упал на ее лицо. Красота была такой, что на миг сбивала дыхание. Идеальные, почти нечеловеческие черты, словно у статуи из мастерской великого Тутмоса. Но в глазах ее не было холода камня. В них была жизнь, ум и только что пережитый страх.

— Ты спас меня, — произнесла она. Голос был мелодичным, но твердым, привыкшим повелевать.

— Ты была на пути дротика, — ответил Аменхотеп, поднимаясь на ноги. Он отряхнул с туники пыль. Золото у пояса приятно звякнуло. — А до этого — на моем пути.

Ее брови удивленно изогнулись. Она явно не привыкла к такой прямоте. Взгляд женщины скользнул по его фигуре, оценивая.

— Ты двигаешься, как тень. Говоришь, как человек, которому нечего терять. — Она сделала паузу, ее глаза остановились на его руках. — И руки твои… не похожи на руки торговца.

Аменхотеп молчал. Он смотрел на нее, и мысль о том, что такая женщина может делать одна ночью в опаснейших трущобах Фив, назойливо стучала в висках. Эта мысль была опаснее любых преследователей. Она была осложнением, которого он не мог себе позволить.

Женщина, казалось, прочла что-то в его молчании. Она сделала шаг назад, в самый темный угол двора, где чернота казалась не тенью, а проемом.

— Удача сопутствует смелым, — тихо сказала она, и в ее голосе прозвучала нотка, похожая на предупреждение. — Но она же и слепа. Будь осторожен.

Мгновение — и ее силуэт растворился. Не убежал, а именно исчез, словно поглощенный стеной. Аменхотеп шагнул было следом, но уперся в холодный, сплошной камень. Он остался один в тишине двора.

Мужчина провел пальцами по своему предплечью, там, где все еще ощущалось фантомное тепло ее руки. Затем его ладонь легла на свиток, спрятанный под туникой.

Красота. И опасность. Часто это одно и то же.

Глава 2. Запретная встреча

Солнце било в глаза.

Не то привычное, золотистое солнце Ра, что веками согревало берега Нила. Это было другое солнце — яростное, ослепляющее, требовательное. Солнце Атона. Его лучи отражались от белых известняковых плит нового храма, заставляя воздух дрожать и плавиться. Аменхотеп, прищурившись, двигался в потоке паломников. Его вчерашний наряд торговца сменился на простую льняную набедренную повязку и грубую накидку, лицо было полускрыто краем ткани, как у многих, пришедших издалека.

Новый храм не имел крыши. Вместо прохладных, таинственных залов, где обитали тени старых богов, здесь был огромный двор под открытым небом. Сотни алтарей из белого алебастра стояли ровными рядами, устремляясь к центральному возвышению. На каждом дымились благовония, но дым не задерживался, его тут же уносил ветер, словно единый бог не желал ни в чем признавать преград. Всё здесь было пронизано светом и ощущением пустоты.

Аменхотеп занял место в толпе, стараясь не выделяться. Он пришел сюда не молиться. Он пришел проверить догадку, смутную, почти безумную, которая не давала ему покоя всю ночь.

Музыка нарастала. Звон систров, глухие удары барабанов и высокий, почти неземной звук арфы. Из бокового прохода появилась процессия. Впереди шли жрецы в белоснежных одеждах, их бритые головы блестели на солнце. За ними — женщины-жрицы, их движения были плавны и выверены, как течение священной реки.

И в центре процессии была она.

Та, что стояла на краю крыши.

Теперь на ней не было темного плаща. Ее тело было облачено в тончайший, почти прозрачный виссон, перехваченный на талии широким золотым поясом. Сложная прическа, увенчанная синим головным убором в форме усеченного конуса, открывала длинную, изящную шею. Царица Нефертити. Жена фараона.

Она взошла на центральное возвышение и раскинула руки, обращаясь к небу. Голос Нефертити, усиленный акустикой двора, летел над толпой, чистый и сильный. Она говорила о Едином, о свете, что дарует жизнь всему сущему, о любви Атона, что изливается на землю Египта через его сына, фараона Эхнатона. Слова были пламенными, исполненными веры.

Но Аменхотеп видел нечто иное.

Но взгляд Аменхотепа видел иное. Идеально прямую спину царицы, напряженную, как струна. Ее пальцы, воздетые к небу в едва заметной дрожи. Пустые глаза, когда взор Нефертити опустился на толпу, и заученная улыбка — лишь маска на безупречном лице. Она исполняла ритуал. Блестяще, безукоризненно, но механически.

Проповедь закончилась. Нефертити повернулась, чтобы сойти с возвышения. И в этот момент ее взгляд скользнул по толпе. Он не искал никого, просто блуждал, но вдруг замер, наткнувшись на глаза Аменхотепа.

Всего мгновение. Узнавания не было. Не могло быть. Но что-то в ее взгляде изменилось. Легкое, почти неуловимое замешательство промелькнуло на лице царицы, прежде чем она снова обрела царственное спокойствие и продолжила свой путь.

Аменхотеп медленно опустил голову, сливаясь с молящейся толпой. Его догадка подтвердилась. И ситуация только что стала бесконечно сложнее.

Когда ритуал закончился, и толпа стала расходиться, он заметил, как одна из служанок царицы, молодая девушка, отделилась от процессии и направилась в его сторону. Она не смотрела на него, но ее путь был безошибочен. Поравнявшись с Аменхотепом, девушка, не замедляя шага, уронила к его ногам маленький цветок голубого лотоса.

И так же тихо, как появилась, растворилась в толпе.

Это был знак. Приглашение. Ловушка? Аменхотеп поднял цветок. Его лепестки были нежными и прохладными на ощупь.

***

Сад был островом.

Искусственным, выверенным, невозможным. Резкий переход от залитого слепящим светом двора храма — и тишина. Безжалостное солнце здесь было укрощено, его лучи просеивались сквозь густую листву финиковых пальм и сикомор, ложась на дорожки из речной гальки дрожащими узорами. Воздух был прохладен. Молчание нарушал лишь мерный, убаюкивающий стук воды, капающей из медной трубки в оросительный канал.

Она стояла у небольшого пруда, затянутого листьями лотоса. Фигура в белом виссоне была единственным ярким пятном в этом царстве приглушенного зеленого света. Синий царский головной убор был снят, и ее темные волосы, собранные в сложный узел, открывали безупречную линию шеи и плеч.

Нефертити.

Она обернулась, когда Аменхотеп был еще в нескольких шагах. Не вздрогнула, не удивилась. Ждала. В ее руках покоился один-единственный цветок лотоса, такой же, как тот, что мужчина все еще сжимал в своей ладони.

— Ты далеко от рынка, ходящий в тени, — голос царицы был тихим, но в этой звенящей тишине сада он звучал отчетливо.

— Твой цветок вел меня, Великая Жена Царя, — Аменхотеп остановился на почтительном расстоянии, его тело было напряжено, готово к любой неожиданности.

— Новый бог требует открытости, — она медленно повернулась к нему лицом. Легкая, почти незаметная улыбка тронула ее губы, но не глаза. — Он требует, чтобы все было залито светом. В новом Египте не осталось теней.

— Тени не исчезают, — возразил мужчина. — Они просто становятся длиннее.

Взгляд Нефертити на миг утратил свою царственную отстраненность. В его глубине промелькнуло что-то похожее на усталость. Она сделала шаг ближе, и Аменхотеп невольно напрягся.

— Фараон, да будет он жив, здрав и могуч, видит только свет, — произнесла она почти шепотом. — Он так долго смотрит на солнце, что ослеп к тьме, которую оно отбрасывает. Он не слышит ропота в старых храмах. Не видит голода в глазах крестьян. Он слышит только голос Атона.

Ее слова были опасны. Государственная измена, произнесенная так просто, словно речь шла о погоде.

Игра. Это тест.

— А что видишь ты, Великая Царица? — спросил Аменхотеп, его голос был ровным, безразличным.

Нефертити подошла почти вплотную. Ее глаза впились в его.

— Я вижу трещины. В основании храма. В основании всего Египта. Жрецы Амона готовят заговор. Я это знаю. Но я не знаю, что именно они замышляют. Фараон не поверит мне. Для него они — лишь тени прошлого, которые развеет его свет.

Ее пальцы коснулись его предплечья. Хватка была неожиданно сильной, отчаянной.

— Ты умеешь ходить в этих тенях. Я видела. Будь моими глазами. Моими ушами. Узнай, что они задумали.

Просьба была похожа на приказ. Приказ женщины, привыкшей получать то, что она хочет. И в то же время в ее прикосновении была мольба.

Аменхотеп молчал, взвешивая каждое ее слово, каждый взгляд. Он смотрел на ее руку на своем предплечье.

— Служанка покажет тебе выход, — сказала Нефертити, внезапно отступая на шаг и вновь превращаясь в холодную, недосягаемую царицу. — Другой.

Она развернулась и пошла по дорожке вглубь сада, оставив Аменхотепа одного с тихим стуком капающей воды и цветком лотоса в руке. Он получил приглашение. Но в какую игру, он все еще не понимал.

***

Он сидел на краю низкой глинобитной стены, глядя на реку. Не на парадную, величественную реку дворцов и храмов, а на другой Нил. Труженика. Вода здесь была мутной, тяжелой от ила, а берег усеян лодками рыбаков, похожими на обглоданные рыбьи скелеты. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в цвет перезрелого граната.

Аменхотеп механически вертел в пальцах увядший цветок лотоса. Его разум работал быстро, холодно, просеивая события последних суток сквозь сито недоверия.

Жрецы. Царица. Две стороны одной игры, и обе тянут его, как веревку.

«Будь моими глазами…»

Слова Нефертити звучали в голове. Просьба? Приказ? Или искусная ловушка, расставленная женщиной, которая играет в свои, непонятные ему игры? Она говорит о трещинах в основании Египта, но сама стоит на самой вершине. Она боится жрецов, но ее муж отобрал у них все.

Он поднес цветок к лицу, коснулся увядшим лепестком щеки. Прохладная, шелковистая кожа. Как ее прикосновение.

«Узнай, что они задумали…»

Она хочет знать. Но зачем? Чтобы спасти мужа-фанатика? Или чтобы нанести удар первой?

Цинизм, привычный, как старый шрам, растекся по венам. Все они одинаковы. Жрецы, цари, военачальники. Все они видят в людях лишь фигуры на доске для игры в сенет. Он сам — лишь одна из таких фигур. Та, которую можно передвинуть в тень, а потом пожертвовать.

Вода. Всегда вода. Она дает, она забирает.

Перед глазами встала картина. Не городская стена, залитая светом. А маленький дом из ила и тростника. Смех. Руки отца, сильные, пропахшие рекой, подбрасывают его в воздух. Улыбка матери. И маленькая сестра, крепко вцепившаяся в его тунику. Их мир был маленьким, но прочным. Пока не пришла река. Не та, что кормила, а другая. Вздувшаяся. Яростная.

Он помнил рев воды, треск ломающегося тростника. Помнил, как отец кричал ему бежать, а сам пытался удержать стену, которая таяла, как песок. Помнил отчаянную хватку сестры. И помнил, как ее пальцы разжались.

Аменхотеп сжал кулак. Цветок лотоса превратился в жалкий, измятый комок.

Боль была старой, притупившейся, но она никуда не делась. Она была фундаментом, на котором он построил себя нового. Человека без привязанностей. Человека, который берет то, что ему нужно, и не доверяет никому.

И сейчас он сделает то же самое.

Он использует ее. Использует ее страх, ее просьбу. Он станет ее глазами и ушами, чтобы подобраться ближе. Ближе к дворцу. Ближе к фараону. Ближе к кинжалу, который был нужен жрецам. Он сыграет в их игру, но по своим правилам.

Аменхотеп разжал пальцы. Изуродованный цветок упал в пыль у его ног. Мужчина поднялся и, не оглядываясь, пошел прочь от реки, обратно в городские тени, которые уже начали сгущаться. Его цинизм был не маской. Он был его единственным щитом. И он только что убедился, что щит на месте.

***

Луна была тонким, острым серпом. Ее холодный свет едва пробивался во внутренний двор храма, оставляя большую его часть во власти глубоких теней. Храм Атона ночью был другим. Не ликующим, залитым солнцем пространством, а холодным, гулким и пустым местом. Тишину нарушал лишь шелест ветра в листьях пальм, похожий на чей-то усталый шепот.

Аменхотеп нашел себе место на верхней галерее, окружающей двор. Он лежал плашмя на каменном полу, скрытый тенью массивной колонны, и смотрел вниз. Отсюда ему был виден центральный алтарь и небольшая дверь в стене за ним — личные покои верховной жрицы. Его.

Он ждал. Терпение было его ремеслом, его оружием. Он мог часами оставаться неподвижным, сливаясь с камнем, превращаясь в часть архитектуры.

Дверь внизу отворилась беззвучно.

На площадку перед алтарем вышла Нефертити. Одна. Без служанок, без стражи. На ней больше не было ни царских одеяний, ни жреческого облачения. Лишь простое, белое платье из тонкого льна, свободно ниспадавшее до самых щиколоток. Ее волосы были распущены и темной волной струились по плечам. Босая, она казалась хрупкой и уязвимой в этом огромном, холодном пространстве.

Она не зажигала огней. Подошла к одному из малых алтарей, стоявших в стороне, в самой густой тени. Аменхотеп подался вперед, вглядываясь.

Царица опустилась на колени. Ее движения были плавными, но лишенными ритуальной выверенности. В них была усталость. Она достала из складок платья что-то маленькое. Амулет. Статуэтку. В лунном свете было не разобрать. Она поставила его на холодный камень алтаря.

Ее губы зашевелились. Она не пела гимн Атону. Это был шепот. Тихий, прерывистый, обращенный не к сияющему солнечному диску, а к чему-то древнему, темному, сокровенному. Аменхотеп напряг слух, но мог уловить лишь отдельные обрывки фраз, доносившиеся с порывами ветра.

«…укажи путь…»

«…слишком далеко… безумие…»

«…сила, что разрушит…»

«…защити Египет…»

Она молилась. Не как царица. Не как жрица. А как простая женщина. В ее шепоте не было уверенности, только страх и сомнение. Это была исповедь, обращенная к старым богам, которых ее муж приказал забыть.

В какой-то момент ее плечи поникли, и она уронила голову на сложенные на алтаре руки. Ее фигура содрогнулась. Беззвучный плач. Мгновение абсолютной, неприкрытой слабости.

Аменхотеп замер. Он был шпионом, наблюдавшим за своей целью. Но то, что он видел, не укладывалось в простую схему дворцовых интриг. Он ожидал увидеть заговорщицу, хитрую интриганку, холодную манипуляторшу. А видел женщину, раздавленную бременем, которое она несла.

Ее страх настоящий.

Эта мысль пришла неожиданно, непрошено. Она ничего не меняла в его планах. Ничего. Но что-то внутри него, какая-то зачерствевшая струна, дрогнула в ответ на ее беззвучные рыдания.

Нефертити подняла голову. Она провела ладонью по лицу, стирая следы слез. Ее спина снова выпрямилась. Она забрала свою маленькую статуэтку, спрятала ее в складках платья и, не оглядываясь, так же беззвучно вернулась в свои покои.

Двор снова опустел.

Аменхотеп еще долго лежал на холодном камне, глядя на то место, где она только что стояла. Он пришел сюда, чтобы найти ее слабость, ее тайну, чтобы использовать это против нее.

И он их нашел. Но тайна оказалась совсем не той, которую он ожидал.

Глава 3. Дворцовые шепоты

Дворец фараона в Ахетатоне не был крепостью. Он был цветком. Раскрывшимся, обращенным к солнцу, сотканным из света и воздуха. Вместо массивных пилонов — изящные колоннады. Вместо глухих стен — открытые дворы с садами и прудами. Дворец казался беззащитным. И это была самая опасная из иллюзий.

Аменхотеп вошел через ворота для слуг. Не как тень, не как вор. А как человек, у которого есть имя, пусть и вымышленное, и цель, записанная на глиняной табличке.

— Имя? — Стражник у ворот, нубиец с ритуальными шрамами на щеках, был огромен. Его копье выглядело в его руках тростинкой.

— Ка'а, — ответил Аменхотеп, протягивая табличку. — Младший писец, по рекомендации верховного жреца Атона.

Золото, полученное от жрецов Амона, творило чудеса. Часть его, переданная нужному человеку, превратилась в эту табличку и место в дворцовой канцелярии. Верховный жрец Атона, ослепленный собственным величием, не удосужился проверить рекомендацию лично.

Нубиец лениво скользнул взглядом по клинописным знакам, затем по лицу Аменхотепа.

— Канцелярия — налево после второго двора. Не слоняйся.

Мужчина кивнул и шагнул внутрь.

Мир изменился. Воздух здесь был другим — неподвижным, наполненным гулом тысяч едва слышных звуков: шелестом одежд, тихим смехом, звоном драгоценностей. Роскошь была не просто фоном. Она была оглушающей. Стены были покрыты росписями такой яркости, что резало глаза. Семья фараона — сам Эхнатон, Нефертити и их дочери — были изображены повсюду, всегда под лучами Атона, чьи длинные руки-лучи заканчивались ладонями, дарующими им жизнь.

Но за этой сияющей ширмой скрывалось напряжение. Оно читалось в быстрых, вороватых взглядах придворных. В том, как стражники держали руки на рукоятях мечей, даже когда улыбались. В том, как группы чиновников мгновенно замолкали, когда к ним приближался кто-то чужой.

Новый город, новый бог, новая знать. Люди, возвысившиеся благодаря реформам, отчаянно цеплялись за свое положение, опасаясь тех, кого они сместили. Дворец был не цветком. Он был клубком змей, греющихся на солнце.

Аменхотеп нашел канцелярию. Большая комната, наполненная десятками писцов, склонившихся над папирусами. Воздух был тяжелым от их сосредоточенного сопения. Ему указали на свободный папирусный коврик в углу. Его работа была простой — переписывать хвалебные гимны Атону. Монотонный, усыпляющий труд, идеальное прикрытие.

Он взял в руки калам, обмакнул в чернила.

«О, прекрасный восход твой на небосклоне, о, живой Атон, положивший начало жизни…»

Пальцы выводили чужие, пустые слова. Но глаза его были живыми. Они отмечали все. Кто с кем шепчется. Кто передает тайные знаки. Кто выходит из канцелярии чаще, чем того требует нужда. Он больше не был тенью. Он стал частью механизма. И изнутри механизм всегда виднее.

В дверях появился надсмотрщик.

— Все на главную площадь! Фараон, да будет он жив, здрав и могуч, желает обратиться к народу своему!

Писцы, как по команде, отложили свою работу. Аменхотеп поднялся вместе со всеми. Первый шаг был сделан. Он был внутри.

***

Толпа на главной площади дворца была огромной, но почти безмолвной. Придворные, чиновники, стража, слуги — все стояли, обратив лица к балкону Великого дворца. Солнце висело в зените, безжалостное, превращая белые плиты площади в раскаленную сковороду. Аменхотеп стоял в задних рядах, среди таких же младших писцов, его лицо было непроницаемым.

Двери балкона распахнулись.

Сначала вышла Нефертити. В полном царском облачении, в высоком синем головном уборе, она была воплощением власти и красоты. Холодная, недосягаемая, как далекая звезда. Она заняла место у одной из колонн.

Затем появился он. Фараон Эхнатон.

Он не был похож на свои изображения на стенах. Жизнь сделала его странным, почти гротескным. Он был высок, но болезненно худ. Длинное, вытянутое лицо, полные, почти женские губы и тяжелые веки, придававшие его взгляду сонное, отрешенное выражение. Его череп был неестественно вытянут, а живот выпирал из-под тонких льняных одежд. Но была в нем сила. Не физическая, а иная. Сила одержимости.

Эхнатон подошел к краю балкона и раскинул руки, словно пытаясь обнять солнце. Он не кричал. Он говорил. Его голос был негромким, но обладал странной, гипнотической силой, он проникал в самую душу.

— Я видел его! — произнес фараон, и толпа всколыхнулась. — Ночью. Во сне. Атон пришел ко мне. Не в образе сокола или быка, как лгали старые жрецы! Он пришел как чистый свет! Как истина!

Его глаза горели. Это не было речью правителя. Это была проповедь пророка.

— Он сказал мне: «Сын мой! Ты очистил землю Египта от скверны многих имен! Ты построил для меня город света! Но тени еще цепляются за сердца людей!»

Аменхотеп слушал, и по его спине пробежал холодок. Безумие фараона было притягательным. Оно было искренним. Этот человек верил в каждое свое слово. Он не был циничным манипулятором. Он был фанатиком. И оттого — вдвойне опаснее.

Взгляд Аменхотепа скользнул в сторону, на военачальников, стоявших плотной группой у подножия балкона. Их лица были каменными. Но один из них…

Хоремхеб. Глава армии. Человек с массивной челюстью и глазами-буравчиками, которые, казалось, видели все. Он стоял неподвижно, сложив мощные руки на груди, и внимал речи фараона, как и все. Но в тот момент, когда Эхнатон произнес фразу о тенях, цепляющихся за сердца, уголок губ Хоремхеба дрогнул.

Это не была улыбка. Не ухмылка. Это было мимолетное, почти невидимое движение, полное такого ледяного презрения, что Аменхотеп почувствовал его даже на расстоянии.

Хоремхеб не верил. Ни единому слову.

И он не боялся. В отличие от остальных придворных, в его фигуре не было ни капли страха. Лишь выжидание. Словно лев, наблюдающий за раненым буйволом, ждущий подходящего момента для прыжка.

— …и потому я говорю вам! — гремел с балкона голос Эхнатона. — Вся старая ложь будет выжжена! Вся старая тьма будет рассеяна! Отныне в Египте есть только один бог! И один закон — его свет!

Толпа взорвалась восторженными криками. Люди падали на колени, простирая руки к балкону.

Аменхотеп не кричал. Он смотрел на Хоремхеба. А военачальник, словно почувствовав его взгляд, медленно повернул голову. На долю секунды их глаза встретились. Взгляд Хоремхеба был тяжелым, оценивающим. Он не видел перед собой младшего писца. Он видел человека, который не поддался общему экстазу.

Хоремхеб медленно, почти незаметно, кивнул. Не в знак приветствия. В знак узнавания.

И в этот момент Аменхотеп понял: он в этом дворце не единственный, кто ведет двойную игру. И игра эта куда опаснее, чем он предполагал.

***

Толпа схлынула, оставляя после себя гулкое эхо восторженных криков и звенящую тишину. Аменхотеп возвращался в канцелярию, затерявшись среди других писцов. Мысли его были тяжелыми, как мельничные жернова. Кивок Хоремхеба. Узнавание. Что это значило? Военачальник видел в нем союзника? Соперника? Или просто еще одну фигуру на доске, которую можно будет убрать в нужный момент?

Он свернул в одну из боковых галерей, украшенную росписями цветущего лотоса. Колонны отбрасывали длинные косые тени, создавая иллюзию прохлады. Здесь было пустынно.

— Ты не кричал вместе со всеми.

Голос раздался совсем рядом. Нефертити. Она вышла из-за колонны, где тень была гуще всего. Без свиты. Одна. Ее царское облачение исчезло, сменившись на простое, но изящное платье цвета слоновой кости. Она выглядела моложе, реальнее.

— Моя работа — писать, а не кричать, Великая Царица, — ровно ответил Аменхотеп, останавливаясь. Сердце сделало один лишний, глухой удар.

— И что же ты напишешь о сегодняшнем дне? — она подошла ближе. Ее взгляд был пристальным, изучающим. — Что Атон вновь говорил со своим сыном?

— Я напишу то, что мне прикажут.

Нефертити усмехнулась, но в ее усмешке не было веселья.

— Ты лжешь. Ты напишешь то, что нужно. Но думать будешь о своем. Я видела, куда ты смотрел. Не на фараона. На Хоремхеба.

Аменхотеп промолчал. Отрицать было бессмысленно.

— Он опасен, — тихо сказала царица. Ее голос стал ниже, доверительнее. — Он предан. Но не фараону. Он предан своей идее Египта. Сильного, воинственного. Ему не нужен бог света. Ему нужен бог войны.

Она стояла совсем близко. Аменхотеп ощущал легкое тепло, исходившее от ее тела. Он видел крошечную родинку у самого края ее губ, невидимую на официальных портретах.

— Атон — символ единства, — произнесла Нефертити, словно убеждая саму себя. — Он должен был объединить всех, убрать распри между культами…

— Но вместо этого он разделил страну еще сильнее, — закончил за нее Аменхотеп.

Она вздрогнула от его прямоты. Взгляд царицы метнулся по пустынной галерее. Убедившись, что они одни, она снова посмотрела на него. В ее глазах была такая тоска, что на мгновение Аменхотепу захотелось отвести взгляд.

— Что ты будешь делать? — спросила она.

Вопрос был не о его работе писца. Он был о чем-то большем. О выборе стороны. О кивке Хоремхеба. О тенях, в которых он привык ходить.

Ответом был шаг вперед, сокративший последнее расстояние между ними. Безумный, непоправимый шаг. Руки Аменхотепа сами притянули ее к себе. Тело Нефертити на мгновение напряглось от неожиданности, но не оттолкнуло.

Ответный порыв был таким же отчаянным, почти яростным. Не нежность, а столкновение — словно двое утопающих, нашедших друг друга посреди шторма. Этот поцелуй еще не был любовью. Он был общей тайной, общим страхом и невыносимым одиночеством, на мгновение отступившим в этом сияющем, полном лжи дворце.

Он первым разорвал поцелуй. Отступил на шаг, тяжело дыша. Нефертити смотрела на него, ее губы были приоткрыты, в глазах плескалась буря.

— Это ничего не меняет, — выдохнул Аменхотеп, хотя сам не верил своим словам. Он лгал. И не ей. Себе.

Она молча кивнула, затем развернулась и быстрыми, почти бегущими шагами исчезла в глубине галереи, оставив Аменхотепа одного с гулко бьющимся сердцем и привкусом ее губ на своих. Он скрывал от нее свою истинную миссию. Но теперь он понял, что скрывает от себя нечто куда более опасное.

***

Ночь укрыла дворец. Но тишины не принесла. Дворец Атона не спал. В открытых дворах и галереях до поздней ночи горели светильники, их свет привлекал ночных бабочек, похожих на трепещущие обрывки папируса.

Аменхотеп не спал тоже.

Поцелуй с Нефертити не принес облегчения. Он сбросил все фигуры с доски. Теперь это была не просто работа, не просто месть. Теперь это стало личным. И это делало его уязвимым. Чтобы вернуть себе контроль, ему нужно было действовать. Ему нужна была информация.

Он скользнул из общей спальни писцов, бесшумный, как тень, которой его считала царица. Его целью была та часть дворца, где располагались казармы личной гвардии и покои военачальников. Туда, где обитал Хоремхеб.

Двигаться по ночному дворцу было опасно. Патрули ходили часто, их шаги гулко отдавались в тишине галерей. Но Аменхотеп двигался по теням, используя колонны и густые заросли декоративных растений как укрытия. Он знал план, но план на папирусе и живой, дышащий дворец — разные вещи.

Он нашел нужное крыло. Здесь было тише, воздух казался плотнее. Из-за приоткрытых дверей доносились пьяные голоса и смех. Но одна дверь была плотно закрыта. Из-под нее не пробивалась ни одна полоска света. Покои Хоремхеба.

Аменхотеп прижался к стене рядом с дверью, сливаясь с рельефным изображением битвы фараона с гиксосами. Он почти не дышал. Ждал.

Прошло много времени. Достаточно, чтобы ночной холод начал пробирать сквозь тонкую ткань туники. Наконец, он услышал голоса. Тихие, приглушенные.

— …он безумен. Сегодняшняя речь — это конец. Он объявил войну собственному народу, — голос был незнакомый, низкий и рокочущий.

— Он — фараон, — ответил голос Хоремхеба. Холодный, как отточенная бронза. — А фараон — это Египет.

— Этот фараон — болезнь Египта. И ты это знаешь лучше всех, Хоремхеб. Жрецы в Фивах ждут твоего знака. Армия пойдет за тобой.

Пауза. Аменхотеп задержал дыхание.

— Армия верна фараону, — отрезал Хоремхеб.

— Армия верна силе. А его сила — иллюзия. Она держится на одном артефакте, в который он верит, как ребенок в сказку. Забери у него «Сердце Нила», и его власть рассыплется песком.

Сердце Аменхотепа пропустило удар. Они знают. Хоремхеб знает об артефакте.

— «Сердце Нила» — это не сказка, — голос военачальника стал еще тише, еще опаснее. — Это оружие. И оно должно быть в руках того, кто знает, как им пользоваться. А не в руках пророка или вора, которого наняли старые жрецы.

Аменхотеп замер. Последние слова были адресованы не собеседнику. Они были брошены в тишину коридора.

Дверь резко распахнулась.

На пороге стоял Хоремхеб, огромный, как скала. За его спиной виднелся сановник с бегающими глазками. Военачальник смотрел прямо в ту тень, где прятался Аменхотеп.

— Выходи, писец, — произнес Хоремхеб. Его голос не был громким, но от него вибрировали стены. — Нам нужно поговорить.

Ловушка захлопнулась.

***

Бежать было поздно. Глупо. Аменхотеп медленно вышел из тени. Его руки были пусты и расслаблены, тело — собрано, как пружина. Он встретился взглядом с Хоремхебом, не выказывая ни страха, ни удивления.

Военачальник окинул его тяжелым, оценивающим взглядом, затем кивнул своему перепуганному собеседнику.

— Иди. Наш разговор окончен. И забудь его.

Сановник, не глядя на Аменхотепа, пулей выскользнул из комнаты и скрылся в коридоре. Хоремхеб отступил на шаг, пропуская мужчину внутрь. Дверь закрылась за его спиной с глухим стуком.

Покои военачальника были аскетичны. Никаких росписей. Никаких украшений. Лишь ложе, стол, стул и стойка с оружием. На столе горел один-единственный светильник.

— Ты либо очень хорош, либо очень глуп, — произнес Хоремхеб, усаживаясь на стул. Он указал на ложе. — Садись.

Аменхотеп остался стоять.

— Жрецы Амона всегда были плохими судьями, когда дело касалось людей, — продолжил военачальник, игнорируя его неповиновение. — Они наняли вора, чтобы украсть то, что им не удержать. Они думают, что «Сердце Нила» вернет им власть. Дети. Они не понимают, что это не вернет старый мир. Это создаст новый.

— А ты понимаешь? — спросил Аменхотеп. Его голос был спокоен.

— Я — солдат. Я понимаю оружие. — Хоремхеб наклонился вперед, его массивные локти легли на стол. — А это — величайшее оружие, когда-либо созданное. Контроль над рекой — это контроль над всем Египтом. Над урожаем, над жизнью, над смертью. Фараон использует его как погремушку для толпы. Жрецы хотят превратить его в идола для поклонения. Я хочу использовать его по назначению.

— Чтобы стать новым фараоном.

Хоремхеб усмехнулся.

— Чтобы спасти Египет от самого себя. От пророков и жрецов. Чтобы построить империю, которая будет стоять вечно.

Он откинулся на спинку стула. Свет светильника отбрасывал на его лицо резкие тени, превращая его в суровую маску.

— Жрецы дали тебе задаток. Я дам в десять раз больше. Мне не нужно, чтобы ты крал артефакт. Мне нужен тот, кто сможет его понять. Тот, кто сможет его активировать. Судя по тому, как ты двигаешься, и тому, как ты смотришь, ты — не просто вор. Ты нечто большее.

Аменхотеп молчал. Он стоял в комнате, превратившейся в его личную камеру. Одна ложь столкнулась с другой. Жрецы хотели использовать его. Хоремхеб хотел его нанять. И где-то между ними была Нефертити. Ее поцелуй. Ее отчаяние.

«Что ты будешь делать?» — звучал в голове ее голос.

Он смотрел на Хоремхеба, на этого человека из камня, который предлагал ему золото и власть в новом, жестоком мире. Это был ясный, понятный путь. Путь силы.

А был другой путь. Непонятный. Опасный. Путь, который вел к женщине, молящейся в темноте старым богам. Путь, который не сулил ни золота, ни власти. Только еще больше вопросов.

Он думал о черной воде, смывшей его дом. О жажде мести, которая вела его все эти годы. Хоремхеб предлагал ему возможность утопить в этой воде весь старый мир, включая фараона. Это было то, чего он хотел.

Или то, чего он думал, что хотел?

— Я подумаю над твоим предложением, — наконец сказал Аменхотеп.

— Думай быстрее, писец, — ответил Хоремхеб. — Времени у всех нас очень мало.

Военачальник встал и открыл дверь. Путь был свободен.

Возвращаясь в свою казарму, Аменхотеп чувствовал себя раздвоенным. Верность жрецам была лишь сделкой. Предложение Хоремхеба — искушением. А чувства к Нефертити… они были слабостью. И эта слабость сейчас была единственным, что казалось настоящим в этом мире теней и лжи.

Глава 4. Первые приключения

Он принял решение до рассвета. Лежа на своем коврике среди спящих писцов, глядя в темнеющее окно, Аменхотеп понял одну простую вещь: оставаться во дворце — значит ждать, пока одна из ловушек захлопнется. Жрецы, Хоремхеб, Нефертити — все они тянули его в разные стороны. Чтобы вернуть себе контроль, ему нужно было действовать самому.

Карта.

Она была ключом ко всему. Не та, что дали ему жрецы. А настоящая, полная. И он знал, где ее найти. В личной библиотеке фараона, примыкающей к его покоям. Место, куда не было доступа никому, кроме самого Эхнатона.

В предрассветной серой мгле, когда стража была сонной, а дворец еще не проснулся, Аменхотеп двигался быстро и бесшумно. Он не был больше писцом Ка'а. Он снова стал тенью. Проникнуть в библиотеку оказалось проще, чем он ожидал. Охрана была сосредоточена на сокровищнице и покоях царицы. Никому не приходило в голову, что кому-то могут понадобиться старые свитки фараона.

Библиотека была небольшой, заставленной полками из кедра. Воздух был сухим, папирусным. Аменхотеп работал быстро, его пальцы летали по глиняным ярлыкам. Он нашел то, что искал, в секции «Древняя гидрология». Свиток был старым, хрупким. Он не стал его красть. Вместо этого он развернул чистый лист папируса, который принес с собой, и, используя свой калам и чернильницу, начал копировать. Его рука двигалась с невероятной скоростью и точностью. Каждый изгиб, каждый символ, каждая пометка были воспроизведены безукоризненно.

Через полчаса все было кончено. Копия была в его тунике, оригинал — на своем месте.

Он покинул дворец так же, как и вошел, — через ворота для слуг. Но не вернулся в город. Он направился к караван-сараю на окраине Ахетатона. Там, используя часть золота жрецов, Аменхотеп купил то, что было нужно: выносливого верблюда, бурдюки с водой, мешок фиников и дорожный плащ.

Когда первые лучи Атона коснулись вершин скал, он уже был в пути. Один. Он ехал на восток, в сторону пустыни. Туда, куда указывала карта. Туда, где, согласно древним пометкам, находились «истоки» или «шлюзы», управляющие одним из притоков Нила.

Пустыня приняла его. Тишина была оглушающей после дворцового гула. Мир сузился до скрипа поклажи, мерного покачивания верблюда и бескрайнего моря песка под безжалостным небом.

К полудню небо потемнело. С горизонта надвигалась желтая, мутная стена. Хамсин. Песчаная буря.

Ветер ударил внезапно, с яростью голодного зверя. Воздух наполнился песком, который сек кожу и забивался в глаза и легкие. Верблюд упрямо остановился, опустившись на колени и уткнувшись мордой в песок. Аменхотеп соскользнул с его спины, укрываясь за массивным телом животного. Он плотно замотал лицо тканью плаща.

Видимость упала до нуля. Мир исчез, растворился в ревущем, удушливом хаосе. Остались только вой ветра и ощущение собственной ничтожности перед лицом стихии. Он мог лишь ждать. Вцепившись в поклажу, чтобы ее не унесло, он отдал себя на волю бури. Здесь, в пустыне, не было ни фараонов, ни жрецов, ни цариц. Была лишь борьба за выживание. Простая. Честная. И это приносило странное, жестокое облегчение.

***

Буря утихла так же внезапно, как и началась. Ветер стих, и песок начал оседать, открывая изменившийся до неузнаваемости мир. Дюны сдвинулись, привычные ориентиры исчезли. Пустыня перекроила свою карту.

Аменхотеп отряхнулся, ощущая, как песок скрипит на зубах. Верблюд недовольно фыркнул, но подчинился и поднялся на ноги. Путешествие продолжилось под небом странного, молочного цвета.

К вечеру он нашел его. Оазис. Не тот, что отмечен на картах караванщиков, а маленький, затерянный, известный лишь кочевникам. Несколько чахлых пальм, сгрудившихся вокруг источника мутной, но спасительной воды. Это было идеальное место для ночлега.

Он расседлал верблюда, напоил его и разложил на песке свою скудную еду. Тишина была абсолютной. Только стрекот какого-то ночного насекомого да шелест пальмовых листьев. Усталость тяжелым грузом навалилась на плечи. Аменхотеп позволил себе расслабиться, прислонившись к стволу пальмы. Ошибка.

Они выросли из теней.

Трое. Загорелые до черноты, жилистые, как высохшие корни. Их движения были быстрыми и бесшумными. В руках блеснули кривые ножи. Шакалы пустыни. Разбойники.

Аменхотеп вскочил на ноги в тот же миг. Времени достать свой собственный нож, спрятанный в голенище сандалии, не было. Первый разбойник бросился на него, целясь в живот. Мужчина не стал отступать. Он шагнул навстречу, уходя с линии атаки, и его ладонь жестко ударила противника по запястью. Нож со звоном упал на камень. Одновременно колено Аменхотепа врезалось разбойнику в бок. Тот согнулся, захрипев.

Второй разбойник атаковал сбоку. Аменхотеп ушел от удара, перехватил атакующую руку и, используя инерцию врага, швырнул его прямо на третьего. Два тела, сплетясь, покатились по песку. Не давая передышки, в атаку ринулся первый, пытаясь схватить уже голыми руками. Резкий нырок под протянутой рукой, разворот корпуса — и короткий, точный удар основанием ладони в шею заставил противника рухнуть на колени. Хватая ртом воздух, разбойник беззвучно завалился набок.

Двое оставшихся вскочили на ноги. Они больше не бросались вперед. Они кружили, держа Аменхотепа в клещах. Их глаза горели яростью и удивлением. Они ожидали встретить торговца, а наткнулись на воина.

— Отдай верблюда и воду, и, может, мы оставим тебе жизнь, — прошипел один из них, тот, что был повыше.

— У меня есть кое-что получше, — спокойно ответил Аменхотеп, медленно отступая к тому месту, где лежал его мешок. — Золото.

Глаза разбойников алчно блеснули. Это была та наживка, которую они понимали.

— Покажи.

Аменхотеп медленно, демонстративно расслабленно, опустился на одно колено и потянулся к мешку. Пальцы его нащупали не тяжелый кошель, а пригоршню мелкого, острого гравия, лежавшего рядом.

Одним резким движением он швырнул гравий прямо в лицо ближайшему разбойнику.

Тот взвыл, инстинктивно закрывая глаза руками. В то же мгновение Аменхотеп бросился вперед, но не на него. На второго. Тот был ошеломлен на долю секунды, и этого хватило. Аменхотеп врезался в него плечом, сбивая с ног. Его рука молниеносно выхватила нож из-за голенища. Холодное лезвие прижалось к горлу поверженного врага.

Ослепленный разбойник, протирая глаза, замер. Его товарищ лежал на земле, не смея пошевелиться.

— Бросай нож, — приказал Аменхотеп. Голос его был тихим, но в тишине оазиса звучал как лязг металла. — Или твой друг научится дышать через шею.

Нож упал на песок.

— А теперь садись.

Разбойник подчинился. Аменхотеп не ослаблял хватки. Он смотрел на своего пленника.

— Ты. Ты знаешь эти места? — спросил он того, кто лежал под ним.

Тот судорожно кивнул.

— Я ищу старые руины. Древнюю дамбу. Говорят, она где-то здесь, в скалах.

В глазах пленника мелькнул страх, смешанный с суеверным ужасом.

— Проклятое место, — прохрипел он. — Место духов воды. Никто туда не ходит.

— Ты пойдешь, — сказал Аменхотеп. — И покажешь мне дорогу.

***

Пещера была спасением от безжалостного солнца. Прохладная, темная, она уходила вглубь скального массива, который рыжей стеной вставал посреди пустыни. Разбойник, связанный и хмурый, сидел у входа, привязанный к выступу скалы. Его товарища Аменхотеп отпустил, забрав оружие и дав ему ровно столько воды, чтобы тот смог дойти до ближайшего караванного пути. Живой свидетель был ему не нужен. А проводник — еще да.

Аменхотеп отошел вглубь пещеры, где свет был мягким, рассеянным. Он разложил на плоском камне свою копию карты из библиотеки фараона. Рядом лег свиток, данный ему жрецами.

Разница была очевидной.

Карта жрецов была простой, почти схематичной. На ней были отмечены лишь основные ориентиры и само местоположение «Сердца Нила». Карта для вора.

Карта фараона была другой. Это была работа инженера. Она была испещрена сотнями мелких символов, линий, расчетов. На ней были изображены не только основные каналы, но и вспомогательные шлюзы, обводные туннели, рычаги, противовесы. Это была не просто карта. Это была инструкция.

Магия…

Аменхотеп усмехнулся. Какая магия. Фараон и жрецы сражались за чудо, за божественный дар. А на самом деле это был лишь сложный механизм. Гениальное творение древних, забытое, а затем вновь найденное и неправильно понятое. Люди всегда готовы поверить в бога, лишь бы не признавать, что кто-то до них был умнее.

Он снова посмотрел на карту. Вот главный резервуар, скрытый в скалах. Вот система каналов, уходящая под землю на многие лиги, чтобы затем соединиться с одним из притоков Нила. И вот… вот центральный узел. Управляющий механизм.

«Сердце Нила».

Символы вокруг него были особенно сложными. Это было не просто «открыть» или «закрыть». Здесь были расчеты давления воды, скорости потока, времени открытия шлюзов. Неправильная последовательность действий могла привести… Аменхотеп провел пальцем по одной из пометок на полях. Рядом с ней был нарисован крошечный иероглиф, означающий «катастрофа» или «великая вода».

Это не давало власть над рекой. Это давало лишь возможность направить ее силу. И возможность совершить чудовищную ошибку.

Взгляд Аменхотепа упал на символ, повторяющийся в нескольких ключевых точках механизма. Символ, которого не было на карте жрецов. Стилизованное изображение кинжала.

Ключ. Ритуальный кинжал, который фараон считает безделушкой.

Теперь все встало на свои места. Кинжал был не просто символом. Вероятно, его форма или размер были уникальны и подходили к пазам в управляющем механизме. Без него система была просто мертвым камнем. Жрецы знали о его необходимости, но не понимали его истинного назначения. Они думали, что это часть ритуала. А это была часть машины.

Мужчина встал и подошел к выходу из пещеры. Он посмотрел на своего пленника, затем на раскаленную пустыню.

Наука. Религия. Две стороны одной монеты, которой пытаются расплатиться за власть. Фараон использует технологию, выдавая ее за чудо, чтобы укрепить свою веру. Жрецы хотят украсть это «чудо», чтобы вернуть свою. А Хоремхеб… Хоремхеб, кажется, единственный, кто понимает, что это оружие.

Аменхотеп вернулся к карте. Он долго смотрел на нее, запоминая, впитывая каждую деталь. А затем аккуратно свернул свиток.

Он вернется в Фивы. Он передаст информацию жрецам. Но не всю. Знание об истинной природе артефакта, о его сложности и опасности… это знание он оставит себе. Это будет его преимущество. Его собственная игра в мире, где все лгут.

***

Обратный путь занял два дня. Аменхотеп гнал верблюда почти без отдыха, двигаясь под покровом прохладной ночи и пережидая самый жестокий зной в тени редких скал. Его пленник, разбойник по имени Хену, оказался на удивление покорным проводником. Суеверный ужас перед «проклятым местом» был сильнее жажды свободы. Аменхотеп оставил его у караванного пути, снабдив небольшим запасом воды. Он не обернулся.

Фивы встретили его тем же лихорадочным гулом и пылью новостроек. Но теперь Аменхотеп смотрел на город иначе. Он видел не просто храмы и дворцы. Он видел узлы сложной системы, где каждый — жрецы, знать, военные — тянул рычаги в свою сторону, не понимая, какой поток они могут высвободить.

Тайная встреча со жрецом состоялась в том же подземном покое храма Амона. Тот же стол из черного диорита, тот же колеблющийся свет факела.

— Ты был долго, — произнес жрец, его лицо было непроницаемо, как всегда. — Мы начинали беспокоиться.

— Пустыня не любит спешки, — ровно ответил Аменхотеп. Он положил на стол карту, данную ему жрецами, с нанесенными на нее новыми пометками. — Вот. Путь свободен. Охрана минимальна. Место уязвимо.

Жрец склонился над папирусом, его палец медленно проследил маршрут, отмеченный Аменхотепом.

— Ты уверен в этом?

— Я был там. Я видел.

Аменхотеп наблюдал за ним. Он передал им правду, но лишь малую ее часть. Он не сказал ни слова об инженерной природе артефакта, о сложности механизма, о риске катастрофы. Он не упомянул о карте фараона. И уж тем более — о встрече с Хоремхебом. Он дал им то, что они хотели услышать: цель близка, и она достижима.

Жрец поднял голову. Его глаза, темные и глубокие, впились в лицо Аменхотепа.

— Ты что-то недоговариваешь.

Это был не вопрос. Утверждение.

— Я выполнил свою работу, — ответил Аменхотеп, не отводя взгляда. — Я разведал путь. Остальное — дело ваших людей. Или мое, если цена будет достойной.

— Ты изменился, — медленно произнес жрец. — Когда ты уходил, в твоих глазах была только месть. Теперь там… что-то еще. Расчет.

Он умен. Опаснее, чем я думал.

— Пустыня меняет людей, — пожал плечами Аменхотеп. — Она смывает все лишнее. Оставляет только суть. Моя суть — это золото.

На мгновение в комнате повисла тишина, плотная, звенящая. Жрец смотрел на него, и Аменхотеп чувствовал себя так, словно его взвешивают на невидимых весах. Он выдержал этот взгляд.

Наконец, жрец кивнул.

— Хорошо. Твоя работа здесь окончена. Пока. Жди нашего знака. И не покидай Фивы.

Он сделал знак своим молчаливым спутникам. Один из них подошел и протянул Аменхотепу небольшой, но тяжелый мешочек с монетами.

— За труды, — сказал жрец.

Аменхотеп взял мешочек, не пересчитывая. Он кивнул и, не говоря больше ни слова, вышел из комнаты.

Уже шагая по ночным улицам Фив, он чувствовал на спине ледяной взгляд жреца. Он их убедил. Но доверия больше не было. Они подозревали его. И это было хорошо. Потому что подозрение означало, что они будут следить за ним, а не действовать опрометчиво.

Он выиграл себе немного времени. Но надолго ли?

Глава 5. Предательство в тени

Таверна была дном Фив. Место, где смешивались портовые грузчики, наемники с нубийской границы и опальные чиновники, пропивающие остатки былого влияния. Воздух был густым от жара и громких голосов. Аменхотеп сидел за столиком в самом темном углу, заказав кувшин дешевого финикового пива, к которому едва притронулся.

Он не выбирал это место. Его выбрали за него. Записка, подброшенная уличным мальчишкой, была краткой: «Таверна „Кривой весло“. Закат». Без подписи. Но он знал, кто ее послал.

Дверь отворилась, на мгновение впустив внутрь полосу заходящего солнца, окрасившего воздух в кровавый цвет. Фигура на пороге была огромной, она заслонила собой весь свет. Хоремхеб.

Он был одет не как военачальник. Простая льняная туника, дорожный плащ. Но даже без доспехов и знаков различия он оставался солдатом. Это читалось в его осанке, в том, как он двигался, — экономно, точно, словно каждый шаг был частью военной кампании.

Гул в таверне на мгновение стих. Люди узнали его. Но Хоремхеб, не обращая ни на кого внимания, прошел прямо к столику Аменхотепа. Он сел напротив, не спрашивая разрешения. Поставил на стол свой тяжелый кулак.

— Я знал, что ты вернешься в Фивы, — произнес военачальник. Его голос был низким, и Аменхотепу пришлось наклониться, чтобы расслышать его сквозь шум. — Жрецы не отпускают своих гончих псов так просто.

— Я не пес, — ровно ответил Аменхотеп.

— Нет? — Хоремхеб усмехнулся. — Ты бегаешь по их указке в пустыню. Приносишь им то, что они хотят. Чем не пес? Они бросают тебе кость, и ты виляешь хвостом.

Аменхотеп молчал, глядя на военачальника.

— Я сделал тебе предложение во дворце, — продолжил Хоремхеб, его глаза-буравчики впились в лицо собеседника. — А ты сбежал. Почему? Испугался? Или решил, что старые боги заплатят больше?

— Я никому не служу.

— Вот это правильно, — кивнул военачальник. — Служить нужно не людям. Служить нужно идее. — Он наклонился еще ближе, его голос стал почти шепотом. — Я знаю о твоем прошлом, Аменхотеп, сын Ипу. Знаю о деревне, которую смыла река. О твоей семье. Жрецы думают, что они купили твою месть. Глупцы. Месть нельзя купить. Но ее можно направить.

От упоминания имени отца внутри Аменхотепа что-то оборвалось. Холодная ярость подступила к горлу, но он не позволил ей вырваться наружу.

— Ты хочешь свергнуть фараона, — сказал Аменхотеп. — И предлагаешь мне помочь. Зачем? У тебя есть армия.

— У меня есть армия, верная символу, — отрезал Хоремхеб. — А символ — это фараон. Чтобы армия пошла за мной, символ должен пасть. Эхнатон строит свою власть на чуде. На «Сердце Нила». Когда чудо окажется в моих руках, он станет просто безумцем в короне. Но я не могу просто ворваться в сокровищницу. Мне нужен тот, кто войдет туда тихо.

Он выпрямился, откинувшись на спинку стула.

— Жрецы хотят артефакт, чтобы молиться на него. Я хочу его, чтобы строить империю. Твоя семья погибла не из-за гнева богов. Она погибла, потому что у власти стояли слабые люди, не способные управлять рекой. Помоги мне. Помоги мне взять эту силу в свои руки, и я клянусь, ни один дом в Египте больше не смоет водой.

Предложение было прямым, как удар копья. Он не предлагал золото. Он предлагал нечто большее. Смысл. Искупление.

— Я подумаю, — повторил Аменхотеп ту же фразу, что и во дворце.

— Не думай слишком долго, — Хоремхеб поднялся. — Жрецы скоро начнут действовать. И когда это случится, тебе придется выбрать, на чьей ты стороне.

Военачальник развернулся и так же уверенно вышел из таверны, оставив Аменхотепа одного в густом, пропитанном пивом воздухе, наедине с предложением, которое было одновременно и ядом, и лекарством.

***

Предложение Хоремхеба было якорем, брошенным в его душу. Оно тянуло на дно, в холодную, ясную логику силы. Жрецы, фараон, военачальник — три хищника, сражающиеся за одну добычу. И самым сильным, самым понятным из них был Хоремхеб. Его путь был прямым, его цель — ясной.

Аменхотеп вышел из душной таверны в прохладу спускающихся сумерек. Воздух стал чище. Но мысли яснее не стали.

«Помоги мне, и ни один дом в Египте больше не смоет водой».

Слова военачальника били в самую больную точку. Он предлагал не просто месть. Он предлагал исправить ошибку вселенной. Превратить хаос в порядок. Его порядок. Жестокий, солдатский, но порядок.

Искушение было велико. Стать частью этой силы. Направить ее. Перестать быть просто тенью, пешкой в чужой игре.

Что-то мешало. Образ. Не воспоминание о погибшей семье, а другой. Лицо Нефертити в тот момент, когда она молилась в пустом храме. Ее беззвучный плач. Ее уязвимость. Она была единственной, кто говорил не о власти, а о трещинах в основании мира. Она была единственной, кто боялся не за себя, а за Египет.

Слабость. Ее образ — это слабость.

Чтобы избавиться от этого наваждения, был лишь один путь — увидеть ее снова. Увидеть настоящую: холодную, расчетливую царицу, плетущую свои интриги. Напомнить себе, что она — одна из них. Лишь тогда его выбор станет проще.

Он знал, где ее искать. Не во дворце Ахетатона. Здесь, в Фивах, у царской семьи оставался старый, малый дворец на берегу Нила. Место, куда Нефертити иногда удалялась от новой столицы, чтобы побыть в тишине. Об этом он узнал, еще будучи писцом.

Аменхотеп двигался по знакомым улицам быстро, почти не таясь. Сейчас им двигало не хладнокровие, а иррациональная, острая потребность.

Он нашел дворец. Он не стал прятаться и проникать внутрь, как вор. Он просто ждал у садовой калитки, скрытый тенью огромного сикомора. Ждал, не зная, чего именно.

И она вышла.

Нефертити была одна. На ней было простое траурное платье темного цвета. Ее лицо было бледным, без всяких украшений. Она шла по садовой дорожке медленно, опустив голову. Когда она поравнялась с калиткой, он шагнул из тени.

Она вздрогнула, ее рука метнулась к груди. Увидев его, она замерла. Страх в ее глазах сменился изумлением, а затем — чем-то еще. Болью.

— Ты… — выдохнула она.

— Я вернулся, — просто сказал Аменхотеп.

Она подошла к резной решетке калитки, их разделяли лишь тонкие деревянные прутья. Теперь он видел ее лицо вблизи. Под глазами залегли тени, губы были плотно сжаты.

— Фараон… — начала она, и ее голос дрогнул. — Он становится… одержим. Он видит предательство в каждом слове, в каждом взгляде. Он говорит, что Атон требует новых жертв, чтобы укрепить его власть. Он… он заговорил о дочерях. О том, что чистота их веры должна быть доказана…

Ее голос сорвался. Она прижалась лбом к холодному дереву калитки. И Аменхотеп увидел то, чего не должен был. То, что рушило все его расчеты.

Слезы.

Две медленные, тяжелые слезы скатились по ее щекам. Она не рыдала. Она просто сломалась. На мгновение. Перед ним была не царица. Не жрица. А мать, загнанная в угол, испуганная до смерти за своих детей.

И в этот момент выбор Аменхотепа перестал существовать.

Якорь, брошенный Хоремхебом, оборвался. Холодная логика силы разбилась о горячую каплю ее слезы. Он смотрел на нее сквозь решетку, и весь мир сузился до ее заплаканного лица. Он пришел сюда, чтобы найти подтверждение своему цинизму. А нашел причину, чтобы от него отказаться.

***

Он не думал. Рука сама потянулась вперед, пальцы проскользнули сквозь резьбу калитки. Он не коснулся ее. Просто замер в ладони от ее лица, словно предлагая опору, которой не было.

Нефертити подняла голову. Ее влажные глаза встретились с его. Расстояние между ними было ничтожным, но решетка превращала его в пропасть.

— Помоги ему, — прошептала она. Голос был хриплым, надломленным. — Не мне. Ему. Фараону. Он болен. Его вера… она сжигает его изнутри. Он не всегда был таким. Он мечтал о свете, о единстве. Но что-то сломалось.

— Его нельзя спасти, — жестко ответил Аменхотеп. — Человека, который готов принести в жертву собственных детей, спасать поздно. Спасать нужно их. И тебя.

— Я — царица. Моя судьба связана с его, — она покачала головой, но в ее словах не было убежденности. Лишь долг. — Жрецы Амона… Хоремхеб… они разорвут Египет на части, если он падет. Начнется война. Кровь потечет по улицам.

— Кровь уже течет, — возразил Аменхотеп. — Просто пока ее не видно за стенами дворца. Ты просила меня быть твоими глазами. Я был ими. Жрецы хотят вернуть себе власть. Хоремхеб хочет захватить ее. А фараон сошел с ума. Это три стороны одной пропасти. И ты стоишь на самом краю.

Он смотрел на нее, и слова, которые он не собирался говорить, рвались наружу.

— Я знаю, что они задумали. Жрецы. Они хотят украсть «Сердце Нила». Они наняли для этого человека.

Признание было сделано. Частичное, лживое, но это был шаг. Он показал ей одну из своих карт.

В глазах Нефертити мелькнул испуг, но не удивление.

— Я догадывалась. Этот артефакт… он сводит всех с ума. Они думают, это ключ к власти над богами. Глупцы. Это ключ к хаосу.

— Так помоги мне остановить их, — сказал Аменхотеп. Его голос стал настойчивее. — Ты знаешь дворец. Ты знаешь мужа. Я знаю их планы. Мы можем…

— Что мы можем? — горько усмехнулась она. — Ты — тень. Я — пленница в золотой клетке. Что мы можем вдвоем против армий и богов?

— Мы можем забрать у них то, за что они сражаются, — произнес Аменхотеп. Идея родилась в этот самый миг — безумная, отчаянная, но единственно верная. — Забрать «Сердце Нила» раньше, чем это сделают они.

Нефертити отшатнулась от калитки, словно его слова ее обожгли.

— Это невозможно. Безумие.

— Прежнее безумие — оставаться здесь и ждать, пока твоего ребенка положат на жертвенный алтарь, — отрезал Аменхотеп.

Его слова ударили ее, как пощечина. Она замерла, ее лицо стало жестким, как погребальная маска. Боль сменилась решимостью.

— Человек, которого они наняли… — медленно произнесла она, глядя ему прямо в глаза. — Это ты.

Это был не вопрос. Она знала. Всегда знала.

Аменхотеп не стал отрицать. Он просто смотрел на нее. И в этом молчаливом поединке взглядов рушились последние преграды лжи. Он был вором, нанятым ее врагами. Она была царицей, просившей его о помощи. И сейчас они стояли по одну сторону. Против всех.

— Да, — наконец сказал он.

— Тогда у тебя есть план, — ответила Нефертити. И в ее голосе больше не было слез. Только холодный, звенящий металл.

***

Ночь была глубокой и безлунной. Аменхотеп стоял на крыше одного из самых высоких зданий в старом квартале Фив, недалеко от храма Амона. Отсюда город казался мертвым, лишь редкие огоньки светильников мерцали в темноте, как заблудившиеся звезды.

Плана не было. Еще нет. Было только решение, принятое у садовой калитки. Решение, которое сжигало за ним все мосты.

Теперь он играл не за жрецов и не против них. Он играл за Нефертити. А значит — против всех. И первый ход в этой новой, смертельной игре он должен был сделать прямо сейчас.

Он достал из-за пояса небольшое металлическое зеркало, отполированное до блеска. Жрецы дали его ему для экстренной связи. Три коротких вспышки в сторону определенного окна в храмовом комплексе — сигнал, что он готов действовать немедленно.

Его большой палец лег на гладкую, холодную поверхность.

Три вспышки — и ловушка захлопнется. Жрецы начнут действовать, уверенные, что их вор на месте и готов. Хоремхеб, который наверняка следит за храмом, тоже увидит эту активность и сделает свой ход. Все фигуры придут в движение.

Он должен был дать им этот сигнал. Чтобы усыпить их бдительность. Чтобы они думали, что он все еще их марионетка.

Но он медлил.

Мысли метались, как летучие мыши в запертой комнате. Что он делает? Он ставит все на женщину, которую едва знает. На ее страх, на ее слезы. Он отказывается от ясного пути мести и силы, который предложил Хоремхеб, ради чего? Ради призрачной надежды спасти царицу и ее детей?

Это было не похоже на него. Старый Аменхотеп, тот, что выжил после потопа, тот, что научился ходить в тени, рассмеялся бы ему в лицо. Он бы назвал это глупостью. Слабостью.

Рука дрогнула.

Он посмотрел на свои пальцы, сжимавшие зеркало. Руки вора. Руки убийцы. Могут ли они спасти кого-то? Или они способны только брать и разрушать?

«Ты — тень. Я — пленница в золотой клетке. Что мы можем вдвоем?»

Ее слова. Ее отчаяние.

Он поднял зеркало.

Поймал в него далекий огонек храмового светильника. Раз. Короткая вспышка, прочертившая тьму. Два. Еще одна. Три.

Сигнал был подан. Механизм запущен. Теперь пути назад не было.

Он не почувствовал ни облегчения, ни страха. Лишь холодную пустоту. Он сделал свой ход. Но он все еще сомневался. Сомнение было горьким привкусом во рту, сомнением не в ней, а в себе. Он начал эту игру ради мести. Но теперь, стоя на крыше под беззвездным небом, он впервые не был уверен, чего хочет на самом деле.

Аменхотеп убрал зеркало и надолго замер, глядя на темный, спящий город. Он ждал ответного сигнала, подтверждения, что его поняли. Но больше всего он ждал, когда затихнет буря в его собственной душе.

***

Река была черным, маслянистым зеркалом, отражавшим пустоту неба. Нил спал. Его медленное, могучее течение было почти незаметно, лишь изредка на поверхности появлялись и тут же исчезали таинственные водовороты. Аменхотеп сидел на одном из гранитных блоков, оставшихся от строительства старой набережной, и смотрел на воду.

Прохлада, идущая от реки, остужала кожу, но не могла успокоить внутренний жар. Сигнал был подан. Ответ получен — далекая, одинокая вспышка из окна храма. Теперь жрецы ждали его следующего шага. Ждали, что он назовет им время и место для передачи «ключа», который он якобы должен был украсть.

Он выиграл себе отсрочку. Несколько дней, может быть, неделю. Но что потом?

Он бросил в воду плоский камень. Камень несколько раз прыгнул по поверхности и бесшумно утонул. Так же и он — пока еще держится на поверхности, но одно неверное движение, и черная вода сомкнётся над головой.

Ему нужен был план. Не тот, что родился в отчаянии у садовой калитки — «украсть всё раньше всех». А настоящий, выверенный, продуманный. Как вскрыть сокровищницу фараона в Ахетатоне? Как обойти не только стражу, но и шпионов Хоремхеба? Как вывезти оттуда нечто громоздкое и тяжелое? И главное — как это сделать вместе с Нефертити, не подвергнув ее смертельной опасности?

Задач было слишком много. А он был один.

Нет. Не один.

Эта мысль была новой, непривычной. Он привык рассчитывать только на себя. Но теперь была она. Нефертити. Она была не просто причиной, по которой он ввязался в это безумие. Она была его единственным возможным союзником. Она знала дворец, знала распорядок дня мужа, знала слабые места в охране. Она была его ключом.

Но мог ли он ей доверять?

Он вспомнил ее слезы. И вспомнил холодный металл в ее голосе, когда она произнесла: «Тогда у тебя есть план». Она была не просто жертвой. Она была игроком. Отчаявшимся, загнанным в угол, но игроком.