Бесплатный фрагмент - Глубокое синее море

Остров Виктория принадлежит параллельной вселенной, где история пошла иначе. Здесь соседствуют реальные и вымышленные страны, а решения людей с тайными сверхспособностями способны менять судьбу мира. Эта книга — часть серии «Вселенная Острова Виктория». Все события и персонажи вымышлены; любые совпадения с реальностью случайны.

Глава 1. Нож в сердце

Хотелось плакать. По-настоящему.

Раньше бы и в голову не пришло, с детства его учили держать всё в себе. Не показывать слабость. Он привык и, кажется, преуспел в этом настолько, что сам начал верить: у него нет чувств. Только теперь понял: были. Просто спрятаны слишком глубоко.

Он всё понимал. Не был глупым, просто… не гением. Не таким, как отец. Не таким, каким хотел быть сам.

Он был сыном правителя Острова Виктория и, пожалуй, именно это оставалось его главным достижением. Отец легко управлял людьми и страной, будто говорил с миром на одном языке. А Владимир-младший всегда чувствовал, что стоит в стороне. Он не умел вдохновлять, не умел решать мгновенно, быть тем, на кого можно положиться. Его максимум — должность посла в Модерне. Сложная, ответственная, достойная, но всё же не великая.

Иногда казалось, что он просто ошибка природы. Случай, когда у гения рождается неудачник.

Он не был глуп, но и умом не блистал. Немного ленив. Немного заносчив. Не герой. Не лидер. А хотел многого. И сразу. Без борьбы.

Никто и не думал, что он когда-нибудь займёт место отца. Он сам давно почти смирился с этим. Почти. Только зависть никуда не делась.

Была лишь одна надежда, которая когда-то заставляла его чувствовать себя нужным. Натали.

Их познакомили ещё в детстве, родители решили соединить две знатные фамилии, Оболенских и Волконских, как всегда поступали их предки. Это случилось на первом приёме в его жизни: Владимир стоял в неудобном костюме, не зная, куда деть руки, когда вдруг увидел её, хрупкую, невысокую, с нежным облаком светлых волос, словно нимбом окружающих бледное лицо с огромными голубыми глазами. В тот миг он понял, что пропал.

Острое, почти детское желание прижать к себе это хрупкое существо, оберечь его от всего жестокого мира, переполнило его до краёв. Он был робок и боялся проявить свои чувства, но всё равно старался быть рядом, помогать в мелочах, словно добровольный паж при своей королеве.

Натали почти не говорила с ним. Смущалась. И это только сильнее подогревало его чувства. Для него её молчание было знаком чистоты, скромности. Он ждал, когда они повзрослеют. Когда она станет его невестой. А потом женой.

Владимир боготворил Натали с детства. Его представления о ней, тщательно взращённые фантазией, были по-детски наивными, местами театральными, но искренними. Он видел в ней не живую девушку, а символ, идеал чистоты, целомудрия и утончённости. Это были вовсе не факты, а скорее сказка, в которую он хотел верить, потому что эта сказка придавала смысл его жизни. И каждый раз, представляя свою будущую супругу, он видел перед собой не столько Натали, сколько свою мечту о ней.

С годами Владимир всё чаще ловил себя на мечтах о ней. В воображении вставали тихие, почти священные картины их будущей первой ночи: не страсти, а нежности и доверия. Он представлял, как Натали войдёт в их комнату, лёгкая, застенчивая, с распущенными волосами, в белом, как сама чистота. Как он осторожно обнимет её, будто боясь спугнуть, коснётся губ, стараясь развеять тревогу и показать, что рядом безопасность. В этих грёзах не было вожделения, лишь трепет, нежность и благодарность судьбе за то, что ему досталась она — единственная, к которой он осмелился привязаться сердцем.

Владимир жил этими мыслями, днём не мог себе их позволить, потомственному дворянину не подобало думать о таких вещах. Зато ночью, закрывая глаза, юноша видел эти волнующие душу картины, засыпая в ощущении будущего счастья.

И вот этот день настал. Ему исполнилось восемнадцать. Свадьба должна была состояться совсем скоро, сразу после возвращения Натали из Аргентины, где она находилась в тот момент.

Она уехала туда, чтобы в последний раз почувствовать себя свободной. Заодно, подтянуть испанский, познакомиться с местной культурой. В будущем она собиралась заняться дипломатией, и всё это казалось вполне логичным.

Но Владимиру было не до политики. Он скучал. Считал дни. Ему казалось несправедливым, что в такой важный момент её нет рядом. Он упросил родителей отпустить его тоже в Аргентину. Объяснил, что хочет просто посмотреть на страну, попрактиковать язык, расширить кругозор.

На самом деле, просто хотел быть рядом. Даже издалека. Смотреть, как она смеётся, как идет по улице, как поправляет волосы. Ему это было достаточно. Хоть чуть-чуть. Хоть одним глазком.

Он всегда чувствовал себя рядом с ней кем-то вроде ангела-хранителя. Тихого, незаметного, но надёжного. И был готов оставаться им после свадьбы. Никаких подвигов не нужно, просто защищать её, оберегать, любить. Всей душой. Без остатка.

Владимир знал, где остановилась Натали, и поселился в соседнем отеле, чтобы в любой момент увидеть. И увидел в первый же день, такую красивую, трогательную, в оживлении и радости спешащую куда-то по мостовой вечерней набережной. Владимир на некотором расстоянии пошёл за ней, решив, что девушка хочет прогуляться, но знать бы ему тогда, что не стоило за ней идти и что в этом случае обратно в отель он принесёт с собой отчаяние и острую боль в разорванной на клочки душе. Но пока просто шёл за ней бесшумным конвоем на некотором отдалении, наблюдая, как лёгкая фигурка в шёлковом белом сарафане скользит на каблуках босоножек по мостовой, а её длинные светлые волосы летят за ней и, падая, покрывают значительную часть спины.

Владимир любовался ею и никак не мог дождаться, когда они точно так же пойдут вдвоём, а он будет держать её за руку и смотреть любящим взглядом. И тут Натали чуть замедлила шаг и после вытянула руки, будто навстречу кому-то. Скоро стало понятно, кому. Ведь тут же из вечернего полумрака вышел довольно высокий парень в джинсах и белой футболке. Судя по виду, типичный итальянец: смуглый брюнет с почти чёрными глазами, но явно не принадлежит к знатному роду, лицо простое, круглое, с грубоватыми чертами, да и одежду явно купил не в бутике. Владимир презрительно обозвал его про себя плебеем и на всякий случай подошёл чуть ближе, на случай, если тот вздумает обидеть его невесту.

Но вот Натали сама шагнула к этому парню, и её руки тут же обвили его плечи, а губы слились с его губами. При этом девушка не выглядела испуганной или несчастной, наоборот, всем видом давала понять, что поцелуй взаимен и желанен для них обоих. Натали просто светилась изнутри, радуясь встрече. При этом раскованно обнимала парня и позволяла целовать себя так долго и страстно, как он того хотел.

Владимир застыл, не в силах поверить своим глазам. Натали… Его Натали, всегда сдержанная, почти холодная, не позволявшая даже взять себя за руку, сейчас, перед ним, живая, смеющаяся, нежная, и всё это было не для него. А влюблённые, не расцепляя объятий, а лишь поворачиваясь лицом к лестнице, начали спускаться по ней к самому пляжу.

Он шагнул ближе, прячась за плетёной стенкой пляжного бунгало, и, сам не зная зачем, продолжал наблюдать.

Парочка стояла у кромки воды. Волны мягко лизали их ступни. Натали что-то прошептала, и тот парень засмеялся, обнял её, поцеловал. Они выглядели счастливыми. Натали коснулась его лица, провела пальцами по волосам, потом прижалась теснее и… платье медленно скользнуло по её плечам, опускаясь к ногам. Белая ткань легла на песок.

Владимир машинально отметил: он всегда мечтал увидеть её такой. И вот увидел. Но не в своих объятиях, не с любовью, не с трепетом, а как случайный свидетель чужой близости, чужой жизни, куда его не пустили.

Владимир хотел отвернуться. Но не смог. Парень прижимался к ней, целовал шею, плечи, грудь. Натали выгибалась, отвечала, проводила ладонями по его спине. Они не торопились. Всё происходило будто в другом времени, без спешки. Он снял с себя футболку, и она потянулась к нему, ласково, без стыда. Одежда была небрежно брошена на песок.

А потом парочка, уже полностью раздевшись, опустилась на песок. И вот они лежали, прижавшись друг к другу, словно боялись потерять момент. Парень бережно устроился поверх Натали и, в очередной раз поцеловав в губы, начал покрывать поцелуями всё её тело. Он целовал её так нежно и уверенно, будто знал каждый её изгиб. А она приоткрыла губы, запрокинула голову, будто принимала в себя не только его, а всё, что было между ними, и всё, чего Владимир никогда не получал. Парень опустился ещё ниже, легко развёл её бёдра и прижался губами. Натали громко застонала, выгибая спину дугой, хватала кавалера за волосы и кричала что-то нечленораздельное, звериное. Владимир болезненно сморщился, не в силах представить себе, как можно целовать женщину в таком месте, ему казалось, что это безнравственно.

Но вот парень вновь опустился на девушку и неторопливо вошёл в неё. Теперь стонали и кричали уже оба, неистовствуя в своей страсти. А сердце Владимира в этот миг разбилось на тысячи осколков. Он больше не мог дышать. Боль накатила волной, как прилив, обжигающая, унижающая. Всё, что он знал о Натали, всё, что строил в мечтах, рассыпалось. Казалось, ему в лицо бросили грязное оскорбление, растоптали внутри что-то важное, сокровенное, но не убили, позволяя испытывать ужасные страдания. Видеть и понимать, как любимый и идеализированный образ, эталон чистоты и невинности, на глазах превращается в свою истинную сущность: падшей женщины.

Владимир отвернулся. Он не стал дожидаться, чем всё закончится. Развернулся и побежал. Песок забивался в ботинки, натирал кожу до крови, но Владимир не чувствовал этого. Он бежал от боли, от себя, от той Натали, которой больше не было.

А теперь…

Теперь всё рухнуло. Его мир, построенный из грёз, оказался миражом. Натали — его светлая мечта, идеал, к которому он стремился, вдруг стала недосягаемо далёкой, чужой. Не той, что он знал, а той, что он только что увидел, настоящей, живой, но не для него. И он не знал, что делать с этой правдой. Как жить дальше, как смотреть в глаза родителям, которым с гордостью рассказывал о грядущей свадьбе. Он чувствовал себя посмешищем. Разбитым сосудом, в который кто-то с удовольствием плеснул грязи. Он больше не мог представить её рядом с собой. Не мог коснуться той, кого минуту назад целовал другой. Это было выше его сил. Всё внутри кричало, рвалось, отказывалось смириться. Но смирение — это и был единственный выход. Потому что ничего вернуть уже нельзя.

Глава 2. Счастье по ошибке

Июнь 2011 года.

Остров Виктория.

Рабочий день в приёмной президента начался, как обычно. Верная секретарь Даяна пришла вовремя, зная, чем может обернуться даже минутное опоздание. Господин президент не терпел нарушений дисциплины: сам появлялся на работе раньше всех и требовал того же от подчинённых. Даяна безропотно подчинялась, день за днём исполняя поручения своего строгого начальника и, быть может, не только из чувства долга. В глубине души она надеялась, что когда-нибудь это прилежание будет вознаграждено. Что он увидит в ней не просто исполнительного работника…

Может, даже сегодня. Подумав так, Даяна улыбнулась и бросила взгляд в большое зеркало, висящее на стене приёмной. Оттуда на неё смотрела стройная женщина в коротком алом платье, подчёркивающем изящные линии фигуры. Ткань мягко облегала бёдра, вырез открывал ровно столько, чтобы взгляд сам скользил к ключицам и изгибу груди. На плечи падали тёмные волосы с мягким блеском, а в отражении — уверенный взгляд карих глаз и яркая, чуть вызывающая улыбка. Она знала себе цену и знала, что может заставить дрогнуть кого угодно. Даже того, кто привык держать всё под контролем.

Даяна поправила платье и изящно опустилась за стол, скрестив ноги. Это платье совсем недавно подарил ей сам Эдвард, вернее, купил взамен того, что в гневе испортила его жена. Тот инцидент секретарь вспоминала с горечью. Тогда Даяна заехала к ним домой лишь для того, чтобы передать важные документы, исключительно по работе. Но дверь открыла она. Даша. Женщина, чьё присутствие раздражало её с первого дня. Та самая, с вечным выражением наивности и тонкой беспомощности. Такая обманчиво-невинная девушка, из тех, кого мужчины обожают спасать. Не успев произнести и слова, Даяна оказалась под градом упрёков и оскорблений. В пылу вспышки ревности Даша порвала её платье, превратив его в клочья. Красивое, дорогое, почти новое.

Но дело было вовсе не в платье.

Какое право имела эта женщина на Эдварда? Что она могла ему дать, чего не могла бы дать Даяна — преданная, красивая, умная? Она отлично понимала, за что мужчины выбирают таких, как Даша. Не за силу, нет. За иллюзию слабости, которая так остро цепляет инстинкты. И всё же… Когда её выставили за дверь, не дав и слова сказать, с обрывками ткани в руках и с жгучим чувством унижения в груди, Даяна запомнила не только гнев. Она запомнила взгляд. Эти глаза. Чёрные. Не серые, как раньше. В том взгляде было что-то пугающе чужое. Что-то такое, о чём не расскажешь даже любимому начальнику, особенно если он — муж той самой женщины.

Их неприязнь зародилась давно, с самой первой в встречи, когда секретарь не пропустила её в приёмную президента, приняв за наглую посетительницу. Эдвард тогда был в ярости, чуть было не уволил свою помощницу. Ирония судьбы: его остановила та самая девушка, которую Даяна не пустила. Это было одно из самых болезненных унижений в её жизни. Её опозорили при всех, а соперница, к тому же, проявила великодушие или показную снисходительность. Что могло быть унизительнее?

Но хуже всего было то, что в тот самый день, за дверями приёмной, между ними случилось то, что Даяна поняла лишь позже. Тогда она ещё ничего не знала. Но как только эта девица начала всё чаще и чаще исчезать в кабинете, она догадалась. И пусть никто ей не говорил, она чувствовала, чувствовала каждой клеточкой тела, с какой жадностью Даша вонзалась в её мечту. Иногда в ночной тишине Даяне казалось, что она просто сойдёт с ума от ревности. Представляла, как входит в кабинет, хватает свою соперницу за волосы, швыряет её в стену, пока с её лица не спадёт эта жалкая маска святости, и на острове наконец не раздастся истерический визг настоящей, злобной Даши.

Но она сдерживалась. Ради Эдварда. Ради цели. Ради мечты. Она оставалась рядом, терпеливо, верно, исполняя каждое поручение, зная: её час ещё пробьёт. Возможно, уже сегодня особенно. С каждым днём живот соперницы становился всё более заметным, походка — всё более неуклюжей. Какое уж там супружеское счастье? Пусть Эдвард говорит о своей безумной любви, но он всё же мужчина. А Даяна знала, чего мужчины хотят. И сегодня она подготовила нечто особенное. План, который перевернёт всё. Улыбка скользнула по её губам. Она даже не знала, чего ждёт больше — своей победы или её поражения. Но после того, что она задумала, сомнений не оставалось: теперь он будет принадлежать ей.

До самого обеда Эдвард не выходил из кабинета, потом только позвал секретаря по интеркому.

— Да, господин президент, уже иду! — бодро отозвалась Даяна и, едва сдерживая внутреннее волнение, направилась к дверям кабинета босса.

Она вошла с лёгкой улыбкой, осторожно притворив за собой дверь, словно это не кабинет главы государства, а сцена, на которой она выступала по заранее выученному сценарию.

Эдвард сидел, откинувшись на спинку крутящегося кресла. Он протянул ей тонкую папку.

— Даяна, будь добра, отнеси эти документы на подпись министру образования. Нужно его заключение. Желательно к вечеру, — сказал он спокойно, почти отстранённо.

— Будет исполнено, господин президент, — очаровательно улыбнулась секретарь и аккуратно взяла бумаги. На секунду их пальцы почти коснулись друг друга. Она задержала взгляд, но он уже отвернулся.

Словно не замечал её улыбок, намёков, короткого платья. Даяна изогнула спину чуть больше, чем было нужно, специально, чтобы он обратил внимание. Пусть даже мельком. Пусть даже против воли. Но он не поднял глаз.

Она словно бы невзначай коснулась бедром колена Эдварда и, наклонившись чуть ниже положенного, дала возможность заглянуть в мелькнувший вырез платья. Тот, вопреки надеждам, сидел, как каменное изваяние, и даже не улыбнулся, когда это происходило.

— Может, я ещё что-нибудь могу для вас сделать, господин президент? — промурлыкала она, слегка склоняя голову.

— Нет. Спасибо. Это всё, — отрезал Эдвард, уже переключаясь на другие бумаги.

Ответ был окончателен, и в голосе она уловила усталость. Или раздражение.

Даяна задержалась у двери на долю секунды, на всякий случай, вдруг он остановит её? Позовёт по имени. Скажет: «Подожди». Но этого не произошло.

Её каблуки тихо цокнули по мраморному полу приёмной. Даяна улыбнулась. Это только начало. Он ещё скажет это «подожди». Но в другой раз, по-другому.

С поручением она справилась без труда, министр образования оказался на месте и, вежливо поблагодарив, пообещал вернуть документы сразу после ознакомления. Даяна не стала терять времени на ожидание и торопливо вернулась в приёмную. Сейчас главное — быть рядом. Ждать, выжидать, чувствовать момент, когда Эдвард станет особенно уязвим к её обаянию. Когда дверь приоткроется не только в кабинет, но и в его душу. Её цель была проста и дерзка: завоевать его. Окончательно. Безвозвратно.

Проводив секретаршу, Эдвард бросил взгляд на часы, и уголки губ сами собой дрогнули в улыбке. Совсем скоро должна была прийти Даша: у неё только что закончилась последняя пара. А значит, скоро они снова будут вместе. Подумав об этом, он решил заглянуть в буфет, взять для неё что-нибудь вкусное, её любимые пирожные, например, чтобы перекусить прямо в кабинете, наслаждаясь не столько едой, сколько её присутствием. Тем более Даша обещала сюрприз, и ожидание придавало всему особую прелесть.

Заранее представляя, каким будет их обед, он вышел и направился на первый этаж.

Эдвард не знал, что его отсутствие стало частью чужого плана. Пока президент выбирал лакомства для любимой, под его столом уже устроился незваный гость — ловкий и предусмотрительный, с весьма сомнительными намерениями. Эдвард же, ничего не подозревая, вернулся в кабинет, поставил поднос на стол, опустился в кресло, придвинулся поближе к столу, вывел компьютер из режима сна и включил новостную ленту.

— По данным утренних статистических сводок, — монотонно вещал голос диктора, — уровень дипломатических соглашений с островом Виктория составил около десяти целых и десяти сотых процента по сравнению со странами ближнего зарубежья…

Эдвард откинулся на спинку кресла, слегка распахнул пиджак стального оттенка и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Хотелось дышать свободнее. Он бросил ещё один взгляд на экран, но смысл слов уже ускользал, внимание рассеивалось. Что-то происходило. Необычное. Даже не видя ничего, Эдвард уже по ощущениям понял, что происходит. Чьи-то нежные, ловкие руки со знанием дела расстегнули молнию его брюк, а после проникли за резинку трусов и легко прикоснулись к члену, начавшему уже твердеть под ласковой нежностью любимых рук.

«Ну Даша, — мысленно усмехнулся Эдвард, чувствуя, что начинает дышать тяжелее. — Артистка. Настоящая. И как только смогла пробраться сюда незаметно?.. — Он сжал подлокотники кресла, едва сдерживая реакцию, и решил не рушить тщательно подготовленную интригу. — Ладно, пусть будет по её правилам. Сюрприз так сюрприз…»

Она словно наслаждалась его беззащитностью, мгновением, когда он позволил себе быть уязвимым рядом с ней. Её прикосновения становились всё смелее, губы — горячее, а его дыхание — прерывистее. Эдвард не мог пошевелиться, не мог вымолвить ни слова: только ощущал, как волны удовольствия поднимаются всё выше, как напряжение стягивает мышцы, лишая разума и дыхания.

Она двигалась с такой нежностью, которая сводила его с ума, умело играя на грани между наслаждением и безумием. Пальцы, касания, дыхание, всё это переплеталось в медленную пытку сладостью. Он терял ощущение времени, пока не почувствовал, как внутри всё сжимается, и мир на мгновение исчезает в ослепительной вспышке.

— Даша, Дашенька, любимая… — простонал Эдвард в оргазменной истоме, поднимая глаза к потолку и не слыша звук открываемой двери.

Зато отчётливо различал раздавшееся оттуда весёлое и беспечное:

— Да, милый, ты угадал, это действительно я, ой, а что это у тебя с лицом? Тебе плохо?

Эдварду и правда стало сейчас нехорошо, едва туман перед глазами рассеялся, и он увидел в дверном проёме милое личико Даши, стоявшей напротив стола и глядя на юношу с нежностью и тревогой. Значит, она только пришла. Но раз так, то кто же тогда сейчас был с ним?

Глава 3. Высший разум на тропе войны

Даша летела на встречу с любимым мужем, словно на крыльях. Она так скучала. Беременность давалась ей непросто, особенно в последнее время, но всё равно мысли то и дело возвращались к нему, к их долгим тёплым вечерам, когда они проводили время наедине. Она понимала, что физическая близость между ними была не такой частой, как раньше. И хотя Эдвард ни разу не пожаловался, не упрекнул и даже не намекнул, Даша знала. Знала, как ему трудно. Он был благородным, заботливым, думал о ней и о детях, ставя их выше любых желаний. Но она-то чувствовала, как он тоскует по ней. Как взгляд его порой задерживается дольше обычного. И понимала, что пора что-то с этим делать. С утра она даже намекнула, что его ждёт сюрприз. Теперь оставалось только воплотить задуманное.

Вот и сейчас, шагая по коридору к его офису, Даша представляла, как обрадуется Эдвард, увидев её. Как лицо его озарится той самой, любимой ею улыбкой. Она бросится к нему в объятия, и всё остальное уйдёт на второй план. На губах играла улыбка, когда она, не стуча, распахнула дверь, ведь у неё не было причин ждать разрешения. Это же её муж. Она имела право быть рядом, всегда.

Первое, что она услышала был тихий, прорывающийся сквозь стоны шёпот её имени. Голос Эдварда был хриплым, надломленным. Таким он бывал только в минуты интимной близости. Её сердце сжалось в непонимании, в тревоге. Он… один? Это невозможно. Эдвард всегда говорил, что не может и не хочет касаться себя в одиночестве, считал это унизительным и недостойным мужчины. Но сейчас… Лицо его было таким, каким она запомнила его в самые страстные их ночи. И только что он явно испытал оргазм.

Но каким образом? Почему?

Она не успела задать себе этих вопросов. Инстинкт, древний и беспощадный, проснулся быстрее её сознания. Пока сама Даша ещё пыталась понять, что происходит, что нарушило привычный порядок, нечто другое уже поднималось изнутри, словно вытесняя её на задний план.

Эдвард, ещё не осознав до конца случившееся, смотрел на неё, потрясённый. А её глаза уже стали чёрными.

— Что это было? — прозвучал в кабинете чужой, глухой, механический голос. Голос, в котором не было ни эмоций, ни тепла. Голос, не принадлежащий человеку.

Эдвард не успел осознать случившееся. Мысли рассыпались, как стекло, под натиском наслаждения, которое только что обрушилось на него, и под тяжестью шока от того, что в дверях стояла Даша.

Но времени на размышления ему не дали. Что-то стремительное, с воплем, разрывающим тишину, пролетело через кабинет, ударяясь о стену с такой силой, что стены дрогнули. Секунду спустя тело рухнуло на пол, оседая тяжело и безвольно, словно выброшенная кукла.

Даша стояла посреди комнаты. Её грудь вздымалась от дыхания, а глаза… они почернели. Настолько, что в зрачках не осталось ни света, ни человека. Только пустота. А у стены медленно пыталась подняться Даяна — секретарь. Взлохмаченные волосы, лицо искажённое от страха, одежда сбилась и обнажала больше, чем прикрывала. Всё в ней сейчас вызывало не похоть, а отвращение, как карикатура на страсть. Всё кричало об унижении и дешёвой пошлости. Расстёгнутая грудь, выпавшая из выреза, размазанная помада, на лице следы, предельно интимные и предельно оскорбительные. На губах: всё то, что не должно было достаться ей. То, что должно было остаться только между ними: Эдвардом и Дашей. И его было неправдоподобно много, как будто мужчина долго не имел полового контакта. А хотя, почему какбудто? Так оно и было на самом деле, ведь поздний срок беременности не позволял Даше и Эдварду особо безумствовать. Так неужели из всех возможных выходов из этой непростой ситуации он выбрал самый ужасный? Для неё, для них обоих.

Что-то внутри Даши оборвалось. Пустота в глазах вновь сменилась чернотой. Резкой, холодной, почти физической.

Всё внутри у Даши, как ей показалось, треснуло, не громко, не драматично, а тихо, будто сердце дало маленькую трещину, которую уже не склеить. Значит, он с Даяной?

А Даша?.. Кто она вообще?

Скромная девушка из семьи учёных, вся в книгах, с наивной верой в то, что чувства — это святое. Первая любовь. Первый поцелуй. Первый и единственный мужчина. И всё это — Эдвард. Такой, каким она себе его выдумала. Возможно, даже не тем, каким он был на самом деле.

А Даяна… у неё за плечами десятки таких, как он. Женщина, знающая, как сводить с ума. Сильная. Яркая. Опасная. Настоящая соблазнительница. Наверное, именно таких любят по-настоящему. И если быть честной с собой, всё это было ожидаемо. Неотвратимо. Даже закономерно.

Вот только сердце всё равно болело. Глупое, верящее в сказки, не способное сразу отказаться. Оно хотело кричать, плакать, убежать… но Даша стояла. Потому что если уйдёт сейчас — это будет конец. А пока она стоит здесь, надежда всё ещё есть.

И взгляд Даяны, такой дерзкий, чуть насмешливый, словно говорил: видишь, я победила. Возможно, так и есть. Возможно, она и правда выиграла этот раунд. Но Даша не ответила. Ни словом, ни жестом. Потому что в такие моменты нельзя победить взглядом. Можно только не сломаться.

Малинина-младшая и пока ещё Оболенская или, может быть, всё ещё по праву, внезапно выпрямилась, словно стряхнула с плеч неуверенность и тоску. Внутри что-то щёлкнуло, включился иной режим, холодный, первобытный, рожденный из боли и унаследованного гнева. Глаза, только что помутневшие от слёз, налились тьмой.

А и правда, чего это она? Почему должна уступать мужа женщине, которую знает в лицо весь остров Виктория? Или точнее, его мужская половина. Кто она сама, в конце концов? Могучий потомок великой Дезиры, символ крови и власти, или жалкая, забитая дурочка, которую подставили?

Ответ родился внутри так же стремительно, как и движение: Даша метнулась вперёд, не задумываясь, не давая себе опомниться. Рука взметнулась, и звонкая пощёчина, усиленная кольцами на пальцах, рассекла воздух и щеку Даяны. Несколько тонких царапин тут же налились кровью. Все эти кольца — подарки Эдварда. И теперь они стали её голосом.

Даяна пошатнулась и упала, прижавшись к стене, теряя сознание или притворяясь.

Даша замерла. На секунду. На две. Ощущение ярости сменилось страшной пустотой. Она была в ужасе от себя. Как она опустилась до рукоприкладства? Но только на миг она испытала ужас, а потом снова пришла злость.

Теперь очередь неверного мужа.

«Ну держись, герр Оболенский. Высший разум вышел на тропу войны», — с хищной усмешкой подумала Даша. Или это была уже Дезира?

Смешение голосов в голове, гнев и ярость перекрывали всё остальное. Где она сама, и где альтер-это, сейчас было неважно. Важно только то, что она на автомате пошла вперёд, рука вновь поднялась, готовая ударить. На этот раз Эдварда. Тот безвольно сидел, откинувшись на стуле. Лицо было серым, глаза казались пустыми, а брюки до сих пор были расстёгнуты. Он словно пребывал в глубоком шоке.

У Даши защемило в груди. Это было не только предательство со стороны любимого. Это было ещё и обесценивание, насмешка над ней, её любовью, верой. Пока она, с дрожью, ощущала толчки их детей, он развлекался. Пока она не могла спать от тяжести живота, он изменял.

Бурная, обжигающая ярость требовала выхода.

Что ж, он ничем не лучше остальных. А может и хуже. Даже Артур, его родной брат, тот самый, кого раньше называли главным бабником страны, исправился. Он теперь сдувает пылинки с беременной Нины. Ни на шаг не отходит, взял отпуск, не летает, хотя авиация для него — всё. Целыми днями сидит с ней дома или водит её гулять, не оставляет одну даже на минуту. Беременной Норе, своей бывшей, звонит лишь из вежливости, да и то редко, навещает только если совсем необходимо. А так, всё время посвящает Нине. И ему бы в голову не пришло изменить. Ни за что. Не то, что брату…

Даша почувствовала резкое, почти физическое отвращение, граничащее с тошнотой. Смотреть на мужа было невыносимо: он вызывал омерзение. Её чуть не вывернуло от его жалкого вида. Хотя… будь она честна с собой, это выглядело даже смешно. Никогда прежде она не видела Эдварда в таком состоянии. Возникло почти садистское желание распахнуть дверь. Пусть посмотрят. Пусть увидят, как на самом деле выглядит их идеал, их господин Оболенский. Пусть узнают его настоящим: грязным, предавшим, ничтожным. И Даяну пусть увидят, с липкой полупрозрачной жидкостью на лице и груди, отплёвывающуюся украдкой, как провинившаяся шлюшка. Дашу снова чуть не стошнило. А ведь она помнила, как он тонул в ней, не отрываясь. Как после долгой разлуки кончал с такой силой, что Даша едва не теряла сознание. Это раньше вызывало в ней дрожь, но сейчас вызывало лишь холодную ненависть. Всё внутри сжалось в комок: отвращение, боль и презрение.

И в этот момент послышался осторожный стук в дверь. Даша, не раздумывая, рванулась в ту сторону и слегка приоткрыла её, лицо растянула хищная мстительная улыбка.

— У вас всё в порядке? Я услышал шум, крики, — встревоженно сказал министр образования, пытаясь заглянуть в кабинет, — как раз принёс подписанные документы.

Даша на секунду замерла. По идее, Эдвард сейчас должен быть в панике. Ведь сию минуту его репутация будет уничтожена. Только почему он ещё не пытается всё исправить? Должен же что-то предпринять, как-то переубедить посетителя, что всё в порядке. Почему ничего не делает? Дашу это удивило. Министр ждал ответа.

— Всё в порядке, — холодно-вежливо ответила Даша, из глаз которой стремительно уходила чернота, возвращая им прежний цвет. А лицо приняло осмысленное выражение, теперь оно казалось любезным, — просто наша секретарша Даяна несла горячий кофе, споткнулась, она же на высоких каблуках, упала и пролила напиток. Это, конечно, ужасно, она и себя облила, и стол с документами.

— Какой ужас, — шокированно воскликнул министр, — нужна помощь? Может, вызвать врача?

— Что вы? Не надо, — Даша стала закрывать дверь, — я сама окажу помощь, зайдите позже.

Даша медленно повернулась. Высший разум покинул её сознание. Нет, она не станет выносить грязь из дома. Это их личное, семейное дело. Нельзя посвещать в него посторонних. Как бы Даша не была шокирована, но не будет делать их жизнь достоянием общественности. Никто никогда не узнает об этом происшествии, надо сохранить репутацию любой ценой.

— На, вытри. — Она метко бросила салфетку прямо в лицо Даяне. — Не позорь страну, у тебя на лице — компромат уровня международного скандала. Президенту такие пресс-релизы ни к чему.

Даша снова посмотрела в сторону Эдварда. Нельзя бросаться в омут с головой. Уже были сцены ревности, болезненные, разрушительные, с последствиями, за которые пришлось платить всем. Она обязана взрослеть. Научиться разбираться в происходящем не вспышками эмоций, а как серьёзный человек с холодной головой.

Сначала надо спокойно поговорить, понять, чего мужу не хватало. Она не простит измену. Никогда. Но и не станет мстить, не поняв, что на самом деле случилось. Вдруг всё было иначе? Может, Даяна сама всё устроила: подошла, соблазнила, спровоцировала… Мужчинам, как ни горько признавать, бывает сложно различать желание и любовь, особенно если долго не было близости. Может, он думал в тот момент о жене, а не о другой. Может… Но разве это что-то меняет? Едва ли это может быть причиной для прощения. Конечно, Даша не сможет с ним остаться после этого, но и прежде чем наказывать его, надо понять, в чём дело. Боль ещё сильнее сдавила грудь при воспоминании о том, как Эдвард пострадал из-за её отца. Как он стал подопытным и его пытали. Как бы ни была зла, Даша не могла позволить, чтобы это повторилось.

Она направилась к мужу, что так и не изменил позу. Даша удивилась. На секунду даже показалось, что он без сознания. Но тут мужчина открыл глаза и посмотрел прямо на Дашу, встречаясь с ней взглядом. Его выражение резко заставило девушку переменить свои первоначальные намерения в отношении Эдварда. Правда, сама ещё не знала на какие.

Глава 4 Приговор вынесен

Сознание возвращалось к Эдварду медленно, как после тяжёлого наркоза. Оно било по вискам не столько болью, сколько стыдом. Он почти физически ощущал, как вина за случившееся расползается по телу, холодная, липкая, неумолимая. Он не хотел этого. Всё произошло, потому что он слишком поздно понял, кто именно оказался под столом. Слишком самонадеянно решил, что это Даша, как однажды раньше, когда она уже сделала нечто подобное: пробралась в его кабинет во время видеоселекторного совещания и, смеясь, устроила маленькое безумие прямо под столом. Тогда он был ошеломлён, потрясён, влюблён до невозможности. Отключил камеру и поддался на её провокацию без колебаний. Та шалость осталась в памяти как нечто интимное, личное, между ними двумя.

Вот почему теперь он даже не подумал усомниться. Он хотел верить, что это снова она. Что они могут вернуться в ту беззаботность, где было весело и спокойно.

Но он ошибся. И теперь — расплата.

Ему хотелось остановить время, объяснить, что он не знал. Что это была ошибка, не измена. Что он всё ещё принадлежит только ей. Но он знал Дашу. Гордая, прямая, слишком ранимая, чтобы перенести предательство, даже если оно не было осознанным. И сейчас он был ближе, чем когда-либо, к тому, чтобы потерять самое дорогое.

Если только… если только у него хватит сил всё объяснить. Переубедить. Доказать, что её любовь для него — единственная.

Отвращение к себе, к Даяне и ко всему, что только что произошло, становилось всё сильнее. Нелепая ошибка будет стоить счастья и жизни, ведь без Даши он не сможет жить. Чувство вины из-за того, что испытал удовольствие, наслаждался другой женщиной, не отпускало. Блаженство по ошибке — вот что было самым ужасным. Горло сдавил спазм, невыносимое отвращение, наконец, нашло выход в виде покинувших желудок недавно съеденных пирожных. Но даже этого было мало, ведь от произошедшего было настолько мерзко и противно, что тошнота не прекращалась, даже когда желудок уже казался пустым.

А на лице Даши появилось выражение, которое Эдвард не мог сразу расшифровать. Это был не гнев и не боль, что-то между жалостью и холодным презрением. Как будто она смотрела на него не как на любимого, а как на жалкий результат неудавшегося эксперимента.

Даяна, напротив, не скрывала эмоций: её лицо заметно побледнело, скулы заострились, а губы презрительно скривились. В её взгляде читалось такое отвращение, будто она не могла поверить, что когда-то вообще допустила близость с этим человеком.

А на лице Даши появилось выражение, которое Эдвард не мог сразу расшифровать. Это был не гнев и не боль, что-то между жалостью и холодным презрением. Как будто она смотрела на него не как на любимого, а как на жалкий результат неудавшегося эксперимента.

Даяна, напротив, не скрывала эмоций: её лицо заметно побледнело, скулы заострились, а губы презрительно скривились. В её взгляде читалось такое отвращение, будто она не могла поверить, что когда-то вообще допустила близость с этим человеком. И Эдвард почувствовал, как этот взгляд режет больнее, чем любые слова.

Даша шагнула вперёд спокойно, деловито, достала из сумочки небольшой флакон, что-то вроде ингалятора, и неожиданно пшикнула ему прямо в лицо.

Он едва не отшатнулся. Первым делом в голову пришла параноидальная мысль: неужели она решила его отравить? Но ничего не произошло. Через несколько секунд стало даже легче. Сознание прояснилось, тяжесть в голове ушла, и он смог дышать нормально.

Эдвард перевёл взгляд на жену. Смотрел в глаза, как утопающий на поверхность воды. Она всё ещё была рядом.

И, наконец, он осмысленно выдохнул первые слова:

— Дашенька… прости меня. Я… я не знал. Я думал, что… — Эдвард запнулся. Голос предательски дрогнул, и он сжал кулаки, будто пытаясь задавить в себе всё, что рвалось наружу. — Я был уверен, что ты… как тогда, на совещании… Я хотел, чтобы это было снова… — Он зажмурился. Горло сдавило спазмом, и слёзы хлынули, застилая взгляд.

Даша всё ещё стояла, будто не до конца веря в происходящее. Слова проникали не сразу, будто через толщу воды. Но выражение на лице Эдварда, его сбивчивое дыхание, дрожь в пальцах, всё это не вязалось с образом лукавого обманщика. Не было в нём ни игры, ни притворства.

Конечно, любой бы мог сказать: «Вот, попался. Теперь слёзы — оружие последней надежды.» Но Даша знала его слишком хорошо. Он не умел лгать, особенно когда страдал. И она видела: сейчас он не играет. Он на самом деле сломан изнутри.

В груди будто защемило. Это чувство — старое, знакомое — её боль от его боли. Отголосок той самой связи, которая возникла между ними с первого дня.

Она подошла без слов. Присела перед ним на корточки и, сдержанным движением, застегнула пуговицу на его брюках, тихо, почти машинально, будто это жест не заботы, а расстановка границы.

Даша взяла его ладонь в свою и другой рукой легко коснулась его волос, как касаются родного человека, у которого внутри буря.

— Тише… я рядом, слышишь? — прошептала она. — Я тебе верю. Это не ты виноват. Просто она воспользовалась моментом. — В голосе не было ярости, только усталость и решимость. — Но мы не оставим это просто так.

На лице Даяны застыло изумление. Она будто не сразу поверила в происходящее, словно события разворачивались по чужому сценарию, к которому она не имела отношения. Всё шло иначе. Совсем не так, как она рассчитывала.

В её планах Даша должна была вспыхнуть, потерять над собой контроль, закатить сцену, обрушить на Эдварда всё своё негодование и, хлопнув дверью, исчезнуть, уязвлённая, гордая, оскорблённая. А он… он останется один. Уязвимый, несчастный. И нуждающийся в утешении.

Так должно было быть.

И поначалу, казалось, всё шло по намеченному пути. Даша действительно вспыхнула. В её глазах полыхнуло. Но… вспышка угасла. Вместо бурного скандала — тишина. Вместо обвинений — сочувствие. Она не ушла. Она осталась. Присела рядом с ним, как будто защищала. Не от неё ли самой?

Даяна не могла оторвать взгляда. Пальцы её скользнули по подолу юбки, и она впервые ощутила, насколько холодны её руки.

Что пошло не так? Почему сцена, отрепетированная в мыслях до мелочей, вдруг провалилась? Почему эта девчонка, с её странными замашками, с нелепыми когда-то крашеными в разноцветный, волосами, вдруг оказалась сильнее, чем казалась?

Или она… простила? Из упрямства? Из страха потерять? Или из любви?.. Это последнее Даяна отвергла почти с отвращением, слишком наивно, слишком мелодраматично. И всё же… всё же именно оно звучало в каждом движении той, другой.

А Эдвард? Он даже не взглянул в сторону Даяны. Ни злости, ни сожаления. Только растерянность и боль. Настоящая. Она узнала её. Потому что видела такую раньше — на чужих лицах, когда сама была лишь мимолётной страстью.

А теперь?

Паника пришла неожиданно. Резко. Как ледяной воздух после жары. Она вдруг увидела будущее — не триумф, не блестящую победу, а… пустоту. Скандал. Увольнение. Шепот за спиной. Потерю того, что строила годами. Ведь она гордилась этой должностью.

Но теперь… теперь правила изменились. И она проигрывала.

Даяна думала, что с Эдвардом будет просто. Молодой. Добрый. Мягкий. Таких легко обвести вокруг пальца. Секретарша ожидала, что он будет смотреть на неё с восхищением, почти с благоговением. Думала, что не хватает последнего толчка. Чуть-чуть, и он сделает предложение. А она… она будет рядом. На обложках. В президентских резиденциях. В истории.

А теперь…

Пальцы судорожно сжались. Захотелось закричать. Ударить что-нибудь. Или кого-нибудь. Она едва удержалась, чтобы не сорвать с себя серёжки, не рвать волосы. Так не должно было быть. Всё было просчитано. Она вложила в это месяцы. Годы. Даже репутацией рисковала. Ради него.

Горло сдавило, когда воспоминания хлынули потоком. Заседания, где она стояла чуть в стороне, но взгляды обращались к ней. Министры, бизнесмены, пресса. Кто-то дарил цветы, кто-то присылал визитки. Рестораны. Шампанское. Улыбки. Мир, где она была желанной, блистающей. Её лицо помнили. Её стиль копировали.

Но этого было мало.

Она хотела большего, не платьев, не машин, не похвал. Власти. Признания. Блеска без тени. Первая леди. Это звучало, как музыка. Как её имя, вырезанное в золоте на табличке у входа в дворец. Она верила, что заслужила это. Обслуживая Владимира-старшего, она молча терпела, думая, однажды всё изменится. Не сразу. Но ведь она уже почти часть этой семьи.

Она ошиблась.

Слишком переоценила себя. Недооценила других. А теперь…

Теперь мечта, казавшаяся такой близкой, рассыпалась. Остался только глухой, жгучий стыд. И пустота. Слишком высоко взлетела, и вот теперь — падение. И оно оказалось гораздо больнее, чем она могла представить.

Даша смотрела на любимого. Его руки слабо дрожали, а губы беззвучно шевелились, будто он всё ещё пытался найти слова, которые могли бы объяснить невозможное.

И вдруг тепло расправилось в груди. Мягкое, почти невесомое, как утренний свет. Она почувствовала: гордость за себя.

«Я справилась. Не сорвалась. Не ушла».

В прошлом, она бы уже хлопнула дверью, не дослушав и половины. Подобные сцены раньше заканчивались гневом и молчанием на долгое время. А сейчас тишина, но не ледяная. Внутренняя. Сдержанная. Сильная.

Даша вспомнила, как он тогда поверил ей. Когда думал, что у неё что-то было с Антоном. Он выслушал, дал ей шанс. Хотя сам выглядел так же сломано. И ведь мог бы развернуться и уйти. Но остался.

«А я бы тогда не осталась, — подумала она с внезапной горечью. — Не поверила бы. Заклеймила бы. Потеряла».

И всё же — вот она, стоит сейчас рядом с ним. Рядом, несмотря на боль, несмотря на подозрения. Потому что любовь — это не суд. Не допрос. Это доверие. И уроки, за которые платишь собственными слезами.

Теперь в ней была не ярость. Жалость. Жгучая, острая. Взгляд Эдварда был потерянный. Даша знала это чувство, мерзкое, липкое, когда тебя трогают без согласия, когда тело будто принадлежит не тебе. И пусть с ним всё было иначе, но она видела: он переживает не меньше.

«Он мучается. Как тогда я. Только ему, кажется, хуже».

Она стиснула пальцы, почувствовала, как тонкое кольцо впивается в кожу. Боль нужна была, чтобы не разрыдаться. Потому что сейчас уже мучило и её за то, что, пусть на минуту, но она усомнилась. Посмотрела на него с подозрением.

«А что ещё я могла подумать?» — оправдывалась мысленно. Но сердце не принимало этих слов.

— Как ты себя чувствуешь? — тихо спросила Даша и коснулась его щеки.

Кожа под её ладонью была холодной, как будто он пробыл на морозе. Он не ответил, только едва заметно дёрнулся, и в уголках его глаз дрогнуло что-то болезненное. Он словно не слышал её. Казалось, он в шоке. Это отражалось во всём, в зажатой позе. В том, как пальцы сжимают подлокотники, как будто хватались за реальность, чтобы не провалиться в ужас пережитого.

Даша сглотнула. Горло сдавило от жалости, острой и внезапной, как ожог. Хотелось обнять его, укрыть, спрятать от всего. От того, что с ним сделали. Как можно было так сломать человека, который всегда старался быть сильным?

Она знала, он всегда мог защитить её, и не раз это делал. Но сейчас… Сейчас он был похож на того мальчика, каким, вероятно, был когда-то, одинокого, растерянного, беззащитного. И от этой уязвимости внутри что-то сдавило.

Неужели так же я выглядела, когда… Она вспомнила прикосновения Антона, и на мгновение чуть не задохнулась от боли. Тогда ей казалось, что никто не поймёт. Но Эдвард понял. Тогда, без слов.

И сейчас — её очередь. Быть рядом. Не задавать лишних вопросов. Просто быть.

«Я больше не жертва», — подумала она с неожиданной ясностью.

После всего, через что прошла, она знала, что может постоять за себя. И за него. Особенно теперь, когда раскрылись её способности. Страх ушёл. Осталась сила. И любовь.

Эдвард казался сильным для всех, обаятельным, уверенным, блестящим. Его любили и ценили, с ним все хотели дружить. Но Даша знала — это был фасад. А внутри — та же пустота, та же тоска, знакомая ей до боли.

И, может, именно поэтому они нашли друг друга. Потому что за красивыми масками прятали одни и те же шрамы.

После той истории с Ниной Даша поклялась себе, что больше не будет никаких вспышек ревности без доказательств. Ни намёков, ни подозрений, только вера. Эдвард заслуживал доверия. Она знала, каким он был, слишком прямолинейным, чтобы врать, слишком честным, чтобы играть двойную игру.

Она не забыла, как тогда сомневалась. Как больно было и ему, и ей. И не хотела повторять ошибок.

«Если мы не научимся стоять за свою любовь, другие с радостью разрушат её за нас».

Она снова посмотрела на мужа. Эдвард сидел, слегка склонив голову, сжав губы, будто что-то внутри него продолжало сражаться. Бледность не сошла с лица, взгляд был пустой, затуманенный.

Даша показала флакончик.

— Это мамино средство, — мягко объяснила она. — Помогает, когда тошнит. Натуральное, не волнуйся… Хочешь ещё?

Эдвард едва заметно покачал головой, даже не поднимая глаз. Даша кивнула, убирая пузырёк, и нежно сжала его руку.

«Ему нужно время. Я подожду».

А вот Даяна… Когда Даша повернулась к ней, та уже не выглядела самоуверенной. Скорее, загнанной. В глазах плескалась злоба, но под ней — испуг. Как будто весь тщательно выстроенный план рассыпался в пыль, а осталась только обнажённая правда, от которой некуда было бежать.

Даша поднялась, подошла ближе. Не спеша.

— А теперь, — произнесла она тихо, но ясно, — ты уходишь. Сейчас же.

Слова были произнесены с почти ласковой интонацией, и от этого звучали вдвойне опасно.

— И считай, что тебе повезло, — добавила она, склонив голову чуть набок, — потому что я добрая. Очень добрая. И если ты хочешь, чтобы всё для тебя закончилось именно так, советую больше не появляться рядом.

Даяна не ответила. Только отвела глаза. И на секунду, всего на секунду, Даша увидела в них не обиду, не ярость… страх.

Даяна медленно перевела взгляд на Эдварда. Он не смотрел на неё. Не сказал ни слова. Не поднял глаз. Не сделал ни малейшего жеста в её сторону.

Ничего.

И этого оказалось достаточно, чтобы всё стало ясно. Он выбрал не её. Даже не пытается защитить…

Горечь резанула по-живому. Даяна до последнего верила, что после того, как между ними произошло, всё изменится. Что Эдвард посмотрит иначе, не сможет забыть. Признает, хотя бы мысленно, хотя бы про себя, что она — лучше. И как женщина, и внешне, и по статусу.

Но всё рушилось прямо на глазах. А он… Он просто сидел там, глядя на жену с обожанием и восхищением. И даже не удостоил Даяну взглядом.

И в этой тишине Даяна вдруг услышала в себе звенящий, безжалостный голос: «ты проиграла». Не просто партию — всё. Любовь, статус, работу, имя. Себя.

Сердце сжалось. В груди горело. Ей казалось, что ещё немного, и начнёт задыхаться. Неужели всё? Неужели из-за одного неверного шага, она потеряла всё, что строила годами?

А когда Даша обернулась, её голос ударил, как пощёчина — холодный, уверенный, с ноткой презрения:

— Ты всё ещё здесь? — её губы изогнулись в едва заметной, хищной полуулыбке. — Что, дорогу не найдёшь? Помочь, может?

Улыбка не дошла до глаз. Они были ледяными.

Даяна не ответила. Только чуть вскинула подбородок, жест отчаянной гордости, и пошла к выходу, чувствуя на себе взгляды, словно холодные тени, провожавшие её в никуда.

Даяна застыла у двери, будто не веря, что проиграла.

Даша выдержала паузу. Ждала. Надеялась, что секретарь уйдёт сама. Но та будто приросла к полу, растерянная и не верящая, как в дурном сне.

— Уходи, — повторила Даша, чуть тише, но твёрдо.

Ответа не было.

Даша резко шагнула к двери, распахнула её и оглянулась на застывшую фигуру соперницы. В груди всё ещё бушевал гнев, но он уже начал уступать место другой эмоции — отвращению. Она не хотела больше ни слова. Ни сцены. Ни объяснений. Только, чтобы эта женщина исчезла. Исчезла отсюда, из их жизни, из этого пространства.

Пальцы сами потянулись, схватили Даяну за предплечье. Она повела её к выходу, и та, как-то поникнув, позволила себя вытолкать. Без борьбы. Без слов.

Щелчок двери прозвучал слишком громко в тишине, и от его эха у Даши задрожали пальцы. Она замерла, прислонившись спиной к стене, тяжело дыша. Грудь сдавило так, будто все эмоции за секунду обрушились разом.

Под рукой оказался знакомый флакон антисептика. Стеклянный. Холодный. Его резкий запах вдруг вернул чувство контроля. Она вылила на ладони половину содержимого и судорожно начала растирать, будто хотела стереть с кожи прикосновение чужого, нежеланного. Движения были почти истеричными, но нужными, будто ритуал очищения после всего произошедшего.

Когда гель почти испарился с рук, рядом оказался Эдвард.

Он подошёл тихо. Осторожно.

Коснулся плеч. Тёпло. Медленно. Их взгляды встретились — усталые, пережившие слишком многое, но всё ещё цепляющиеся друг за друга.

И тогда она позволила себе выдохнуть.

Он наклонился, их губы сомкнулись в поцелуе, не страстном, нет. В поцелуе-прощении. В попытке стереть память о страхе, унижении, ревности. И он помог.

Всё остальное в тот момент перестало существовать. Даже Даяна — где-то за дверью — теперь была только далёким эхом.

Глава 5. Разрушенные идеалы

Владимир шёл по набережной медленно, будто нес на плечах невидимый груз. Над морем сгущались сумерки, небо сливалось с водой в одно сплошное дыхание вечерней темноты. Но он не замечал ни этого света, ни шороха волн. Мир, каким он был, рухнул внезапно и без предупреждения. Всё, на чём держалась его юность, всё, что казалось прочным, рассыпалось в прах.

Владимир пытался мысленно на этом пепелище выстроить хоть что-то, пусть не дворец, каким видел своё будущее, но хотя бы хижину. Укрытие. Простую уверенность в завтрашнем дне. Его психика, ещё сильная, но уставшая, инстинктивно закрылась в кокон. Всё, чтобы только не чувствовать полной тяжести удара. Чтобы убедить себя, что, может быть, не всё потеряно. Что это не конец.

Внутренний голос ещё пытался увещевать: не руби с плеча, не доводи до скандала, не поддавайся боли. Но Владимир не слышал его. Всё внутри него разрывалось от страдания и унижения, не столько нанесённых Натали, сколько самой любовью. Той, что когда-то казалась святой, почти божественной.

Он любил её чисто, искренне, по-детски целомудренно. Нес в себе это чувство, как реликвию, и берег от всех. Даже от неё. Никогда не говорил о любви вслух, никогда не признавался, не потому, что не хотел, а потому что не умел. В их среде чувства держали под замком. Так учили. Родители внушали, что брак — это сделка, необходимая лишь ради продолжения рода, и возможен он только с равной по происхождению. И Владимир никогда не пытался спорить. Он не знал другой жизни. Не знал, что любовь вообще может быть иного рода, не по долгу, не по расчёту, а по зову души.

Поэтому, когда почувствовал любовь, сразу же понял, что о ней надо молчать и не проявлять открыто. Ведь раз его родители, да и родители Натали тоже, объясняя им правила отношений и замужества, ни слова не сказали об этом чувстве, значит, показывать его просто не принято. Владимир это принял, решив, что так будет даже лучше — проявлять чувства не пустыми словами, а делами — заботой, нежностью, трепетным отношением. Натали реагировала на эти проявления сдержанно и вежливо-холодно, но уже одно то, что она принимала их и не отвергала, давало юноше надежду на то, что дальше будет только лучше, ведь сейчас всё так хорошо. Ведь после свадьбы можно будет открыться ей, и жизнь заиграет новыми яркими красками. И Владимир был всё это время уверен, что и Натали думает об этом аналогично ему.

И теперь он узнал правду. Ту самую, что напалмом выжгла в его сердце все светлые и добрые порывы, мысли о светлом будущем, построенном на нежной любви и взаимном уважении. Теперь осталось только признаться себе, что всё это был обман, и научиться жить с этим, построить иной принцип и установки на месте утраченных. Например, сказать родителям обоих о том, что он видел только что, отменить свадьбу и попросить своих найти ему иную невесту, что уж точно будет перед ним чиста и невинна, и которая будет искренне его любить, а он, в свою очередь, станет для неё единственным и любимым, светом в окошке и смыслом бытия.

Звучало заманчиво, правда, да только едва ли пройдёт так гладко, как видится сейчас на словах. Владимир даже сейчас краем своего истерзанного сознания понимал, какой скандал разразится. Как опозорена будет Натали и что ждёт её в этом случае. Как минимум, её обругают и унизят при всех, а после отправят в монастырь, подальше от глаз своих. Всё равно замуж никто не возьмёт. Если только она сама сейчас не сбежит со своим любовником, отказавшись от семьи и титула. Но в любом случае её имя будет покрыто позором и Владимир испытывал почти физическую боль от осознания этого.

Остатки былой любви и уважения убеждали его не позволить так поступить с девушкой. Да, Натали его предала и ударила в самое сердце. Но она не знала о том, что сделала это. Не думала же, что Владимир поедет за ней в Аргентину и станет тайком приглядывать. Нет, она была уверена, что находится тут одна, в недосягаемости от семьи и жениха.

А это значило, что если Владимир никому не расскажет о том, что видел и слышал в эту страшную ночь, то никто и не узнает. Тогда можно оставить всё как есть и, вернувшись домой, сыграть свадьбу, как и было договорено. Ведь по натуре своей Владимир был довольно робким и нерешительным человеком, резкие перемены его всегда пугали, и он старался избежать их, когда было возможно. А сейчас вся жизнь грозила перемениться, при том не только его.

А раз никто ничего и не узнает, значит, можно и самому сделать вид, будто ничего не случилось. Обмануть себя. Притвориться, что всё, как прежде. И если достаточно долго в это верить, то, может быть, получится убедить себя, что ничего и не было. Что это просто дурной сон. Промелькнул и исчез.

А сны ведь не оставляют следов. Не ранят по-настоящему. Не могут разрушить жизнь… правда?

Время лечит всё, и значит, спустя какой-то период жизнь войдёт в привычное русло, и этот эпизод забудется, словно его и не было. И от этих мыслей Владимир немного повеселел и бодрым шагом отправился в отель. А следующим же утром он вернулся на Викторию, чтобы сразу начать подготовку к свадьбе.

Покладистый и апатичный характер, а также природная незлопамятность и нежелание провоцировать конфликт уверили в том, что это лучший выход. Да и вообще кардинально поменять жизнь, свернуть с намеченного родителями пути представлялось невозможным.

Раз так, то и выхода другого быть не может. Владимир убеждал себя в этом и, приняв такое решение, ранним утром сел в самолёт, чтобы вернуться домой до возвращения Натали и успеть подготовиться к торжеству. И главное, суметь не показать родителям того, что ситуация хоть каким-то образом стала другой. Всё по-прежнему для него и всех остальных. Эту фразу Владимир повторял себе весь полёт, будто мантру, заставляя себя поверить в неё и под конец почти получилось.

Родители встретили его со сдержанной радостью, той самой, к которой Владимир привык с детства: ровной, без лишних объятий, почти формальной. И уже в тот же день, как ни в чём не бывало, втянули сына в обсуждение деталей предстоящей свадьбы. Всё, от важнейшего, вроде храма для венчания, до мельчайших мелочей, вроде оттенка костюма жениха, обсуждалось с деловой обстоятельностью, как давно решённое и не подлежащее сомнению.

Владимир едва не обронил, что хочет чёрный, в знак траура по погибшей в судорогах любви, но вовремя прикусил язык. Он вспомнил, какую роль для себя выбрал. И лишь кивнул, соглашаясь на предложенный бежевый вариант, как будто цвет ткани способен сделать светлее то, что гниёт у него внутри.

А дальше потянулись дни ожидания. Владимир думал, что пройдёт неделя, максимум две, и Натали прилетит тоже. Но через несколько дней мама невесты принесла известие, что её дочь решила задержаться в Аргентине ещё примерно на полгода или чуть больше, желая более глубоко изучить культуру и язык страны.

— Да знаю я, насколько глубоко она это сделает, — пробормотал Владимир со злой иронией, прежде редко затрагивающей его миролюбивую, спокойную натуру.

Он дал слово не выдавать тайны возлюбленной, но и носить её в себе оказалось не так просто и иногда эмоции по этому поводу волей-неволей прорывались наружу в виде таких вот коротких вспышек.

Родители, заметив его погружённость в себя и внезапно упавшее настроение, решили, что всему виной расстройство из-за изменения планов и временной отсрочки свадьбы. Они старались успокоить Владимира, предложив ему отдых и покой. Сам же он, вопреки их ожиданиям, воспринимал эту отсрочку скорее с облегчением, как возможность немного прийти в себя и подготовиться к новой встрече с Натали. Теперь, после всего, он уже не знал, как смотреть на неё.

Раньше она казалась ему почти святыней, далёкой, неприкосновенной, идеальной. Но теперь, когда мир пошатнулся, а за иллюзией открылась реальность, он с трудом мог понять, кем она стала для него. Всё было иначе. И, как бы ему ни хотелось отогнать эти мысли, они возвращались вновь и вновь. Владимир понимал, пусть и не желал этого признавать, почему Натали решила задержаться. Догадывался. И это причиняло особую, мучительную боль. Он ловил себя на мыслях, от которых самому становилось стыдно. И всё же не мог от них избавиться: образы, ревность, горечь, неумолимая фантазия ранили сильнее всяких слов.

Владимир ненавидел себя за это. Но внутренний монолог не утихал: он вновь и вновь возвращался к воспоминаниям, к образам, что сам же выстраивал, каждый раз разрывая собственную душу, как будто пытался наказать себя за слепую веру, за любовь, которой, может быть, никогда и не было с другой стороны.

И вот однажды всё закончилось, Натали вернулась на Викторию. На другой же день она навестила дом жениха. Владимир посмотрел на неё долгим ищущим взглядом. Что он хотел в ней найти, юноша и сам не мог ответить. Может быть, какую-то надежду для себя на то, что не всё ещё потеряно? Или хотя бы отголосок, маленькое свидетельство ответной любви, возникшей у неё к нему нежданно и негаданно. И не нашёл. Заметил зато, что Натали, с одной стороны, была прежней, такой же, какой и улетала почти год назад, те же длинные светлые волосы, большие голубые глаза, стройная фигура, разве только слегка поправилась и загорела. Но при этом была какой-то другой, хотя и не сразу становилось понятно, в чём конкретно были эти перемены.

Только потом, уже, когда все сели за стол, Владимир понял это. Взгляд, он стал каким-то другим, снаружи всё та же сдержанная холодность, а внутри затаилась какая-то странная печаль и почти боль, а улыбка почти не появлялась на милом лице. Но это уже потом. А тогда лишь вежливо поздоровался и, как всегда, поцеловал руку своей невесте. Обычно этот жест доставлял ему огромное удовольствие — возможность лишний раз коснуться любимой, а сейчас он почти силой заставил себя сделать это. Он наклонился и, взяв протянутую ладонь, машинально поднёс к губам. Эта рука казалась ему холодной и влажной, как кожа змеи, и обычно нежный и тонким аромат её кожи смешался вдруг с каким-то другим, похожим на кардамон и корицу. Чужой, лишний, грязный. Владимир поспешно отошёл, держа себя в руках и улыбаясь из последних сил, отчётливо понимая, что ещё и немного, и его светлые убеждения пойдут прахом. И знал совершенно точно, что уже никогда не сможет относиться к Натали так, как это было раньше.

Глава 6. Нежеланная свадьба

Выбора у них не было. Рождение в аристократических семьях, с детства решало за них всё: кем быть, с кем делить судьбу. И потому, всего через несколько дней после возвращения Натали, состоялась брачная церемония. Свадьба, в которой не было желания. Торжество без радости.

Никто из двоих не хотел этого по-настоящему, но каждый играл отведённую роль, ради семьи, ради имени, ради сохранения внешнего порядка в мире, где главное — видимость. И только тишина в глазах жениха, да сдержанная бледность невесты, могли выдать правду тем, кто умел читать между строк.

Храм был украшен гирляндами из живых цветов с зелёными листьями лиан и вьюна. Алтарь отделан золотом и драгоценными камнями. Жених стоял возле него, серьёзный и красивый суровой мужской красотой, в строгом бежевом костюме, с белой рубашкой и коричневым галстуком-бабочкой. Новые ботинки цвета топлёного молока с острыми носами выглядели так же торжественно. Светлые волосы юноши красиво уложили в салоне, а лицо хранило важную серьёзность момента он ждал невесту, что скоро должны были привести.

В другом конце зала невеста ожидала отца, который возьмёт её под руку и по красной узкой дорожке поведёт к алтарю. Она была прекрасна, эта девушка, лёгкая, стройная, как лесная нимфа. Белое платье с прямой юбкой до пола и узким корсажем без бретелек, подчёркивало эту нежность. Драгоценные камни по верху корсажа и спускавшиеся волной к подолу, отражали сияние люстры. Белые туфли на тонком каблуке едва виднелись под платьем. Светлые волосы заплели в пышную французскую косу, спускавшуюся по правому плечу, сверху крепилась фата, скрывавшая спину до середины. Лицо красиво и серьёзно, но губы не улыбаются, а глаза смотрят вниз, лишь бы не смотреть на жениха.

Никто не замечает состояния обоих. Все списывают суровость жениха на волнение и подготовку к будущей ответственности в роли отца семейства, а лёгкую печаль невесты — сожаление о прощании со свободой. Она излишне бледна, и под глазами залегли глубокие тени от многих бессонных ночей, а в глубине глаз прятались слёзы, которым она строго-настрого запретила появляться, проливая их только ночью, когда никто не замечал. Счастье было возможно, но девушка сама оттолкнула его, и жить ей теперь всегда с мыслями об этом.

Острая боль обожгла её изнутри. Тоска, будто кислота, разъедала сердце. Самое мучительное заключалось в том, что в её муже не было ничего, за что можно было бы его ненавидеть. Наоборот — он был неотразим. Красота Владимира казалась почти нереальной, слишком совершенной, чтобы принадлежать обычному человеку. Иногда Натали ловила себя на мысли, что он больше напоминает мифического героя с древнегреческих фресок, чем живого мужчину. Он всегда притягивал взгляды, и поначалу ей казалось, что они с ним — идеальная пара. Сияющая. Безупречная.

А Оскар… Оскар был другим. Живым. Настоящим.

И всё же сердце Натали оставалось спокойным. Даже холодным в его присутствии. Красота Владимира не трогала её, она слишком к ней привыкла. В ней не было жизни, не было движения, только застывшее совершенство. Но дело было вовсе не в внешности.

Её всегда смущала его робость. Излишняя застенчивость, неуверенность в себе. Он вёл себя скорее как бедный провинциальный студент, чем как наследник великого рода. Заикался, отводил глаза, в её присутствии даже задыхался. А ведь Натали всегда влекли другие мужчины — дерзкие, уверенные, умеющие пробить стену и взять своё. Такие, как Оскар.

Оскар ворвался в её жизнь бурей: бесконечно настойчивый, слишком громкий, слишком близкий, но именно это сразило её. Он не спрашивал, не стеснялся, просто был рядом. Всегда. Говорил много, быстро, смешно. А Владимир… Владимир боялся даже коснуться её. За все месяцы до свадьбы они едва обменялись десятком фраз. Как можно понять человека, тем более, полюбить, если ты не знаешь, как он смеётся, что ему снится, чего он боится?

С Оскаром всё было иначе. Он заставлял её смеяться, кружил в танце так, будто мир исчезал. Он смело притягивал её к себе, не боясь ни взглядов, ни приличий. А Владимир… даже во время вальса держал её так, словно извинялся. Танец как приговор, вместо прикосновения — холодный жест.

Как можно мечтать о страсти рядом с человеком, который боится дотронуться до твоей руки?

Снежный король, так она назвала его про себя. Без лица, без огня, без тепла. Зачем ей всё это? Эта аристократическая, безупречная красота, если душа просит другого — настоящего, дерзкого, живого?

Но теперь было поздно. Всё перечеркнуто церемонией. Пламени больше не будет. Только ледяной блеск венца.

Как в замедленной съёмке Натали наблюдала, как он, её муж, поворачивается к ней. Его лицо приближается, и этот момент неизбежен. Поцелуй, которого ждут от них все, как финального аккорда спектакля. Но внутри неё всё сжимается.

На мгновение ей показалось, что в его глазах — не нежность, не волнение, даже не усталость, а что-то совсем иное. Неприязнь. Нет, отвращение. Будто бы сам Владимир тяготится всем происходящим, будто и для него этот брак — тяжесть, а не выбор. Этот поцелуй — как наказание.

Натали почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она-то знала, что он её не любит. Но верила, что хотя бы на физическом уровне вызывает у него интерес. В конце концов, она красива. Объективно, безупречно, так ей всегда говорили. Даже в нём она не находила идеала, считая себя внешне выше. И думала, что хотя бы за это он будет любоваться ею, как произведением искусства. Как красивой вещью, которой можно гордиться.

Так почему же сейчас, в этот первый миг супружества, он смотрит на неё так, словно едва сдерживает отвращение?

Натали отогнала мысль. Заставила себя не думать. Не чувствовать. Всё уже решено. Всё уже случилось. И если чувства не взаимны — не беда. Она не собиралась любить. Всё, что требовалось, это выдержка и умение играть роль. Как и на каждом светском вечере: красивая пара, безупречные улыбки, идеальный фасад.

А чувства? Чувства больше никого не интересуют.

Владимир, ожидая своего первого поцелуя с девушкой, которую когда-то считал воплощением мечты, не чувствовал ничего из того, что ожидал. Ни трепета, ни замирания сердца, ни той сладкой дрожи, которую рисовало воображение в самых светлых его грёзах.

Всё исчезло. Стерлось. Его чувства были выжжены до тла тем знанием, которое поселилось внутри. Он больше не мог смотреть на неё так, как прежде. Всё, что связывало их, доверие, восторг, ожидание будущего, казалось изломанным, как хрупкий фарфор, который не склеить.

Слишком многое он вложил в её образ. Слишком высоко поднимал на пьедестал. А теперь — только пустота. И отстранённая, почти холодная мысль: стоило ли хранить верность столько лет в ожидании счастья? Ни единого поцелуя, ни одной женщины, только мечты о ней. А она, как стало известно, почти год принадлежала другому. Жила с ним как с мужем. Любила? Он не знал. И не хотел знать.

Но даже сейчас, он не мог представить себя рядом с кем-то другим. По законам его воспитания, по кодексу чести, он мог быть близок лишь с одной — своей женой. С той, с кем объединит не только жизнь, но и душу. Однако теперь и в этом он сомневался. Их союз больше не казался чистым.

Она впустила в свою жизнь чужого мужчину. И потому их теперь трое, а не двое. По всем традициям это — предательство. И всё же Владимир остался. Не разорвал помолвку. Не обвинил. Возможно, из слабости. Возможно, из страха перед скандалом. Или из остатков былой любви, которая всё ещё цеплялась за него, как слабый отблеск света на дне опустевшей души.

Что будет дальше? Можно ли построить счастливую жизнь на такой зыбкой основе? И если у них появятся дети… будут ли они похожи на него или на кого-то другого? Эта мысль обожгла особенно больно. В нём всколыхнулся страх, как сохранить чистоту династии? Как быть уверенным в будущем?

Он решил: если не может поверить в жену, должен будет хотя бы воспитать детей в духе чести. В том, чему верит сам. Это немного его успокоило.

И когда обычай потребовал поцелуя, он наклонился, сдержанно, формально, холодно, словно подписывал документ, а не касался губ женщины, которую когда-то любил до боли.

Поцелуй не принёс удовольствия ни одному из них. Владимир лишь слегка коснулся её губ, настолько велико было отвращение к развратной женщине. Он даже не испытал ни малейшего желания, о каком мечтал раньше. Натали тоже не наслаждалась, ведь для неё этого было мало, хотелось большего, как с Оскаром. Даже представить себе любимого, закрыв глаза, у неё не получилось, поскольку всё произошло настолько быстро и холодно-равнодушно, что и представлять нечего. Оскар никогда бы так не поцеловал её.

«Безынициативен, слаб. Господи, какой же он жалкий…» — сдержанно подумала она.

Зато все присутствующие были просто в восторге от её скромности. Именно этого и ждали: скромного взгляда в пол, лёгкой дрожи в пальцах, склонённой головы. Страстный поцелуй стал бы почти скандалом.

Натали же ощущала, как напряжение стягивает плечи и подгибает колени. Губы сохраняли нужную полуулыбку, взгляд чуть влажный, как положено. А внутри… всё клокотало.

Толпа умилённых лиц, глаза, полные снисходительности, улыбки, вызывали в ней почти физическое отвращение. Как же она устала от этой выверенной приторности.

Здесь не принято чувствовать. Только чуть щурить глаза — знак удовольствия. Едва заметно морщить лоб — знак тревоги. Слишком выразительное движение губ — и уже осудят. Никаких громких слов, никаких страстей.

Кроме слёз невесты. Это дозволялось. Они ведь красивы — тихие, чистые, благородные. Натали позволила одной слезе скатиться по щеке. Точно как учили.

«Знали бы вы, что я на самом деле думаю,» — холодно скользнула мысль.

Но лицо осталось безупречным. Воспитание, как шелковая вуаль, не давало прорыва. Даже сейчас.

Музыканты заиграли свадебный марш. По традиции Владимир должен был нести невесту в машину на руках. Все присутствующие радостно аплодировали, поздравляли молодых и желали скорейшего рождения наследника.

«Ну конечно… — Натали чуть прищурилась, сохраняя идеальное выражение лица. — Как Владимир может управлять страной? Вялый, ленивый, бесхарактерный. Даже в этом мне не повезло. Ни титула, ни власти — лишь роль будущей матери наследника. Надеюсь, хотя бы ребёнок унаследует ум и волю своего деда, а не эту безвольную пустоту. Нет… я не позволю появиться на свет ещё одному избалованному сынку. Он с детства будет знать: мир не дарит привилегий, их отнимают. Я сама научу его держать удар, идти вперёд, добиваться. Ласки он не получит. Только понимание одного: править будет сильнейший. А слабый сойдёт со сцены. Так и должно быть. Не зря же я терплю всё это. Ради будущего. Ради того, чтобы правителем стал мой сын.»

Владимир подошёл сзади, подхватил невесту одной рукой под колени, другой под спину и, резко подняв, понёс по красной дорожке под восторженные крики гостей. Натали ощутила, как его пальцы болезненно впились в тело, словно он поднял не невесту, а мешок с зерном.

«Неужели нельзя аккуратнее?» — подумала она холодно, не поворачивая к нему головы.

Они оба знали, что будет потом, когда гости уйдут, и втайне опасались этого момента. Владимир — того, что не сможет совладать с собой и допустит неловкость, сорвётся, покажет раздражение в той форме, где особенно важна деликатность. Натали — того, что не выдержит даже его прикосновения. Её пугало само предчувствие близости, не как символа новой жизни, а как испытания, от которого не уйти.

Сидя за праздничным столом в собственную честь, они оба будто играли роли. Преувеличенно оживлённые, старательно поддерживали разговор с родными, смеясь над самой безобидной шуткой, каждый раз поднимая бокал, словно надеялись, что шампанское сделает ночь проще.

Пиршество тянулось далеко за полночь. Но даже самый долгий вечер имеет конец. Когда последний тост был произнесён, а последние гости распрощались с торжественной улыбкой и чуть лукавым взглядом, оставаясь в полной уверенности, что теперь начинается самое волшебное… Молодые остались вдвоём. Родители, соблюдая все правила такта, провели их до дверей спальни и сдержанно удалились.

Едва за ними закрылась дверь, как молодые ощутили себя запертыми в ловушке — тюрьме, именуемой жизнью, которая осудила их на пожизненный срок в камере друг с другом. Они решились одновременно поднять взгляд друг на друга и нерешительно приблизиться на расстоянии нескольких миллиметров.

Оба знали, что должно быть дальше и что будет. И оба противились этому. Но каждый не знал, почему именно этого не хочет другой. Каждый проживал свою боль. Каждый думал о своём. Даже нежелание быть вместе у них было разным. И даже этим они не могли и не хотели делиться и только жестокость навязанного долга оставила их снова приблизиться и потянуться губами друг к другу. Губы напрягались и неосознанно смыкались, не допуская слишком глубокого касания.

Руки Владимира были жёсткими и напряжёнными, когда скользили по спине Натали, что стала деревянной, замирая под этими касаниями. Её пальцы не принадлежали ей, когда расстёгивали пиджак и рубашку Владимира. Не ощущали теплоту гладкой кожи его обнажённой груди. Когда её платье спустилось к ногам, не сдерживаемое больше застёжкой молнии, Натали не испытала естественного стыда, как если бы впервые представала обнажённой перед мужчиной.

Было стыдно и неприятно по иной причине, потому что явно ощущала, что человек, касающийся её руками и губами, был ей совсем чужим. Чужое тело. Чужой запах. Чужие руки, касавшиеся её тела. Поэтому всё казалось неправильным и противоестественным.

Владимир явно затягивал прелюдию десятый, если не более, раз, проходя руками и губами путь от лица Натали по всему её телу, спускаясь по шее и ключицам, касаясь груди. Натали внутренне сжалась и сдерживала себя, чтобы не показать Владимиру обуревавших её эмоций. И того, что она понимает, что тот ласкает её не потому, что хочет её и желает сделать приятное, а потому, что так положено. А он понимал, что Натали была так пассивна не потому, что стесняется и боится первого раза, стыдясь своей наготы и неопытности, а оттого, что едва терпит его присутствие, чуть ли не уворачиваясь от его поцелуев и ласк, сравнивая их с другими, уже испытанными ею с другим и сравнение явно не в пользу Владимира.

Ему хотелось, чтобы всё это как можно скорее закончилось. В нём не было ни желания, ни даже страха, только тяжёлое, вязкое безразличие. Мысль о том, что теперь уже ничего не изменить, притупляла и отвращение, и горечь. Он просто хотел тишины. Спокойной, холодной тишины, в которой можно отвернуться к стене и забыться сном.

Владимир знал, что Натали не невинна. Возможно, именно это позволяло ему не быть осторожным, не искать правильных слов. Всё и так было ясно. Их близость не сулила нежности, скорее, молчаливое исполнение долга, церемония, лишённая смысла, но необходимая.

Он осторожно опустил жену на кровать и устроился над ней, задержав взгляд на её лице. Хотел убедиться, что всё правильно. Что она с ним. Что он имеет на это право.

Но стоило взглянуть ей в глаза, и что-то сжалось внутри.

Не страх, не смущение, не покорность. В её взгляде было что-то совсем другое. Усталость.

И это было невыносимо.

Всё внутри сжималось. Не от желания, от злости. Он старался, правда. Хотел быть нежным. Но она… она смотрела на него так, будто он ей противен.

Владимир злился. Словно вся его боль теперь требовала выхода. Её глаза, ещё недавно казавшиеся небесными, теперь были холодны. И это — после всего? После той сцены на пляже, что до сих пор стояла у него перед глазами?

«Раз она не невинна, зачем осторожничать?» — подумал он глухо.

Он уложил Натали на постель, будто по инструкции. Движения были плавные, но внутри кипело. Взгляд Натали был пуст. Ни капли желания. Ни тени ожидания. Только… безразличие. Или даже отвращение?

Что-то щёлкнуло внутри. Он вцепился в её плечи и, раздвинув колени, вошёл резко, грубо, почти со злостью. Хотел, чтобы она почувствовала его. Чтобы поняла: теперь она его жена.

Она закричала. В голосе не было страсти — только боль. И не просто вскрик, а крик живой плоти, разрываемой изнутри.

Владимир замер.

— Что?.. — он выдохнул, не веря своим глазам.

Простыня под её телом… алела. Быстро, ярко.

Глаза Натали были закрыты, по щекам катились слёзы, а лицо было белее мела.

«Как?..» — пронеслось в голове. — «Ты же… ты ведь…»

Мысли сбились. Руки задрожали. Он резко отпрянул, садясь рядом, всё ещё не веря в увиденное. Ему стало дурно.

Она ничего не говорила. Только тихо, едва слышно всхлипывала, будто боялась, что плакать тоже нельзя.

Владимир опустил голову. Всё в нём обрушилось: гнев, желание, месть. Вместе с этим пятном на простыне исчезло и последнее оправдание.

Глава 7. Надежда на любовь