Бесплатный фрагмент - Гипнос

Глава 1. Неизгладимое впечатление

Мне всегда холодно вечерами. На это ничто не может повлиять. Ни летняя жара, ни горячий душ, ни спиртное. Это ощущение, к которому невозможно привыкнуть. Оно хуже зубной боли и голода.

Наши дотошные специалисты проверяют меня — и всех — каждые две недели, и всегда ставят разные витиеватые диагнозы. Меняют курсы препаратов. Дают надменные рекомендации, противоречащие друг другу. Это больше походит на предположения и дилетантские эксперименты, чем на профессиональную деятельность. Я всем говорю, что не верю нашим специалистам из-за их некомпетентности, но на самом деле я не верю, потому что наверняка знаю, в чем дело. А в этом ведь и заключается вера? Нельзя верить в то, что знаешь, потому что вера и знание — разные вещи. Противоположные. Две стороны одной медали.

Я постараюсь вспомнить все. Или хотя бы ничего не забыть.

Когда я попал Туда, все казалось волшебным и захватывающим, хотя на самом деле было непримечательным и отторгающе заурядным. Коридор был прям, свет уныл и однообразен. Нас вели с конвоем, наблюдали и проверяли, кто мы. Кто из нас был сутул и тускл. Кто из нас вытягивал шею, прислушивался и облизывал глазами заскорузлый бетон. Кто из нас хрустел пальцами. Чья походка была тверда. Они следили за нами, а я — за ними. Тогда я не заметил этого, но теперь помню.

«Не пытайтесь запоминать кодовый стук, — сказал замыкающий, — он меняется каждый день. К тому же, вы больше никогда здесь не окажетесь».

Я запомнил кодовый стук. Два удара-пауза-удар-пауза-три удара.

В помещении за дверью не было ничего, кроме нескольких квадратных столов с косолапыми стульями и огромной люстры, позвякивающей едва уловимыми касаниями хрустальных пальцев. Лампы в ней горели, но ничего не освещали. Помещение наполнял какой-то другой свет. Тогда я подумал, что кодовый стук давал сигнал к включению незримого источника освещения.

«Садитесь по парам, друг напротив друга, — сказал караульный, шедший впереди, — снарягу ставьте на стулья по правую руку от себя. Учитесь держать рюкзак как можно ближе. Он может понадобиться в любой момент». Это был хороший совет.

Напротив меня сел Авраам Линкольн. Сел, копируя свой каменноликий монумент, источающий отражение спокойной могущественности. Но я знал, что это был не Линкольн. Не по той причине, что шестнадцатый президент давно почил, а потому, что нам всегда выдавали маски. Они были неотъемлемой частью экипировки операционных отрядов. Никому из нас нельзя было знать друг друга в лицо, нельзя было знать имён и привычек, страхов, слабостей друг друга. Так из нашего дела исключали эмоциональную составляющую. И правильно делали. Точнее, пытались делать правильно.

Авраам Линкольн говорил шелковым женским голосом. У него были аккуратные руки, стянутые в запястьях грубыми манжетами тактической куртки. Авраам смотрел на меня прорезными глазницами, и я не знал, какого цвета у него настоящие глаза. Когда я увидел Авраама впервые, я дал себе слово найти его вне сна.

Среди нас не было главных героев. Герои — были, но, по большей части, они являлись отморозками, которые не понимали, на что идут, и им везло. Так было не только у нас. Так происходит почти везде — в соответствии с негласными фундаментальными законами повседневности.

Тем не менее, этих героев чествовали, награждали и ставили в пример, а потом (в некоторых случаях даже сразу после церемонии признания заслуг) они брали штыковую лопату и рубили на куски своих собак, которые в приступе одиночества погрызли дряхлый тапок. Самоотверженные, благородные, милосердные и храбрые герои тоже случались, но гораздо реже. И они не были главными, так как не выставляли судьбоносных подвигов напоказ. В моей памяти тоже есть главный герой — и это не я. Это — Авраам Линкольн. Точнее, та, кто скрывался под его маской в нашу первую встречу.

Нам всегда выдавали разные маски. На каждую вылазку, каждый инструктаж, каждую операцию. Они записывали, какие маски мы выбираем. Я был в хранилище масок — отчужденном стерильном ангаре, наполненном светом ультрафиолетовых дезинфицирующих ламп и тысячами лиц. В их числе были не только известные персонажи, но и неузнаваемые лица. Для тех, кто не хочет брать на себя ответственность. Но какую бы маску ни выбирала главная героиня моей памяти, я всегда узнавал ее.

Мы могли перевоплотиться в кого угодно. Некоторые специально готовились к тому, чтобы стать Мартином Лютером Кингом. Дэвидом Бэкхемом. Мэрилин Монро. Фрэнком Синатрой. Изучали биографии, повадки, акценты. Рассказывали истории из своих «жизней», пока ждали в томительной засаде, пока брели тропами и наблюдали за объектами. Самые желанные актрисы. Самые значимые политики. Самые богатые предприниматели. Тем, кто скрывался под их масками не нужно было зарабатывать репутацию или иметь выдающиеся способности. Все уже было готово. И это одна из причин, по которой многие шли добровольцами бюро «Антифиар», но они не знали подноготной. Они не представляли, с чем им придётся сталкиваться на стороне сна. Никто из нас не знал. К ночным кошмарам невозможно привыкнуть. Дурной сон никогда не бывает предсказуемым, и даже тот факт, что оперативники не теряли связи с самосознанием и понимали, где они находятся, не повышал порога кромешного страха.

И если обычным людям кошмары просто снятся, то в нашу задачу входили поиск и ликвидация причины кошмаров. Мы знали, что искоренить их невозможно, но мы могли сокращать их количество.

***

На первый инструктаж — вместе с Авраамом Линкольном — я отправился под действием ускоряющего кровоток Аспирина и настойки красного перца в надежде, что к возвращению мне станет тепло.

На инструктаже нам рассказали три главных правила оперативника: «Не моргать», «не делать глубоких вдохов», «не прикасаться к гражданским». Моргать запрещалось потому, что за закрытыми глазами время шло быстрее. За кажущуюся долю секунды могло произойти непоправимое и повлечь за собой срыв операции. Глубокие вдохи нарушали энергетический фон. Внутрисонная тварь была очень многообразной, но обладала схожестью в одном — она очень чутко ощущала перемены в эфире сна и реагировала на них непредсказуемым образом. Срыв операции. Физический контакт с гражданскими — теми, кто спал в своих уютных беспечных кроватках и не подозревал о происходящем — мог спровоцировать рассеивание ментального поля. Это значит, что мы рисковали потерять самосознание и перестать понимать, что находимся во сне. Срыв операции.

Разумеется, когда я вернулся с первого инструктажа, мне было холодно. Раньше этот досаждающий холод не был проблемой. Он просто доставлял лёгкий дискомфорт. Но, как и любая игнорируемая проблема, она стала развиваться. Дискомфорт превратился в терзающее недомогание, а ещё позже — в тянущее и отрицаемое предчувствие смерти. Я люблю зиму. Ее волнующийся хруст снега, честную чистоту льда и щиплющую свежесть, но все это — холод внешний, влияние которого можно контролировать. Холод внутренний — это холод неукротимый и необъяснимый. Но наши специалисты не падали духом и продолжали вести записи в медкартах, назначать препараты и комплексные методы избавления от недуга. Холод не был настолько ядовитым, чтобы навредить моему самоощущению в живой мировой суете. Страшна была его причина и, как и всегда, причина преобладала над следствием в величине и важности. Страшен не пожар, а свеча, упавшая на ковёр. Страшно не самоубийство, а импульс, сподвигнувший живого перестать таковым оставаться. В год, когда началась эпидемия ночных кошмаров почти все самоубийства были совершены из-за невозможности спать. Люди негодовали, впадали в истерики, теряли рассудок, писали дёрганые корявые записки, где винили в фатальном решении ночные кошмары. Никто не понимал, что происходит. Это не было вирусом, войной или геноцидом. Невозможно было найти вакцину, оружие или тактику, способную решить проблему или хотя бы подавить ее разрушительные симптомы — ее ошибочно ужасающее следствие. Поэтому бюро «Антифиар» решило отыскать причину.

Я был в одной из первых оперативных групп. Мы не знали, куда шли и что искали, не знали, с чем имеем дело. Как оказалось в последствии, мы даже приблизительно не представляли, что такое сон.

Я откликнулся на объявление о наборе добровольцев, потому что хотел делать что-то важное. Я позвонил по номеру с неброской, геометрически-выверенной листовки, и меня пригласили пройти тестовое «погружение». Оно проходило в вычурном и скучном офисе туристического агенства. Прелестная тонконогая курва вручила мне ознакомительный лист, плеер, желатиновую капсулу в бумажном пакетике, похожем на рубашечный карман, и пеструю автостереограмму. В ознакомительном листе не было никаких соглашений сторон, реквизитов компании и условий. Иного отсутствие гарантий и обязанностей могли бы отпугнуть, но на меня отсутствие утомительной бюрократии произвело противоположный эффект. Только последовательность действий — точно, кратко, без излишеств. Я спросил у тонконогой курвы, для чего нужно стереоизображение. Она ответила: «Стереоэффект основан на бинокулярности человеческого зрения. Мы воспринимаем мир двумя глазами. При этом правый и левый глаз видят одну и ту же картинку с разных ракурсов. Обрабатывая поступившую от зрительных органов визуальную информацию, головной мозг соединяет два плоских изображения в одно объемное. Для „погружения“ Вам нужно будет проделать то же самое со своим сознанием». Как же гладко она стелила!

«1. Закрыть дверь.

2. Разместить на двери автостереограмму.

3. Надеть наушники со звукоизолирующим эффектом.

4. Включить аудиодорожку «Выход 212».

5. Расфокусировать зрение так, чтобы увидеть объемное изображение в автостереограмме. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии.

6. Принять удобное и устойчивое сидячее положение. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии.

7. Принять капсулу. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии.

8. Досчитать до десяти. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии.

9. Закрыть глаза. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии. Досчитать до десяти.

10. Открыть глаза. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии.

11. Подойти к автостереограмме и сфокусировать зрение так, чтобы объемное изображение, зашифрованное в автостереограмме, пропало. Убедиться, что изображение пропало.

12. Открыть дверь».

Мне было холодно, пока я читал список последовательности незнакомых действий для «погружения». Было холодно, когда я рассматривал и нюхал казавшуюся безобидной желатиновую капсулу. Было всё так же холодно, когда я закрывал за собой увесистую дверь в подсобное помещение, подготовленное с заботой о комфорте и безопасности добровольца. Но на каком-то неуловимом моменте между выполнением мной пунктов «10» и «12» холод отступил. Тогда я не заметил этого, но теперь помню.

Открыв дверь, я увидел незыблемый прозрачный простор и, перешагнув порог, оказался на ничуть не вызывающем сомнений в своем настоящности безгоризонтном поле. Шел тяжелый на вид, но совершенно неощутимый кожей, невесомый дождь. В каждой мимолётной капле отражалось далекое волшебное солнце и казалось, что я видел каждое из миллионов отражений солнца, и оттого оно становилось еще более далеким и еще более волшебным. Трава высилась высокой и сухой, но не сухой, как если бы она была мёртвой, а сухой, как если бы не было проливного дождя. Череда противоречий, окутавшая меня, очаровала органы восприятия и успокаивающе расположила принять парадоксы за норму. Я не сразу понял, что погружение прошло успешно, потому что не мог осознать степени обескураживающей непривычности, красоты и величия того, что я видел и чувствовал. Это место не хотелось покидать. Не хотелось даже помнить о том, что его придётся покинуть. Я был совершенно один — но не знал где именно; был в высшей степени умиротворён — но не знал из-за чего; был непогрешимо бестелесен — но взаимощущался со всем, что происходит вокруг. Я думал, что мое погружение закончилось смертью, и я попал в Рай.

Двенадцать пунктов в списке. Двенадцать шагов от того, кем я был к тому, кем я стал. Двенадцать апостолов. Двенадцать месяцев. Двенадцать подвигов Геракла. Двенадцать нидан. Двенадцать этических принципов Бахаи. Двенадцать полутонов в октаве. Двенадцать пентамино. Двенадцать присяжных. Двенадцать пар рёбер. Двенадцать пунктов в списке.

Когда, стоя там — посреди поля, — я смиренно следовал третьей стадии принятия смерти, уже давно предчувствуемой из-за внутреннего холода, вокруг сомкнулась тьма. Сквозь нее я почувствовал задницей мягкую подушку кресла, руками — влажные от моего пота подлокотники, а ногами — пол. Я понял, что жив, и мне пришлось скоропостижно отказаться от трусливого избавления. Я разнял тугую темноту, открыв глаза. Напротив меня стояла прелестная тонконогая курва.

— Вы в порядке, Рэй? — спросила она. Ее голос звучал приглушенно, так как наушники все ещё находились у меня в ушах. Но дорожки под названием «Выход 212» в них уже не звучало.

— Не знаю. Вы бывали там?

— Приходилось во время проверочных выходов. Мне будет особенно приятно услышать ваше мнение, потому что этот метод погружения разработала я.

— Со мной все хорошо, — скованно ответил я.

Я остался скупым на искренность, потому что чувствовал вину за желание вернуться в преисполняющую иллюзорную безмятежность и остаться в ней — без постоянного ощущения сопредельного исхода. Помимо того, я не поверил тонконогой курве. Мое визгливое раздосадованное эго вопило: «Ты? Ты, смазливая пустышка, сидящая за стойкой администрации в затхлом туристическом агентстве? Ты разработала метод погружения в абсолютную безмятежность? Враньё!» Когда я молча и забившись внутрь себя покидал туристическое агентство после тестового погружения, я знал, что вернусь, но не затем, чтобы снова оказаться в Раю, а затем, чтобы раскусить лживую кукловидную администраторшу.

Я до сих пор жалею о том, что позволил себе такие предосудительные мысли, потому что тонконогая курва не врала. После нашей первой встречи я видел ее многократно. Ее зовут мисс Элис о’Райли. Она присутствовала на стратегических собраниях; защищала бюро «Антифиар» в судах; проводила групповые тренинги для оперативников; генерировала новые комбинации аудиодорожек и автостереограмм, открывающие двери в новые места. Ее область деятельности была необъятна, и я интересовался историей мисс о’Райли. Но доступ нужно было заслужить.

Придя в офис турагентства во второй раз, я не застал мисс о’Райли. Ее место занимала плотная бодренькая девчушка в роговых очках. Она все время суетилась, роняла канцелярские принадлежности, металась вокруг глянцевой администраторской стойки, но была чрезвычайно непосредственна и мила. Мне это не нравилось. Передо мной мельтешила преданная собачонка, а я искал вдохновительницу.

Второй раз я говорил тет-а-тет с мисс Элис о’Райли уже внутри сна — на моей первом боевом выходе. Она давала вводные данные — строгая и натянутая, как струна. Ни единой складки на юбке. Замшевые туфли. Заколка с золотой саламандрой. Она предстояла перед боевым отрядом новобранцев, как царица, за которую им предстояло пролить кровь, и читала с листа историю сна человека по имени Джерри. Такие люди, как Джерри, приходили в бюро сами. Для того, чтобы попробовать разобраться, что значат их кошмарные сны. Что они предзнаменуют? Что нужно изменить в жизни, чтобы избежать их? Такие люди ещё держали себя в руках. Могли терпеть или обладали крепкой психикой. Они хотели знать, как можно помочь другим — тем, кто справляется хуже или не справляется совсем. Так в то непростое время проявлялось благородство. Аналитики бюро «Антифиар» выслушивали каждого желающего рассказать трудную интимную историю своего кошмара, и записывали рассказанное со всеми волнообразными неврастеническими подробностями. Эти истории и были вводными данными. Передавая их нам, мисс о’Райли не скрывала лица. Нам не выдавали ориентиров заранее, потому что мы не существовали в реальном мире.

В реальном мире я был предметным фотографом на свободных условиях. Обитал в съемной чистенькой квартирёнке и искал дело, которое станет прорывом — только для того, чтобы получить возможность переехать в собственную квартиру и назвать ее домом. Мне не нужна была бушующая слава и фанатическое признание, атрибуты роскошной жизни, власть. Только дом.

Я мёрз вечерами, подклеивал отсыхающие обои и много молчал. Эпидемия ночных кошмаров не коснулась моих снов, поэтому и общественная волна обошла меня стороной. Я был частью второплановой массовки в жизни взбудораженного агонизирующего мира. Никто не замечал моего покоя и спокойствия. Поэтому там, во время тестового погружения, стоя посреди поля, мне было легко переходить на следующие стадии принятия смерти. Умирать жалко тому, кто к чему-то привязан в жизни, у кого есть заботы и мечты, близкие люди, обязанности. Занятия, которые доставляют удовольствие. Кулинарные предпочтения. Утренняя сигарета. Хотя бы ничтожная зацепка, об утрате которой можно было бы пожалеть. Но я не был обременён привязанностями. Я был пуст и свободен, поэтому мог идти в неизвестность без страха.

***

На втором инструктаже нас учили бегу и ударам. Учили превозмогать вязкую ватность тела, присущую этим процессам во сне. Техника заключалась в том, чтобы не пытаться перебороть противодействующую силу, а воспринимать действие, как воспоминание. То есть не бить, а вспоминать, как уже ударил. Смотреть на настоящее из будущего. Не бежать, а повторять в памяти преодоление расстояния, которое на самом деле ещё не произошло. Это своего рода медитация, и действенна она не только во сне. Я применял этот способ, чтобы найти Авраама Линкольна в реальной жизни, но менять реальную жизнь куда сложнее, чем управлять самим собой во сне.

Второй инструктаж проходил в Западном здании Национальной галлереи искусства, в Вашингтоне. Тогда я еще не знал этого. Залы были пусты и просторны, но глухи, как маленькая акустическая кабина. Звуки голосов и шагов не распространялись от источника. Один из новобранцев уронил огромную вазу, но дребезг от вспорхнувших осколков слышал только он. Как только новобранец взял в руки два черепка, ваза собралась в единое целое и оказалась на своём месте. Я видел это своими глазами и подумал, что время пустилось вспять.

Но после инструктажа нам объяснили, в чем дело. Я оказался крайне романтичен в своей ошибке, предположив, что время изменило ход. Действительная причина оказалась куда более простой, но при этом фантастической. Объяснения давала мисс Элис о’Райли. «Дело в том, что вы сами являетесь здесь конструкторами, — говорила мисс Элис о’Райли, — если вы сколько-нибудь знакомы с процессом изготовления керамических изделий, понимаете их физические свойства, вы можете создать керамическое изделие за долю секунды. Чем глубже ваши познания и практические навыки, тем выше точность воспроизведения. Вы можете претворить энергию в материю, если знаете, как функционирует эта материя в реальном мире. Вот вы, — сказала мисс о’Райли, глядя прямо на меня, — в чем вы хорошо разбираетесь? Вы знаете, как работает автомобиль? — Она перевела взгляд в другую сторону, но он все еще жег прорезные глазницы моей маски. — Если вы знаете только то, как он выглядит, он никуда не поедет. Если вы знаете, что приводит его в движение, но не знаете, как работают тормоза, автомобиль поедет, но вы не сможете затормозить. Вы понимаете?

Я кивнул. Все кивнули. Она повторила вопрос, адресованный мне ранее:

— В чем вы хорошо разбираетесь?

— В фототехнике, — ответил я, пытаясь понять, узнала ли она меня.

— Отлично. Создайте что-нибудь, соответствующее Вашей компетенции. Просто представьте, что происходит, когда то, что вы хотите создать, выполняет свою функцию.

У меня в руках появился фотоаппарат — естественно и легко, как по мановению волшебной палочки. Если бы в детстве мне сказали, что я могу получить все что угодно вот так просто, я бы, наверное, больше никогда-никогда не захотел просыпаться, мам!

Я включил фотоаппарат и поднёс видоискатель к глазу. «Не стесняйтесь, — сказала мисс о’Райли, — сделайте мой портрет».

Строга и натянута, как струна. Ни единой складки на юбке. Замшевые туфли. Заколка с золотой саламандрой. Я прижал отзывчивую кнопку спуска затвора. Фокус. Но щелчка не было. Зеркало не поднялось. Я попробовал снова. И снова. «Это значит, — сказала мисс Элис о’Райли, — что вы недостаточно хорошо разбираетесь в фототехнике. Но вряд ли она вам здесь пригодится. А вот огнестрельное оружие устроено гораздо проще».

Пристыдила ли она мое самоуверенное бахвальство? Да. Проявила ли недостаток теоретической подкованности? Безусловно. Унизила ли она меня? Нет. Потому что я был в маске Авраама Линкольна, и никто не знал, кто я такой. Ничего оригинальнее из образов я придумывать не хотел. Напротив, я надеялся, что та, кто носил президентскую маску на первом инструктаже, найдёт меня по этому признаку. Но этого не произошло. С помощью масок из нашего дела была исключена эмоциональная составляющая. Гнёта общественного мнения не существовало, как такового. Все это происходило только для меня. Научила ли меня чему-то мисс Элис о’Райли? Разумеется. Я влюбился в неё быстро — настолько же быстро, насколько понял, что мы стоим на очень далеких друг от друга ступенях.

— Эй, Авраам, — шепнул кто-то из-за правого плеча, — на первом инструктаже ты был в этой же маске?

— Нет. Маски же не повторяются.

— Блин. А ты не знаешь, кто был в ней?

Я не ответил. По какой-то неизвестной причине не меня одного волновал этот вопрос.

Прежде чем попрощаться, мисс Элис о’Райли порекомендовала своим новобранцам изучить Кольт модели 1911 года. Третий и заключительный инструктаж должен был пройти через неделю — столько времени и было отведено на выполнение домашнего задания. В финальный блок подготовки входила тренировочная операция в синтезированных, но реалистичных боевых условиях, подробностей которых не разглашалось. Все, что мы знали — это необходимость изучения определенной модели огнестрельного оружия. Я хотел произвести впечатление и получить поощрительное одобрение. Выделиться в Ее глазах. Меня поглотила детская жажда внимания, и поэтому я упивался теоретическим материалом. Даже записался в тир. Это был первый раз, когда я стрелял из настоящего оружия. Чувствовал его тяжесть, сухой щекочущий запах пороха, тугую и резкую отдачу в плече. Угрожающую мощь горячего металла и скорости. Я боялся пистолета, потому что он был сильнее меня, и мне нужно было его приручить; изучить, как подопытного хищника, запертого в клетке двойного хвата рук.

В тире я думал о Ней. Я представлял, что мисс о’Райли стоит рядом и учащенно дышит от возбуждения, потому что ей нравится оружие в мужских руках. Иллюзия поглотила меня и стала движущей силой успеха. Я пьянел от огромности и искренности непривычного восторга, но лишь изредка забывал, что взрастил его сам.

В течение недели изучения Кольта модели 1911 года я дважды виделся со Стюартом. Мой давний товарищ пестрил расплескивающейся энергией и изливался бытовыми историями. Я ставил под сомнение их значимость практически всегда, как ставил под сомнение значимость чего-либо. Это помогало мне не рассеиваться по мелочам и сохранять ресурсы. Стюарт не понимал этой экономии, потому что не в силах был обдумать и понять ничего важнее и сложнее, чем вечерний прием пищи. Он был представителем типа людей, чьи жизненные силы били через край, но в пустоту. Я не рассказывал ему о бюро «Антифиар», об Аврааме Линкольне и мисс Элис о’Райли. О Кольте модели 1911 года. Мне было жаль растрачивать тонкую пронизывающую увлеченность на легкомыслие Стюарта. К тому же, он бы не нашел ничего лучше, чем насмехаться над моей ранимой воодушевленностью.

Он приехал вечером — весь в жалобах и гоготливых комментариях к происходящему в мире и вокруг него. Ему было наплевать на ночные кошмары, которые губили человечество, хоть он и сам их видел. То, чему я готовился противостоять, для него было поводом для неуемного и неуместного хвастовства. Он рассказывал об увиденном во сне обрывисто и почти визгливо. Размахивал руками и вытирал потный прямой лоб. Улыбался во все зубы, хохоча над леденящими ужасами, которые таились во враждебных снах. Стюарт гордился тем, что видел отвратительные и страшные сны без последствий. Можно было воспринять беззаботность Стюарта, как беззаботность, но я воспринимал, как слабоумие. Мы сидели в его машине, глотали кофе из бумажных стаканчиков и трепались о пустом. Порой это необходимо, чтобы дать голове отдохнуть, расслабить нервы и разжать тиски сосредоточенности.

Но все, чего я ждал — это возвращение к истории разработки Кольта модели 1911 года. К схемам, представляющим оружие в разобранном состоянии. Бегущая строка моих мыслей перебирала составные детали: «Затвор-кожух, ствол, ударник с пружиной, разобщитель, курок, автоматический предохранитель, спусковая пружина, тяга курка, боевая пружина, задвижка рукоятки, магазин, рама, защёлка магазина, спусковая тяга, серьга, возвратная пружина, направляющая муфта». Тяжесть пистолета все ещё ощущалась у меня в ладони.

Стюарт лепетал что-то на своём бытовом языке, прыскал слюной, хихикал, возмущался и чесал подбородок. А я держал Кольт на вытянутой руке, глядя в центр мишени. Слышал, как пуля разрезает воздух. Чувствовал запах мисс о’Райли. Я был поглощён. «Представляешь, я схватил сонный паралич! — Вопил Стюарт, — жуткое дело, брат! Говорят, что это происходит из-за переутомления или стресса. Ха-хи-ха! Там, вроде, сознание пробуждается раньше, чем мышечный тонус… И… Блин, а всякая дрянь чудится, потому что мозг вынужден быть готовым к опасности, пока организм спит и беззащитен. Поэтому башка работает на каких-то напряженных частотах. Как думаешь, это связано с эпидемией или я действительно напрягаюсь?» Я пожал плечами. Мои реплики не имели смысла, ведь Стюарт задавал вопросы не для того, чтобы услышать ответ.

Глава 2. Подножие айсберга

На заключительном — третьем — инструктаже мы все держали в руках Кольты модели 1911 года. Я был убеждён, что делаю это особенно. Я хотел в это верить, и верил, потому что не знал наверняка. Тренировочная операция проходила в нидерландском лесу танцующих деревьев. Тогда я не знал этого. Лес был сух и тих. Большое белое солнце висело над горизонтом неподвижно, кряжистые переплетенные тени не двигались. Ветра не было, но ветви раскачивались над нашими головами. В качестве куратора за нашей группой был закреплен военный кинолог, который действовал и излагал с куда более глубокой уверенностью, чем мы. Создавалось впечатление, что он имел близкие связи в управляющих структурах бюро или, по крайней мере, прошел значительно больше трех инструктажей.

Кинолог мог воссоздать собачью свору и наделить ее нужными инстинктами. «Я собрал для вас настоящих монстров, ребята. — Самодовольно говорил он. — Там есть тибетские мастифы весом по сто пятьдесят килограмм. Они не жрали уже шесть дней. Точнее, эти звери чувствуют себя так. Помимо них — бойцовские ротвейлеры, каждому из которых неизвестный живодер отрезал уши. Смак? Теперь ротвейлеры свирепы от боли и хотят мести. Так же — пакистанские бульдоги. Они сложно поддаются дрессировке и контролю, поскольку в ходе селекции основной упор делался на развитие агрессии в отношении соперника в бою. То есть, они и так долбанные психи, но я добавил им злые ошейники с электрошоком. Гремучая смесь. В будущем, насколько я понимаю, нам предстоит встретиться с куда более кровожадными и изощрёнными тварями, поэтому сейчас будем считать псов разминкой. Итак, ваша задача — выследить их всех и, соответственно, ликвидировать. Всего шестнадцать штук. Вы можете работать группами или по одиночке. Через час встречаемся здесь и проведём первый подсчёт. Погнали!»

Мы разошлись. В нескольких метрах от меня — параллельно — шёл Аль Пачино. Он не был похож на того Пачино, которого зритель привык видеть на экране. Этот Пачино был сжат, почти скукожен, резок и неуклюж. Между древесными стволами дрожали сливочные блики. Большое близкое солнце всегда было рядом, не давало о себе забыть и все так же оставалось неподвижным. Я ступал осторожно, не чувствуя ног. Лес воплощал первородную природную красоту и вместилище искусственной опасности. Некоторые деревья тянулись к небу до бесконечности и словно питали его прозрачную величественность от своих корней. Я пожалел, что не могу вынести отсюда фотографий и скрупулезно запоминал все, что вижу, чтобы потом перенести на бумагу. Сосредоточенность на поставленной военным кинологом задаче давалась с трудом, потому что наслаждение самородным богатством пейзажа преобладало над боевым настроем.

Благоговение истлело в один миг — когда в ласковых сочных зарослях заклокотал глубокий рокот. Я поднял пистолет и насторожился. Не моргал. Не делал резких вдохов. Аль Пачино, двигавшийся параллельно мне и, очевидно, не желающий оставаться один на один со смертоносной загадочностью непредсказуемой чащи, остановился и скукожился ещё сильнее. Все вокруг напряглось и как будто затянулось зыбкой дымкой. Она была иносущной, словно вымышленной и нанесенной на холст сумасбродным художником уже после того, как торжественная презентация картины состоялась. Так материализовывался страх оперативника, замаскированного дерзкой физиономией Аль Пачино. Но мне не было страшно. Там нет ничего, чего привычно бояться в реальном мире — боли и смерти. (Я называю его реальным только для того, чтобы не путаться).

Ноги вели меня прямо в сторону утробного рычания. Хищник искал еды и крови. Он был космат и огромен — прямо за диким густым кустарником; угрюм и голоден — в нескольких метрах от меня; тяжёл и силён — прямо у меня на мушке. Я задержал дыхание, сжал зубы и спустил курок. Потом — как только оскалившийся зверь повернулся в мою сторону — ещё и ещё раз. Эхо бросилось в стороны и спряталось в десятках сотнях тысячах бесчетных бесцветных бесформенных переплетений теней и растений. Мой талисман — фантомный образ мисс о’Райли — одобрительно улыбался, сложив руки на груди. Пачино дрожал, но его маска была невозмутима. Я подошёл к испустившему дух мастифу. От пса, покорно принявшего исход, пахло душным теплом и мокрой шерстью. На месте глаз зияли два бордовых мясистых кровоточащих отверстия. Мне стало грустно и мерзко, к горлу подступил горький тупой ком, сдерживающий то ли слезы, то ли рвотный позыв. Подлинность охватывающих впечатлений была куда более достоверной, чем многие ощущения, наполняющие мир реальный. Щелкнуло и задрожало ещё несколько выстрелов справа. Раздался ликующий боевой клич. Кому-то нравилось происходящее.

Огромная косматая голова мастифа была сплошь покрыта густой шерстью, скрывавшей пулевые отверстия. Я бы не попал в глаза зверя даже если бы имел солидный навык в стрельбе — по той причине, что эти самые глаза невозможно было разглядеть. Я не мог объяснить произошедшее и на несколько мгновений оторопело выпал из происходящего, перебирая варианты. Случайность? Плоды усердного изучения оружия? Безрезультатные поиски ответа раздражали меня тем сильнее, чем дольше продолжались. Разрастание тревоги и замешательства прервал Аль Пачино. Словно расслышав мое растерянное недоумение, просочившееся в лесную рябь по неведомым каналам, он подошёл к бездыханному псу, осмотрел тушу с вдумчивым посапыванием и сказал:

— Я слышал о таком. Это называется Проекционная Метаморфоза. Вы как бы смотрели в его глаза, да? Направляли в них всю концентрацию и собранность. Точно? Страх и внимание. А вместе с ними — и пули.

— Да, наверное, — растерянно промямлил я.

— Не смотрите так. Это просто предположение. Я — теоретик, и пришёл сюда наблюдать и изучать.

— Что это значит? Проекционная метаморфоза. Что это?

Раскатилось еще несколько стремительных хлопков, перетекших в злобный прерывистый скулёж. Пачино вытянул шею, огляделся, чтобы убедиться в безопасности нашего положения и сказал:

— Может быть, вы помните комментарии мисс о’Райли к разбитой вазе?

Мне хотелось обозначить себя перед теоретиком, как ценную единицу. «Вдруг в его обязанности входят докладные сводки о новобранцах? Вдруг эти самые сводки попадают прямо к мисс Элис о’Райли».

— Помню. Тут хорошо работает то, что мы хорошо знаем.

— Пусть так. Что-то около, — пробубнил Пачино, примиряясь с неточностью моей формулировки. — Проекционная Метаморфоза значительно расширяет возможности носителя. Мы полагаем, что она позволяет — хм — практически без ограничений, а, вероятно, и вовсе без них изменять самые разные свойства уже существующих структур.

Озвучив это, Пачино пробудил во мне неведомый ранее голос силы, или, по крайней мере, ощущение ее присутствия, хоть и предупредил, что «их» гипотезы не более, чем неподтвержденные предположения. Теоретик даровал мне практический триумф победы и первой крови. Я поверил в собственный потенциал. Тогда я не заметил этого, но теперь помню. Вековечный лесной массив оживал: защебетали птицы, заросли папоротника приподняли раскидистые листья выше. Лес чувствовал, поддерживал и отражал мое воинственное одухотворение.

Спуск с косогора среди густых задымленных светом зарослей открыл мне нечто рукотворного происхождения. Приблизившись, я распознал дощатый корпус перевёрнутой бригантины: она лежала дном вверх — заросшая и ветхая, как сам мир. Аль Пачино рядом не было. Не у кого было спросить, что это за хреновина и как она оказалась посреди леса в Нидерландах. Я обошёл судно вокруг и сквозь щели в обшивке заметил свет. Желтый и живой — пляшущее зарево от костра. Инстинктивное любопытство брало верх над тактическими предписаниями. Невозможно было идти дальше, не изучив находку. «Имею ли я право пребывать в неведении, если действительно заинтересован в своём деле?» Это был риторический вопрос, выполнявший функцию смысла, оправдания, мотивации, чтобы проникнуть внутрь бригантины и при необходимости объяснить отклонение от первостепенной задачи. Я не имел права оставаться в неведении, как и любой человек, заинтересованный в своём деле, поэтому принялся подрывать лаз, забыв, однако, о том, что горячечной заинтересованности свойственно равнодушие к отсутствию опыта. Сырые борта судна вросли глубоко в жирную бурую землю. То ли по привычной инерции, то ли из-за усердия, я стал глубоко дышать и осознал нарушение второго правила оперативника уже после того, как вокруг разразился яростный захлёбывающийся лай. Псы учуяли и обнаружили источник колебания энергии. Помимо лая до меня доносился глухой, пульсирующий, пропадающий сам в себе звук — сердцебиения псов.

Можно было сжать веки и закричать — чтобы проснуться и выбраться, но это действие не значило ничего, кроме поражения. Более того, я не знал, смогу ли вернуться к перевёрнутой бригантине снова. Будет ли она здесь, если возвращение окажется возможным. Лай приближался. Сердцебиения ускорялись. Я не сразу понял, что на самом деле не слышу их, а ощущаю самим своим существом и сосуществованием в одном времени и воздухе с ними.

В моем распоряжении была горделивость одаренного дилетанта и данные, с которыми можно работать. Решение действовать в согласии с Проекционной Метаморфозой пришло само. Я разделил гул «слышимых» сердцебиений по интенсивности и глубине; распознал примерное расположение источников лая; представил, как бьются эти семь свирепых сердец. Как они сжимаются и разжимаются внутри семи плевральных полостей. Как пульсируют мышечные стенки. Я поднял Кольт модели 1911 года наизготовку, снял с предохранителя и спустил курок по одному разу в семи разных направлениях, безапелляционно веря, что семь пуль достигнут семи сердец. Вот так: разработал план и последовал ему, как настораживающий прилежанием ученик, но наивная сосредоточенность и высокопарные манипуляции не принесли желаемых плодов. В следующую череду мгновений я увидел несколько разверзнутых челюстей и, прежде чем ощутить пронзающую боль, очнулся.

Скорбное поражение, настигающее любого, кто берет на себя слишком много, настигло и меня. Триумф охотника сменился уничижительным унынием жертвы. Справедливость восторжествовала. Факт — великолепное явление. Его можно пытаться оспорить, приукрасить или отрицать. Можно оправдывать или сомневаться в нем. Но он не перестаёт быть фактом. Ничто не может его изменить.

Я сидел на кресле в одном из филиалов турагентства и слушал белый шум, смешанный с птичьим щебетом, скрипом качающихся древесных стволов и хрустким звуком шагов, неторопливо ступающих по гравийной тропке. Моя слабость и неопытность остались лежать растерзанными у борта перевёрнутой бригантины. Вернулись ли остальные? Сумели ли они выполнить задачу и побороть врага? Был ли кто-то, кто потерпел поражение раньше меня? Что бы сказала на это мисс о'Райли?

Я вынул наушники и вышел в холл. Суетливая администраторша в роговых очках встретила меня нервным избыточным ликованием. Я до сих пор не понимаю, чему она радовалась.

— Как вы себя чувствуете, Рэй?

— Нормально, — ответил я, стыдясь отнять взгляд от пола.

— Ну, это ненадолго.

В ее глазах блеснуло злорадство, показавшееся мне предоплаченным.

По дороге домой я ответил на звонок с незнакомого номера и узнал мисс Элис о’Райли еще до того, как она представилась; и узнал бы среди тысячи, учитывая, с каким остервенелым энтузиазмом я проецировал ее присутствие в окружение. Мисс Элис сказала, что получила срочное сообщение о моей способности к Проекционным Метаморфозам и обеспечила официальные поздравления. Она ждала меня на первую боевую операцию через три дня. Как раз на ту операцию, где мне удалось поговорить с ней тет-а-тет во второй раз.

В течение этих трёх дней я скитался по офисам турагентства в поисках неуловимого следа Пачино, но не преуспел даже в том, чтобы найти хотя бы слышавших о бюро «Антифиар». Стюарт рвался встретиться со мной, но я не мог. Не мог ни встретиться, ни объяснить, почему не могу встретиться. Моя сварливая пресная жизнь одарила меня не только сотней захватывающих вопросов, но и тем, во что сложно было поверить. Я хотел верить, верил, но не знал наверняка. Может быть, на нас просто испытывали лекарство от депрессии и проверяли побочные эффекты? На самом деле, примерно с этого все и начиналось.

Бюро «Антифиар» появилось благодаря экспериментальному препарату, который должен был блокировать сновидения. Чтобы люди перестали видеть кошмары. Когда все началось, фармакологические компании ощетинились и воспряли духом. Им даже не пришлось изобретать болезнь, чтобы начать новый виток развития. Каждая из них — от гигантов вроде Химтека до скромных предприятий под руководством индивидуальных предпринимателей — развернули все резервы, которые были в их распоряжении. Людей кормили прекрасными обещаниями, маркетинговые отделы разрабатывали новые рекламные стратегии, государства давали чудовищные ссуды на разработки и эксперименты. Весь мир готовился к огромному эволюционному шагу. К спасению не только от эпидемии кошмаров, но и от неполноценного сна. От лунатизма, нарколепсии и — «давайте ставить великие цели» — от шизофрении. Общество восторгалось раздутой красотой перспектив, но продолжало вымирать. Многие подсаживались на наркотики просто чтобы дождаться научного прорыва. Картели процветали. Психотропные и стимулирующие вещества наводнили бесчинствующий мир. Ходили слухи, что производители не справляются со спросом, а бароны не успевают отмывать деньги, потому что экономика приобрела односторонний характер. Капиталы потекли по другому руслу.

Люди хотели спать.

Никого больше не интересовали автомобили, одежда, мебель и электроника. Никто не хотел делать ремонты, закатывать вечеринки, делать маникюр и лазерную эпиляцию.

Люди хотели спать.

Врачи и социальные службы с трудом отбивались от потоков угнетенных страдальцев, ищущих способа поспать хотя бы пару часов. Больницы были переполнены слетевшими с катушек бедолагами. Санитары падали замертво от переутомления и стресса. На их место приходили новые — те, кто совсем недавно открыл для себя психостимуляторы и ещё не успел познать горечь последствий этого открытия. Умерших вывозили в самосвалах и сжигали в огромных зловонных котлованах, потому что мест на кладбищах не хватало. За полгода мир изменился до неузнаваемости, но этого невозможно было ощутить в полной мере, наблюдая за изменениями в реальном времени. Жизнь вне сна стала гораздо труднее, печальнее и ужаснее, чем все то, что людям приходилось видеть, когда они засыпали. Общество ждало благословения от фармакологии с воздетыми руками. Лицо общества было наполнено отчаянием и перекошено идолопоклоннической надеждой на избавление от недуга. Кто-то начинал осознавать реальные ценности. Кто-то зарабатывал деньги на чужой беде. Некоторые верили, что именно они смогут остановить творящийся ужас. Иные полагали, что творящийся ужас — это заговор власть имущих. Но реальные ценности всегда были реальными ценностями. Деньги, заработанные на беде, все так же тратились на то, чтобы не обращать внимания на эту беду. Творящийся ужас стал автономным защищённым механизмом, а заговоры не раскрывались.

Все шло своим чередом.

Я верил, что природа или высшая сила или что бы то ни было, что живет с нами рука об руку, узрело необходимость в коррективах. Я не знал этого наверняка. По той ли причине, что кошмары обошли меня стороной, или потому, что я всегда хотел делать нечто важное, я откликнулся на приглашение в бюро «Антифиар». Возможно, меня подстегнул обыкновенный стадный инстинкт, и мне хотелось причаститься социума хотя бы таким способом. А может быть, я ощущал себя неприкосновенным для Всемирного страха и предполагал, что этот иммунитет может не только ограждать меня, но и помочь другим. Каковой бы ни была причина, следствием стал я сам.

Глава 3. Накопительный эффект

«Свет был приглушен и мокр от дождя. Веранда скрипела половицами под тяжёлыми охотничьими сапогами Джерри. Он ходил туда-сюда — то помешивал угли в ржавой жаровне, то выглядывал из-под навеса на темное небо. Пахло чуть подгоревшим, но сырым горячим мясом. В доме, к которому прилегала веранда, никто не жил уже с десяток лет, поэтому Джерри не волновался, что его бессознательный ритуал кого-то побеспокоит. Или кто-то побеспокоит его бессознательный ритуал.

В углу, около косой двери лежал здоровенный чёрный пёс, следил за шагами хозяина и поводил бровями — увесистыми, как пирамиды. Иногда пёс поглядывал на жаровню и раздувал большущий мокрый нос, но не поднимал головы с лап. Дождь бил по крыше, клеклой траве, заросшей плиточной кладке тропинки, ведущей к иссохшему бассейну, похожему на огромную пустую глазницу земли. На ее дне дождевые капли собирались в грязную шумную лужу и отражали небо, с которого упали.

С сапог Джерри, подсыхая, опадали куски глины. Это была лесная, пахнущая мхом и сухой хвоей глина — вязкая и тугая, как патока. На лопате, стоявшей около пса, была та же глина. Тремя часами ранее, выкапывая длинную прямоугольную яму, Джерри был готов ко всему — к облаве, преследователям, диким кабанам, задубевшей почве, но не к тому, что ожидало его под слоем дёрна — безжизненное тело. Другое — почти такое же, то, которое Джерри привез сам и от которого он должен был избавиться — лежало в кузове. Завёрнутое в пестрые складчатые гобеленовые шторы. Лёгкое и, наверное, даже хрупкое. Язык лопаты наткнулся на подгнившее, грязное, пожёванное плотоядной мразью, но ещё достаточно целое для того, чтобы понять, что это — тело. Джерри раскопал его целиком. Он снял слой маслянистого дерна рядом с обнаруженным пластилинистым трупом и провёл ингумацию с тем телом, которое привёз с собой. Деревья клонились под ветром, терлись стволами, щёлкали синими ветками. Вокруг было то, что обычно называют желанной тишиной — отсутствие надоевших звуков. Только здоровенный чёрный пёс ворчал вокруг пикапа.

По дороге обратно он сидел на пассажирском сидении и хмыкал в темноту. Его звали Рой. Пёс редко откликался на эту кличку. Джерри полагал, что Рою не нравится собственное имя, так как пса нельзя было назвать глупым, невоспитанным или неусидчивым. Нельзя было найти иной причины, по которой Рой не откликался на свою кличку или откликался, но с большим трудом и неохотой. У Роя был характер — и Джерри любил его за это. А ещё Рой обладал пугающей интуицией — чуял опасность или успех заблаговременно, как будто у опасности или успеха был запах. Рой был спокоен и умиротворён с того момента, как Джерри погрузил труп в кузов пикапа. Джерри так привык полагаться на своенравного компаньона, что не знал, как будет жить без него, когда того не станет. Кончина Роя — единственное, что пугало Джерри в жизни. И, желая заботой отсрочить этот момент, Джерри положил перед псом мощный лоснящийся кусок мяса, а себе взял кусок поменьше.

Дождь был таким сильным, что к утру наполнил бассейн».

Это были наши вводные данные. Группа из девяти оперативников, отобранных из нескольких десятков новобранцев, проходивших инструктажи, сидела вокруг большого квадратного стола. В каждой кобуре — Кольт модели 1911 года. На каждом лице — маска. Через несколько мест от меня сидела та, кто был в маске Авраама Линкольна на первом инструктаже. На этот раз ее лицо было скрыто под лицом Джейкоба Миллера. Он был ветераном Гражданской войны в США. В перестрелке он получил пулю прямо в лоб, и сослуживцы оставили его тело на поле боя. Но Джейкоб не погиб. Очнувшись среди мертвецов и нагнав свой отряд, он восстановился и прожил ещё пятьдесят четыре года. Через несколько лет после того боя из раны Миллера выпал кусок свинца. Спустя четыре года — ещё один. Отверстие от пули всю жизнь красовалось прямо между его бровей. На маске оно тоже было. Человек, создававший маски для оперативников был настоящим приверженцем изобретательной визуализации. Меня и «дырявую башку» назначили напарниками в операции «Альфа». Было ли это совпадением, или координаторы были осведомлены о моей заинтересованности, я не знаю до сих пор.

Но факт остаётся фактом.

Закончив представлять вводные данные, мисс Элис о’Райли подозвала меня. Она сказала: «Я хочу пожелать Вам удачи, Рэй. Мы все находимся в начале пути, и не можем утверждать, что удача нам не понадобится. Но прежде, чем Вы отправитесь, я хочу задать Вам вопрос». У меня дрожали руки и потел лоб. Передо мной стояла царица, за которую нам предстояло пролить кровь. Мне нравилось так думать и до сих пор нравится, что тогда я думал именно так. «Если все пройдёт удачно, — ее голос, ее мимика, ее вкрадчивая сила, — Вы готовы будете посвещать бюро большую часть времени? У нас очень много работы». Мы находились в специально спроектированном внутри сна помещении. Пока остальные готовились к выходу в область операции, я и мисс о’Райли стояли настолько близко друг к другу, что я мог коснуться ее дыхания. Она вовлекла меня в игру не между руководителем и подчиненным, но между мужчиной и женщиной, и я не мог позволить себе проиграть, хотя, может быть, и хотел бы этого. Кому, если не ей? Но проиграв, я бы раскрыл перед ней все карты и дал власть над собой. Поэтому вместо ответа на ее вопрос я показал на свою маску и спросил:

— Как Вы узнали, что это — я?

— Так же, как и Вы, — ответила она, показав лисью улыбку.

На самом деле, ей не было интересно, брошу ли я свою работу, откажусь ли от любимого хобби, сокращу ли длительность привычного досуга. Она хотела, чтобы так было. Она манипулировала мной и, наверняка, не только мной. Мисс Элис о’Райли знала о своём даре, и не стеснялась пользоваться им. Может быть, она догадывалась, что и я знаю о нем. Я смотрел ей в глаза и видел в них огонь — жизненосный и бушующий огонь веры в дело. Она хотела, чтобы я сказал «да». Она алкала преданности бойцов, потому что знала, что без нас она — никто. Я был падким на ее чары, но, разумеется, не мог показать этого.

— Мне нужно увидеть, как будут развиваться события, мисс о’Райли. Если мы действительно сумеем делать что-то важное, мне будет, о чем подумать. А сейчас давайте сконцентрируемся на задаче.

Она была непреклонна; знала, что я принял ее вызов, и азарт пробежал мурашками по ее предплечьям. Мисс о’Райли мягко кивнула, отводя медленный проницательный взгляд. Наблюдающий со стороны мог бы подумать, что таким образом она одобряет мою нацеленность на выполнение миссии. Но мы с ней знали, что это не так. Мы практически не общались словами. Слова были прикрытием. Профессиональным вербальным общением. На самом деле мы общались импульсами. В миру это называется пробежавшей искрой.

Перед отрядом открыли дверь — и мы вышли на террасу, где Джерри готовил мясо для себя и пса. На половицах кисла сухая глина, а в углу, под косым облупившимся окошком дремал большой чёрный ньюфаундленд по имени Рой. Он приподнял пирамидные брови, услышав скрип дверных петель, и смотрел на нас — выходящих — с беззлобным ленивым любопытством. Как на динамичные декорации. Военный кинолог, создававший противников в третьем инструктаже, руководил и этой группой. Я узнал глубокий ровный голос и отточенную жестикуляцию, позаимствованную, должно быть, у ожившего камня.

— Эй, командир, — окликнул кинолога один из оперативников, опасливо озираясь на Роя, — из-за него что ли мы воевали с собаками на тренировке?

— Да, выходит, что из-за него. Пока подготовка получается узкоспециальная.

— Не похоже, что это может быть совпадением?..

— Совпадений не бывает.

— И что? Его тоже надо замочить?

— Такой задачи поставлено не было. Никто не знает, что это на самом деле. Остается только надеяться на то, что у образа пса есть признаки сути пса.

— А зачем же мы тогда учились?

— Лучше иметь и не воспользоваться.

— И что будем делать?

— Сейчас наше дело — разведка. Нужно поискать связи с реальностью, закономерности, зацепки. В общем, смотреть в оба, запоминать и не нарушать климат.

Мы ещё не знали, чему предстоит противостоять, и как именно это делать, поэтому, выбирая стратегию, приходилось исходить из осторожности и при этом действовать наощупь. Мы были первопроходцами, уповающими на удачу, интуицию и скудную осведомленность.

Кинолог в маске Аль Капоне выступил вперёд оперативной группы и окликнул Роя. Колыхнулась трава. По грязной маслянистой воде в бассейне прошла рябь и проявила тяжелое отражение слоистого серого неба. Местами сквозь сплошную плоскость облаков пробивался оранжевый свет. Капоне подошёл к Рою и опустился на корточки. Протянул руку, приглашая зверя привыкнуть к себе и рассчитывая, что у образа пса есть признаки сути пса. Но тот на предложенное знакомство не реагировал. Я остался за спиной кинолога — в нескольких шагах от него, — выбрав для себя роль тылового, и держал ладонь на рукоятке Кольта. Другие оперативники нерешительно разбрелись по территории в поисках какой-либо информации. Они походили на призраков грибников, ищущих завершения дела истекшей жизни. Никто из нас не имел выучки или хотя бы ничтожной практики боевых маневров, поэтому попытки держаться с холодным профессионализмом были застенчивыми и нелепыми.

Сетуя на безрезультатность аккуратных действий, кинолог решился на риск. Он побудил Роя к агрессии, и тот поддался на провокацию незамедлительно. Пес ухватил Капоне за предплечье зубами, но выглядело это скорее как предупредительный жест, чем акт агрессии. Я уже вступал в схватки со схожей опасностью, поэтому знал, что делать, чтобы ее нейтрализовать. Однако кинолог, услышав, как щелкнул предохранитель моего оружия, обернулся и сказал: «Нет, не надо». Рой разжал челюсти через несколько секунд. Чмокнув черными брылями, он снова положил голову на лапы и поводил тоскующми глазами по оперативникам, ища среди них Джерри. Капоне, словно смущенный нарушением целостности форменной куртки (Рой порвал ее зубами), оправил рукав и поднялся на ноги.

— Пойдем вверх по дороге за домом, — решительно сказал кинолог, — маршрут коридорный, заблудиться будет невозможно.

— Куда идем? — спросил Уинстон Черчилль, подтягивая поясной ремень.

— Поищем захоронение. Неплохо бы, конечно, на такие случаи заиметь транспорт.

— Кто займётся?

— Кто-нибудь знает машины? Изучал? Я только по Кольту.

Голоса оперативников не сопровождались движением губ, и оттого было сложно понять, кто именно ведёт слово. Туманный гул, обрамлявший обезличенный диалог, смешивал голоса в цепь акустических вибраций, которые встраивались прямо в ход мыслей каждого из участников группы.

— Нам не иначе, как семейный минивэн нужен, а?

— Прогуляемся. Не устанем же, наверное?

— Жалко, что здесь не работает, как в Матрице. Кнопочку нажал — и программа прогрузилась.

— Ты совсем обленился, Морфеус. Кстати, ты Морфеус или Лоуренс Фишбёрн?

— Кто такой Лоуренс Фишбёрн?

— Пха-ха-х!..

Отряд лопотал и бубнил, шаркал подошвами о старый асфальт, выходя на дорогу, и всевозможно преодолевал глубокую пустую тишину окружения, сохраняя при этом то, что Капоне именовал «климатом». Зачатки коллективного разума подсказывали нам, что таящуюся во мгле загадочности угрозу можно удерживать на безопасном расстоянии только шумом, не выходящим за рамки уважения. Мы словно находились в бескрайнем храме незнакомой конфессии, в которой поощрялись кроткие молитвенные изыскания, но нахальное любопытство каралось жестоко и изощренно. Колорит персонажей нашей команды превращал происходящее в сказку, а поставленная перед нами цель — в страшную сказку.

— Что ты видел? — Спросил я у кинолога, поравнявшись с его твердым шагом.

— Что?

— Ты увидел что-то, когда пёс укусил тебя.

— Неужели?

— У тебя глаза бегали, как у того, кто видит сон.

— Хм… Да. Выходит, сон внутри сна, а? Я видел, где они были с Роем. Что делал Джерри — тоже. Все как нам говорили.

Шагающий сбоку оперативник допустил, что Джерри неумышленно облёк защитный механизм в привычную для себя форму — в большого черного пса. Развернутое изложение и тон говорящего указывали на присутствие теоретика в наших рядах. Не осознавая этого, он выполнял пусть и побочную, но очень значительную функцию: не позволял группе дезориентироваться в неведении. Любая — даже наивная или сомнительная — версия, приоткрывающая кулисы неизвестности помогала нам стоять на ногах увереннее. И эта функция теоретика была куда важнее, чем его прямые обязанности.

— Может, нам надо было… обезвредить пса?

— Не стоит. Он ведь не представлял опасности. Пока мы должны только собирать информацию. Неизвестно, как отсутствие защитного механизма повлияет на сны Джерри, да и на него самого.

Капоне остановился у широкой тропы, уходящей в мокрую ветвистую чащобу, и осмотрел позицию. Его дотошный взгляд различил углубляющиеся в заросли следы автомобиля, лежавшие в стороне: водитель подумал о том, чтобы оставить оттиск своего присутствия поодаль от приметной тропы. Преодолев пару холмов по хлипкой колее, мы вышли на маленькую поросшую опушку. Трава на ней была утоптана, в середине виднелась свежевскопанная земля. «Ну, — крикнул оперативник в маске Морфеуса, — кто будет копать?» Я подался вперёд инстинктивно, не представляя, что значит растревожить могилу. Поговаривают, что такое занятие во сне предзнаменовывает скорый развод. «Эй, храбрец! Держи лопату». Я принял крепкий садовый инструмент от Джейкоба Миллера и аккуратно прощупал свежую почву, а затем раскидал ее в стороны, открыв рассеянному серому свету большой свёрток. Моя напарница, скрытая под маской солдата Гражданской войны, стояла рядом со мной. Остальные держались в стороне. Мы с Джейкобом взяли гобеленовый саван с двух сторон и высвободили его из-под оставшегося грунта, переложив на траву. Внезапно из молодого ивняка, заполонившего низину севернее нашего размещения, раздался хруст валежника. Отряд взялся за оружие.

— Отстал что ли кто-то?

— А нас сколько было?

— Дышать ровно! Не моргать, — напомнил Капоне, — оружие в кобуре!

В зарослях показалась фигура человека. Он двигался осторожно, всматривался, раздвигал ветви руками и уклонялся от них, будто остерегался, что они навредят ему.

— Это не наш! Не экипирован.

— Не наш!

Чужак шел, но не приближался. Поросшая дородными сорняками почва сдвигалась под его ногами, как траволатор в аэропорту.

— Похоже, гражданский, — сказал теоретик, — по наитию хочет узнать, что происходит, но его страх модерирует окружение и не пускает. Видите, земля смещается?

— Это просто человек, который уснул и оказался здесь? — Спросила моя напарница.

— Не исключено.

— Во сне Джерри?

— Так, может быть, это сам Джерри!

— А если нет?

— Готовность! Снять с предохранителя!

— Значит, сейчас мы — его кошмар?

Ответа не последовало. Оперативная группа была озадачена внезапной инверсией своей роли. Мы пришли сюда затем, чтобы избавить людей от мучений, но сами стали его невольными проводниками. Бахнул неожиданный выстрел, и гражданский тяжело осел наземь. Отряд сгруппировался, очерчивая окрестность ищущими источник звука взглядами. Оперативник в маске Черчилля вложил Кольт обратно в кобуру и сказал: «Сколько он там ещё елозил бы? Мы сюда не на прогулку пришли». Следующая пуля не заставила себя ждать и предназначалась говорившему. Капоне, устранивший Черчилля. Мы все знали, что кинолог поступил справедливо, были солидарны с его решением и без напрасных комментариев продолжили делать то, зачем пришли. Каждый участник оперативной группы хранил безмолвную благодарность тем, кто перенимал на себя лишнюю долю ответственности. Тело Черчилля быстро высыхало, утопало в дёрне и одновременно с этим обращалось в рассеивающийся туман.

Мы развернули гобелен. В нем лежало белое-белое, гладкое тело девочки-подростка. Я присел рядом, чтобы лучше рассмотреть эксгумированную фигуру и увидел, что ее глянцевые веки дрожат. Моя напарница тоже заметила это нервное фарфоровое трепетание.

— Она не мертва, — сказал я.

— Встать в кольцо вокруг объекта, — скомандовал Капоне.

Группа неукоснительно и беспрекословно выполнила его приказ, обеспечивая нам защиту. Так оперативники выражали безмолвную благодарность кинологу за то, что он перенимал на себя лишнюю долю ответственности. Теоретик подошёл с другой стороны и с претящей, но необходимой щепетильностью осмотрел тело. Он обнаружил две татуировки на внутренних частях бёдер: одна из них представляла силуэт бокала, а вторая — зонта. Вокруг было зябко и сыро. Пейзаж уязвлял боевой дух команды унылыми грязными зарослями. Оперативники следили за обстановкой молча.

— Вроде как, требует… бережного отношения? — Спросил Джейкоб Миллер.

— Эт, канеш, неприятно, но на кошмар не тянет, не?

— Ну его, чтоб мне пусто было…

— Почему — бережного отношения?

— Татуировки, как значки — видишь? Бокал и зонт. «Хрупкое».

— Вероятно, у Джерри извращённые наклонности, — пробормотал теоретик, — он пытался избавиться от них — вроде как закопать. А другой труп нашёл на том же месте, куда хотел закопать этот, потому что пытался избавиться уже не первый раз.

— Ты чо морочишь?

— Никакой мороки. Есть мысли получше?

— Ага. Валить отсюда.

— А, может, он как бы.. Слишком брезглив для секса?

— Значит, Джерри сам и создал свой кошмар? — Спросил опустившийся на корточки рядом со мной Морфеус.

— Это лишь теория, — сказал теоретик.

— Что будем делать? — спросил я.

— Свою работу, — ответил кинолог. — Нужно ликвидировать объекты.

— Или пусть бродят здесь! Пускай поплатится за свои наклонности! Мудила…

— Вот как? Уже ликвидировать? А как же «только сбор информации»?

— Вдруг он и без того мучается? Он же пытался избавиться от наклонностей.

— Не нам решать. Это неважно. У нас есть задача. Мы должны… сжечь это… — кинолог сглотнул и сжал губы, — и тот второй труп, который нашёл Джерри.

— Ты спятил? Она же живая.

— Может, всё-таки остановимся на сборе информации?

— Да! Доложим, узнаем, что делать и вернемся.

— Она не живая. Это — плод сознания Джерри.

Я смотрел на дрожащие веки фарфоровой девочки и не понимал, кто говорит.

— Мы не можем.

— Вы о чем вообще?

— А что ты предлагаешь?

— Понесём в штаб.

— Мы не можем вернуться в штаб.

— Выйти же отсюда мы можем!

— Выйти можем, но совсем. И вряд ли получится прихватить с собой плод чьего-то сознания.

— Да, в штаб мы не попадём.

— Если эта дверь на террасе впустила нас сюда, значит и обратно в штаб пустит.

— Мы не знаем техники.

— У нас есть задача!

Пока оперативная группа вела порывистую дискуссию, я предложил напарнице закончить дело. Она должна была раскопать второе тело, а я — сделать так, чтобы фарфоровые веки первого перестали дрожать. Замерев на миг и тем обретя схожесть с восковой фигурой, Джейкоб Миллер подумал пару секунд, а затем кивнул, решительно поднялся на ноги и взял лопату. Я достал из кобуры Кольт модели 1911 года скользкой от колючей влажности ладонью и приставил его к белому глянцевому лбу, не моргая и не делая глубоких вдохов. Я знал, что нахожусь во сне. Да, знал, что никаких дурных последствий мои действия за собой не повлекут. Знал, что здесь нет смерти. Я уговаривал себя нажать на курок, уговаривал, да, но получалось у меня неважно. Пистолет, словно стенобитное орудие, встретившее на пути сопротивление в виде моих сомнений, упирался в голову беззащитного хрупкого создания, которое не могло обороняться и не несло угроз. Мне было жаль это создание. Сон напугал Джерри, угнетал его, мучал и продолжался слишком долго, но кукла с дрожащими веками не была тому виной. Она олицетворяла не тот страх, который досаждал Джерри, а тот, который зарождался из-за него самого в других. Фарфоровая фигура воплощала заслуженный ужас неисправимой вины, и теперь Джерри познавал самоистязание, став причиной своих ночных кошмаров. Так думал теоретик, и я был согласен с ним, потому что никто иной не смог предложить более уместного объяснения происходящему. Но я пришёл не чтобы судить людей, а чтобы помочь им не потерять жизнь. Принять решение мне помогла мисс Элис о’Райли. Я знал, чего хотела бы она.

Моя напарница отыскала второй труп. Мы перенесли к нему тело на гобелене и подожгли их. Гарью не пахло, дыма не появилось. Морфеуса стошнило, и рвотная масса сочилась сквозь прорезь для рта и прилегающие к шее края маски, но снимать часть обязательной экипировки он не стал — сохранил верность уставу. Избавляющий огонь был чист и спокоен, словно подавал нам пример, а мы, глядя на него в оцепенелом безмолвии, драматизировали, потому что не были готовы к подобному; не умели сохранять хладнокровие и принимали происходящее слишком близко к сердцу. Как будто общественное мнение все-таки существовало и созревающий коллективный разум отказывался принимать принятое коллективом решение. Но мы должны были действовать, потому что если действовать не стали бы мы, общество так и осталось бы стоять с воздетыми руками в ожидании подачки от фармакологических компаний до тех пор, пока не упало в бессилии.

Огонь горел. В обойме моего оружия не хватало одного патрона. Я надломил себя, и жизненная сила стала медленно — почти незаметно — покидать меня через этот надлом, а на освободившееся место явился холод. Причина и следствие.

Возможно, дело было в самоотверженности и желании помочь слабым. А, может быть — откуда-то из неизведанной глубины — тщеславие подсказывало мне, что на этом пути можно стать не просто хорошим по отношению к другим. Не просто хорошим, а великим.

Глава 4. Скверное направление

В третий раз я говорил с мисс Элис о’Райли в непринужденной обстановке. Она сама позвонила мне — через несколько дней после операции «Альфа» — и пригласила на вечерний салат в кафе «Красный слон». Я был равнодушен к салатам, но знал, ради чего туда стоит пойти — ради хороших нажористых пончиков и невероятно густых молочных коктейлей.

Мисс о’Райли опаздывала, а я презирал непунктуальность. Но если через два дня будет насрать на то, что происходило позавчера, зачем переживать сейчас? Я откусил от одного из принесенных ладной официанткой пончиков и почавкал. Было приторно и невкусно, в джеме чувствовалась химия, тесто зернилось, обсыпка пластмассово хрустела на зубах. Я повторил вопрос, заданный самому себе, и риторичность все также хорошо различалась в нем: «…зачем переживать сейчас?» Голова работала в верном направлении, но нутро отказывалось играть с ней в унисон. Успокоить себя я не мог. Никто не мог успокоить меня — даже вечер, бывший прекрасным в противовес пончику. Прохладно, ясно, свежо и чисто. Такой погода должна быть всегда, чтобы не обращать на себя внимания. Не раздражать. Такой она должна быть, чтобы творить гармонию. Такой она должна быть, чтобы созидать покой и комфорт. Но погода — та ещё мразь, поэтому она такой почти никогда не бывает. И поэтому о ней так любят говорить. Потому же за ней следят, ищут закономерности, пытаются предсказывать и контролировать. Была бы погода умницей, ей бы не уделяли столько внимания. Но погода — мразь. Я убеждался в этом в течение каждого года, год за годом. А в редкие дни, когда нужно бы наслаждаться ее благоволением, я ждал подлянки. Какого-нибудь мерзкого дождя, грустных низких туч, приползших ночью неведомо откуда, или бешеного ветра, опрокидывающего мусорки и наводящего срач в бурых дворах. Конечно, мои ожидания всегда оправдывались. И всегда будут оправдываться. Не через день, так через два. Хороший вечер не был моим выбором. А вот плохой пончик — был. От этого становилось уныло и совсем, совсем невкусно. «Красный слон» начал экономить, и продукт потерял привычное качество.

Теперь я точно знал, с чего начать разговор: «Не советую пончик с клубничным джемом». Дать мисс о’Райли понять, что обстановка действительно непринужденная.

Но эту заготовку начала разговора пришлось применить иначе. В «Красный слон» зашла Ронда. Я не видел ее уже давно — примерно столько же, сколько знал — со времён старшей школы. Она всегда обильно использовала сладкий парфюм и слово-паразит, которое запомнилось мне с особой остротой. «Кошмар». «Эй, Ронда, к завтрашнему дню нужно законспектировать два параграфа», — говорили ей. Она отвечала: «Кошмар». «Представляешь, вчера Дилан заехал за мной на отцовской тачке», — говорили ей. Она отвечала: «Кошмар». Ронда на многое отвечала этим словом. Как будто знала.

Она приметила меня от входа, и я как будто был готов. Легко, аккуратно и просто предупредить о пончиках. Никаких воспоминаний о прошлом, вроде: «Помню, что в последнюю нашу встречу на тебя было больно смотреть». Она тоже помнила, но не хотела, чтобы об этом помнил кто-то ещё. А уж тем более не хотела того, чтобы ей бросали в лицо это напоминание. А вот предупредить о плохом выборе — это отличный вариант.

Смотреть на неё на этот раз оказалось не больно, но все равно неприятно. Тоскливо. Она казалась счастливой и тоскливее всего было именно оттого, что она казалась счастливой, но таковой не являлась. Опущенные плечи, неухоженные волосы, нервная походка, глаза, в которые не хотелось смотреть из-за их внутренней тесноты — все это громоздилось над фальшивой кукольной улыбкой. Улыбка Ронды была такой же пластмассовой, как обсыпка на пончике. Может быть, эта улыбка тоже хрустела на зубах.

— Я знаю, что на меня больно смотреть, — сказала Ронда.

Она села не напротив меня, а рядом со мной. Я потеснился. Другая официантка — замызганная мексиканка — принесла ламинированный замызганный листок меню.

— Не советую пончик с клубничным джемом.

— А что советуешь?

Ответа на этот вопрос я не приготовил и пожал плечами.

— Тогда я возьму пончик с клубничным джемом. С ним хотя бы все понятно.

Ронда оглядела меня. Ее улыбка стала чуть более естественной, чуть менее пластмассовой.

— Ты весь на взводе. Что такое?

— Не знаю.

— Ой, брось ты это.

— Не знаю, Ронда. Я просто сижу здесь.

— Я тоже, — сказала она, потеряв взгляд в зеркальном потолке. — В общем-то, мне нужна помощь.

— Вот так прямо в лоб?

— Хочешь сначала обменяться любезностями? Хорошо, дорогой мой. Как ты живешь?

— Понял, ладно.

— Я не спала уже больше двухсот дней. Говорю, и самой не верится, что о себе. Но записи не врут. С трудом отличаю, что происходит на самом деле, а что я придумываю. Точнее, не придумываю, а просто вижу.

— Если так, то откуда ты знаешь, что я настоящий?

— Прямо мыслишь. Я все взвешиваю на совесть. Если мне совестно делать всякие пакости в обстоятельствах, в которых я нахожусь, значит, эти обстоятельства реальны. Хотя, реальны — это не совсем правильное слово. Ничто здесь не будет правильным словом. В общем, не сон. Ты поможешь мне или нет? Я спать не могу, потому что вижу… или сама придумываю ужасные и отвратительные кошмары. Не могу это больше терпеть. Никто из врачей не смог мне помочь. Ни препараты, ни ингаляции, ни травяные ванны. Алкоголь и наркотики тоже не работают.

Глаза Ронды мерцали, как бутылочное стекло. Улыбка была пластмассовая. Кожа матовела и тянулась на скулах, как резина. Вся физиономия будто состояла из материалов, сотворенных руками человека. Теперь уже я засомневался в настоящности Ронды. Над ней как будто поработал опытный таксидермист, заменивший несохранившиеся части тела настоящей девушки на искусственные. Ее психологический раскол дурно влиял и на внешность.

— Все сейчас борются с этим, Ронда. Ты же знаешь? Почему ты пришла ко мне?

— Ты тоже борешься?

— Нет. Не так, как другие. Как ты здесь оказалась?

— Пришла пешком. Я живу недалеко.

— Пришла ко мне?

— Нет. Но я должна была быть здесь.

— Чем же я могу тебе помочь? Почему я?

— Я не знаю. У меня почти не осталось связей с людьми. Ну, связей внутри меня. А ты — один из немногих — почему-то там есть. Поэтому я, наверное, и пришла сюда… О, как странно, я даже и не подумала… Мне никогда не приходилось ничего тебе объяснять, и ты просто нутром делал все так, как я хотела. Нет, не как я хотела. Так, как было для меня лучше. Вот я и подумала, может, ты и в этот раз сможешь что-нибудь разглядеть. Я не знаю. Все это звучит чудовищно. Я знаю, не все из этого звучит чудовищно.

— А о каких пакостях ты говорила?

— О каких пакостях я говорила?

— Ты сказала, что взвешиваешь все на совесть. И если тебе совестно творить пакости в обстоятельствах, в которых ты находишься, значит ты не спишь.

— Я знаю, что не сплю. Уже больше двухсот дней. А вот насчёт пакостей — это ерунда и чушь. Не могла я такого сказать.

Мне было интересно слушать ерунду и чушь, которую она несёт, но в то же время я сочувствовал ей. У Ронды ехала кукуха, и отчаяние вынуждало ее просить помощи у кого угодно.

— Я не могу сделать ничего для тебя прямо сейчас, но знаю, как тебе помочь. Посиди немного, съешь пончик. Ты очень вовремя оказалась здесь.

Ронда послушно взяла с моей тарелки десерт, ставший главным блюдом. Она забыла, что собиралась заказать себе пончик с клубничным джемом. Она могла забыть и то, где находится, учитывая, как белиберда творилась у неё в голове. Ронда жевала молча и отвлеченно. Ей было не до вкусовых ощущений и, тем более, не до того, чтобы делиться ими со мной.

Мисс о’Райли пришла скоро. Она появилась среди хмурого, красноватого от уличных вывесок интерьера торжественно. Осанка. Строгая одежда. Высокая причёска. Я хотел верить в то, что она опоздала, потому что готовилась к встрече со мной. Выбирала одежду и макияж. Духи. Хотела выглядеть неотразимо, но галантно, сногсшибательно, но сдержанно, притягательно, но достойно. Я хотел в это верить, но знал, что это было не так, потому что ей не нужно было думать об этом. Ронда повернулась ко мне. «Да что с тобой такое, Рэй? Ты вот-вот вон из кожи выпрыгнешь». Я посмотрел на неё и не смог ничего сказать. Она была права.

Мисс о’Райли поздоровалась и села напротив нас. Она заказала Кобб салат и амаретто. Я оценил ее выбор, но так, как оценил бы выбор незнакомки за соседним столом. Ронда нащупала живую жилу внутри меня и обнажила ее. Она что-то чувствовала. Она вскрыла меня без спроса и моего ведома, и это отвлекло меня от мисс Элис о’Райли.

— Представишь нас друг другу? — Спросила она, сложив руки на столе.

— Это Ронда. Это мисс о’Райли.

— Можно просто Элис. Не принимайте на свой счёт, Ронда, но я рассчитывала поговорить с мистером Эдельвайзером наедине, и не была готова к компании.

— Я рассчитывала на то же самое, — ответила Ронда.

— Она оказалась здесь случайно, — сказал я, — у Ронды проблема, которой мы занимаемся.

— Почти у всего мира проблема, которой мы занимаемся, Рэй.

— Да, но мы можем направить ее к аналитикам.

— Что за аналитики? — Взвизгнула Ронда, уперевшись ладонями в стол. — Мне не нужны врачи!

— Что вы, Ронда, мы не врачи. Мы — врачеватели, — сказала мисс о’Райли, — мы занимаемся сбором данных о снах. Что вы видели, что чувствовали, чего хотели во сне. Затем анализируем их и даём рекомендации по терапии. В неё входит литература, кинематограф, музыка, изобразительное искусство, интеллектуальные и физические упражнения. Все, что может благотворно влиять на эмоциональное состояние. Мы выстраиваем рекомендации так, чтобы комплекс мер вступал в противофазу отрицательным впечатлениям и замещал неприятные сны положительными ментальными процессами. Примерно так же работает активное шумоподавление на наушниках. Восемьдесят семь процентов людей, обратившихся к нам, теперь спят спокойно.

Как же гладко она стелила!

— Так, подождите… — Ронда хмыкнула. — Рэй, ты не понял меня. Нет, нет, я не хочу спать спокойно. Это совсем не та помощь…

Она быстро встала и направилась в сторону выхода. Я не мог отпустить ее просто так, поэтому попросил мисс о’Райли извинить меня и пообещал вернуться через минуту.

— Ронда! Постой! Я был не прав!

— Не прав? — Она остановилась и, посмотрев на меня, приподняла одну бровь, точно шкодливая мультяшная принцесса, замыслившая разгадать тайну своего королевства.

— Я думал о тебе, как обо всех, и это помешало мне вспомнить, что твоя проблема может быть иной.

— Продолжай.

— Это моя ошибка. Оставь мне номер, и мы обязательно поговорим. Сейчас я не могу уделить тебе время, поскольку встреча с мисс о’Райли была запланирована заранее, и я не в праве прервать ее. Она очень важна. Но я ни в коем случае не хочу оставить твою просьбу без внимания.

Любопытство рвалось из меня, как лава из жерла вулкана. Почему Ронда — единственная в мире — не хотела спать спокойно? Что ей нужно? Как она узнала, что при появлении мисс о’Райли (и до него) все внутри меня шкварчало и переворачивалось, хотя я всеми силами не подавал виду?

Ронда оставила мне номер телефона. Она обмотала голову багряным шерстяным палантином, надела наушники и перешла на другую сторону улицы, ни разу не обернувшись ко мне. Падал снег — крупный и плотный. Вечер сиял предпраздничными вывесками и гирляндами. Сугробоподобные машины ворчали вдоль тротуаров и жались друг к другу, точно искали тепла. Несмотря на то, что я находился между молотом и наковальней, мне было хорошо, и я винил себя за это.

Вернувшись к мисс о’Райли, я застал ее за салатом. Она ела изящно и аристократично. На неё можно было любоваться, но субординация не позволяла мне такой фривольности, и я сел на своё место, потупившись. Диван еще хранил тепло моей задницы. Тщательно прожевав, мисс Элис о’Райли сказала: «Рэй, мне нужно, чтобы ты выслушал меня очень внимательно. Забудь о ней на некоторое время. Бюро получило финансирование и официальный статус. Пока я, ты и твои напарники работали внутри сна, другие сотрудники работали здесь. Мы ждали сигнала, чтобы перейти на следующую стадию. Через три дня после проведённой вами операции Джерри позвонил в бюро и сказал, что его жизнь изменилась. Он благодарил нас за подобранную терапию, хотя мы с тобой знаем, что терапия — это иллюзия. То, что вы сделали, стало поворотным моментом в истории Джерри. Мы исправили его ошибку. Представь, какие ошибки мы способны исправлять! Это значит, что мы — предтечи нового витка эволюции. Не той, которую ждут здесь, но той, которая должна случиться внутри каждого из нас. Я хочу познакомить тебя с основателем бюро. Он ждёт нас».

Мог ли я отказать ей?

На самом деле, вопрос был в другом: мог ли я отказать себе? Я вспомнил Морфеуса, который был с нами на первой операции и Морфеуса, предлагавшего синюю и красную таблетки мистеру Андерсену. В действительности у мистера Андерсена не было выбора. Кем бы ни был человек, оказавшийся напротив Морфеуса, он бы не пожелал оставаться в заблуждении, потому что никто не хочет быть неправым. Можно бесконечно утверждать, что в блаженном неведении жить проще, но нет человека, который бы желал упростить себе жизнь такой ценой. Ибо ради чего вставать по утрам с кровати, если не для того, чтобы искать своё место в этом огромном бушующем диком прекрасном непредсказуемом ужасающем мире?

Глава 5. За два дня до послезавтра

Мы ехали на такси. Всю дорогу мисс Элис о’Райли молчала. Она была немного пьяна и умеренно сыта. В уголках ее губ и глаз проявлялось маслянистое удовольствие. Мы приехали к отелю «Караван» в десятом часу. Портье встретили нас улыбками и проводили взглядами. Они смотрели на мисс о’Райли, потому что на неё невозможно было не смотреть.

Меня стало мутить и подташнивать от пафосного великолепия вестибюля, словно он находился внутри заходящего на посадку воздушного судна. Мне было противно от повелительной жестикуляции расхаживающих здесь холёных толстосумов; от претенциозного вида их надменных спутниц; от шлифованного лоска позолоченных перил и нежного въедчивого запаха ароматизаторов. Я попросил мисс о’Райли дать мне несколько минут, чтобы умыться и, зайдя в туалет, походивший на помпезный зал галереи, увидел в унитазе несмытое дерьмо и капли спермы. Это моментально избавило меня от отвращения к отелю «Караван». Его обитатели оказались такими же грязными аморальными дикарями, как и везде.

Оправившись от недомогания, я вернулся к мисс Элис о’Райли. Она неспешно провела меня в хозяйственное помещение, в котором находился грузовой лифт в подвал. «Цокольный этаж двухуровневый, — пояснила мисс о’Райли, — первый уровень „R“ — организационный, второй „D“ — операционный. Для начала мы отправимся на первый».

Уровень «R» представлял собой огромный зал с опорными колоннами. Повсюду стояли рабочие столы, стеллажи с папками и книгами; на передвижных пробковых досках висели карты, фотографии и записи. Воздух наэлектризованно гудел от десятков работающих компьютеров. На дальней стене висел огромный экран с динамичной картой мира. Она была усыпана обозначениями, расходящимися кругами, появляющимися и пропадающими надписями, похожими на краткие описания локаций.

Мисс о’Райли повлекла меня в дальний кабинет сквозь живой лабиринт снующих людей, письменных столов, запутанных проводов, забитых стеллажей, светящихся мониторов, скрипящих принтеров. Она открыла передо мной дверь, и, основываясь на предыдущих опытах, я предчувствовал, что вот сейчас окажусь в совершенно неожиданном месте, но этого не случилось. В кабинете был полумрак, пахло одеколоном и бумажной затхлостью, в углу журчал большой аквариум с живыми водорослями. Около него стоял мужчина и кормил переливчатых, полупрозрачных рыб.

— Мистер Биссел, сэр, это — мистер Эдельвайзер. Я привела его в соответствии с Вашим распоряжением.

— Да, спасибо, оставьте нас.

Мистер Биссел подошёл ко мне как только мисс о’Райли закрыла за собой дверь. Он оказался моим ровесником. Усталым, коротко-подстриженным, невысоким молодым человеком с напряженной осанкой. В скудном освещении кабинета силуэт основателя бюро приобретал скорее очертания интерьерного аксессуара, чем живого человека.

— Рад познакомиться, Рэй. Не потому, что так принято говорить. Мне рассказали, что в тебе есть Проекционная Метаморфоза. Это полезный навык. Вот почему я рад. Поэтому же ты, собственно, здесь. Кому нужны заурядные истории, не правда ли? Хочешь энергетик? Я редко принимаю гостей, так что больше предложить нечего.

Я согласился. Мистер Биссел сходил к маленькому урчащему холодильнику для напитков, стоящему у грузного стола, и вручил мне холодную влажную банку торжественно, точно наставник, награждающий кубком усердного ученика. Свою банку он открыл с аппетитным пшикнувшим щелчком и качнул ею в мою сторону, предлагая чокнуться. Я ответил на его жест и сделал глоток. Сочный, яркий — такой, каким бывает только первый глоток из жестяной банки.

— У тебя есть ко мне вопросы?

— К вам? Я думал, что вы будете задавать их.

— Нет, я собеседований не провожу. По большому счету, все, что мне нужно — это Проекционная Метаморфоза.

— Ладно, что ж… Кто такая — эта мисс о’Райли? — Мне было все равно, кому задать вопрос, завладевший моим разумом.

— Мисс о’Райли? Мисс о»…Райли, да? Видимо, ты знаешь о ней больше, чем я.

— Та девушка, что привела меня.

— О, вот оно что. Так ты здесь из-за нее?

— Да, — ответил я настолько твердо, насколько мог.

— Хорошо, что ты честен. Это значит, что ты храбр.

Он вздохнул и пригласил меня сесть, потому что сам с трудом стоял на ногах.

— Женщины…

Мистер Биссел был безразличен к царице, за которую я ходил проливать кровь — пусть и чужую. Я до сих пор не понимаю, зауважал ли я его из-за такого отношения к мисс о’Райли, или возненавидел, потому что знал, что мне никогда не стать настолько же равнодушным.

— Женщины чувствуют внимание даже если делать все, чтобы этого внимания не сообщать, — сказал мистер Биссел, — и напротив: они чувствуют, что не интересны даже если всеми силами показывать обратное. А ещё они хотят внимания. Особенно от тех, кто его им не уделяет.

Основатель бюро монотонно говорил в темноту, в тишину, внутрь и вопреки. Его отстраненность вызывала во мне чувство робкой неспособности уловить нить диалога, но это неудобство рассеялось, как только мистер Биссел оперся локтями на темную столешницу и показал лицо пятну скрытой декоративной иллюминации. Он был глубоко обдолбан.

— Моему детству сопутствовал лунатизм, — сказал он, немного выждав, пока я привыкну к его бледному резкому анфасу. — Когда мне было шесть лет, я утопил нашу кошку в бассейне. Ее звали Снежинка. Я любил ее до невозможности, а потом вдруг взял и утопил. А? Родители сказали, что она утонула сама, но позже мой брат показал мне видео с камеры наблюдения. Я не мог понять, почему я так поступил. Я понимал, почему брат показал мне видео — все старшие дети ревнуют к младшим. А свой поступок я истолковать не сумел. Да что там, я даже вспомнить его не мог. И мне было вовсе не по душе то, сколько вреда я причинил без собственного ведома. Я подумал, что может случиться что и похуже. Меня возили к врачам, но без толку.

Он пожал плечами и ссутулился. Мистер Биссел совсем не походил на властного и решительного, внушающего раболепие основателя бюро «Антифиар», которого я ожидал увидеть. Он вообще не был похож на человека, который может основать что-то кроме фан-клуба непопулярной певицы.

— После случая со Снежинкой я начал записывать сны. Повзрослев, стал изучать литературу, собирать материал. Слушал чужие истории — иногда даже излишне навязчиво, — анализировал, учился контролировать сновидения. В общем, наращивал мясо на эту тему. А потом ударила эпидемия. На какой-то тусовке знакомый принёс экспериментальный препарат, который на незнающего человека влиял, как очень сильное успокоительное, а на знающего… а знающему он даровал… зрение? То есть, этот препарат создавался, как блокатор нервной возбудимости. Туда напихали ещё и мелатонина, каких-то аминокислот, в общем тот ещё коктейль. Роли он своей не выполнял. Но мой знакомый смешал содержимое капсулы с волшебным порошком и предложил эту смесь мне. Все великие открытия совершаются по случайности, не правда ли? Смесь оказалась активатором мозговой активности — той, что отвечает за связи энергий. Знаешь теорию о том, что человек использует мозг только на пять процентов? А о том, что некоторые вещества увеличивают это число? Так вот, эта смесь открывает возможность видеть невидимое. Взаимодействовать с ним и изменять его. Она помогает твоему серому веществу ощутить тебя частью всего огромного и взаимозависимого. Эффект бабочки? Хаотичная система, которая может претерпеть огромные изменения из-за незначительного воздействия… Пойдём-ка…

Мистер Биссел встал и направился к двери. Мы вышли в зал и переместились в его центр сквозь лабиринт снующих людей, письменных столов, змеящихся проводов, нагруженных стеллажей, светящихся мониторов, скрипящих принтеров. Никто не обратил внимания на появление основателя бюро, но продолжали делать то, зачем он собрал их в своем авангардном подземелье.

— Всё это — Цитадель Сна. Информация, которая записана на бумаге — это константы. На цифровых носителях хранятся переменные. Каждый стеллаж стоит на своём месте и содержит информацию, которая должна содержаться именно в нем. Поэтому некоторые из них полупустые, а некоторые просят гвоздя. Каждый из сотрудников выполняет строгий перечень обязанностей. Рядом с ними нету хранилища данных или операционных систем, которые их не касаются. Каждый компьютер обрабатывает ту информацию, которая должна быть именно на нем.

— Вы… контролируете это? — Спросил я, пытаясь охватить одним взглядом весь массив деятельности, циркулирующий вокруг нас.

— Я переместил сюда все, что знал о снах. Если бы людей можно было заменить роботами, эта система могла бы стать автономной, могла бы обучаться и развиваться. Возможно, когда-нибудь так и будет. Но сейчас она действует — вот что самое важное. А это, — мистер Биссел указал на огромный экран с динамичной картой мира, — моё сердце. Любой сон, который ты видишь происходит не на просторах воображения. Он происходит здесь. Прямо на нашей планете Земля. Мхм-мда. Разница лишь в том, как при этом работает твой мозг — что он может видеть.

Преподнесения мистера Биссела звучали внутри моей черепной коробки, как колокольный звон под сводами колоколов. Его голос — чуть напряженный в концах предложений — брал начало в самом центре и распространялся по синапсам, словно по тысячам струн, касался отдаленных, забытых в аморфной тишине волнений, и возвращался с осознаниями. Основатель бюро погружал меня в транс наполнения, и я аккуратно, но жадно глотал его слова вместе с воздухом.

— Вы так спокойно об этом говорите…

— А ты? Волнуешься?

— Нет, но это ведь все равно как узнать, что Земля не плоская. Я хочу сказать, она не только круглая, но и…

Когда происходит погружение, ты перестаёшь быть своим телом — так же, как и всё, что когда-либо тебя окружало, перестаёт быть материальным. Все становится энергией, обретшей знакомую форму. Точнее, все открывается таковым. Так же как Микеланджело мог превратить каменную глыбу в скульптуру Давида, человек может превратить энергию в форму. Стены галереи, в которой, например, происходил один из инструктажей, появились из-за того, что строители и архитекторы вкладывали в неё силы. Внимание. Знания. Сосредоточенность. С одной стороны, они ставили один камень на другой, а с другой — преобразовывали энергию. И вот ту — другую — сторону мы можем увидеть только во сне. Как бы во сне. Энергия — это такой же ресурс, как мрамор, глина и цемент. Их добывают и превращают в прекрасные здания. Или в ужасные. То же самое происходит и с энергией, только ее не нужно добывать. Ей нужно управлять. Вот этот экран, — мистер Биссел снова указал на цифровую динамичную карту, — это карта мира снов. Географическая, политическая и — эта. Мы сотрудничаем с институтом сейсмологии, чтобы получать данные о сейсмологическом фоне и кодировать частоты в слышимый белый шум. Тот самый, который звучит в твоих наушниках перед погружением. Так же туда примешиваются геомагнитные помехи, создаваемые планетой в разных местах. Ещё мы включаем в звукозаписи звуки естественных обитателей — то есть животных, насекомых, или звуки окружения в случае, если место обжито людьми. Аудиодорожки нужны для того, чтобы настраивать мозг на определённые характеристики энергии, находящейся в нужном месте. К этой карте привязаны все соответствующие данные. Ещё на ней видны очаги и эпицентры кошмаров, а также их точечное расположение. Эта карта — вся моя жизнь.

— Здесь все, что не уместилось внутри Вас.

— Скорее то, чему там больше не место, но не должно исчезнуть, — ответил он мимо меня.

Мистер Биссел говорил не со мной, но с Проекционной Метаморфозой, словно она обладала собственным, отдельным от моего сознанием, и он норовил очаровать его, стремился убедить примкнуть к активам бюро «Антифиар».

— Если бы не было возможности содержать все это, я справился бы сам, один, в одной комнате, с одним компьютером. Может быть, когда-нибудь я так и сделаю. Прикрою эту лавочку к хренам и продолжу делать то, что должен — в затворничестве. А я должен помочь людям не сходить с ума от кошмаров. Сократить количество детских травм.

— Это — большая цель.

— Разве можно ставить перед собой маленькие цели? Ставить перед собой маленькие цели — значит не уважать себя. Что ж, теперь ты знаешь, что здесь происходит, и знаешь, какую цель мы преследуем. Проекционной Метаморфозой не обладаю даже я, хоть и посвятил снам больше двадцати лет своей жизни, поэтому рекомендую тебе поискать ей применение там, где она может пригодиться. Чуть больше, чем через полчаса начнётся операция «Браво». Заказчик, по чьей наводке мы будем работать — с тобой или без тебя, — боготворит свою мучимую кошмарами пигалицу. Тебе нужно только войти в лифт и нажать одну из кнопок — «вверх» или «вниз».

Мистер Биссел резко оборвал речь и ушел обратно в кабинет. На самом деле, несмотря на формулировку основателя бюро, выбора у меня не было. Безусловно, выбор существует, как явление, но никакой свободы действий он не предполагает. Сделанный выбор — это характеристика личности, а любая личность однобока. Доплыв до лифта сквозь вязкую растерянность, я нажал кнопку «вниз».

Глава 6. Последственность

«В гостинице «Обливион Инн» звучала уютная музыка с голосами Дина Мартина, Джона Леннона, Марайи Кери и Бинга Кросби. Лица горожан горели морозом, горячительными напитками и ожиданием волшебства. Вестибюль гостиницы был убран богато и со вкусом — будто хозяин австрийского поместья ждал на приём высокопоставленного чиновника, страдавшего нездоровой — возможно даже извращённой — страстью к атрибутам зимних праздников. Но ждал с исключительно корыстной целью.

Портье стояли у дверей в суконных ливреях с золочеными галунами и в белых перчатках — торжественные и стерильные, — но глаза их казались запотевшими. Администратор за стойкой сиял жемчужной улыбкой, безупречным маникюром, запонками с драгоценными камнями в рукавах рубашки из английского шелка, но у него дрожали руки. Метрдотель лично предлагал гостям приветственные напитки в идеально чистых хрустальных бокалах, кланялся с почтительной физиономией и приглаживал глянцевые, уложенные на выверенный пробор волосы, но вены на его висках готовы были лопнуть.

В зоне ожидания вестибюля, на огромном бордовом диване с львиными ногами Трейси Дэйл рыдала уродливо, совсем не как в кино. Сопли с кровавыми прожилками текли ей в рот, волосы липли к щекам и опухшим векам, от макияжа осталась грязная мазня. Миссис Дэйл портила всем праздник. Портье, администратор и метрдотель бросали на неё редкие стервятнические взгляды, потому что не знали, что с ней делать. Ей нельзя было помочь: она отказывалась с кем-либо говорить. Нельзя было попросить ее покинуть лобби, нельзя было объяснить, насколько дурную роль она играет во всеобщем предпраздничном восторге. Они могли только бросать на миссис Дэйл хлёсткие стервятнические взгляды — в надежде, что следующий не найдёт ее на диване.

Напротив Трэйси Дэйл в кресле из того же гарнитура сидел Санта-Клаус. Он смотрел на неё неотрывно. У него была огромная пушистая борода, закрывающая половину туловища и вздутая тяжёлая копна волос, на которой красный бархатный колпак не в силах был удержаться и поэтому просто лежал сверху. Волосы и борода у Санты были чёрными, как экран выключенного телевизора. Зрачки Санты заполнили почти всю радужную оболочку и отражали всё, что отражало её: гирлянды, мишуру, потолочные хрустальные сороколамповые люстры, надменную пузатую ёлку с бутафорскими подарками под ней, вращающиеся двери и глянцевую прическу метрдотеля. Санта видел периферическим зрением, как в окна бьется бешеный снег, как метель рвёт воздух, как зима превращает улицу в танец режущей мерзлоты.

Санта сел рядом с мисс Дэйл и, не глядя на неё сказал: «Милочка, знаете ли вы, что самое распространённое взрывчатое вещество военного и промышленного назначения — это тротил? При взрыве одного килограмма тротила выделяется в восемь раз меньше энергии, чем при сгорании килограмма угля, но эта энергия при взрыве выделяется в десятки миллионов раз быстрее, чем при обычных процессах горения. Пуф! Сегодня отвратительный день, милочка. Отвратительный. Да и в целом, все дни отвратительны. Я чувствую это. А вы? Чувство гораздо сильнее знания. Знание — это уголь, а чувство — тротил. Пуф! Вот эти лакеи — они не могут вам помочь. Они не могут вас отсюда выставить. Из этических соображений. Как и меня. Они могут лишь надеяться, что вы сами отсюда уйдёте. А я, к вашей великой радости, могу помочь вам. И, возможно, им — вот этим лакеям — тоже. Вам кажется, что трагедия, произошедшая в канун праздника ознаменовывает беду, и у вас нет надежды. Но все это — неправда». Санта Клаус приподнял подол своей красной бархатной куртки, отороченной жиденьким синтетическим мехом, и дождался, пока мисс Трейси Дэйл увидит края тротиловых шашек над поясом Санты. «Это — тротиловые шашки. — Сказал Санта Клаус. — Восемнадцать килограмм взрывчатки. Я еле дотащил ее сюда. На расстоянии от двух до десяти метров от эпицентра взрыва вероятен летальный исход, разрыв внутренних органов и тяжелые травмы. На расстоянии от десяти до одиннадцати метров сильная контузия, обильные внутренние кровотечения и переломы. После одиннадцати метров особенно бояться нечего. Я расцениваю свое присутствие здесь, как подарок всем тем, кто находится на расстоянии менее одиннадцати метров. А вам, милочка, я подарю знание. Можете распорядиться им как захотите. Можете уйти с пониманием, что ваша трагедия, произошедшая в канун праздника, вовсе не ознаменовывает конец жизни, а можете остаться здесь и избавить себя от всего этого. На том расстоянии, на котором вы находитесь от эпицентра взрыва — то есть от меня — вы даже ничего не заметите». Затем произошёл взрыв.