Бесплатный фрагмент - Гинеколог

Глава 1. Испытание крестом

1995 год

Лето, полное всевозможных ароматов, уваривалось, как яблочное повидло. От зноя воздух тяжелел и зависал все время «между» — между крышами, скамейками, туями и клумбами с сиреневыми персидскими гвоздиками. Между калитками, колодцами, трамвайными путями, подъездами, павильонами и потными человеческими пальцами. Атмосфера напоминала полотно, которое можно натянуть на подрамник, или запотевшее кухонное стекло после всенощной варки холодца, а может быть крышу зимнего бассейна или стены теплиц, в которых выращивают ранний редис и огурцы с пупырышками. Хорошо пропеченное солнце каталось туда-сюда, как по узкоколейке и таранило жидкие облака.

Под университетом было шумно. Абитуриенты, переминаясь с ноги на ногу и вытирая вспотевшие напряженные лбы, ждали начала вступительных экзаменов. Оглядывались по сторонам, знакомились и даже пробовали флиртовать. Пытались успокоить свои натянутые, как бельевые веревки, нервы. Одни продолжали пялиться в учебники, больше не различая ни правил, ни запятых, другие прятали шпаргалки, третьи с интересом рассматривали корпус с широкой, покатой крышей. Чуть дальше, в тени молодого липового сквера, стояли родители — мамы с высокими начесами и отцы в непривычных костюмных пиджаках. Они постоянно проверяли молнии на брюках и вздыхали. Зверски хотелось курить, а еще — кофе.

— Тебя как зовут?

— Мира.

— А тебя?

— Люся. Ты знаешь, я ужасно боюсь экзаменов. Особенно украинского языка. Делаю ошибки в каждом слове.

— Не бойся. Прорвемся.

— Нет, ты не понимаешь. Я двоечница. Еле закончила школу. Просто отцу по секрету сказали, что на этом факультете недобор, и поступят все. А теперь боюсь, что все пройдут, а я завалюсь. И потом я совсем не умею рисовать. Максимум, на что способна — это копировать ландыши и лебедей с открыток. В прошлом году нарисовала вокруг электросчетчика букет пионов, а еще расписала свой подъезд мультяшными персонажами. Так красиво получилось: Кот Леопольд, Винни Пух и пчела Майя. Но я даже не представляю, как это делается на мольберте. Я только на парте и гуашью. А тут, оказывается, все, кроме меня, занимались на подготовительных курсах.

Мира уставилась на Люську и покачала головой, словно столетняя бабка. Потрогала переносицу, поправив несуществующие очки и подтянула повыше свой конский хвост. Волосы у нее были невзрачными, серыми, тонкими. Создавалось впечатление, что к макушке прицепили распушенный моток швейных ниток. И сама она напоминала привидение — бледная, с неухоженными, практически сросшимися, бровями и тонкими, плотно сжатыми губами. Не то что Люська. Полноватая, с черными глянцевыми волосами и румянцем от уха до уха. С большой высокой грудью, гитарными бедрами и кукольной талией. В белой люрексовой кофте, черной юбке с двумя «золотыми» замками и замшевых босоножках. На шее — черный плюшевый шнурок с праздничным серебряным крестом.

Мира с самого детства напоминала узкую строительную доску. Из таких настилают полы или строят заборы. У нее не было ни бедер, ни попки, ни груди. Так, легкая припухлость, больше напоминающая отек. Одевалась всегда скромно: блуза из полиэстера, бесформенные брюки и туфли с закрытым носком. Хорошо знала математику, блестяще рисовала, писала без орфографических ошибок и с закрытыми глазами могла показать на карте крохотные страны, типа Науру и Тувалу. Все ее считали зубрилкой и выскочкой, а она старалась держаться в стороне. Не открывала рот, если не спрашивали. Не встречалась с парнями, хотя одноклассницы уже принимали противозачаточные таблетки, и некоторые даже сделали по одному аборту. Не разбиралась в петтинге, который подружки называли тинейджерским сексом, неккинге — ласках выше пупка и никогда не занималась даже мастурбацией. А зачем? Ее мама — школьная библиотекарша, тихая, словно ночь в рождественском гимне, постоянно предупреждала о соблазнах и искушениях, проводила долгие кухонные беседы, а еще хвасталась, как когда-то остроумно осадила своего ухажера:

— Представляешь, наглец. У меня было платье с пуговичками, маленькими, как гранатовые зерна. И вот однажды мы целовались, а он незаметно их расстегнул. Я говорю: «Ну что, умник? Справился? А теперь давай все то же самое только в обратном порядке».

Мира готовилась к поступлению в институт со своей лучшей подругой Мынькой. Они вместе читали о Рафаэле и Микеланджело, бегали на этюды к движущейся по спирали речке и делились масляными красками. Мира одалживала церулеум, а Мынька — зеленый ФЦ. А потом подружка неожиданно забеременела, бросила школу и переехала к тому мальчику. Называть его «мужем» не поворачивался язык. Худенький, в зеленом блейзере и таких же брючатах. Все его так и называли — «Кузнечик».

В их городке эту историю вспоминали часто и до сих пор сплетничали, раскачивали головами по типу маятника и выдумывали новые подробности. Цокали языками, будто пианинными молоточками:

— Ей ведь только шестнадцать лет. Весит сорок пять килограммов, сама еще ребенок. Хорошая, талантливая девочка. Неплохо рисует и поет. И родители — не последние в городе люди; отец — парторг, мама — продавец галантереи. И на тебе!

— Ну, да, видели ее с мальчиком — внуком Антоновны, так что теперь? Он приезжал на каникулы и ничем особо не выделялся. Худенький, зеленоватый, незапоминающийся. Все прогуливались, держась за руки, недалеко от Свято-Михайловской церкви и покупали в универмаге карамельки на развес…

А потом на уроке геометрии девушке неожиданно стало плохо. Она вышла к доске, взяла в руки указку и потеряла сознание, чудом на нее не напоровшись. Прибежала медсестра, и девочки, будучи в шоке, стали рассказывать, что это уже не в первый раз и что несколько раз ее рвало после урока физкультуры. После осмотра у гинеколога выяснилось, что Мынька уже на пятом месяце.

В ту ночь в квартире у Мыньки не сомкнули глаз. Из Днепропетровска приехала семья «Кузнечика» в полном составе. Родители что-то решали. Скандалили. Искали виноватых, заламывали руки и пили водку. А потом успокоились, смирились, забрали документы из школы и устроили свадьбу. Тихую, словно у кого-то украденную. Без лент, шаров и дурацких транспарантов типа «Бей мужа чайником — будет муж начальником!»

Октябрь уныло месил свою глину, и поздние хризантемы давно скисли под дождем. Небо нависало черной судейской мантией, стремительно распространялась сырость, будто вирус «мышиной лихорадки». Пахло ранней зимой. Одноклассники, как воры, толкались у подъезда и поминутно оглядывались.

За неделю до назначенной даты весь их класс вызвали к директору. Он сидел за столом, щелкал шариковой ручкой, разглаживал усы и листал классный журнал. Делал вид, что проверяет успеваемость:

— Значит, так. Кто сунется на свадьбу — выгоню из школы. Это вам учебное заведение, а не бордель и тем более не родильный дом. Размножаться надумали в шестнадцать лет, да еще праздновать!

Он вдруг резко вскочил на ноги и устрашающе завис над столом:

— И, что по-вашему, сломанная жизнь — это повод для праздника? Она же выбыла из всего. Из университета, из студенческих походов, капустников и кинопремьер. И вы это собираетесь отмечать?

Ребята, шушукаясь, попятились к двери. На информатику решили не ходить и долго совещались в спортивной раздевалке. Особенно выступала староста, размазывая неумело подведенную карандашом бровь:

— Как же так? Все относятся к ней, как к преступнице. А она никого не убила, не украла, не предала. Она просто ждет ребенка.

В субботу вечером они по очереди подходили к дому и, запинаясь, поздравляли Мыньку. Она ждала у подъезда и подбегала к каждому, придерживая запачканный и тяжелый подол платья. Ее животик уже напоминал баскетбольный мяч, и они, стесняясь, шутили:

— Ну, как там наш самый юный ученик? Уже освоил тригонометрические уравнения? Ты прости, что не сможем зайти… Сама понимаешь. Поздравляем и все такое. Вот, держи.

И протягивали свои странные подарки. Каждый вынес из дома что-то взятое без спроса — набор рюмок, супницу, отрез ткани, книги, начатый гель для душа и взбивалку для яиц. Мокрые бордовые астры, сорванные в палисадниках, и даже настоящий огненный гелениум. А невеста бодрилась, старалась улыбаться и повторяла:

— Я ни об одном предмете так не жалею, как о литературе.

Миру отец и вовсе не пустил:

— Не хватало, чтобы она делилась с тобой подробностями своего греха.

Только она не послушалась. Демонстративно схватила вазон расцветшей герани и хлопнула дверью.

Девушку из транса вывела Люська. Она ощутимо толкнула ее локтем и указала на дверь. На крыльце стоял мужчина в старомодном костюме в клетку-гленчек. Квадраты в местах пересечения выглядели, как растопыренные «куриные лапы». В таком отец Миры женился и потом всю жизнь перестраивал дачу. Дядечка с желтыми волосами и в несвежей рубашке подтянул брюки под самую грудь и подозвал собаку. Толстая перекормленная дворняга медленно подошла. С растянутых сисек капало молоко прямо на мраморные ступеньки. Он погладил ее по грязной свалявшейся на спине шерсти и стал отдавать распоряжения — где вскопать, где высадить низкие бордюрные цветы и поменять надколотую плитку.

— Кто это? — Мира спросила одними губами.

— Ректор.

— А что с ним?

— Ничего, просто творческая личность.

На самом деле у ректора подозревали шизофрению и аффективные расстройства. Многие его боялись. Некоторые ненавидели и старались лишний раз не попадаться на глаза. Только он был выгоден и абсолютно безобиден. Хороший хозяйственник и талантливый живописец. Шатался коридорами, распевал баллады, кормил собаку, преподавал философию, постоянно теряя мысли и цитаты, рассуждал о дуализме и время от времени выходил из себя. Вернее, взрывался сухим порохом. А еще строил гнезда для аистов, отлавливал курильщиков и сопровождал их за руку в актовый зал, в котором в принудительном порядке демонстрировал фильмы о вреде сигарет.

Ректор зашел в аудиторию сказать напутственную речь. Обвел всех на удивление вменяемым взглядом, открыл рот и вдруг покраснел. Из его рта потекла слюна длинным упаковочным шпагатом. Таким бабушка подвязывала помидоры и паковала старые газеты. Он, не мигая, смотрел на Люську и ее крестик. Краснота начала подниматься к волосам, прилипшим к коже мокрой соломой, а затем сползать за воротник, увеличивая зоб до гигантских размеров:

— Ты куда пришла? В церковь или на вступительные экзамены? Где ты видишь здесь иконы и алтарь? Или, может, я похож на митрополита? Сними немедленно! Я не позволю, чтобы в моем учреждении устроили молебен. И потом, как ты собираешься сдавать главный предмет? Что ты в нем поймешь, если голова забита постами и причастием? Еще Гегель рассматривал религию, как незрелое философствование и как слепую веру. А философия — это логика и свободное мышление.

Люська испугалась и задрожала всем телом. Низко опустила голову и уставилась в пол. Ее нездоровое сердце, бухающее уже в районе тазового дна, начало сбиваться с ритма. Уши мгновенно заложило ватными турундами, и дыхание стало поверхностным. Ей казалось, что все на нее осуждающе смотрят. Посмеиваются. Мира, сидящая сзади, интуитивно протянула руку к ее шее и незаметно открыла защелку. Крестик тихонько упал в лиф и уютно устроился в чашечке бюстгальтера. Ректор поморгал, застегнул разъехавшуюся ширинку, подошел к открытому окну и, заметив мусорную машину, полностью переключился на нее. Лег пузом на подоконник и стал с удовольствием ругаться:

— Куда ты едешь со своими баками? Здесь будет детская площадка.

Водитель что-то ему «пролаял» в ответ.

— А ты как думал? У меня тут студенты с детьми.

А потом хлопнул створкой, вытер вспотевшую шею и, как ни в чем не бывало, рассказал анекдот:

— Встречаются два студента, и один другому говорит: «Вот, купил недавно книгу кулинарных рецептов, только ничего не могу приготовить. Ни одного толкового». Второй интересуется, почему, и первый с радостью объясняет: «Понимаешь, каждый рецепт начинается со слов: «Возьмите чистую кастрюлю».

Все вымученно рассмеялись, ректор кивнул бледной, будто снятой с креста, преподавательнице и хлопнул дверью.

После первого экзамена девочки вышли подругами. Солнце уже сделало прыжок и приступило к обжигу гладких вязов, точно глиняных горшков. Тени сузились, превратились в каракули, и запахло медовой петунией. Люська держала Миру под локоть и продолжала уточнять, сколько в диктанте было «тире». Горевала:

— Блин, а я поставила аж «четыре». Слушай, а как пишется полшестого? Слитно или раздельно?

Мира терпеливо объясняла, и Люська впадала в еще большую панику:

— А я написала «пол» буквами, а шесть — цифрой.

Второй экзамен по рисунку перенесли на несколько дней раньше, и родители решили оставить Миру в общежитии. Купили ей сменные трусы, зонтик, пачку макарон и банку тушенки. Кусок мыла и дешевое, ничего не впитывающее, полотенце. Люська, хохоча и уже полностью оправившись после пережитого, с тающим мороженым в руках уточнила номер комнаты и пообещала заскочить вечером:

— А что? Прогуляемся и поболтаем. Не сутками же напролет заниматься.

Люська явилась около семи в домашнем сарафане с растянутыми шлейками, завязанными в узел, в резиновых мыльницах, напоминающих клубничный мармелад и с нитяными браслетами на двух руках. Объявила, что родители ждут к ужину и попросила поторопиться. А пока шли, показывала город:

— Вот здесь новый ЗАГС. Это наша гордость и место, куда хочется попасть любой ценой. Когда я была младше, по субботам прибегала смотреть на невест. И ты представляешь, каждая вторая выходила замуж беременной. А вот мой детский сад.

Мира без особого интереса посмотрела на заросшую детскую площадку, ржавые тошнотворные крутилки, горку из черного металла, на которой можно было поджарить задницу, и табличку c большими сказочными буквами «Дубок». Люська ускоряла шаг и комментировала:

— Вот моя школа, стадион. Видишь скамейки? На них мы вечерами играли в «подкидного» и «бутылочку».

— И что, ты целовалась?

Люська фыркнула:

— Ну, конечно. Еще как.

Дома от пережитой за день жары искажались, превращаясь в объемные геометрические фигуры: прямоугольники, трапеции, ромбы, параллелограммы и цилиндры. Все окна, крыши, козырьки удлинялись, растягивались, сужались, и невозможно было понять их изначальную форму и высчитать площадь, объем и длину хоть одной арки. Мира остановилась, зажмурилась и рассмеялась:

— Люська, смотри вон туда. Правда, как на картинах Сальвадора Дали?

Девушка достала из туфель-мыльниц застрявший камушек и потрогала пятку:

— А кто такой Сальвадор Дали?

Через пять минут они оказались во дворе Люськиного дома. Он был похож на огромный квадратный колодец с неровным асфальтовым дном и бетонными стенами, обрисованными мелом, «крестиками-ноликами» и нецензурными словами. Со странными погребами под плоскими крышками, железными гаражами и скамейками, на которых оживленно беседовали любопытные хозяйки. Люська громко поздоровалась, сняла обувь и полезла в погреб:

— Мамка просила достать перец в томатном соке и тебе что-то с собой. Ты любишь варенье? У нас есть смородиновое и из крыжовника. Вишни не дам, это лучшая начинка для рогаликов, а клубничного мало. В этом году неурожай.

Затем они поднялись на пятый этаж и оказались в темной прихожей с наваленными пальто, зимними сапогами и банками, которые ждали, пока их вынесут. В них был потерявший свой изначальный цвет щавель, огромные желтые груши и жареные кабачки. На всех дверных ручках болтались связанные платяные пояса, и Люська, увидев в глазах Миры вопрос, охотно объяснила:

— Двери просто рассохлись и не закрываются, вот мы их и фиксируем. Да не стой в коридоре, проходи.

Мира шагнула в гостиную и огляделась. У стены стояли мешок с луком и два мешка сахара. На люстре болтался дождик. На подоконниках в стаканах из-под сметаны боролись за жизнь чахлые ростки. В кресле — простыни и наволочки с вмятинами от прищепок. На столе — коробка с елочными игрушками:

— Все некогда вынести. Не обращай внимания. У нас тут вечный «Шанхай».

Вдруг из кухни выбежали дети в одних трусах и пронеслись, имитируя звуки пожарной сирены:

— А, это племянники. Сестра привезла их на недельку, пока у нее консервация.

Люська ущипнула самого младшего за попку и провела Миру в свою комнату, напоминающую оранжерею. Первыми бросились в глаза широкий подоконник и стол, заставленные вазонами, торфяными горшочками, яичными лотками, пластиковыми емкостями из-под маргарина и йогурта и бумажными пакетами из-под молока, кефира и сока. Люська с любовью посмотрела на ростки и стала объяснять:

— Я выращиваю анютины глазки, фиалки и миниатюрную розу, а потом продаю их на рынке в поминальные дни или накануне Дня учителя. Они боятся сквозняков, агрессивного солнца и холода. Отец, конечно, психует и нервничает, что устроила в квартире ботанический сад, только для меня это заработок, и мне не приходится просить у него на тампоны, туалетную воду, колготки и лак для волос. А в этом году перед «последним звонком» так хорошо шла торговля, что я даже смогла себе купить ангоровый свитер с хомутом.

Люська распахнула шкаф и выудила из него серую лохматую «кишку».

Она гордилась своей хозяйственностью и экономностью. Обожала магазины «Все по пять», с удовольствием занималась солениями, особенно ей удавались синенькие. Пекла хлеб, бисквиты и торты со сгущенкой. Выписывала журналы «Лиза» и «Отдохни». Собирала силиконовые формочки для кексов и подшивала апробированные рецепты. Иногда возмущалась так, что белели крылья носа:

— Нет, ну ты мне скажи, что это за блюдо «Чилийский сибас с полентой и морковной эспумой»? Где мне взять филе этого сибаса и листик мангольда? Они что, издеваются? Я понимаю — хек, жареный в кляре. Или карасики, маринованные в сметане. А это? Непонятная рыба, кунжут, оливковое масло. Да они знают, сколько это все стоит? И сколько «этого» нужно, чтобы накормить большую семью?

Из кухни донесся крик. Мама звала девочек на помощь. Мира забежала в ванную вымыть руки и ужаснулась: ржавая раковина, горы несвежего белья и влажные полотенца, а потом осторожно зашла на кухню. Мама, полная круглолицая женщина с добрыми глазами, как раз жарила котлеты. На плите, черной от присохшего сбежавшего молока, супа и еще чего-то красного, типа кизилового варенья, в большой пятилитровой кастрюле кипел картофель. В огромной миске — красный с белыми жилами фарш. Он напоминал вываленные из брюха кишки. На двух сковородках плевалось и фыркало растительное масло. Она лила его щедро из большой бутылки, в которой раньше было жигулевское пиво.

— Заходи, Мирочка. Меня зовут тетя Рая. У нас тут все по-простому. Вот тебе хлеб, нож, доска.

А потом повернулась к Люське и пожаловалась:

— Ну, никак не могу экономно лить. Как не стараюсь, а все равно уходит литр в неделю.

Потом появился отец и стал с порога рассказывать о каком-то Григории, который сперва дал команду зачистить траншею, а потом снова в том же месте вырыть яму.

— Не, ну ты представляешь? Дурная голова рукам покоя не дает.

Иван Петрович работал бульдозеристом. Невысокого роста с женскими ягодицами, надутым животом и стеклянным глазом. Несколько лет назад снимал цепь, и от нее что-то откололось. Он тогда промыл глаза талым снегом, проморгал и махнул рукой. И только, когда глаз стал заплывать белой пленкой, обратился к врачу, но было уже поздно. Глаз пришлось удалить, вставить искусственный и теперь мучиться от глазного давления.

Тетя Рая, щурясь, переворачивала котлеты и уже с трудом отдирала их от поверхности сковороды:

— А ты не спеши выполнять распоряжения. Вдруг их отменят.

Иван Петрович хлопнул себя по промасленным коленкам и завелся:

— Просто бардак в стране! Бардак в верхушке и, понятное дело, у нас — простых работяг.

Он достал из холодильника банку узвара и долго пил прямо из нее. Затем удовлетворенно крякнул, обтерся и пристал с разговорами к Мире:

— Вот при Андропове, я понимаю, был порядок. Он заставлял людей работать и чистил кинотеатры от тунеядцев. Дружинники в любой момент могли остановить посреди улицы и спросить: «Почему не на службе?» Проверяли магазины, не отовариваешься ли ты колбасой в рабочее время. Делали облавы в банях и на рынках. Пытались убрать с прилавков иностранные товары, а сейчас? Что ни возьми — Китай. Мы что, сами уже трусы сшить не способны?

Мира с Люськой переглянулись, хмыкнули и начали расставлять тарелки, вилки, раскладывать хлеб. Отец уже переоделся в линялую, когда-то зеленую майку и спортивные, выстиранные до марли, штаны и дремал в кресле. Телевизор кричал, словно в доме жили слабослышащие. Девочки несколько раз порывались его выключить, но тетя Рая не разрешала, она ждала «Петербургские тайны». Дети бегали за кошкой и норовили ее запеленать. А потом, когда наконец-то все уселись за стол, Иван Петрович ни с того ни с сего начал рассказывать о кролях, обращаясь исключительно к Рае:

— Слышишь, вроде и рано еще. Молодая. Всего четыре месяца, а сегодня смотрю — нервничает, грызет поилку и стучит ею об пол. Взял на руки, а она рычит, и половая петля припухшая. Так что будем делать?

Тетя Рая задумчиво жевала капустный салат:

— А я по чем знаю? Ты же у нас этим занимаешься.

А потом увидела знакомые титры и нырнула с головой в телевизор. Ее муж, не пробуя, еще раз все подсолил и обратился к Мире:

— Думаю, еще подержу. Ты понимаешь, какое дело? Случка всегда происходит в клетке самца. Он в ней себя чувствует спокойнее и увереннее. Все происходит очень быстро, просто нужно убрать все отвлекающие предметы и шумы. После этого кроль падает на бок и рычит. Значит, все прошло успешно. Через шесть дней — контрольная процедура. Если самка принимает самца — значит, не оплодотворена. Если кусается, дерется и убегает — точно есть беременность, и значит нужно отсчитывать тридцать дней.

Он сделал паузу, задумчиво съел картофелину и почесал за ухом:

— А знаешь, как происходит окрол? Не знаешь?! За два-три дня до окрола она делает себе гнездо. Рвет с животика пух, измельчает сено. Пухом укрывают крольчат. Крольчиха после окрола много пьет. Если нет воды — нервничает и разбрасывает детенышей. А бывает — даже съедает.

Мира слушала, кивала, поддакивала и даже не заметила, как съела пять котлет.

Глава 2. Мира

Родители Миры познакомились во сне. Так утверждал отец. На самом деле в одну из январских суббот военные пришли на танцы, а Вера с подружками-учительницами как раз дежурила в клубе. Тогда было принято присутствовать в церквях и домах культуры и записывать бунтарей и смельчаков. На улице стоял невыносимый холод. С крыш свисали метровые сосульки. Ветки деревьев, будто оклеенные рисовыми зернами, не шевелились, и дороги, застеленные белыми ватманами снега, переливались алмазной пылью. Полная луна застыла, боясь спугнуть девушку с коромыслом.

Прохор по стойке смирно стоял у двери. Не мигая, смотрел на Веру, трогал верхнюю пуговицу, словно она впивалась ему в горло, поправлял пряжку ремня и вспоминал, где он мог ее видеть. И только, когда вернулся в казарму и лег под вытертое солдатское одеяло, осознал, что она ему несколько раз снилась. В той же черной искусственной шубе с мохеровым шарфом. С той же брошью в виде большой перламутровой фасолины, обрамленной серебряным кружевом. В первом сновидении она медленно вышла из леса и направилась в сторону реки. Затем оглянулась и равнодушно сказала: «У тебя есть совсем немного времени. До начала ледохода». Он кивнул и кинулся за ней по следу, только девушка следов не оставила.

Во втором сне она сидела на берегу и задумчиво смотрела на двух купающихся уток. Те смешно перебирали красными лапками, имитируя ход колесного парохода из фильма «Все реки текут», крякали и опускали под воду свои длинные переливчатые шеи. Вера смеялась и улюлюкала: «Ты только посмотри, какие забавные, словно дети!» Неожиданно одна из них нырнула всей тушкой и больше не вынырнула. Вера страшно закричала, кинулась к воде, но Прохор успел поймать ее за рукав. Речку мгновенно сковал толстый лед, первая утка резко взлетела вверх и превратилась в сияющую точку, возможно, Шаулу из созвездия Скорпиона, а вторая навсегда осталась под прессом растрескавшегося стекла.

В третьем сне Веры не было. Только дедушка-карлик с запутанной бородой, густыми бровями и камилавкой. Он поднял вверх указательный палец и сказал: «Ты можешь на ней жениться, а можешь струсить, и неизвестно, что для тебя лучше».

Через неделю они уже вместе слушали «Вологду» и танцевали под «То ли еще будет». Он проводил ее до общежития и не проронил ни слова. Вера пересказала все прочитанные за последние годы книги и библиотечные новости. С выражением декламировала «Стихи о рыжей дворняге» Асадова и поделилась историей написания «Баллады о прокуренном вагоне». Он кивал, поддерживал ее под локоть и о чем-то сосредоточенно думал. Сосны, промерзшие насквозь, казались пустыми изнутри. Снег разъедал тьму как отбеливатель, и фонари отсвечивали исключительно желтым. Вера оговорилась, что в середине марта к ней должен приехать жених из Житомира, и Прохор попросил об отмене свидания, подчеркнув серьезность своих намерений. И даже собственноручно отнес на почту письмо, в котором Вера давала парню от ворот поворот.

Встречались они всего ничего. Несколько месяцев — с февраля по май, а в июне поженились. В тот день шел дождь и слишком резко отдавало рыжими лилиями. На Вере плохо сидело платье. Она взяла его напрокат в самый последний момент, когда уже не осталось нужного размера, поэтому приходилось постоянно поправлять то сползающие рукава, то пустоватый для ее груди лиф. Прохор вел себя сдержанно. За весь праздник сказал всего лишь несколько фраз. Спросил: «Тебе не холодно?», уточнил, когда подавать горячее, и после каждого «Горько!» упирался кулаками в бедра и подводил итоги: «Хорошо-то как!»

Жили они сперва в гостинке, оклеенной дурацкими виньеточными обоями, и с люстрой с резными пластмассовыми висюльками. Потом им дали квартиру — двушку с неуютной прямоугольной спальней, большой северной комнатой и кухней меньше спичечного коробка. Вера радовалась и с первой зарплаты купила плюшевый ковер с «Тремя богатырями», настольные часы в виде шкатулки и огромного фарфорового оленя. Позже они скопили на гарнитур из двух кресел и раскладного дивана и на бобинный магнитофон. Прохор очень любил музыку и часто слушал песни Ободзинского. Садился после работы в кресло и ритмично кивал, черкая острым подбородком воздух. Особенно ему нравилась «Песня о первом прыжке».

Они тяжело притирались и даже в первый месяц хотели развестись. Прохор — подтянутый, худощавый, властный, напоминал длинную линейку для измерения тканей. Крепкий пресс, сильные жилистые ноги, красивые стопы и тонкие пальцы музыканта. Говорил короткими, отрывистыми фразами, ходил по квартире в белой майке, спортивных штанах и исключительно босиком. Даже когда плохо топили и в квартире столбик термометра еле дотягивал до четырнадцати градусов, он все равно мелькал своими сухими синими пятками. Дисциплинирован, с силой воли Маресьева и Гастелло, уважающий научный атеизм и воинский устав. Считал, что мудрая женщина всегда простит и что ее дело маленькое — рожать и вести домашнее хозяйство. Вырос в многодетной семье и полагал, что для жизни нужен минимум: котелок, походная лопата и фляга. Категорически не пил томатный сок. Еще курсантом побывал на заводе и видел его производство от начала и до конца. Мужики топтали помидоры в огромных чанах и смачно сплевывали, а потом, не меняя сапог, выходили на перекур, за накладными и даже в сортир. А еще на дух не переносил сгущенку. В училище они пили ее на спор неразбавленной и за один присест. Однажды он осушил одним махом три банки, после чего утерся, забрал выигрыш и больше никогда на нее не смотрел.

Прохор требовал порядка во всем: в квартире, в мыслях и поведении. Вере приходилось дважды сливать воду при варке бульона, обдавать чашки кипятком, каждый день мыть полы, натирая их фланелью, и окна с нашатырным спиртом. Он любил повторять, что хорошую хозяйку видно по двум показателям: по чистоте стекол и стерильности кухонной плиты. Ел на завтрак исключительно свежий куриный суп, пил крепкий чай из стакана с подстаканником или ягодный компот. Вера послушно морозила клубнику до состояния красных крупных камней. Набрав полный рот воды, старательно через газету утюжила его форму. Крутила валики из полотенец и засовывала их в рукава армейских рубашек для лучшего разглаживания, а потом распахивала окна и выветривала стойкий запах горячей типографской краски.

Вера, напротив, напоминала взбитый белок. И вроде много объема и пышности, а сожмешь — и ничего не остается, разве что липкая ладонь. Миловидная, с выступающим животиком и полными ногами. Уютная и покладистая. Она все делала молча и старалась быть незаметной. Невидимой, чтобы никого лишний раз не потревожить. Молча лепила вареники, молча нанизывала лисички, выбивала ковры, подклеивала книги и проводила в школе Пушкинские вечера. Ее волнение можно было вычислить только по одному фактору: когда нервничала — долго и звонко стучала ложкой. Над сковородой, кастрюлей, тарелкой. Часто в момент разговора обнимала себя руками, скрещенными крест-накрест и склоняла голову на бок. Обожала запах чуть протухшей селедки, а еще помидорной рассады в момент пересадки в открытый грунт.

Она верила в приметы и была убеждена, что после полуночи нельзя смотреть в зеркало, так как именно в это время есть риск увидеть потусторонний мир. Духов, которых еще не определили ни в ад, ни в рай и они зависли в междометии, продолжая мытарствовать. И Мира потом очень долго боялась ночных зеркал. Кроме того, Вера не приветствовала в воскресенье любую работу: вязание, стирку, колку дров, утюжку наволочек и штопку, периодически пересказывая историю своей тетки, которая вышивала на Пасху, а потом увидела, как к ее дому торопятся умершие. След в след, смиренно опустив головы. Босиком, в длинных льняных рубахах. Женщины почему-то без платков и в разорванных нижних юбках тихо пели песню, вернее, молитву и затравленно оглядывались по сторонам. Бледные, простоволосые, как русалки на картине Крамского. Ее прадед уже занес руку, чтобы постучать в окно, но тетка вовремя спохватилась, начала читать 90-й псалом, и мираж осел дымкой у подведенного синим фундамента.

Вера и Прохор любили друг друга по-своему. Очень дозированно. Будто выдавливали любовь из тюбика. Капали строго по рецепту из пипетки на сахарок. Взвешивали чувства на аптекарских весах — сто граммов на порцию, ни больше и ни меньше. Они обосновались в сорока километрах от Киева, в небольшом городке с хлебобулочным комбинатом, выпекающим свадебные караваи, сухари и пародию на торты, с железнодорожной станцией, на которой тетки торговали беляшами прямо из младенческих колясок, и сбитым на скорую руку рынком. Там всегда можно было купить свежее молоко, сушку, квашенную капусту, пучок калины и луковую шелуху для поминальных яиц. За рынком — бюро ритуальных услуг с оббитыми шелком гробами и габбровыми памятниками. Шашлычная. Четыре школы: две обычных, лицей и школа-интернат. Цветочный магазин, кузня, бар «Невинный садовник» и центральная парикмахерская. А еще огромный тубдиспансер, в который съезжались кашляющие со всей области, и детская кардиологическая больница.

Мирка с рождения напоминала сосиску. Все у нее было длинным: головка, шея, руки и ноги. Папа боялся брать ее на руки и жаловался:

— Вера, у нее вместо головы цилиндр, и вся она напоминает футляр для чертежей.

Девочка почти никогда не плакала и не смеялась. Молча играла с резиновой уткой, а когда прорезались зубы — отгрызла ей нос и хвост. Прохор назвал ее в честь «мировой революции», а у Веры ее имя ассоциировалось с вечнозеленым миртовым деревом — символом нерушимой любви, мира и супружеской верности. Она любила повторять, что после Большого потопа голубь принес именно миртовую ветвь, и при этом ванильно улыбалась, складывая руки на коленях, как чопорная гимназистка.

Мира росла нелюдимой. Выходила во двор не потому, что так хотела, а потому, что мама поощряла игру со сверстниками. Возле гаражей стояла ржавая клетка, на которой дядьки, бесконечно ремонтировавшие свои мотоциклы, раскладывали шурупы и гаечные ключи. Она забиралась внутрь и сидела в ней часами, рассматривая мир через круглые очки Кролика из «Винни Пуха». А потом мама не могла понять, почему трусики на попе испачканы ржавчиной.

Обожала конфеты из детской смеси «Малютка», бананы и торт «Наполеон»: пачка маргарина два стакана муки и пол стакана воды. Запахи прибитой дождем пыли, жженых спичек и деревянной стружки — мягкой, теплой, напоминающей голландский сыр, пропущенный через крупную терку. Боялась лечить зубы у толстого стоматолога с пассатижами. Мама каждый раз по ее возвращению от врача пекла творожное треугольное печенье, которое называла марципанами, и читала ей «Чук и Гек» Гайдара.

Когда подросла, она могла часами разгадывать ребусы и кроссворды. Запоем читала детективы, особенно Стивена Кинга и Агату Кристи, и рассматривала хрестоматию по русской живописи, подолгу задерживаясь на любимых полотнах: «Княжна Тараканова», «Сватовство майора» и «Неравный брак». Терпеть не могла сантименты, и как только мама усаживалась смотреть свой любимый фильм «Мужики» и начинала всхлипывать, вытирая глаза кончиком пододеяльника, была готова разбить телевизор. Ее раздражало все: и музыка с дребезжащей балалайкой, и простоволосая ковыль-трава, и дети, оплакивающие продажу коровы. Ненавидела «Белый Бим Черное ухо» и все фильмы про войну.

В один из летних дней она играла «в куклы». У них был настоящий чай, «дюшески» и печенье «Юбилейное». Наташа пришла в гости к Нюре. Время от времени девочка поднимала голову и посматривала на экран. Шла жуткая черно-белая картина, снятая будто из-под земли, и звучала музыка, почти что «Танго смерти». Кадры наслаивались друг на друга, мелькали голодные вытянутые лица детей и наспех сколоченные полки, напоминающие фанерные ящики для посылок. В таких им тетя Лида из Херсона присылали яблоки, вязаные тапочки, похожие на почтовые конверты, и несколько пакетов ваты.

— Что это?

— Тс… Не мешай. Это концлагерь.

Мира попробовала выговорить новое слово, но оно не умещалось во рту и царапало десны. Один малыш на экране безостановочно чесал обритую головку и тащил свою маму за палец:

— Полежи возле меня.

Только места в «ящике» не было, и он опять засыпал один, поджав под себя коленки, как зародыш в утробе.

Мира начала рыдать, забившись в холодный северный угол, и мама снарядила ее на улицу. Только плечи ходили ходуном и никак не получалось застегнуть сандалии.

Августовский воздух уже вскипел. Дворовые собаки крепко спали в тени ореха. Воробьи играли в догонялки, и горько пахло бархатцами. Девочка долго не могла опомниться. Бесцельно бродила вокруг картежного стола и песочницы. Вспоминала загостившуюся у бабушки Мыньку и задумчиво трогала руль мотоцикла «ИЖ». Славик, сосед сверху, пытался надеть велосипедную цепь на свой «Орленок», а у нее в голове болталась одна и та же фраза: «Мама, полежи возле меня».

В это же время она увлеклась анекдотами. Вечно подслушивала за старшими и потом выдавала в самый неподходящий момент. Однажды папа ее купал. Она терпела, пока он намыливал голову, а потом выплюнула пену и заулыбалась:

— Женщина пришла на пляж с собакой, которую звали Пушок. Разделась догола, прыгнула в речку и поплыла. Когда вышла, увидела, что нет ни собаки, ни одежды. Прикрылась лопухом и забегала по пляжу, выкрикивая: «Пушок! Пушок!» Мимо проходил мужчина, и она спросила, не видел ли он Пушка. Мужчина посмотрел пристально и ответил: «Вижу, вижу твой пушок через тонкий лопушок».

Прохор замер, а потом не сильно потянул ее за ухо. Девчушка расстроилась:

— Что, разве не смешно?

Миру в классе недолюбливали, сторонились, считали зубрилкой и слишком правильной. А еще выскочкой и даже пробовали затравить, только она не позволила. Однажды все сбежали с урока по трудовому обучению, чтобы посмотреть фильм «Сердца трех», а она единственная осталась. Просто не считала нужным пропускать занятие ради какой-то сопливой картины. Ребята обозлились и на следующий день потоптались по ее новому зеленому пальто в раздевалке. А она, недолго думая, врезала пару раз самым борзым и навсегда отбила охоту себя обижать.

За глаза ее дразнили «тростью с набалдашником». Может, из-за головы, твердой, как камень. Когда случайно на уроке физкультуры с кем-то сталкивались лбами, то ей было ничего, а второй отплевывался кровью. Она быстро росла и в четвертом классе вымахала выше всех мальчишек. Ее локти и коленки продолжали заостряться, подбородок выступал и нос казался слишком большим для ребенка ее возраста. Прямые длинные волосы наэлектризовывались и поднимались вслед за шапкой антеннами, а щеки никогда не розовели, даже после стометровки.

В шестом классе после викторины по творчеству Ханса Кристиана Андерсена ей устроили настоящий бойкот. Пионервожатая, вздорная девушка в короткой джинсовой юбке, объявила конкурс среди учеников средней школы. Мира подошла к подготовке со всей ответственностью. Перечитала все сказки, воспоминания и даже переписку с благодетелем Колином. Практически жила у мамы в библиотеке, конспектируя в тетрадь характеристики: некрасив, тощ, долговяз, с длинным носом. Боялся пожаров, поэтому всегда возил с собой веревку, чтобы спастись через окно, а еще собак, пропажи паспорта, отравлений, ограблений и погребения заживо. Каждый раз у кровати клал записку: «На самом деле я не умер». Страдал от зубной боли. Совершил двадцать девять больших путешествий. Имел огромный размер ноги и не переживал, что кто-то из гостей уйдет в его галошах. Учился неважно, даже ниже среднего, и до конца жизни писал с грубыми грамматическими ошибками.

С первых минут викторины она уверенно вошла в тройку лидеров. Отвечала бойко, быстро, без раздумий. И когда пришло время решающего вопроса, услышав первые три слова «Кто сочинил марш…», выкрикнула фамилию Хартман. Ведь она знала, кто написал марш к его похоронам. Такой, чтобы за гробом поспевали идти дети. Все переглянулись, и по залу прошел электрический разряд. Несколько учительниц выбежали за дверь, как ошпаренные, и оттуда донеслось их громкое возмущение. Дети стали кричать: «Так нечестно! Она знала вопросы!» Мама закрыла лицо руками и спряталась в библиотеке, и только Мира продолжала стоять и с тоской смотреть в окно. Ей было не с кем разделить свою заслуженную победу.

Она лучше всех знала математику и с ходу называла третий признак параллелограмма. Наравне с мальчишками разбиралась в планетарной модели атома и в сути опыта Резерфорда. Запоем читала биографии известных художников и выписывала их чудачества в блокнот.

Лотрек мог пописать в церкви, а когда изнывал от жары, держал ноги в тазике с молоком и клал себе на голову ломтик лимона. Пожимал руку с такой силой, что трещали кости, и обожал присутствовать при операциях.

Гоген игнорировал общество, и однажды, когда у них были гости, явился в ночной рубашке и направился через всю комнату за книгой. И только у двери попросил дам «не обращать на него внимания». Много раз был женат, в том числе и на тринадцатилетней таитянке.

У Модильяни первую картину купил слепой, а одной из его возлюбленных оказалась чудачка — английская поэтесса с живой уткой в корзинке. Они часто дрались: она размахивала метлой, а он бросался цветочными горшками. Однажды ему что-то не понравилось, и он разорвал на ней платье из черной тафты. В клочья. В людном месте, среди бела дня.

Кроме художников Мира интересовалась биографиями самых богатых людей, к примеру, Джона Рокфеллера, любившего хлеб с молоком и до самой смерти заполняющего книгу доходов и расходов, и Генри Форда, доплачивающего за трезвость. Читала мемуары известных архитекторов, скульпторов, артистов и все пыталась вывести некий общий закон благополучия, изобилия, успеха. Отец не поддерживал ее исследований и утверждал, что эти люди просто чудаки и, возможно, везунчики, а мама переставляла все с ног на голову и приставала с одним и тем же вопросом:

— Неужели ты думаешь, что в этом счастье? В славе, богатстве, известности?

Она зависела от чтения. От сюжетов Теодора Драйзера, Набокова, Джека Лондона и Марка Твена. От размышлений Золя и Хемингуэя. Читала все подряд, и однажды нашла у родителей под подушкой книгу, завернутую в спортивную газету. Это была «Эммануэль». Она открыла и стала жадно выуживать фразы, краснея и стесняясь самой себя и своих ощущений. Перечитывала по несколько раз сцену в самолете и то, как Мари Анж ласкала себя двумя влажными пальцами, а потом умоляла подругу проделать то же самое.

Затем наткнулась на роман «Это я — Эдичка» и долго переваривала любовную сцену двух мужчин — белого и негра. Отплевывала ее, как песок с плохо промытых зеленушек. Чуть позже нашла информацию, что автор — русский эмигрант, как-то раз приковал себя наручниками к зданию штаб-квартиры газеты «Нью-Йорк Таймс», требуя опубликовать свои статьи. После старалась выхватить любые откровенные сцены в «Любви во время чумы» Маркеса и в романе «Жизнь» Ги де Мопассана, в котором муж главной героини придумал прозвище для ее сосков.

К семнадцати годам она была переполнена самой противоречивой информацией. Посмеивалась над институтом семьи, не верила в любовь, уважала закон Парето, говорящий о том, что «20% усилий дают 80% результата, а остальные 80% усилий — лишь 20% результата», и считала, что Бог — это энергия или эфир. Никогда не молилась и не носила крестик. Ее раздражала толстая нитка, которая быстро превращалась в серую и неопрятно выглядывала из-под платья или белой спортивной футболки. В ее голове все смешалось: отцовское, материнское, литературное и почерпнутое из запрещенных книг. И не было твердых истин и четких граней типа белого и черного. Не прослеживалось деления на хорошее и плохое, на правильное и абсолютно неверное. С мамой говорить не решалась, та была потеряна для самой себя. Отец ушел с головой в работу и во внебрачные отношения, а она оставалась один на один с книгами, журналами и собственными незрелыми мыслями.

Живописью Мира заболела еще в первом классе. Сперва изучила вдоль и поперек учебник «Русское искусство» с картиной «Не ждали» на обложке, а чуть позже мама стала приносить книги о художниках: «Творчество» Золя, «Луна и грош» Моэма и «Жажда жизни» Ирвинга Стоуна. В средней школе она перечитала все книги Анри Перрюшо и могла спросонья пересказать биографии Мане, Сезанна и Жоржа-Пьера Сёра. Каждый раз, когда брала новую книгу-историю, чувствовала сильнейшее возбуждение и подолгу не могла уснуть, перерисовывая стулья, башмаки, ирисы, лошадей, вытянутые модильяновские лица и гогеновских желтокожих девушек. Ей в тот момент казалось, что они по утрам натирают кожу морковным соком.

Мира обожала рисовать и делала это каждую свободную минуту. Когда все гоняли коридорами и играли в «Пионер, дай смену», пряталась за дверью и делала наброски карандашом: завуча в неизменном пальто-шинели, директора, разъезжающего на вишневых жигулях, географичку ростом с наперсток, техничку тетю Зину, вечно плачущую и собирающую по домам старые тряпки. Все были в курсе подробностей ее семейной жизни. Муж, отец семерых детей, периодически уходил за хлебом, а возвращался только через две недели. С хлебом.

В их городке не нашлось художественной студии, и мама, проникшись ее увлечением, договорилась о занятиях с генерал-майором в отставке. Он был членом Союза художников Украины и днями напролет стоял в тени плодовитой актинидии с огромным треногим мольбертом. Александр писал натюрморты и пейзажи для первого президента, парочки министров и всегда имел много заказов. Он согласился давать уроки за посильную помощь на огороде, и Вера много лет выращивала для него картошку, лук и его любимую цветную капусту.

Художник всегда пребывал в приподнятом настроении, несмотря на то, что обходился без левой ноги и был женат на очень ворчливой женщине. Маленькая, крикливая, страдающая астмой, она два раза в день смотрела «Санта-Барбару», не поднимала ничего тяжелее стакана воды, постоянно брюзжала и раздавала ценные советы: «слишком затемнил», «неестественно высветлил», «не передал настроение» или «исказил форму». Они познакомились во время войны. Женщина несколько месяцев прятала его раненого, тогда еще лейтенанта, от немцев. Когда война закончилась Александр вернулся, и в знак благодарности сделал ей предложение. В последствии всю жизнь винил в этом Бога, повторяя, что в целом счастлив, но дважды Всевышний его сильно обделил. Первый раз, когда дал такую невыносимую жену, а второй — когда отнял ногу.

Ногу он потерял на учениях в пятьдесят лет. В «бобике» ехали четверо: он, два полковника и водитель. Вечерело. На болоте распевались лягушки, выстраивая исключительно неприятные для слуха интервалы. Из открытых окон тянуло задохнувшейся водой и карболкой. Кое-где прямо посреди беспорядочной зеленеющей травы пошатывались фиолетовые кусты дербенника. Он засмотрелся, и вдруг стало жарко и слишком светло. Учебный снаряд случайно попал в машину, в итоге трое погибли, а ему оторвало ногу выше колена. Пришлось долго валяться в госпитале, а потом всему учиться заново: ходить, мыться в ванной, водить машину и спускаться по ступенькам. Первое время он очень тосковал, читал молитвы от уныния и не находил себе места. Через месяц вспомнил о своем юношеском увлечении и попросил купить акварель. Заочно закончил художественную академию и начал рисовать исключительно с натуры. Очень точно изображал капустные грядки, отсеченные разделочным ножом карьеры, акациевые заросли, стоячие пруды с капризными кувшинками, соломенные крыши, покосившиеся заборы, кукурузные початки и падающее, словно в земляной карман, солнце.

Мира прибегала к нему сразу после школы, не переодеваясь и не обедая. Маршировала, широко ступая длинными ногами-циркулями, чтобы побыстрее научиться правильно держать свободной рукой кисть и изображать румяную булку хлеба с помощью линий и пятен. В мастерской, до потолка залитой солнечным сиропом, непрерывно звучали песни Антонова, Тото Кутуньо и Адриано Челентано, а художник, таская за собой непослушную искусственную конечность, расхаживал из угла в угол и объяснял:

— Вот, смотри. У тебя дорога. По законам перспективы она должна сходиться в одной точке. А она у тебя уходит вдаль такой же широкой лентой, как и на переднем плане. Все линии обязаны соединяться, даже если они за пределами видимости.

Затем показывал, как правильно смешивать краски, подчеркивая, что один лишний цвет даст мутность и грязь:

— Прозрачные смешиваются с прозрачными, а плотные с плотными.

Постарайся избегать случайных движений, так как каждый мазок призван отвечать своему назначению. А у тебя две крайности: или анемичные рисунки, или петушиные хвосты.

Постепенно Мира освоила спичечные коробки, штриховку и простенькие натюрморты типа дыни Бухарки и веселой чашки с котятами.

Во время занятий он рассказывал о великих. О том, как маленький Лотрек любил лошадей и, бывало, пил лошадиное пойло и заедал черным хлебом, испеченным специально для собак. А когда крестили его брата, тоже пожелал оставить запись в метрической книге:

— Но ты же не умеешь писать.

— Ничего, я нарисую быка.

Вторым удовольствием после рисования были поездки к бабушке — бодрой, веселой и очень заводной маминой маме. Все каникулы они проводили вместе. По воскресеньям ходили на рынок и рассматривали товар. Бабушка восхищалась искусственными цветами, разноцветными тазиками и аляповатыми занавесками. Боялась грома, и каждый раз, когда начиналась гроза, пряталась под стол или в шкаф. Выращивала гладиолусы, пионы, гортензии. Жарила Мире толстые дрожжевые блины. Накрывала послеобеденный чай в саду, доставая праздничные мельхиоровые подстаканники, и кормила малиной, конопатым абрикосом и хвостатым крыжовником. Потом они ложились на кровать прямо под деревом, обнимались и засыпали.

Бывало, бабушка с мамой закрывались в летней кухне, и к Мире долетали ее сердитые фразы:

— Ты ее не понимаешь! Не чувствуешь! Скорбишь за привидениями и не видишь перед своим носом живых. Она тоже твой ребенок, и ей нужна мать. Ну, в кого ты, Верунь, такая уродилась? Пресная, как коржик. Мне так и хочется тебя присолить или присыпать сахарком.

В деревне было немного развлечений: свадьбы и похороны. Последние случались чаще, и бабушка брала ее с собой. Мира побаивалась мертвецов. За свое детство она перевидала разных: и с широко открытыми ртами, внутри которых застыл последний вдох, и с синюшным цветом лица, и с выпученными глазами. Однажды в самый разгар лета умерла женщина, и ее два дня не хоронили, все ждали дочку из Владивостока. Когда покойницу наконец-то вынесли на улицу, ее лицо уже блестело и трескалось на глазах. Мире постоянно казалось, что в любой момент из носа полезут черви. Все подходили прощаться и целовали кто в руку, кто в платок. Мира, как честная девочка, выполняющая все правильно, поцеловала в лоб и отшатнулась. На губах осталась скользкая вонючая слизь. Она обтерлась рукавом и мужественно добыла до конца.

На поминки приходил блаженный Василий. Странный молодой человек без возраста с трехлитровой банкой в домотканой сумке. Он всякий раз просил, чтобы ему налили с собой капустняк, единственный за столом весело смеялся, толкал рядом сидящих и обещал: «Не переживай, я тебя тоже похороню». Много ел, за троих. Рассказывали, что однажды он пришел к отцу и объявил:

— Отец, я хочу жениться.

Тот рассмеялся и дал ему подзатыльник:

— Но ты же дурак. Куда тебе жениться?

Юноша смерил его презрительным взглядом и быстро нашелся с ответом:

— Но вы же женились…

Мужчина от неожиданности подавился слюной и на следующий же день уехал в соседнее село искать невесту. Поспрашивал и нашел такую же, обиженную Богом, девушку.

По вечерам, когда жара с оранжевого выгорала до палевого, они с бабушкой отправлялись за «конскими яблоками». Мира бежала впереди, чавкая и спотыкаясь об кочки. Шлепала задниками сандалий и только видела сморщенный сухой лошадиный кизяк, тут же горланила во все горло:

— Бабушка, кизяк!

Стояла над ним остолопом, брезгуя взять в руки, а бабушка подбегала и ловко бросала его в железное ведро:

— Это незаменимая вещь при артрите. Я его распарю в горячей воде и буду обкладывать колени. И соседке отнесем. У нее страшные головные боли. Она его подогреет на сковородке, засунет в полотняный мешочек, приложит к вискам, а сверху укутает пуховым платком.

С бабушкой было весело. Она ныряла лучше мальчишек и дольше всех задерживала дыхание под водой. Когда выбиралась на берег, обувала комнатные тапочки, завязывала платок и заводила «Чому розплетена коса». Водила Миру в кино на «Любовь и голуби». Угощала в «чайной» квасом и песочным печеньем. Брала с собой на вечерние посиделки, и девочка с большим интересом слушала старушечьи разговоры, рассматривала широкие юбки, белые длинные панталоны и желтые острые ногти, напоминающие когти орла.

Однажды летом, когда она перешла в четвертый класс, в селе случился конфуз. Женщина, разменявшая шестой десяток, родила ребенка. Об этом говорили все и всюду. В очереди за хлебом, в церкви во время воскресной службы и даже возле сахарного завода, когда ожидали свои плотноупакованные мешки.

Она была краснощекой, здоровой деревенская бабой, обрабатывала полгектара огорода, запрягая себя в плужок, а муж — сухонький семидесятилетний старик, опираясь на палку, пас такую же тощую козу и крутил самокрутку. Месячных у нее не было уже больше года, и она прекрасно себя чувствовала, не испытывая никакого дискомфорта от климакса. Ну, поправилась сильно. Так все женщины ее возраста поправились и ходили с большими животами. Ну, иногда у нее что-то подергивалось внутри и даже трепыхалось подстреленной птицей. Только разве до этого? Сено киснет, и усы путаются на земляничных грядках. Бывало, жаловалась на газы и старалась меньше есть капусты, яблок и гороха. Подружки махали руками и говорили, что у них то же самое. Советовали пить семена льна и чаще выполнять упражнения «велосипед». А еще употреблять соду и магнезию.

В начале лета она собиралась в город на выпускной вечер внука. Он единственный в классе закончил школу с золотой медалью. Уже был приготовлен сарафан и наглажен дедов костюм. В углу — парадные коричневые туфли — им просто не было сносу. В животе еще с ночи ныло, тянуло, но требовалось полить шпинат и редисочку. А потом резко стало невыносимо больно и участились спазмы. Она закричала, завалилась на бок. Прибежал Иван, сосед слева, и с ходу поставил диагноз: кишечные колики. Быстро сориентировался, завел машину и так, в домашней клетчатой юбке и с грязными ступнями, повез в больницу.

Женщина родила в течение получаса, не успев даже толком испугаться, а потом горько плакала и повторяла: «Как же так?» Ей никто не верил, и все дружно повторяли, что она знала, просто мастерски это скрывала. Дед, еще больше осунувшийся, стоял под окнами, стучал своей палкой и кричал: «Это не мой!» А потом тоже плакал и сморкался в несвежий платок. И даже не приехал ее забирать, гордо оставшись дома. Забирал сын, и весь роддом висел в окнах, наблюдая, как внук — золотой медалист и просто красивый парень бережно несет сверток со своим спящим дядей.

Мира дружила только с одной девочкой — Анькой из многодетной семьи. С добрыми коровьими глазами, светлой непослушной копной, как у Пеппи Длинныйчулок, и волосатыми руками. Просто когда-то она побрила себе руки до локтей папиной бритвой, и с тех пор у нее выросла настоящая шерсть. Мама ни под каким предлогом не разрешала к ней прикасаться, пугая, что в следующий раз отрастет, как у шерстистого мамонта.

Девочку все любили и ласково называли «Мынькой». Она выносила из дома все без разбору: игрушки, вареники с ливером, кукол, мамины жемчужные бусы и папин чехол для удочек. Ее семья жила на пятом этаже под самой крышей, нагревающейся летом до ста градусов. Папа — щуплый, с большим ртом и густыми — в два пальца — бровями и мама — тихая невыразительная женщина с расплывшейся во все стороны талией. Четверо детей с разницей в два года, а еще собака — немецкая овчарка по кличке Несси.

Ее отец занимал должность парторга. В свободное время он играл на гитаре, и вся стена была увешана различными струнными инструментами: электрогитарами, парочкой домбр и даже балалайкой. А еще портретами Высоцкого и черными чеканками. По вечерам выходил на балкон и пел для всего двора «Кони привередливые» и «Скалолазку». Слыл заядлым охотником и по пятницам чистил ружье.

Его жена работала продавцом и занималась огромным хозяйством: кормила бройлеров, держала цесарок для диетического мяса и справлялась по дому. На искусство у нее не оставалось ни времени, ни сил.

Они все делали вместе. Вместе бегали на железнодорожную станцию и наблюдали за бабульками. Подслушивали их разговоры и хохотали до слез:

— О, явилась, не запылилась! Чтобы я у нее хоть что-то купила — да никогда! Однажды зашла, а она шинкует капусту. Расстелила старую простынь и трет на терке. Потом утрамбовала в выварке и стала метаться по дому в поисках тряпки, чтобы обмотать камень-пресс. Ничего не нашла. Достала из шкафа свои панталоны, вырезала мотню и положила сверху. Я еле выдержала, чтобы ничего не сказать, и тошнило меня потом целый день.

Сообща читали «Васек Трубачев и его товарищи» и декламировали друг другу дурацкие стишки, радуясь так, будто выучили монолог из Евгения Онегина:

Маленький мальчик нашел пулемет,

Больше в деревне никто не живет.

Только осталась бабка Матрена,

Жаль, на неё не хватило патрона.

Однажды Мира Мыньку подстригла. Подружка листала новый номер «Мурзилки» и ритмично сдувала челку с глаз. Та была длинной, до кончика носа. Мира не выдержала, схватила большие садовые ножницы и скомандовала:

— Садись! Будем тебя стричь.

С первого раза не получилось. Челка вышла косой. Она подравняла. Потом еще раз. И еще. До тех пор, пока от нее ничего не осталось. Последний вариант выглядел впритык при самой голове, и Мира стала натягивать на беспомощно оголившийся лоб капроновый бант. Мынька даже не взглянула в зеркало. Они быстренько выбросили волосы в форточку и выскочили во двор играть в «фанты».

На следующий день в детский сад пришел фотограф и навсегда запечатлел почти что лысую девочку в сарафане с матрешкой. Она стояла возле деревянной лошади и послушно смотрела в объектив своими огромными коровьими глазами.

А еще у Мыньки была фирменная страшная история. Она ее пересказывала с таким невозмутимым видом, что дети бледнели, а некоторые даже плакали:

— Это случилось в горах. Группа из десяти человек отправилась на отдых, и один мужчина взял с собой своего пятилетнего сына. В первую же ночь снится ему сон, что прибегает уродливый гномик ростом не больше метра, достает перо и начинает щекотать пятки. На следующий день сон повторился точь-в-точь. Он поделился с друзьями, и те признались, что этот же сон снился всем без исключения в течение двух предыдущих ночей. Вот тогда и решили притвориться спящими, чтобы узнать, в чем дело. И, действительно, около полуночи прибегает гномик с павлиньим пером. Туристы бросились за ним вдогонку, а тот взял, да и юркнул в узкое ущелье, куда взрослый человек не пролезет. Мужик думал-думал и послал своего пятилетнего сынишку — мол, иди и вытащи его сюда. Ну, в общем, ждали они мальчика час, второй, третий — нет его! Вызвали спасательную службу, взорвали вход, обнаружили пещеру, а в ней круглую комнату без каких-либо проходов и мертвого мальчика посередине. Приехал врач и объяснил, что-то, что человек видел перед смертью, остается в глазном яблоке, и еще не поздно сделать снимок. Короче говоря, проявил он негатив, схватился за сердце, со злостью швырнул пленку в камин и тут же умер. И до сих пор никто не знает причину смерти двух людей.

Девочки дружили преданно. Решали задачи по алгебре, обсуждали зло абортов, пытались срисовывать Мону Лизу и по очереди, как тимуровцы, помогали соседке снизу — слепой Анне Павловне, которую все называли барыней. Она жила с сумасшедшей сестрой Настей, ходившей у нее в служанках, и сыном-пьяницей Вилей. Соседи ее недолюбливали, сторонились, но это не мешало ей надушенной, в нарядном халате и новых тапочках подолгу сидеть на лавочке и крутить золотые кольца на артритных пальцах.

Барыня болела диабетом и почти ничего не видела. Тем не менее она следила за своей фигурой, не пила газировку и все продукты взвешивала на весах. Вечно голодная Настя время от времени пыталась сварить на пятьдесят граммов макарон больше, но та покрикивала:

— Не смей! Я хоть и слепая, но все вижу. Лишний вес нам ни к чему!

Она много лет работала заведующей столовой, и все помнили ее тюрбан, сооруженный из платков, а еще польские платья из габардина с подкладными плечами и горжетку из черно-бурой лисы.

Ее сестра была неграмотной и хозяйничала с утра и до ночи. Закупала продукты, мыло, спички, драила полы, полола грядки и стирала вручную белье. Анна Павловна в это время сидела в подушках и делала замечания:

— Осталась пыль под секретером. Вытри еще раз.

Та фыркала, исправляла и бежала в подвал, чтобы выкурить сигаретку. Потом старательно заедала запах лавровым листом и мятой.

Сын Виля, шестидесятилетний кочегар, всю жизнь попрекал ее какой-то Машей. Мать в свое время не разрешила ему на ней жениться. Бывало, сидел уписанный на табурете и кричал:

— Это ты во всем виновата! Ты говорила: «Она тебе не пара! Она — сирота». А что теперь? Кто теперь из нас сирота? Ты на ладан дышишь, Настя — сумасшедшая. Остаюсь только я!

В квартире пахло лекарствами, нафталином и безысходностью. Анна Павловна очень берегла свое добро и подолгу щупала старые блюда для торта и супницу с фиалками из обеденного сервиза Rococo. Перебирала в шкафу съеденные молью платья, пересчитывала старинные бутылочки из-под йода и всегда закрывала входную дверь на четыре замка.

Первым умер Виля. Выпил, уснул и не проснулся. Потом Настя. Торопилась в «продмаг», упала в открытый люк и свернула себе шею. Анна Павловна осталась одна, без присмотра и с открытой дверью. Девочки забегали к ней с тарелкой манной каши, а она лежала в постели и плакала. Плевалась, распробовав сахар, и возмущалась:

— Вы что? Это же меня убьет.

Мынька выходила вся оплеванная и шепотом выговаривала:

— Разве можно так жить? Она же настоящая мещанка. Трясется над своими сервизами, когда в жизни столько всего интересного!

А потом и «барыни» не стало. На следующий день въехали дальние родственники и перевернули квартиру вверх дном. Искали, наверное, золото и горжетку из черно-бурой лисы. Только так ничего и не нашли.

Каждое утро Мира заходила за подружкой, чтобы идти в школу. Мынька еще собиралась и вечно выскакивала в последний момент, повторяя:

— Мирочка, мне иногда кажется, что ты железная. Солдат. Я ни разу не видела, чтобы ты впопыхах пришивала манжеты, искала гольфы, делала на перемене домашнее задание или банально проспала.

Мира, у которой каждый день начинался, как на картине Яблонской «Утро», пожимала плечами и объясняла одной фразой:

— У меня ведь папа военный.

Мынька кивала и с нежностью смотрела на своего отца. Тот в роскошном белом халате стоял у зеркала и вбивал в лицо крем. Потом заваривал крохотную чашечку кофе и выходил на балкон. Медленно его цедил и задумчиво смотрел вдаль, скользя взглядом по влажным утренним крышам. Курил, красиво стряхивая пепел, а баба Нюра, соседка снизу, будто только этого и ждала. Поднимала маленькую головку с прической-луковицей и кричала:

— Как вас только земля носит? Здесь же маргаритки!

Ее мама, не выспавшаяся, в платке, завязанном, как у Солохи, собирала «тормозки». Он настойчиво просил погладить белую рубашку. Она выключала сковородку, на которой жарилась дичь, и бежала за утюгом. Набирала полный рот воды и брызгала практически паром.

Девочки торопились в школу, размахивая портфелями, и секретничали. Мынька иной раз спрашивала:

— А твои родители спят вместе?

Мира равнодушно смотрела в сторону:

— Ну да.

— И Оксанкины тоже. А мои — в разных комнатах.

Потом наклонялась и выискивала в бантах Мирино ухо:

— А ты видела, как твои целуются?

Мира терпеть не могла подобные разговоры. Ну, да, видела однажды. Ее уложили спать, а она тихонько встала и пробралась на кухню. Они стояли у окна и целовались. Мама странно запрокидывала голову, будто захлебывалась, а отец настойчиво просовывал ей в рот язык. Она тогда твердо решила, что поцелуи — это фирменная мерзость. Как и мамино поведение. Время от времени она подходила к отцу с просьбой застегнуть бюстгальтер или молнию на платье, и однажды Мира не выдержала:

— А почему, когда папы нет, ты легко справляешься сама?

Мама тогда щелкнула ее по носу и кокетливо пропела:

— Много ты понимаешь.

У Мыньки месячные начались раньше всех — еще в десять лет, и когда ее вызывали к доске, просила:

— Посмотри, у меня все чисто?

Мира завидовала. Подкладывала в трусы вату и тоже ходила, как и другие девочки, походкой пьяного матроса. А когда подружки узнали о существовании презервативов — начался большой шмон. Каждая считала своим долгом найти их у родителей и пересчитать, а потом разделить на количество дней. Искали повсюду: в комоде с бельем, в аптечке и в коробках с документами. Хвастались. Старались тайком вынести на улицу. У Мириных родителей презервативы напоминали пулеметную ленту, а у Мынькиных хранились в белой плотной коробочке с пунцовыми ягодами боярышника.

У них не было друг от друга секретов, кроме одного единственного. Однажды Мира подслушала родительский разговор, и ее мир рухнул, как тонкая бесфосфорная яичная скорлупа.

В тот день мама пришла поздно, уже заканчивалась программа «Время». В школе праздновали День учителя, и от нее пахло вином. Она, не снимая пальто, прошагала на кухню, села на табурет и посмотрела на отца долгим тягучим взглядом. Тот не выдержал и уставился в тарелку, энергично вымакивая хлебом селедочный рассол.

— Ну, ты хоть ее любишь?

Он сделал страшные глаза, приставил палец к губам и кивнул в сторону Миры, которая складывала в комод гольфы. С силой закрыл дверь и больше она ничего не слышала.

Мира поначалу следила за отцом. Вынюхивала. Караулила возле казармы. А потом, увидев, как он идет с Рахманиншей и подносит ее руку к своим губам, закрылась от мира еще на один накладной замок. И ни с кем этим не поделилась, даже с Мынькой.

Через несколько лет случилась вторая беда. Девочки только перешли в десятый класс и еще даже не успели переписать расписание уроков. Мынькин отец, как всегда, в пятницу, достал камуфляжный комбинезон, сменное белье и попросил зажарить курочку. К понедельнику он не вернулся. Во вторник утром забили тревогу, и соседи вышли прочесать лес. В среду на поиски отправили солдат из воинской части, и Мира забрала Мыньку к себе ночевать. А в четверг ее папа позвонил и сообщил, что уехал на север и что у него другая женщина и другая, более перспективная работа. В трубке трещало, взрывалось, квакало, будто он звонил с войны, и Мынькина мама заплетающимся языком еле выдавила:

— А как же я?

Он выдержал положенную в таких случаях паузу:

— А что ты? У тебя живность, магазин, генеральная уборка. Дети, в конце концов.

И она обреченно кивнула. Действительно, не поспоришь. У нее бройлеры, неубранные тыквы на огороде, старшая дочь — в предвыпускном классе. А что ему? Он — мужчина…

Мынька очень переживала. Пряталась в кладовке и плакала. Забросила рисование и больше не садилась за фортепиано, чтобы сыграть одним пальцем мелодию из «Гардемаринов». А потом встретила своего «Кузнечика».

Глава 3. Люська

Люська была третьим ребенком в семье, и ей прощалось многое: двойки, «плохие» парни и банальная лень. Она не умела кататься на велосипеде и постоянно теряла равновесие, заваливаясь то вправо, то влево. Терпеть не могла рисовать натюрморты и приходила в бешенство от эмалированных кувшинов, гипсовых губ, привядших жасминовых букетов и надкусанных яблок. Все блюда ела ложкой — от борща до винегрета, виртуозно складывала чемодан так, чтобы ничего не мялось, обожала запах новой клеенки, жутко храпела во сне и никому не отказывала в сексе. Первый парень, обративший на нее внимание и продемонстрировавший серьезные намерения, уже на втором свидании тискал ее груди и по-хозяйски шарил в специально надетых для этого свидания трусиках.

Девушка казалась безобидной, щедрой и очень домашней. Днями напролет сидела на диване и вышивала картины, футболки и пояса. Подергивала ногой, чтобы та не затекла, трескала шоколадные конфеты и смотрела одним глазом в телевизор. В ячейках от яичных лотков хранился бисер. Чешский — очень дорогой и совсем дешевый — китайский, взрывающийся стеклянной пылью.

Она обожала рукодельничать, особенно любила вышивку пайетками и лентами. Тащила с моря чемодан камней, чтобы смастерить ортопедический коврик. Всюду развешивала кружевные абажуры из воздушных шаров, клея и пряжи. Вязала миллион полезных для дома вещей: вазочки, подставки под горячее, круги из старых тряпок и свитера для чашек, чтобы те могли подольше сохранять тепло. Шила лоскутные покрывала и сумки. Делала цветочные обручи из пластиковых бутылок. Мастерила рамочки из ракушек, рождественские носки, венки и декоративные светильники. На все дни рождения дарила бонсай, фенечки, чехлы для ключей, брелоки, броши и даже бисерные яйца.

Училась еле-еле, и на столе неделями пылились учебники по истории Украины, праву и перспективе. Ей совершенно не давались науки, и мама регулярно заходила в комнату, продавливала диван и поучала:

— Ну, что я могу тебе посоветовать? Самое главное — приручить хорошего мужика и удачно выйти замуж. Слишком образованной это сделать даже труднее, а все, что нужно женщине — ты давно умеешь. Я как увидела твоего отца — обомлела. Красивый, смуглый, вылитый цыган. По субботам выходил на улицу с баяном и пел. Знал сотни частушек, прибауток, и его всегда приглашали на свадьбы. А когда выводил «я эту розу сорвать готов, но побоялся ее шипов» — все плакали вот такими слезами.

И Рая показывала пол указательного пальца, чтобы не возникало сомнений в размере слез:

— Он тогда учился на бульдозериста, и я решила за него бороться. Начала с фаршированных перцев, вареников с капустой, рассольников. Кутала все это в махровые полотенца и таскала на стройку, где он проходил практику. И что ты думаешь — через полгода мы уже ждали первенца, хотя еще жили в общежитии в разных комнатах, а через пять лет вас уже было трое.

Мама задумалась, а затем резко вскочила, свернула журнал в подзорную трубу и ловко убила муху. Постояла, прислушиваясь, а потом тяжело опустилась на место и погладила свои пухлые колени:

— Я тебе так скажу. Мужчине нужно сразу же рожать. Нечего там раскачиваться, планировать и просчитывать гороскоп. У них же ума — с чайную ложку, чуть зазевалась — и был таков.

Она еще немного помолчала, включила громче телевизор — там как раз начался криминальный сериал — и шепнула:

— Слушай, я недавно такое прочитала, даже не знаю — верить или нет. Короче, если хочешь мальчика, нужно лечь головой на север, а под подушку положить игрушечный пистолет.

В их доме любили покушать и ели исключительно ложками. И первое, и второе, и торт «Поцелуй негра». Как говорил Иван Петрович: «По-простому». Все строго с хлебом, даже макароны и арбуз. Когда во время обеда Люська заедалась, отец необидно ее подначивал:

— Ты только посмотри, как ты ешь? И кто тебя замуж возьмет? У тебя же вокруг рта как у курицы жопа.

А потом просил добавку и литровую чашку чая.

Рая фактически жила на кухне. Готовила помногу и с любовью. То зразы из квашенной капусты, то сырнички, то оладьи на кислом молоке с ощутимой ложкой соды. Всегда на плите кипело жидкое: капустняк, крапивные и щавелевые борщи и супы с манными клецками. Она знала сто блюд из картофеля: толченка, деруны и даже ленивые вареники. Отваривала картофель, добавляла яйцо, соль, перец, муку и формировала колбаску. Потом резала на ломтики и бросала в подсоленную воду. Подавала со сметаной и комментировала:

— Учись, Люська. Ты должна уметь готовить из ничего. Как говорится, «из говна конфетку». Мужика прежде всего нужно накормить.

И Люська училась. По-маминому заворачивала кастрюли супов с огромными, с кулачище, галушками в газетку, затем кутала в старую шерстяную кофту и прятала в подушки. Бутылки из-под кефира мыла с ломтиками картошки, а банки для консервации — листьями тыквы. Прятала в бидон с молоком лист хрена, чтобы не прокисло, и заливала мясо простоквашей. Так оно сохранялось до пяти дней.

У Раи никогда не было собственного мнения. Каждый, кто авторитетно или очень эмоционально высказывал свою точку зрения, оказывался правым, и она повторяла «это» впоследствии слово в слово, как постулат: «Сказала диктор первого канала, психолог в журнале „Отдохни“, дочка вахтерши — а она работает в ЖЭКе — или проводница в поезде дальнего следования».

Уважала Андрея Державина и постоянно, когда он пел свой «Журавлиный крик» или «Не плачь, Алиса», выбегала из кухни и застывала перед экраном соляным столбом. Жаловалась, что ни разу в жизни не была на концерте, а когда ей на работе подарили билет на «Мелодию двух сердец» — не поехала, так как побоялась заблудиться, не найти свое место на балконе и дорогу обратно.

Однажды в очереди за акриловыми нитками женщина в вязаном берете посоветовала ей пить мочу:

— Вы такая полная, скоро не сможете ходить, а моча выводит шлаки и поддерживает желудочно-кишечный тракт. Точно вам говорю. Вы читали «Живая вода. Чудесная урина»? А вы почитайте. Теплой мочой можно промывать уши, чтобы не было тугоухости, и глаза, чтобы улучшить зрение. Она снимает зуд и покраснение кожи, лечит катаракту, облысение и псориаз, а еще это незаменимое средство от геморроя. А ожоги? Первым делом нужно пописать на обожженное место и порядок! Я уже несколько лет обхожусь без лекарств.

Рая вытянула шею и прижала руку ко рту:

— Но она же противная. Как ее можно пить?

Тетка хрюкнула и аж присела от радости, что есть возможность с кем-то обсудить столь деликатный вопрос:

— Если вы начнете правильно питаться, она станет приятной на вкус, как чаек, и даже будет пахнуть благовониями. Я вам больше скажу. Раз в полгода практикую уриноголодание и пью лишь мочу и воду. А еще втираю ее в тело, массируя себя по два часа. Главное — не кипятить и выполнять основные правила: только утреннюю и натощак, и только залпом, делая нечетное количество глотков.

На следующий день Рая купила книгу Малахова, закрылась в ванной и выпила первую «ароматную» чашку. Через несколько месяцев ее забрала «скорая» с сильнейшим расстройством желудка, рвотой и болями внизу живота. Больше она к урине не притронулась, но за время лечения набрала дополнительных три килограмма.

Жили они хорошо. Дружно. Как все. Когда приходили гости, играли в «Следователя». Люська обожала эту игру и на всех скоростях бежала на кухню за пустым спичечным коробком. Отец в таких случаях вытирал с подбородка майонез, одергивал рубашку, выходил на середину комнаты и объяснял правила:

— Вот пять копеек. Когда я выйду, один из вас может взять монету и спрятать. Обещаю, что с легкостью определю того, кто окажется вором.

Все смеялись, не верили. Самый шустрый быстро опускал денежку в карман, и потом все хором кричали: «Можно!» Он с невозмутимым видом возвращался, смотрел рентгеновским взглядом, приставлял ладонь к уху и имитировал звонок по телефону:

— Алло! Милиция? У меня украли пять копеек. Да, минуту назад. Что вы говорите нужно сделать? Постучать по коробку?

Затем предлагал каждому несколько раз стукнуть, утверждая, что по характеру стука найдет жулика. И никогда не ошибался. Артистично хмурил лоб, сдвигал к переносице брови и спрашивал:

— Неужели это сделал ты, мой родной брат?

И только в выпускном классе Люська догадалась, в чем секрет. Отец играл исключительно с мамой, и она всякий раз барабанила по коробку сразу после «вора». А если не успевала, давала ему тайный знак — покашливала.

Иван Петрович был строгим и справедливым. Упрямым. Носил прозвище «летчик» из-за своей фанатичной любви к самолетам. В юности мечтал поступить в Рижский Краснознаменный Институт Инженеров гражданской авиации, но струсил. Да и мать отговаривала: «Ну куда ты поедешь? Это же такая даль, больше тысячи километров. Никого там не знаешь, никому там не нужен, когда у нас под боком ПТУ». Поэтому он сдал документы в «бурсу», устроился в бригаду и тяжело вздыхал, заслышав рев пролетающего борта. По количеству двигателей с легкостью отличал ТУ-134 от ТУ-154, и всю жизнь коллекционировал громкие случаи авиакатастроф.

Все болезни лечил «Ротоканом». Порезы, воспаленное горло, глаза и зубы. Ротоканом у него пахла постель, полотенца и майка. Разило изо рта и от пропитанных землей и глиной пальцев. Он вырос в очень бедной семье без отца. Мать работала санитаркой в две смены, и они с братьями сами готовили себе похлебку: одна луковица и несколько картофелин. Немного подворовывал по садам, а в семь лет обокрал продуктовый магазин. Набил конфетами карманы, а еще прихватил банку сгущенки и пачку какао — очень хотелось сделать шоколадную сгущенку. Бабушка жила в соседнем селе в пятнадцати километрах от них, и он ездил к ней электричкой. Как-то в первом классе он попросил открыть к чаю банку яблочного варенья, а она — ни в какую. Уперлась, что это начинка для пирожков на Рождество. Он молча вышел, смачно сплюнул на порог и, не попрощавшись, отправился домой по рельсам. Добрался только к ночи.

Всю жизнь мечтал наесться от пуза и никогда не выбрасывал еду. Задубевшие макароны, пожелтевшее масло, скисший творог, хвостик тюльки — все прятал в холодильник и повторял: «Не трожь! Я позже доем». Однажды у них осталась банка с недоеденной тушенкой. Она стояла на верхней полке недели три, не меньше, пока Люська не швырнула ее в ведро. Вечером жестянка опять оказалась в холодильнике.

Очень бережно относился к одежде. Брюки, поношенные куртки, дырявые ботинки лежали на балконе. Иногда рылся в мусорных баках и, не стесняясь, доставал пластиковые бутылки, застиранные плюшевые игрушки и сгоревшие чайники.

— А что? Отмоем — и на дачу. Чего добру пропадать.

Ненавидел коммунистов и никогда не состоял в партии. Даже тогда, когда ему предложили повышение и должность бригадира, но только при условии получения партийного билета, твердо отказался. Вернулся домой хорошо выпивши, долго на карачках раскачивался в коридоре, как «соломенный бычок», а потом отчетливо выкрикнул: «В гробу я видел вашу партию!» и отключился. Так и проспал до утра, уткнувшись носом в свой рваный ватник. Рая попробовала его поднять, но не осилила — она как раз ждала третьего ребенка.

С болью вспоминал, что его тетку посадили на четыре года за спекуляцию. Она при Брежневе ездила поездом в Ригу и скупала женские платки. Простые, белые все в знатных фиалках и пионах. Перепродавала по пять рублей, и бабы ходили к ней, как на праздник. А потом кто-то позавидовал, донес, и ее посадили. За что? За то, что рубль «наваривала».

А еще очень любил поговорить, порассуждать, пожаловаться. За воскресным обедом, за рюмкой в дешевой «наливайке» и в конце рабочего дня, еще не вытерев руки ветошью, разглагольствовал:

— Хрущева не уважаю за церкви. Слишком много он их переделал под музеи и склады. Даже под клубы. Засевал поля кукурузой, будто мы куры сраные. Но строил хорошо. Всех переселил из бараков. И в космос мы полетели, и ЗИЛ-130 сделали. Хорошая машина. Неубиваемая. И доллар был по пятьдесят копеек. При Брежневе, пока председательствовал Косыгин, у нас считалась сильной экономика. А потом тот помер, Брежнев все на охоту ездил, и страна медленно покатилась вниз. И катится до сих пор, только в три раза быстрее.

После таких выступлений открывал широко рот, опрокидывал рюмку и некоторое время прислушивался к ощущениям. Затем выдыхал, хватал кусок луковицы и с силой макал в соль.

Уважал Кашпировского и Чумака. Завороженно смотрел телемост «Киев-Тбилиси», во время которого проводились две полостные операции по удалению грыж без наркоза. Каждую неделю заряжал воду, а потом пил натощак. Литрами употреблял чайный гриб, и банки с рыжей марлей стояли на всех подоконниках. Понятия не имел о своем дальтонизме первого вида и узнал об этом только после рождения Люськи. В ЦУМе выбросили итальянскую обувь, и Рая попросила купить для нее красные туфли. Она о таких мечтала с седьмого класса. Он поехал, отстоял четырехчасовую очередь, дважды проверил размер и с гордостью вручил ей коробку. Рая открыла и ахнула — туфли оказались ядрено-зелеными.

В 1989 году Иван Петрович съездил в круиз по Восточной Азии. Это событие стало одним из самых главных в их семье. Им гордились и вспоминали во время каждого застолья. По возвращению он всю ночь рассказывал Рае о Желтом море цвета коровьей мочи, о близоруких корейцах и супах из собачатины. Она слушала, подминая под себя огромную подушку, зевала в кулак и уточняла детали. А на следующий день в их квартире нельзя было пройти — друзей и знакомых набилось множество. Они сидели на стульях, креслах и даже на полу, задавали вопросы, а он только отмахивался: «Спрашивайте у жены, она уже больше меня знает».

Иван Петрович услышал о круизе по радио и в тот же день бросился оформлять документы. Его не смутила даже стоимость — 1600 рублей. До Владивостока восемь часов летели самолетом, а потом два дня плыли на пароме «Байкал». Заканчивалась зима. Море невыносимо штормило. Каюта находилась в передней части судна, и каждый раз, когда на океанских волнах нос поднимался на три метра, а потом стремительно летел вниз, появлялось стойкое ощущение, что наступил конец света. Иван Петрович и его друг Саша лежали пристегнутыми и блевали, а по радио веселым дикторским голосом излагалась история парома. Напоминали, что он на плаву с 1927 года, и это его последний рейс, так как по прибытию сразу же пойдет на переплавку. Иван Петрович считал часы до конца круиза, молился и вспоминал ради чего это все затеялось. Очень хотелось купить японский магнитофон и лекарства от давления для жены. В Союзе ходили слухи о чудодейственных женьшеневых препаратах.

Первая остановка была в северокорейском порту. Дальше поездом, по узкоколейке, отправились в Пхеньян. В вагонах на столах лежали салфетки и стояли пепельницы, и Ивану было невыносимо стыдно за соотечественников, которые украли большую половину бычковальниц. В столице КНДР его поразил лагерный уклад жизни. Люди были словно с инкубатора — в одинаковых пальто и паджи. Рано утром они с кирками строем маршировали на работу и потом точно так же возвращались. Все — военнообязанные. Дети в школах имели много трудовых дисциплин, вышивали стилизованных тигров, драконов, оленей и все виды гибискусов. Вместо сувениров он купил две бутылки водки. В одной из них плавала змея, а во второй — корень женьшеня.

Китай поразил количеством мусора, и в порту из-за пакетов и огрызков не просматривалось дно. Шанхай напоминал свалку. Кое-как пристроенные бараки, шум, гниющие объедки и балконы, обвешанные тряпьем. На тот момент в нем насчитывалось тринадцать миллионов жителей. Помои выливались прямо на дорогу, вонь выедала глаза, и его безостановочно тошнило. А еще мужчина страдал от голода. То, что предлагалось на обед, вызывало только отвращение. Тухлые яйца мерещились повсюду. Однажды они зашли в какую-то забегаловку и заказали суп с лапшой. Перед ними поставили на первый взгляд аппетитное варево, и Иван Петрович зачерпнул ложкой еду. Вдруг один из туристов громко закричал:

— Это не лапша! Это червяки! Гляньте, у них глаза!

Отец наблевал прямо в тарелку и она стала полнее, чем была изначально.

В Японии остановились в Нагасаки. Здесь его приятно поразила стерильная чистота. На дне можно было увидеть брошенную спичку и каждую рыбу-худышку. Ни одного человека на улицах в рабочее время. Мандариновые деревья с плодами, упакованными в специальные пакеты. В магазинах продавалось все, и они даже затеяли с другом игру: придумывали самые невероятные продукты, а потом отправлялись на поиски и обязательно их обнаруживали. В Японии он купил магнитофон, две чистые кассеты и долго удивлялся, что кусок мяса стоит там столько же, сколько и цветной телевизор.

С тех пор Люська, готовившая пятилитровыми кастрюлями, в шутку объявляла: «Этого хватит на весь Китай».

У них было трое детей. Старший — Федор, средняя — Танька и самая младшая — Люська. Федор из всех считался самым умным. Учился отлично, имел правильные черты лица, матовую кожу и напоминал индийского актера Митхуна Чакраборти. Его шевелюру не брала ни одна расческа и часто на голове образовывались «птичьи гнезда». Он тогда просто прибегал к помощи обычной вилки с широкими зубчиками. Блестяще знал историю и всегда сказанное подкреплял датами. Обожал физику, законы термодинамики и все открытое Ньютоном. После школы ушел в армию, планируя после службы поступать в университет имени Шевченко на исторический факультет. Люська его очень ждала, обрисовывала уголки конвертов чайками и писала письма, шифруя их с помощью отзеркаливания букв. Из нее очень долго выбивали этот изъян, подозревая дисграфию или другие неврологические проблемы, а потом раздался тот набатный звонок, и в доме поселился страх.

Федор служил в морфлоте. Рассказывали, что сильно умничал, демонстрировал свой интеллект и высмеивал тех, кто кроме овец и коз ничего не видел. И вот однажды крепкие сельские ребята, выросшие на брынзе, банушах и сытных гуляшах, привыкшие к питательному горному воздуху и закаленные купанием в стремительных горных речках, закатали рукава тельняшек и жестко его избили. Большинство ударов пришлось по голове и по кистям, которыми он прикрывал макушку. Когда упал без сознания — окатили водой и вернулись в кубрики, словно ни в чем не бывало. Федор очнулся, с трудом встал на ноги и выпрыгнул за борт. Барахтался и пытался куда-то плыть, размахивая сломанными руками. Его выловили, словно огромную раненую рыбину, уложили на палубу и укрыли, а он не мог вспомнить свое имя. Мычал теленком, боязливо зыркал по сторонам, хватался за свой затылок и беззвучно плакал.

Полгода парень провел в госпитале. Руки, ноги зажили, кости срослись, а вот мозг не справился. И больше никогда он не был прежним — умным, начитанным, эрудированным. Напротив, стал опасным для себя и окружающих. Ни с того, ни с сего мог схватить нож или рубанок и заорать: «Ну, что, деревенщина, вам только овец считать да брынзу варить, больше вы ни на что не способны!» — и набрасывался на стоящего рядом. Отец не замечал в его приступах цикличности, а Рая, напротив, отслеживала усиление активности на полную луну и в те дни, когда предупреждали о вспышках на солнце. Его связывали, он тут же успокаивался и засыпал, как правило, до следующего утра. На рассвете приходил в себя, таращился на всех непонимающими наивными глазами и ничего не помнил.

Два раза в год его отправляли лечиться в Глеваху. Он возвращался оттуда как шелковый. Будто блаженный. Подолгу сидел на скамейке, по-стариковски греясь на солнце, и кормил булкой воробьев. Потом наступала осень или весна, и в него снова вселялись демоны.

Через два года после трагедии он собрался жениться. Мама отвела будущую невестку в сторону и предупредила:

— Он психически болен. Невменяем, и это не лечится.

Зинаида сузила глаза, почесала в районе лобка и отмахнулась:

— Я все знаю. Вы меня ничем не удивили. И потом я недавно прочла книгу по психологии.

Со временем оказалось, что Зинка тоже не в себе. Ветреная, неорганизованная, странная. Она уходила из дома на несколько дней, оставляя грудного ребенка, и Федор его кормил, купал, гулял. Потом появлялась, как ни в чем не бывало, закручивала волосы в «башню» и надевала чистый халат. Она вообще очень любила халаты и всегда носила их на голое тело. Даже, если в доме не топилось три дня. Подмывалась только холодной водой и всегда была готова к сексу. Жарила килограммами лук, присыпая его мукой для сытности, а потом устраивала скандалы, прыгая перед мужем, словно газель, и орала:

— Ну, что стоишь? Ударь меня! Давай же! Ты же все знаешь, с кем я была и когда.

Федор дрожал и сдерживался из последних сил. Ребенок рыдал в манеже. И тогда она расстегивала халат и демонстрировала пятикопеечные гематомы на груди.

— Видал? Это засосы! А ты слабак! Неженка! Даже ударить толком не можешь.

Федор покрывался испариной, хватал с плиты сковородку и с силой опускал ей на голову.

Люськина сестра Татьяна — учительница младших классов, резкая, словно пружина, вечно носилась с учебниками и таблицами «Построение точек по их координатам» и «Разряды и классы». Периодически худела, но все безрезультатно. Что она только не делала: сидела на капустной диете, на гречневой, кефирной и безуглеводной — ничего не помогало. Только «спрыгивала» с системы — тут же набирала потерянные кило. Имела широкие скулы, большой, с горбинкой, нос, пухлые губы и синие совиные глаза. Все черты лица, словно от разных женщин, делали ее заметной и даже притягательной. Непонятной. Запоминающейся. Обладала шармом и неиссякаемой энергией. Все делала на больших скоростях, и парни бегали за ней табунами. Караулили у подъездной двери, выслеживали в парке у ее любимых катальп и названивали, умоляя выйти. Она же специально не подходила к телефону, даже когда отец, разъяренный десятым звонком за вечер, вваливался в ее комнату и сверлил своим единственным глазом. Спокойно продолжала клеить кубы, не поднимая головы, переспрашивала: «Кто-кто?», а услышав ответ, небрежно бросала: «А, это ты — не выйду».

В семнадцать она влюбилась по-настоящему. Семен серьезно занимался баскетболом и учился в спортивном интернате. Высокий, красивый, под два метра ростом. Круглый год с большой сумкой и в бейсболке, которую не снимал ни летом, ни зимой, ни в помещении. Они жить не могли друг без друга. Вместе выполняли какие-то задания, ездили за особыми баскетбольными мячами и висели на турниках. Она бегала на каждую его игру и размахивала флагом. Сеня не выходил из ее комнаты до самой ночи, когда она болела. Сам заваривал чай и ставил банки, ловко орудуя самодельным факелом. Насыпал в носки сухую горчицу. Кормил клюквой. Переписывал ее конспекты по истории педагогики, пробуксовывая на афинской системе образования. Его шокировало то, что мальчики должны были учить наизусть произведения Гомера, Гесиода, Эсхила, Еврипида и Софокла, а еще петь, рисовать, знать геометрию и упражняться в пятиборье. В такие минуты он, разминая Танины затекшие мышцы плечевого пояса, рассуждал:

— Как хорошо, что мы не в древней Греции! Если бы меня после шестичасовой тренировки заставили петь и рисовать гонки на колесницах — убил бы на месте.

Через год он ушел в армию, а Таня осталась ждать. Всю первую неделю они с Люськой проплакали. Мыли окна, резали груши на повидло, чистили липкие опята и шумно сморкались. Люська — за компанию, Танька — от тоски. Письма она писала с вечера, а потом в семь утра в плаще, накинутом поверх ночной рубашки, караулила почтовую машину. Корреспонденцию забирали ровно в 7:15. Его ответы аккуратно сортировала по месяцам и хранила в двух обувных коробках.

Через полгода ее подруга написала Сене письмо. В нем было всего несколько предложений о том, что «любимая» не ждет. Что сменила десяток парней и до утра развлекается на дискотеках. Они сильно поссорились, и Танька из мести тут же вышла замуж за первого позвонившего в дверь. Как-то слишком быстро забеременела, родила больную девочку, и жизнь стремительно пошла под откос. Со своим мужем они оказались случайными людьми и надрывно ссорились. И тоже, бывало, дрались. Танька дважды била его пассатижами и потом долго объяснялась в травмпункте. Несколько раз забирала ребенка и возвращалась к родителям. Обживала заново свою девичью комнату, устраивала самодельный манеж, а потом они мирились, целовались в темной прихожей и праздновали воссоединение семьи чаем с бисквитами. В момент одной из таких ссор она снова начала встречаться с Сеней. Люська присматривала за малышкой, вышивала ей новые футболки для свиданий, а та возвращалась вся в травяных пятнах и без дефицитного бисера. Их любовь вспыхнула с прежней силой, и поползли слухи. Танька сделала стрижку, как в юности, и легко сбросила вес. Только через неделю, в субботу утром, явился муж и попросил прощения. Она молча кивнула, собрала еще мокрые ползунки, разбросанные по всему дому пустышки, погремушки и швырнула на тумбочку ключи.

Вечером Сеня топтался на пороге и не мог ничего сказать. Оглядывался, надеясь на розыгрыш, и устало тер лоб. Люська налила березовый сок в два не очень чистых стакана, и они дружно плакали, сидя на ступеньках. Никто ничего не понимал, да и Танька к этой теме больше не возвращалась.

Вскоре Сеня женился на ее подруге — авторше того рокового письма.

Иван Петрович переживал за детей и каждому помогал, чем мог. Федору построил дом, Таньке — устроил несколько теплиц, чтобы та могла выращивать ранние тюльпаны и продавать их, так как невозможно прожить на учительскую зарплату, а Люську пытался пораньше выдать замуж. А какой из нее толк? Учиться она не может, и сердце у нее не железное. Неизвестно, сколько она вообще протянет, поэтому проводил воспитательные беседы, пытаясь втемяшить, что после двадцати пяти невозможно выносить и родить здорового ребенка и что все старородящие производят на свет исключительно даунов:

— Запомни, чем старше ты становишься, тем меньше претендентов. Всех нормальных быстро разбирают. Остаются только алкоголики, разводные и неудачники. Это как прийти на распродажу — ходовые размеры и фасоны разобраны. Или на рынок за час до его закрытия, когда на прилавках уже одни копыта да кости. А еще не забывай: чем дольше мужик один, тем прочнее у него холостяцкие привычки. Я женился в двадцать, мамке твоей только-только исполнилось восемнадцать. И не жалею. Нужно выбирать не мужчину, нужно смотреть на его семью: хорошие ли они хозяева, все ли у них ладно. Твоя красота не вечная, поэтому своему оболтусу так и скажи: если с серьезными намерениями — пусть ходит, а если погулять и развлечься — так не по адресу.

И Люська уже на второе свидание приходила в белом платье. Конечно же, не в буквальном смысле. Просто за ночь успевала составить список гостей, продумать меню, подшить в петлицу бутоньерку, отрепетировать первый танец и даже рассердиться, что он вступает не с той ноги.

Соответственно вела себя уже по-другому — на правах собственницы и всем видом демонстрировала заинтересованность. Проверяла пуговицы на рубашке и предлагала их перешить. Засматривалась на детей в колясках и красноречиво вздыхала. Подчеркивала, что подруги давно замужем, и напрашивалась прибраться в его квартире. Уточняла, как близко от его дома метро, и прикидывала, сколько времени будет занимать дорога в институт.

Через минуту она ставила крест на своих интересах, выключая их, словно свет в коридоре. Закрывала учебник по бисероплетению, и заталкивала подрамники в чулан. Выкладывала на стол свои легкие и предлагала в пользование, когда собственные забьются дымом. Строила совместные планы на год вперед. Растворялась, как сахар рафинад в еле теплом чае. И все получалось слишком: слишком торопливо, слишком громко, слишком доступно и слишком навязчиво.

Паренек ничего не мог понять. Сверялся с расписанием и с удивлением отмечал, что поезд прибывает на пять часов раньше, форель сама выпрыгивает из Ладожского озера, а сирень неожиданно распускается сразу после Сретения. Поэтому выставлял руки перед собой, пытаясь снизить скорость, выбрасывал за порог ее почти что укомплектованные чемоданы и в панике пятился назад. В то место, где он чувствовал себя в безопасности.

Бывало, отец наблюдал за ней из окна, а потом гремел с порога:

— Что ты то с одним гуляешь, то с другим? Возьми одного и доведи до ЗАГСа. Что ты распыляешься? Я рассказывал историю, как женился мой дядя? Рассказывал? А ты послушай еще раз. Может, хоть что-то останется в твоей пустой голове и перестанешь витать в облаках, высматривая неземную любовь.

И он опять с новыми неожиданными подробностями пересказывал давно минувшее, а потом стягивал со шкафа пыльную гармошку и пел «Ходют кони». Традиционно перед словами «Как же коням быть? Кони хочут пить» делал безразмерную паузу и смотрел тяжелым взглядом.

Это случилось с его дядей Яковом в конце 60-х.

Он жил в маленьком селе, в котором выращивали сахарную свеклу, овес и подсолнухи, и был очень хозяйственным. Мастерски столярничал и запросто мог сделать окна, двери, скамейки, стулья и даже большой обеденный стол. Работал комбайнером и одним из первых заканчивал жатву на колхозном поле. А еще очень любил девушку из соседней деревни и по вечерам топал десять километров на свидания. Шел через лиственный лес и собирал для нее в кепку ежевику. Через год решил заслать сватов.

В тот день солнце село рано, даже не коснувшись карликовых вишен. Кудахтали куры, спеша на свои насесты. Он зашел в дом, протянул хлеб, завернутый в вышитое полотенце, а девушка вдруг опустила глаза и прошептала парализованными губами: «А я тебя не люблю».

В доме повисла тишина. Тяжелая, как только что собранные сливки. И тут вышла младшая сестра. Босая, с большими черными стопами, так как только вернулась с огорода, набрала воздуха полный рот и выпалила:

— А ты женись на мне. Мне уже семнадцать, и я хорошая хозяйка. Умею делать сыр, квасить огурцы и капусту, потрошить кур и печь куличи. И потом ты давно мне нравишься.

Яков привстал, пригладил волосы и кивнул.

Свадьбу сыграли в ноябре. В шалаше было холодно, и все с аппетитом ели кровяную колбасу и пышные пироги с калиной. Пили белесую самогонку и танцевали под бубен и баян. Через несколько лет они выстроили дом, развели пчел и родили троих дочерей. Яков обожал свою жену и называл ее Малика, сокращенно от «маленькая». А старшая так и не вышла замуж.

Люська училась с трудом. На одни тройки. Она практически ничего не запоминала и могла один параграф прочитать десять раз, но так ничего и не понять. Особенно ей не давалась история. Даты, хронологии, татаро-монгольское нашествие, создание Речи Посполитой — все казалось некоей китайской грамотой. Ее вводили в ступор Полтавская битва и Переяславская Рада, аграрная реформа Столыпина и НЭП. Учительница, пожилая дама предпенсионного возраста, все понимала и ставила ей отметки за пересаженные вазоны в историческом кабинете. Кроме того, девушка не чувствовала грамматику, путала причастие и деепричастие, не могла решить пример даже с одним неизвестным и сформулировать простейший закон Ома. Не отличала меридианы от параллелей и не читала книг. Разве что дамские романы.

У нее был врожденный порок сердца, и лет до одиннадцати она выглядела, как блокадный ребенок. Хилая, худая, с синюшными губами. Плохо набирала вес и отвратительно кушала. Отец говорил, что морской язык и то жирнее. Все ее жалели. Не проверяли домашние задания и не заставляли учить наизусть «Буря мглою небо кроет». Не загружали домашней работой и регулярно обновляли справку об освобождении от физкультуры. Ей требовалась операция, но родители все не решались. Оттягивали, переносили, верили, что обойдется. Периодически подлечивали в Боярке, и она ненавидела эту больницу — длинное одноэтажное здание с деревянным крыльцом, напоминающее коровник. Унылые палаты с расшатанными кроватями вдоль голых стен, на которые нельзя было садиться, комната отдыха со сломанным цветным телевизором и ординаторская. Ровно в шесть утра вваливалась усатая медсестра и резко, с особым злорадством, включала свет. Вернее, сперва протискивался ее живот размером с дубовую бочку и только потом арбузные груди и красное заспанное лицо с «кисляками» в уголках глаз. Она раздавала мокрые, замоченные в ДС, градусники, а потом проверяла кровати — правильно ли они заправлены. Если нет — сбрасывала все на пол и орала.

В больнице существовали свои строгие правила. Нельзя, чтобы на тумбочке лежали книга или яблоко. Строго по времени приезжала тележка с лекарствами, и каждому отсчитывали по пять разноцветных таблеток. Вечером сгоняли всех в туалет подмываться. Санитарка выдавала каждому майонезную баночку с еле теплой, подкрашенной марганцовкой, водой и следила за тем, как движется очередь в туалет. Всего было две кабинки. Люська не умела мыться над унитазом, и после нее оставалась огромная розовая лужа.

Девочки в палатах лежали разновозрастные — от семи до четырнадцати лет. Днями вышивали, вязали и время от времени обсуждали секс. Особенно сцену в фильме «Долгая дорога в дюнах», в которой Артур с Мартой любились на сене. А еще поцелуй из «Дикой собаки Динго». Тогда это казалось чем-то пикантным. Пульсирующим. Будто тысяча иголок покалывали от затылка и до ягодиц. Самая старшая — Майка, страдающая от синюшной угревой сыпи, зажимая пяльцами канву, покровительственно замечала:

— Ой, девочки, не говорите. Все мы там будем.

После этих слов они прикрывали ладошками рты и хихикали.

Люська в полинявшем зеленом халатике, невыносимо скучавшая по родителям, при каждом удобном случае повторяла, что никогда не выйдет замуж и будет жить с мамой. Лечащий врач кивала, грела дыханием стетоскоп, мечтательно смотрела в окно, а потом произносила, как будто про себя:

— Я тоже так думала, а уже третий раз замужем и понимаю, что не последний.

Люська после больничных разговоров стала многое замечать. Во-первых, между родителями что-то происходило. Некая игра. Мама часто шагала из ванной в спальню голой, так как каждый раз «забывала» в шкафу ночную рубашку, а еще кокетливо звала отца, когда нежилась в воде, чтобы он помыл ей спинку. Ее лобок покрывали редкие рыжие волосы, и Люське за нее было стыдно. Особенно, когда они закрывались на защелку, хлюпали водой, хихикали и вздыхали.

Однажды мама вернулась от гинеколога и с улыбкой рассказала отцу детали осмотра. Люське было очень неловко это слушать, так как слова «кресло», «зеркало» и «мазок» ее очень сильно смущали. Она считала, что такие вещи не стоит обсуждать с мужчиной. Раздражалась, когда мама снимала колготы вместе с трусами, бросала их на полку в шкаф, а потом надевала домашнее платье и ходила по дому без белья. Утверждала, что так ей намного комфортнее.

Как-то раз она пришла в гости к подружке. У них посреди комнаты стоял длинный, накрытый нарядной скатертью, стол. Наверное, в выходные что-то праздновали и еще не успели разобрать. И вот в этом «домике» под столом подружка играла с братом в больницу. Он снял штаны, и сестра трогала его детской клизмой, шприцем и ваткой. Черкала закорючки в блокнот и продолжала «брать анализы». Люське стало не по себе, она покраснела и быстро ретировалась. Что-то ей подсказывало, что это неприлично. И даже тогда, когда любопытный двоюродный брат уговорил ее снять трусы, она еще долго этого стыдилась. Все пыталась забыть, как он стоял со спущенными колготками и пялился ей между ног, а она рассматривала что-то совершенно невнятное. Странный, чуть подпрыгивающий розовый отросток и глупый сморщенный мешок, кожа которого напоминала подушечки пальцев после длительных игр в воде.

Потом девочка-атаманша во дворе придумала игру. Белокожая, с длинными, как пшеничная соломка, ногами и буратинским носом. Все ее дразнили «альбатроской», но безоговорочно подчинялись. Ее папа был начальником, разъезжал на белой «Волге», и жили они в трехкомнатной квартире с импортной стенкой и коллекцией пронумерованных одинаковых книг. Так вот, однажды дети построили шалаш. Тополиные крепкие ветки, лебеда, вырванная с корнем, лопухи и сверху — принесенные из дома покрывала. Это был госпиталь, в котором «альбатроска» заправляла. Была главной. Все остальные выполняли ее поручения. Готовили шприцы, компрессы из подорожника и настойки календулы. А потом на прием пришла «девочка из бедной семьи». Атаманша попросила ее снять трусы и стала внимательно изучать «там», тыкая кленовой веткой. Люська, а роль девочки досталась именно ей, закричала и попросила остановиться. Она очень боялась, что отец обо всем узнает и убьет ее.

Люська еще долго ничего не понимала. Играла с подружкой в «Боярского» и учила наизусть сложную песню «Ланфрен-ланфра». Каждый раз они ссорились до хрипоты, кто будет Боярским, и выносила без спроса черную отцовскую шляпу. Дралась с мальчишками, которые неожиданно могли поднять юбку и заорать: «Московский зонт» или «Магазин открылся», а еще устроить «пробку», обступив со всех сторон и щупая везде своими костлявыми пальцами. Подкладывали зеркальце на пол, и с интересом рассматривали трусы. Самым страшным оскорблением считалось слово «вуайерист». Никто до конца не понимал его значения, но лепили его ко всем: и к тем, кто трогал через платье застежку бюстгальтера, и к тем, кто устраивал «Московский зонт».

В седьмом классе, когда у Люськи началось половое созревание, случился первый приступ. Она торопилась в книжный магазин, так как давно присмотрела себе тетрадку с Микки-Маусом, и вдруг перед глазами все стерлось и осталась только маленькая желтая точка, напоминающая крохотного солнечного зайчика. Она сфокусировалась на ней и стала идти, будто пьяная. Куда точка — туда и Люська. Точка на дерево, и она туда же. Точка в кусты — Люська вприпрыжку. Прохожие шарахались. Какая-то сердобольная тетенька схватила ее за руку чуть выше локтя и спросила:

— Девочка, ты видишь, куда идешь?

Люська попыталась рассмотреть ее лицо и отключилась.

Ее положили на скамейку. Кто-то забежал в овощной магазин вызвать «скорую». В это время Люська пришла в себя, забилась в судорогах и упала на асфальт. Вокруг нее собиралась толпа. Какая-то любопытная старушка порылась в тетрадках и высмотрела номер школы. Там дали домашний адрес и телефон, а «скорая» все не ехала. Дома оказался Танькин муж. Он заскочил на минутку выгрузить самогонный аппарат, а заодно и перекусить. Когда раздался звонок — испугался, вылетел пулей и только на светофоре заметил в руке полную ложку борща. Он прибежал, схватил Люську на руки и больше километра тащил до больницы. Там ее долго обследовали, брали анализы и не понимали, что делать дальше. Мама с серым лицом сидела на краешке кровати, а Люська смеялась и пыталась рассказать, как все происходило:

— Мам, я просто увидела желтую точку. Ну, такую, как капля меда.

Мама гладила ее по голове и плакала:

— Доченька, какую точку?

Люська широко улыбнулась и вдруг радостно вскрикнула:

— Да вот же она!

И стала ловить ее на маминой груди. Лезла пальцами в петли ажурной кофточки и пыталась достать чуть ли не из кожи. Потом опять начались судороги.

Диагноз все не могли поставить. К вечеру поднялась температура, и усугубился бред. Началась рвота, и ее перевели в другое отделение. Там догадались исследовать легкие, вставить дренаж и откачать гной. Таким образом вопрос операции стал ребром.

В клинику Амосова детей свозили со всей Украины. Грудничков, дошкольников и старшеклассников. Прибывали разные: имеющие надежду и средства и не имеющие ни того, ни другого. Одни уезжали домой умирать, другие с пластырем на груди и только что снятыми швами собирали семена петуний, рисовали мокрыми мелками и наблюдали за белками.

Люська запомнила всего несколько эпизодов: свой страх, красавицу Иду и блаженного Марка-американца. У Иды на спине болталась длинная черная коса, подобно батогу, и ноги в ажурных колготках даже в жару. Она всех в палате научила их делать. Для этого нужно взять шерстяные колготы на пару размеров меньше, а потом скрупулезно спускать петли. Одну за другой.

Когда Ида уезжала, раздарила все свои вещи. Дневник с фотографиями Юры Шатунова, календарики, нитки для макраме. Говорила: «Мне осталось только молиться. Сколько Бог отмерял, столько и будет».

Каждый день к ним приходил голубоглазый, словно ангел, парень по имени Марк. Он купил для отделения какой-то модный аппарат, всем помогал и рассказывал о Боге. Делал с малышами аппликации, рисовал мультяшного Пифа и тетю Агату, раздавал красочные журналы, и Люська с большим восхищением рассматривала чужую и очень счастливую жизнь. Красивых женщин с челками-валиками, пикники, ретро автомобили и модную одежду, а еще двухэтажные фруктовые тарелки, открытые окна с кружевным тюлем, мозаику, переливающуюся на солнце, и бабушек в вязаных пончо. И она тоже стала молиться. Ей казалось, что главное — поверить в Бога, и он ее исцелит. Поэтому, вернувшись домой, исправно бегала по воскресеньям в церковь, относила панихиды и целовала плащаницу.

Полгода Люська не ходила в школу и восстанавливалась, а когда окрепла — заканчивалась четвертая четверть. Она безнадежно отстала, не могла решить простейшее уравнение и написать изложение. Маму вызвали к завучу и предложили оставить ребенка на второй год, но Рая была непреклонна:

— Тяните. Переводите из класса в класс, а я сама с ней разберусь. Не всем же быть директорами фабрик. Кому-то нужно перематывать пряжу, разносить почту и продавать бочковой квас.

Так Люська пересела за последнюю парту и стала двоечницей. Перед каждой контрольной приходилось суетиться и договариваться, чтобы дали списать. О репетиторе не было даже речи. Денег и так не хватало, да еще на операцию потратили средства Федора, выплаченные в виде компенсации за тот несчастный случай. И Люська всю жизнь чувствовала себя обязанной, ведь той суммы хватило бы на покупку жилья.

Глава 4. Первая коммуна

Мира въехала в общежитие 31 августа. Комендант — замученный дядька с непропорционально большой головой и дергающимся нижним веком подселил ее к старшекурсницам. Те как раз лежали на матрасах, задрав ноги вверх, и елозили пятками по неровно наклеенным обоям. На полу стояли не распакованные сумки с одеждой, пакеты с гречкой и ведро красного лука. Девочки недовольно окинули ее взглядом сверху вниз, сухо кивнули и как ни в чем не бывало продолжили свой разговор.

— И что, вы это сделали прямо на пляже? Ночью?

Девушка с удлиненным каре и в тесноватом джинсовом пиджаке прыснула со смеху:

— Ну да. С меня потом песок сыпался несколько дней.

— А как его звали?

Она задумалась, сделала ногами «ножницы» и кокетливо пропела:

— Черт его знает. То ли Толик, то ли Вовик. Было шумно, и я не расслышала.

Затем они переглянулись, нехотя поднялись, поставили в магнитофон кассету с песнями Сенчуковой и начали определять на балкон сумки с картошкой, луком и помидорами. Под кровати — банки с томатным соком и маринованными грибами. В тумбочку — кофе «Галка», мешочек с фасолью и пакет с пирожками. Мире поручили вымыть с хлоркой пол, ванную и дверные ручки. В процессе раззнакомились. Любительницу экстремального секса звали Аленой. Она выглядела, как с Бухенвальда: худая, нервная, беспардонная. Считала, раз они живут в общаге, значит, все общее и разрешала себе без спроса взять понравившуюся кофточку, помаду, воспользоваться антиперспирантом и даже «одолжить» кружевное белье, если у нее свидание. Дымила длинными дамскими сигаретами, злоупотребляла спиртным и частенько доходила до состояния полной прострации. Могла поплавком выскочить из-за стола, обрядиться в чей-то новый плащ и шугануть в ванную, заполненную холодной водой, или в ночной рубашке шататься коридорами, ломиться во все двери и вопить: «Просыпайтесь! Ваш падший ангел прилетел». Обожала подшучивать над соседями: связывала между собой ручки двух противоположных дверей или перелезала через балкон к ребятам в их отсутствие и выливала по полведра воды на каждую кровать, а потом, выпивая за одним столом, ненавязчиво замечала: «Ходят слухи, что у вас, мальчики, энурез». Сексом занималась исключительно под действием алкоголя и каждый раз совершенно не помнила, с кем спала.

Она родилась в семье рабочих и не верила в «светлое будущее». Постоянно утверждала, что «только дуракам всегда везет» и «все зависит от связей и денег»:

— Вот взять даже Мане. Не было у него знакомых среди жюри, вот и пришлось подпирать стены в «Салоне отверженных». А там толпился безграмотный народ и тыкал пальцами в его «Олимпию». Сбивал смотрителей с ног, сплевывал прямо на пол и норовил разорвать полотно. А Моне? Тот вообще побирался. Одалживал на хлеб и кисти. Какой толк от его таланта? И вообще, честным трудом больших денег не заработаешь.

Девушка была достаточно способной. Живо рисовала и в совершенстве владела техникой «а ля прима». Писала смело, с ходу, и заканчивала работу до полного ее высыхания. Использовала принципы лессировки, как Леонардо Да Винчи, и никогда не перегружала холст, следуя советам Айвазовского. Помнила о доминирующем цвете полотна и о том, что изображать небо лучше всего в один прием. По примеру Модильяни могла осушить полбутылки вина и тут же создать живое лицо из точных изогнутых линий. Не признавала рисунков с фото и не пользовалась ластиком. Девчонки посмеивались и приводили в пример Пикассо, подтирающего лишнее слюнявым пальцем, а она называла их маляршами и продолжала на одном дыхании создавать портреты, с удовольствием подчеркивая характерные черты. Крупные горошины-веснушки, оттопыренные уши, как в советском мультфильме «Большой ух», родимые пятна и глубоко посаженные глаза. Точно также беспардонно, смело и с вызовом она делала все остальное.

Плотную круглолицую девушку без талии и с двумя передними золотыми зубами звали Галей. Она хохотала по любому поводу, так что щеки натягивались до упора и приобретали оттенок ржавчины, любила делать перестановки, бегала в кино то на «Храброе сердце», то на Show Girls и меньше всех занималась живописью:

— Я все равно пойду работать в школу. Завуч, наш кум, уже несколько лет держит мне место, а полученных знаний для такого уровня хватит с головой. Я что, не научу детей расписывать кувшины в стиле «гжель» и не покажу, из каких фигур состоит лебедь? Не намалюю геометрические орнаменты, самовар с куклой-грелкой и сову с выпученными глазами? Да легко!

Поэтому, возвращаясь с пар, первым делом ложилась отдыхать, а проснувшись, затевала уборку. Мыла полы, батареи и драила унитаз. Никогда ничего не читала, кроме своих кое-как нацарапанных конспектов и глянцевых журналов, уделяя особое внимание новостям шоу-бизнеса. Готовила странные, не поддающиеся описанию, блюда. К примеру, «яйца коменданта» из кубиков черствого хлеба, недоваренного яйца и соленого огурца. Все смешивала, добавляла две столовые ложки сметаны и лепила колобки, размером с шарик для пинг-понга. Регулярно бегала звонить на телеграф и уезжала всегда в четверг, так как дома ее ждали хозяйственные дела. Возвращалась в понедельник утром, волоча за собой полную сумку еды с неизменной пятилитровой кастрюлей борща и огромной миской картофельных зраз. Встречалась с Ромчиком и обожала пересказывать историю их знакомства. Все началось еще со школьного выпускного. Она в белом платье вздыхала возле люпиновых клумб, а он лично для нее заказал песню «Ах, какая женщина» и пригласил на танец. С тех пор они вросли друг в друга, как сиамские близнецы, и собирались пожениться.

Третью девушку звали Настей, а за глаза ее называли «Фифой». Она носила высокие каблуки, дешевые бусы в виде зеленых яблок, единственная делала себе маникюр за пять гривен, слишком агрессивно пользовалась тональным кремом и никогда не выкладывала его из сумки, опасаясь длинных рук Алены. Много рисовала, выставлялась на студенческих вернисажах, курировала детский дом и была старостой группы. Модничала в джинсах-клеш и пользовалась настоящими духами Dzintars под названием «Кокетка» со слегка назойливым ароматом из-за агрессивных ландыша и жасмина. По вечерам обрабатывала намозоленные пальцы цинковой мазью, наносила на лицо крем «Мумиё» и вздыхала по своему баянисту. Вот уже два года она встречалась с Вовкой из музыкального училища.

Общежитие напоминало шумный вокзал и имело свою историю. Старожилы утверждали, что его построили на месте старого кладбища, и клялись, что после последнего захоронения еще не прошло обязательных пятьдесят лет. С тех пор каждый год умирало по одному студенту, начиная со строителя, скончавшегося от сердечного приступа в процессе забивания свай. Потом выпал парень, решивший прогуляться по балконным перилам, за ним — девочка от алкогольного отравления и преподавательница истории дизайна — она поднялась на второй этаж, неожиданно резко осела, покатилась с лестницы и свернула себе шею. Короче, по трупу в год.

В здании всегда было прохладно. В каждой комнате — по четыре студента, вынужденных вести совместный быт. Скромная обстановка в виде сетчатых кроватей, тумбочек со сломанными дверцами, шкафа со шторкой и обеденного стола. Из открытых окон доносился микс из «Божьей коровки», Сташевского и Билык. От сквозняков постоянно захлопывались двери и приходилось лазить в комнаты через балконы, захламленные пустыми бутылками. На кухнях безостановочно что-то готовилось, и в коридоры просачивалась гремучая смесь: запах жареного лука, стирального мыла и подгоревшего молока. Все и все друг о друге знали: кто болеет лунатизмом, трихомониазом, кто резал вены в прошлом году, а кто относится к сексуальному меньшинству.

По коридорам круглосуточно слонялись люди. Захаживали одолжить сахарку или обсудить декана, имеющего отвратительную привычку после 23:00 проверять комнаты, и, если кого-то не оказывалось на месте, укладывался на его кровать и ждал. Иногда до шести утра. Предлагались услуги по вынесению мусора всего лишь за пятьдесят копеек и платная помощь в работе над дипломными проектами. А что? Шишкин ведь тоже не сам рисовал своих медведей. Перемывались косточки преподавателям, лаборантам и ректору, грешившему тем, что мог влететь в аудиторию посреди пары и рявкнуть:

— Что расселись с мастихинами? Взяли щетки, ведра и красить бордюры. Немедленно!

Ректор, в прошлом известный живописец, член Союза художников Украины, в свое время выставлялся на Подоле в галерее современной украинской живописи, и все его работы отличались философским смыслом. Сковорода в длинной рубахе с неизменной котомкой и его три «мира». Петр Могила, держащий на блюде собственное село. Еще раз Сковорода, аккуратно подстриженный под горшок, только теперь в гробу. Ходили легенды, что он сам себе его купил, выкопал в яблоневом саду могилу, помылся, надел новую вышитую рубашку, принял правильную позу и умер.

Ректор любил аистов и мечтал, чтобы они поселились на территории университета: на крыше, на верхушках деревьев и на всех телеграфных столбах. Заставлял студентов мастерить основы — колеса и круги, а потом цеплять их на обзорных точках. Кроме этого отдал распоряжение сделать запасы соломы, сухих веток и листьев, чтобы облегчить птицам строительство гнезд. Казалось, «все включено», бери и живи, только аисты все равно его игнорировали и летели дальше, к привычным торфяным болотам, отдающим багульником и стоячей водой. Каким-то чудом один остался и целый день гордо простоял на одной ноге, с интересом рассматривая двор, а утром исчез, и ректор на полгода запретил дискотеки, считая всему виной громкие низкие звуки, доносившиеся из подвала.

В середине сентября зарядили дожди, и солнце превратилось в обугленную спичечную головку. Небо заматерело, натянуло драповое пальто и больше не снимало его до самого марта. Город выглядел потасканным, как фибровый чемодан. Разметки на дорогах, вывески, витрины, продуваемые остановки, детские коляски с высокой посадкой, выброшенный дерматиновый диван у мусорных баков и даже хризантемы сорта «Валентина Терешкова» — все напоминало о начале длинного осеннего марафона.

В один из таких дней Мира возвращалась с этюдов. Зверски болела голова, плечи, шея, и очень хотелось есть. Под подъездом дежурила машина скорой помощи, и она остановилась, невзирая на то, что полностью промокли туфли и джинсы до колен. Водитель в базарном свитере курил и тревожно посматривал на входную дверь. Рядом с ним суетилась вахтерша, ловко тыкая шпильки в прическу, напоминающую ватрушку. Она тараторила без остановки, демонстрируя, как «пациент» подолгу на нее смотрел и обвинял в том, что у нее скошенные губы. Тайком поднимался на крышу, чтобы застать рассвет, слушал барабаны и носил плащ на парочку размеров больше. Периодически простаивал в темном коридоре и бубнил, что ему нужно поймать оттенок этой тьмы, а потом приходил в себя и ничем не отличался от остальных студентов. Танцевал на дискотеках, прогуливал пары и просил впустить его после двенадцати. Она перекрестилась, с надеждой заглянула водителю в лицо и предположила:

— Я вот думаю, может, это у него из-за магнитных бурь?

Дядька затушил папиросу и равнодушно зевнул, продемонстрировав несколько черных зубов-пеньков. Затем посмотрел на часы и втянул голову в плечи. В этот момент два молодых доктора вывели парня. За ними бежали его перепуганные товарищи и несли в пакете кое-как сложенные вещи: белье, олимпийку, паспорт, зубную щетку и бутерброд. Мира вскрикнула, узнав лучшего студента факультета. Он досконально знал историю живописи и мог писать по памяти, как Гоген или Модильяни, который просил мадам раздеться, рассеянно ее рассматривал, отвлекаясь то на крики извозчика, то на уличную торговку лавандой, а потом протягивал одежду и начинал писать обнаженную фигуру, когда женщина уже стояла в «хромающей юбке», шляпке и ассиметричном пальто.

Ребята забили тревогу, заметив, что «гений» ничего не ест. А когда, взволнованные его изможденным видом, попытались выяснить, что происходит, тот быстро заморгал, будто просидел несколько дней в погребе, разорвал на себе майку и ответил:

— Просто я Ван Гог. Я могу питаться раз в три дня.

В скорую «больной» лезть отказывался. Кричал, что завтра у него выставка и будут все: и Гоген, и Тулуз, и даже тяжело больной Мане. Что ему удалось повторить Серова и его «Девочку с персиками», и скоро он напишет настоящее убийство, переплюнув самого Репина. Потом переключился на товарища и его новую рубашку из мокрого шелка, сканируя:

— Этот цвет! Этот цвет! Я давно ищу такой цвет. Смесь гноя и крови. Отдай ее мне. Я хочу это повторить. И почему у тебя два носа? Один маленький между глаз, а второй свисает с подбородка переваренной макарониной. А… Я понял! Ты просто пьян!

Мальчишка выглядел жалко. Безумные глаза и липкие нитки слюны, как у бешенной собаки. Майка в пятнах кадмия красного и виноградно-черного. Заостренный римский нос и руки, сжимающие мнимую кисть. Вахтерша снова перекрестилась, заплакала, а потом ухватила его за локоть:

— Сыночек, не волнуйся, я сообщу твоим родителям.

Он прикрыл глаза и устало кивнул. Пожевал запененными губами еще несколько фраз и вдруг отчетливо произнес:

— Какие же у вас ассиметричные губы, просто нет сил.

Больше в институт он не вернулся.

Мира тяжело привыкала к новой жизни. Нелюдимая и малообщительная, она испытывала постоянный дискомфорт. У нее не получалось жить коммуной, и девушка старалась возвращаться поздно, чтобы только переночевать. Засиживалась в аудиториях, рисуя пирамиды, чайники и добиваясь объемов с помощью бликов, градаций светотени и рефлекса. Пыталась повторить подвиг Дега, который из-за отслоения сетчатки был вынужден работать при газовом освещении.

Она просыпалась в пять и бежала на кухню делать зарядку с выпадами и приседаниями, а потом, когда рассветало, принималась за рисунок или акварель. Зубрила общую психологию, читала учебник по композиции, пытаясь самостоятельно разобраться в цветоведении, в оттенках белого и методах измерения малых цветовых различий. Безжалостно себя муштровала и старалась уделять живописи по шесть часов в день, морщась от мозолей на указательном и среднем пальцах. С интересом читала о творчестве Пикассо, хвастающего возможностью купить себе дом за три дерьмовые картинки, намалеванные за вечер одной левой, и красным выписывала в тетрадь его фразу о том, что он «мог бы рисовать, как Рафаэль, но всю жизнь посвятил тому, чтобы научиться рисовать, как ребенок». Пыталась разобраться в основах сюрреализма, копировала «Девочку на шаре», «Первое причастие», «Две сестры» и другие работы ровно до «Авиньонских девиц», так как полотна в стиле кубизма считала «понтами». Не понимала его знаменитую черно-белую «Генрику» и забавлялась, вспоминая анекдот о том, как Пикассо отправился в Англию на выставку и на лондонском вокзале у него украли часы. Полицейский инспектор, маленький толстяк с большим котелком на голове, напоминающим ночной горшок, попытался выяснить у потерпевшего, не было ли рядом с ним каких-нибудь подозрительных личностей, и тот вспомнил, что один человек помог ему выйти из вагона. Художника попросили нарисовать его портрет, и уже к вечеру лондонская полиция, руководствуясь рисунком, арестовала двух старичков, трех старушек, пять троллейбусов и шесть стиральных машин.

Библиотека закрывалась в девять, и Мира медленно брела в сторону общежития. Рассматривала провода, свисающие нотным станом, небо цвета черной гремучей змеи и скрипучую крутилку, на которой кто-то пытался устроить космический секс. Боялась сойти с ума, наблюдая стол с объедками, синюшный дым под самым потолком, Настю, потягивающую «кровавую Мэри» и рассуждающую о живописи жестких контуров, и разбросанные краски. Алена в ее нарядной блузе шла следом и оправдывалась:

— Я просто искала у тебя жженую кость, но так и не нашла. Пришлось обойтись натуральной умброй.

К Галке опять приехал Ромчик с круглым, как блин, лицом, курносым носом и румянцем, затекающим к лопаткам, и теперь полночи — коту под хвост. Он слишком шумно дышал, ворочался и уговаривал отдаться, а Галка шикала, и хлестала его по рукам:

— Тише ты! Подожди. Девочки еще не спят.

Он пыхтел, тяжело дышал, как болеющий крупом, и продолжал настаивать:

— Да спят уже давно. Я тихонечко. Чуть-чуть. На полшишечки.

Галка опять упиралась и бодала его ногами. Алена в таких случаях поворачивалась и громко объявляла:

— Мы давно спим. И чем быстрее вы это сделаете, тем быстрее мы уснем окончательно.

Раз в две недели Мира ездила домой, но и там ей было плохо. Она кипятилась, нервничала и постоянно ссорилась то с отцом, то с мамой. Ей казалось, что в их доме нет ни счастья, ни света, ни радости — одна бесконечная тоска, как в опере Джакомо Пуччини. К вечеру ее выворачивало наизнанку и хотелось побросать в сумку еще не высохшие вещи и убежать на автостанцию.

Раздражало все: мамина ограниченность, преданность кухне и отцовское брюзжание. Он собирал в потрепанную зеленую папку газетные вырезки о неудачниках, страдальцах и цитировал их истории при каждом удобном случае. Часто вспоминал какого-то отставного полковника, всю жизнь собирающего на «Волгу». Наконец-то удалось купить автомобиль модного на то время черного цвета, и солдатик пригнал его прямо под дом. Вечером, как положено, посидели, обмыли, отпраздновали, а на утро машины не оказалось. Ее виртуозно угнали, и хозяин так и не успел проехать даже ста метров. Отец откладывал заметку, поднимал палец и провозглашал:

— Ну, что тут скажешь? Судьба…

Мира спорила. Пыталась доказать, что подобные неудачи скорее исключения из правил, чем норма. Отец сердился и требовал наконец-то снять «розовые очки». Он не пропускал ни одного выпуска новостей и чаще всего ужинал перед телевизором. Хрустел бочковыми огурцами под кадры упавших самолетов, перевернувшихся в Китае поездов и затонувших паромов, а потом появлялся на кухне и рассказывал о какой-то бабушке, убившей своего внука:

— Она его посадила на санки, укутала одеялом, подмостила, чтобы не задувало, и везла по дороге, держа за веревочку. Неожиданно санки перевернулись, и малыш упал прямо под колеса грузовика. И что? Насмерть.

Мама охала, ныряла с головой в аптечку, а Мира, как всегда, лезла на рожон:

— Папа, ты лично знаешь эту женщину?

Он вскидывал голову, и по лицу расползалась брезгливая гримаса.

— Нет. А что, для сочувствия требуется личное знакомство? Мне очень жаль тебя, Мира, но ты постоянно забываешь, что мы прежде всего люди, а не звери какие-то. И что сострадание, сочувствие — это то, что отличает нас от животных.

Мира еще больше заводилась и бегала по комнате, как человек, которого неожиданно настигло расстройство желудка:

— Пап, ну как ты не понимаешь! Если мы будем постоянно скорбеть по всему человечеству, у нас не останется ни времени, ни сил для собственного счастья.

Мама, уже прилично накачанная успокоительным, вклинивалась и тихим загробным голосом добавляла:

— Отец о жизни с тобой говорит, о страстях, а ты пытаешься отгородиться от внешнего мира. Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Не помню, кто сказал, кажется, Ленин. Я когда-то была свидетелем страшной катастрофы. Недалеко от хлебного магазина перед самым Новым годом женщина торговала окорочками. Такая приличная, мордатенькая, одетая, как матрешка. В шерстяном набивном павловопосадском платке и войлочных бурках. Я еще собиралась спросить, где она их покупала. Ее «прилавок» находился у пятиэтажки, и хвост очереди грелся в подъезде. Торговля шла бойко, как-никак приближались праздники, и люди запасались провизией. С крыш капало, еще с ночи началась оттепель, а продавщица стояла на деревянном поддоне, заигрывала с покупателями и пританцовывала. И вдруг мужчина, куривший в стороне, страшным голосом закричал: «Берегись!» Женщина медленно посмотрела вверх, толпа отскочила назад, и в этот момент огромной глыбой льда, летящей с крыши, ей снесло голову, и та упала прямо в ящик с окорочками.

Мира побледнела, кивнула «спокойной ночи» и ушла в свою комнату.

И только Люська была отдушиной. Она все время опаздывала, а переступив порог, начинала хохотать. Просто так. Без особой на то причины. Во время смеха у нее всегда появлялись крупные, как ягоды черной смородины, ямочки, а глаза сужались, словно у монголки.

Девочки очень сдружились. Абсолютно разные, с противоположными интересами и взглядами на жизнь. Одна, как черта, боялась чистого холста, а вторая — мечтала стать художницей с мировым именем и цитировала Ван Гога, утверждающего, что пустой холст и сам боится страстного художника. Одна пекла пироги со сложной начинкой и варила ароматную аджику, вторая — виртуозно освоила резерваж. Одна фанатично хотела замуж, сама назначала свидания и встречалась с каждым, кто хоть издалека напоминал мужчину, задавая обязательный контрольный вопрос, словно выстрел в голову: «Ну что, какие у тебя планы на будущее? Ты думаешь на мне жениться или нет?» Вторая не считала их за людей и не испытывала к ним никакого интереса.

Мира обожала ее смешить и рассказывала анекдоты:

— Профессор читает студентам лекцию по психологии: «Сегодня у нас следующие темы: удивление, раздражение и гнев. Затем подходит к телефону и набирает первый попавшийся номер:

— Алло, Васю можно?

— Какого Васю? Здесь нет никакого Васи.

Это, объясняет профессор, удивление! Набирает опять тот же номер:

— Алло, ну можно Васю?

— Я русским языком сказал: нет никакого Васи!

Это, подчеркивает профессор, раздражение! Опять набирает тот же номер:

— Ну позовите Васю!

— Козел, я же сказал, нет тут Васи!

Это, ликует профессор, гнев! В этот момент поднимает руку студент и говорит:

— Профессор, вы не сказали про четвертое состояние — обалдение.

Смело подходит к аппарату, набирает тот же номер и спрашивает:

— Алло, это Вася, мне никто не звонил?»

Люська смеялась до икоты, и Мира выдавала следующий:

— Профессор, устав вытягивать студента на тройку, задает вопрос: «Ну, ладно, скажи, о чем читались лекции?» Студент молчит. «Хорошо, скажи хоть, кто читал лекции?» Студент молчит. «Наводящий вопрос: ты или я?»

У Люськи с учебой не складывалось. Она так и не уяснила построение пропорций и определение угла наклона. Не могла вывести шкалу от светлого до темного и прикинуть, какие места оставить незаписанными. Не улавливала законы перспективы, и у нее оказывалось много точек схода. Преподаватель, старенький иллюстратор, обрисовавший не одну детскую книжку, терпеливо повторял:

— Люся, из этого правила есть только одно исключение. Круг может стать в перспективе эллипсом. Квадрат может стать трапецией или подобием ромба. Точек схода может быть несколько и, если предметы повернуты под разными углами, то у каждого предмета должна быть своя точка схода. Понимаешь?

Люська поднимала на него свои огромные глаза и честно отвечала:

— Нет.

Однажды она рисовала коричневый глиняный кувшин. Учитель, прихрамывая, остановился за ее спиной, подтянул вечно спадающие брюки и дал совет:

— А добавь-ка немного красного. Оживи его.

Люська тут же возразила:

— Еще чего! Где вы видите здесь красный?

Наступил октябрь — месяц-трансформер. В любую минуту он мог превратиться в жаркое лето или рассыпаться плюшевым снегом. Погода впадала в крайности, закатывала истерики и за день менялась десятки раз.

Мира с Люськой шли по бульвару и увлеченно обсуждали преподавателя этики и психологии семейной жизни. Маленького, худого, с зеленоватым цветом лица и бородкой, как у Cурикова. О таких в деревнях говорили: «щека щеку ест». Мира была возмущена и попеременно захлебывалась то кашлем, то собственным криком:

— Ну, как так можно, не понимаю! Начать лекцию с аксиомы: «Никогда не женитесь!» Он же перечеркнул свой предмет. Хотя, да, прав, и я с ним полностью согласна. Все эти замужества — пустая трата времени. Только мне хотелось услышать не то что я и так знаю, а преимущества жизни вдвоем.

Люська рассеянно щелкала семечки, выуживая их из кармана, и равнодушно поглядывала на стаю молодых голубоглазых ворон, обсевших столетние осины. Птицы истерично кричали, будто избитые плетью, и щедро гадили на тротуар. Пахло поджаренной корой, дымом, душистым горошком, взмыленным солнцем, а еще скучным городом, церквями и Музеем хлеба. Толстые километровые облака утепляли небо стекловатой и царапали лоб полной пятнадцатидневной луны:

— Просто у него проблемы с женой. Ты не знала? Все об этом знают. Она его бьет, чем придется. За то, что мало зарабатывает, не помогает по дому, так как пишет кандидатскую, и не играет с ребенком в испорченный телефон. Однажды стукнула горячим утюгом по голове, и он долго ходил с ожогом на лбу. Вот почему он начал закаляться. Каждое утро появляется у колонки и выливает на себя ведро ледяной воды. Потом отдирает примерзшие тапки, возвращается, с порога получает подзатыльник за то, что страдает ерундой, и так каждый день.

Люська сделала ложный вдох и потрогала рукой место, где должно быть сердце. Мира испугалась:

— Тебе нехорошо?

— Да нет. Просто целый день душа не на месте. Еще с самого утра, как увидела его, Толика — мою первую любовь.

Они присели на скамейку, тесно прижались друг к другу плечами, и Люська разоткровенничалась:

— Мы познакомились случайно. Подружка попросила составить ей компанию и сходить в гости к Бобу на съемную квартиру. У него по вечерам собирались ребята, курили травку, играли в покер, пили пиво и смотрели порнушку.

Нам долго не открывали, и подруга начала стучать ногой. Заволновалась, что привели какую-то шлюшку и развлекаются. Затем дверь поддалась, скрипнула, и показалась взъерошенная голова Боба. Он скорчил рожицу, присвистнул и крикнул вглубь квартиры: «Пацаны, какие к нам хорошенькие курочки пришли!»

Боб косил под известного культуриста и постоянно качался. Что он только не делал, чтобы нарастить мышечную массу: ел детские сухие молочные смеси, пил пиво с грецкими орехами и медом, тушил яблоки со свиным салом, двенадцатью желтками, сахаром и шоколадом, а потом полученную смесь мазал на хлеб. Смешивал цветочную пыльцу со сгущенкой и жевал безостановочно, ловко работая челюстями хищной акулы, никогда до конца не прикрывая рот.

Парень втянул нас за руки в коридор и стал щупать так, что вешалка ходила ходуном. Мы пищали и вырывались. Короче говоря, было весело. Потом вышел побритый наголо Толик в спортивных штанах и майке-алкоголичке, включил свет, взглянул на меня и объявил голосом Высоцкого: «Боб, расслабься, эта девушка моя».

Два дня подряд мы таскались к парням на квартиру. Играли в «пьяницу» и подкидного, пили дешевое вино и смотрели по видику «Греческую смоковницу» и «Восставшие из ада». А на третий день Толик молча взял меня за руку и потащил в другую комнату. Зажал в углу и начал целовать, широко открывая рот. Одной рукой придерживал голову, а второй стаскивал трусы. Я пыталась сопротивляться, а он только усиливал напор. Дверь оставалась открытой, а по коридору шастали друзья. Кипятили чайник, выясняли, где находится электросчетчик и в третий раз слушали «Чай с баранками» Круга. В любой момент мог кто-то войти. Конечно же, я сдалась, побоявшись, что, если откажу — он меня бросит, и Толик вошел длинным резким движением. Зажмурился от удовольствия, захрипел куда-то в ухо или почти что залаял, а когда все закончилось, рассмеялся: «Тю, точно, девочка. Не врала».

Мы встречались целый год. Толик подшучивал над моей привычкой есть суп и называл хрюшкой, а я всегда крошила в тарелку хлеб, ждала, чтобы раскис и только тогда подносила ко рту ложку. Периодически переспрашивала: «Ты ведь меня не бросишь?», и он, не задумываясь, отвечал: «Зуб даю». Познакомила с родителями, и Толя оставался на ужин. Ездил с нами на огород и помогал выкапывать картошку. Грузил урожай на свою копейку, доставлял в город и безропотно заносил в погреб. А папа, подавая очередной мешок, подзадоривал: «А ты как думал? В большой семье нужно много трудиться».

Со временем купил мне мини-юбку, осеннее пальто и пообещал даже кожаную куртку-косуху. Все шло к свадьбе, и родители довольно потирали руки, прикидывая, где можно подешевле купить сахар. Единственное, меня смущал секс. Толик не мог возбудиться, если не было риска оказаться застигнутым на горячем и не предвиделось случайных свидетелей. Поделился, что, когда это произошло в первый раз, в комнату забежал младший брат, и он испытал феерический оргазм. С тех пор у него ничего не получалось «тет-а-тет» и приходилось везти меня в людное место, к примеру, в парк, укладывать на заднее сидение и оставлять приоткрытой дверцу. Я стеснялась, а он приспускал джинсы, поглаживал рукой свою плоть и выворачивал меня наизнанку:

— Пусть видят. Это ведь так красиво.

Однажды он снял на вокзале квартиру для командировочных. Запущенную, с застиранными серыми простынями, с видом на свалку. У меня были месячные, он вошел, не вынимая тампон, и так его забил внутрь, что самостоятельно достать уже не было никакой возможности. Пришлось бежать к доктору, и тот впервые страшно разозлился:

— А зачем ему тебя уважать, если ты сама себя не уважаешь?

Я ждала предложения со дня на день и даже сделала спиральную «химию». Тогда это было очень модно, и многие носили на своих головах влажные гелевые кудряшки, напоминая кошек породы Девон-рекс. Скопила на три миллиона купонов и приехала в самую лучшую парикмахерскую «Чаровница» на Крещатике. В холле меня встретила надменная женщина с огромным белоснежным начесом в виде торта-безе и коротковатом халате, сквозь который просвечивались высокие цветочные трусы. Провела к дядечке с суворовской бородкой, эпатажно курившему у окна в распахнутом, не очень чистом халате. Он напоминал мясника-практиканта, которому не доверяют объемную работу, а только сортировку хрящей и формировку суповых наборов. Я удобно устроилась и даже не уточнила цену. А зачем? Ведь у меня такая большая сумма. Дядька потрогал волосы и даже дважды понюхал. Полюбовался своим отражением в зеркале, разделил на пряди, смочил раствором и стал лихо накручивать на бигуди. В процессе безостановочно болтал. О новом фильме Люка Бессона и об увлекательной программе «Ключи от Форта Боярд». Зачем-то вспомнил Пьера Кардена и Жана Поля Готье, подчеркнув, что все талантливые мужчины немного другие, и не стоит этого скрывать или стесняться.

Вдруг в дверь поскреблись, заглянул худой парень на пружинистых ногах. Тоже с бородкой, напоминающей усы жука-дровосека. Парикмахер расплылся в улыбке и смутился. Парень, напротив, вел себя вызывающе и во время разговора поминутно подпрыгивал, будто страдал судорогами ног. Активно жестикулировал, а на мизинце я заметила кольцо. Мастер растягивал слова, жеманничал, поправлял ему воротничок тенниски, а под конец метнулся в подсобку и вынес оттуда гроздь королевского винограда и два персика размером с бычьи яйца. Вручил и кокетливо подмигнул:

— Тебе нужно хорошо питаться, так как к вечеру тебе понадобятся силы.

Парень по-бабьи рассмеялся и поспешил к выходу, а дядька провел его романтическим взглядом, а потом нарисовал в воздухе сердце и подул на свою ладонь. Так я первые увидела настоящих геев.

Спиральная «химия» удалась. Я кружилась перед зеркалом и любовалась своим отражением, а когда бородач назвал сумму, мои глаза чуть не вылезли из орбит.

— Шесть с половиной миллионов.

Я покраснела, расплакалась и достала три. Дядька хрюкнул. Обмяк тряпичной куклой. Безжизненно плюхнулся в кресло и сказал себе под нос: «Не устаю поражаться этим женщинам. У них мозги из мармелада. Ну, тогда оставь хоть что-то в залог».

Пришлось снять золотые сережки и сразу же с ними попрощаться. Родители никогда бы не добавили такую большую сумму.