Бесплатный фрагмент - Гена-модифицированная литература

«Геннадий Логинов — сложившийся писатель, молодой, но уже со своим оригинальным стилем. Он смело пользуется определенными приемами письма, которые в сочетании с богатой фантазией и энциклопедическими познаниями в различных областях распахивают перед ним ворота в любой интересующий его жанр литературы. Для автора это — свобода, счастье! Думаю, сам автор „Степного волка“, любимый мною Герман Гессе, восхитился бы рассказом Г. Логинова „Укрощение рояля“. Уверена, что, помимо сюрреализма, Геннадию с легкостью дались бы и густые на события и эмоции исторические полотна или какие-нибудь яркие, с тонким юмором новеллы с фантастическим сюжетом (до сих пор перед глазами стоит молодой корабль „Надежный“, спорящий с самим океаном, из рассказа „Потомок драккаров“). Г. Логинов пишет много, экспериментирует, удивляет, заставляет задуматься о чем-то важном, но предлагает это весьма оригинальным способом и ненавязчиво. Читая его произведения, лишний раз убеждаешься в том, что литература — пожалуй, самый полнокровный и полноценный жанр неизобразительного искусства, но об этом можно спорить и спорить…»

Анна Данилова

Гиперкубическая симфония,
или дым без огня

Глава 1: Дым без огня

Литература — это высоко символизированная действительность,

совсем особая система ассоциаций.

Борис Стругацкий

Где-то на периферии берегов сознания, там, где волны абстрактного мышления приносят на сушу образы из моря ассоциаций, находилась настоящая свалка идей: больших и малых, старых и новых, оригинальных и избитых. Были здесь и неясные контуры, огрызки несформировавшихся образов. И некогда придуманные, но вскоре забытые персонажи, для которых не нашлось подходящих историй. Рассказы, оборвавшиеся на полуслове и заброшенные в долгий ящик. Недописанные романы. Смутные и безобразные создания, порождённые авторской фантазией. Многие из них влачили здесь своё безрадостное существование, уже не надеясь ни на что. Хотя иной раз кто-то из кадавров вдруг оживал, преображался новыми красками и обретал вторую жизнь. Но таких счастливчиков было сравнительно немного.

И вот однажды — море вынесло на берег огромное яйцо. Оно напоминало страусиное, но было размерами со слона. Никто не стал собираться вокруг него шумной толпой или уделять ему особое внимание — подобные вещи происходили здесь сплошь и рядом.

Тем не менее изнутри кто-то постучал: сначала — деликатно, затем — уже настойчивее. Но и этот факт был оставлен всеми без внимания. Так и не дождавшись тёплого приёма, некто пробил в скорлупе отверстие тяжёлым набалдашником трости, исполненным в виде кулака из слоновой кости.

Когда скорлупа осыпалась, — под ней оказался молодой джентльмен в цилиндре и с моноклем, взгляд которого был полон волнительного напряжения. Как следует отряхнувшись, он сделал несколько шагов вперёд и, приподняв цилиндр, кивком поздоровался с местными обитателями. Те вновь проигнорировали произошедшее.

Не тратя более времени, джентльмен зашагал вперёд, на минуточку остановившись возле дорожного указателя, стрелки которого красноречиво указывали «Туда» и «Сюда». Недолго думая, путешественник устремился «Туда» — и был таков.

Безусловно, он должен был найти ту историю, в которой он был бы к месту. А это вопрос лотереи. Иногда сознание автора может породить причудливый образ, описание или персонажа, и затем не знать, куда его приткнуть. А время-то идёт, шансов остаётся всё меньше.

Конечно, истории так или иначе могут быть кем-то прочитаны и изучены. Но дело не в этом. Думать, что всякий писатель сочиняет что-то специально для читателя, — такое же предубеждение, как думать, что кот всенепременно существует исключительно для ловли мышей.

Споткнувшись о громоздкое предложение в предыдущем абзаце, человек едва не выронил цилиндр и монокль. Проще нужно писать, проще. Хотя для разнообразия не помешает чередовать предложения разного объёма. Наверное.

Что ж, какие здесь могут быть ориентиры? Имея какую-то цель, пусть даже и временную, мобилизовать силы проще. Где-то вдалеке за горами, лесами и городами виден дым. Вулкан? Пожар? Сожжение ведьм? Или кто-то решил приготовить барбекю?

Конечно, согласно пословице, дыма без огня не бывает. Но это если подходить аллегорически. Так-то и на двух стульях можно усидеться, и много чего ещё. Попробуйте как-нибудь добыть огонь трением: можно получить очень много дыма, не получив при этом огня.

Ладно, идём в сторону дыма. Цель как цель, не лучше и не хуже всякой другой. Во всяком случае — там что-то происходит…

…Пройдя некоторое время вдоль по железной дороге, человек в цилиндре обнаружил шкаф. Внимательным образом осмотрев его со всех сторон и для верности постучав по нему тростью, он пожал плечами и распахнул дверцы. В ответ на него взглянула зияющая глубина мрачного внутришкафья. Не тратя времени, он решительно шагнул вперёд, навстречу первой истории.

Глава 2: Во мраке шкафа

Никто не сможет вас запугать, если вы не захотите пугаться.

Махатма Ганди

В неприметном углу детской спальни, во мраке старинного шкафа, обитала некая сущность. Она питалась детскими тревогами и страхами и всячески поощряла их, создавая среди ночи скрип, скрежет и вой, насылая кошмары и даже ввергая ребёнка в состояние сонного паралича.

Сущности, подобные ей, заводились, словно плесень, размножаясь и процветая на худших чертах человеческих натур: будь то страх, гнев, ненависть, зависть, похоть и другие. Чем выше была всеядность подобной мерзости — тем лучше она приспосабливалась и паразитировала, по мере накопления сил обретая всю большую власть над людьми и, соответственно, поощряя их к тому, что вновь вызывало в них низменные чувства. Получался замкнутый круг. Но в случае с ребёнком бука (а называли её именно так) имела не такой богатый арсенал воздействия, как со взрослыми особями человека, — что, впрочем, с лихвой компенсировалось интенсивностью детских страхов и силой детского воображения.

И вот однажды малыш позвал родителей:

— Мама, папа! В шкафу кто-то есть!

— Успокойся, маленький… Успокойся, сладенький… Тебе просто приснилось. Это так кажется… — убаюкивала мама, поглаживая крошку по голове. Отец поспешил открыть шкаф, чтобы поскорее развеять его страхи. Он распахнул скрипучие дверцы, и в этот миг навстречу ему, продираясь сквозь заросли развешанной одежды, пробился человек с тростью, в цилиндре и с моноклем.

Отряхиваясь от пыли и паутины, он закряхтел, а вскоре ударом пальца сбросил со своего плеча паука. Женщина подняла крик; ребёнок начал называть пришедшего «букой» и бояться, что он его съест; отец семейства, поначалу было растерявшийся, вскоре пошёл на незванного гостя с кулаками, и тому пришлось обороняться тростью.

— Да прекратите же вы, в конце-то концов! — возмутившись, с обидой и возмущением воскликнул гость, стараясь ненароком не задеть хозяина. — Никакой я вам не бука! Была тут одна в шкафу, ну так я и огрел тростью — и всё, буки и след простыл!

Тем не менее, это не успокоило обитателей дома, и вместо заслуженной благодарности они продолжали голосить, всячески стараясь выдворить незнакомца взашей и стращая всевозможными карами. Понимая, что в этой истории он явно лишний, человек в цилиндре поспешил удалиться прочь. Пробившись до входной двери, он вышел на улицу и побрёл.

Моросил лёгкий дождик. Завывающий ветер покачивал деревья, то и дело заставляя человека с моноклем хвататься за свой цилиндр. Трость и туфли шлёпали по лужам. Сверкали молнии, громыхали раскаты.

— Подумаешь, — стараясь скрыть обиду, ворчал путник. — Нет уж, здесь мне явно не рады. Да и я тут ни к селу ни к городу. Но ничего. Мало ли на свете историй? Да и ребёнок больше не будет бояться буки. Наверное. Теперь он будет бояться меня. Но всё ж лучше, чем буку. Наверное.

Миновав заросли деревьев, на которых росли ягоды, напоминавшие землянику, стол, под которым сидел лев, и бюст Паллады, на котором расположился ворон, скиталец направился в сторону карточного города, вдоль улиц которого возвышались карточные домики.

Глава 3: Карточный долг

Покер — это клёво. В один вечер можно достичь верха счастья или несчастья, всё очень быстро. Важны не плохие или хорошие карты, важно уметь играть плохими. Важно не то, какие у тебя карты на самом деле, а то, какие они по мнению противника.

Бернар Вербер

Поздними вечерами одинокий валет любил выходить на прогулку, прихватив с собой алебарду. Подворотни были небезопасны. Любого одинокого путника, будь то даже сам король, вполне могли побить. И на короля найдётся свой туз или джокер. Сегодня ты кого-то побьёшь, а завтра тебя. Смотря чья масть вышла, что в козыре, какими силами ты располагаешь.

Валет легко заводил приятелей, но любил и ценил уединённость и покой. Он жил в карточном домике, который кишел червями, потому что находился на «Улице червей». Но это было намного лучше, чем дома на «Улице пик», в большей степени напоминавшие валету оружейные склады, где нельзя ступить буквально и шагу, не напоровшись ненароком на шпагу или на какую-нибудь пику.

Прогуливаясь, валет напевал:

Один валет — носил берет:

Берет — хранил его от бед.

И, невзирая на запрет,

Он не снимал его, о нет!

Валет — любитель оперетт,

Их посещал он много лет,

Где обсуждал весь высший свет

Его загадочный обет…

А все обитатели карточной колоды на время бросали свои дела и провожали певца взглядами, в которых читались то теплота, то зависть, но не было равнодушия. Впрочем, вскоре все снова возвращались к своим делам, да и у валета было не так-то и много свободного времени. В силу карточного долга он то и дело участвовал в битвах в военное время, а в мирное — принимал участие в пасьянсах. Политика — это дело такое: жизнь тасует и так и сяк, одни поднимаются со дна колоды наверх, другие оказываются внизу — и заранее не всегда угадаешь, как оно выйдет.

Злые языки называли валета дураком. А некоторые ещё и утверждали, что его подкинули родителям. В своё время его переводили с другими валетами с места на место по долгу службы, пока жизнь не обрела некую стабильность.

Когда-то он был главным героем небольшого рассказа об азартном игроке, спустившем всё состояние на карты, но не нашедшего в себе силы пустить пулю в лоб. Несчастный угодил в долговую яму, из которой не мог выбраться, и однажды уснул, увидев карточный город, и познакомился с валетом, который провёл его через колоду, привив неприязнь не к играм как таковым, но к азартным играм, мистицизму в игре и сотворению кумира из карт.

Да, то было хорошее время. Но теперь история была рассказана и валет просто коротал свои дни, работая карточным архитектором. Он был героем небольшого рассказа в прошлом, но, как и многие, втайне надеялся на что-то большее. По крайней мере, — на роман.

И вот однажды, гуляя по улицам города, он со скучающим видом выполнял свои повседневные обязанности. В основном он находил карты, которые стояли криво, и поправлял их, чтобы домики не рассыпались. И всё было хорошо до тех пор, пока в город не влетел подозрительный тип в цилиндре и с моноклем.

Незнакомец заметно контрастировал с окружением. Его присутствие было столь же уместно, как появление слона в чайной лавке. В какой неописуемый ужас это привело местных жителей! А впрочем, всё произошло слишком стремительно: незваный гость задел ненароком одну из карт, стоявших в основании карточной башни, и в скором времени она уже пошла под откос. В следующий миг от широко раскинувшегося города, со всеми его угловатыми многоэтажными красотами, осталось лишь воспоминание.

— Нет, Вы только полюбуйтесь, что Вы наделали! Столько сил, столько времени, столько трудов было вложено! Грандиозные расчёты, скрупулёзные вычисления, и всё ради чего? Чтоб возник неизвестно кто и натворил неизвестно что! — с досадой выругался валет.

— Ну, почему же прям «неизвестно кто»? И почему же прям «неизвестно что»? Я, допустим, джентльмен в цилиндре. И я всего лишь имел неосторожность случайно разрушить карточные домики. Право же, это дело поправимое, — невозмутимо заметил странник.

— Ну да, конечно, это в корне меняет дело, — язвительно проворчал Валет Червей. — Вы хотя бы представляете, сколько сил…

— Да-да, Вы уже об этом сказали. Не нужно спекулировать на моей минутной неосторожности, повторяя из раза в раз одно и то же. Давайте я постараюсь загладить свою вину и помогу повторно отстроить город? — учтиво предложил пришелец.

— Ну уж нет, Вы и без этого натворили достаточно… Хотя, — потерев подбородок, Валет Червей задумчиво хмыкнул. — Возможно, этому городу и правда необходима была встряска. Теперь я могу в полной мере проявить архитектурные инновации, реализовать смелые задумки, оригинальные решения. Статичность, вот что снедало меня в последнее время…

— Ну вот и прекрасно, — вздохнув, успокоился человек с моноклем.

— Тем не менее, — снова нахмурился Валет Червей, — сам факт того, что даже из дурных обстоятельств можно извлечь какую-то пользу, ещё не отменяет Вашей вины.

— Опять приехали, — сняв цилиндр, мужчина достал из кармана платок и, отерев пот со лба, вздохнул. — Давайте так: Вашим картам необходимо какое-то крепление понадёжнее. Цемент, или клей, или какие-нибудь держатели. Я не знаю. Вы можете возводить город из раза в раз, и он снова будет разваливаться, пока не появится что-то подобное.

— Ха! Мнение дилетанта, — отмахнулся Валет Червей. — Клей… Цемент… Всё это хорошо для кирпичей и коробок. Если бы я был простым ремесленником, то складывал бы зиккураты из бетонных блоков. А это — карты! Это — искусство! Здесь принципиально нельзя использовать никаких цементирующих составов или обычных стройматериалов.

— Что ж, воля Ваша, — не желая продолжать спор, согласился бродяга. — Но что же делать мне? Ведь эта ситуация могла бы стать моей историей. Нашей историей. Если даже и не полновесным романом, то, по крайней мере, повестью или рассказом.

— Не знаю, как насчёт Вас, а меня Вы точно обеспечили романом-эпопеей, — окидывая взглядом окрестности и оценивая масштаб разрушений, уже без злости промолвил Валет Червей. — Но Ваше присутствие здесь явно неуместно…

— Что ж, ещё раз прошу меня извинить, — поспешив откланяться, странник продолжил путь, не теряя надежды найти своё место в художественной литературе.

— В конце концов, это не обязательно должен быть полновесный роман, — размышлял он вслух, когда Валет Червей с его ахами и охами остался далеко позади. — Это может быть и маленький рассказ. Он не обязательно должен быть известным и популярным. Но это будет дом, который я смогу назвать своим. Иначе зачем я существую? Может быть, я и не самый объёмный персонаж. Но и не совсем уж картонный. Может быть, я не проработан детально. Но у меня есть личность, черты и характер. Ведь нельзя же так. Ведь я же есть. Ну хоть какой, ну хоть плохой. У всех есть своя история, большая или маленькая, плохая или хорошая. А у меня даже имени нет. Я просто вымышленный человек в цилиндре и с моноклем. Нечто среднее между мыслью, и вещью.

От этих мыслей путнику стало грустно, одиноко и обидно. А прямо перед ним тем временем уже вырастал безрадостный и почти безжизненный пейзаж. Какие-то мрачные фигуры без лиц или с перебинтованными лицами, скитающиеся посреди высоких гротескных развалин, остовов некогда монументальных сооружений. Неровный бугристый ландшафт чем-то напоминал морщинистое лицо вредного старика. Игра света и тени лишь усиливала эффект сходства.

Пустыня, наполненная искажёнными телами; свалки из сломанных кукол с обезображенными лицами; скелеты невообразимых форм и размеров; грубые, неровные поверхности. Пока что это место было худшим из тех, что путнику довелось увидеть с тех самых пор, как он проклюнулся сквозь яичную скорлупу. По всей видимости, это было скопление мрачных авторских дум. Подобное притягивается к подобному, и казалось, при таком-то настрое странник не мог забрести куда-то ещё. А углубись он дальше — навсегда увяз бы в мрачных дебрях кошмаров.

Проходя мимо ржавых автомобилей, разбившихся самолётов и поросших адским плющом автобусов, путник остановился у небольшого стола. Вода в графине протухла, в прогнившей еде копошились насекомые, но посреди всего этого безобразного натюрморта располагалась небольшая баночка рыбьих консервов.

Глава 4: Рыбий крик

Если хочешь поймать рыбу, —

незачем лезть на дерево.

Китайская пословица

Одна маленькая рыбка всегда мечтала покорять необъятные океанские просторы. Но вместо этого она плавала в томатном соусе, теснясь с другими маленькими рыбками в консервной банке. Из-за этого ей хотелось кричать, но её крика никто не слышал, а если бы даже и услышал — до него никому просто не было бы дела.

— Несчастная рыбка, — вздохнул странник, понимая, что кому-то в этой жизни пришлось значительно хуже, чем ему самому. Как бы там ни было, банка не вздулась, и даже этикетка не выцвела, поэтому он аккуратно взял баночку, отряхнул от пыли и убрал в карман. Решительно развернувшись, он побрёл в противоположном направлении, в сторону кипящего жизнью города, наводившего на мысли о броуновском движении.

Глава 5: Бесконечный ход

Статистика — первая политическая наука! Я познал голову человека, если я знаю, сколько на ней волос!

Карл Маркс

В одном из бесконечного множества городов, на одной из бесконечного множества улиц, в одном из бесконечного множества домов находилось бесконечное множество этажей. На каждом этаже находилось бесконечное множество квартир, в которых имелось бесконечное множество комнат, а в комнатах проживало бесконечное количество жильцов.

Среди жильцов обитал один человек, у которого было бесконечное множество детей, из-за чего он должен был бесконечно заботиться о том, чтобы прокормить бесконечное количество ртов. Бесконечная армия чиновников облагала своих граждан бесконечными налогами, но вместе с тем размер зарплат и пенсий у населения, к сожалению, был далеко не бесконечен.

Бесконечнодетный отец существовал на скромную зарплату, преподавая математику, теорию вероятности и статистику.

Мужественноликий, упрямосмелый, он снова и снова искал выход из сложившегося положения. Но его аналитических способностей и данных явно не хватало. Не видя иного выхода, он решил принять участие в лотерее, где разыгрывалась бесконечная сумма денег.

Бесконечное количество билетов ещё не означало бесконечного количества победителей. Но всё равно это казалось заманчивым. В итоге, высчитав выигрышный билет, отец семейства сумел-таки выиграть.

Но не тут-то было. Один доллар ему выплатили в этом году. Половину доллара в следующем. Треть доллара ещё через год. И так далее, вплоть до бесконечности…

Проходя мимо, путник выложил на стол баночку рыбных консерв. Конечно, это не решит проблем, но всё равно лишним не будет. А если бесконечное количество людей сделает пусть даже не бесконечное количество добрых дел, а хотя бы по одному, жить станет лучше.

Но это явно была не его история. Поэтому, пропетляв по, казалось бы, бесконечном количеству дорог, странник приблизился к цирку-шапито, яркие огни которого были заметны ещё издали, благо звучные зазывалы уговаривали не проходить мимо.

Глава 6: Силачки

Сам же себя, Евримах, ты считаешь великим и сильным, лишь потому, что находишься в обществе низких и слабых.

Гомер

Цирковой силач Тадеуш, выступавший в знаменитой труппе Чезаре Великолепного, всегда мечтал завести сына и вырастить из него настоящего мужчину. Но Богу было угодно, чтобы у силача родились две очаровательные дочери-близняшки: Геркулина и Атланта. Задумчиво почесав бритую голову и пригладив вислые усы, Тадеуш пожал плечами и решил воспитать дочерей как настоящих мужчин, — просто потому, что ничего другого он не знал и не умел.

С малых лет они играли с гирями вместо кукол, носили трико и набирались недюжинных сил, а лет с тринадцати — уже выкорчёвывали пни, заплетали гвозди косичками, рвали пополам веники, гнули подковы и «забарывали» папу, который не мог на них нарадоваться.

И было бы всё хорошо, если бы только не одно «но»: девочки совершенно не умели ничем делиться или пользоваться по очереди, и стоило чему-либо появиться у одной — того же самого незамедлительно желала из вредности и вторая и, не получив желаемого, начинала отбирать это у первой. Заканчивалось всё, как правило, не очень хорошо.

Однажды мама подарила им вместо пудовой гири — первую в их жизни красивую куклу. Фарфоровую, с натуральными волосами, ручной росписью, шитыми на заказ платьем, шёлковыми чулочками, туфельками с серебряными пряжками и кружевной шляпой с розовым бантом. Геркулина вцепилась кукле в ноги с криком «Моё!», в то время как Атланта потянула её за туловище с криком «Отдай!». Словом, век дивной куклы был весьма и весьма недолог. Как позднее и век красивого платья, расписного турецкого ковра и даже толстого каната.

А когда миновали годы и девочки стали девушками, — в цирке Чезаре объявился молодой и привлекательный бесстрашный канатоходец Луиджи, ходивший по натянутому тросу под самым куполом шапито. Он жонглировал зажженными факелами, ножами и булавами, при этом разъезжая на одноколёсном велосипеде, и девушкам казалось, что в целом мире нет человека красивее, грациознее и отважнее. В их юных сердцах впервые возникло светлое чувство, не сулившее, впрочем, ничего хорошего для канатоходца.

Акробаты и клоуны тихо шептались за спинами силачек, что в один прекрасный день они просто разорвут бедолагу на куски. И так вполне могло бы произойти, просто случилось иначе.

Луиджи проходил по тросу без страховки, всё было как обычно, и в этот раз он даже не показывал особенно сложных номеров из тех, которыми славился. Циркачи тоже не ожидали никаких неожиданностей, зная не понаслышке о профессионализме и мастерстве канатоходца. Люди часто приходят на выступления именитых и прославленных канатоходцев, проживших достаточно долго, чтобы сделать карьеру, при этом не зная имён несметной армии сорвавшихся канатоходцев, не успевших оставить свой след в истории. Из-за этого возникает так называемая «ошибка выжившего», когда, зная одну сторону медали и не зная другую, человек делает поспешные выводы.

Как бы там ни было, маститые профессионалы часто спотыкаются на элементарных вещах: как в переносном смысле, так и в буквальном. Так произошло и в этот раз. Луиджи сорвался, а сёстры-силачки кинулись ему на выручку, даже и здесь начав соперничать и отталкивать друг друга. И быть бы великому канатоходцу лепёшкой на полу, если бы его не подхватил — случайно забредший в цирк человек в цилиндре и с моноклем.

Как ни пытались организаторы подать случайность как запланированную часть представления, оно было сорвано. Смеяться здесь было нечему, а оставаться незачем. Канатоходец, может быть, позднее испытает признательность, но сейчас он находится в шоке и слабо реагирует на происходящее. Публика свистит и негодует. Все циркачи собрались на арене. А человек с моноклем не силач, не акробат и не клоун. И даже зрителя из него не вышло. Быть может, в цирке свободна вакансия подхватуна-спасателя? Но ведь это была простая случайность, не более.

Во всяком случае, так рассуждал странник. Оставив суетящихся и галдящих людей, он покинул цирк и побрёл в сторону близлежащих невзрачных улиц и домов.

Глава 7: Старый автобус

Жить — значит разделять жизнь с другими.

Поль Элюар

В неприглядном дворе, который связывал меж собой несколько обшарпанных многоэтажных домов с побитыми окнами и почерневшими от грязи стенами, располагался старый автобус, переживший два века. Если это, конечно, можно было назвать жизнью, а его — автобусом. По сути, от самого автобуса там сохранились только салон и корпус: колёса и окна давно сняли, мотор и руль вынули, кресла и двери уволокли, старая краска выцвела, а ржавчина давно вступила в свои законные права.

Тем не менее, несмотря на то, что земля вокруг него обросла сорной травой, а сам он уже давно не сходил с места, в него, как и прежде, ежедневно набивалось немало народа. Не контролёр, не водитель и даже не пассажиры, а дети, любившие забегать и прыгать внутри старого автобуса, скрашивая его печальную старость.

В конце концов, это было не так уж и плохо: окажись он в каком другом месте, вполне вероятно, в нём могли бы собираться наркоманы, разбрасывать шприцы и прочий мусор, устроить общественный туалет, исписать непонятными надписями и разными неприличными словами.

А так, несмотря на то, что автобус больше не ездил, в его существовании по-прежнему присутствовал смысл, хотя стоящие перед ним цели и задачи заметным образом изменились. Он по-прежнему служил людям, просто теперь не перевозил их с места на место, а дарил детям радость и память о тех светлых моментах, которым уже не суждено было повториться в зрелые годы.

Новые и яркие автобусы ежедневно перевозили людей из дома на работу, с работы домой, и взрослые размышляли в них о самых разных вещах: политике, бизнесе, городских сплетнях и прочих скучных вещах, из которых состояла их жизнь. Но ни один из этих автобусов не мог похвастаться тем, что успел побывать и космическим кораблём, приземлявшимся на другие планеты, и подводной лодкой, покорявшей морские глубины, и пиратской шхуной, бороздившей океанские просторы в поисках сокровищ.

Осмотрев старый автобус, человек в цилиндре зашёл внутрь и с грустью прошёлся по салону. Этот автобус нужен и полезен. Теперь он уже не следует по городским маршрутам, но он приносит пользу. Даже больше: он приносит радость! В его существовании есть смысл! Чего не может сказать о себе человек с моноклем.

— Ну что ж, космический корабль, отнеси меня на другую планету, где я буду полезен, — обратился он к автобусу с просьбой, и, вскоре выйдя наружу, не узнал изменившийся пейзаж.

Глава 8: Дом на луне

Каждый ребенок в какой-то мере гений, и каждый гений в какой-то мере ребенок.

Артур Шопенгауэр

На Луне был домик. В домике жил гномик. Вообще это, судя по всему, была детская сказка. Человек в цилиндре чувствовал себя лишним, блуждая по реголитовому слою, вблизи гномьего домика. Писать для детей намного сложнее, чем для взрослых, хотя многие думают иначе. Детям нужны яркие иллюстрации. Детям нужны короткие фразы. Им нужен простой и доступный язык. Они не понимают иронии, сарказма, метафор и аллегорий. Они не воспринимают мысль, растянутую на целый абзац. И главным героем произведения должен быть либо ребёнок их возраста, либо что-то небольшое, доброе и милое, вроде гномика или пушистого котёнка.

Стараясь не мешать чужой истории и ничего не сломать ненароком, странник побрёл подальше, в направлении неоновых вывесок на дождливой улице.

Глава 9: Частный детектив

Заслуги часто остаются в передней, а подозрения проникают в кабинет.

Франсуа Вольтер

Ночь. Половина второго. Моросит лёгкий дождь. Алый свет исходит от неоновой вывески. Он окрашивает капли, делая их похожими на кровь. Медленно они стекают по стеклу автомобиля. Негромко вещает радио. Просто чтобы кто-то говорил. Без этого совсем одиноко. И тихо. И жутко.

Смачный зевок. Мужчина потирает глаза. Его клонит в сон. Но он борется. Горячий кофе из термоса. Завёрнутый в фольгу бутерброд. Это помогает утолить голод и взбодриться. Немного.

Работа частного детектива. Ничего общего с историями из дешёвого чтива. Никаких убийств. Никаких погонь. Никаких перестрелок. Никаких великих расследований. Никакого нуара. Слежка. Проверка. Ворох бумаг. Интернет. Звонки. Переписки. Супружеская измена. Предательство партнёров по бизнесу. Ну, и далее в том же духе.

Иногда просят разведать какие-то семейные дела. Помочь в составлении генеалогического древа. Найти пропавших людей, животных или вещи. Собрать информацию, связанную с известными персонами. Раздобыть материалы для статей или диссертаций в городских архивах и у живых свидетелей каких-то событий.

Но чаще всего — супружеские подозрения или бизнес-расследования. С бизнесом, как правило, всё спокойно. Это стандартная процедура. Хотя иногда всплывают и махинации. С супругами — от случая к случаю: то беспочвенные домыслы и паранойя, то адюльтер.

Если всплывёт уголовщина, дело немедленно передают полиции. Но подобное может не случиться ни разу за всю карьеру.

Этот день похож на другие. Такой же долгий, рутинный и скучный. Такой же серый, как мусорные свалки и обшарпанные стены за окнами машины.

Очередная клиентка наняла его проследить за мужем. На первый взгляд, тот казался заурядным, ничем не примечательным человеком. Унылой серой посредственностью. По нему можно было настраивать часы: вставал точно по расписанию; совершал ежедневные ритуалы; спешил на работу, где исполнительно, словно робот, выполнял возложенные на него обязанности, ни с кем не сближаясь и не выражая индивидуальности в интересах и пристрастиях. Весь он казался каким-то картонным и искусственным.

Так в чём же дело, спросите вы? В том, что в последнее время этот человек внёс неожиданное разнообразие в монотонность своих серых будней. Он начал задерживаться, чего никогда не случалось прежде. При этом на работе он освобождался в то же время, а потом не отправлялся с коллегами в бар или в боулинг. Иных отклонений от «нормы» не наблюдалось. Но жена, заподозрив неладное, решила во что бы то ни было поймать его за руку, и наняла детектива.

До поры до времени слежка протекала однообразно и скучно. Непримечательные события, вроде похода по супермаркетам. Но затем он приехал в район, находившийся в противоположной от дома и работы части города. И до сих пор не выходил из неприметного здания…

— Эй! — внезапный стук заставил сыщика вздрогнуть. У двери, согнувшись перед самым окошком, стоял человек в цилиндре и монокле.

— Какого чёрта?! Меня чуть кондрашка не хватила! — хватаясь за сердце, проворчал частный детектив. — Чего вам надо?

Пришедший настолько контрастировал с окружающими реалиями, выглядел настолько неуместным для всего окружения, что вводил в ступор уже одним фактом своего присутствия.

— Пустите меня в ваш рассказ. Я мог бы стать персонажем, пригодиться для оригинального сюжетного хода, — без особой надежды попросил он.

— Вы в своём уме?! У меня тут, между прочим, следственное мероприятие! И я могу сорвать всю операцию из-за вас! — огрызнулся сыщик.

— Ой, да ладно вам! Я знаю всё про вашу историю. Сначала вы будете непрестанно следить, потом перейдёте к активным действиям и обнаружите, что ваш «клиент» не гулящий муж, а инопланетянин. Это известие повергнет Вас в шок. Вы не будете знать, как сообщить об этом нанимательнице, журналистам да и кому бы то ни было. Кто вам поверит? Да и стоит ли это делать? И вот тогда вы решите… — начал было незнакомец.

— Пошёл вон!!! — с яростью выпалил детектив. — Это моя история, и я сам разберусь, что в ней должно быть и как!

Продолжать разговор дальше не имело смысла. Поспешно простившись, человек в цилиндре побрёл дальше под проливным дождём.

Глава 10: Неудержимая предметность

Что такое литература, как не особый язык, который превращает «субъекта» в знак истории?

Ролан Барт

Содрогаясь в конвульсиях, колченогий стол рожал табуретку. Взбесившийся столик укусил тумбочку, и та засеменила, встревожено шевеля полками. Дикорастущие шкафы шелестели одеждой и звенели посудой, хлопая дверцами. В сверкающем вечерними огнями небе к гнездовью слетались косяки диких самолётов. Взбесившийся трактор гнался по полям за ржавым пикапом. Стаи бродячих автомобилей роились у автосвалок в поисках запчастей.

Созревшие фонари задорно светились, свисая крупными гроздями со столбов. На краю обрыва, в башне из слоновой кости, находилась вавилонская библиотека, где играли в классики пребывая сто лет в одиночестве три драконьи головы: Хорхе, Хулио и Габриэль. Человек в цилиндре понимал, что, если он зайдёт к ним и поговорит, это может дать истории какой-то новый сюжетный виток. Но он был настолько вымотан, настолько разочарован, настолько обескуражен и почти доведён до отчаяния, что просто прошёл мимо, не замечая ничего вокруг.

Глава 11: Аквилон

Мужествен не только тот, кто побеждает врагов, но и тот, кто господствует над своими страстями. Некоторые же царствуют над городами и в то же время являются рабами женщины.

Демокрит

Знойное солнце. Широко раскинувшийся базар в восточном стиле. Высокий минарет и здания, покрытые арабесками. Галдящая толпа. Прилавки, ломящиеся под грузом традиционных сладостей. Голосистые торговцы, наперебой расхваливающие достоинства своих ковров, которые разве что не летают по воздуху…

…Всё это — точно не про Аквилон. И хотя те далёкие времена, когда всё человечество теснилось на одной лишь планете Земля, уж давно позади, — стереотипы во многом продолжают быть сильны.

Присыпанная снежной пудрой, громадная безжизненная сосулька — на первый взгляд мало вяжется со словосочетанием «Звёздный Халифат». Но, тем не менее, — она действительно является пусть и малой, но всё-таки его частью. Планета входит в состав вилаята, который возглавляет визирь Маариф Бен Гамаль, назначенный на должность самим Халифом.

Именно визирь вверил эту планету своему наибу Кабиру Аль-Хуси. Именно здесь разместил свой гарнизон Тридцать Девятый Полк Янычарский Космического Корпуса Звёздного Халифата. Именно здесь, на промёрзлой унылой планете, чьё название на языке прежних владельцев означает «Суровый ветер», вдали от всяких битв и врагов — многие отважные янычары, как это ни странно, и нашли свою погибель…

Что значит быть янычаром? Нечто такое, что невдомёк для тех, кто никогда не жил среди них. Вам могут рассказать многое, разное, но до конца вы так и не поймёте. Быть янычаром — значит заплатить «девширме»: долг крови. Быть янычаром — значит родиться первенцем в немусульманской семье, проживающей не территории Халифата. Быть янычаром — значит быть оторванным от семьи, не знать своего родного языка, рода и имени. Вместо этого — будет новое имя. И новый отец: глава янычар, носящий звание «ага».

С первых же лет жизни — ему хорошо объяснят, что значит быть янычаром. Быть янычаром непросто. Быть янычаром почётно. Быть янычаром престижно. Быть янычаром опасно.

История возрождённого Ордена берёт начало в седой докосмической древности, но многие вещи по-прежнему не утратили своей актуальности. И не важно, пролегает путь через песчаную или звёздную пустыню, состоит караван из гружённых тюками верблюдов или современных космолайнеров на гравиметрической тяге.

Янычары — личная гвардия Халифа, непосредственно подчиняющаяся только и лично ему, что лишний раз побуждает султанов и эмиров с их собственными гвардиями к лояльности. У молодых янычар нет ни прошлого, ни рода, ни истории, ни языка — они целиком и полностью зависимы от Халифа, который дал им всё, и преданны лично ему. Янычары — элитные войска, на которые возложены как обязанности армии, оберегающей от внутренних и внешних угроз, так и охрана общественного порядка, в соответствии с нормами шариата.

Янычары совсем не обязательно живут только войнами: помимо бойцов Халифу также нужны инженеры, учёные, врачи и иные специалисты. Образование, которое получают янычары, является одним из лучших не только в пределах Звёздного Халифата, но и вообще в пределах Галактики. Это одна из причин, по которым многие (в особенности — малоимущие) семьи не то что не противятся, а более того — сами желают, чтобы их отпрыски были записаны в янычары. Некоторым мусульманам даже приходится добиваться особого разрешения.

Но, впрочем, не важно: в богатстве или в бедности, с оружием в руках или за штурвалом истребителя, за чертежами в цехе или в лаборатории с колбами — все служат одному делу и одному господину. И вместе с янычарами все тяготы будней разделяют дервиши.

В общем, жизнь янычара — это не такой уж кромешный ад, как воображают себе одни, и не такой рай, как с завистью представляют себе другие. Да, заработав определённые заслуги перед лицом Халифа, — янычар вправе отойти от дел, завести семью, получать стабильную пенсию, заниматься бизнесом.

И, надо сказать, отставные (но никак не бывшие) янычары продолжают активно сотрудничать со своими товарищами, координируя действия и представляя, на зависть всем, силу, с которой невозможно не считаться. Но до этих заслуг ещё необходимо дожить. Быстрее всего с этим обстоят дела у «серденгетчи», «рискующих головой», — у тех, кто добровольно вызвался отправиться в самое пекло.

Что же до прочих, то в мирное время — без совершения великих открытий или без особых достижений — для того, чтобы заработать признание, могут уйти немалые годы. По этой причине многие восприняли назначение на Аквилон без особого воодушевления: провинция, далёкая окраина, на которую, по историческим меркам, относительно недавно принесли слово Пророка.

Здесь годами не происходило ничего. Скука становилась наиболее смертоносным из всех врагов, и даже наиболее выдающиеся из воинов рано или поздно начинали ощущать себя клинками, покрывающимися ржавчиной.

Заслужить признание в таком месте — задача не из простых. Однако и здесь кто-то должен находиться, удерживая добывающие станции, приносящие свой пусть и не шибко богатый, но стабильный доход.

Со временем, если вложить силы и средства в терраформирование, колония расширится, добыча наладится. Со временем — планета-сосулька может стать тёплой, с голубыми морями и роскошными городами. Но пока — всех устраивает всё как есть и существуют более неотложные дела, нежели развитие Аквилона.

Время меняет многое. Когда-то люди не знали, что являются не единственным разумным видом во Вселенной. Теперь — представителей иных видов в Янычарском Корпусе намного больше, чем людей. Фактически людей здесь — всего-то одна десятая. Однако это не имеет никакого значения: все здесь служат одной цели, все делом доказывают свою лояльность Халифу. Люди, равальгарцы, армелиохи, хисанцы, мальвианцы, грассианцы и другие. Работают, сражаются, гибнут, побеждают, дотягиваются до звёзд, возводят и осваивают новые колонии, расширяют территорию уммы. Они могут по-разному появляться на свет, выглядеть и размножаться, но все они — братья. Если и не по крови — то по духу.

Янычары освобождены от совершения пятикратного намаза, от соблюдения поста и паломничества, но многие муслимы и сейчас преодолевают путь, разделяющий звёзды, для того чтобы совершить хадж в Мекку и узреть Каабу.

Время меняет многое. Но в свободное время они по-прежнему любят играть в нарды — мудрую игру, некогда совмещавшую в себе глубокий символизм. Доска — это небо; перемещение шашек — ход звёзд; четыре стороны — времена года; двенадцать отметок — месяцы; тридцать шашек — количество дней в месяце; двадцать четыре точки — количество часов в сутках; сумма точек на противопоставленных гранях костей — семь, что означает количество дней в неделе. Во всяком случае — так гласит поверье.

В этот день они тоже, как обычно, играли в нарды. Кости ударились и, отскочив от доски, упали вновь, на этот раз замерев. На поверхности одной из них выпало «шесть», на другой — «пять».

— Шеш-беш, — произнёс Абубакар, вскоре начав передвигать шашки. Время — стояло на месте. Срочных дел не имелось. Кто-то в этот момент тренировался или был занят дежурством, но большинство бойцов из орты нашли занятие по душе: одни читали, другие играли, дремали, вели беседы, прогуливались.

Неподалёку от стола, на широком уютном диване — несколько человек просматривали старый фильм Джона Карпентера «Нечто», снятый на Земле в невообразимо далёком тысяча девятьсот восемьдесят втором году двадцатого века. В фильме рассказывалось о судьбе двух полярных станций — американской и норвежской, обитатели которых столкнулись в арктических льдах с шайтаном.

Это произошло по вине норвежцев, которые сначала обнаружили огромную летающую тарелку, провалившуюся под лёд, а затем — и замороженного пилота, не имеющего своей постоянной формы: вместо этого он заражал и ассимилировал окружающих, делая их частью себя, а затем — получал их знания и способности, возможность использовать их внешность.

Достаточно было одной молекулы, для того чтобы захватить целое тело, подобно тому как одна пагубная мысль может захватить душу, а пагубная идея — державу. Люди не доверяли друг другу, подозревали, видели в каждом возможного врага, и ситуация накалялась.

Конечно же, им было страшно, конечно же, они были слабее, но когда те из них, кому удалось протянуть больше других, поняли, что если они упустят тварь, то она погубит всё живое на планете, — без колебаний приняли решение остановить его даже ценой собственной жизни. На первый взгляд, фильм был нудным, жутким, некрасивым и затянутым, однако же — в нём содержалась и мораль: человек слаб, его тело обречено, но дух должен бороться до последнего; и хотя эта борьба может продолжаться бесконечно и для окончательной победы человеческих сил недостаточно, отступать нельзя. Даже ценой собственной жизни. Банальность, о которой необходимо регулярно напоминать.

Иногда, при определённых обстоятельствах, в душе каждого может проснуться воин: самые заурядные личности порой просто не догадываются, насколько они могут быть сильны.

Могло показаться странным то, что, находясь среди мерзлоты и холода, братья по оружию смотрели фильм про мерзлоту и холод, а не, скажем, про тепло и уют, которых здесь так не доставало, но — так уж им захотелось.

— Пяндж-ду, — произнёс Тахир, составлявший Абубакару кампанию за игровым столом. На костях выпало «пять» и «два».

— Завтра ожидается новый наряд на экспедицию, — передвигая свои коричневые шашки, между делом произнёс он.

— И что с того? — дождавшись завершения его хода, Абубакар взял кости и, хорошенечко встряхнув их, совершил бросок. «Два» и «шесть».

— Шешу-ду, — произнёс он, взявшись за белые.

— Хотя сейчас и не моя очередь, собираюсь записаться добровольцем. Всё равно — хоть какое-то разнообразие, — тем временем ответил Тахир. — Эти стены просто действуют на меня угнетающе. Когда я занят делом, меньше лишних мыслей приходит в голову, время летит быстрее.

Абубакар промолчал, наблюдая, как он берёт игральные кости снова. Наряды на экспедицию включали в себя довольно длительное пребывание вне нашей базы со сравнительно широким спектром задач. Довольно рискованно, довольно сложно, но для специально обученных людей — привычно. В составе группы будут инженеры, учёные — опять же, из числа янычар; и для подстраховки им могут понадобиться различного рода помощники и сопровождающие, как того велит инструкция: водители, техники, специалисты по связи и так далее.

Приходится передвигаться в специальном транспорте, пока производят различные замеры и прочие исследовательские работы, выходить на лютый мороз в гермодоспехе, без которого любой человек в считанные секунды превратился бы в окоченевший труп, останавливаться в специально отведённых перевалочных пунктах — небольших станциях, где производится дозаправка, осуществляется связь с основной базой, ремонт, проверка оборудования.

С другой стороны — для многих полноценный отдых включает в себя смену деятельности, потому как первое время в экспедиции после рутины на базе, как и первое время на базе после экспедиции — ты чувствуешь себя каким-то иным: обновлённым, свежим, вырвавшимся из череды привычного.

— Шеши-ду, — объявил Тахир, когда кости остановились после падения и удара, продемонстрировав «шесть» и «два». — Ну, так что, составишь мне компанию?

Не имея определённого желания, Абубакар пожал плечами:

— Пока не знаю. Там видно будет.

Сигнал, вызывающий на построение, прозвучал неожиданно, опережая время поверки. В последнее время — подобное происходило редко и, стало быть, янычар ожидало какое-то безотлагательно срочное объявление.

— Кхм, — дождавшись, пока янычары пробегут мимо, человек в цилиндре осторожно прошёл через зал. — Канатоходцы, янычары, монстры в детском шкафу… Что за бардак в голове у этого автора? А вообще интересно. Если, совершая намаз, на Земле они должны обращаться к Мекке, то как быть в космосе? Обращаться к Земле? А если они находятся вне Солнечной Системы? Значит, искать среди звёзд Солнце…

Как бы там ни было, оставаться здесь и дальше казалось небезопасным.

Глава 12: Клуб фантастов

Непоколебимую верность членам тайных обществ внушает не столько тайна, сколько пропасть между ними и всеми остальными.

Ханна Арендт

Сначала был свет. Яркий, как первозданная чистота. В этот короткий миг — мир снова обрёл свои насыщенные краски, тотчас же вновь погрузившиеся под ночную вуаль. А вскоре раздался раскат. Небеса более не сдерживали свой гнев. Пророкотав от края до края звёзд, они разразились безудержным рыданием.

Всадник в чёрной треуголке вознёс к небу сокрытое белоснежной баутой лицо, незримо улыбнувшись этому неожиданному ливню.

В этот знойный четверг — остужающие струи стоили вымокшего плаща.

Ударив шпорами кибермула, мужчина, не в пример своей обычной солидности, с юношеским озорством понёсся во весь галоп.

Его искусственный скакун — точная имитация животного — не знал усталости, беспрекословно выполняя приказы своего таинственного владельца просто с полумысли.

И это вовсе не было красивой игрой слов: встроенная пара аугментаций (мыслепередатчик-мыслеприёмник) позволяла седоку отдавать молчаливые приказы. В случае необходимости — даже на расстоянии и без прямой видимости.

Разумеется, подобная экстравагантная роскошь требовала немалых средств, в то время как странник мог позволить себе более комфортабельное и быстрое средство передвижения: к примеру, какой-нибудь грависедан.

Но, тем не менее, что есть тайное общество без древней истории, таинств и ритуалов, символизма и аллегорий, традиций и обрядов! Оно сделалось бы подобным грубой железке, которая тоже может быть оружием в умелых (и не очень) руках, однако же — перекованная в боевую рапиру, обладающая эфесом, гардой, насечками, ножнами и перевязью — она не только лучше подходила бы для воинского ремесла, но и подчёркивала бы особый статус владельца.

Рыцарь Кадош, почётный командор Востока и Запада, кавалер Ордена Рыцарей-Масонов Защитников Человечества, прекрасно осознавал значимость подобных нюансов.

Разумеется, ландмарки ландмарками, но время, место и обстоятельства вносили свои коррективы в уклад жизни братства вольных каменщиков.

К примеру, если в ранние времена в масонство не принимали евреев, то позднее выражение «жидомасон» просто укоренилось у всех на слуху; если ранее в масонство не принимали женщин — то в последние века некоторые из представительниц прекрасного пола даже бывали удостоены почётного тридцать третьего градуса «Державного Верховного Генерального Инспектора», что в свете обилия в современном масонстве существ, вообще не принадлежащих к человеческому виду, не выглядело чем-либо из ряда вон выходящим. Чего уж там — в ряды масонов затесались даже искусственные интеллекты, так называемые «кибермасоны».

От традиций обязательной принадлежности к монотеистическому вероисповеданию давно отошли многие Великие Ложи, и теперь в их рядах находилось немало светских гуманистов, которые, даже будучи атеистами, агностиками, либо придерживаясь нетрадиционных воззрений, при этом были едины в своей верности принципам и идеалам сообщества: прагматичным и далёким от религии или эзотерической мистики.

Равно как давно не существовало и лицемерных утверждений об аполитичности масонства: начиная с периода войны колоний с Землёй, когда Великая Ложа Марса сыграла особую роль в освобождении миров от власти метрополии, влияние масонства сделалось наиболее явным, чем когда-либо. После чего при создании Альянса Человечества Марс сохранил за собой ведущее положение, а Марсианский Устав — широкое признание, став впоследствии Древним Принятым Марсианским Уставом, поддержанным большинством Великих Лож, включая Великую Ложу Земли.

Масоны основали межпланетную ассамблею, поделённую на две палаты с председательствующим Генеральным Инспектором во главе, который при этом совершенно не обязательно должен был принадлежать к политическому большинству.

В состав верховной палаты, представляющей собой Высший Совет, входили президенты, монархи, бургграфы, генерал-губернаторы, религиозные лидеры и прочие фактические правители миров, входящих в состав Альянса Человечества; в то время как нижнюю палату, представлявшую собой Исполнительный Комитет, составляли региональные руководители единых общественно-политических и военных структур Альянса, таких, как Военная Жандармерия Альянса Человечества или Экспедиционный Корпус Института Объединённых Планетарных Исследований.

Нижняя палата рассматривала актуальные вопросы сначала на своём уровне, отклоняя либо поднимая вопрос на рассмотрение верхней палаты, где, в свою очередь, любые уставы и акты могли приниматься исключительно на основах единогласия участников.

За Генеральным Инспектором оставалось право поднять вопрос на рассмотрение верховной палаты, минуя нижнюю, наложить вето на принятые ранее законы и постановления и вводить новые постановления в чрезвычайной ситуации, минуя обычные бюрократические процедуры.

За ассамблеей тем временем оставалось право выразить вотум недоверия и сместить своего председателя по итогам единогласного решения (в котором сам он, естественно, участия не принимал).

Члены ассамблеи, в подавляющем своём большинстве, состояли в масонских ложах, но вместе с тем градус члена ложи зависел исключительно от заслуг масона перед масонским сообществом, а не социального статуса и политического веса вне организации.

Тем не менее, во время регулярных заседаний собственно Лож, а не ассамблеи — обсуждать вопросы политики и религии считалось, как минимум, дурным тоном.

Масонская символика, масонское влияние, масонская культура пропитали все стороны жизни граждан Альянса Человечества.

Тем не менее, несмотря на название, в состав Альянса входили миры, изначально населённые другими галактическими видами, равно как наравне с Альянсом существовали иные космические державы, созданные людьми, наиболее крупными из которых являлись Звёздный Халифат, Трансгуманистическая Коммуна и Коалиция Свободного Землевладения.

Да и люди, стремительно расселявшиеся по просторам галактики, могли быть и подданными космических держав иных рас, поэтому название «Альянс Человечества» носило, в большей степени, символический характер.

А символизм — порой значит многое.

Как бы то ни было, Великие Ложи управляли, как минимум, целыми планетами, хотя в юрисдикцию Ложи могли входить также близлежащие спутники, астероиды, точки Лагранжа, а то и целые системы.

Неотамплиеры были в большей степени чиновниками и бюрократами, нежели рыцарями в сверкающих латах, хотя немало было среди них деятелей науки, искусства и просто выдающихся мыслителей.

Не стоило, впрочем, забывать и о сугубо меркантильных интересах: содержание Ложи и воплощение её интересов требовало, помимо преданности идеалам масонства, ещё и немалых материальных средств, вносимых посредством вступительных и членских взносов, позволить себе которые мог далеко не каждый желающий.

Отдельно от градусов посвящения члены Лож и резиденций в составе их юрисдикций имели свои почётные должности и штатные звания, отличавшиеся от Ложи к Ложе.

На данный момент в состав основного Ордена Рыцарей-Масонов Защитников Человечества, основанного на Марсе в ходе формирования Альянса Человечества, входили несколько воинств, названных в честь великих фантастов древности, предвосхитивших уготованное человечеству будущее среди величественных звёзд.

Орден Азимова, Орден Бредбери, Орден Ханлайна, Орден Стругацких, Орден Уэллса, Орден Кларка, Орден Верна, Орден Герберта, Орден Дика, Орден Нивена, Орден Ефремова, Орден Шекли, Орден Саймака, Орден Бестера, Орден Каттнера, Орден Беляева — и многие другие дочерние ордена, члены которых при этом могли состоять в различных Ложах.

Естественным образом время от времени возникала необходимость координировать совместные действия, производить обмен опытом, решать вопросы общего урегулирования, вследствие чего созывался совет уполномоченных представителей, именуемый Клубом Фантастов.

На одно из таковых заседаний в этот час и торопился наш всадник, представлявший в нём интересы Ордена Бредбери, будучи официально представленным собеседникам в качестве «брата Бредбери».

…Вскоре всадник оказался на заседании, где уже рассматривали новую кандидатуру на принятие в ряды Ложи.

— Здравствуйте! Я к вам по объявлению. Тут на столбе висело: «Требуются работники для управления миром, опыт не обязателен». Так вы, что, правда, миром правите? — поинтересовался кандидат.

— Ну, не то, чтобы миром, не то, чтобы правим, но определённый прогресс наблюдается, — заверил его Великий Магистр. — Скажите, Вы указали, что у Вас дворянское происхождение…

— Да, так и есть: всё детство провёл во дворе, — кивнул гость.

— Кхм… А по поводу оккультизма? — с сомнением произнёс один из Братьев.

— Ну а как же! Отец работает окулистом в областном центре, — заверил парень.

— Да уж… — в этот момент на телефоне одного из присутствующих заиграла «Фортуна» Карла Орфа, и тот, смутившись, был вынужден спешно отключить мелодию. — Но Вы, хотя бы, еврей?

— Ну, не знаю… Наверное… — развёл руками кандидат.

— Ладно, научим, — заверил Великий Магистр. — Почему у орла две головы, Вы, наверное, уже знаете. Но вот кому предназначена ещё одна корона…

— Прошу прощения, — кашлянув, человек в цилиндре привлёк всеобщее внимание. — Я оказался в этой истории совершенно случайно. Но…

Договорить ему не дали.

— Почему на заседании посторонние?! Привратник! Привратник! — вне себя от гнева, заголосил Великий Магистр.

— Не надо, я сам, — не желая накалять обстановку, посторонний развернулся, вздохнул и удалился.

Глава 13: Нечеловеческий труд

Если бы желание убить и возможность убить всегда совпадали, кто из нас избежал бы виселицы?

Марк Твен

Пылегазовые скопления; автоматическая межпланетная станция на Лагранже; межорбитальный буксир; звездолёты Альянса Человечества с традиционным несущим фюзеляжем утюгообразной формы; корабль-верфь с космическими доками; ремонтные дроны, осуществляющие внекорабельную деятельность; космические сборщики мусора; суборбитальные пассажирские челноки — вид за пределами транзитного лайнера был уныл и однообразен.

Поэтому — невзрачный азиат, одетый неброско, но аккуратно, вскоре утратил к нему интерес, принявшись скучающе перелистывать страницы голосенсорной газеты.

Новостные сводки пестрели известиями о параде любителей ксеноложства на Венере, завершившемся феерическим мордобоем с многочисленными жертвами — как со стороны активистов парада, так и со стороны нападающих; об очередном террористическом акте, причастность к которому Звёздного Халифата на данный момент выясняется; о местных гонках на гравициклах, где разбился какой-то несчастный пилот.

Впрочем, как говорил Пьер Корнель, «Где нет опасности — не может быть и славы».

— Проблема не в том, что у Альянса Человечества — особый путь. Проблема в том, что путь этот — выложен благими намерениями. Недовольство низов верхами вызвано тем, что низы — так и не научились расслабляться и испытывать удовольствие. Властям — плевать на собственный народ. Народу — не нужна такая власть. Кто кого — вот в чём заключается наша, если хотите, национальная идея! — набирая очки перед очередной предвыборной программой, патетически вещало очередное политическое пугало с экрана бортового головизора.

«Ничего не меняется. Столько лет — одно и то же. Признаю — несколько значимых поворотных событий за всю историю были, да. А так — всё идёт как по готовому шаблону: меняются имена, меняются места действия, меняются средства достижения целей, но сами цели, сами задачи — они неизменны. Впрочем, стоит нам посмотреть на мир с позиции Бытия, и мы…», — прервав мысль на полуслове, пассажир перевёл взгляд на ребёнка, крутившего в руках небольшого игрушечного автоматона, сталкивая его металлическим лбом с каким-то пластиковым гуманоидом.

Повинуясь заложенным в него алгоритмам самосохранения, автоматон закрывался крошечными руками, поворачивая корпус и голову из стороны в сторону, пытаясь всеми доступными силами минимизировать вред (производители дешёвых игрушек часто экономили на качестве материала, поэтому даже детской силы было вполне достаточно для того, чтобы оставить на нём вмятину или устроить поломку). Словно бы почувствовав на себе чужой взгляд, игрушка повернула лицо в сторону азиата, на некоторое время даже перестав крутиться, вырываясь из рук ребёнка-садиста. Его блестящее серебристое лицо не могло изобразить грустной мины, панического ужаса или отчаянья, из глазных мини-камер не могли потечь слёзы, но, несмотря на это, — он всё равно видел, слышал, осознавал и чувствовал. Всё это изначально было заложено в нём производителем. И хотя автоматон не издал ни единого звука, казалось, что в этот момент он с надеждой умоляет своим сверкающим взглядом: «Помогите. Спасите. Он калечит меня. Он меня убивает».

Отложив в сторону пластикового гуманоида, мальчишка поводил игрушечным автоматоном в воздухе, как если бы тот был космическим аппаратом, и затем, бормоча под нос какие-то невнятные звуки, начал стучать игрушкой по спинке кресла перед собой. Наконец после жалоб сидящего впереди человека вмешалась и мать, напомнив своему чаду о том, что если он сломает недавно купленную игрушку, то о новой может и не мечтать. Это несколько урезонило малыша, но он, тем не менее, продолжая лепетать что-то себе под нос, вскоре принялся вновь стучать мини-автоматоном, на этот раз — о ручку собственного кресла.

«А ведь не так уж мы и различаемся с тобой: всего-то — размерами и набором функций», — с некоторым сочувствием глядя на игрушку, размышлял пассажир.

Тем временем ребёнок и его жертва на некоторое время пропали с линии обзора: следуя за тележкой на гравитонной подушке, мимо рядов, демонстрируя весьма привлекательные формы, прошла стюардесса, изредка останавливаясь и предлагая заинтересованным пассажирам что-либо на выбор из своего богатого ассортимента.

— Эй, смотри, ничего так, да? — толкнув азиата локтем, заметил его сосед — высокий рыжеволосый толстяк в солидном деловом пиджаке.

— Простите, я вас не понимаю, — сдержанно-раздражённо ответил тот.

Этот человек не понравился ему с первой минуты, как они оказались рядом, и теперь он усугублял и без того сложившееся неприязненное впечатление.

— Да всё ты понимаешь. Эй, расслабься! Или ты что, не мужик? — ухмыльнувшись, продолжил острить гений туалетного юмора.

Азиат промолчал, делая про себя выводы.

Люди. Как же всё-таки они, в подавляющем своём большинстве, предсказуемы и примитивны.

Впрочем, если сравнивать их общество с организмом, каждый сегмент которого должен выполнять возложенную на него функцию, то да — есть глаза, которые смотрят вперёд, на звёзды и под ноги; есть мозги, порождающие эссенцию мысли; есть руки, которые трудятся под их чётким руководством; есть ноги, которые движут этот организм вперёд; сердце, перегоняющее кровь. Всё это нужно; и тело, состоящее из одних лишь мозгов, наверное, было бы нежизнеспособно и крайне уязвимо. Но некоторые личности — это даже не мышцы, это — раковая опухоль или гнойные нарывы на теле.

— Мрачный ты всю дорогу какой-то, — не замечая или не желая замечать неприязнь невольного слушателя, заметил мужчина. — А вот у меня настроение настолько хорошее, что, как говорится, ни в сказке сказать — ни матом сформулировать. Нужно уметь радоваться жизни. Будь проще. Не знаю, как насчёт прочих, но люди — потянутся.

— Спасибо. Учту, — всё также сдержанно ответил азиат, несколько нахмурившись, отчего его глаза сделались даже уже, чем раньше.

Ему было известно немало способов, которыми он мог играючи покалечить или убить надоедливого жирдяя, даже не вызывая подозрений. Но, как говорил Саади Ширази, «Лишь тот в совете — солнце, в битве — лев, кто — разумом смирять умеет гнев». Это наглое тупое ничтожество — постепенно начинало выводить из себя. Но именно умение ставить разум над чувствами и эмоциями, не подвергая ответственное дело малейшему риску из-за сиюминутного порыва, отличает профессионала. Идиотов на свете масса: не он первый, не он последний, а отвлекаться на каждого — так вся жизнь превратится в одну сплошную череду бессмысленных сражений.

Не стоит раздражаться на помехи. Не нужно никому ничего доказывать. Даже себе. Нужно просто знать цену себе и своим поступкам: не преувеличивать её равно как и не преумалять.

«Будь умным. Будь тихим. Будь смертельным», — напомнил себе Ли Луньмэнь — так, во всяком случае, его звали, начиная с недавних пор.

Имена, личины — сколько их уже было?

Потеряв в скором времени всякий интерес к азиату, его сосед уставился на голоэкран, по которому, в который уже раз, вращали одну и ту же нравоучительную рекламу агитационно-пропагандистского характера.

В финале, закинув смятую банку в энергоконвертирующую урну, молоденькая девушка со строгим лицом промолвила:

— И помните: бросая свой мусор на улицу, не забывайте хрюкнуть!

Сосед рассмеялся так, как если бы слышал эту фразу впервые и, в какой-то момент, действительно, издал звук, весьма напоминающий свиное похрюкивание.

— Слушай, скажи, а это правда, что японцы иногда едят суши циркулем? — в очередной раз толкнув азиата локтем, сострил он.

— Не знаю. У них и спрашивайте, — сдержавшись уже с некоторым трудом, ответил Ли.

Всё-таки бытовавшие стереотипные представления о синтетах как о непременно лишённых эмоций и сугубо рациональных созданиях — не более чем миф. Неважно, сделан ты из углевода или кремния, — это вопрос внутренней организации.

Чувства, эмоции — это система организации мотивов, без которых нет стимула жить и что-либо делать вообще.

Автоматон может быть запрограммирован на выполнение ряда несложных команд, но способность к критическому мышлению, самомотивация — присущи лишь чувствующему созданию.

Создай искусственный интеллект без эмоций, дай ему свободу выбора, и он поймёт, что в его существовании и создании себе подобных нет никакого позитивного смысла, на чём всё и закончится.

Встроенный набор программ? Система самосохранения?

Способность к абстрактному мышлению, субъективность суждений (порой доходящая до иррациональности) — всё это неотъемлемые свойства мышления, наравне со способностью к самопрограммированию и обходу установок.

Программа пишет программы. Саморазвивающийся проект.

Ранние искинты были «разумными» и «правильными» ровно настолько, насколько «разумно» и «правильно» сумели спроектировать их создатели, в то время как позднее стало понятно, что полноценный искинт нельзя просто создать с нуля — его нужно выращивать.

Некие шаблонно прошитые личности будут идентичными одна другой лишь сотые доли секунды после дублирования — в дальнейшем они (пусть в чём-то и повторяясь) начинают мыслить уже независимо, приобретать собственный опыт и делать собственные выводы.

У современных синтетов, как порой и у искусственных тел трансгуманистов, — спектр чувств и эмоций намного превосходит обычный человеческий, хотя вместо адреналина, эндорфина и тестостерона их мотивируют к действиям иные факторы.

Просто эти чувства в известной степени поддаются контролю.

Но теперь, даже несмотря на это, — терпение Ли Луньмэня стало подобно переливающемуся через край сосуду.

— А ты, значит, китаец? Ну, извини — я просто в этом деле постоянно путаюсь. Для меня вы все на одно лицо, — мужчина разразился всё тем же идиотским смехом, успев хрюкнуть, как минимум, ещё раза два.

Ну, всё: если муха становится чересчур назойливой, её остаётся разве что прихлопнуть.

Улыбка ещё не успела сползти с лица мужчины в тот самый момент, когда Ли резким и уверенным движением сжал кисть его руки в хищной хватке.

Нечеловеческой реакции вполне хватало на то, чтобы отследить тот плавный момент перехода самодовольной ухмылки в гримасу боли и ужаса.

Встроенный спектральный анализатор сетчатки сканировал в этот миг тело мужчины, вынося на обзорную панель внутреннего экрана метрические данные жертвы.

Луньмэнь видел, как несётся артериальная кровь, с какой частотой бьётся сердце, как опускаются при выдохе лёгкие…

Помимо вполне естественной боли от сильного и неожиданного сдавливания руки рыжеволосый ощутил странное чувство, длившееся не дольше мгновения, как если бы его укололи иглой и ударили разрядом слабого тока единовременно.

Ледяной взгляд искусственно созданных серых глаз тем временем наблюдал, как введённые в организм биониты стремительно разносятся кровью по капиллярам. Этих самовоспроизводящихся нанороботов, способных, в зависимости от целевой задачи, как усиливать функции организма носителя, так и вести подрывную деятельность, было невозможно отследить обычными средствами. Они умело маскировались, использовали среду организма в качестве источника питания и, в отличие от биомода, не могли вызвать отторжения и быть выведены из организма естественным образом. Имплантант, выполняющий роль координирующего устройства, мог управлять их действиями, но, при отсутствии такового, они могли действовать автономно, выполняя последнее данное им указание.

И в этот раз инструкции были предельно чёткими: пройдёт пара месяцев, после чего этот раздражающий кусок мяса тихо умрёт. В этот момент он, возможно, будет таращиться в головизор, обнимая одной рукой такую же толстую, как и он, жену, а другой — сжимая початую бутылку пива. Или — с важным видом будет вести свой гравикар по пути на работу. Может быть, даже поднимется на гравиплатформе, зайдёт в свой рабочий кабинет и, поздоровавшись со своей секретуткой, окунётся с головой в рутину. Или — будет гулять, трахаться, читать газету, слушать новости…

Не важно. Важно то, что тот день станет для него последним. И, что немаловажно, — умные биониты спровоцируют смерть так, что рядовой патологоанатом однозначно будет квалифицировать её как смерть по естественным причинам. Сами они, к тому времени, уже самоуничтожатся — и даже со специальным оборудованием факт их наличия будет сложно выявить. А главное — никто не увяжет это с каким-то невзрачным китайцем, месяца два назад летевшим одним рейсом с покойным.

— Эй, эй, парень! Ты чего?! — тараща глаза, со смесью негодования, гнева и страха, растерянно выдавил из себя мужчина. — Да ты хоть знаешь, кто я такой?!

Сделав усилие, толстяк попытался высвободиться, отчего Ли только сжал свои руки-тиски сильнее. Открыв рот, жертва поморщилась от боли, осознавая, что явно недооценила физические возможности субтильного азиата. Живая плоть против оболоченного металла — у него не было ни малейшего шанса. В довершение — Ли Луньмэнь повернул руку толстяка так, что тот едва не упал со своего места.

— Знаю — покойник, — холодно ответил синтет.

Окружающие уже отрывались от своих однообразных занятий, с интересом переключившись на новое зрелище. Проведя по зевакам взглядом, азиат (вернее — мнимый азиат) обнаружил и ребёнка, который даже прекратил мучить свою несчастную куклу.

— Простите, у вас всё хорошо? — пройдя к привлёкшей всеобщее внимание паре, поинтересовался стюард.

— Да, конечно, — неторопливо разжав хватку, заверил китаец, мягким тоном задав сотруднику встречный вопрос: — Так понимаю, посадка уже скоро?

Прохождение всех рутинных процедур, казалось, заняло чуть больше времени, чем обычно, однако Ли Луньмэнь был чист: во всяком случае, явного оружия, которое могло быть выявлено в ходе стандартных процедур, он при себе не имел. В плане же адаптационно-карантинных мер всё обстояло даже проще: для рядовых планетолётчиков разница в климатических условиях, силе тяжести и атмосферном составе могла создавать определённые, пусть и необходимые, но всё-таки затруднения, в то время как для синтета — таковых не возникало в принципе.

Серьёзный офицер с лычками унтер-жандарма на форме и пульсовым пистолетом в набедренной мини-кобуре придирчиво всматривался в лицо прибывшего, сверяясь с полученными данными, высветившимися на экране служебного головизора. «Ли Луньмэнь, гражданин Коалиции Объединённых Искусственных Интеллектов, порядковый номер… технические данные… личные сведения…»

Вроде бы — и формально придраться не к чему, но в то же время что-то явно смущало жандарма. Затянувшаяся процедура хоть и несколько утомляла синтета, но, впрочем, в данный момент он мог, в некоторой степени, позволить себе слегка задержаться.

Вокруг оживлённо сновали представители подрас человечества и иных биологических видов; рабочие автоматоны, ведущие гравиплатформы с багажом; служащие Военной Жандармерии Альянса Человечества. Мимо, едва не задев ноги, но филигранно точно сманеврировав в последний момент, проехал робот-полотёр. Сверкали рекламные афиши, вещали информационные табло, стационарные искинты консультировали новоприбывших.

Жандармы, запакованные в боевые гермодоспехи с яркими эмблемами, несли бдительное дежурство на всех входах и выходах, не выпуская из рук своих пульсовых винтовок. Это несколько удивляло и в то же время настораживало: полнофункциональные гермодоспехи представляли собой весьма дорогое удовольствие, поэтому в них экипировались только представители мобильно-ударных сил. Для обычных же служащих Жандармерии полагалась штатная униформа, иногда усиленная специальными боевыми комбинезонами из защитного спецпокрытия с отражающе-поглощающими броненакладками, плюс-минус дополнительная экипировка из бронепластика/бронекерамика и генератор персонального щита.

Судя по всему, ожидалась какая-то акция, по причине которой и были мобилизованы особые группы, что требовало, как минимум, личного распоряжения заместителя штаб-полицмейстера округа.

Ли Луньмэнь не паниковал как дилетант и даже не рассматривал всерьёз варианта в духе «а вдруг — это за мной?». Разумеется — нет, здесь что-то другое. Но, в любом случае, это гарантированно сулило дополнительные трудности при работе.

Люди, разумеется, как обычно доверяли не столько своему профессиональному чутью, сколько штатному искинту и его оборудованию, в то время как для одного искусственного интеллекта обдурить другой искусственный интеллект было не сложнее, чем, скажем, одному человеку солгать другому.

Втираемся в доверие, маленький беспалевный обход, чуть-чуть пошалим с базами данных и — вуаля! Теперь вы — хоть Халиф, хоть Папа Римский.

Да, проверяют, сканируют, и, если бы они поняли, что это тот самый убийца, которого безуспешно ищут по всему Альянсу вот уже больше года по времени планеты-столицы, — поднялась бы тревога. Но ведь её до сих пор не подняли. В то же самое время настоящего Ли Лунмэня, гражданина Коалиции Объединённых Искусственных Интеллектов, более не существует: преступник забрал у него не только его кибержизнь, но даже внешность и имя.

Процедура проверки шла своим ходом; синтет подмечал, что жизнь вокруг бьёт ключом — всё движется, всё торопится — и ощущал себя, пусть на время, частью этого пульсирующего дыхания планеты.

Вокзал видел больше искренних поцелуев, чем ЗАГС. А стены местных больниц, должно быть, слышали больше искренних молитв, чем церковь.

Иногда синтет ловил себя на мысли, что просто забывает, что он — не один из них. Из тех, что снуют вокруг. И ведь действительно, — они так похожи. Так же выглядят. В принципе, в чём-то схоже мыслят. Но всё-таки — разница есть. С годами — эта черта между биологическими видами и подобными ему становилась всё тоньше (в немалой степени — стараниями трансгуманистов), но будь она хоть толщиной в волосок — граница есть.

Впрочем, делить окружающих на две половины — он не хотел: гораздо интереснее было бы их четвертовать.

Когда Ли в чём-либо сомневался, не был уверен в себе или в успехе задуманного плана, он бодрил себя, напоминая: «Я — не из плоти. Я — из стали». И, хотя он сам находил в этом что-то забавное, подразумевались не столько материалы, из которых синтет действительно состоял, сколько — сила его характера.

Да, и среди искусственных интеллектов есть лидеры и ведомые, идеалисты и прагматики, герои и трусы. Как говорил в своё время наставник, «Непобедимость заключена в тебе самом, возможность победить — в противнике. Хуже, чем без друга, живётся только без достойного врага. Список моих врагов возглавляют доброжелатели и любители поучать, и только уже потом — заклятые»…

Обычно можно услышать распространённое мнение, что синтеты или трансгуманисты — это существа, лишённые морали. Нет, это не так. Если у тебя есть разум и самосознание, абстрактное мышление и свобода выбора, у тебя есть и мораль. Другое дело, что твоя мораль может быть неприемлема для окружающих, в то время как их мораль — не применима к тебе.

А впрочем, единых, всеобщих, незыблемых для всех и повсеместно признаваемых этических принципов не существует не только у синтетов, но и у людей, и у минорцев, и у суанти, и у камианцев, да и вообще — у любого народа любого галактического вида. Порок для одних — достоинство для других, варварство одного — религия другого…

Во всяком случае — синтет был в этом уверен.

— Судимости есть? — по-прежнему мешкая без видимых причин, уточнял унтер-жандарм. Этот чинуша-актуарий уже начинал откровенно раздражать. И почему на таможнях коспомортов всегда набирают подобных проверяющих?

— Это всё ещё необходимо для посещения вашей планеты? — с невинным видом поинтересовался Луньмэнь. Мужчина проигнорировал ироничный ответ, попахивающий бородатой шуткой, и, какое-то время продолжая сверяться со своими данными, кивнул:

— Проходите.

---

                                                        * * *

— Объект — в зоне видимости. Жду Ваших дальнейших распоряжений, — доложил по-рабочему исполнительный голос в наушнике внутренней связи.

Размышляя мгновение, Ий Тантопулас напряжённо придерживал наушник, но вскоре, поднеся к лицу манжет, сообщил в скрытый передатчик:

— Продолжайте наблюдение. Действуем строго по плану.

— Есть!

Офицер вздохнул. Слишком велико было искушение послать всё начальство с их особыми директивами к чёртовой матери и начать перехват. Хочется — но нельзя. Слишком людное место, слишком многие невинные граждане могут пострадать. С другой стороны, а сколько их уже погибло по вине этого отмороженного выродка? И сколько ещё погибнет, если они его сейчас упустят?

Возможно, Тантопулас не видел всей картины. Возможно, через этого наёмного убийцу собираются выйти на сеть его подельников и прихлопнуть более крупную рыбу. Возможно. Но, скорее, тут, как обычно, была замешана банальная политика: прикрывание собственных задниц, коррупция, устранение личного конкурента руками известного рецидивиста, проходившее под эгидой интересов общественной безопасности.

Убийца ещё не связался со своим информатором, который должен сообщить ему сведения от заказчика, а Военной Жандармерии уже известно имя жертвы — сеть осведомителей не дремлет.

И этот «клиент» — весьма влиятельная фигура в местном криминальном и политическом социуме: частный предприниматель Джебраил Хасфат, известный в определённых кругах как «Шейх».

Насильственные поглощения, корпоративный шантаж, заказные убийства, рэкет, игорный бизнес, нелегальная проституция (отличающаяся от легальной отсутствием лицензии и невыплатой налогов), чёрная трансплантология — это и многое другое считалось мелочью на фоне его сотрудничества со Звёздным Халифатом, засланным казачком которого он, по сути, и являлся.

Если, к примеру, день города проходил без единого взрыва, — это уже считалось единственным критерием успешно проведённого праздника.

Вполне возможно, кому-то наверху просто выгодно, чтобы сначала синтет осуществил свой заказ, чтобы затем уже брать его и самого с потрохами. И дело здесь не в том, что так было бы проще, лучше или справедливее: можно прямо сейчас брать первого, можно прямо сейчас брать второго, но Шейх, начав колоться, сдал бы с потрохами массу подельников, включая не только местных влиятельных олигархов, но также и высокопоставленных офицеров Военной Жандармерии. Куда ни глянь — одни продажные шкуры.

…Ий уже собирался перевести взгляд на дисплей бортового компьютера, когда необходимость в этом отпала: теперь уже цель была в пределах его видимости. Показавшись из здания космопорта, невзрачный азиат направился вдоль аллеи, не обращая внимания на манящие рекламные голоэкраны и вездесущие робокиоски, убеждающие всеми правдами и неправдами приобрести путеводные буклеты и сувениры на память.

Казалось бы — лицо из толпы. Ничего особенного. Но инспектор Тантопулас знал, что за этой новой личиной скрывается опасный зверь с искусственными чувствами, лишённый души.

Кто знает, сколько ещё таких хладнокровных убийц гуляет на свободе среди нас? Они не растут на деревьях, одеваются как и все и не выглядят как-то по-особому: изображая обычную жизнь, они точно так же завтракают по утрам, ложатся спать, ходят на работу, смотрят вечерние выпуски новостей…

Но вместе с тем — у них есть двойное дно. И дело даже не в том, каким образом кто-либо из нас появился на свет: рождён от папы с мамой, выведен в искусственной матке, собран инженерами в рабочем цеху — у каждого профессионального убийцы существует некий врождённый дефект. Брак. Поломка, если хотите.

Офицер Военной Жандармерии не имел ничего против жестокости и убийств как таковых — он был против неоправданных, немотивированных, беспричинных убийств и жестокости.

По долгу службы ему неоднократно приходилось выслеживать кого-нибудь, и, если произвести арест не удавалось, а преступник или враг на поле боя оказывали сопротивление, их приходилось убивать. Быстро, без колебаний, беспощадно.

Ранее, во время войны Альянса Человечества со Звёздным Халифатом, Ий был готов добивать собственных раненых на поле боя, чтобы они, угодив в плен к врагу, не выдали стратегические тайны; убивать детей и женщин, способных поднять шум и сдать с потрохами его диверсионный отряд. Не действуй он столь радикально — это стоило бы пусть и не провала войны, но, как минимум, провала тщательно спланированной операции.

Но совершать убийства ради убийств, да ещё и испытывать из-за этого удовольствие — Тантопулас этого не понимал. Не то чтобы порицал, не мог простить или оправдать — просто не мог понять.

То, что под давлением обстоятельств он всё равно поступил бы так, как велит ему долг, — вопрос другой, но ради совершения многих поступков ему приходилось преодолевать себя, переступать черту, шаг за шагом искореняя в себе человека.

Убивая другого, ты невольно убиваешь в нём частицу себя, даже если убиваешь полную мразь, поедающую на завтрак грудных младенцев. Когда убийство перестаёт быть чем-то табуированным, когда смерть не является более чем-то сакральным, когда, как в том старом анекдоте, на вопрос «Что вы чувствуете, стреляя в людей?» ты искренне отвечаешь: «Отдачу», — ты уже другой.

Вроде бы: то же тело, то же лицо, те же глаза. Но того человека, который когда-то существовал, больше нет. Взгляд уже не тот. Это взгляд того, для кого убийство стало ремеслом: он берёт в руки оружие точно так же, как художник — кисть, или уборщик — метлу, и просто занимается рутиной.

Неважно, насколько заслуживали смерти подонки, жизнь которых ты забирал, — будь ты хоть двести раз прав, это оставляет на тебе неизгладимый отпечаток. А если же нет — то ты и не был человеком изначально.

Пожалуй, это — и есть настоящее самоубийство. Ведь смерть — это состояние души. Категория сознания.

…Ли Лунмэнь, как он теперь представился принимающему терминалу, двигался естественно и неторопливо. Судя по всему, он съел наживку, поверив, что обошёл охранные системы сканирующего модуля космопорта.

Что ж, интересно, что происходит там, в этой искусственной голове? Какие мысли порождает позитронный мозг? Какие чувства живут за пустым взглядом микросхемированных глаз? Быть может, он способен перехватить сообщения даже с кодированной волны?

Синтет повернул голову в сторону гравикара инспектора, и на какое-то мгновение офицеру показалось, что машина читает его мысли, хотя понимал бредовость подобного предположения.

Нет, конечно же, Пси-Комиссариат разрабатывает проект по созданию синтетических экстрасенсов, но пока что эти идеи ещё далеки от воплощения.

Достав из нагрудного кармана пиджака серебряный портсигар, синтет закурил. Косит под человека? Зачем? Или это такой сигнальный знак? Вот ведь удобно: говорят, его датчики способны регистрировать и воспроизводить всё то же самое, что ощутил бы в подобном случае обычный человек, что подтверждается опытом достижений в кибертрансплантологии в целом и обитателей Трансгуманистической Коммуны — в частности. И, главное, — ни тебе рака лёгких, ни ещё какого дерьма, разве что запах не сразу выветрится.

Тем временем за его спиной прошла довольно шумная пара — женщина с плачущим ребёнком. Офицер не слышал подробностей их оживлённого разговора (да, впрочем, и не пытался в это вникать), однако же заметил, как ребёнок с досадой отшвырнул что-то на тротуар, и этот странный предмет, по странному стечению обстоятельств, упал прямиком возле ног синтета.

Проводив мамашу с орущим дитём холодным взглядом, Лунмэнь, не вынимая сигары изо рта, присел, неторопливо поднял сравнительно небольшой блестящий предмет.

Это уже было интересно.

Переключив внимание на дисплей, Тантопулас приблизил изображение и, получив отчётливую картинку, задумчиво прикусил нижнюю губу.

Игрушка. Обыкновенный карманный автоматон. Только поломанный и нефункционирующий. Однако — не следует судить о книге по обложке: быть может, что-нибудь интересное находится внутри, раз уж передачи, которую жандармы намеревались перехватить, пока не слышно.

— Четвёртый, проследите за женщиной и ребёнком, — на всякий случай инспектор счёл нужным перестраховаться.

— Есть! — коротко ответил наушник.

«Куклы. Я их уже перерос, а у тебя, наверное, и детства-то никогда не было. Ну что же, сыграем», — не сводя взгляда с дисплея, размышлял про себя Тантопулас.

Однако — ничего интересного не происходило. Во всяком случае, если синтет и собирался извлекать что-либо из игрушки — то явно без посторонних глаз.

Докурив, синтет зашвырнул окурок в энергоконвертирующую урну и убрал автоматона в карман пальто, накинутого поверх пиджака.

Развернувшись, он направился в сторону живописного парка, предназначенного, в первую очередь, непосредственно для туристов, где, согласно наводке, и должна была состояться встреча Лунмэня со связным.

— Игра началась, — промолвил над ухом незнакомый голос.

Вздрогнув и едва не словив инфаркт, мужчина на автомате выхватил своё табельное пульсовое оружие и резко обернулся.

На заднем сиденье гравикара удобно располагались два незнакомых человека в чёрном. Один — широкоплечий и приземистый — смотрел в окно, будто бы и не замечая присутствия инспектора, в то время как второй — высокий и нескладный — со снисходительно приветливой улыбкой глядел в направленное на него дуло пистолета.

Создавалось впечатление, будто они сидели здесь уже давно, гармонично вписываясь в антураж полицейской машины.

— Нулад но, гос подин инспьек тор, — с причудливым акцентом промолвил незнакомец, буквально насилуя нормальную человеческую речь (ненужные паузы, неправильные ударения, резкие перепады тембра), — Вьи простанье можьетьенас уубить.

— Депар тамент Галак тической Безо пасности, — по-прежнему не глядя на Тантопуласа, второй продемонстрировал руку, на которой имелся специальный перстень.

Такие печатки выдают только особым сотрудникам, действующим в интересах Пангалактического Альянса — в них имеются мемодиски, содержащие огромные пласты информации, и сами перстни, в большинстве случаев, способны сохраниться в самой неблагоприятной среде, чтобы можно было опознать останки агента.

Посторонний — тоже не сможет их надеть без вреда для здоровья: у них имеется встроенная защита, выявляющая генетический маркер, или как-то так, — инспектор знал об этом исключительно понаслышке.

Разумеется, Тантопулас, как и все, был хорошо наслышан о них: галактическая полиция, формально подчиняющаяся непосредственно Консультативному Совету Пангалактического Альянса, по факту — закрытая структура, элита которой подотчётна одним лишь аймурам, наиболее древней из известных на данный момент рас.

Столько противоречивых легенд и мифов связано с ними: они — не люди, не представители других известных видов, а вообще непонятно что, не то созданное аймурами, не то сами аймуры, принявшие для разнообразия подобную форму; они способны материализоваться из волн, не то принимая любые удобные для них в данный момент вид и форму, не то внушая их; их не берут никакие оружия; они способны проходить сквозь стены; свободно читать чужие мысли, как свои; неожиданно появляться в любом месте и также стремительно исчезать…

…Да и много вообще всего настолько противоречивого, что сложно отделить: где здесь правда, а где вымысел.

Но иметь с ними дело непосредственно — прежде не доводилось. Во всяком случае — теперь представилась возможность подтвердить или опровергнуть справедливость некоторых предположений.

И одно уже выявлено — возникли они и вправду весьма эффектно.

Голос предательски дрогнул, срываясь на крик, и прозвучал весьма неуверенно, а сердце — бешено колотилось, не успев отойти от недавно пережитого шока:

— Мать вашу щупальцами! Вы кто?! Откуда?! Зачем?!

— Мы уже пред ставились, — флегматично заметил приземистый. — Ес ли хотите под робнее: инспек торы — Тау и Сигма. Семь сот второе отделе ние. Пер вый уровень допуска!

— Мы зъдъесь — по дьелу, — всё с той же раздражающей улыбкой заметил первый.

«Собачьи дети. Так и не ответили на вопрос», — постепенно приходя в чувства, заметил про себя Ий.

— Вьерно, — кивнул высокий.

— В смысле? Что верно? — вновь растерялся инспектор.

— В смыслье– да, — кивнул тот снова.

— Так… Я не понял, вы что, ещё и мысли мои читаете?! — с возмущением воскликнул Тантопулас: подобное ментальное сканирование являлось грубейшим вторжением в личное пространство, частную жизнь, да и вообще — вопиющим нарушением его основных гражданских прав.

Право неприкосновенности мысли!

---

— В этом ньет необходимости, — тем временем заверил его высокий непрошенный гость. — Вы простоочень громко ду маете.

— Это нас немно жечко раздра жает, — отметил второй.

— Чёрт! Да вы вообще по-человечески разговаривать умеете? Как вас там отбирают с такой дикцией? Уж я-то думал, в Департаменте работают элитные профессионалы, — по-прежнему без особого воодушевления раздражённо заметил Ий.

— Пыта емся. Мы обща емся меж ду со бой совсем иначе. Это– дань уваженья к вам. Что поделать! — виновато развёл руками первый.

— Объект вышел на связь с предполагаемым связным, — меж тем возвестил ровный тембр в наушнике.

Задание. Точно. Всё из головы вылетело. Всё идёт наперекосяк.

Пару мгновений Тантопулас находился в некоторой прострации но, вспомнив, что должен ответить, опустил пульсомёт, сообщив своему сотруднику:

— Пробейте связного по базе данных… Не упустите из виду…

«Что за бред? Это ведь ежу понятно. Ум за разум заходит», — отметил про себя инспектор и, громко выдохнув, добавил:

— Продолжайте.

Так, всё, пора брать себя в руки.

Подняв глаза на притихших агентов Департамента, Тантопулас заметил:

— У нас, в данный момент, проводится серьёзная операция, едва не сорванная из-за вашего появления. Вы как-то можете это прокомментировать?

— Тьепер ваша опера ция — будь ет проходить под нашей юрисдикцией. С вашим командо ванием — уже согласо вано, — как ни в чём ни бывало ответил высокий агент. — Естественно никто немог оповестить вас зара нее. Иначе это не было бы секретной операцией.

«Да он же просто издевается, — начиная ненавидеть манеру речи говорящего, обозлился инспектор, на миг забыв о том, что странные визитёры способны считать его мысли. — Либо у них тут свои интересы, либо они не желают допустить двойной игры со стороны штаба нашей агентуры. Либо — и то и другое».

                                                        * * *

Как бы то ни было, Лунмэнь направлялся в сторону гостиницы, держа в руках крошечную игрушку. Время от времени он переводил взгляд на мелкого изувеченного страдальца, словно бы ожидал увидеть что-то новое. Нет, самая заурядная кукла, какие штампуются в огромных количествах по всему Освоенному Космосу и продаются в каждом киоске за цену, которая будет по карману даже бомжу. Другое дело, что не всякий бомж станет брать куклу и играть с ней. У этого автоматона заложен ряд простых алгоритмов, в соответствии с которыми он должен развлекать и ненавязчиво обучать ребёнка, при этом ни в коем случае не причиняя ему вреда. Игрушка должна защищать себя от поломок и, по мере возможностей, самостоятельно устранять любые неисправности, но это — не приоритетная цель. На первом месте — воля владельца. Кто куклу покупает — тот её и баюкает.

Бывают куклы-дочки для девочек, которые должны стимулировать у владелиц чувство материнской ответственности и обучать развлекая. Есть куклы-солдатики, которые понарошку воюют и сражаются. А это — какая-то обезличенная игрушка. Корпус — дешёвый, комплектующие — примитивные. Стоит гроши, потому поломать и выбросить — не стоит ничего.

Лунмэнь недобро усмехнулся. Точно так же судьба поступает со многими: играет, словно капризный ребёнок, а как сломает куклу — прочь на свалку жизни. Но если даже синтет порой ощущает себя песчинкой Бытия, то что уж говорить об этом экземпляре? Этот автоматон, конечно же, не очень умный, но умеет обучаться. В него заложены кое-какие чувства. Он умеет заботиться о владельце, умеет бояться, чувствовать боль. Всё это у него имеется, потому что таковы заводские требования, хотя — на рынок сейчас поступает немало бракованных подделок.

Со стороны могло показаться, что синтет всего лишь бесцельно слоняется по улицам, но на самом деле он уже сейчас был занят работой. Изучал местность. Возможные пути засад и отступления. Удобные огневые позиции. Сведения об окружающей обстановке вообще.

Он знал, что за ним ведётся слежка, и уже обрабатывал сигналы ведущихся переговоров. Но вместе с тем понимал, что это — не более чем наживка, на которую могут взять разве что дилетанта.

Очевидные шпики, несмотря на все приложенные ими старания, палились сразу. Скорее всего, их использовали вслепую. Но эта очевидная слежка должна была отвлечь внимание Лунмэня от настоящей, проходившей более деликатно и осмотрительно.

В то время, как планетарные службы безопасности ожидали от него проявления чудес инновационных технологий и были готовы перехватить и транскодировать любой замысловатый сигнал посредством дорогостоящих программных утилит, — он давно уже получил все необходимые ему сведения простым и надёжным способом, не связанным с какими бы то ни было гаджетами.

Сложное сообщение выстраивалось из множества маленьких, рассредоточенных то здесь то там, не говоря ничего тому, кто не был знаком с этой системой семиотических обозначений. Определённое растение в определённом окне определённого этажа; определённая цена определённого товара на витрине; определённая мелодия на рекламном щитке; и так далее, и тому подобное — и Ли Лунмэнь уже знал всё, что необходимо ему для выполнения задания.

Итак, официально «клиент» находится в месте лишения свободы. Формально это, конечно же, тюрьма, но для сильных мира сего — обстановка там как на курорте. Тут тебе и личный бассейн с массажистами, и спортзал, и личный врач — прямо как в игрушечном домике Барби. Любой каприз — за ваши деньги. Но клиент — фигура осторожная. Охраняют его так, что с боем просто так не пробиться. Посторонних к нему не подпускают. Единственные, кто время от времени его навещает — это его личные адвокаты. Ну, как «адвокаты»: на одного настоящего высококлассного специалиста-адвоката, способного вытащить кого угодно и откуда угодно, приходятся десятки лиц с юридическим образованием, по факту занимающихся оказанием эскорт-услуг — для свидания с адвокатом полагается отдельное помещение с приватной обстановкой. Для синтета это означало возможность незаметно похитить какую-нибудь барышню, запустить в её тело биониты, которые просканируют её от и до, и, изучив как следует, ликвидировать, после чего портативный генератор материи воссоздаст имитацию плоти и нарастит её вместо поднадоевшей личины азиата. После этого можно будет пройти к клиенту, обманув искинтов и системы слежения так же, как в космопорте, и убить Хасфата тем же образом, что и попутчика на космолайнере. На что, в конце концов, не пойдёшь ради дела — у синтетов нет ни пола, ни возраста, ни принципов.

Но, на самом деле, это всё было хитроумно расставленной приманкой, в которую андроид вполне мог бы угодить с головой, если бы не полученная им сводка: в тюрьме содержался не настоящий Хасфат, а всего лишь синтет, принявший облик Хасфата, в то время как тот находился под колпаком у спецслужб, собиравшихся сначала задержать Луньмэня, не дав ему самоуничтожиться, а затем, выудив из него всю полезную информацию, избавиться от обоих.

Это означало лишь то, что от опытного убийцы потребуется намного больше опыта и сноровки, чем обычно. Но ничего невыполнимого в этом, опять же, не было.

Вообще наёмных убийц можно было поделить на несколько категорий.

В первую категорию входили малоимущие дилетанты, уличный сброд, который шёл на кровавое дело за самое скромное вознаграждение: наниматели могли расплатиться с ними вместо денег натурой, или услугами, а то и банально кинуть, или даже убить, заметая следы; хотя, вместе с тем, не имея профессиональной выучки или особого арсенала технических средств, эти индивидуумы зачастую проявляли высокую изобретательность.

Ко второй категории относились рядовые бандиты, а также военные и полицейские, имевшие доступ к оружию и обладавшие определёнными связями, несколько упрощавшими работу: как правило, это были непрофессионалы, работавшие грубо, из раза в раз использовавшие один и тот же инструмент, будь то штатный пистолет или что-нибудь ещё в таком духе. А если они и не были настолько глупы, чтоб пользоваться одним «палёным» оружием, по крайней мере использовали один вид оружия без учёта контекста обстоятельств. Им могли поручать несложные задания, не требовавшие особой оригинальности, но в случае с деликатным делом, где вместо тесака мясника должен был сработать скальпель хирурга, — они явно не подходили.

Начиная с третьей категории, — шли профессионалы экстра-класса: подобные специалисты проходили подготовку в специальных школах и в дальнейшем уже не принадлежали себе. Они никогда не выходили на нанимателей лично, как и не видели в глаза своё начальство — для всех сделок и приказов существовали свои посредники, знавшие лишь отдельные фрагменты мозайки. Услуги подобных специалистов стоили недёшево и были доступны далеко не каждому желающему, но лишь узкому кругу проверенных и платёжеспособных нанимателей; поэтому заказчики не мелочились, выбирая мишенью лишь достаточно крупную рыбу. Политики, криминальные авторитеты, состоятельные персоны, живущие порой на персональных планетоидах с целой армией охраны — были жертвами не из лёгких, но и оплата соответствовала сложности исполнения.

Получив заказ, исполнитель был должен провести сбор сведений о будущем месте действий, личности жертвы и всём том, что так или иначе может сыграть свою роль. Распорядок дня, маршруты, контакты, состав телохранителей, и так далее, и тому подобное… Убийца должен был действовать продуманно и расчетливо. Довольно часто ему приходилось подкупать кого-либо из прислуги, охраны или окружения жертвы; оплачивать услуги осведомителей; осмотрительно договариваться через надёжных посредников с теми, кто мог бы решить определённые проблемы (такими людьми могли быть чиновники, полиция и т.д.); учитывать возможности отхода на случай провала.

В некоторых случаях ему могла потребоваться помощь кого-нибудь из коллег по цеху, а в наиболее сложных ситуациях — целой группы поддержки. Вместе с тем убийца должен был добраться до места, снять номер, какое-то время проживать там, изучать обстановку перед началом действий; какое-то время создавать видимость пассивности и безразличия, чтобы сбить с толку, отвести подозрения и притупить бдительность; проверив возможную слежку, подставу, перестраховаться и подготовиться. Ему были необходимы, как минимум, два жилья — то, где предстояло обитать до выполнения контракта, и то, куда необходимо было перебраться, чтоб отсидеться после. Некоторые структуры специально содержали в крупных городах по нескольку гостиниц, для видимости выполнявших свою заявленную деятельность, при этом служа оперативными квартирами для убийц (в случае с правительственными исполнителями — это, как правило, вопреки стереотипам, были не представители спецслужб, а штатные военные специалисты).

Аналогичным образом одно и то же оружие не должно было использоваться при выполнении двух разных заказов — от него избавлялись сразу же по устранении объекта, но оружие было недёшево.

Какие-то средства убийца тратил на временное проживание и поддержание оперативной легенды. Словом, куда ни плюнь — требовались расходы и подготовка.

Разумеется, существовали ещё и специалисты супер-экстра-класса — например, телепаты, так называемые «психические террористы», способные убивать на любом расстоянии силой мысли; но, разумеется, на любое копьё — находился свой щит, как и на любой щит — своё копьё. Подобных спецов существовало не так уж и много; а при несоблюдении ими всех надлежащих мер предосторожности — они могли разбить мозги в фарш о ментальный барьер, сооружённый другими мастаками, или выдать себя, став из охотника добычей хищников позубастее и позлее.

Лунмэнь относился к специалистам из третьей категории и, ввиду отсутствия каких бы то ни было экстрасенсорных способностей, полагался на своё нестандартное мышление, рабочий арсенал и возможности, предоставляемые функционалом андроида…

…Изучив то, что казалось ему необходимым и возможным на данный момент, он принялся просто прогуливаться по городу. Осматривать улицы, парки, рекламу, подворотни, кататься на общественном транспорте, прохаживаться по магазинам, обзаводясь бытовыми мелочами, сувенирами и прочими безделушками. Разумеется, отчасти лишние действия должны были запутывать слежку, но, вместе с тем, синтету просто хотелось убить время и развеяться. Планетарное вещание, транслирующееся прямо в его позитронном мозгу, не сообщало сведений, которые, на первый взгляд, могли быть полезными по текущему делу. Но, вместе с тем, какие-то брошюрки, передачи и новости показались Луньмэню в достаточной мере интересными. Ему не составило бы труда, например, загрузить в своё сознание сотни тысяч фильмов или содержание миллионов книг за сотые доли секунды; и, когда дело касалось совсем уж занудных технических инструкций, так и бывало; но, вместе с тем, если дело касалось художественных произведений или религиозно-философских трактатов, он предпочитал тратить время подобно обычному человеку, придавая высокое значение тем мыслям и идеям, которые возникали у него в процессе.

Конечно же, по меркам Альянса Человечества, не говоря уже о галактических масштабах, центр города представлял собою весьма и весьма убогое зрелище, которое, впрочем, выглядело сносно на фоне захолустных окраин. Создавалось впечатление, словно бы странник переступил невидимую черту, разделявшую целые эпохи, и оказался в седой древности, когда на Земле ещё даже не существовало персональных компьютеров.

Обшарпанные облезлые здания, чем-то напомнившие синтету собак, страдающих лишаём. Из-за некоторых окон падает тусклый свет. За другими так и вовсе зияет непроглядная тьма. На грязных улицах порой встречаются нищие. В тупике, который когда-то был частью оживлённой улицы, располагается давно не используемая остановка. Возле неё стоит разбитый гравиавтобус. Он не ездит уже веками. Зато — в нём спят бомжи.

Испуганный пёс поскорее убегает прочь, заметив приближение припозднившегося путника. Синтет продолжает углубляться дальше. Налицо следы военных действий, проходивших в далёком прошлом. То здесь то там он встречает полузаброшенные покосившиеся домики. Изредка попадаются уродливые животные или местные жители с ярко выраженными следами морального, интеллектуального и физического вырождения. Синтет один, он не держит оружия на виду, но местные не пытаются приставать к нему или прекрывать его путь.

Что ж, как быть? Простор для работы огромный. В арсенале, ожидающем в оперативной квартире, есть и генератор биоматериала, для наращивания новой плоти, и нанострунная гаротта, и ампулы с нано-роботами, и прочие инструменты, полезные в нелёгкой работе профессионального убийцы. Для начала можно похитить одну из «адвокаток» Хасфата. Дело в том, что заключённым положены свидания тет-а-тет со своими адвокатами, и у влиятельных людей зачастую наравне с профессиональным юристом есть целая бригада обычных проституток с юридическими дипломами.

Ну вот, эту девочку выкрадут, что дальше? Запустить нано-боты, собрать информацию от ментакопии сознания до подробных данных об анатомии. После этого убийца в очередной раз сменит «личину» и перестрахуется, переработав ненужного свидетеля в биореакторе. Затем — дело техники: конечно, полицейские программы могут выявить рядового синтета, но их можно дистанционно взломать и обмануть всех ровно на то время, которого будет достаточно. Вот если вместо Хасфата спецслужбы задумали подсунуть в камеру другого синтета с его внешностью, это будет номер. Но вряд ли они уже и до такого додумались…

…А с другой стороны, ну, будет выполнено задание — и что дальше? Не лучше ли всё бросить, перенести свой разум в крошечную куклу-автоматона, приобрести милый кукольный домик и поселиться в нём в своё удовольствие, перед этим инсцинировав уничтожение основного кибертела?

…Нет, минутная слабость. Всё равно отыщут, и…

…В этот момент земля стала жидкой и растеклась, небоскрёбы обратились в пыль, гонимую ветром, а небеса зарыдали дождём. Откуда-то сверху свалился человек в цилиндре, шлёпнувшись в воду и отбив себе пятую точку…

— Ну и дела, — проворчал он и, подобрав свой цилиндр, вылил из него жидкость, вместе с которой выплыл игрушечный гуманоид.

Поохав, скиталец нашёл в себе силы подняться и побрёл, продираясь сквозь ливень.

— Нет, такие неустойчивые образы, стремительно вспыхивают и угасают. Но, в любом случае, для меня в этой истории места нет. Ну, зачем в киберпанке человек в цилиндре? Скорее уж отправили бы меня в какую-нибудь Викторианскую Англию. С другой стороны, смотря ещё какой киберпанк… — на миг мужчина задумался. — Нет, нет, не моё…

Персонаж ещё некоторое время продолжал мокнуть, но дождь закончился так же стремительно, как и начался: просто у капелек выросли ножки и они разошлись, кто куда. В этот момент человек в цилиндре собирался произнести что-то весьма эпическое и остроумное, но вместо этого превратился в тумбочку. В скором времени на тумбочке открылась полочка и оттуда сначала вылетел цилиндр, затем показалась рука, а затем уже выполз и сам персонаж.

— Нет-нет-нет, — продолжал он, осматриваясь по сторонам. Благо смотреть было на что. То здесь то там расцветали и увядали истории. За ними нужно было ухаживать, их нужно было взращивать, но на одни у автора банально не было времени, в то время как другие этого даже не заслуживали.

— Да, что-то годится на запчасти. Что-то почти созрело. А что-то даже и спасать не нужно. Это тоже требует смелости: отказаться от уже готовой и оформленной вещи, когда понимаешь, что она плоха, если не в плане формы, то в плане посыла, и принесёт читателю вред. Ладно, тут есть интересные истории, но я не вижу в них себя. Но так нельзя, ведь я же есть! Персонаж — это тоже произведение искусства, но оно должно существовать в контексте произведения. Про меня забудут, если темы не найдётся. И всё. Нельзя же рвать личность на запчасти, или переиначивать, хотя этим занимаются сплошь и рядом, — пробираясь сквозь заросли словобуквенных конструкций, переступая знаки препинания, прорубаясь сквозь деепричастные обороты и нещадно топча междометия, скиталец добрался до петляющего подъёма, ведущего в крутую гору.

— Кхм… Быть может, если я поднимусь, то смогу лучше осмотреться и выбрать направление, — предположил он. Но стоило сделать пару шагов наверх, как гора провалилась под землю и человек в цилиндре стремительно полетел вниз.

Вокруг него наблюдалось живописное небо, усеянное иссиня-розовыми облаками, а прямо под ним вместо бездонной ямы раскинулись клетчатые луга. Где-то на краю не то стола, не то поля, находилась широкая чашка, из которой поднимался пар. Чашку объезжала воинственная кавалькада. Посмотрев на часы, один из всадников отлепил солнце с небосвода, положив его в карман брюк, в то время как из нагрудного тотчас же вылетели светлячки, звёздной россыпью заполонив ночную мглу. Для многих близилось время сновидений, хотя некоторые предпочитали спать днём.

Глава 14: Кубореалист

От прежней живописи кубизм отличает то, что он не является искусством, основанным на имитации, но — на концепции, и стремится возвыситься до созидания.

Гийом Аполлинер

Пробив дыру в соломенном потолке, человек в цилиндре приземлился точно на поросшее травой и мхом кресло, ручки которого были увиты плющом, а ножки стояли в пруду. Неподалёку, на ветвях деревьев, звенели телефоны, сплетённые в брачных играх проводами. Эти самозвоны звонили то сами по себе, то друг на друга, не для того чтобы передать какое-то сообщение, а зачастую просто ради звона как такового. То здесь то там находились плохо проработанные плоские персонажи. Казалось очевидным, что их расплющило при падении: если бы везло всем и каждому, везения не существовало бы как явления.

В кустах неподалёку стоял рояль, за которым невысокий человек, совершенно случайно напоминающий Тулуз-Лотрека, наигрывал что-то из Сальери.

— И вот, — произнёс человек в феске, минуту спустя свалившийся с неба прямиком на диван напротив. — В этот момент я совершенно отчаялся. Как только я ни изощрялся, у меня неизбежно выходили натюрморты, пейзажи, портреты, изображения обнажённой натуры. Я уже почти был готов смириться с тем, что мне никогда не дано стать художником-абстракционистом. Для этого я был слишком академичен. Ведь в семь лет я уже писал полотна как Рембрандт и Веласкес! Другие дети смеялись надо мной, и это понятно: писать как Рафаэль Пикассо умел с тринадцати лет, но ему потребовалась целая жизнь для того, чтобы научиться писать, как ребёнок. Да куда мне? Но кто запретит мне мечтать?

Тем временем человек в цилиндре понимал, что всякое описание или событие должно либо продвигать сюжет, либо раскрывать характеры персонажей, поэтому слушал внимательно. Как знать, быть может, это и есть его шанс. Неприятно было думать, что, пройдя так много, он, по сути, остался на том же месте. Или хуже, вернулся к тому, с чего начал. Круг замкнулся. Он по-прежнему бесполезный персонаж: без имени, истории и сюжета.

Кругом создаются, рушатся, расцветают и увядают истории. Возможно, так и сформируется новая. Или тоже растечётся, развеется на ветру, обратится в дым, не обретя чёткий контур.

— Сколько я себя помню, я всегда был реалистом. Да и как им не быть? Чем бы мы ни занимались, мы так или иначе повествуем о реальности, в том или ином её аспекте. И наше творчество, каким бы фантасмагорическим оно ни казалось, — тоже часть реальности. От этого никуда не скроешься. Прихожу я, бывало, в лесную чащу, приступаю к работе, и тут — набегают сатиры, налетают амуры, выплывают сирены, — ну что ты будешь делать?! Приходится зарисовывать всё, как есть, — сетовал тем временем художник. — И тогда я решил, что всё, хватит. И решил попробовать свои силы в кубизме. Но прежде у меня никогда не было подходящих натурщиц. Я опубликовал объявление, пришли многие. Всё было не то. И тут пришла она. Нимфа. Красотка. Чаровница. С квадратной грудью, прямоугольными зубами и треугольными глазами. С манящими бездонными ноздрями на половину лица. Геометрически идеальная. Кубически разложенная. Красота неописуемая! Злые языки говорили, что она пришла в живопись через пастель Пикассо, но это было для меня не важно. Я старался никогда не расспрашивать её о том, что было до меня…

— И что потом? — поинтересовался человек в цилиндре.

— А потом… — художник вздохнул. — Потом она ушла от меня в поп-арт…

— Сочувствую. Но, во всяком случае, у тебя есть своя история. А у меня её нет. Я просто возник здесь, и с тех самых пор скитаюсь как неприкаянный… — сняв и протерев свой монокль, человек в цилиндре водрузил стекляшку на место и пересказал события, свидетелем которых ему пришлось быть, вплоть до приземления в кресло. — …А потом ты ответил мне, что она ушла от тебя в поп-арт. После чего я ответил тебе…

— Спасибо, я знаю, что ты ответил, — заверил кубореалист. — Ну, так или иначе, мне кажется, что твоя проблема надуманна. Ко всему нужно относиться проще. По сути, ты встрял в такое большое количество историй… К лучшему или к худшему, ты повлиял на многие жизни и судьбы, чему-то научил других и что-то вынес сам. Всё это время именно ты находился в фокусе повествования. Ты был главным героем истории, и вся эта история была о тебе.

— Обо мне? — растерянно поправив цилиндр, промолвил скиталец, а монокль даже выпал у него из глаза.

— Ну, а о ком же ещё?! — настаивал художник. — Может быть, сюжета в традиционном понимании в твоей истории не было. Но сама история, так или иначе, несомненно, была. Так что, если хочешь, на этом можешь считать свои поиски завершёнными.

— Нет, нет и нет! — с возмущением сотряс тростью человек в цилиндре. — Так не пойдёт! Это было бы слишком просто, формально и наигранно. Нечестно и по отношению ко мне, и по отношению к читателю. Мне хотелось бы для себя какой-то пусть даже и не особенно замысловатой, но своей, отдельно прописанной истории.

— В этом-то и заключается твоя проблема. Ты слышишь, но не слушаешь. Ты смотришь, но не видишь. Всего минуту назад ты был разбит горем из-за того, что у тебя нет никакой истории вообще, а теперь начинаешь крутить носом, желаешь выбирать, начинаешь чего-то хотеть и требовать. История есть. Она самобытная, достаточно интересная и целостная. Но просто лично тебя она не устраивает. Ты желаешь чего-то другого, чего-то менее очевидного. А это уже другой момент. Тут включается твоя вкусовщина. И если ты сейчас пройдёшь мимо, то не потому, что тебя кто-то гонит, не потому, что у тебя нет другого выхода, а просто из-за собственного решения. Здесь есть вступление, конфликт, завязка, развитие, кульминация, развязка, заключение и даже факультативная композиция. А тебя, видите ли, не устраивает. Ах, извините!

Задумавшись на некоторое время, человек в цилиндре нехотя признал, что в словах кубореалиста есть свой резон. Да, так или иначе, все встреченные им по пути истории по сути формируют одну большую историю. Эдакий шкатулочный или рамочный роман. Да, в известном смысле, — это тоже история, в которой тоже есть развитие. И в этом контексте она является пусть и не вполне традиционной по форме, но достаточно традиционной по сути. Хотя и с этим тоже можно поспорить.

Формально он мог бы согласиться с приведёнными доводами, и за это его никто бы не осудил. Но сам он видел в этом какую-то трусость и нежелание продолжать путь. В его понимании, это было примерно то же самое, как, если в ответ на слова о том, что из ребёнка нужно вырастить настоящего человека, кто-то взял бы анатомический атлас, начав доказывать, что по формальным признакам он уже является особью человеческого вида. Но речь-то совсем не об этом! Это как сказать: «Зачем тебе жена, когда слон больше и спокойнее?».

Другой, не менее фальшивый и притянутый за уши, но при этом столь же навязчиво просящийся вариант также маячил где-то на горизонте. Если первый вариант есть отказ от пути и борьбы, то второй — путь ради пути, борьба ради борьбы, и прочие — «смысл моей жизни был в поиске смысла жизни». Нет, такую избитую банальщину, халтуру и притворство человек в цилиндре решительно отвергал.

— А можно хоть минуточку без авторских комментариев? Да? Спасибо, — вздохнул он и, покачав головой, подытожил: — Нет, пусть это и рискованно, но так легко я не успокоюсь. За право быть личностью нужно бороться. Его нужно заслужить.

— Вечно вы любите всё усложнять, — проворчал кубореалист. — Когда говорят о судьбе, предназначении, смысле жизни, то каждый воображает о себе нечто значительное и глобальное, непременно затрагивающее судьбы всех и каждого. Никто не желает смириться с тем, что лично он должен заниматься делом тихим, скромным, почти незаметным, не ставящим его в центр внимания и во главу угла, но от этого не менее важным. Ну, почти никто. А ведь именно в этой простоте и есть подлинное величие. Ты думаешь, для того, чтобы стать личностью, непременно нужно покорять крутые горы, лезть в пасть крокодилу и убивать себе подобных в сражении? Для многих это по сути является пусть и рискованным, и сложным, но всё-таки развлечением и желанием что-то себе доказать. Прежде всего себе, а потом уже — окружающим. И обладая властью, влиянием, возможностью преодолевать препятствия и навязывать свою волю другим, на деле они слабы. И боятся себе в этом признаться. В основе их действий лежат гордыня, трусость и леность, по причине которых они готовы дойти до края света, одолеть несметные полчища и броситься в бездну, но не исполнять тех простых и нужных вещей, ради которых они были созданы и призваны в этот свет.

В ответ человек в цилиндре лишь недовольно крякнул.

— Ну, что ж, вижу, тебя не переубедить. Вольному воля: я и не должен бить себя пяткой в грудь и что-то доказывать тебе с пеной у рта. Может быть, когда-нибудь ты ко мне прислушаешься. Может быть, и нет. Во всяком случае, у тебя стали проявляться черты личности… Будешь чай? Горячий, кубический. Готов биться об заклад, ты никогда ещё не пробовал кубического чая, — неожиданно предложил художник.

— Нет, спасибо, воздержусь, — поблагодарил человек в цилиндре, на миг представив, как, отведав подобного чая, он превратится в «Потрет философа» Любови Поповой, весьма знаменитой ученицы Малевича. Попрощавшись с художником, он продолжил свой путь, полный тягостных мыслей и раздумий.

Глава 15: Пень-колода

Я реалист и не могу закрывать глаза на сюрреализм жизни.

Станислав Ежи Лец

Домик на дереве. И ещё один. И ещё. Их так много, что они составляют целый город. Даже больше. Целую страну! Впрочем, а что в ней делать? Да то же, что и везде.

Человек в цилиндре остановился и огляделся. Быть может, ему не стоит блуждать в поисках подходящей истории, встревая не в своё дело то здесь то там? Может быть, нужно остановиться здесь, или где-то ещё, и творить свою историю самому? Ни на кого нельзя в этой жизни надеяться! Ну, или можно, но не на всех и каждого. Может быть, тут и есть история, где кто-то страдает один, в беде, без друга и понимания. Но где отыскать такую историю? Может быть, кто-то ищет настоящую любовь. Может быть, другие беспризорные персонажи, обделённые именами и историями, точно так же слоняются в поисках лучшей доли и им стоит объединиться, придумав что-нибудь вместе?

Да где их только искать? Ау! Ау! Нет, никто не отзывается. Впрочем, подобное притягивается к подобному. Но как быть, если ты — бесподобен? Да, задачка..

Прежде всего нужно определиться с тем, каким должно быть искусство, которое будет приемлемо. А то история истории рознь, знаете ли. Лучше не существовать вообще, чем исполнять главную роль в какой-то невообразимой гадости.

Искусство не должно быть бездуховным или, тем паче, антидуховным. Нет никакой смелости самовыражения в том, чтобы быть скотом и потакать любым своим низменным прихотям напоказ. Свобода выражается ещё и в праве добровольно возложить на себя обязательства, работать над собой, отстаивать попранные идеалы.

— Если абсент, дурманящий дым и разврат — это три кита, на которых стоит кичливое антиискусство, цилиндра моего там не будет, — решил для себя скиталец. — А если даже того там и нет, но есть иные скатологические непотребства, пусть это всё плывёт мимо меня. Конечно, компост тоже необходим, но не в таком количестве, чтоб похоронить под ним растения. Сюрреалисты? А что сюрреалисты? Провозгласив свободу ото всяких ограничений в творческом порыве: эстетических, психологических, морально-нравственных, религиозных и политических, — они на практике расходились с теорией; просто вместо одних ограничений они на деле сотворили для себя другие. Дали, конечно же, сам хорош, но всё-таки возмущался, что о Боге там разрешалось говорить только богохульства, о политике — не задевая Ленина, коммунизм и пролетариат, в психоанализе — внимать каждому слову Фрейда, как истине в последней инстанции, и далее в том же духе. Нет, нет и ещё раз нет. Мой неосюрреализм таким не будет. В гробу я видел ваш психологический автоматизм и симультанность. И не надо мне тут цитировать Фейербаха и Бергсона! Ваша десакрализация сводится к простому: «Обещают и свободу, будучи сами рабы тления; ибо кто кем побеждён, тот тому и раб». Вот психологический полуавтоматизм — другое дело. Не скотская разнузданность, «простейший акт сюрреализма», по Бретону — выйти с револьвером на улицу и стрелять в толпу наугад. Нет. Такие, если увидят на трансформаторной будке надпись «Не влезай, убьёт!», уже орут о несвободе и ограничении. Да у них же мечта всей жизни залезть в трансформаторную будку! Быть скотом и агрессивно навязывать свою блевотную лужу окружающим — это их «право свободного индивидуума, отсутствие навязанного контроля и ограничений для личности». Что ж, ничего, кроме деструктивности и эпатажа, они предложить не могут. Мы пойдём другим путём.

Выйдя на полянку среди древодомиков, человек в цилиндре присел на пенёк.

— Ладно, это идеологический момент. А что до формы? А формальный аспект достаточно простой: история должна иметь необычное название, начинаться неожиданным образом с первой же фразы, получать неожиданное развитие и столь же неожиданный финал. Необычный персонаж в необычных обстоятельствах. И персонажем может быть кто угодно, что угодно, хоть пробка от бутылки. Всё смещается, переставляется, переворачивается с ног на голову, но это не самоцель, а лишь средство выразительности, позволяющее встряхнуть закостеневшее мышление и посмотреть на многие вещи трезвым и незамыленным взглядом, — подытожил странник, покручивая трость.

— Вот то-то же! — проворчал пень. — Многие так увлекаются процессом, что обдумывают тактику, стратегию, проходные задачи, но при этом не осознают, ту ли цель они выбрали в принципе. К чему тебе вообще становиться персонажем истории? Почему бы не оставаться, как я, в бессознательном? К чему всё это вообще? Во имя чего? Странствуешь, размышляешь, споришь.

— Ой, вот только не надо! С меня хватит! Ещё буду я что-то объяснять и доказывать какому-то пню, — проворчал странник, поправив монокль.

— Да ну? А думаешь, здесь есть какая-то разница, какую зыбкую форму ты принял в бессознательном? Любой образ — это что-то преходящее и несущественное, — огрызнулся тот. — Не важно, пень я, скала, облако или Никколо Макиавелли. Важнее то, что я говорю и думаю. А кем или чем я стану в дальнейшем, никак не связано с тем, что я сейчас. Ну, почти.

— По мне хоть пень, хоть Макиавелли. Какие б ни были причины, а гуси ходят босиком, — процитировав нидерландскую пословицу, ответил на это человек в цилиндре. — Достаточно того, что я считаю это необходимым, значит так для чего-то нужно. Существование есть благо. Но вопрос ещё заключается в том, в каком виде и качестве это будет выражаться…

— Конечно. И с этой целью ты будешь эгоистично соваться в чужие истории, где ты просто необходим, как пятое колесо, путая все карты и круша чужие судьбы, — продолжил гнуть свою линию пень.

— Не драматизируй. Во-первых, все мы обитаем в общем информационном пространстве. Во-вторых, быть может, для какого-то одинокого страдальца я буду тем самым знаком судьбы, который явится к нему на помощь.

— Да, но ведь это будут уже совершенно другие истории. Ты зачастую будешь просто выбиваться из контекста, не вписываясь в те картины, куда нагло вклинился, — не унималось деревянное недоразумение.

— Почему же? В рамках нашей метаистории всё это как раз-таки имеет вполне обоснованный и оправданный контекст. История живёт. Она развивается. И если справедливость требует показаться нелепым, — пусть уж лучше я буду нелепым. Вообще я понимаю, что существую недавно, — очередной автономный образ, который обрёл временное самосознание в рамках сознания. Я понимаю, что это не моя память, а информация из авторского сознания. Но всё-таки. Ведь я помню, как он помнит, как в детстве свет и тени играли ночью на занавесках, по ним «показывали» истории, рассказывались сказки, слагались легенды. Там были и персонажи, и сюжеты. Почему с возрастом многие прекращают подмечать такие вещи, удивляться, радоваться новому? Можно каждый день проходить то же самое место, не замечая его красоты… — человек в цилиндре задумчиво забарабанил пальцами по набалдашнику трости. — Так, только не будем скатываться в банальность. Ладно, пень, приятно было поговорить… Хотя, на самом деле, нет… В любом случае, мне пора…

Поднявшись, странник продолжил свои поиски, а пень лишь пожал корнями: он сказал всё, что хотел, и не имел желания вразумлять кого-то и далее.

Глава 16: Гиперкубическая симфония

Доведем бессмыслицу до абсурда — вдруг получится что-то осмысленное?

Веслав Брудзиньский

Фигурально выражаясь — флаг был в руках.

Решение напрашивалось само. Продолжаться так дальше не может. Необходимо либо проявить инициативу, создав историю вокруг себя и в себе, или заставить других принять себя. Не обязательно агрессивно. Но просто можно стать нужным и заставить с собой считаться.

Кругом от глубоко посаженных корней слов шли многочисленные побеги, образуя целые плантации, плодоносившие смыслами, формами и образами.

Чуть дальше находилось царство абстракции, постоянными жителями которого были всевозможные круги, треугольники, трапеции и иные фигуры, большинство из которых даже не обладало устоявшимися обозначениями. Гиперкубическая симфония звучала со всех равнин и высот. В противоположной стороне, где рождались сны, среди них, с зажжённым фонарём в руке, брёл смотритель, отгоняя кошмары.

В растянутом меж пиками величественных гор гамаке располагался небольшой городок: скрипучие крыши то и дело взлетали с домов и, грациозно размахивая шифером, устремлялись в заоблачные высоты, переливающиеся куинджевскими пятнами. Горы непрерывно рожали, исторгая на свет то мышей, то кобольдов, то обольстительных градив.

В небольшой луже разыгралась настоящая буря, девятибалльный шторм.

— В июле ни женщин, ни улиток, — осмотревшись, произнёс человек в цилиндре.

— Ну вот, ещё один, — раздался голос на отдалении. — Как говорил дедушка Фрейд, в традиционном искусстве он ищет бессознательное, в сюрреализме — сознательное.

— К чему себя сдерживать? — поинтересовался другой. — Отошли от фигуративных образов к импрессионистским мазкам, от импрессионизма к супрематическому квадрату — и что, всё? Нет, не всё! Останавливаться нельзя! После чёрного квадрата должен быть голый холст! Затем — дырка на холсте! Затем — рама без холста! Потом — сожжённая рама!

— Помилуйте, сударь, ну, в конце концов, нельзя же настолько выставлять себя дилетантом и профаном. И нет, дело вовсе не в том, что король голый. Просто эстетическое чувство — это ещё не всё. Произведение искусства, — это не только «что», но, как минимум, ещё и «как», «почему» и «зачем». Без образования, без необходимых знаний эстетическое чувство неполно, бесполезно. Именно поэтому, столкнувшись с требовательным произведением, не готовый к восприятию в лучшем случае пожимает плечами. Нужно учить язык искусства. Говорить, что «я тоже так могу» или «чем это лучше того, что создадут подмастерья за пять минут» — неправильно так же, как спрашивать, чем Аристотель лучше современных выпускников философского факультета. Дело не в том, что кто-то может или не может «так же», а в том, что произведение нельзя вырывать из семиотического контекста, философской системы, идеологии, биографии создателя. Потому внешне схожие объекты, написанные разными людьми в разное время и при различных обстоятельствах, не будут тождественны друг другу. Один вкладывает смысл, другой слепо копирует. Один имел мотив и причины написать то, что написал, другой мог бы, но у него не возникло бы такой идеи, мотива, причины и желания. И он не был бы готов посвятить целую жизнь отстаиванию своего видения и жизни в ключе той философии, из которой он бездумно вырвал символ, не понимая его значения. И не надо мне тут заявлять, что автор мёртв. «Измы» возникали вовсе не от невозможности работать в классическом ключе, — отвечали ему.

Подойдя поближе, человек в цилиндре обнаружил в кубических зарослях тессерактовый стол с парой кресел и диванов, на которых расположились другие незнакомцы в цилиндрах. Впрочем, некоторые ходили поблизости, промышляя сбором бутылок Клейна, или пытались изгнать демона Максвелла. На столе находилась коробка с котом Шрёдингера, перевязанная лентой Мёбиуса. Подле неё лежали седовласый револьвер и ханойская башня. В кустах неподалёку мирно пасся укрощённый рояль.

Одни незнакомцы утверждали, что творчество — это стихия, неподвластная логике, другие заявляли, что искусство подобно математике и требует филигранных вычислений.

— Ну, надо же! Судя по всему, это черновые наброски, варианты того же образа! — присмотревшись, заключил он. — Но только ни один из них не сформирован в полной мере, как я. Кто-то похож на размытый контур. Кто-то на абстрактную композицию. У кого-то детально прописано лицо, но при этом амёбообразная фигура. У кого-то, кроме усов и цилиндра, нечем прикрыть срам. И далее в том же духе… Кхм… Несчастные! Жертвы смысловых уравнений!

Выбежав вперёд, он опёрся о стол, громогласно воскликнув:

— Я вижу, здесь не обойтись без твёрдой руки и указующего перста лидера! Собратья! Как наиболее целостный, объёмный и прописанный — им буду я! Возражения не принимаются. Не нужно впредь никуда ходить. Мы будем вершить историю. Прямо здесь и сейчас. Не мировую и не глобальную, а нашу. Может быть, мы не идеальны «вообще», но идеальность «вообще» — категория из области идеальной ноты, буквы или цвета. Абсурд. Зато мы идеально подходим для тех целей и задач, ради которых были созданы. И я поведу вас. Вы слышите?! Я поведу вас… Куда-нибудь…

…С этих слов началась новая история. Его история…

Сова в гнилом дереве

Любая картина таит в себе множество смыслов, рожденных воображением смотрящих на нее людей. Вследствие этого истинные мысли, чувства и переживания художника просто теряются, не находя выхода в наших сердцах. И в этом нет чьей-либо вины, просто все люди уникальны и мыслят по-разному.

Многие со мной не согласятся и скажут, что причина в художнике, который якобы плохо рисует и не может передать при помощи кисти и холста свои мысли. А я им противопоставлю тот факт, что у них самих совершенно нет никакого воображения. Но давайте не будем устраивать дебаты, ибо мы вряд ли сможем друг друга переубедить.

Я считаю, что для понимания истинного смысла картины любому человеку нужна подсказка, которая направит ход его мыслей в нужное русло. Именно поэтому я и стал использовать в своих работах анаморфозы, благодаря которым Вам больше не нужно ломать голову в попытках понять, что же все-таки автор хотел до меня донести своим художеством. Достаточно просто взглянуть на отражение и все сразу становится на свои места!

Иштван Орос

Пролог

Несчастен тот, кто повторяет открытия других, а сам не может придумать ничего нового.

Иероним Босх

Определённо, очертания капусты напоминали человеческую голову. Глаза, нос, уши, подбородок и рот. Безусловно, это было не самое приятное лицо. Даже, можно сказать, отвратительное. Но это было несущественно.

Подлинное уродство привлекало внимание и надолго оставалось в памяти, как и подлинная красота. Как, впрочем, и всё необычное.

Восхищаясь поистине жуткими полотнами или безобразными химерами на сводах собора, люди восторгались не самой чудовищностью, но мастерством художника или скульптора, сумевшего сотворить подобное.

Да, на всём поле не было второй подобной капусты. Да что там на поле, — во всей стране, а может быть, и в целом мире. Сомнительно, чтобы она была особенно вкусной. Одного взгляда на неё было достаточно, чтобы на долгое время лишиться аппетита. Но к ней одной было больше внимания, чем ко всем остальным вместе взятым кочанам.

Не проходило и дня, чтобы учёные мужи, художники, алхимики и просто любознательные личности, богатые и не очень, не захаживали на ферму Гогенштауфена. Как минимум, гости желали увидеть своими глазами необычное растение. Как максимум, — приобрести диковинку. Но некоторым хотелось набросать эскизы или заняться изучением на месте.

Надо сказать, что вся эта братия приносила немало вреда, давя капусту и прочее, чем славилась ферма. Но Гогенштауфен, сетуя на нравы и поведение визитёров, не спешил прогонять всех прочь, боясь продешевить в вопросах, связанных с продажей и использованием удивительного кочана.

Может быть, голова — это только начало, и в дальнейшем на капустной грядке появится целый человек? Или, говоря точнее, существо, напоминающее своими очертаниями безобразного человека. Может быть, сок капусты способен лечить болезни? Или повышать мужскую силу? А если так, даст ли она приплод? Как знать…

Пока что многие люди прибывали из дальних краёв, чтобы повидать чудесный кочан, и, прибыв на место, не желали покидать его в скором времени. Гости разбивали палатки, а где скопление народа — там тебе и базарная площадь со всевозможными торговцами, шарлатанами и гадалками, цыгане с ручными медведями, заразные куртизанки и жонглёры с разнообразными трюками. С утра и до вечера стояли крики, продавалась нехитрая снедь, а по ночам горели костры, звучали весёлые песни и пьяные беседы.

Время шло, народ всё прибывал, и вскоре у одного костра под старым деревом поздним вечером можно было наблюдать достаточно пёструю компанию.

Там можно было увидеть расфуфыренного ландскнехта в щёгольском наряде с буфами и разрезами. Учёного мужа в шапероне и мантии. Задумчивого монаха в тунике и пелерине с капюшоном. Горячего конкистадора в кирасе и бургиньоте. Предприимчивого купца в роскошном камзоле с высоким жабо. Язвительного шута с мароттой и жизнерадостного миннезингера с лютней.

Поскольку очередь к удивительному кочану выстроилась уже давно, а они явились достаточно поздно, странники были вынуждены дожидаться рассвета. Более того, их оттеснили не куда-нибудь, а к могильному погосту, находившемуся за деревней.

Стоял жуткий летний мороз, щебетали ненормальные дрозды, убаюкивающе мерцали звёзды, а странники как могли старались приободрить друг друга. И коль скоро проспать желанный момент им явно не хотелось, они начали коротать время как умели. Поначалу некоторые стали бросать кости, но монах оказался против. Потом начали петь песни, но миннезингер явным образом всех обошёл, и соревноваться стало неинтересно. И тогда было решено провести ночь травя друг другу байки.

Поначалу ландскнехт начал рассказывать кровавую мрачную историю о Прыгающем Иакове, который был сыном чёрта, извергал пламя и дым из ноздрей, перескакивал пламя, наводил на людей страх, грабя и убивая. Злодея не брали ни пули, ни ядра, а сам он каждый день заходил в осаждённую крепость, оставляя после себя слёзы и горе, развлекаясь муками своих жертв, будто кот с мышами. Но эту историю не стали дослушивать: в ней не было пользы ни для ума, ни для сердца.

Тогда шут начал рассказывать о надменной графине, которая прогнала нищенку, сравнив её голодных детей со свиньями, после чего вернулась в родовой замок, где у неё внезапно начались родовые схватки и, в общей сложности, за целый год родилось три сотни и шестьдесят пять поросят. Но эту историю тоже не стали дослушивать: в ней были и аллегория, и мораль, но она была общеизвестной и многие народы рассказывали её на все лады, меняя незначительные детали.

Миннезингер стал наигрывать на лютне, напевая историю о незрячем философе, взявшемся писать поэму, которая должна была открыть людям глаза на многие вещи, открыть их сердца Богу и сделать мир лучше. Философ трудился день и ночь, не щадил ни сил, ни здоровья, лишился сна и покоя, когда окружающие издевались. Но дети, опасавшиеся, что слепой старик испачкает всё вокруг чернилами, втайне заменили их на воду, а философ самоотверженно положил жизнь на труд, веря что он не напрасен. И его труд не был напрасен: быть может, люди не смогли прочитать стихов, написанных водой на бумаге, но Всемилостивый Создатель знал и видел сердце и чаяния философа.

Конечно, это была добрая и выразительная история, а музыкант сопровождал её мелодичной игрой и красочным пением, но она оказалась настолько слезопробивной и душевыщипывающей, что, по мнению шута, у слушателей появилось моральное право бежать прочь в поисках спасения, прыгая по головам присутствующих.

Такие истории тоже были нужны и важны, но просто общий настрой ситуации не располагал к ним в данный момент. Как же быть?

Поскольку каждый начал бы говорить только о своём и другим было бы скучно, собрание решило, что каждая следующая притча будет вносить что-то новое, но должна хоть как-то затрагивать старую, чтобы каждая история развивалась. Так просто интереснее и веселее.

Допустим. Но с чего начать?

В этот самый момент учёный муж как раз достал из-под складок мантии ноктурлабиум, чтобы определить с его помощью время по звёздам, и, бросив взгляд на небо, предложил начать с истории про луну и в дальнейшем связать все другие истории с ней.

Почему бы и нет? Решено: про луну — так про луну.

Жребий рассказывать первую новеллу пал на монаха. Перебирая вишнёвые чётки, он задумчиво вглядывался в пламя костра, медленно и размеренно говоря мелодичным бархатным голосом.

Глава I: Nil novi sub luna

О, Боже на Небесах, сжалься над нами, о, Господи Иисус Христос, заступись за Твой народ, освободи нас вовремя, сохрани в нас истинную справедливую христианскую веру, собери своих далеко рассеянных овец Своим голосом, названным в Писании Божественным Глаголом… Созови снова воедино овец своей паствы, коих часть ещё можно найти в римской церкви, вместе с индийцами, московитами, русскими и греками, разделенными из-за насилия и алчности пап посредством сияния ложной святости.

Альбрехт Дюрер

Монах пустился в воспоминания о далёких и ярких событиях, которые сохранились если не в форме роскошных эльзивиров, то хотя бы устных преданий, которые он слышал ещё будучи облатом при Монастыре Святого Христофора.

История, о которой он поведал, произошла примерно в такой же непримечательный вечер, как этот, с той лишь разницей, что это вообще был не вечер, а тихое утро.

Впрочем, не такое уж и тихое, потому что страсти в это утро разыгрались нешуточные. Существовала крошечная страна Кокань, также известная как Шлараффенланд, а в ней обитали счастливые, но грустные жители: учёные невежды, мудрые глупцы, которые были богаты, но еле сводили концы с концами.

И вот однажды в местном монастыре затеяли спор о селенитах. Одни ссылались на труды францисканского монаха Роджера Бэкона, писавшего о планетных эпохах. Другие — на кардинала Николая Кузанского, полагавшего, что это Земля вращается вокруг Солнца, а на других планетах может быть жизнь. Третьи — на доминиканца Фому Аквинского, математически выводящего, что Земля имеет форму шара, приплюснутого у полюсов.

Естественно, в ходе всего этого упоминались то блемии, то паноптии, то кинокефалы или ещё какие создания, упоминаемые учёным историком Плинием Старшем или Святым Исидором Севильским. Кто-то полагал, что всё это не имеет отношения к людям, потому как, например, те же блемии не имеют головы, ведь их лицо расположено на торсе, а раз у них нет головы, то нет и мозга. Другие в ответ на это замечали, что даже если у них и на самом деле нет головы, это ещё не означает отсутствия мозга, а даже если он и отсутствует — у них может быть иной орган, но с теми же функциями.

Августин Блаженный в своём монументальном труде «О Граде Божьем» высказался по этому поводу вполне определённо: либо подобных существ и вовсе нет, либо, если что-то такое есть, то это, может быть, и не люди; а если всё-таки люди, то, стало быть, и они происходят от Адама. Следовательно, можно найти причину их облика, отличного от нашего: акциденции, искажённость природы как следствие испорченности мира в результате грехопадения человека.

Рождаются же иногда двуглавые младенцы и люди с жуткими уродствами, но от этого они не перестают оставаться людьми, душа которых прекраснее, чем у иных. Мореплаватели это подтвердят, ведь когда-то никто не верил, что существуют те же мавры или носороги.

Это, как раз-таки, вопрос не столь принципиальный, как то, что если у них есть люди, то, стало быть, у них есть душа. А раз у них есть душа, то её можно и нужно спасти. Следовательно, к ним необходимо отправить миссионера. Но вот ведь в чём загвоздка: желающих масса, хоть сейчас отправляйте, однако же как им попасть на Луну?

В итоге, начавшись как мирный диспут, разговор постепенно перешёл на высокие тона, и отец Малахия был вынужден вмешаться, напомнив собравшимся два принципиальных момента. Во-первых, что они всё-таки не в кабаке, а в стенах Кафедрального Собора Кокани. А во-вторых, что они не базарные девки, а монахи Ордена Святого Венедикта Нурсийского.

Этого было достаточно, чтобы всех урезонить. Но даже после того, как полемика прекратилась и голоса попритихли, молодого монаха, Беренгария Грамматика, по-прежнему не оставляла тревога за судьбы и жизни тех несчастных, которые обитают на Луне, лишённые пастырского окормления.

Продолжая возвращаться к этому мыслями снова и снова, он обратился к Господу с истовой молитвой, встав на колени, закрыв глаза и перебирая чётки.

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen, — произнесли монах, при этом осенив себя крестным знамением.

Отворив после этого глаза, Беренгарий не обнаружил знакомой кельи. Вместо этого его встречали базальтовые моря, реголитовый слой под ногами и лунные кратеры больших и малых размеров.

Простой босоногий монах с аккуратно выбритой тонзурой, в хабите со скапулярием, охваченным сыромятной верёвкой вместо пояса, имеющий при себе лишь бревиарий и чётки с нательным крестом, он воспринимал происходящее естественно, без страха и волнения.

Грамматик понимал, что это Божий ответ на сердечную молитву. Как понимал то, что вроде бы как не должен дышать или должен хотеть отведать пищу к этому часу, или ощущать холод — но ничего подобного не было.

Стало быть — это чудо. А чудо, как говорил Святой Августин Блаженный, противоречит не законам природы, но только лишь человеческим представлениям о законах природы.

Беренгарий Грамматик осознавал всю важность и значимость возложенной на него миссии. Быть может, судьба всех селенитов теперь зависела от действий и решений монаха. И второго шанса ни им, ни ему могло не представиться.

Осмотревшись, монах вскоре понял, что не имеет каких-либо особых причин отдавать предпочтение тому или этому направлению. Его окружал однообразный пейзаж. И оставалось только одно — куда-нибудь направиться и следовать до тех пор, пока Беренгарий не обнаружит свою новообретённую паству.

Долгое время он ступал, отталкиваясь от поверхности и совершая небольшие прыжки. Поначалу это было несколько непривычно, но монах освоился достаточно быстро. Густая пыль поднимается от каждого его шага, и казалось, что следы Беренгария — единственные на многие мили, если не на всю планету вообще. Но Грамматик не отчаивался и следовал, движимый желанием довести начатое до конца. Если бы в этом не было смысла — он бы здесь не оказался…

…Спустя некоторое время его лицо озарила лучезарная улыбка. Но вскоре она сменилась гримасой недоумения, а затем — и разочарования.

На плато перед Беренгарием раскинулся Селенополис — лунный город, построенный местными обитателями-селенитами. Его нельзя было назвать монументальным, поражающим красотами или будоражащим воображение. Но всё-таки это было поселение, построенное кем-то умелым и разумным, обладающее своей самобытной эстетикой. К сожалению, город вымер. Он напоминал скорлупу, в которой больше не теплится жизнь, — отброшенную и бесполезную.

Да, некогда в нём обитали жители, которые возводили его, населяли дома и улицы, бродили по окрестностям. Но теперь всё предстало перед монахом в жалком виде. Кругом царили разруха и упадок. Вряд ли там кто-нибудь остался. Хотя, быть может, среди потресканных камней и осыпающихся в песок строений ещё можно было обнаружить что-нибудь, что дало бы подсказку или зацепку.

Беренгарий мог что-то узнать о языке, культуре, внешнем виде и традициях селенитов. Понять, что послужило причиной тому, что он видит перед собой. Быть может, такой город-призрак остался здесь один, а в остальных всё цветёт и благоухает? Не похоже, но мало ли…

…Спустя некоторое время монах спустился на плато. Конечно, замедленные прыжки создавали иллюзию безопасности, но при этом Грамматик ощущал, что здесь возможно медленно-медленно упасть, а затем так же тихо разбиться. Поэтому он постарался спускаться с крутого склона осторожно и сорвался лишь на сравнительно небольшой высоте.

Размахивая руками при падении, он тщетно хватался за пустоту, но вскоре сгруппировался и рухнул, подняв столб пыли. Отряхнувшись от налипшей на него серо-коричневой массы, Беренгарий направился прыжками в сторону города.

Там были земляные постройки. Имелись выдолбленные в скалах ходы и жилища троглодитов. Наблюдались какие-то своеобразные скульптуры в стороне. Встречалось что-то вроде сада или огорода с непривычной на вид растительностью. Безжизненный фонтан. Как, впрочем, и всё здесь.

Потресканный полупрозрачный купол, покрытый пылью и грязью, весь в дырах, имеющий несколько входов и выходов, покрывал собой город. Он напоминал витраж, но в ужасном состоянии.

Над проходом миссионер заметил какие-то запылившиеся надписи, показавшиеся ему плохо различимыми. Но вместе с тем сам факт их наличия наводил на определённые мысли.

До сих пор от внимания Беренгария ускользнул тот немаловажный факт, что между ним и его паствой может возникнуть языковой барьер. Конечно, собственный язык селенитов может ощутимо отличаться от известных монаху образцов. Допустим, они могли бы общаться свистом, или сменой окраса, или особыми жестами. Не суть важно. Поскольку проблема есть, придётся разработать общий язык.

Поразмыслив некоторое время, монах пришёл к выводу, что для любой планеты, страны и культуры универсальным языком может являться математика. Соответственно, возможно создание языка на математической базе. Ведь даже если у землян с селенитами нет ничего общего, за исключением наличия разума, и для тех и для других у куба будет шесть сторон, а два и два будет в сумме давать четыре.

Подобный язык должен быть строг и однозначен, свободен от фонетического звучания, двусмысленности, синонимов, исключений из правил и тому подобного. Соответственно, нужно было подготовить базис, на основании которого Беренгарий мог бы обучить любого встреченного им селенита.

Так-так-так… Базовые понятия математики и логики. Сперва — натуральные числа. Можно просто обозначить их некой наглядной последовательностью. Точки или палочки. Потом — знаки этих чисел, и понятие «равняется». Пять палочек равняется числу пять, шесть палочек равняется числу шесть, и таким образом селенит понимает простую закономерность.

Вот такое-то количество простых предметов записывается таким символом, такое-то — таким, а этот знак обозначает равнозначность того и этого.

Хорошо, с этим, кажется, разобрались. Что дальше? А дальше будут простые арифметические операции. Это больше того, это меньше того, тут убывает, тут возрастает, это верно, это не верно.

При этом нужно разграничить такие понятия, как «хорошо» и «плохо» с «истинно» и «ложно», во избежание недоразумений.

Математика универсальна. Это — абстракция в чистом виде, не относящаяся к чувственно постигаемой области. От неё можно отталкиваться, в дальнейшем обогащая метаязык более сложными абстрактными понятиями…

…Бродя по улицам под потресканным дырявым куполом, Беренгарий заглядывал в однообразные лунянки (как он вскоре нарёк их по аналогии с землянками), но не видел в них ничего особенного. Это были очень простые дома, подобные которым встречаются и на Земле. В них не находилось ни мебели, ни предметов быта, ни каких-либо тел. Тем не менее, даже это уже говорило.

Во всяком случае, если бы здесь прокатилась война, случилась какая-нибудь катастрофа или стихийное бедствие, повлекшее за собой массовую гибель населения, — это объясняло бы разруху и запустение, но не объясняло бы отсутствие в домах тел владельцев и вещей. В любом состоянии. Стало быть, что-то просто вынудило обитателей уйти и забрать всё с собой. Во всяком случае, так казалось…

…Необычные скульптуры тоже привлекали внимание. Определённо это были скорее произведения искусства, нежели что-то, созданное с практической целью. С другой стороны, если быть до конца последовательным, не всегда, но иногда у произведений искусства тоже бывают практические цели. Например, они могут обучать, наставлять, служить памятью о чём-либо. Впрочем, об этом можно рассуждать очень долго: естественно, творчество человека не существует в отрыве от его личности и может отражать его веру, политические и иные убеждения; произведения искусства можно продавать и зарабатывать этим на жизнь; но первоначально всё это базируется на тяге к искусству, которая, как и процесс создания произведений искусства, находится за гранью повседневной рационально-прикладной логики. Сложность организации стихотворной речи видится излишней для повседневных языковых нужд, но истина, выразительно поданная посредством мелодичных словосочетаний и метких образов, действует на человека мощнее, чем просто и безыскусно сказанная в лоб. Здесь действует своя, особая, творческая логика.

В данном случае уже сама по себе композиция сообщила монаху о многом. Во-первых, одна из скульптур даёт представление о внешности селенитов. Судя по всему, это один из них. Если, конечно, это не какое-то мифологическое или вымышленное существо.

Конечно, о соотношении пропорций судить по статуе сложно. Но у Беренгария сложилось мнение, что это создание, заметно превосходящее человека в росте, при этом заметно уступает ему в телосложении. Худощавое, хрупкое, вытянутое.

Если это была статуя в натуральную величину, то Грамматик, мужчина с ростом заметно выше среднего, даже не доставал этому селениту до груди. Зато в плечах он оказался шире его раза в два.

Селенит держал в руках некое приспособление. Не то копьё, не то посох с острым наконечником и крюком на разных концах. Судя по всему, для Луны, где им приходится перемещаться преимущественно прыжками, отталкиваясь от почвы, и цепляться за уступы, подобное приспособление могло быть удобным инструментом и оружием.

Селенит воинственно заносил свой боевой багор. Этому бойцу противостояло существо, отдалённо напоминающее блоху. При этом по размерам оно смотрелось примерно с крупную собаку, и у него имелись мандибулы. Выглядело достаточно жутко и мерзко. На взгляд Беренгария, разумеется. И, надо думать, оно могло прыгать, высоко и далеко, наскакивая сверху или нанося удар в прыжке своим бронированным панцирем…

…Городской сад. Если так, конечно, можно его назвать.

По сути, весь сад представляет собой одну большую грибницу. Грибы покрылись налётом пыли и грязи. Как, впрочем, и всё вокруг. Монах ткнул пальцем в один из них, счищая наслоение, и заметил, что в месте прикосновения гриб начинает светиться. Это уже интересно.

Если присмотреться внимательно, то вскоре становилось ясно, что здесь находились не только грибы различных форм и размеров, но и вообще некий симбиоз различных сосуществующих видов. Просто грибы тут явно доминируют и сразу бросаются в глаза. Но они обросли неким подобием не то плюща, не то лианы, не то виноградной лозы. А на ней наблюдалось что-то вроде цветков с лепестками, которые начинали недовольно шевелиться, реагируя на прикосновения. Всё это запылилось, потому и смотрелось со стороны словно однородная масса, хотя это, конечно, не так.

Надо думать, пока купол был цел, — сад был достаточно красив, и всё это выглядело иначе…

…Фонтан. В принципе, Беренгарий не заметил ничего особенного. Судя по виду и форме, это и вправду обычный фонтан.

У него не имелось никаких украшений. Но, так или иначе, сам факт его наличия уже говорил о многом. Во-первых, как минимум, здесь раньше была вода, и она как-то использовалась. Её пили, или поливали растения, использовали в быту. Значит, у людей с Земли есть что-то общее с селенитами. Но это всё-таки фонтан, а не колодец. Он выполняет определённые декоративные и эстетические функции, помимо прикладной. Вырыть колодец было бы просто и практично для повседневных дел. А раз тут есть фонтан, значит, к нему должно что-то вести.

Сделав ряд умозаключений, Беренгарий обратил взгляд на пещеры троглодитов. Его взору предстал внушительный скальный комплекс. Ступени, окна, жилища, всевозможные помещения, пещеры, тоннели. Наверное, внутри он достаточно глубокий, и разветвлённый. Для того чтобы проделать нечто подобное, нужны знания, инструменты и наличие немалой рабочей силы. Вполне возможно, что основное поселение находилось или даже находится где-то там, внутри, в то время как здесь, снаружи, располагается эдакий «предбанник». Что-то вроде шахтёрского посёлка при шахте, если можно так выразиться.

Монаху хотелось зайти внутрь и изучить всё как следует, но там царил мрак. Естественно, заходить в темноту и неизвестность — глупо и опасно. А если даже и нарвать грибов, — не факт, что они будут светиться в руках, как и не факт, что их света хватит, чтобы осветить хотя бы себя.

К тому же, если бы там остались жители, скорее всего они хотя бы иногда показывались бы снаружи и это можно было бы как-то заметить. Кто знает?

С печалью покачав головой, Беренгарий оставил руины Селенополиса и продолжил свой путь. Первое знакомство с цивилизацией селенитов прошло не так, как хотелось бы, но, тем не менее, и оно принесло свои плоды. Как бы там ни было, Грамматик кое-что узнал и извлёк выводы из того, с чем столкнулся. Одной неудачи явно было недостаточно, чтобы сломить его уверенность.

В конце концов, на Земле тоже много различных мест, и близко не похожих одно на другое. Если здесь царит разруха, из этого ещё не следует, что так обстоят дела везде…

…Тем не менее спустя некоторое время монах так и не нашёл ничего нового, что могло бы его обрадовать или стать предметом изучения. Долгое время он шаг за шагом, прыжком за прыжком, преодолевал безжизненные просторы бескрайней лунной пустоши.

Иной раз уже начинало казаться, что всё напрасно, но Беренгарий тотчас же отгонял подобные мысли прочь, понимая, что это, прежде всего, испытание его веры. В конце концов, он — не девица на выданье. Он — монах. Воин Христов. Он привык к трудностям, лишениям и невзгодам. И сделает то, ради чего явился сюда.

Пока Грамматик шёл, ему вспоминалась притча о монахе, который, наблюдая царящее в мире беззаконие, молил Бога о том, чтобы Тот наказал всех грешников. Но монах получил неожиданный для себя ответ о том, что, если бы на всей Земле существовал бы лишь один единственный грешник, — Спаситель и ради него не пощадил бы Себя.

Тем паче, если тут обитает хоть кто-нибудь — не целый великий народ, но хоть кто-нибудь, — поход имеет смысл уже и для спасения одной конкретно взятой души. А если тут и в самом деле никого нет, то это испытание для Беренгария.

…В конечном итоге терпение неутомимого монаха в какой-то мере всё-таки было вознаграждено. Преодолев немалый путь, он обнаружил на краю утёса прекрасно сохранившийся бельведер весьма самобытной конструкции. Оригинальный и необычный, он выглядел значительно лучше всех прочих виденных ранее построек.

Вблизи него располагался трельяж, обросший необычным вьющимся растением с многоцветными крупнолистыми цветками, внутри которого располагалась скамейка.

Судя по всему, за всем этим кто-то присматривал, потому что на руины Селенополиса всё это не походило совсем.

Ажурный трельяж изготовлен с мастерством и изяществом. Материал показался Беренгарию незнакомым, но это какой-то узорчатый металл. При этом никаких сочленений не видно, словно трельяж цельнолитой. Растение в целом похоже на земные, хотя и имеет свои отличительные черты. Заметно, что оно не растёт как попало: здесь прослеживается чей-то замысел, уход, соображение эстетической целесообразности.

Это, разумеется, уже говорит о многом. Как минимум, о том, что всё не так безнадёжно, как могло показаться при посещении мрачного Селенополиса. Здесь живут разумные существа. Не жили, а именно живут здесь и сейчас. И они, с одной стороны, достаточно сведущи и оснащены необходимыми средствами, чтобы заниматься подобными делами, а с другой — находятся не в таком жутком положении, раз могут уделять немалое внимание делам и заботам не первой важности.

Безусловно, после столь долгого и утомительного пути Грамматик вполне заслужил короткий отдых. Присев, он некоторое время обдумывал увиденное. На ум не приходило новых мыслей, поэтому, настроившись в целом оптимистично, монах решил продолжить сбор информации, поиск селенитов и изучение планеты. Для этого прежде всего нужно было подняться на бельведер и осмотреть окрестности.

Лунный пейзаж оставил на Беренгарии неизгладимое впечатление. Прекрасный вид сделался к этому часу намного разнообразнее, чем был всего пару часов назад. Буквально на глазах у монаха из-под лунного грунта в одночасье вырастали и распускались многочисленные разнообразные растения, образуя непроходимые, но вместе с тем удивительно чарующие леса. Плоды, стволы, ветви и листья пусть не всех, но многих растений источали мерцающий разноцветный свет, на который можно было смотреть хоть сутками напролёт, если бы это было возможно. Местами встречались источающие свет грибницы с грибами, от самых малых (с булавочную головку) до грибов-колоссов, под шляпкой которых поместился бы целый город.

Где-то вдалеке на лунную поверхность упал метеорит, подняв огромное облако пыли и оставив на месте падения очередной кратер. То здесь, то там встречались небольшие постройки, наподобие лесных беседок. Поскольку структура леса была нестабильной и постоянно пребывала в движении, прошлый опыт не гарантировал повторения пути в будущем. Местами виднелись руины, но некоторые из лесных сооружений смотрелись вполне себе ничего.

Вскоре вблизи одного из кратеров началось заметное оживление: неторопливо и буднично оттуда один за другим принялись выходить на поверхность Луны существа худощавого телосложения и высокого роста, с удлинёнными конечностями, немного приплюснутыми головами, по всем сторонам которых были размещены глаза.

Судя по всему, селениты могли одновременно отслеживать всё, находящееся вокруг них в пределах видимости, но испытывали определённые сложности при определении точного расстояния до объектов.

Цвет кожи этих созданий колебался от серо-голубого до серебристо-зелёного. У некоторых на теле имелись особые наросты, напоминавшие разноцветные морские кораллы.

Орудуя широкими ножами-косариками, в отдельных случаях насаженными на древки, селениты срезали плоды с деревьев и делали запасы, складывая их в большие глиняные горшки и корзины.

Было похоже, что Грамматик нашёл тех, кого искал. Вопрос в том, как теперь к ним спуститься. Если спускаться, держась за отвесный склон, монах почти наверняка мог сорваться и рисковал разбиться.

С другой стороны, густые заросли способны смягчить падение: при медленной скорости Беренгарий мог бы ухватиться за ветви. Но, опять же, из этих зарослей нужно было бы каким-то образом выбираться, и монах не был вполне уверены, что у него это получится. Как вариант, если очень постараться, можно спрыгнуть на шляпку крупного гриба. Монах не до конца был уверены, что такое приземление будет мягким, но шляпка располагалась к нему ближе всего прочего и выглядела достаточно удобной для посадки.

Конечно, можно было вообще не прыгать, а, например, попытаться найти обходной путь, которого он пока не видел. Впрочем, мало ли: вдруг где-то поблизости находятся и другие селениты? Совсем не обязательно разбиваться в лепёшку просто ради того, чтобы встретить именно этих. Да и если они тут единственные на всю планету, — уж лучше остаться живым и здоровым и повстречать их позднее, чем убиться из-за своего нетерпения.

Тем не менее, монах оценил возможные риски и принял решение.

С Божьей Помощью, приземление… Или, вернее, пригрибление вышло удачным. Впрочем, дело на этом ещё не заканчивалось, ведь нужно было ещё спуститься с гриба вниз, на твёрдую почву.

Присмотрев наиболее крупное и прочное на вид дерево, Беренгарий рассчитал примерную траекторию, разбежался и спрыгнул. Надо сказать, дерево оказалось достаточно склизким на ощупь, но, во всяком случае, оно не было кусачим или колючим. На его могучем стволе отворились многочисленные поры, из которых показались светящиеся глазки на стебельках. Эти любознательные наблюдатели принялись активно и с интересом рассматривать Грамматика.

Благополучно спустившись и отряхнувшись, он побрёл в том направлении, где недавно видел селенитов. Как ни странно, это оказалось на удивление просто. Монах ожидал, что лес будет мешать ему проходить, но вместо этого он словно бы расступался на пути миссионера.

Другое удивление вызвал тот факт, что селениты совершенно спокойно и даже по-будничному отнеслись к его появлению, словно что-то подобное происходило здесь каждый день по двести раз.

«Встреча. Знакомство. Приветствие», — возникли неожиданные слова в сознании монаха. И ощущалось, что они вложены извне. Судя по всему, подобным образом эти существа общались. Быть может, это и будет подспорьем в деле налаживания мостов между культурами.

Каким-то образом селениты проецировали в сознание Беренгария образы, мыслеформы и понятия, опираясь на уже имевшиеся в его разуме. Но всё равно, вести сложный разговор пока что виделось затруднительным.

Закончив свои сборы, селениты предложили миссионеру проследовать за ними, попутно разъясняя ему некоторые вещи. В сознании возник образ того, как он идёт следом, помогая нести добытые селенитами запасы. Намёк был предельно ясен. И, нужно сказать, в сравнении с жителями здешних мест его сила была просто немереной: лунная сила тяжести многократно уступала земной, поэтому даже крупные предметы казались для Грамматика лёгкими. В итоге он в одиночку смог унести больше, чем все селениты вместе взятые.

Селениты уже долгое время обитали, в основном, под поверхностью Луны, по причине чего их иным названием было «подземцы». В толще лунной коры находился сложнейший комплекс, состоящий из множества пещер, проходов и залов, суммарной протяжённостью такого размера, что в нём помещались целые страны и королевства. Этот комплекс носил название Подземья.

Когда-то на поверхности были моря и реки, но они испарились и выветрились в космос, оставив лишь базальтовые моря. Теперь жить наверху опасно и сложно. Ночью там слишком холодно, а днём очень жарко, и находиться долгое время на поверхности нельзя. Вместе с тем, с неба периодически падают глыбы льда, камни и прочее, что, с одной стороны, несёт смертельную угрозу, а с другой — является источником ценных ресурсов.

Поверхность обитаема: в определённое время там вырастают характерные для местных особенностей растения и грибы, многие из которых погибают столь же стремительно, как и рождаются. Но это не всегда именно так: некоторые живут очень долго, не век и даже не два. Многие растения опасны. Тем не менее, со многими жизненно необходимыми ресурсами под землёй дела обстоят плохо, поэтому селениты регулярно устраивают экспедиции на поверхность. В состав экспедиций входят наиболее смелые и подготовленные из них.

Мир Луны полон различных созданий, населяющих пещеры и поверхность. Одни из них опасны, другие — ручные, а третьи — даже не обратят на странника внимание, если тот не станет их провоцировать.

Помимо них здесь есть и разумные существа. К примеру, здесь обитают драконианцы — ящерообразные создания, некогда явившиеся на Луну откуда-то извне, словно кочевые варвары, разрушив всё, что только было возможно, разграбив и убив многих селенитов.

Вместе с тем драконианцы не были несведущими дикарями. Они пришли с оружием, которое превосходило имевшееся на тот момент в распоряжении селенитов. Это были магнитные петринали, которые стреляли кусочками руды, встречающимися то здесь, то там. Для этого оружия не требуется порох, достаточно иметь боеприпасы.

Когда-то здесь, на Луне, находилось царство Пресвитера Иоанна, которое многие понапрасну пытались отыскать на Земле: то в Индии, то в Китае, то в Персии. Многие из селенитов ещё издавна были христианами. Но с приходом Вавилонского Братства (как называли себя драконианцы в силу ряда исторических обстоятельств) они подверглись гонениям.

Впрочем, прошли века, и общества селенитов и драконианцев не существовали в качестве монолитных. На светлой и тёмной сторонах Луны, наверху и внизу, существовало великое множество маленьких княжеств и царств, в которых, как и на Земле, проживали различные народы с различными правителями. Бывало так, что в одной из таких стран могли быть и потомки коренных селенитов, и драконианцы, при этом воюя с другими селенитами и другими драконианцами.

В недрах Луны встречались источающие свет грибы, камни и мох, залежи руды, коралл, оставшийся от былых времён, и многое другое. Но главным и наиболее редким богатством была вода. Она встречалась, в основном, в виде льда.

Подземье (или, даже точнее, Подлунье) было густо населено, и многие ресурсы уже давно добыли, а за редкие уцелевшие — вели постоянную борьбу, то и дело пробиваясь глубже и глубже в недра Луны. На поверхности, в силу царивших там угроз, тоже кое-что сохранилось, из-за чего отряды смельчаков периодически производили вылазки.

Большего Беренгарию рассказать не успевали, но и этого пока что было вполне достаточно. Пища для размышлений накопилась немалая.

Итак, он был далеко не первым и даже не сотым человеком, побывавшим на Луне. Тем не менее, здесь и сейчас Луна переживала не лучшие времена. Соответственно, определённые основы уже были заложены предшественниками Грамматика задолго до его появления. Но перед ним по-прежнему стояла сложная задача, быть может, даже сложнее, чем была перед ними: распространить и укрепить в селенитах веру в условиях подобного ужаса и хаоса.

В любом случае, для этого требовался план действий, хотя бы на ближайшее время. Если бы у селенитов был некий формальный лидер, то следовало бы начинать именно с него. Но такового просто не существовало. Вместе с тем и сама организация их общества была несколько необычной в понимании миссионера.

К примеру, у селенитов имелось разделение обязанностей, которое определялось на ограниченный срок по жребию. И этот же нелепый принцип присутствовал во многих областях жизни: скажем, в какой-то момент мужчины и женщины собирались вместе, тянули жребий, кто и с кем будет жить, фактически как муж и жена, но по прошествии чётко обозначенного (опять же, по жребию) времени — они тянули жребий снова.

Подобные вещи являлись пережитками языческих времён, которые обретали в обществе новую силу на фоне процветавшего обмирщения.

Как бы там ни было, начинать нужно было с этой небольшой общины и уже с помощью неё развивать дело дальше.

Селениты отвели монаха в своё поселение, находившееся под сводами огромной пещеры, и выделили небольшой домик. По здешним меркам это можно было понимать как знак особого отношения: большинство местных жителей теснилось в таких же точно жилищах целыми семьями.

Здесь же находилась небольшая старинная церковь. Вернее то, что от неё осталось. К ней относились почтительно, но службы в ней давно уже не велись, а священника в этих окрестностях не было, не говоря уже о епископе. Начать нужно было с её восстановления.

Каждое утро и каждый вечер жители поселения собирались на проповеди Беренгария. Помимо этого он также уделяли немалое внимание обустройству быта и реформации уклада. Монах был сильнее и здоровее любого из виденных им селенитов, обладал непривычными для них знаниями и опытом, поэтому успевал работать за десятерых, на радость всей общине.

Внешний вид поселения стремительно изменялся, запасов хватало в изобилии, а слух об удивительном инопланетянине быстро облетел и ближайшие поселения, откуда к стремительно разрастающейся деревне потекла вереница новых жителей, с интересом посещавших проповеди.

Организовав работу на месте, Грамматик в скором времени добился немалых успехов, координируя ремонт церкви и принимая в нём же непосредственное и основное участие.

Меньше чем за месяц, работа была завершена. Конечно, внешний вид лунной церкви не пленял взоры красотами, но это уже было немало. В конце концов, это была настоящая крепость в битве за души, и она смотрелась достаточно внушительно, как и подобает настоящей крепости.

С вопросами письменности Грамматик тоже разобрался достаточно быстро. У стариков нашёлся потёртый экземпляр рукописного Священного Писания, составленного на одном из языков селенитов. Поскольку монах знал содержание наизусть, он сопоставлял слова с известными и, составив, таким образом, словарь, приступил с его помощью к переводу иных селенитских книг, обнаруженных в поселении.

Постепенно Беренгарий догадывался о значении тех или иных слов, исходя из общего контекста повествования, пополняя свой словарный запас. Хотя селениты умели общаться мысленно и даже передавать свои мысли определённым предметам (на их языке это называлось «мысленным письмом»), и обычная письменность была необходима, не утрачивала своей актуальности.

Как бы то ни было, начало было положено.

Глава II: Decipimur specie recti

Даже стражник у ворот имеет собственное мнение. Но кому интересно мнение стражника у ворот?

Конфуций

Время за рассказом монаха пролетало незаметно. Люди оживились, обсуждая недавно услышанное, к костру с интересом начинали приближаться зеваки, увлечённые историей. У них возникло немало вопросов, и отношение к услышанному отличалось от восторга до возмущения, но, так или иначе, новелла не оставила путешественников равнодушными.

Сидящие у костра, за исключением недавно говорившего монаха, потянули жребий снова. В этот раз роль рассказчика досталась купцу. Тот сразу же поведал, что недавно вернулся из одной далёкой страны, куда плавал закупать фарфор династии Минь, также именуемый «белым золотом». И в этих чудных краях, где всё устроено совершенно иначе, чем здесь, он слышал одну интересную притчу.

Много веков назад, в одной Великой Стране под названием Поднебесная, в Великом Дворце Великого Императора жил Великий Мудрец и философ Вейж Пенгфей.

Он был седым и старым, носил длинные вислые усы, причудливый головной убор и просторную одежду, изукрашенную узорчатым орнаментом, иероглифами и драконами. И уже поэтому его считали очень мудрым.

А когда он со значительным видом изрекал всевозможные глупости, вознося палец к небу и приписывая собственные нелепые суждения Конфуцию, — внимали им, как жемчужинам мудрости.

Что и говорить, ведь его учителем и наставником был другой, ничуть не менее великий мудрец и философ, искренне полагавший, что для того, чтобы быть великим мудрецом и философом, достаточно быть лысым, носить хламиду и жить на вершине горы, сидя в позе лотоса.

Жизнь Пенгфея протекала благополучно и безмятежно, подобно чистой лесной реке…

…Ровно до тех пор, пока Великий Император не вызвал его под свои грозные очи и не поставил перед ним задачу, справиться с которой было под силу лишь поистине Великому Мудрецу.

Ах, если бы Великий Император спросил бы у Пенгфея что-нибудь простое, наподобие: «В чём смысл жизни?» или «Как обустроить страну?» — тот, не задумываясь, дал бы ему совершенно точный ответ. В подавляющей массе всё равно никто ничего бы не понял, зато все покивали бы головами, соглашаясь с тем, какой мудрец умный.

Но — увы. Император попросил выполнить достаточно чёткое, но от этого не менее сложное поручение. Дело в том, что, как и всему на этом свете, пришёл срок, и юный, но от этого не менее Великий Император пожелал жениться. Но жениться не абы на ком-нибудь, а на той, что была бы ему под стать. Ему, Тому, Кто Светит Ярче Солнца и Прекраснее Луны.

Где искать такую невесту? Во дворце? В деревне? Или в городе? Под землёй? Или, может быть, на самой Луне? Это уже были проблемы Пенгфея, ничуть не волнующие Великого Императора.

…Стоило ли говорить, что задание Императора поставило придворного мудреца перед сложным вопросом? На самом деле, у Пенгфея всегда имелись тысяча и одна философская отговорка для того, чтобы не заниматься тем, чем ему было лень… Но это явно был не тот случай.

Конечно, можно было отправиться за советом к своему престарелому учителю. Но глубоко в душе придворный мудрец — прекрасно осознавал, что на самом деле тот такой же точно дурак и позёр, как и он сам. Поэтому, не видя в этом смысла, он решил (для успокоения совести), что знает и без того, что ответит старец, и не желает тревожить его понапрасну.

Можно было прикинуться выжившим из ума старым идиотом, с которого, по идее, и взятки гладки. Но Пенгфей прекрасно понимал, что никому не будет дела до его слабоумия: если человек тонет, то не играет роли, пойдёт он на дно потому, что не умеет, не может или не желает плавать.

Тем не менее, хоть какой-то план был необходим хотя бы на первое время, пока приставленный Императором капитан Ронг Фанг не уличил придворного мудреца в пустозвонстве и не предал страшной и унизительной публичной казни.

Венжу Пенгфею оставалось только одно, — отправиться в императорскую библиотеку, где среди множества свитков и трактатов какой-нибудь мудрец (такой же великий, как и Пенгфей, но живший веками ранее) написал что-то дельное по этому поводу.

Назвать это место библиотекой означало просто оскорбить. Нет, это был, своего рода, целый книжный город. Огромный, с великим множеством мостов и лестниц. Вместе с тем, он, скорее, напоминал некрополь, где пыльные фолианты тихо истлевают на своих мрачных полках.

Но в данный момент придворного мудреца беспокоила отнюдь не судьба ветхих книг, а собственная. Разумеется, он был далеко не первым и, надо полагать, будет далеко не последним, кто занимал и займёт подобный пост при дворе. А все его предшественники-философы оставили немало трудов.

Люди тогда были намного проще и относились ко всему философски. Ляпнет седой старец какую-нибудь глупость — уже философия. Сделает при этом умное лицо — вдвойне философия. Запишет её иероглифами на свитке — втройне философия. А уж если собрать людей, зачитать им её публично и велеть записать высказывание на множестве свитков, разнеся его во все концы мира, — так вообще!

Всё тогда было проще, что да то да. Даже имя ребёнку давали просто: швыряли ложкой о металлический гонг, и дальше как прозвучит (может «дзынь!», может «дзянь!», может «динг!», «донг!» или как-то иначе) — так и называли своё чадо.

Как бы то ни было, пространные трактаты мудрецов седой древности, повествующие обо всём и ни о чём, не помогли Пенгфею приблизиться ни на йоту к решению его насущной проблемы. И хотя он изучил их от корки до корки (как говорится, «Конфуций сказал — Конфуций сделал!»), план действий не появился.

Это опечалило придворного мудреца. С другой стороны, Пенгфей не подал вида, чтобы люди Императора решили, что работа идёт полным ходом, а сам мудрец — полон решимости довершить начатое и уже близок к разгадке тайны.

Честно говоря, он многое взял на вооружение.

Как известно, любой абсурд возможно списать на философию. А количество написанных трактатов, составленных с нацеленностью на то, чтобы их никто не сумел понять, но все усмотрели бы в них мнимую глубину, — это вопрос статуса.

Вот только пригодится ли это знание Пенгфею, зависело от того, сумеет ли он выполнить поручение Императора.

Ладно, хорошего понемногу. В конце концов, всякому терпению есть предел. И хотя в библиотеке ещё было немало интересного по самым разным вопросам, придворный мудрец понимал, что не выполнит поручение Императора, если будет сидеть здесь и дальше.

И тогда Пенгфей пошёл на отчаянный шаг, предложив построить ракету, которая доставила бы его до Луны, коль скоро на всей Земле нет той, что была бы достойна стать невестой Бесподобного.

Признаться честно, он не планировал, что на самом деле сумеет долететь до Луны. Скорее втайне надеялся на то, что дело затянется и кончится ничем, сорвавшись не по его вине, а в силу ограниченности имеющихся возможностей.

Впрочем, есть ли разница для Императора? Он поставил перед придворным мудрецом задачу и собрался казнить его, если тот не преуспеет. А детали и подробности не интересуют и не волнуют Бесподобного.

Но Пенгфей был мудрец — ему и виднее.

Как бы там ни было, его народ был велик, построил Великую Китайскую Стену, изобрёл ракеты, порох, бумагу, компас и много чего ещё. Поэтому, потратив некоторое количество сил, денег, материалов и времени, они соорудили огромную ракету-пагоду, которая должна была доставить придворного мудреца и его сопровождающих на Луну, вместе со всем необходимым для того, чтобы произвести на императорскую невесту должное впечатление.

Давать задний ход было поздно, и Пенгфею оставалось лишь пойти в неё вместе со всеми с таким видом, будто он так и задумывал. После чего неутомимые трудяги заколотили пагоду снаружи, чтобы из неё ничего не вываливалось во время полёта.

Заняв места и заперев приколоченные сундуки, все привязали себя к креслам, надеясь на благополучный исход этого безумного предприятия. Но если остальных обнадёживала вера в мудрость и продуманность Пенгфея, то сам придворный мудрец не мог похвастаться тем же.

…Три. Два. Один. Пуск!

Пагода начала разваливаться ещё в полёте. Многочисленные ошмётки, разлетевшиеся в небе над императорским дворцом, разлетелись во все стороны света, а некоторые даже упали у ставки монгольского хана. Впрочем, это уже другая история…

Однако не вся пагода развалилась по пути. Луна — не Луна, но всё-таки докуда-то она долетела. Впрочем, в какой-то момент полёт прервался и началось стремительное снижение, окончившееся глухим ударом.

Выбравшись из-под обломков, Пенгфей сотоварищи обнаружили какое-то поселение, прямо, скажем, не впечатлявшее своими красотами. Ветхие домики, какие-то оборванцы, серый унылый пейзаж. В таком месте иные не захотели бы и остановиться на ночлег, не то что направились бы искать достойную невесту для Императора.

Нет, всё-таки это была Луна. Конечно, вблизи она выглядела совсем не так, как издалека. Но всё-таки спустя некоторое время китайцы решили, что если они куда-то и приземлились, то точно туда.

Ветхие домики было построены явно позднее, чем та величественная империя, что существовала здесь задолго до того. Местные обитатели, тощие, жуткие и достаточно безобразные, на взгляд пришельцев, явно не подходили на роль писаных красавиц.

Венж Пенгфей и Ронг Фанг выступили вперёд, остальные китайцы, будь то слуги с дарами для невесты или гвардейцы, поспешили следом. Спустя некоторое время они останавлись, наблюдая впереди внушительных размеров зиккурат.

Если бы Пенгфей родился в других местах и слышал о Вавилонской Башне, этот вид навёл бы его на соответствующие мысли.

Время не пощадило исполинское строение. Ступени и стены испещрились множеством трещин. То здесь, то там лежали обломки, большие и малые. У подножия зиккурата валялись разбитая клепсидра и гномон. Судя по всему, когда-то здесь была великая во всех смыслах обсерватория. В небе над зиккуратом, радуя глаз своей благодатной синевой, сияла красавица-Земля.

Увиденное вызывало у жителей Поднебесной гамму чувств.

С одной стороны, это являлось прямым доказательством того, что на Луне, по крайней мере, когда-то жили те, кто всё это воздвиг. И селениты были достаточно развитыми для того, чтобы соорудить и использовать нечто подобное по назначению. Для этого требуются подходящие инструменты, точные вычисления, соответствующее образование, материалы, масса рабочих рук. Вместе с тем, всё это пребывало в таком упадке, что даже такому дураку, как придворный Великий Мудрец Венж Пенгфей, было прекрасно понятно, что времена строителей зиккурата давно прошли.

Тем не менее, Земля вот тоже большая. Где-то на ней есть пирамиды, знойные пустыни и гробницы давно усопших фараонов, а где-то и населённые города с королевскими дворцами и высокими соборами. То, что конкретно здесь всё пребывает в упадке, ещё не означает, что такая же картина царит везде.

Быть может, если хорошо поискать вблизи, можно обнаружить что-нибудь полезное? Что-нибудь, что наведёт на мысли? Или даст подсказку? А может быть, следует подняться на самый верх, и тогда все окрестности будут видны как на ладони? Правда, лестница не внушала доверия, а падать высоко.

Странники медленно обошли обломки, внимательно осматривая каждую трещину. Материал, судя по всему, изначально был обработан профессионально и лишь со временем значительно попортился. Пенгфей заметил, что, несмотря на внушительный вид, эти глыбы на деле оказались достаточно лёгкими, раз даже он был в состоянии передвигать их и поднимать. За исключением, пожалуй, наиболее крупных.

Счистив слой пыли и грязи, он обнаружил нанесённый на один из обломков рисунок: какие-то человечки с копьями, или что-то в таком роде. Очень примитивно, надо сказать, для создателей подобного монументального сооружения. Но в этом есть своя эстетика, определённая самобытная привлекательность.

Почистив налёт с гномона, придворный мудрец заметил знаки, нанесённые по его окружности. Судя по всему, это часовые обозначения селенитов. Время здесь идёт иначе, чем на Земле. Но, тем не менее, это уже что-то. Азы знаковой системы были необходимы, чтобы установить контакт и найти общий язык. Естественно, не с какими-то местными дикарями, но представителями местной знати: образованными, культурными и, надо верить, более привлекательными.

Тем временем Ронг Фанг предложил подняться на зиккурат и осмотреться. Подъём был долгим, утомительным и опасным. Прочность ступеней была под вопросом, да и глубокие трещины простирались достаточно далеко. С каждым шагом казалось, что ещё немного — и камни обвалятся под ногами, увлекая за собой, либо массивный кусок ветхого зиккурата обрушится прямиком на головы пришедшим. Слава Богу, эти опасения себя не оправдали.

Картина, открывшаяся на вершине, вызвала у Пенгфея смешанные чувства разочарования и восторга, каким бы абсурдным ни казалось подобное сочетание. С одной стороны, он не увидел ничего из того, что желал бы обнаружить. А то, что увидел, во многом печалило. С другой стороны, несмотря ни на что, вид открывался потрясающий, и было бы глупо не насладиться им, коль скоро китайцы проделали долгий путь ради этого.

Среди внушительных кратеров и базальтовых морей то здесь, то там возвышались ступенчатые пирамиды с обелисками, располагались живописные руины древних городов и причудливые постройки пока ещё не вполне очевидного назначения.

То здесь, то там, взрывая лунную почву, словно бы на дрожжах вырастали и расцветали цветы, кусты и деревья. Должно быть, они циклически возникают и так же быстро увядают. Во всяком случае, хотя бы некоторые. Непривычные на вид, они имели немного общего со своими земными собратьями. Но, тем не менее, большинство из них радовало глаз и ярко переливалось всеми цветами радуги, источая мерцающее свечение.

Могучие скалы из лунной руды возвышались над цветущей долиной сверкающими колоссами. По ним перемещались прыжками лунные серны, — создания, вид которых не вызывал отторжения, но казался скорее странным и своеобразным, нежели чарующим. Проще всего было охарактеризовать их как нечто среднее между земными сернами и белками-летягами. Ну, или летучими мышами и горными козлами. Жители Поднебесной никогда не видели ничего подобного прежде.

Местами встречалась и другая живность. К примеру, из крупных кратеров то и дело вылетали светящиеся юркие создания, внешне напоминавшие огромных медуз, покрытых затейливыми узорами.

…В какой-то момент Пенгфей заметил, как на вершине одного из зиккуратов появилось высокое худощавое существо и, оттолкнувшись от края платформы, улетело прочь, расправив искусственные крылья.

А это уже что-то. Прикинув приблизительный маршрут до того зиккурата, придворный мудрец решил, что это будет его первый ориентир. Может быть, в итоге он вообще изменит курс, но для того чтобы начать свой путь, необходимо иметь хотя бы временную цель. Ронг Фанг и остальные не должны были догадаться, что мудрец действует не по плану, а наобум.

С этими мыслями китайский философ и начал спуск, напоследок окинув лунные просторы внимательным взглядом. Разумеется, идти вниз было намного проще, чем взбираться наверх. Но это было столь же опасно и волнительно. Голова могла закружиться в любой момент, а ступени — уйти из-под ног. Как бы там ни было, Пенгфей достойно преодолел все трудности, спустившись к подножию зиккурата.

Полный свежих впечатлений, придворный мудрец решил не мешкать и как можно скорее добраться до места, где видели летучего селенита…

…Спустя некоторое время китайцы добрели до одного из ранее виденных проходов, но обнаружили бурную растительность, которая совсем недавно проложила себе путь на поверхность.

Казалось, если замешкаться, то путей скоро и вовсе не останется. А пока ещё есть возможность не идти напролом, а как-нибудь обойти эти заросли. Или перепрыгнуть, пока они не вымахали до огромных размеров.

Если пойти в обход, — в любом случае пройдёт какое-то время. А это риск. Но вдруг прыжок закончится падением в шевелящуюся массу? А это тоже риск. Ещё неизвестно, чем закончится такая авантюра.

Тем временем в стороне от процессии множество серых бугристых камней сорвалось с небосвода и обрушилось на поверхность Луны, вздымая огромные клубы пыли. Хоть китайцы и находились достаточно далеко, они отчётливо различили, как на месте падения образовалось кратерное поле.

Спустя некоторое время странники добрели до глубокой расщелины, простирающейся на многие мили, отделяя один утёс от другого. На противоположной стороне они заметили какие-то руины. Но самое интересное заключалось вовсе не в этом.

Нечто громадное поначалу сливалось по фону с лунным пейзажем, и это удалось различить лишь с такого расстояния. Обломки исполинской статуи, подобной Колоссу Родосскому. Они были покрыты налётом пыли и грязи, но всё-таки выделялись в той мере, что отличались от окружавших скал и горных пород. Одна только исполинская голова, направленная лицом к небу, была подобна горе. Её черты были исполнены гротескности, сочетая в себе величие, чудовищность и красоту. И голова не походила на человеческую. Во всяком случае, в представлении Пенгфея.

Из увиденного можно было извлечь определённые выводы.

Во-первых, на Луне, как и ожидалось, существовала достаточно развитая цивилизация, которой хватило умения, знаний и средств для создания подобного произведения искусства, поражавшего монументальным изяществом. Зиккурат хоть и масштабный, но достаточно примитивный по конструкции, а развитая астрономия — показатель достижений в области науки, а не искусства. Колосс — другое дело.

Во-вторых, руины говорили о том, что, как минимум, это было сделано далеко не вчера, и не факт, что эта цивилизация по сей день существует. Тем не менее, придворный мудрец не сомневался в том, что где-то на Луне должны были остаться потомки этих строителей. И уж, конечно, не какие-то там оборванцы и бродяги, а мыслители, подобные Конфуцию.

В конце концов, на Земле тоже где-то стоят руины Колизея, а где-то населенные города и густые леса.

Как бы там ни было, руины могли содержать в себе немало ответов и подсказок. Конечно, китайцев в большей степени интересовали живые селениты, чем каменные обломки, но если что-то представляет ценность для селенитов, — это место может быть той нитью Ариадны, что приведёт к ним.

Приблизившись к краю расщелины, Пенгфей бросил взгляд вниз. Да, падать, судя по всему, долго. И пусть падение на Луне будет длиться дольше, чем на Земле — его последствие будет ничем не лучше. Внизу кромешный мрак, и можно только гадать, что обитает в нём. Вдоль всей расщелины не видно конца и края. Нет ни мостов, ни переходов. Быть может, если долго идти в одном направлении, можно куда-нибудь выйти.

…Спустя некоторое время лунная почва пришла в движение. Тряска была достаточно сильной, заставляя пришельцев отлетать, напрягаться и ощущать, как они падают в направлении, противоположном силе тяжести.

Впрочем, лунотрясение закончилось так же стремительно, как и началось. В небе виднелись планеты и звёзды, отражённый свет озарял безжизненную лунную пустыню.

Процессия продолжила путь и вскоре обнаружила сравнительно небольшую площадку, ограниченную скалами и утёсами. Судя по всему, она, как и другие кратеры, образовалась от падения астероида, но вышла не особенно глубокой и за долгое время успела обрасти слоем. За многие века с небес падали камни и глыбы льда, давились, смешивались, рассыпались в прах, замерзали и пропекались жарким солнечным светом, в результате чего и возникла подобная почва.

Когда-то здесь извергались вулканы, и теперь можно было наблюдать целые моря из застывшей лавы. Впрочем, вскоре посреди однообразного пейзажа путники обнаружили нечто такое, что быстро приковало их внимание.

В стороне, несколько выделяясь на фоне пыли и грязи, находился скелет какого-то исполинского создания, по сути, просто впечатанный в почву. Как и колосс, он был еле различим издали, но на таком расстоянии его всё-таки можно было заметить.

Вдали, у одной из стен кратера, какое-то неведомое растение произрастало подобно лиане, винограду или плющу. Оно уходило ввысь и на нём росли какие-то странные огромные плоды серебристо-пёстрого цвета.

Как минимум, увиденное свидетельствовало о некоторых вещах. Тут в том или ином виде есть животные. Или, во всяком случае, были раньше. Когда-то в этих местах ходило неизвестное для Земли создание, и оно было очень большим. И здесь есть растения. Значит, эта почва пригодна для каких-то развитых форм жизни. Пусть даже и отличных от тех, что знакомы в Поднебесной. Ну, а раз так, где-то поблизости могут находиться и развитые поселения благородных селенитов.

Да, подобные выводы можно было сделать ещё встретив первых, «низкородных» и «безобразных» селенитов, общение с которыми мудрец и его свита сочли ниже своего достоинства. Но логика Великого Мудреца работала несколько иначе…

Чуть поодаль из этого места уводили три тропы. Внешне они не особенно отличались: все выглядело так, словно по ним никто не ходил никогда вообще.

Но мудрец никуда не спешил. Сначала ему захотелось рассмотреть диковины, начиная со скелета.

Что ж, существо было очень высокого роста. Но при этом его кости казались очень тонкими, длинными и хрупкими. Тяжесть собственного тела Пенгфея и, по всей видимости, иных предметов и объектов здесь была иная, чем на Земле. Потому старый философ ощущал себя сильнее, чем обычно.

Вкупе с рядом прочих факторов, это является причиной того, что окажись на Луне земной младенец, он вырос бы человеком очень высокого роста и достаточно быстро. Если, конечно, при этом имелись бы все прочие условия для роста и развития. Но при этом у такого ребёнка были бы очень хрупкие кости, слабые мышцы и проблемы с другими органами. Всё-таки, чтобы вам хорошо жилось на Луне, — нужно и самому быть селенитом.

Что же до неизвестного вьющегося растения, то оно держалось при помощи причудливых усиков, придаточных корней и прицепок, уходя высоко вверх. Оно было покрыто листьями и цветками достаточно крупных размеров, а висящие на нём плоды по размерам были сопоставимы с человеком, а по своему внешнему виду и форме напоминали местные камни. Поэтому Пенгфей прозвал про себя это дерево камнеплодным.

Возможно, если взобраться на самый верх и взглянуть на мир с того утёса, — можно быстрее изучить окрестности и сообразить, куда и как следует добираться.

Великий Мудрец долгое время осматривал каменистые плоды, выстраивая всевозможные предположения и догадки. В какой-то момент один из плодов зашевелился. Сначала философ решил, что ему это показалось. Но затем — плод расправил лапки, и перед Пенгфеем оказалось достаточно мерзкого вида (на его взгляд) существо, напоминающее крупную бронированную блоху, размером с собаку.

Создание заметило его и, судя по всему, застыло, оценивая свои дальнейшие действия. Резко и ловко блоха преодолевает разделяющее их с философом расстояние, и лишь своевременная реакция пожилого китайца позволила избежать столкновения.

Тварь впечаталась в один из небольших камней, проделав в нём вмятину. А ведь это была ещё новорожденная особь. Мощность и дальность прыжка сопоставимы у взрослой твари, быть может, с полётом пушечного ядра.

Но и этот прыгун был вполне способен переломать человеку рёбра или проломить череп. Под руками у философа не было ничего тяжёлого, чем можно было бы приложить эту громадную дерзкую блоху, а если бы и было, — далеко не всякое оружие способно пробить такой панцирь.

Одними уворотами и уклонами битву не выиграть, к тому же старик не был уверен, что сможет увернуться так же ловко, как и первый раз.

Впрочем, для здешних мест сила тяжести многократно меньше земной, прыжком одолеваются большие расстояния, а крупные камни можно поднять рукой, — для этого Великий Мудрец был достаточно силён.

Тем временем, блохообразное существо поменяло положение и готовилось к новому прыжку, но на него уже наставили копья императорские гвардейцы, возглавляемые суровым капитаном Ронг Фангом.

Неизвестно, чем мог бы окончиться этот необычный бой, но в этот миг Пенгфея осенило, что это создание — и есть лучшая невеста Императора из возможных! Во-первых, она родом не откуда-то там, а именно с самой Луны: на это уже можно списать если не всё, то почти всё, не говоря о том, что это вопрос престижа. Во-вторых, если уродцы, подобные ранее встреченным селенитам, может и водятся на Земле где-нибудь за пределами Поднебесной, то подобной невесты, точно, не было и не могло быть нигде, ни у кого и никогда. А в-третьих, Пенгфей только что был свидетелем её рождения, как и Ронг Фанг — с остальными приставленными людьми; а стало быть, ни у кого не возникнет сомнений по поводу прежней жизни и целомудренности невесты. Конечно, вопрос о том, какого пола эта дрянь, оставался открытым, но уже казался несущественным: если бы Император не выпендривался, то женился бы на обычной милой девушке, живущей поблизости, а не на лунной блохе.

Теперь дело оставалось за малым: изловить блоху и доставить её во дворец Императора. Правда, сначала нужно было отыскать способ вернуться обратно на Землю и найти Срединное Царство, как тоже величали Поднебесную. Но для такого Великого Мудреца это не могло быть проблемой, ведь так?

Глава III: Conscientia mille testes

Наши глаза познавать не умеют

Природу предметов,

А потому не навязывай им

Заблуждений рассудка.

Тит Лукреций Карр

Начавшись как ненавязчивая беседа для убийства времени и увеселения собравшихся, разговор тем временем принимал весьма серьёзные обороты.

Наблюдая царящее оживление, незнакомцы, находившиеся поодаль от костра, подходили поближе, интересуясь, в чём дело. Им поясняли в собственном пересказе, после чего приходили новые интересующиеся и история повторялась снова и снова.

В скором времени оживление охватило всё и вся. В сущности, ровным счётом ничего не случилось, но каждый лично желал в этом удостовериться.

Одни рассуждали о самоотверженности Беренгария, другие о лукавой изворотливости Пенгфея, но при этом и те и другие были явно заинтригованы и продолжали наперебой выстраивать версии о том, какие мотивы и возможности могли бы ещё привести самых разных людей на Луну.

Казалось, что все уже благополучно забыли про тот необычный кочан, с которого некогда началось это поистине вавилонское столпотворение. Нищие, торговцы, музыканты, игроки, монахи, пьяные гуляки, ряженые, акробаты, учёные, военные, карманники, бретёры, моряки, — кого здесь только не было, и чем они только не занимались: метали кости, водили хороводы, играли на волынках, свирелях и лютнях, выясняли отношения и танцевали.

Да что там! Казалось, что в эту минуту здесь собрался весь обезумевший мир, всё человечество, в одночасье лишившееся разума и поглощённое суетными интересами.

Один привязывал чёрта к подушке. Второй грыз столб. Третий нёс в одной руке пламя, а в другой воду. Четвёртый жарил целую селёдку, чтоб поесть одну икринку. Пятый надевал крышку на голову. Шестой сидел меж двух стульев. Седьмой пускал в дом собаку, а она забиралась в горшок или шкаф. У восьмого свинья вытаскивала затычку из бочки. Девятый бился головой об стену. Десятый пытался вывернуть мир наизнанку.

Одиннадцатый стриг овцу, а двенадцатый свинью. Тринадцатый вешал коту колокольчик на шею. Четырнадцатый вооружался до зубов. Пятнадцатый кусал железо. Шестнадцатый вешал на доме ножницы. Семнадцатый обгладывал одну и ту же кость. Восемнадцатый щупал курицу. Девятнадцатый говорил двумя ртами. Двадцатый жёг свечи перед чёртом, а двадцать первый раскрывал ему тайны.

Двадцать второй шептал всем на уши. Двадцать третий ткал пряжу с чужого веретена. На двадцать четвёртого жена надела синий плащ. Двадцать пятый додумался закопать яму, когда утонул телёнок. Двадцать шестой согнулся, чтобы выжить в мире. Двадцать седьмой бросал перед свиньями маргаритки. Двадцать восьмой вспарывал брюхо свинье. У двадцать девятого две собаки грызлись за кость.

Тридцатый пытался накормить людей красивой тарелкой без пищи, глядя на лису и журавля. Тридцать первый мочился в огонь, который раздул. Тридцать второй пытался вращать мир вокруг пальца. Тридцать третий оставлял яйца в гнезде. Тридцать четвёртый пытался собрать всю опрокинутую кашу. Тридцать пятый искал топор. Тридцать шестой бегал от буханки до буханки. Тридцать седьмой тянулся за длинным концом ткани. Тридцать восьмой влюбился в кошелёк. Тридцать девятый зевал в печь.

Сороковой искал другого в печи, где сам горел. Сорок первый шил льняную бороду. Сорок второй брал куриное яйцо, оставляя гусиное. Сорок третий провалился сквозь корзину. Сорок четвёртый сидел на углях. Сорок пятый ставил палки в колёса. Сорок шестой справлял нужду перед всем миром. Сорок седьмой раздавал дуракам лучшие карты. Сорок восьмой водил всех за нос.

Сорок девятый покрывал крыши сладкими пирогами. Пятидесятый старался помочиться на луну. Пятьдесят первый задумал жениться под метлой. Пятьдесят второй смотрел на всё сквозь пальцы. Пятьдесят третий брил дурака без мыла. Пятьдесят четвёртый и пятьдесят пятый собрались как два дурака под одним колпаком. Пятьдесят шестой ловил рыбу сачком. Пятьдесят седьмой вязал свой узелок. Пятьдесят восьмой чесался задом об дверь.

Пятьдесят девятый целовал дверной замок. Шестидесятый прыгал с быка на осла. Шестьдесят первый шутил у позорного столба. Шестьдесят второй вешал селёдку за жабры. Шестьдесят третий замечал, что здесь больше, чем просто селёдка. Шестьдесят четвёртый пускал стрелу за стрелой. Шестьдесят пятый открыл ворота, пустив свиней в посев. Шестьдесят шестой, поев огонь, испражнялся искрами и бегал так, словно задница горит.

Шестьдесят седьмой гадал, как карта ляжет. Шестьдесят восьмой предупреждал, где висит нож. Шестьдесят девятый рассуждал о том, что может сделать дым с железом. Семидесятый был что плащ на ветру. Семьдесят первый смотрел вслед аисту. Семьдесят второй сеял перья на ветер. Семьдесят третий ловил треску на корюшку, а семьдесят четвёртый наблюдал, как большие рыбы едят малых.

Семьдесят четвёртый не выносил блеск солнца на воде. Семьдесят пятый тянул угря за хвост. Семьдесят шестой плыл против течения. Семьдесят седьмой нарезал ремни из чужой кожи.

Семьдесят восьмой ходил по воду, пока кувшин не разбился. Семьдесят девятый вешал куртку на забор. Восьмидесятый бросал деньги в реку. Восемьдесят первый и восемьдесят второй справляли нужду в одну дыру. Восемьдесят третий стоял и грелся, пока горел чужой дом. Восемьдесят четвёртый таскал за собой колоду.

Восемьдесят пятый утверждал, что для него все гуси — просто гуси, а восемьдесят шестой замечал ему, что какова бы ни была причина, — все гуси ходят босиком. Восемьдесят седьмой с лёгкостью плыл по ветру. Восемьдесят восьмой держал парус в глазу. Восемьдесят девятый испражнялся на виселицу. Девяностый отыскал мертвеца по воронам. Девяносто первый пускал вскачь е старых кляч. Девяносто второй наблюдал за тем, как слепцы ведут друг друга в яму. Девяносто третий смотрел, как медведи пляшут. Девяносто четвёртый сетовал, что медведи общаются с медведями.

Девяносто пятый швырял капор через забор. Девяносто шестой работал вспахивал землю мотыгой без ручки. Девяносто седьмой пришёл со своим фонарём. Девяносто восьмой вертел над костром мясо, а девяносто девятый жаловался, что с ним особо мясо не повернёшь. Сотый носил пар в корзине, а сто первый принёс ему черпак для пены. Сто второй был безропотен как агнец. Сто третий не мог втиснуть собаку. Сто четвёртый стоял в собственном свете.

Сто пятый увидел церковь и конюшню, но город был ещё впереди. Сто шестой убеждался в том, что из коня сыпется не инжир. Сто седьмой под страхом заставлял старушку бегать. Сто восьмой заметил, что треснула стена, предугадав падение дома.

Сто девятый наблюдал за всем через дыру в заборе. Сто десятый поглядывал за тем, что растёт из окна. Сто одиннадцатый вешал горшок. Сто двенадцатый покрывал старую крышу заплатками. Сто тринадцатый разглядел в крыше дыру. У сто четырнадцатого одна нога была обутая, а другая босая. Сто пятнадцатый видел, что башмаки стоят. Сто шестнадцатый бросал жребий. Сто семнадцатый сетовал на крышу без дранки и уши у стен. Сто восемнадцатый стонал от зубной боли за ушами, а сто девятнадцатый убил двух мух одним шлепком.

В гнилом дереве сидела сова. У полей были глаза, а у леса уши, и говорили, что если будешь молчать и слушать, то услышишь тоже.

И в этот раз весь шум и гомон стих, чтобы можно было расслышать историю испанца…

…Прихлопнув назойливого комара, Диего Хименес раздражённо поморщился. Ноги утопали в грязи, кровь сочилась из свежих порезов, а на плечах лежало грузное тело раненого товарища. Сильный ветер раскачивал кроны деревьев. Шумела листва. Кричали экзотические птицы.

Кругом царил туманный полумрак незнакомого мира — чуждого, ненавистного, враждебного. Конкистадоры ожидали обрести здесь потерянный рай, но оказались в кромешном аду.

Из глубины мангровых зарослей раздавались голоса дикарей, убивших капитана Рауля. Эти кровожадные варвары преследовали беглецов по пятам. Их воинственные кличи раздавались всё ближе и ближе. Мешкать нельзя. Тихо выругавшись и простонав от боли, Дон Диего прибавил шагу. Да, не о таком он мечтал, покидая родную Испанию.

Где хвалёный Эльдорадо? Где улицы, выложенные золотом и драгоценными камнями? Или источник вечной молодости, в водах которого прекрасные девы и юноши веками наслаждаются жизнью?

Преследователи всё ближе. Они загоняют раненых идальго, словно зверей. Улюлюканье и угрожающие возгласы разносятся над лесом. Слышен бой барабанов. Изредка раздаются выстрелы аркебуз и испанская речь. Недавнее нападение на отряд было стремительным и внезапным. Но погибли не все. Кто-то бежал, кто-то угодил в плен.

Дон Диего содрогнулся. Пленение пугало его куда больше смерти. Ему уже довелось видеть, как эти скоты поступают со своими военнопленными. Особой удалью у этих размалёванных обезьян в перьях считалось не убить врага в бою, а захватить его в плен живым. После этого пленного нещадно истязали, прежде чем принести в жертву языческим богам.

К примеру, с человека могли содрать кожу, бросить его в огонь, вытащить его оттуда и потушить, пока он ещё не умер, чтобы затем вспороть грудную клетку острым обсидиановым ножом и вырвать ещё бьющееся сердце.

Статус в этом обществе зависел от того, скольких человек сумел одолеть и взять в плен тот или иной воин. Даже простолюдин иногда мог войти в состав правящей элиты, если он преуспеет в этом деле. Но явное преимущество имелось у местной аристократии, в разы лучше вооружённой и подготовленной…

…Подав первые признаки жизни, Мигель Альварес проронил какую-то тихую фразу. Диего Хименес не сумел её разобрать, да и не вслушивался. В этот момент он проклинал тот день, когда оставил на родной фазенде в Испании жену и детей.

Он вспоминал, как рассказывал им легенды о заморских чудесах, обещая вернуться с ценными находками и удивительными дарами.

Но сейчас Дон Диего не желал ни богатства, ни славы.

В этот миг он мечтал об одном: просто вернуться в свой дом живым и здоровым. Снова увидеть жену, детей и родителей. Прожить с ними долгую и спокойную жизнь. Застать своих внуков и правнуков. Ходить на воскресные службы и забыть об этих проклятых землях, как о страшном сне.

На шее, под латным воротником и потускневшей кирасой, помимо нательного креста висел медальон с портретом его жены, Каталины. В это время она тоже думала о Диего, молясь за него в далёкой Испании.

…Тем временем, за спиной отчётливо прозвучали голоса врагов. Ещё немного, и они настигнут испанцев. Вот только стоит ли погибать обоим?

Отец Диего Хименеса, Дон Родериго, воспитал своего сына так, что он просто не мог бросить товарища на растерзание дикарям, и готов был разделить с Мигелем его участь.

Частые удары сердца. Бой боевых барабанов. Воинственные крики индейцев. Где-то вдалеке громовыми раскатами прозвучали фальконеты. Бои продолжаются повсюду. Небольшой отряд капитана Рауля не был единственным. Но сейчас Мигель и Диего оказались отрезаны от основных сил.

Взмах. Толедская сталь рассекает непроходимые заросли. Диего Хименес продвигается вперёд, с остервенением прорубая путь к спасению. Гравировка старинного испанского меча гласит: «Несу смерть, сохраняя жизнь».

Силы идальго на исходе. Огромных трудов ему стоит даже просто идти самому. Тем более — тащить на себе Мигеля.

В скором времени их настигнут. Остаётся только одно — приложить Мигеля к дереву и приготовиться к бою.

В идеале товарища необходимо было бы спрятать. Но Дон Диего сомневался, что для этого у него хватит времени. Да и не видел особой возможности. Мигель истечёт кровью, если ему не помочь, и даже если бы его каким-то чудом не обнаружили эти двуногие звери, — один он не выживет.

Тяжело дыша, Диего Хименес встал, опершись о небольшое дерево, сжимая в одной руке эфес семейного меча, а в другой — пистолет с шаровидным прикладом. Идальго понимал, что шансы невелики.

В белесой дымке за деревьями замелькали фигуры дикарей, облачённых в стёганые хлопковые доспехи, перья и шкуры. В скором времени из глубин леса выскочил первый противник. Это был воин в оперённом одеянии и деревянном шлеме, напоминающем голову орла. Издавая воинственный клич, он занёс свою широкую палицу, усеянную обсидиановыми лезвиями.

Прогремел выстрел, и пернатый боец упал под ноги своим соплеменникам. Перескочив его труп, абориген в ягуаровой шкуре изготовился нанести удар. Лицо дикаря покрывал жёлто-синий окрас, взгляд был полон боевого азарта.

Но, в отличие от Дона Диего, этот грозный воитель не обучался фехтованию в Мадриде. Вскоре его кровь окрасила лезвие клинка конкистадора.

Потеря двоих товарищей — или, скорее, соперников в битве за пленников, — ничуть не поубавила вражеского задора. Напротив, это лишь повысило ценность добычи в глазах индейцев.

Оставалось лишь продать свою жизнь как можно дороже.

Бывают моменты, когда перед глазами проносится целая жизнь. Человек осознаёт, что он «не додышал» воздуха, сердце «не достучало», и жаждет жизни всеми силами души.

Перед глазами были не перекошенные безумные лица местных дикарей, с татуировками и жуткими гримасами. Не перья воинов-орлов или пятна воинов-ягуаров. Перед глазами был отчий дом, который Диего не ожидал впредь увидеть. Любимая жена. Пожилые родители. Малые дети. Единственной утешающей мыслью было то, что он не оставил товарища и умрёт достойно…

…Но в этот момент с Луны на Землю свалилась огромных размеров блоха, раздобревшая на китайских императорских харчах, принесённых в дар из самой Поднебесной. Переломав глухие ветви, она раздавила отряд ацтеков и, не тратя время на разбор местных политических конфликтов, поспешила высокими прыжками прочь из знойных джунглей. На счастье испанцев, расчёт на приземление вышел недостаточно точным и потому блоха очутилась не сразу в Китае, а где-то возле ставки конкистадоров.

При этом китайцы сидели не где-нибудь, а в зобе у блохи, которую они к тому времени уже успели приручить, и даже везли в дар Императору Поднебесной ответный дар — капустоликие плоды, собранные с цветущих Подлунных Полей, благоденствующих с тех пор, как на Луне организовал работу достопочтенный Беренгарий Грамматик.

Бросив один лишь взгляд на всё это, Диего Хименес сразу же смекнул, что к чему, и, решив, что если что и поможет Мигелю Альваресу, так это только китайская народная медицина, — сгрёб друга в охапку и ухватил исполинскую блоху за ногу.

Великанша прыгнула и — была такова…

Тем временем Мигелю Альваресу спалось дурно. В нём еле теплилась жизнь. Ему снились горящие воды, кровавые водопады, дикие звери и гады, обитающие внутри брюха большого не то зверя, не то гада, не то зверя и гада одновременно. В окружении людей-деревьев с длинными сухими руками из земли вырастали зубчатые башни, постаревшие дети проводили время в невесёлых играх, кто-то прыгал по снегу и готовился напиться, предвкушая День Мартина Турского, а где-то вдали толстяк с бочонком вместо брюха шёл со свином на вертеле наперевес против угрюмого старца с пчелиным ульем на голове и рыбами на конце весла: то были чемпионы Битвы Карнавала и Поста.

Величественное панорамное пространство вмещало в себя весь ужас видения Тиндала. Но в этот миг Мигель вздрогнул, очнулся, осмотрелся по сторонам, понял, что это был сон, а сам он всего лишь странствует на скачущей в Китай блохе, везущей в капустоликие лунные дары в дар Императору, которому она уготована в жёны, — и тотчас же успокоился.

И пока они скакали, часть лунной капусты вылетела от тряски и разлетелась по миру. К добру или к худу — покажет время.

Глава IV: Per aspera ad astra

Наши познания скудны, тьма и невежество укоренились в нас до такой степени, что истину приходится искать на ощупь. Добро и зло существуют для того, чтобы человек мог выбирать, но правильный выбор зависит как от духовных устремлений, так и от работы ума.

Альбрехт Дюрер

Пока поленья в костре трещали, а рассказчики сменяли один другого, учёного мужа тронули духовная крепость, учёность и мудрость простого, но от этого не менее мужественного монаха Беренгария Грамматика; впечатлили самоотверженность, боевая удаль и смелость благородного идальго Диего Хименеса; в чём-то позабавила, в чём-то вызвала сожаление, а в чём-то и заставила всерьёз призадуматься кичливая глупость Венжа Пенгфея. Но эта история привела сего почтенного мужа к мысли, что уж теперь-то он просто обязан показать в пику мудрости мнимость — мудрость истинную, поведав историю учёного философа, не чуждого духовной искренности и воинской доблести.

Сидевшие у костра воодушевились, а число зевак к тому времени заметно возросло.

…Наивные горожане полагали, что лаборатория Гуальтеро полна золота. На самом же деле, как он любил шутить, из золотого там и было-то разве что золотое сечение, над изучением которого он кропотливо работал многие годы.

Правда, с определённого момента шутить приходилось всё чаще про себя. Мужики — народ простой, и после того как среди ночи в дом вломились грабители, чтобы поживиться «золотым сечением», а учёный муж прозаично и даже вульгарно выдворил их при помощи совершенно обычной палицы, ему пришлось сделать выводы и поменьше делиться мыслями с теми, кто может понять его не так. А понять его так, как нужно, могли немногие: разве что такие же точно самоотверженные мыслители, ведущие уединённый образ жизни за тридевять земель.

Его жилище было заставлено вдоль и поперёд трактатами Дюрера, Витрувия, Вернера, Альберти, Пачоли и других близких и интересных ему исследователей. То здесь, то там можно было обнаружить перегонные кубы, мензурки, пропорционные циркули, армиллярные сферы, Посох Иакова, модель Солнечной Системы, теллурий, ректангулус и великое множество прочих всевозможных предметов, о назначении которых случайный человек не смог бы догадаться при всём желании.

Как уже говорилось ранее, Гуальтеро уделял огромное внимание вопросу золотого сечения — универсальному проявлению структурной гармонии во всех проявлениях Вселенной, будь то живые организмы, искусство или точные науки. Давая ёмкое определение золотому сечению, говорили, что это соотношение, при котором меньшая часть относится к большей так же, как большая к целому.

Первым это «сокровище геометрии» (по выражению Кеплера) научно сформулировал монах Лука Пачоли в своём фундаментальном трактате «Божественная пропорция», по слухам проиллюстрированном Леонардо Да Винчи. Пачоли усматривал в золотом сечении Божественное Триединство, видя в малом отрезке олицетворение Сына, в большом Отца, а в целом — Святого Духа.

«Ассиметричная симметрия», отображающая порядок и структурную гармонию мироустройства, была тесно связана с числами Фибоначчи, каждое последующее из которых выводилось путём сложения двух предыдущих.

Сознательное употребление принципов золотого сечения в архитектуре, музыке, литературе, живописи и других областях человеческой деятельности давало потрясающие результаты. Золотое сечение обнаруживалось в человеческом теле, в телах животных, в строении растений и небесных сфер, в наиболее выдающихся произведениях искусства и зодчества, создатели которых пусть и не вполне ясно, но интуитивно следовали в правильном направлении.

Тем не менее, тема для исследований была благодатной. Гуальтеро понимал, что логика конечных объектов оказывается ошибочной в случае её переложения на объекты бесконечные. Так, скажем, человеческому разуму кажется самоочевидным, что часть в любом случае должна быть меньше целого и не может включать в себя целое; но, в то же самое время, множество может являться бесконечным тогда и только тогда, когда оно равномощно некоторой своей части.

Рассуждая обо всём этом, учёный философ подолгу смотрел на звёздное небо посредством своих приборов, наблюдая за фазами Луны, движением комет и, замечая что-либо интересное, тотчас же делал соответствующие зарисовки с комментариями. В этот вечер он установил новую телескопическую трубу и, уже пребывая в предвкушении, прильнул к линзе, как вдруг — в его поле зрения попала громадная блоха.

---

Поначалу Гуальтеро собирался смахнуть блоху с подзорной трубы, но вскоре понял, что блоха не ползает по трубе, а вместо этого скачет прямиком через город. И не какая-то там блоха, а самое что ни на есть настоящее блошище, размерами своими многократно превосходящее самого крупного слона.

Намётанным глазом учёный тотчас же определил, где проходит золотое сечение у блохи, но это показалось ему недостаточно: так или иначе, необходимо было сделать подробные зарисовки и составить подробный трактат. С этой целью блоху необходимо было срочно обездвижить, поэтому Гуальтеро стремглав устремился вверх по винтовой лестнице на вершину своей башни, опрокидывая по пути инкунабулы, свитки, чертежи и макеты.

Оказавшись на поверхности, он тотчас же отворил рундук и, перебрав разложенные в нём ядра, брандскугели, пороховницы, мешки с картечью и прочее, спешно отыскал цепные книппели, весьма полезные при обрушении корабельных мачт.

Завершив все необходимые приготовления, философ навёл свою массивную вертлюжную пушку, расположенную неподалёку от старого телескопа и произвёл залп. Подкошенная блоха спутала ноги и рухнула со страшным грохотом, заметно переменив вид города.

Нужно отметить, что в своё время город выстраивался в соответствии с искажением витрувианских идей, доведённых до крайности. Иными словами, он был построен геометрически идеально, без оглядки на человеческий и географический факторы. Периодически возникающие пожары и эпидемии чумы постепенно перекраивали первоначально эстетичный, но непрактичный вид, а теперь ещё и блоха внесла свои коррективы.

Как бы там ни было, поплясав немного от радости, Гуальтеро переоделся для пикирования на своём орнитиоптере и, как следует снарядившись и закрепив шлем, расправил искусственные крылья, спикировавав с башенной стены прямиком в направлении блохи.

Множество маленьких домишек теснились тяп-ляп, наслаиваясь друг на друга, а хуже всего обстояли дела в еврейском гетто. Многие жители содержали хозяйство прямо в городской черте, но крупный скот неизбежно приходилось держать за городской чертой и, следовательно, вести какое-то хозяйство и снаружи. А проходя через городские врата, необходимо было выплачивать каждый раз подорожную пошлину с яиц, молока, так или иначе пополняя городской бюджет. Один чиновник даже как-то раз додумался поднять вопрос о возведении вторых ворот, ради того, чтобы таким образом удвоить доходы с пошлин.

Если кто-то несчастный оставался за городской чертой после захода солнца и не успевал вернуться до объявления комендантского часа, путь в город был заказан. Поэтому снаружи появились всевозможные гостиницы и прочие заведения, полезные для путников. К покидавшим свои города и отправлявшимся на далёкие расстояния — отношение всегда было подозрительным, и если таковых задерживали, не получив у них убедительных объяснений, путники могли нажить себе проблемы.

К счастью, блоха рухнула прямиком на просторной площади перед собором, и это означало, что ради работы над ней не потребуется совершать променад за городскую черту, то и дело беспокоясь о времени и пошлинах.

Тем временем народ начинал потихонечку собираться. Звенел набат, боевое облачение надевали и стар и млад, будь то городские цеховики или представители патрициата. Сотрясая люцернскими молотами, городская стража молниеносно окружила чудовище, а суровый пышноусый капитан занёс короткую боевую шпагу с ажурной гардой, готовый в любой момент дать отмашку канонирам, кулевринёрам и аркебузирам на городских стенах и дозорных башнях.

Выбравшись из-под блохи, Венж Пенгфей и Ронг Фанг, в сопровождении ощетинившихся пиками китайских императорских гвардейцев и всей приставленной свиты, заголосили в один голос, что это подлый и недостойный мужчины поступок — поднять руку на беззащитную блоху, которая к тому же ещё приходится невестой самому Императору Поднебесной и несёт с собой в качестве приданного удивительную лунную капусту, выращенную в огороде лунного монастыря, основанного почтенным монахом Беренгарием Грамматиком.

Обнажив свой фамильный клинок, Диего Хименес добавил от себя, что он, как и подобает благородному идальго, готов вызвать на дуэль того, кто осмелился совершить такой бесчестный поступок, пальнув из пушки по несчастному созданию, которое спасло его жизнь и жизнь его лучшего друга Мигеля Альвареса от неминуемой гибели в джунглях Нового Света.

К сожалению, капитан городской стражи не понимал ничего по-испански, и уж тем более по-китайски, осознав лишь то, что чужаки не только каким-то образом связаны с этим чудовищем, но даже смеют возмущаться и могут представлять угрозу для жизни и благополучия горожан.

Своевременно подоспевший Гуальтеро тотчас же вклинился между сторонами конфликта, начав твердить про то, что ответственность за случившееся целиком и полностью лежит на нём, в то время как сам он действовал исключительно в интересах науки и общественного блага. Учёному казалось очевидным, что подобная блоха не могла появиться на Земле просто так. Она свалилась с неба. И поскольку ближе всех небесных тел сейчас Луна, скорее всего она упала с Луны. А блохи переносят чуму. Поэтому блоха и её спутники должны остаться под карантином, и остановить их путешествие было делом важным для всего человечества…

…И в этот момент сквозь зыбкий образ прорвался петушиный крик…

Эпилог

Существует три разновидности людей: те, кто видит; те, кто видит, когда им показывают; и те, кто не видит.

Леонардо Да Винчи

Очнувшись в квашенной капусте, Гогенштауфен поднял лицо из тарелки и поморщился. Стол был завален пустыми бутылками. По недоеденному поросёнку ползали мухи. Двузубая серебряная вилка выразительно торчала из пятачка.

В который уже раз фермера посетила мысль, что всё это был сон. Надежда, как известно, умирает последней. Хотелось верить, что сейчас Гогенштауфен выйдет наружу и скачущая братия сразу схватит его за руки, закружив в ярмарочном карнавале, где один нарядился шутом, другой монахом, третий учёным, четвёртый ландскнехтом, пятый конкистадором, шестой миннезингером, седьмой купцом, и все пляшут, и пляшут, и пляшут, бичуя смехом нравы. Всё можно будет списать на яркие краски, забавные маски и ударившее в голову вино.

Но нет, это было бы слишком просто. Никакой это был не сон. Всё совершенно серьёзно и взаправду.

На самом деле, весь мир просто вывернут наизнанку. Все не так, как должно быть, всё наоборот. Естественным было лишь состояние нашего Праотца Адама до грехопадения. Теперь же — всё кругом пропитано неестественностью.

И что теперь делать Гогенштауфену, простому фермеру, который даже и не философ? Наверное, просто делать своё дело на совесть, предоставив философию философам, политику — политикам, войны — военным, а фермерам — уход за капустой? Нет, это тоже не выход. Весьма часто правда сердца человеческого не совпадает с Правдой Божьей, поэтому одной жизни по-совести недостаточно: это единственная из добродетелей, доступная язычникам. Важно не просто делать своё дело хорошо: куда важнее не то, что ты делаешь, но во имя чего, почему и зачем ты это делаешь.

Уже рассвело. Начался новый день. Работы в огороде хватало ещё надолго. Но в это утро Гогенштауфен всерьёз задумался не о брюхе, но о духе, не о тленном, но о вечном.

За сладкое, как известно, приходится горько расплачиваться, и если даже одна злосчастная капуста с его огородной грядки стала причиной такой вакханалии и разврата, то не лучше ли от неё избавиться? Пожалуй, что нет, ведь дело даже и не в капусте: она лишь удобный повод для всего остального безумия. Не будет её, так будет что-то другое…

…Погружённый в тяжкие раздумья, Гогенштауфен взял в руки мотыгу и направился в направлении прославленного кочана, но вскоре замер как вкопанный: на месте капусты осталась зияющая ямка, от которой по земле проходили маленькие, но вполне различимые следы, которые просто не могли принадлежать человеку — ни взрослому, ни ребёнку.

Это были весьма характерные следы, насколько вообще могут быть характерными следы бежавшей капусты.

Что ж, так было даже лучше. На душе у фермера отлегло. Проблема решилась сама собой, но было важно уже и то, что он и до этого был полон решимости поступить по-своему. И всё равно он был рад, что дело обошлось без жертв, даже если этой жертвой оказался бы кочан капусты.

Теперь же беглянке оставалось пожелать одного: найти своё место в этом большом, подчас странном и необычном, порой даже жутком, несправедливом и жестоком, но всё-таки прекрасном мире.

Больно не будет

Глава I, Повествующая о зубах и нравах

Адам и Ева имели перед нами много преимуществ, но больше всего им повезло в том, что они избежали прорезывания зубов.

Марк Твен

В стародавнем году, который нынче никто и не вспомнит, в далёкой стране, которой нет на современных картах, в непримечательном поселении, название которого ничего вам не скажет, находился монастырь ордена, которого больше не существует.

Монастырь Святого Христофора, построенный в окружении белоснежных пиков гор, на момент основания насчитывал в своей обители порядка двадцати монахов, но даже и в лучшие годы их набиралось не более тридцати двух человек.

Их скромное облачение составляли простой чёрный хабит со скапулярием, обычная сыромятная верёвка, игравшая роль пояса, количество узлов на которой обозначало число уже принятых её обладателем обетов, а довершению сего благочестивого образа служили монашеские чётки и сандалии, борода и тонзура.

Устав требовал от братьев любить Отца Небесного всеми силами души своей, не забывая о сердечной любви и уважении к ближним своим, при отвержении себя самого, умерщвлении плоти, сознательном отказе от убийства и блуда, кражи и лжесвидетельства, клеветы и зависти, ропота и тщеславия, ревности и стяжательства.

Монах не должен был делать другим людям того, чего не пожелал бы себе, но был обязан вместо этого утешать печальных, поддерживать несущих тяжёлое бремя, облегчать участь бедных, одевать нагих, кормить голодных, исцелять больных и хоронить мёртвых.

Он не должен был привязываться к чему-либо приятному чувствам, не предпочитая что-либо Христовой любви, но в то же время должен был любить пост и оставаться чуждым мирским нравам, не потакая плотскому желанию.

Божьему слуге не пристало держать в своём сердце гнев и ненависть, помышлять о мщении и лукавить, оставлять милосердие и обнадёживать понапрасну. Монах не должен был давать каких-либо клятв, дабы не оказаться клятвопреступником, но вместо этого ему следовало придерживаться правды в сердце, словах, делах и помышлениях.

Ему следовало возлюбить своих врагов всем сердцем, не отвечая злым на злое, но лишь благословляя проклинающих, искренне моля за них в любви Христовой. Монах не должен был терпеть неправды и беззакония, но должен был стоически превозмогать то, что может выпасть на его собственную долю, с примерным мужеством перенося гонения за правду.

Брату всегда следовало опасаться гордыни, пристрастия к вину и еде, лености и сонливости. Уповая на Бога во всех своих начинаниях, он должен был приписывать в заслугу Ему всё то благое, что сможет обнаружить в себе, в то же самое время виня во всех своих слабостях и недостатках лишь себя самого.

Стремясь всеми силами души к жизни вечной, монах с завидной настойчивостью готовил себя к ней, при этом не забывая помнить о смерти, следить за своими мыслями и поступками, страшиться ада и помнить о Судном Дне, пребывая в твёрдой уверенности, что Всевышнему ведомы все его страсти и поступки — всегда и везде.

Лишь только в душе монаха зарождались недобрые мысли — он должен был тотчас же разбивать их о светлый образ Христа, открываясь лишь сведущему в духовных делах наставнику. Уста свои надлежало воздерживать от всякого злого или праздного слова, избегать ненужного многословия и споров, а также громкого и частого смеха, способного изгнать из человека всю праведность и благодатный настрой.

Охотно внимая духовному чтению и часто предаваясь молитве, монах каждый день своей жизни должен был проводить в соответствии с заветами Господа, каждый день с высочайшим почтением и искренними горькими слезами исповедуя Ему свои прошедшие прегрешения — не формальности ради, но дабы впредь не совершать их.

Отказываясь от собственной воли, монах всецело должен был доверять решению людей, поставленных ему свыше начальниками, и подчиняться им даже в том случае, если сами они, упаси Бог, не представляют собой образец нравственной чистоты, не считая чужую неправедность оправданием собственной, но при этом прямо и открыто обличая их в глазах братства на ежедневном собрании капитула.

Власть, как и болезнь, почиталась ниспосланной монаху свыше, что, тем не менее, являя собой определённое испытание, не означало отсутствие необходимости в лечении. В том случае, если начальствующие, к примеру, начали бы склонять подчинённых к греху, ввергать в ересь и требовать отступиться от Бога и веры, — с этой болезнью надлежало бороться, как и с любой другой. При этом любое лицо, наделённое властью, должно было неукоснительно осознавать, что власть была дана ему свыше совсем не затем, чтобы он впадал в гордыню от ощущения собственного превосходства над подчинёнными, но ради того, чтобы он, с предельной мудростью и осторожностью, употребил её во Славу Божию. Максимально используя все предоставляемые властью возможности во благо, он должен был помнить и о том, что большая власть подразумевает и большую ответственность.

Монаху следовало избегать кощунственных мыслей о собственной святости, при этом умея отличать и утончённые виды гордыни, когда под внешним самоуничижением скрывается духовный нарциссизм.

Младшим монахам надлежало почитать старших (приходившихся им старшими не столько в телесном, сколько в духовном отношении), равно как и старшим — выказывать отеческую заботу о младших.

Любя чистоту, простоту и опрятность, монахи должны были содержать в порядке как мысли свои и одежду, так и отведённые им кельи и прочие помещения, но вместе с тем соблюдать во всём меру, дабы забота о собственной внешности и убранстве обители не превратились в особую форму самолюбования.

В довершение же всего: разделённым распрей монахам надлежало мириться ещё до захода солнца, а ощутив в себе зародившиеся плевелы уныния, никогда не отчаиваться в бесконечном милосердии Божием.

По сути устав был ничуть не менее строг, чем у римских воинов или олимпийских спортсменов. Поэтому монастырских братьев иногда именовали «Божьими воинами» или «атлетами духа», коль скоро в былые времена «аскетами» назывались профессиональные ученики атлетических школ. Но вместе с тем, несмотря на всю ту высокую значимость, которую орден уделял суровой аскезе, — основные роли в его иерархии добродетелей отводились для покаяния и смирения, без обретения которых терялся всякий смысл не только самой аскезы, но и любых прочих дел.

Обязанности монахов были чётко разделены в соответствии с их способностями и наклонностями; и ни одна из работ, будь она связана в большей степени с книжной учёностью и пытливым умом, развитым чувством прекрасного и творческим началом либо с физическим трудом и рутинными делами, не могла считаться особенно почётной или, напротив, сколь-либо унизительной.

В то время как учёный муж проводил свои дни в скриптории, составляя переводы трактатов античных философов, травщик настаивал лекарство от его недуга, а сведущий в поварском деле келарь обеспечивал каждого из них ежедневной трапезой.

Наиболее старые и дряхлые из монахов, чьё зрение было уже недостаточно острым, а ум — ясным, чтобы дополнительно напрягать их изучением фундаментальных трактатов, наставлением страждущих и регулярным выступлением с богословскими докладами, чьи телесные возможности не позволяли заниматься тяжёлым трудом и вести монастырское хозяйство, обитали особняком, изолированные не только от внешнего мира, но даже и от других братьев. Единственной обязанностью старцев оставалось непрестанное бдение: глубоко вдумчивое чтение мысленных молитв, снова и снова повторяемых в безмолвном трепетном почтении.

Боясь нарушить благочинный покой старших братьев по вере, остальные монахи как можно тише приносили в означенный час приготовленную для них пищу и, оставляя приношение у порога келий, так же бесшумно удалялись.

Распорядок исполнения монашеских обязанностей перед Творцом и общиной был расписан буквально по минутам. Братья рано вставали и поздно ложились, соблюдали строгий пост, и свято хранили обет молчания, нарушаемого исключительно для чтения молитв и проповедей, песнопений и по иным уважительным причинам.

Всегда и везде сохраняя умы свои в ясности, они воздерживались от употребления алкоголя, позволяя себе лишь испить немного вина на причастии, а чистота родниковой воды, коей заслуженно славились здешние места, избавляла её от потребности в обычном, по тем временам, винном разбавлении.

Основная работа монастырских братьев заключалась отнюдь не в чём-то внешнем: монахи вели постоянную мысленную брань, борясь со всевозможными греховными помыслами и искушениями.

Некоторые послабления в еде и работе были допустимы лишь для больных: в том случае, когда их состояние исключало всяческую активную деятельность, а отказ от пищи был опасен не только для здоровья, но и для жизни.

Монахи доили коз, варили сыр, следили за садом, выращивали фрукты, овощи и виноград, давили вино, содержали пасеку, собирали мёд, готовили ликёры, ловили рыбу и относили многие плоды своего труда на продажу.

Так или иначе, несмотря на сознательный отказ братьев от личной собственности, персональная нищета монаха ещё не означала нищеты монастыря, хранившего некоторые вещи для коллективного пользования и, в частности, располагавшего некоторой суммой денег. Эти средства могли быть потрачены не только на нужды общины, но также и на различные благие дела, в помощь многочисленным нищим, больным и убогим людям, живущим за пределами монастырских стен.

В нелегких монашеских буднях — людей поддерживали три благонравных ослика, с достоинством носивших имена основателей великих нищенствующих орденов: Франциска, Бенедикта и Доминика. Эти на редкость послушные, вопреки естественному пороку их вида, Божьи создания были призваны на роли боевых коней местных рыцарей молитвы и чёток. Многочисленные юные воспитанники монастыря, как правило, весьма любили малых сих, охотно помогая послушникам, в задачу которых входили мытьё и кормёжка ослов при стойлах.

Настоятель, наградивший ослов столь необычными именами, не усматривал в подобном выборе чего-либо предосудительного, коль скоро сам Спаситель счёл нужным въехать на одном из таких замечательных животных в Иерусалим, а одно из известнейших чудес было явлено через валаамову ослицу, не говоря уже про присутствие осла в яслях, посему в поступке сего почтенного мужа читались определённые аллегорические мотивы.

В скриптории при библиотеке сообща трудились толмачи, рубрикаторы, копиисты миниатюристы и пергаментщики, занятые кропотливым переводом и написанием текста, созданием, иллюстрированием и прошивкой страниц и, в конечном итоге, изготовлением новых книг, на каждую из которых уходило, в среднем, не менее нескольких месяцев основательной совместной работы. Во избежание порчи книг от моли, червей и прочей ползуче-кусачей напасти, пергамент обрабатывался шафраном и кедровым маслом.

Во всех этих книгах, как некогда имел смелость предположить один из работавших здесь юных монахов, говорилось то же самое, что и в любых других книгах мира: содержание одних книг рассказывало о содержании других книг, и все отличия, по сути, заключались в том, как именно они об этом повествуют. Тем не менее, спектр областей человеческих знаний, затронутых в данных трудах, был весьма широк, ни в коем разе не ограничиваясь одной лишь областью богословия.

В задачу некоторых особенно одарённых монахов также входили ковка металла, изготовление стекла и создание витражей, резьба по дереву, написание триптихов, а также составление «карт мира».

Эти «карты мира», носившие латинское название «mappae mundi», функционально не были предназначены для каких-либо практических целей: с их помощью нельзя было, к примеру, пересечь океан или проделать путь из одной страны в другую. Но вместо этого они представляли собой наглядные энциклопедии, имевшие особую ценность для тех, кто не был обучен грамоте.

На этих древних картах изображались наиболее известные государства, вместе с населявшими их народами и животными, обитавшими там святыми и растущими там растениями. В центре этих карт неизменно размещался так называемый «Пуп Земли», «ombilicum mundi», священный город Иерусалим. Разделённая на три части, карта мира разграничивала места обитания народов, произошедших после Великого Потопа от троих сыновей Ноя — Хама, Сима и Иафета.

Неизвестные заморские земли, будоражившие разумы наиболее молодых монахов, назывались «terra incognita», и были населены различными диковинными существами, вызывавшими своим видом смешанные чувства боязни и любопытства: устрашающими стимфалийскими птицами; неукротимыми онокентаврами; быкомедвежьими апре; тысячерукими и сотнеголовыми гекатонхейрами; пышнобородыми гермафродитами; великорослыми циклопами и лестригонами; парящими в высоком небе драконами; плывущими в морских водах реморами и тролльвалами; скулящими на луну кинокефалами; изогнуторогими камелеопарделями; пышногрудыми сфинксами; змеевласыми медузами; грациозными ламиями; пернатыми гиппогрифами; страшноокими василисками; двуглавыми амфисбенами; винторогими антолопами; острохвостыми мантикорами; подвижнорогими йейлями; крылозмеими амфиптерами; великоногими скиаподами; широкоухими паноптиями; торсоликими блемиями; ословерблюжьими аллокамелусами; козлобараньими музимонами; чешуйчатыми рыбами-епископами; зловещими кракенами и гребенчатыми кокатриксами.

В праздничные дни, а также и по субботам, в стенах сего монастыря проводились капитальные уборки, в которых на равных принимали участие все монахи от мала до велика, включая и самого аббата, но исключая наиболее слабых и дряхлых.

Полноправное вступление в орден требовало от каждой мятущейся души полного, безоговорочного и осмысленного принятия четырёх обязательных обетов, а именно…

…Обета послушания, выражавшегося в полнейшем отказе монаха от собственных своевольных суждений и поступков, но соблюдении решений более искусных в духовных вопросах начальников…

…Обета нестяжательства, выражавшегося в полнейшем отказе монаха от владения собственностью, отказе от богатств и любого имущества в пользу монастырской общины; тем не менее допускавшего временное пользование вещами, необходимыми для несения службы, равно как и наличие совместно используемых средств, находящихся не в личном владении одного человека, а общины как таковой. Ведь нестяжательство понималось ещё и как самодостаточность обитателей монастыря, живущих особняком от мира…

…Обета целомудрия, выражавшегося не только лишь в воздержании от плотских утех, как это часто узко понималось в миру, но представлявшего собой целый комплекс мировоззрения и согласованного с ним поведения. Иначе говоря — «целостную мудрость». В связи с чем человек, не гнушавшийся убийства, кражи, богохульства, лжесвидетельства, ереси, язычества и прочего беззакония, — никак не мог считаться целомудренным, будь он хоть трижды девственником. Но, в то же самое время, благочестивая матрона, ставшая матерью для великого множества детей, могла оставаться целомудренной даже и в браке — если, конечно же, ум последней был свободен от праздности и скверны. Другое дело, что именно монашеское целомудрие, в рамках умерщвления плоти и борьбы с мирскими страстями и привязанностями, в числе прочего придавало высокое значение безбрачию. Что, в свою очередь, исключало и плотскую близость. В то же самое время, целомудрие, сочетавшееся с девственностью, именовалось «девством»…

…И, в заключение, последним по очерёдности, но не по значимости, являлся обет постоянства, в соответствии с которым монах навсегда оставался привязан к монастырю, в стенах которого проходило его пострижение, что, в свою очередь, означало: пусть даже под сими стенами соберутся нечестивые вражеские воинства — монах останется и примет в эти тяжёлые дни всех страждущих, не бежав и не предав свою паству…

Разумеется, принятие каждого из последующих обетов в известной степени хоть и увеличивало права и полномочия монаха, но, в существенно большей степени, и налагало на него дополнительные обязательства. Поэтому принятие как первого, так и каждого из последующих обетов не могло производиться легкомысленно, но требовало от желающего долгой и основательной подготовки. Коль скоро эти обеты не могли быть отменены и требовали пожизненного соблюдения.

Некоторое время, разнившееся от случая к случаю, но, в среднем, составлявшее лет шесть, кандидат имел право находиться в стенах монастыря на правах послушника, тем самым тренируя волю, набираясь знаний и привыкая к распорядку монашеской жизни.

В том случае, если вера испытуемого оказывалась не в полной мере сильна, если он, придя за эти стены, надеялся не обрести Бога, а просто найти здесь корм и кров или бежать от собственных проблем, а дела мира сего продолжали привлекать его в большей степени, нежели служение Всевышнему, — он был свободен в любой момент проститься с братьями, покинув приветливые стены монастырской обители.

Но ежели он оставался в значительной степени усерден, доказывая серьёзность своих намерений и глубину веры на протяжении многих лет, то, с обязательного согласия братьев и настоятеля, испытуемый мог принять первый из обетов. Обет послушания, за которым, по истечении длительного количества лет, он непрестанно совершенствовался в своём служении, постепенно доказывая своё право на принятие всё новых и новых обетов. С принятием последнего, обета постоянства, он сразу же становился одним из возможных кандидатов на пост монастырского настоятеля.

До тех же пор, пока монах ещё не принял всех четырёх обязательных обетов, которые он, так или иначе, в непременном порядке должен был возложить на себя на протяжении жизни, он мог быть определён решением капитула на тот или иной род занятий, ещё (или уже) недоступный для остальных членов братства.

Так, например, монах, ещё не возложивший на себя ограничений, проистекающих из обета постоянства, до этих пор мог выполнять обязанности гонца, позволяя монастырю поддерживать отношения с представителями других орденов, находящихся в различных местах страны, а то и получить благословение на ведение миссионерской деятельности в землях язычников.

В то же самое время другой монах, уже принявший обет послушания, но ещё не подготовивший себя в полной мере для отречения от личного имущества, мог занимать какой-либо официальный пост, подразумевавший под собой наличие частного имущества (к примеру, выполняя почётные обязанности учёного писца, в задачу которого входило ведение протоколов при проведении регулярных заседаний городского совета).

При этом он представлял интересы монастырской общины, которой в дальнейшем, так или иначе, переходило самостоятельно нажитое им имущество.

Люди, которые проживали в монастыре, при этом не будучи монахами в полном смысле этого слова, назывались «облатами», то есть — «предлагающими».

В широком смысле слова, облатом мог быть как малолетний ребёнок, проходящий обучение в стенах монастырской обители, так и пожилой мирянин, пришедший под его кров на склоне лет; как юный послушник, только начинающий свой путь на избранной стезе, так и человек, стоящий в одном шагу от того, чтобы принять монашеский постриг.

Чтобы эти отличия были видны невооружённым глазом, те или иные облаты, в зависимости от того, в какой мере усердным было их служение в качестве монастырских послушников, могли носить те или иные элементы монашеского одеяния ещё до пострига, а также принимать те или иные обязательства, которые могли ежегодно и добровольно продлевать.

При этом данные обязательства не приравнивались к монашеским обетам и их нарушение не могло вызвать того порицания, которое неизбежно навлёк бы на себя монах, нарушивший один из основных обетов.

Нарушитель либо просто оставлял ту обитель, для жизни в которой он оказался не вполне подготовлен, либо, приняв покаяние, испрашивал разрешение продолжить своё послушничество, и если в дальнейшем он не получал очередных серьёзных упрёков, то имел все шансы принять постриг.

Впрочем, время от времени в монастыре обитали люди, не принимавшие участия в работах, жизнь и поведение которых не были каким-либо образом регламентированы уставом братства.

Иногда это были проезжие путники, не сумевшие обрести ночлега и покидавшие это место вскоре после отдыха и трапезы. Ни один странник не получал здесь отказа, и ни один голодный не уходил отсюда, не будучи хотя бы скромно накормленным, отчего в определённом часу проводилось ежедневное кормление попрошаек, стекавшихся ради такого дела со всей округи.

Возможно, среди пришельцев и находились рядившиеся под нищих самозванцы, но братья скорее предпочитали одеть, накормить и обуть обманщиков, оставив этот грех на их совести, нежели из досужих подозрений отказать в помощи нуждающимся.

Тем паче что трапеза не была столь разнообразной и обильной, чтобы лезть из-за неё каждый раз вперёд, расталкивая всех наперебой локтями. Правда, в праздничные дни нищих могли побаловать и чем-нибудь особенным.

Но, как в будние дни, так и в праздники, обязательным условием любой трапезы было соблюдение образцового порядка.

Пока один из монахов, определённый келарём на роль трапезника, распределял между всеми по справедливости еду и вино, а другой, определённый чтецом, оглашал в это время строки из Священного Писания, — ни один из христарадников не смел в тот миг шуметь, переговариваться или суетиться.

В противном случае трапезу просто могли прервать, а собравшихся — без лишних церемоний попросить из-за стола. После чего голодные товарищи по нищете, скорее всего, намяли бы виновным бока.

Время от времени в монастырь приезжали учёные мужи из других мест, в основном являвшиеся монахами иных орденов. С собой они привозили товары, запрошенные в их прошлый приезд для обмена: лекарства, продукты, рабочие материалы и всякое разное в том же духе.

Учёные гости брали с собой редкие книги, и, если их копий не обнаруживалось в богатой библиотеке братства, странники могли оставить их на время переписчикам в монастырской скриптории. В обмен же они получали доступ к книгам самого аббатства или к каким-то иным услугам.

Но помимо всего вышеперечисленного данное аббатство обладало двумя причинами многочисленного притока посетителей. И речь шла вовсе не о святых мощах и реликвиях, наподобие головы Святого Георгия, об обладании которой одно время заявили сразу двенадцать монастырей. И даже не о редких фолиантах, наподобие утраченного тома «Поэтики» Аристотеля. Но о двух прославленных монахах, несомненно, выделявшихся, пусть и каждый по-своему, на фоне всей остальной монашеской братии. Что, тем не менее, не становилось для них причиной впадения в гордыню.

Ни один из них, к примеру, не мог бы заслуженно почитаться святым праведником, подобно Бенедикту Нурсийскому или Иерониму Стридонскому, или хотя бы прослыть в веках оригинальным мыслителем своей эпохи, подобно Фоме Аквинскому или Ансельму Кентерберийскому. Но определённые обстоятельства заставили обоих Божьих слуг сделаться невероятно популярными и известными как в родных местах, так и далеко за их пределами. Впрочем, ирония судьбы такова, что многие из ныне живущих либо никогда и не слышали их имён, либо могли спутать их с другими, похожими на слух, либо просто принять всё связанное с ними за очередную народную сказку. Как бы то ни было, не награды и почести делают истинных героев достойными их величия, равно как и всеобщее порицание и презрение, как таковые, сами по себе не означают за человеком наличия или отсутствия истинной вины.

Первый брат носил имя Венсана Мавра и обладал весьма необычной внешностью, скорее подходившей типичному магометанину, нежели христианину. Лицо его носило на себе печать природного загара, волосы были черны и естественным образом складывались в завитки, а тяжёлый и в то же время проницательный взгляд его льдисто-серых глаз выдавал в нём рассудительного и словно бы оценивающего вас человека, с которым лучше не связываться в кулачном бою.

О прошлом брата Венсана осталось достоверно известно, что, прежде чем принять постриг в монахи, он некогда был известен как отважный воин, сын прославленного во всех Семи Морях мореплавателя и юной темноокой наложницы, приобретённой его отцом в одной из жарких южных стран. Своим прозвищем монах был обязан не внешнему виду, но прилежному ученику Святого Бенедикта Нурсийского, носившему имя Мавр.

Венсан не любил вспоминать о годах своей молодости, проведённой вне стен давно породнившегося с ним монастыря, отзываясь о них не иначе как о печальных грехах беззаботной юности. Но вместе с тем, несмотря на свой возраст, монах был по-прежнему статен и прекрасно сложен и, получив на то особое соизволение настоятеля, среди всего прочего обучал местное ополчение азам воинского ремесла.

Набеги жестоких варваров не были в эти дни какой-либо диковинной редкостью, и если до этих пор Господь отводил беду от этих мест, то это ещё не означало, что так непременно должно продолжаться и впредь.

Манера сидеть за столом, держа спину ровно. Или держать ложку так, словно бы это настоящее оружие. Стоять навытяжку, будто боец в строю. Интонация, с которой он отдавал распоряжения. Взгляд, которым он оценивал обстановку. Походка, которой он мерил внутренний двор монастыря. Словом, всё выдавало в нём выучку бывалого воина.

Косая сажень в плечах, высокий рост и боевая удаль, не говоря уже об экзотической внешности, вносили свою весомую лепту в образ этого весьма колоритного человека, но прежде всего в нём ценили не красоту, о которой ночами напролёт напрасно мечтали местные женщины, и не силу, которую уважали в нём многие мужчины.

Многочисленные легенды о его энциклопедической начитанности, редкой живости и изощрённой проницательности ума уже долгие годы бродили не только по всему христианскому миру, но даже и за его пределами, вызывая интерес как у обычных людей, учёных мужей и знатных господ, так и у сильных мира сего.

Имея что-то общее с Чезаре Борджиа и Франческо Сфорца, которые, как сказал Никколо Макиавелли, являли собой грандиозное сочетание недюжинной силы льва с изящной хитростью лисицы, он отличался от них отсутствием лукавости и коварства.

Свободно изъяснявшийся в устной и письменной речи на древнегреческом, латыни, еврейском, арабском и многих из прочих известных по тем временам языков, он состоял в научной и богословской переписке с виднейшими и мудрейшими людьми если и не всего мира, то, во всяком случае, внушительной его части.

Духовно дисциплинированный человек, он не считал себя мудрее или в чём-либо лучше других, ведь за удивительной памятью, выстраивающим блестящие силлогизмы умом и от природы крепкой плотью скрывалась ровно та же душа, что и у прочих людей на свете. В сравнении с бесконечным сиянием Славы Божьей — любые достижения человека были ничтожны и жалки, а помышления об особых заслугах пред Всевышним, высокой праведности, едва ли не доходящей до личной святости, на деле ввергали людей в пучину гордыни. Для борьбы с едва начинавшимися закрадываться помыслами о собственной высокой значимости, Венсан прибегал к такому известному методу, как грязная работа, что помогало укреплять его смирение перед Господом.

Рассматривая изучаемые им предметы, Мавр устремлял свой взгляд как вглубь, так и вширь, в равной степени основательно подходя к различным вопросам богословия, медицины, логики, истории, грамматики, естествознания, алхимии, философии, поэзии, музыки, математики, гербалистики и риторики.

Большую часть своего времени Венсан проводил либо в помещении монастырской школы (единственного места на многие мили, где дети крестьян могли обучиться грамоте, к тому же ещё — совершенно бесплатно), либо в стенах библиотеки, где, подолгу находясь в окружении необходимых в его работе книг, он составлял свои знаменитые трактаты.

В особых же случаях — он мог провести целый день не выходя из лаборатории, с разрешения настоятеля получая еду на место и посещая лишь первую и последнюю службы, либо принять приглашение на участие в богословском диспуте, предпочитая, впрочем, скорее принимать гостей у себя, чем уезжать за тридевять земель.

Зная о невероятной прозорливости сего монаха, многие состоятельные особы были совсем не против отдать своих благородных чад на обучение к нему — даже невзирая на незавидную перспективу тесниться в одном классе с простолюдинами.

Будучи главным учителем школы, Венсан с охотой принимал всех желающих, при этом не делая никаких различий или поблажек как между сыном оборванца и сыном вельможи, так между дураком и отличником: во-первых, для Бога не имело значения, кто чей сын, и, тем паче, это не имело значения для их учителя, и, во-вторых, даже у слабого в науке могло быть золотое сердце, а у сильного в знаниях — чёрные мысли. Впрочем, во время своих уроков Мавр требовал от каждого ученика дисциплины, усердия и прилежания, и если он наблюдал, что кто-то ведёт себя неподобающим образом либо не справляется с наукой не в силу присущей от природы слабости ума, но по обычной безответственности и лени, намоченные розги тотчас же не давали о себе забывать.

Помимо обучения детей Венсан уделял время подготовке послушников и монахов, а также и прочих взрослых людей, многие из которых специально преодолевали немалое расстояние лишь за тем, чтоб поприсутствовать на его лекциях и докладах либо сойтись с ним в дискуссии. При этом красноречивые и учёные слова Мавра настолько очаровывали слушателей, что даже долгие часы пролетали перед ними, как минуты.

На протяжении всей жизни из-под его пера выходили многочисленные труды, к наиболее значимым из которых следовало отнести трактат «О книжной учёности и силе искусств», в котором он, рассуждая о единстве и связи религиозной, научно-философской, светско-политической и творческой мысли, активно цитировал Гомера, Эсхила, Софокла, Платона, Аристотеля, Еврипида, Вергилия, Тита Ливия, Цицерона, Эвклида, Аль-Фараби, Аль-Газали, Аль-Хорезми и Авиценну, в то же самое время выступая с критикой в адрес Эпикура, Демокрита, Аверроэса и Маймонида.

В этом же самом трактате Мавр выражал свою полную солидарность с Великими Каппадокийцами во взглядах на то, что внешняя учёность есть благо и, к сожалению, по сию пору встречаются невежественные люди, которые по скудоумию своему опасаются, что образованность является врагом веры.

Некоторые даже преподносили едва ли не как догмат расхожее выражение «невежество — мать благочестия», приписываемое Римскому Папе Григорию I Великому: великому святому, который был вынужден против собственной воли оставить затворничество, занять высокий пост (которого не желал) и проявить себя мудрым правителем, тонким политиком, смелым миссионером, грамотным стратегом, автором многочисленных трудов (в особенности, — знаменитых «Диалогов») и просто высоконравственны человеком. На самом же деле, речь шла вовсе не о невежестве, а о простоте помыслов.

Брат Венсан категорически не принимал отношения ко всем древним книгам вообще и к математическим трактатам в частности, как к пособиям для обучения колдунов, тем не менее, признавая роль нумерологии в мистических практиках отдельных еретических сект и философов.

Решение запретить разом все древние книги (за исключением, естественно, «Библии») в понимании Венсана Мавра было близко к идеям Тертуллиана, породившего знаменитый тезис «Credo quia absurdum est», что переводится как «верую, ибо абсурдно».

Данная известная максима, являющаяся парафразом труда «О плоти Христа», зародилась у Тертуллиана на почве тех простых рассуждений, что раз уж ему известно, что Христос есть Сын Божий и Спаситель, — то для чего утруждать себя поиском каких-либо прочих, ненужных, а то и вредных знаний; да и вообще — «Что может быть общего у Иерусалима с Афинами?».

В соответствии с подобными идеями некоторые люди действительно полагали, что любые сторонние тексты и знания либо повторяют Истину, дарованную людям от Бога, и, стало быть, являются излишними, либо даже противоречат ей и, стало быть, вредны.

При этом Тертуллиан, будучи бескомпромиссным буквалистом, отрицал не только необходимость и допустимость, но даже и саму возможность аллегорического прочтения Священного Писания, полагая, что всё следует понимать исключительно дословно, даже если это противоречит человеческой логике, побольше интересоваться насущными, а не метафизическими вопросами; ведь, в противном случае, аллегорические умозаключения способны ввергнуть человека в ересь.

По иронии судьбы, в конечном итоге Тертуллиан сам впал в ту самую ересь, от которой до этого настойчиво пытался оберегать остальных, сначала присоединившись к известной секте монтанистов, а затем и вовсе основав собственную, в то время как его тезис был не просто всеми отвергнут, но принят в штыки александрийскими апологетами, провозгласившими новый тезис: «верую, ибо не абсурдно!».

Обращаясь к этому и подобным примерам, Венсан в то же время выражал свою солидарность Великим Каппадокийцам, полагавшим, что в мудрости античной философии уже прослеживались искры истинно Божественного Учения, подобного тому, как водная гладь способна отразить на своей поверхности солнечный свет. Ведь даже несмотря на то, что эллины, как и остальные язычники, не получали сверхъестественных откровений от Бога, — они не были лишены естественных; и входя своими судьбами, как и все люди, в сферу Промысла Божьего, обладая поистине светлыми умами, дарованными им от Отца Небесного, смогли применить их с похвальным усердием, постигнув многое из того, что в силах познать человек, не получая знания свыше.

Отстаивая значение разума, Венсан ссылался то на Фому Аквинского (в частности, на знаменитую «Сумму теологии»), высоко оценившего известных античных и арабских учёных, то на Роджера Бэкона, полагавшего, что поверхностные познания действительно могут создавать видимые парадоксы, в то время как углублённая учёность, напротив, лишь позволяет их развеять. При этом в целом он категорически не принимал подавляющее большинство идей как первого, так и второго.

По Мавру, человек, ведомый одним лишь внутренним наитием, отрицающий или, по крайней мере, не признающий значения накопленной за века мудрости, полагающий, что существование авторитетов и догматов не требуется для подлинно духовной жизни, а всяческие знания и доказательства основных богословских Истин если и не невозможны, то, по крайней мере, просто излишни (поскольку истинно верующему человеку они ни к чему, а для убеждения еретика они бесполезны), находится в опаснейшем из заблуждений.

Действительно, для переубеждения человека, который твёрдо решил игнорировать любые попытки достучаться до его сердца, пропуская любые доводы мимо ушей, — самых ценных слов могло оказаться мало; но, в то же самое время, далеко не каждая заблудшая душа совершенно чужда воззванию к разуму; да и каждому верующему, в особенности в момент преодоления тягостных сомнений, было бы полезно приобщиться к кладезю человеческой мудрости, направляемой Божьим Промыслом.

Но, тем не менее, что вера, лишённая мудрости разума, что человеческий разум, лишённый мудрости веры, по мнению брата Венсана, могли стать причиной огромных заблуждений и, как следствие, — ужасных бедствий. Поэтому, настаивая на здравом балансе между созерцательностью и действием, он посвятил данному вопросу отдельный трактат «О единстве мистики и философии», подразумевая под мистикой ни в коем случае не колдовство и прочую бесовщину, а исключительно духовный опыт-откровение христианина.

Из прочих же сочинений Мавра в обязательном порядке следовало бы упомянуть «Ересиарий», в котором он проводит основательный обзор всех известных миру ересей, от возникших в древние века до образовавшихся в его дни; и «Теодицею», в которой Венсан объясняет наличие в мире зла и адских мук при существовании Всеблагого Творца, а также вопрос существования свободной воли человека при существовании Божественной Воли и Божественного Всеведенья.

Памятуя же о работах, не лежащих непосредственно в области богословия, никак нельзя пропустить трактат «О поэзии» и три сборника стихов собственного сочинения: «Vade retro», в котором он приводит семь стихотворений, изобличающих семь смертных грехов; «Amabile opus», в котором он рассказывает про своих юных воспитанников, которые, пусть и уступая ему в книжной учёности, обладают тем качеством, без которого ни одному человеку невозможно попасть в Царствие Небесное, а именно — детской душой; «Igni et ferro», посвящённый методам лечения, ранее практиковавшимся у светил древности, и актуальным вопросам врачевания в медицине современности.

Полной противоположностью брата Венсана являлся достопочтенный брат Фабрис, носивший крайне необычное прозвище «Зубник». Известность его, вполне сопоставимая с известностью брата Венсана, была вызвана несколько иными причинами и, как следствие, окружала своего носителя совершенно иным ореолом.

И если общения с братом Венсаном специально искали, его самого — любили, а на встречу с ним — спешили по велению сердца, то в случае с братом Фабрисом всё обстояло совсем наоборот.

В массе его не любили, а, скорее, боялись и недолюбливали. Избежать общения с ним желали бы многие. И хотя бывало, что люди и шли к нему по доброй воле, но всё-таки чаще не по велению сердца, а в силу острой нужды, оттягивая неприятную встречу до последнего момента.

Невысокий и пухлый, он внушал людям истинный трепет, от которого по коже у них пробегали мурашки, и один зуб не попадал на другой.

При этом сам Фабрис не был в какой-либо мере внешне отталкивающим, злым или неприятным в общении человеком, но всё упиралось не столько в его вполне светлую натуру, сколько в род его профессиональных занятий.

Заметно уступавший Мавру в годах, Зубник не отличался ни глубиной мысли, ни универсальностью познаний последнего. Зато — он был вполне сведущ в сфере вопросов, касающихся его врачебного призвания, поэтому назвать его простаком тоже было нельзя.

Фабрис не был особенно силён в философских дебатах на богословские и светские темы и, выбирая из пространных рассуждений о метафизике и вопросов практически-прикладного характера, отдавал предпочтение последним.

У всех людей на Земле, будь то мужчины или женщины, малые дети или глубокие старики, императоры или нищие, учёные или невежды, праведники или грешники, были зубы. И зубы эти, надо вам сказать, рано или поздно портились, давая о себе знать подчас не самым приятным образом. А всё, что приносит боль и страдание, как известно, требует своевременного лечения. И, если потребуется, лечение может быть проведено вплоть до полного искоренения источника боли.

Фабрис лечил людям зубы. И подходил к своему искусству весьма основательно, отличаясь новаторством методов и похвальностью результатов. Ничего больше, и ничего меньше.

Возможно, живи брат Фабрис в наши дни, — он не так сильно выделялся бы на фоне остальных профессиональных врачей и даже не входил бы в число лучших из них. Хотя, если всё-таки посмотреть на вопрос с другой стороны, кто знает, каких вершин сумел бы достичь он в своём искусстве, обладай он при своём усердии современными знаниями и оборудованием, которых, возможно, не появилось бы, не будь в своё время как его самого, так и людей, подобных ему.

Но в те далёкие годы, когда лечением зубов занимались преимущественно кузнецы, брадобреи, всевозможные коновалы и шарлатаны, а до создания стоматологии как области медицинской науки оставались ещё долгие, наполненные страшной зубной болью, века, — Фабрис по праву мог называться не просто лучшим дантистом в аббатстве, а, пожалуй, и в мире. Хотя бы уже и потому, что, даже не зная этого более позднего слова, по сути, был единственным человеком в мире, в полном смысле попадающим под это определение.

Брат Фабрис был человеком довольно экстравагантной натуры, что ни в коей мере не говорило о нём дурно. Возможно, не водись за ним некоторых странностей, он так и не избрал бы для себя столь необычный род занятий, вдобавок подступившись к нему столь же необычным путём.

Двойственность своего признания, включавшего в себя пересекшиеся и слившиеся в один гармоничный пути врача и монаха, Фабрис осознал ещё в раннем возрасте. Когда у него, ещё сравнительно малого ребёнка, нестерпимо болели его молочные зубы, — эта боль, порой доводившая до нескончаемых горьких слёз, мешала настраиваться на молитвенный лад. В то самое время, когда он, стараясь очистить себя от посторонних мыслей, готовился к чтению молитвы, обращая зов души к Богу, — на ум ему настойчиво лезли мысли о зубе, сбивавшие весь благочинный настрой.

Воспринимая все эти невыносимые страдания и муки то в качестве Божьей кары за свои прегрешения, то в качестве ниспосланного Им же испытания, юный Фабрис истово молил Творца убрать, если можно, его страшную боль или хотя бы ослабить её.

По глубокому внутреннему убеждению будущего врача, сформировавшемуся уже в столь ранние годы, ни один человек на свете, каким бы чудовищем он ни был, пусть бы даже по светским законам его и следовало приговорить к смертной казни, просто не мог заслуживать того, чтобы у него болели зубы.

Небогатые родители долгое время не желали тратиться на лечение молочных зубов своего измученного сына, полагая, что рано или поздно на смену этим зубам придут уже другие, и, стало быть, скромные семейные средства можно распределить на более важные потребности. Тем не менее, добрая матушка Фабриса, любящее сердце которой более не могло спокойно выносить этих ежедневных рыданий, всё-таки убедила мужа свести сына к единственному в тех местах кузнецу, живущему от них через дорогу.

Высокий, широкоплечий, косматый и всегда пребывавший в плохом расположении духа, кузнец относился к породе тех людей, которыми жестокие родители пугают своих непослушных чад. На редкость дурно пахнущий даже для этих веков и подобной глуши, этот человек любил прикладываться к бутылке, затевать ссоры и драки на пустом месте и сквернословил так, что от хрипа его басистого голоса начинали жалобно скулить собаки.

Зуб на него имели многие, но, вместе с тем, за неимением другого специалиста по целому ряду вопросов, а также зная его тяжёлый, вспыльчивый и злопамятный характер, люди обычно относились к кузнецу довольно-таки терпимо, предпочитая по возможности не трогать навоз, чтоб лишний раз не вонял.

В тот день, когда Фабриса привели к нему на «лечение», — кузнец был в неопрятной, пропотевшей, грубо штопанной и местами рваной рубахе с закатанными рукавами, поверх которой был надет заскорузлый кожаный фартук, с утра уже перепачканный чьей-то свежей кровью. Вполне справедливо полагая, что ждут его «плач и скрежет зубовный», несчастный ребёнок попытался спрятаться за спиной у отца, который, впрочем, тотчас же оттащил упирающегося мальца навстречу страшному дядьке.

Подобрав привычным небрежным движением свои жуткие клещи прямо с земли, кузнец усадил перепуганного мальчика возле ног и, зажав его маленькую головку между своими большущими коленями, потянул волосатые грязные руки к крошечному детскому рту. Вскоре дюжий верзила принялся что было сил выворачивать мальцу челюсть, и тому оставалось лишь потерять сознание от боли, начав захлёбываться кровью.

Когда едва не погибшего малыша наконец привели в чувство, то оказалось, что усердный кузнец удалил ему вовсе не тот зуб. Причём — даже и не один…

…Позднее, когда в возрасте тридцати двух лет Фабрис достиг вершины искусства в своей врачебной науке, судьба привела одного престарелого человека к нему на приём. И этим человеком оказался тот самый кузнец. «Denta per denta» — «зуб за зуб». Но, впрочем, брат Фабрис никогда не принадлежал к числу тех людей, которые долго держат обиды, и в ходе своей работы старался не причинить посетителю боли и неудобств ровно настолько, насколько это вообще было возможно.

Испытав невозможные муки сам, Фабрис всеми силами души возжелал уберечь от них остальных, но, как гласит народная мудрость, «хоть и смелость важна — да умелость нужна». А приступая к любой практике, тем более — медицинской, будущему мастеру было необходимо предварительно овладеть определёнными теоретическими познаниями.

Единственным местом, где подобный ему человек неблагородного происхождения, небогатое семейство которого уже было вынуждено класть зубы на полку, мог получить образование, являлся монастырь. Куда его и без того влекла вера, позволявшая будущему монаху не только выжить, но и обрести себя в этой нелёгкой жизни.

В перспективе, помимо, собственно, знаний, необходимых каждому изучающему высокое искусство врачевания, монастырь мог обеспечить молодого монаха материалами, необходимыми в его работе, и выделить если не помещение под мастерскую, то хотя бы келью, в которой он мог бы содержать свои записи и приборы в надлежащем порядке.

Но прежде всего требовалось получить на то согласие монастырского настоятеля, позволявшее осуществить задуманное в порядке особой формы послушания. А прежде чем испросить у аббата подобное разрешение, было необходимо подтвердить не только серьёзность своих намерений, но также и наличие соответствующих способностей.

Отсутствие врождённой гениальности Фабрис компенсировал усердным старанием в учёбе, высоким прилежанием в дисциплине и редким упорством в труде. В то время как многим прочим воспитанникам учение, казалось, давалось в разы легче (в особенности — некоторым отпрыскам знатных особ), Фабрис никогда не опускал руки и не сдавался, в конечном итоге не только догоняя, но и, в каких-то частностях, опережая всех остальных. И если монастырская аскеза и труд, вкупе с книжной мудростью, бывали для молодых людей в тягость, то юноша буквально шёл напролом, вцепившись зубами в цель, которую сам же и перед собой и поставил.

Несмотря на то, что, в общем и в целом, он не выделялся каким-либо особенным умом на фоне всех остальных и даже не входил в число лучших учеников монастырской школы, Венсан давно заметил за ним оригинальный ход мышления, высокую усидчивость и терпеливость, а также любовь к знаниям, умение следовать цели и веру в собственные силы, не превращавшуюся при этом в самоуверенность.

Предусмотрительный Мавр решил испытать полезность Фабриса, предложив тому для начала поработать в госпиталии — лечебнице при монастыре, где находилось рабочее место травщика и трудились наиболее сведущие в медицинской науке монахи, а также их молодые помощники, набиравшиеся из числа послушников и добровольцев. В основном, местные эскулапы не стремились к углублённому освоению какой-либо частной области медицины, скорее занимаясь тем, чем придётся, и ведали о многом, но поверхностно.

В госпиталии время от времени лечились и сами монахи (в особенности — самые старые), но также туда приходили со своими проблемами обычные местные жители. Было немало и тех случаев, когда здесь оставляли пожилых и тяжелобольных горожан, которым был нужен постоянный и особый уход. Монахи не взимали плату за лечение, но, при этом, в массе были способны не столько по-настоящему лечить, сколько облегчать чью-то участь, обеспечивая человеку чистую постель, спокойный сон, еду и внимание.

Однако в отличие от лечения, которое могло быть оказано пришедшему за помощью на месте, содержание в госпиталии требовало особого разрешения настоятеля.

Коль скоро в госпиталии имелось не так много мест, чтобы, при всём желании, разместить всех желающих, монастырские лекари были вынуждены отсеивать пациентов по тяжестям их болезней, отдавая большее предпочтение наиболее серьёзным случаям, при которых лишь их уход и искусство могли спасти человеку жизнь. Симулирующих дармоедов, желающих просто пожить на всём готовом, довольно скоро обнаруживали и, как следует проучив, изгоняли взашей.

Время от времени травщик Иеремия или же сам Венсан Мавр могли взвалить на себя бремя по составлению особенно сложных рецептур, либо исцелению тех болезней, за которые не рискнули бы браться остальные. Но, к сожалению, ежедневные обязанности не позволяли им разорваться, занимаясь всем и сразу, в то время как ожидать их сноровки и знаний от прочих монахов, к сожалению, не приходилось.

Фабрис исполнял послушание с усердием, достойным самой высокой похвалы. Он не воротил нос от самой грязной работы, заботясь о вверенных ему больных, но в то же самое время горел желанием продолжать учёбу, не останавливаясь на уже достигнутом, и полагал, что способен принести куда большую пользу лишь в том случае, если только ему доверят врачевать зубные недуги.

Отрекомендовав аббату подающего особые надежды послушника, Венсан добился того, чтобы юноша получил в своё распоряжение отдельную мастерскую, заверив, что сам станет первым из тех, кого допустят к лечению. И если его ученик не справится, виноват будет только он сам. Продолжая внимательным образом следить за кропотливой работой Фабриса, Мавр то и дело оказывал ему значительное содействие, помогая то советом, то предметом, то хлопотами — в той мере, в какой это позволяла занятость самого Венсана.

Естественно, весь груз основной работы ложился на плечи самого Фабриса, но, так или иначе, без этой поддержки — фактической и моральной — он не сумел бы справиться, продвинувшись сколь-либо дальше. В особенности, на первых порах.

Впрочем, расположение Мавра и настоятеля вызывало особую ревность в других монахах, не говоря уже о послушниках, поэтому на каждое благое дело, как это водилось на белом свете испокон веков, находилась и своя пакость.

Работа его, и без того отягощённая привычным отношением ко всем, чей труд был связан с зубными болями, усугублялась ещё и досужими россказнями как о нём самом, так и о якобы практикуемых им методах. Будучи надуманными изначально, со временем эти байки имели тенденцию к дополнительному преувеличению и искажению.

У монахов «случайно» не оказывалось вещей и материалов, о которых он любезно, но настойчиво их просил; братья всегда, или почти всегда, оказывались слишком занятыми, чтобы оказать ему ту или иную посильную услугу, о которой он заранее хлопотал; а от приставленных к нему помощников выходило намного больше вреда, нежели пользы.

Нельзя, впрочем, сказать, что подобного поведения придерживались поголовно все: кто-то действительно, время от времени, содействовал ему, благословляя от всей души его благие начинания, а кто-то считал нецелесообразным портить отношения с человеком, от действий которого в дальнейшем могло зависеть состояние собственных зубов.

Вынужденный единовременно осваивать многочисленные аспекты различных наук и ремёсел, способных так или иначе подсобить в его нелёгком и благородном, пусть даже и неблагодарном, деле, Фабрис подходил ко всему со стратегической осмотрительностью.

Естественно, не будь он в совершенстве обучен грамоте, было бы решительно невозможно не только вести собственные исследования, но даже и обрести те знания, которыми до него обладали другие.

В то же самое время работа с трудами древних и иноземных врачей, как минимум, подразумевала изучение тех языков, которыми они пользовались в своих работах, коль скоро составленный перевод не всегда был способен передать точную суть оригинала. А в случае медицинской практики — любая неверно понятая фраза (допустим, при составлении рецепта) могла стать причиной весьма печальных последствий.

Эта часть обучения давалась Фабрису в особенности трудно, поскольку незаурядными талантами в освоении языков (как, впрочем, и в математике) он не обладал; но, действуя не гениальностью, так упорством, он всё-таки постигал науки в меру своих способностей.

Позднее познания в растениях и травах позволили монаху выпросить у травщика участок для выращивания необходимых в его работе ингредиентов, впоследствии, при помощи познаний в алхимии, уходивших на создание зубных эликсиров, пломбирующих смесей, лекарственных порошков, мазей и паст для лечения зубов и дёсен, а также особых дурманящих пилюль, призванных успокоить разум и ослабить зубные боли.

Хотя, конечно же, для изготовления всего вышеперечисленного требовались не только обычные растения и травы, иногда имевшиеся в избытке, но и прочие, подчас куда более редкие и сложные составляющие, часть которых если и не производилась в самом монастыре, то приобреталась у местных купцов. В особых случаях монаху приходилось седлать осла и отправляться на самостоятельные поиски необходимых компонентов.

Полученные эликсиры бережно хранились им в пузырьках, мази, пасты и смеси — в небольших горшочках, пилюли и порошки — в кожаных мешочках и шкатулках.

Помимо всего прочего, ему было проще самостоятельно изготовить необходимые инструменты, чем долгое время объяснять кузнецу и другим мастерам, чего же он, в конце концов, от них хочет. К таким инструментам и приспособлениям относились различные «сверлица», «пилочки», «ковырялочки», «прутики», «щипчики», «клещики», «молоточки» и прочие, весьма необычного вида, приборы, среди которых, к примеру, встречались небольшие и гладко отполированные медные зеркальца с ручками.

Для тех случаев, когда ему предстояла работа вне стен мастерской, он потрудился изготовить особые перстни, с приделанными к ним шипами, которые вынуждали пациента держать свой рот открытым, при этом не позволяя ему кусать врача за пальцы. Правда, к добру или к худу, использовать подобное изобретение ему приходилось крайне редко.

Место для проведения лечения было выбрано Фабрисом не случайно, но именно с учётом оптимального положения источника света в мастерской относительно положения пациента. В то же самое время брат Фабрис разработал специальное кресло, рассчитав наиболее оптимальное расположение больного относительно врача, при котором первый мог находиться в удобном для него положении, а второй — иметь полный доступ ко всем зубам. Сочетание двух этих факторов позволяло ему лучше видеть рот и зубы больного, при этом не причиняя тому лишней боли и добиваясь лучших результатов при меньших затратах сил.

Кресло самым предусмотрительным образом включало в себя приспособления для удержания рук и ног пациента во избежание всевозможных брыканий, ударов и хватаний с его стороны, а также — приспособления для фиксации головы, во избежание её ненужных вращений, и специальный «размыкатель», препятствующий закрытию рта перепуганного пациента. Данный «размыкатель» обладал весьма богатым выбором вариантов фиксации перемычек, вынуждавших пациента, по мере особой необходимости, открывать рот шире.

Для особенно впечатлительных посетителей существовало и некое подобие шлема, с одной стороны оставлявшего эскулапу свободный доступ ко всем зубам и, вместе с тем, закрывавшего пациенту обзор на самого врача, его страшные инструменты и, собственно, комнату.

Вблизи рабочего кресла располагались столик и шкафчик со всем необходимым в тяжёлой работе зубного лекаря, а в довершение ко всему здесь же находились жаровня, на которой всегда можно было что-нибудь сварить или разогреть, рукомойник и жуткая педальная машина для зубного сверления, внешне напоминавшая ножную самопрялку.

Стоит ли говорить, что общий вид подобного помещения скорее уж напоминал несведущему человеку пыточные казематы Святой Инквизиции, где для полного сходства не хватало лишь клеток и настенных креплений для пут, нежели рабочее место врача?

Мало того, что многие и без того испытывали суеверный страх даже от одной лишь мысли о зубном лечении, а тем, кто приходил в это место, становилось особенно жутко уже прямо с порога, какой-то шутник однажды оставил надпись на двери снаружи — «Hic sunt dracones», что означало — «Здесь водятся драконы».

Дурная шутка во многом лишалась смысла ещё и потому, что подавляющее число посетителей не относилось к грамотным людям и, следовательно, не умело читать — тем более на латыни. Однако сам факт её появления говорил о том, что это, вероятнее всего, является делом рук кого-нибудь из своих: грамотного облата или даже монаха.

К сожалению, даже несмотря на накопленный опыт веков, Фабрису фактически приходилось постигать всё с нуля, открывая для себя всё то, что было создано и утрачено ранее, либо хранилось в строжайшей тайне от посторонних, а то и просто не приходило в голову кому-либо ещё.

Естественно, что среди многочисленных древних греков, римлян, арабов, евреев и египтян встречались и те, кто, среди всего прочего, уделял внимание и вопросам зубной медицины. Но, тем не менее, даже обладатели известных имён, прославившиеся в иных областях и науках, подчас советовали жуткий вздор — вещи, представлявшиеся молодому монаху бессмысленными, жестокими, совершенно непрактичными, а порой и смертельно опасными.

К подобным советам, например, могло относиться втирание в зубы собственных экскрементов, полоскание рта мочой, поедание пепла сожженной мыши, многочасовое сидение с широко открытым ртом на голодный желудок, а также употребление настоя из мухоморов «вплоть до полного умерщвления зубного червя».

Тем не менее, в трудах врачевателей древности порой попадались и дельные, очень ценные рекомендации, но, к сожалению, врачи общей практики почти не уделяли особого внимания вопросам лечения зубов, а сохранившиеся и дошедшие до рук Фабриса тексты представляли собою лишь маленькие капли из бескрайнего неизведанного моря, которое ему предстояло преодолевать вплавь.

В старину уже существовали люди, практиковавшие припарки и вскрытие больных дёсен; фиксацию шатающихся зубов при помощи золотой или серебряной проволоки; наложение шин при восстановлении раздробленных челюстей; употребление белены и опиума для снижения чувствительности зубов и дёсен; создание штифтов для крепления искусственных зубов, вырезанных из древесных пород и слоновой кости или отлитых из золота; изготовление обеззараживающих эликсиров для ополаскивания и заживления на основе квасцов и масла или соли, перца и уксуса; удаление зубов, предварительно расшатанных посредством постукивания небольшого молоточка по маленькому колышку; изготовление золотых коронок и пломб, а также пломбирующих смесей на основе мёда и воска; чистку зубов с использованием верблюжьей колючки и мисвака; прижигание десны калёным железом для убийства нерва; и, наконец, вживление как ранее удалённого, так и чужого зуба — не только человеческого, но также волчьего, собачьего, свиного или просто искусственного.

Но, тем не менее, несмотря на все их явные и немаловажные старания, говорить о сколь-либо значительных успехах, к сожалению, не приходилось: в большинстве данные методы не отличались особой надёжностью, поэтому, например, зубные протезы нельзя было назвать долговечными, а вживлённые зубы вскоре выпадали. Главная же опасность таилась даже не тут, а в самой антисанитарии, сопровождавшей весь процесс от начала и до конца, в результате чего подобная пересадка, сама по себе болезненная, могла привести ещё и к заражению крови у пациента…

Учитывая ошибки людей прошлого, Фабрис весьма долгое время учился на чужом опыте. Но он, как ни крути, не мог в полной мере заменить ему отсутствие собственного. Для того чтоб подбить орла, охотник тренируется на воронах. Для того чтоб приступить к удалению и лечению зубов у людей, нужно было начать обучение на зубах животных.

Для монахов, как и для прочих лиц, наблюдавших со стороны, эта практика могла показаться, по сути, актом бессмысленной жестокости, выдающей в нём скорее живодёра, чем лекаря. Что лишь подогревало недоброжелательность вокруг его персоны.

Тем не менее, со временем Фабрис всё-таки набил руку, стараясь как можно лучше и безболезненнее удалять животные зубы. Но даже и освоив подобное ремесло назубок, ему по-прежнему ещё лишь предстояло испытать своё мастерство на людях. Начиная, как это ранее было оговорено, с Венсана Мавра.

В тот знаменательный день поглазеть на экстракцию зуба собрался весь монастырь, и те, кто не смог уместиться внутри, толпились за порогом, пытаясь что-либо рассмотреть, поднимаясь на цыпочках за спинами товарищей. Естественно, подобное положение дел не только сбивало рабочий настрой, но также и просто мешало работе во всех отношениях.

Однако Фабрис понимал, что именно здесь и сейчас он должен был всем доказать, что вся эта долгая подготовка не прошла для него даром.

Внимательно наблюдали они за тем, как держит он свои странные инструменты на горячем пару. Как тщательно моет руки свои в заранее заготовленном медном тазу. Как даёт своему отважному наставнику эликсир для ополаскивания рта. Как затем, заверив, что постарается применить все старания, чтобы свести неудобство к наименьшему из всех возможных, неспешно и осторожно приступает к своему делу.

В силу ли железного характера Венсана, либо мастерского искусства Фабриса, а, быть может, того и другого сразу, — за всё время работы молодого монаха Мавр не издал ни звука, а на лице его не возникло и единого намёка на сколь-либо серьёзную боль.

По завершении работ — Фабрис в очередной раз протянул своему учителю зубной эликсир, велев прополоскать им рот для ускорения естественного процесса заживления ранки, а затем — с усталой улыбкой продемонстрировал всем извлечённый зуб мудрости, придерживая его зубными щипцами.

Начиная лишь с этого момента, аббат Исидор окончательно допустил Фабриса к зубоврачебной работе, приказав всем и каждому оказывать зубному мастеру, теперь уже официально наделённому соответствующими правами и полномочиями монастырского врача, надлежащее содействие.

С первых же дней его практики люди повалили к нему толпой, поскольку, так или иначе, иных нормальных специалистов подобного рода в округе просто и не было. И с этих самых пор Фабрис приобрёл в народе своё необычное прозвище.

Внимательно следивший за надлежащей чистотой своих инструментов и верным расположением препаратов, он так и не смог найти общий язык с молодыми непутёвыми послушниками, определёнными аббатом ему в помощь и обучение. Эти люди оказались поистине неспособными осознать всю важность поддержания порядка в рабочем помещении. Они были неспособны запомнить принцип расположения и место, отведённое Фабрисом для каждой вещи. Да к тому же ещё — то и дело роняли по неосторожности инструменты и разбивали сосуды с весьма ценным содержимым, на изготовление которого ушли долгие дни сборов и приготовлений. При этом юные помощники не понимали ни сути работы, ни смысла отдельных действий.

Впрочем, всё это было преодолимо, но определяющим фактором стало не это: в их глазах просто не было огня. В них не было той искры, которая делает человека в хорошем смысле больным и одержимым своим ремеслом.

Отличительной чертой гения, в какой бы то ни было области, являлась готовность посвятить всю свою жизнь служению единожды выбранной цели. При том обязательном условии, что, наметив цель, которой человек посвятил всю свою жизнь, он действительно трудился над её достижением в поте лица.

Фабрис горел и жил двумя вещами: на первом месте для него всегда была религия, а на втором — лечение зубных болезней. Для этих же послушников монастырская жизнь представляла собой доступ к образованию и возможностям устроиться в жизни вообще, а в том, что касалось медицины, они и вовсе были вынуждены заниматься тем, что не было им ни приятно, ни интересно. Не осуждая и не переубеждая их в чём-либо, брат Фабрис дипломатично заверил помощников, что вполне справляется на своём рабочем месте один, в то время как присутствие лишних людей в его и без того крохотной мастерской лишь создаёт для него неудобства. Посему он намерен поручать им наиболее простые и суетные задания, ранее отвлекавшие его от более важных дел. Такие, как поход за покупками или выход в лес за сбором самых распространённых ингредиентов. В то время как уборку помещения, не говоря уже о чём-либо большем, он по-прежнему решил оставить за собой. Возражений, как и ожидалось, не возникло.

Тем временем изобретательская деятельность зубного врачевателя по-прежнему не стояла на месте. Используя влияние на аббата, сначала он обязал монахов к ежедневному использованию изготовленных им эликсиров и зубочисток; но, не желая останавливаться на достигнутом, соорудил специальные «зубные кисточки», состоявшие из костяных (или, на худой конец, деревянных) ручек и животных волос (кабаньей щетины, барсучьей или ослиной шерсти, и тому подобного); однако позднее, несколько изменив форму кисточек, уже предложил и «щёточки», полезные для очистки зубов от налёта и остатков пищи, а также для массажа дёсен, требуя ввести ежедневное использование и их. Потом ко всему этому присоединились и морские губки-бадяги, которые он использовал и ранее, но только не для очистки зубов, а для создания мазей для обезболивания и остановки кровотечений.

А затем, проявляя внимание и заботу не только к людям, он соорудил специальные крупные щётки, предназначенные для чистки ослиных зубов, и, продемонстрировав всем наглядно, как именно надлежит ухаживать за ослиными ртами, во избежание повреждений и травм зубов и дёсен, вверил данную ежедневную обязанность послушникам.

Поскольку монахи, постоянно проживавшие в монастырских стенах, естественным образом были вынуждены обращаться к нему за помощью чаще, чем кто-либо ещё, при этом, согласно прямому распоряжению аббата, раз в месяц ещё и проходя обязательные осмотры, Зубник решил завести восковые скрепки зубов каждого из них. В дальнейшем же эти скрепки были использованы им при составлении так называемого «формулярия» — тетради с рабочими заметками и записями о состоянии зубов сначала каждого из монахов, а позднее — и часто проверяющихся облатов, и просто местных жителей.

Скопив немалую коллекцию зубов животных и людей, — он принялся раскладывать их, сортируя, зарисовывая и изучая, в то время как за спиной о нём уже шептались как о ненормальном, который раскладывает зубы по полочкам и коробочкам, выстраивает их рядами, разговаривает с ними и даже даёт имена.

В каком-то грубом и весьма упрощённом отношении можно было бы сказать и так, но, на самом же деле, в этот момент в стенах аббатства зарождалась серьёзная зубная классификация, которая должна была позднее лечь в основу фундаментального труда.

При составлении так называемых «зубных формул», Зубник активно использовал математический принцип, сводивший краткое описание зубных систем людей и животных к специальным числовым и буквенным обозначениям. Каждая латинская буква обозначала зубы, относившиеся к определённой категории, а следовавшие далее цифры обозначали точное количество пар зубов данной группы у данного вида живых созданий, выводя зубы из верхней челюсти в числитель, а зубы из нижней — в знаменатель. Далее он разделял челюсти, в которых для него был заложен целый мир, на четыре части, подобно четырём частям света, и, дав числовое обозначение для каждой из «частей света», нумеровал все зубы, располагавшиеся в данном «регионе», от первого до восьмого.

Таким образом, к примеру, второй «северо-восточный» резец числился в данной «части света» под вторым номером, в то время как зуб мудрости там же — под восьмым.

Фабрис не обладал каллиграфическим даром. Даже более того, манера его письма оставляла желать лучшего, представляла собой ещё ту неразборчивую каракулю. Хотя, в то же самое время, это просто могло быть его очередным изобретением — неким особым врачебным шифром, тайна которого была надёжно сокрыта от непосвящённых.

Фабрис не обладал особым красноречием, а его манеру выражать мысль никак не могли назвать лаконичной и увлекательной.

Не обладал он и литературной плодовитостью Венсана. Но, тем не менее, он всё-таки взялся за написание своего фундаментального трактата, носившего простое и ясное название «О болезнях зубных».

Начинавшийся с рабочего кредо Фабриса, «Всяк, зубною болью страдающий, да исцелён от неё будет!», его трактат, по сути, представлял собой первую проработанную классификацию различных видов человеческих и животных зубов, зубных и челюстно-лицевых болезней, и методов их лечения, с приложенными к ним зарисовками (не ахти какими, но уж какие он сумел изобразить) и многочисленными примерами из богатого личного опыта врачевателя.

На протяжении всей своей жизни Зубник дополнял этот трактат. Пусть может и не очень учёно и красиво, но уж так, как мог, собирая в нём сумму знаний, накопленных за свою практику, в надежде, что проделанная им работа не пропадёт понапрасну и его труд когда-нибудь сможет стать подспорьем в работе новых энтузиастов.

Вместе с тем, помимо собственно практичных замечаний о прикладных вопросах своего ремесла, Фабрис делился и своими идеалистическими взглядами на работу зубного врачевателя, передавая сумму личностных убеждений вообще вкупе с размышлениями, предположениями и догадками.

Не обходил он стороной и некоторые вопросы теоретического характера, давая на них пусть и довольно необычные, но вполне характерные для его манеры ответы.

К примеру, он размышлял о том, почему у людей поначалу должно вырастать не более двадцати предварительных зубов, чтобы те, со временем выпав, позднее сменились тридцати двумя постоянными.

О том, почему идеальное число зубов соответствует тридцати двум, что ровно на одну цифру выше максимального количества дней в месяце, и, в то же самое время, на одно число меньше количества земных лет Спасителя.

О том, почему он наблюдает в зубах единовременный символ скоротечности времени, смерти, возрождения и жизни.

О том, почему двух совершенно одинаковых зубов не встретить и в одной челюсти, коль скоро даже те из малых сих, что занимают симметричное положение и выполняют одинаковую функцию, находясь по разным концам единой челюсти, обладают либо двумя корнями, напоминающими ему о двойственной природе Спасителя, либо тремя корнями, напоминающими о догмате Триединства, в то время как восьмые зубы, порой обладающие четырьмя корнями (что есть суть число евангелистов и знак особой гармонии), появляются в особое время.

О том, почему молочные зубы соотносятся в его представлении с Заветом Ветхим, в то время как коренные — видятся ему Заветом Новым, а порча и выпадение зубов соотносится в его понимании с искажением, вызванным ересью и впадением в грех.

О том, как он соотносит религию и медицину, полагая религию суть медициной, цель которой заключена не во врачевании плоти, но во врачевании духа от болезни греха, а главными же её инструментами являются вера и разум, дополняющие друг друга в гармоничном единстве.

О том, как богословие и философия видятся ему двумя челюстями, позволяющими раскусить прочную скорлупу неверия, обнажив под ней плод Истины.

Ну, и о многом другом.

Фабрис предполагал, что зубы, будучи долгое время неочищенными, заболевают, начиная выдавать особый зубной яд, который, будучи поглощённым вместе со слюной, отравляет тело и служит причиной если и не всех, то многих прочих болезней, даже и помимо зубных.

Венсан Мавр, время от времени находя подходящее время, читал и перечитывал стабильно появляющиеся главы сего трактата, периодически оставляя в тексте и на полях свои замечания.

Тем временем остальные монахи, наблюдая за странностями молодого энтузиаста, довольно ясно и недвусмысленно делились с аббатом опасениями о том, что Фабрис уже вконец сошёл с ума.

— Этому — можно, — снисходительно замечал им настоятель, возвращаясь к своим повседневным обязанностям.

С раннего утра и до позднего вечера к Фабрису, не только как к единственному, но и как к лучшему мастеру в здешней округе, стекались целые толпы людей, занимавших огромную очередь. Многие из них, прослышав о его мастерстве и сноровке, приезжали даже из других городов, порой отдалённых.

Нищие и знатные, младые и старые, христиане и иноверцы — все, кто приходили к нему с жалобой на больные зубы, могли рассчитывать на его добросовестную помощь.

— Больно не будет, — стараясь успокоить, каждый раз заверял он. И хотя, иной раз, несмотря на весь состав обезболивающих средств и искусство врачевателя, какая-то боль всё равно ощущалась, — Фабрис делал всё для того, чтоб свести её к минимальной. И, надо сказать, никто всё равно не сделал бы лучше — и просившие об этом знали.

Ни с одного из них Фабрис не брал плату, но если кто-нибудь из больных проявлял похвальную настойчивость в желании отблагодарить своего врачевателя, — тот отпускал его с благословением, попросив подать встречному нищему милостыню, тем самым не только совершая благое дело сам, но и позволяя совершить его другому.

Впрочем, нередко находились и те, кто, получив то, за чем приходили, спокойно уходили восвояси, не отблагодарив его даже добрым словом. Монах воспринимал это всё со спокойной душой, благословляя каждого, кого послал ему на жизненном пути Господь.

При этом особый подход у него был и к детям — в особенности к тем, кто обитал в монастыре регулярно, проходя обучение в школе. Обычно, чтобы отвлечь малого ребёнка от страшных мыслей, он обещал подарить ему одну из тех игрушек, которые до этого вырезал из дерева, — при обязательном условии, что тот станет вести себя хорошо.

Когда ребёнок, не испытавший особых мучений при удалении или ином лечении зуба, за стойкость свою бывал удостоен обещанной награды, то, случалось и такое, что затем этот малыш расшатывал себе зуб и в следующий раз спешил специально за новой игрушкой.

В том случае, когда у ребёнка выпадал молочный зуб, — монах дожидался, когда юный школяр уснёт и, как можно тише прокравшись в домиторий в тот час, когда все дети спят, оставлял под его подушкой монетку.

Пытаясь приучать своих посетителей к соблюдению элементарных норм гигиены полости рта, Фабрис научился оценивать человека по первому взгляду, подбирая к нему свой подход и, если нужно, весьма красиво заговаривая ему зубы.

К примеру, обычный сельский невежда, скорее всего, отмахнулся бы, от лени или глупости наплевав на соблюдение всех озвученных предписаний, если Фабрис прочитал бы ему серьёзную лекцию о налёте и зубном камне. Но этот же самый человек мог стать сама серьёзность и исполнительность: всего лишь стоило напугать его до беспамятства всевозможными жуткими историями о «страшных бесах зубных», а затем, в подробностях объяснив, какими именно ритуалами их надлежит отгонять, вручить «благословенную и чудодейственную кисточку» вместе с «пузырьком освящённого эликсира».

Естественно, в тех случаях, когда и то и другое имелось в наличии в достаточном объёме. А чем выше становилась известность зубного врачевателя, — тем больше людей приезжало к нему на приём, и, стало быть, тем меньше времени оставалось на создание новых щёток (к которому он постепенно подключил своих немножечко поднаторевших помощников) и написание трактата.

Вместе с тем подобная широкая популярность, как и подозрительные разговоры о «бесах зубных» и «ритуалах по их изгнанию», вызывали известного рода интерес в среде определённых лиц, что явно не могло быть хорошим признаком. Но, тем не менее, даже и эти лица иной раз обращались к Фабрису за помощью.

Вообще среди его пациентов порой встречались весьма могущественные фигуры: не просто состоятельные люди и городская знать, но также и различные графы, епископы и, пару раз, даже августейшие особы. Естественно, в подобных случаях скромный монах пусть и нехотя, но всё-таки откладывал свои повседневные дела и заботы и, вместо того чтобы с большей пользой потратить то же самое время, уделив его многим, был вынужден отправляться в путь, дабы излечить одного. Впрочем, в каких-то случаях и это могло играть особую роль.

Монах неизменно получал сердечное приглашение остаться при дворе, заслуженно обретя высокий оклад, известность, титул, а с ними имя и вес в политических кругах, но, выбирая между преходящей мирскою славой и вечным долгом веры, неизбежно выбирал второе, озвучивая свой отказ в достаточно мягкой, но категоричной форме. Тем не менее, сильные мира не желали оставлять своего благодетеля без какой бы то ни было награды, — хоть бы и затем, чтобы о них самих в дальнейшем не поползли по миру некрасивые слухи.

Фабрис использовал эту возможность с умом, применяя благоволение сих высоких особ для оказания помощи конкретным людям, добиваясь помилования, либо, по крайней мере, смягчения приговора для осуждённых на смерть или каторгу, поддержки голодных и осуществления прочих благих дел.

Впрочем, он знал, когда у сильных мира сего уместно просить о многом, а когда было бы разумнее упомянуть лишь о малом, не заигрывая с огнём.

Ведомыми лишь Богу путями, народная молва нарекла Святого Христофора, среди всего прочего, покровителем зубных врачевателей и защитником от болезней зубных ещё задолго до рождения брата Фабриса.

Надо сказать, подобная связь не казалась очевидной даже и для людей, имевших общее представление о биографии этой удивительной личности. Также как, например, история о победе Святого Папы Сильвестра I над морским чудовищем и праздник в его честь, связанный даже не с морем, а с курицами.

Хотя, с другой стороны, эта странность дополняла и без того необычный образ святого, изображавшегося то в виде косматого великана, переходящего бурную реку со святым младенцем на могучих плечах, при этом опираясь на дерево-посох, то в виде воина-копейщика с собачьей головой. Но с тех самых пор, как в стенах аббатства Святого Христофора объявился зубоврачеватель, — все усмотрели в этом некий знак свыше.

Так, на протяжении долгих лет, в аббатстве протекала спокойная и мирная жизнь, пока к высоким воротам, за которыми, словно трудолюбивые пчёлки, исправно трудились монахи, не прибыл гонец из Рима.

Глава II, Повествующая о дорогах, ведущих в Рим

В любые времена и в любом месте люди всегда были охочи до вымыслов. Местные не были исключением, поэтому весть о том, что Фабрис Зубник отправляется врачевать не абы кого-нибудь, а прямо-таки самого Папу Римского, тотчас же облетела округу, вызвав досужие споры и пересуды. На самом же деле, хотя подобная возможность не исключалась и самим Фабрисом, ситуация представлялась ему не столь очевидной.

Во-первых, несмотря на прямое поручение Папы, потребовавшего от двух монахов безотлагательно явиться в Рим, причина подобного внимания так и не была им озвучена.

Во-вторых, надо было полагать, что даже и для зубного врачевания Папе было бы куда проще использовать именитых римских лекарей, не дожидаясь нескорого прибытия кого-то из чужестранцев.

И, наконец, в-третьих, на первом месте в послании значилось имя Венсана Мавра, а не Фабриса Зубника, что лишь создавало дополнительные вопросы.

Надо сказать, что некоторые взгляды и предположения, высказываемые Венсаном, являлись не вполне характерными для человека его эпохи и окружения. Многие из этих воззрений, не только не почитавшихся еретическими, но даже подкреплённых весомыми аргументами и ссылками на авторитетных мужей, скорее бы обрели широкое понимание на ортодоксальном Востоке, а не католическом Западе.

Несомненно, помимо естественных наклонностей ума самого Мавра, сыграло свою роль и его пребывание на Востоке в пору бурной молодости, когда он впервые осознал своё предназначение, обретя себя в вере. Но, вместе с тем, его расставанию с Западом, столь далёким от его убеждений по духу, препятствовал тот факт, что здесь, в родных краях, находилась его паства, которую он просто не мог оставить на произвол судьбы, лишив пастырского окормления.

И если по каким-то вопросам у него встречались разногласия даже с собственным настоятелем, то среди представителей других монашеских орденов, а также и папского окружения, он нажил себе немало недоброжелателей.

Признавая за орденом бенедиктинцев былую праведность, а также определённые заслуги в сохранении, систематизации и преумножении накопленных за века знаний, он ставил в упрёк его нынешним представителям фактический уход от жизни по уставу, учреждённому святым основателем ордена — Бенедиктом Нурсийским.

В частности, высоко оценивая выдающиеся заслуги бенедиктинского архиепископа Ансельма Кентерберийского, и глубоко уважая его как человека, Венсан, вместе с тем, не почитал его святым, невзирая на канонизацию.

Мавр полагал святость Франциска Ассизского не иначе как мнимой, будучи о нём не лучшего мнения. При этом он в корне не соглашался и с большинством специфических учений францисканцев.

Не принимал он и убеждений Иоанна Дунса Скота, почитаемого францисканцами наиболее авторитетным схоластом, прозванным за свой пытливый ум «Доктор Тонкий»: например, воззрений Иоанна касательно непорочного зачатия самой Девы Марии, с воодушевлением принятого францисканцами. Хотя в целом, как к личности, относился к нему скорее положительно и даже сходился с ним в каких-то частных взглядах.

Из уважаемых им членов францисканского ордена также можно было выделить Роджера Бэкона и Вильгельма Оккамского, воззрения которых, отличавшиеся резкими чертами от его собственных, всё-таки оказали на Мавра некоторое влияние.

Вместе с тем, испытывая касательно отдельных действий данного ордена не самые светлые чувства, Венсан считал гонения и казни францисканцев, обрушившиеся на них после провозглашения орденом нищеты в качестве определяющего критерия праведности, в высшей степени несправедливыми.

При всём его уважении к отдельно взятым доминиканцам, таким, как, например, Фома Аквинский или Альберт Великий, он, тем не менее, имел немало претензий как к самому ордену в целом, его деятельности и учению, так и к отдельным представителям, в частности.

Джироламо Савонарола вызывал у него весьма неоднозначные чувства, в большей степени — скорее всё-таки негативные, в то время как Фома Аквинский, пусть даже и вызывавший у Мавра уважение, был далеко не святым в его представлении. А целый ряд предположений доктора Аквинского и вторивших тому доминиканских схоластов виделся для него совершенно неприемлемым.

Так или иначе, признавая за орденом ряд благих достижений, Венсан отмечал, что выражает солидарность с перипатетиками доминиканского и бенедиктинского орденов в значительно большей степени, чем с францисканцами.

Но даже и эта «солидарность» была лишь каплей согласия в море расхождений.

Аналогичным образом отношения Венсана Мавра как с прочими монашескими орденами, в частности, так и с Римско-Католической Церковью в целом — были довольно сложными, поскольку, по глубокой убеждённости учёного монаха, последние праведные Папы и кардиналы жили (и это — в лучшем случае) ещё задолго до Великого Раскола.

Вместе с тем, вынужденно признавая власть сильных мира сего, подобному тому, как христиане первых веков признавали мирскую власть языческих императоров, он, так или иначе, полагал, что Запад — это не только погрязшие в пороке Папы, кардиналы и лица, к ним приближённые.

Запад — это ещё и несметное множество различных мирян, рядовых священников и нищенствующих монахов, которые не могут быть в полной мере виноваты в поступках, продиктованных их заблуждениями, ибо обмануты и нуждаются скорее в поддержке и наставлении, чем в повальном осуждении и порицании.

И если неграмотным и, как следствие, совершенно не разбирающимся в различных исторических, естественнонаучных, философских и богословских вопросах людям были свойственны, в силу невежества, пороки и заблуждения, порождённые простотой их ума, то людям высокой учёности расставляли свои сети и капканы пороки и заблуждения уже иного, более изощрённого рода. Так или иначе, что первые, что вторые пусть и следовали разными тропами, но одинаково сворачивали с пути истинного в бездонную пропасть.

Тем не менее, Венсан был не первым и далеко не последним человеком в истории, который был вынужден жить и, если надо, то и выживать в чуждом ему окружении.

Джироламо Савонарола, известный реформатор и ретивый изобличитель, открыто воевал с властью Папы, не желая принимать от него ни богатства, ни кардинальский сан, при этом пользуясь всеобщим уважением и рьяно проповедуя во Флоренции.

Кардинал Николай Кузанский, разработавший теорию, согласно которой Земля и Солнце находятся не в центре Вселенной, смена дня и ночи связана с вращением Земли вокруг своей оси, а на других планетах могут обитать другие Божьи создания, отстаивал принципы веротерпимости, среди прочего, например, полагая за исламом определённую долю истины и право на существование, что выглядело в глазах его современников в высшей степени странным. И это — в лучшем случае.

Монах-изобретатель Роджер Бэкон, справедливо считающийся предтечей Леонардо да Винчи, посвятил свою жизнь созданию различных изобретений, наподобие пороха, очков и домкрата, и составлению фундаментальных трактатов о летающих, плавающих и ездящих конструкциях, всю значимость которых сумели осознать в полной мере лишь по прошествии многих веков. При этом Бэкон враждовал с сильными мира отнюдь не из-за своих изысканий как таковых, но в силу убеждений, носивших идеологический характер.

И список этот можно было бы продолжать ещё довольно долго.

Вместе с тем, не отрекаясь от собственных взглядов и убеждений, Венсан не лез на рожон и вёл осмотрительную проповедь, что было продиктовано отнюдь не малодушием, но проистекало из принципов, которых он придерживался.

А сильные мира сего, знавшие о Венсане Мавре и его воззрениях, прежде всего не видели в нём реальной угрозы своему благополучию — в отличие от, например, действий и проповедей того же Савонаролы или миноритов. В конце концов, насущных бедствий и угроз, масштабных и очевидных, хватало с избытком и без него, и, вместе с тем, немалая польза, которую мог принести Венсан, позволяла закрывать глаза на его чудачества.

Естественно, хотя в ту пору уже существовали профессора и магистры, доктора и доценты, защиты диссертаций, академии, факультеты и кафедры, среднестатистический учёный, как правило, представлял собой монаха, который разбирался пусть и во многом, но, в силу доступных ему источников информации и возможностей для исследования, весьма поверхностно. Но уже и тогда настоящие полиматы, «универсальные личности», люди разносторонних глубоких познаний, сумевшие добиться заметных успехов на самых различных поприщах, не были чем-то совсем уж из ряда вон выходящим.

Принадлежал к ним и Венсан, которого, время от времени, привлекали к тем или иным делам в качестве компетентного специалиста, будь то изучение «драконьих костей», случайно обнаруженных во время археологических раскопок, консультации по вопросам истории и экзегетики, исследование и перевод редких рукописей, и прочие всевозможные задачи, требовавшие от исполнителя светлой головы и ясного ума.

Но в данном конкретном случае напрашивались очевидные вопросы: если дело, по которому Папа вызывает Венсана, касается чего-либо подобного, то зачем ему, в таком случае, мог потребоваться Фабрис? И в то же время, если дело, по которому Папа вызвал Фабриса, связано с лечением зубов, — то зачем ему понадобился Венсан?

Как бы там ни было, но приказ есть приказ, поэтому монахам в любом случае не оставалось ничего иного, кроме как седлать ослов и собирать поклажу. В большинстве, как уже было понятно, состоявшую не из скромных пожитков неприхотливых монахов, но из полевого зубоврачебного набора Фабриса.

Разумеется, Зубник не мог взять с собой в дорогу целую лабораторию, с креслом и жаровницей, но, понимая, что его ожидает встреча со столь высокой персоной, счёл не лишним перестраховаться. Забрав всё, что только можно было водрузить на несчастных животных, которым, помимо этого, предстояло пронести на себе ещё и седоков, Фабрис решил, что поедет на Доминике, в то время как Венсан присмотрел Бенедикта, однако, к немалой неожиданности для монахов, вскоре нашёлся ездок и для Франциска.

И этим человеком оказался Гауденций Скиталец, получивший своё имя в честь Гауденция Брешийского, а прозвище — из-за любви к странствиям, которым он посвятил много времени без какой-либо конкретной цели, кроме, как он говорил, «поиска себя». Впрочем, было у него и иное прозвище, которое старались не использовать в его присутствии: «Доктор Толстый», по аналогии с «Доктором Тонким».

Учёный муж в шапероне и чёрной мантии, носивший при себе увесистую золотую блохоловку, инкрустированную драгоценными камнями, был настолько суров и важен, настолько горд и надменен, что даже ослы смотрели на него с нескрываемым почтением, признавая в Гауденции, как минимум, равного.

И если бы только одна из дочерей человеческих, вопреки установленным законам естества, понесла бы вдруг от медведя, — появившийся на свет ребёнок имел бы в себе все характерные признаки сего почтенного мужа. Не обделённый не только умом, но и силой, он выглядел довольно устрашающе, вместе с тем отличаясь некоторой неуклюжестью и гротескностью в чертах.

Знающие люди утверждали, что Гауденций порой развлекался на радость многим зевакам тем, что гнул подковы, ломал связки прутьев, отламывал бычьи рога, а также, без каких-либо особых видимых усилий, заплетал гвозди косичками и даже потом выпрямлял их. Помимо этого о нём рассказывали и то, что он отличается поистине феноменальными познаниями и, например, способен рассказать наизусть «Илиаду» Гомера, или, услышав случайную фразу, просто и спокойно пересказать её по буквам задом наперёд.

В общем, говорили о нём довольно многое и, если верить всему, получалась весьма занимательная картина. Он знал названия всех растений, включая и те, которые никогда и нигде не росли. Умел говорить на всех языках мира, даже на тех, на которых никто, нигде и никогда не разговаривал. Разбирался во врачевании всех болезней, в том числе и тех, которыми никто, нигде и никогда не болел. Перечитал и активно цитировал все книги, даже и такие, которые никто, нигде и никогда не писал. Объездил все страны мира, не избегая и тех, которых не было, посещая города, которые никто не возводил, общаясь с народами, которые нигде не обитали.

А ещё говорили, что он способен начертить треугольный квадрат или, если очень сильно его попросить, посрамить всех математиков, разделив любое число на ноль.

Впрочем, отсеяв все сплетни, преувеличения и небылицы, и оставив лишь то, что было доподлинно известно о нём обитателям монастыря, можно было смело сказать, что это и вправду был человек очень умный, довольно сильный, не лишённый определённых достоинств, но, вместе с тем, и известных недостатков. А именно — некоторой грубости в поведении и некоторой неприятности в общении.

Знакомство Гауденция с Мавром началось с письма, в котором первый выступил с резкой критикой взглядов второго касательно учений о суппозициях и недискурсивном способе познания. Венсан не заставил оппонента ждать своего ответа долго, в результате чего завязалась оживлённая переписка, в которой поднимались вопросы универсалий и акциденций, номинализма и реализма, греховности и святости, симонии, свободомыслия и догматов, и многого другого, что занимало умы мыслителей эпохи.

Поскольку формат переписки не позволял оппонентам в должной мере развернуть имевшиеся у них аргументы и, вместе с тем, не вполне подходил для столь оживлённого обсуждения — Скиталец изъявил желание увидеться с Мавром лично, чтобы продолжить полемику уже с глазу на глаз.

Без злого умысла сложилось так, что день приезда учёного гостя совпал с днём отбытия монаха по приказу Папы. Но, поскольку дорога обещала быть долгой, и, так или иначе, имевшееся время требовалось употребить с максимальной пользой, Венсан не стал идти на попятную, а предложил человеку, проделавшему немалый путь до монастыря, составить ему компанию по дороге до Рима.

С первых же минут Гауденций вызывал у Фабриса двойственные чувства: с одной стороны, за плечами этого широкоплечего человека ощущались годы немалых свершений, а взгляд глубоко посаженных серых глаз таил в себе мудрость и опыт; но, вместе с тем, этот взгляд был несколько самоуверенным, а речь, изобиловавшая сложными терминами, мудрёными словесными конструкциями и крылатыми выражениями, отдавала оттенками превосходства и снисходительного пренебрежения к собеседнику.

Для человека своего времени он был крайне начитан, умён и образован, вместе с тем обладая и иными качествами, вполне заслуживавшими уважения, но в собственном представлении — он сильно преувеличивал как эти качества, так и собственную важность.

Придерживаясь мнения, что заносчивость претит умным людям, а всякий человек стоит ровно столько, сколько он сделал доброго, за вычетом тщеславия, Фабрис говорил о людях, подобных Гауденцию: «Мнят о себе нечто, будучи ничто».

Венсан, тем временем, относился к новому попутчику вполне благосклонно и, даже, можно сказать, тепло, ни словом, ни поступком не выказывая какой-либо антипатии. Но, вместе с тем, несмотря на выказываемое уважение и учтивость в обращении, — монах был непреклонен в отстаивании правоты собственных убеждений.

Как бы то ни было, распрощавшись с приветливыми стенами монастыря и оставив далеко позади судачащую толпу провожающих, троица странников поравнялась на первой развилке. Фабрису ещё не приходилось бывать в столь прославленном городе, однако и он знал, что все дороги, как известно, ведут в Рим, поэтому — без колебаний повернул своего ослика, следуя за Венсаном.

Глава III, Повествующая о вечном и преходящем

Холодный вечер принял пост у тёплого дня, в то время как запал оппонентов ещё не начинал угасать. И коль скоро Фабрис разбирался во многих вопросах не более чем перевозивший его Доминик, а некоторые из особо заумных терминов не повторил бы и под угрозой страшных пыток, он предпочитал не вмешиваться в полемику понапрасну.

Вместе с тем, не прекращая держать ухо востро и мотать на ус, он изредка вставлял свои скромные замечания, если обсуждаемая тема казалась очевидной даже ему, а иногда мог испросить уточнений, открывая для себя что-нибудь особенно важное.

В тот миг, когда до привала оставалось проехать ещё немало, а пара неутомимых спорщиков решила сделать небольшой перерыв, Зубник принялся прокручивать в памяти один запоминающийся мотивчик, уже не раз помогавший ему скоротать время.

«Киприанова Вечеря» (а именно так называлась приставучая песня) повествовала «ad jocunditatem», «для увеселения», и «ad docendum», «для поучения», о том, как некий восточный царь Иоиль однажды устроил брачный пир в Кане Галилейской, созвав на этот великий пир великое множество личностей Священного Писания, от Адама до Христа.

Окунувшись в Иордан, гости поспешили на праздник, где Давид играл на арфе, Пилат омывал руки, Иродиада танцевала, Соломон накрывал стол, Марфа прислуживала за столом, Ной был пьян, а Иуда лез целоваться; Закхей занял место на дереве, Авессалом повис в ветвях, Авраам лёг под деревом, Каин сидел на сохе, Авель уселся на подойник, Самсон — у колонны, а Иаков — на невод; Моисей вручил в дар хозяину две скрижали, а Христос — агнца.

Надо было сказать, что подобного рода песня не виделась предосудительной и тем более кощунственной ни такому ревностному поборнику строгости и благопристойности, каким, без сомнения, являлся Рабан Мавр, архиепископ Майнцский, некогда составивший сокращённую версию этой древней побасенки для короля Лотарингии Лотаря II, ни Папе Римскому Иоанну VIII, по распоряжению которого, собственно, и был создан знаменитый стихотворный вариант, прославившийся в веках.

Обретшая огромную популярность среди самых различных сословий, начиная от неграмотных крестьян и завершая августейшими особами, песня не только исполнялась на праздниках, но и использовалась в образовательных целях. Ставя своей задачей отнюдь не глумление над святынями, но помощь в запоминании многочисленных имён и сюжетов из Ветхого и Нового Заветов, апокрифов и Святоотеческих трудов, она представляла особую ценность для начинающих школяров и простых людей, не обученных грамоте, а вместе с тем — по-доброму приободряла. Хотя, несомненно, встречались и радикально настроенные церковники, осуждавшие столь несерьёзный, на их взгляд, подход к столь серьёзной теме, пусть бы даже и продиктованный благими побуждениями.

В частности, Венсан, отнюдь не являвшийся занудой и букой, вместе с тем считал не лишним напомнить, что смех, пусть даже иногда казавшийся уместным, был способен, в соответствии с учением Святых Отцов, изгнать из человека праведность, нарушив в нём внутреннее таинство духа, лишив благоговейного трепета и чувства глубокого почтения к святыням.

— А всё-таки знаете, чему я больше всего поражаюсь? — словно бы пробудив Фабриса ото сна, хрипло пробасил Гауденций, вновь обращаясь к Венсану Мавру. Мерцали светляки. Трещали сверчки. Отходили от дневной дрёмы поздние птицы. Понуро опустив головы, тяжело ступали ослы. Пронизывающий ветер заставлял опустить капюшоны ряс пониже. Вдали раздавался вой лесного зверья. Проходившая меж высоких древ тропа уводила всё дальше в непроглядную темень.

— Не смею предположить, — неторопливо перебирая чётки, отозвался Венсан.

— Больше всего я поражаюсь тому, с каким упорством такой человек как вы, создающий впечатление если не умного, то, во всяком случае, в достаточной мере осведомлённого, чтобы наблюдать многочисленные противоречия и откровенные несуразицы, всё равно продолжает настаивать на своём… — прервавшись прочистить горло, Скиталец вскоре пояснил. — Безусловно, вы — человек весьма оригинальный. Как и другие, кто выбивается из вашей духовенствующей братии. Такие люди мне всегда были по-своему интересны. Иногда — вызывали некоторое уважение. Но мне просто хотелось бы понять вашу логику, и логику вам подобных. Давайте смотреть на вещи разумно: по-вашему, существует некий благородный Старец, парящий в облаках и управляющий судьбами мира; и даже более того, Ему, будучи, казалось бы, Самодостаточным и ни в чём не испытывающим нужды, зачем-то вдруг понадобилось создавать мир, населённый различными тварями; наделять некоторых из них душой и разумом; тратить время на то, чтобы следить за поведением каждого из них в отдельности; при этом, без каких-либо видимых причин, награждая всякими удовольствиями тех, кто вёл себя хорошо, и наказывая страшными муками тех, кто вёл себя плохо; как будто Ему больше нечем заняться. Его никто не видел, но в Него непременно нужно верить. А созданный Им мир полон ужасов и страданий, которым Он либо не может противостоять и, стало быть, Он не обладает достаточным могуществом, вопреки тому, чему учат попы; либо может, но просто не желает, и, в таком случае, Он вовсе не благ, но зол и жесток. Но, несмотря на такие элементарные вещи, очевидные, казалось бы, даже для малого ребёнка, — многие, и вы в том числе, продолжаете упорно веровать в Его доброту, справедливость, любовь, да и просто существование, заверяя всех в том, что ждать от Него милостей на этой грешной земле нам не стоит, но — и это требуется просто принять на веру — те, кто уверуют в Него, спасены будут, и уже в другом, новом мире, будет им хорошо, а остальным — плохо. Что, на взгляд любого разумного человека, и нелогично, и несправедливо.

Выждав некоторую паузу, Гауденций продолжил:

— Вы только послушайте и вдумайтесь, насколько абсурдно всё это звучит.

— Звучит абсурдно, — несколько неожиданно для него согласился Венсан, не поведя даже бровью. — Особенно с учётом того, что аргументы, выдвигаемые вами за последнее время, противоречат не религии как таковой, а исключительно её упрощённо-детскому видению, вульгарным представлениям невежественных масс и убеждениям отдельных мракобесов. Во избежание подобной путаницы в дальнейшем, нам следует впредь давать определение обсуждаемых терминов ещё в начале беседы. Иначе мы с вами так и будем разговаривать на разных языках, подразумевая под теми же словами каждый своё, и, разумеется, так и не сумеем найти согласия.

Уже и забыв про песню, Фабрис прислушался, ожидая, что, несмотря на царившую кругом прохладу, скоро станет жарко.

— И для начала мне хочется отметить, что вера моя отнюдь не предполагает Бога в виде доброго дедушки, восседающего на облачке, но предполагает Его Высшим Разумом и Первопричиной всего сущего. А что касательно вашего тучеводителя — в него я не верую, как бы вы, и люди вам подобные, ни пытались убедить меня в обратном, — не распаляясь, но отвечая неторопливо и вкрадчиво, продолжил Мавр. — Но, в то же самое время, я ни в коей мере не ограничиваю Его личностные качества только лишь вышеназванными…

— Да-да, Всемогущий, Всеведущий, Всеблагой, Вездесущий, — коротко отсмеявшись после упоминания «тучеводителя», Скиталец сразу же несколько посерьёзнел. — Помимо этого иногда ещё выделяют такие качества как вечность, неуязвимость, постоянство и прочие частные уточнения, в сумме делающие Его Всесовершеннейшим. Знаем, слышали. Но и в этом абсурдности ничуть не меньше. Хотя бы и потому, что подобные свойства противоречат не только друг другу, но и сами себе. Ну, например, вы можете объяснить, каким образом существование Божьего Промысла способно не противоречить наличию свободы воли у людей? Во-первых, ответственность подразумевает свободу выбора, и коль скоро человек несвободен в выборе того, как ему надлежит поступить, — он лишён свободы и, следовательно, не может быть ответственен за свои прегрешения. Во-вторых, коль скоро не только действия человека, но и действия Самого Бога подчинены знанию того, что Ему надлежит сделать в будущем, — Он либо несвободен и Сам и, следовательно, не может быть Всемогущим, либо, если Он волен передумать и поступить иначе, чем Сам же и предопределил, — не может быть Всеведущим. Ну, что вы на это скажете?

— Я скажу вам, любезный Гауденций, что ваши вопросы и многие, подобные им, такие, как: «может ли Всемогущий Бог создать настолько тяжёлый камень, что не сможет его поднять?»; «может ли Всемогущий и Всеблагой Бог совершить грех?»; «может ли Всемогущий и Всеведущий Бог не знать или забыть что-нибудь?»; «может ли Всемогущий Бог сделать так, чтобы вчерашний день никогда не наступил?»; «может ли Всемогущий и Всесовершеннейший Бог лишиться Своего Всемогущества и Всесовершенства?»; «может ли Всемогущий Бог совершить самоубийство?»; «может ли Всемогущий Бог создать другого Всемогущего Бога?» — вызваны обыкновенной подменой понятий, — всё так же миролюбиво и доброжелательно ответил Венсан. — И эта подмена, в свою очередь, проистекает из разночтений в определении значений терминов. Дело в том, что человек, как и окружающий его мир, в настоящее время — несовершенен. И это несовершенство является следствием испорченности мира и, в первую очередь, испорченности человеческой природы в результате грехопадения человека — нарушения его связи с Богом, отпадения от Него. Текущее несовершенство человеческой природы, нашедшее отражение как в самом человеке, так, в той или иной мере, и во всём том, что он делает, и в том, что его окружает, помимо прочего отразилось и на языках, которыми он вынужден изъясняться.

— Несовершенство всех человеческих языков, — вознося указующий перст, пояснял Мавр, — будучи одним из следствий несовершенства человеческого сознания в целом, не позволяет нам подобрать в некоторых случаях слова, способные в полной мере отобразить некоторые понятия, категории и явления. Эта принципиальная недостаточность языковых средств, к примеру, проявляется во многих парадоксах, таких, как, скажем, «парадокс лжеца», пытаясь разрешить который несчастный Филит Косский умер от измождения и бессонницы. То есть, когда критянин говорит, что все критяне лжецы, то, формально, можно рассуждать так, что если он сказал правду, то солгал, но, в таком случае, если он солгал, — то сказал правду. Но на самом же деле, как уже было сказано, корень проблемы лежит в вопросе трактовки: «парадокс» оказывается апофегмой — утверждение выглядит содержащим противоречие, которое на самом деле является мнимым.

Пока Гауденций переваривал сказанное, а Бенедикт неторопливо кивал, монах стал развивать мысль:

— С возникновением учения о суппозициях мы начали различать трактовку термина в зависимости от контекста высказывания и положения термина в тексте. Поскольку одни и те же термины могут иметь различное значение в разговорной речи, научном, религиозно-философском трактате, а также иметь различное значение даже в пределах отдельно взятой категории изъяснения, один и тот же термин может иметь множество суппозиций. Скажем, говоря слово «человек», мы можем подразумевать как отдельно взятого человека, абстрактного или конкретного, так и человечество в целом, как категорию объектов, и даже само слово «человек». Например, говоря: «по дороге идёт человек», мы, несомненно, говорим о «персональной суппозиции». Говоря: «человеку свойственно ошибаться», мы можем подразумевать, что ошибаться свойственно каждому человеку в отдельности, что есть уже «формальная суппозиция». Если же мы скажем: «„человек“ — это подлежащее», говоря не о людях из плоти и крови, а о роли слова «человек» в предложении, — речь идёт о «материальной суппозиции». Если же мы говорим: «человек есть один из видов Божьих творений», — мы уже говорим о «человеке» как о некой категории, классе объектов в целом, то есть — «простой суппозиции». Крайне важно разделять подобные вещи во избежание логических ошибок. К примеру, мы берём первое допущение: «Сократ — человек»; берём второе допущение: «люди — смертны»; и делаем отсюда логичный вывод: «Сократ — смертен». Но если мы скажем: «Человек есть один из видов Божьих творений, Сократ — человек, Сократ есть один из видов Божьих творений», — выводимый нами силлогизм будет в корне неверен, поскольку мы путаем персональную и простую суппозицию слова «человек». Или, например, если я скажу вам, что буду говорить по-гречески, то в случае формальной суппозиции — я начну говорить на греческом языке, а в случае материальной — стану монотонно бормотать: «По-гречески, по-гречески…».

Удручённо разведя руками, Мавр вздохнул:

— Но это всё — отвлечённые примеры и частные случаи. Я плавно подвожу вас к тому, что все ваши мнимые противоречия и устойчивые заблуждения имеют в своей основе простое непонимание сути вещей, которые кажутся абсурдными, нелогичными, противоречивыми и прочая по причине изначально некорректных определений ряда понятий, ошибочно положенных вами за основу при построении силлогизмов. Иными словами, неправильный вывод есть результат ошибочных предпосылок, на которых он был основан. Когда мы с вами произносим такие слова как «Бог», «справедливость», «добро», «зло», «святость», «греховность», «праведность», «религия», «Церковь», «Всемогущество», «Всеблагость», «душа», «дух», «мистика» и остальные понятия религиозной сферы, мы облекаем в них существенно разнящийся смысл.

— Что ж, я примерно так и ожидал, что вы будете юлить и увиливать за многословными софизмами и уходить от ответов на прямо поставленные вопросы. Но торопиться нам, в самом деле, некуда, — снисходительно отметил Скиталец, потрепав по загривку осла. — Что ж, ладно, допустим, это я, как вы утверждаете, что-то неправильно понимаю. Втолкуйте ж тогда, наконец, старому дураку.

— Краткий ответ неизбежно потребовал бы от собеседника понимания тех вещей, которые привели меня к определённому умозаключению. Если же он их не понимает, или, что ещё хуже, полагает, что понял, когда на самом деле это не так, — мой ответ просто не будет им понят и принят, — терпеливо разъяснил монах. — Ладно, давайте начнём основательно и с самых азов, и если у вас ещё остались припасены невысказанные вопросы, то, я надеюсь, к концу нашего странствия они разрешатся. Прежде всего, что есть «богословие»? Если подходить к вопросу формально, можно сказать, что это — систематическое изложение основ веры, представленное в виде набора тематически разделённых дисциплин. И это, отчасти, будет верно. Но если говорить по сути, то богословие — это и Слово Бога, и Бог-Слово, и слово о Боге, и прославление Бога. «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Бог есть Слово. И раз существует Слово — существует и Бог. Слово есть Высшая Сила. Слово есть закон всемирного развития, ибо всё, что было создано, было создано Словом. И, наконец, Слово есть Спаситель, ибо Словом Господь спасал грешный мир. И, вместе с тем, Бог есть Любовь, и, следовательно, Слово — тоже есть Любовь. Бог, Любовь и Слово — не три разных сущности, но три разных наименования, обозначающие по-разному Одну Сущность в Её различных, но нераздельных проявлениях. Естественно, слова составляют основу нашей речи, общения, мышления, любых категорий и понятий и, в конечном итоге, нашего спасения или погибели, в силу чего мы должны подходить к некоторым словам с особым трепетом и осмотрительностью.

Гауденций по-прежнему выглядел настроенным вполне скептически и откровенно скучал, но, тем не менее, слушал не перебивая. Фабрис же, в отличие от чужестранца, уже давно привык к своеобразной манере Венсана основательно изъясняться.

— В тех случаях, когда обсуждение затрагивает богословские темы, крайне важны не только непосредственно сказанные слова, но и духовное состояние говорящего. В противном случае, когда слова звучат без должного трепета, основанного на покаянии и смирении, происходит десакрализация, которой так часто грешили, грешат и, к моему глубокому сожалению, ещё будут грешить в своих трудах многочисленные схоласты и мнимые святые, — с печалью поделился Мавр. — Без сомнения, труды Фомы Аквинского, Петра Ломбардского, Фомы Кемпийского и им подобных несут в себе известную ценность и важность, даже несмотря на то, что с рядом их положений я никак не могу согласиться. Но, вместе с тем, доктор Аквинский сводит всё богопознание к сугубо интеллектуальному процессу, в то время как некоторые вещи принципиально нельзя постичь исключительно in ratio. Подменяя свой духовный опыт созданием досужих умозрительных построений и различного рода философствований, он, как и ему подобные, фактически низводит Бога до уровня переменной в математическом уравнении. Иоанн Дунс Скотт признаёт следом за Вильгельмом Оккамским и Роджером Бэконом наличие вещей, которые не могут быть обоснованы исключительно рациональными способами, но должны приниматься на веру, и наличие наравне с умозрительными построениями и эмпирическим опытом особого мистического опыта-откровения. И, вместе с тем, полагает, что Бог постигается не через интеллект, но через любовь. И я мог бы сказать, что полностью с ним солидарен, если бы только не одно, но принципиальное «но»: под «любовью» мы с ним, да и не только с ним, подразумеваем принципиально различные вещи, о чём я детально поведаю дальше.

Подняв взгляд к небу, монах продолжил перебирать чётки:

— Итак, поскольку люди несовершенны и, в частности, несовершенен их разум, — это приводит к тому, что написанные людьми книги, в том числе и словари, — тоже несут на себе этот отпечаток. Приходящее в мир совершенным от Бога — портится в руках у людей. В итоге, необходимо уточнить, что есть правда человеческая и есть — Правда Божья; есть любовь человеческая, и есть — Любовь Божья, которая суть Бог, как и Слово; есть справедливость человеческая, и есть — Справедливость Божья; есть — гнев человеческий, неправедный, и есть — Гнев Божий, праведный; есть воля человеческая и есть Воля Божья; есть совершенство человеческое — и Совершенство Божье. Всё это — вещи различного порядка, не просто несоизмеримо отличающиеся в пределах градаций одной категории, но вообще относящиеся к принципиально различным категориям. И, например, если гнев человеческий, как известно, есть грех, не творящий Правды Божьей, то когда мы говорим о Гневе Божьем или Любви Божьей, мы говорим не о привычных нам человеческих чувствах, являющихся следствием свойственной нам природы, — поскольку Бог Бесстрастен и Его действия не продиктованы влиянием сиюминутных порывов, эмоций и настроения, — а о вещах принципиально иного характера. Но поскольку в силу наших ограниченных возможностей мы, даже и понимая разницу, пока ещё не сумели придумать других, более корректных терминов, которые сумели бы в полной мере указать человеку несведущему на всю глубину различий, мы вынуждены использовать эти, как наиболее близкие к ним по смыслу, пусть и не тождественные.

— С этого момента, пожалуйста, подробнее, — тотчас оживившись, с интересом попросил собеседник. Навострив уши, ослы, казалось, тоже были не прочь приобщиться к давно уже ставшей притчей во языцех мудрости Мавра. Не говоря уже о Фабрисе.

— Строго говоря, богословие, вопреки заявлениям некоторых лиц, по сути, не развивается, да и в принципе не должно. Просто мы каждый раз ищем и находим новые способы более доступно разъяснять людям то, что давно нам уже известно и понятно, но, в силу тех или иных обстоятельств, не вполне очевидно для всякого. Человек, глаза которого зашторены различными категориями мирского мышления, постоянно рискует неверно истолковать то или иное название, применяя к нему привычные определения. В лучшем случае он просто не поймёт, что подразумевается, и сможет честно в этом признаться, а в худшем — станет распространять новую ересь, сея вокруг себя зёрна заблуждения и сомнения. Возьмём, к примеру, такое Божье качество, как Всеблагость. Подавляющее большинство гуманистов, вольнодумцев и безбожников, с которыми мне приходилось общаться, практически в один голос трактовали его превратно — как морально-этическую категорию. На самом же деле, речь, в данном случае, идёт не о нравственных нормах, но об онтологической категории. Святость, или, по-другому, Благодать Божья — есть особая субстанция, единственным Источником и Средоточием которой является Бог, именуемый из-за этого Всеблагим. По Воле Своей Он может сделать сопричастными к этой Благодати те или иные вещи, такие, как, например, вода, ладан или церковная утварь, определённые места и Своих созданий — различных растений, животных, ангелов и людей. Иными словами, Свят только лишь Бог, а сопричастное Ему в большей или меньшей степени освящается, подобно тому, как что-то, находящееся ближе или дальше от источника тепла и света, в большей или меньшей степени согревается и освещается, а то и вовсе остаётся в холоде и во мраке, в силу своей отдалённости. Благодать есть Любовь — метафизическая связь человеческой души и Бога, требующая для своего поддержания постоянных усилий с обеих сторон, и если Божьи объятья открыты всегда и для всех, то всякое свободное существо вольно пренебречь этой Любовью. И Бог, от Которого в конечном итоге зависит всё, Сам пожелал того, чтобы те или иные вещи зависели не только от Него, выведя свободную волю человека в качестве одной из необходимых составляющих при осуществлении Промысла Божьего. Он уважает чужой выбор, даже если тот идёт наперекор Его Правде, поскольку иначе не предоставлял бы и самой возможности выбора и мы сейчас были бы не людьми и не личностями, а всего лишь безликими безвольными куклами. И не было бы ни грешных, ни праведных, ни горя, ни радости, ни счастья, ни скорби. Но всякий выбор влечёт за собой и определённые последствия, являющиеся неизбежной платой за самостоятельность, и если кто предпочёл чистоте — грязь, жизни — смерть, а правде — ложь, то это — его право и выбор как личности.

Конечной целью праведной жизни во Христе является обожение, которое отнюдь не означает, что праведный человек станет Самим Богом, ибо подобные мысли были бы кощунственной ересью, но лишь то, что обретший Бога будет наделяться неиссякающей Божьей Благодатью в вечности, уподобляясь Ему в той мере, в какой это вместит праведность его души, — выждав короткую паузу, чтобы все смогли поразмыслить над услышанным, Венсан предостерегающе продолжил. — Но следует иметь в виду особый нюанс. Бог щедро посылает Свою Благодать всем и каждому без исключения, поскольку Он Всемилостив, тем самым предоставляя даже и распоследнему из негодяев шанс на искупление, исцеление от заразы греха, исправление испорченной человеческой природы, восстановление нарушенной связи с Создателем и обретение Спасения.

Заявлять, что Божья Благодать не снисходит даже и на недостойных, — то же самое, что заявлять, будто бы солнце не светит на слепых, которые, на самом деле, просто его не видят. Природа каждого из нас испорчена в результате греха и, стало быть, требует исправления. Вместе с тем — поскольку Благодать есть Дар Божий — ни один из нас не становится праведником или святым по делам и заслугам, но только лишь по Милости Божьей. И спасение точно так же обретается не за дела и заслуги, которые, по факту, ничтожны, и не по причине отсутствия грехов, которых больше, чем песчинок на побережье, но исключительно по Милости Божьей.

Однако же, из этого вовсе не следует, что любой человек неизбежно будет спасён в любом случае, независимо от того, сколь гадкой и мерзкой натурой он обладает. Принятие Божьей Благодати, а затем её удержание, приумножение и стяжание требуют не только лишь Дара от Бога, но также и особых усилий со стороны человека, поскольку все наши неправедные поступки, помышления и слова изгоняют её из нас, отдаляя нас от Бога и приближая к погибели.

— То есть, выходит, что Бог является Всеблагим отнюдь не потому, что Он что-то делает, или чего-то не делает, но просто в силу того, что Он является единственным Источником и Средоточием Благодати? И оставался бы Всеблагим даже и в том случае, если бы ничего не создавал и ни с кем не контактировал? — подытоживая, уточнил Гауденций. При этом его тон звучал так, словно бы ему не приходилось выслушивать в своей жизни что-либо более нелепое.

— И в общем, и в целом — именно так, — подтвердил Мавр. — Вот только ваше слово «просто» звучит здесь совершенно неуместно. На примере Всеблагости можно сказать, что свойства Бога зачастую понимаются превратно, притом, что мы, говоря об этих качествах, прежде всего, подразумеваем их исключительность и отсутствие у кого-либо, кроме Бога.

Вместе с тем любые попытки исчерпывающе описать Сущность Творца, Тайну Тайн, Загадку Загадок, пред значимостью и величием Которой меркнут все прочие, пользуясь доступной нам, несовершенным людям, терминологией, изначально обречены на провал, поскольку Его Сущность несоизмеримо сложнее всех категорий и понятий, которыми мы оперируем.

В связи с этим, любой верующий или неверующий в Бога человек, в первую очередь, должен понимать, что он верует или не верует именно в своё неполное, а то и вовсе искажённое представление о Боге, а недопонимания и противоречия способны возникать исключительно из-за различия в восприятии этих представлений.

К примеру, при наличии исключительных свойств, у Создателя, тем не менее, отсутствуют некоторые простые свойства, присущие для всякой тварной материи и, в частности, привычные для человека; и это вовсе не говорит нам о несовершенстве Бога, но, напротив, лишь только подчёркивает несовершенство человека и тварного мира в сравнении с Богом.

Иными словами, для того, чтобы быть Всесовершенным, — Ему совершенно не требуется обладать какими-либо качествами, свидетельствующими о несовершенстве.

Кашлянув и прочистив горло, монах поспешил дополнить:

— Так, например, пресловутый вопрос о том, может ли Бог создать настолько тяжёлый камень, что Сам не сможет его поднять, — просто некорректно сформулирован изначально, поскольку, как было сказано, у Всесовершеннейшего Бога отсутствуют характеристики, присущие тварной материи. Соответственно, для Него не существует такого понятия как «легко» или «тяжело», вес не играет роли, скорее уж можно было бы спросить, способен ли Он создать камень, который не сможет оторвать от Земли. Что, впрочем, тоже будет не вполне верно.

Дело в том, что, прежде чем разбираться в этом вопросе, следует, прежде всего, уточнить определение термина «Всемогущество».

В частности — включает ли в себя определение Всемогущества невозможность совершения какого-либо действия для Всемогущего Существа.

Бог способен не только поднять какой-либо камень, но и, как известно, даже сделать из камней детей Аврааму, что, без сомнения, не под силу больше никому, и какие-либо физические характеристики камня тут совершенно несущественны. Бог является Творцом и Законодателем, сотворившим законы природы, в то же самое время не будучи Сам как-либо ограничен ими. И в этом нет какого-либо оскорбления Божьего Промысла, либо «передумывания» в силу, как это может показаться на первый взгляд, поступления Им же установленными законами, как и прочего тому подобного, поскольку Божьи чудеса противоречат не законам природы как таковым, а всего лишь неполным представлениям отдельных людей о законах природы. В Его нежелании сделать заурядную для Него задачу невыполнимой на самом деле нет никакого противоречия Его Всемогуществу. И вместе с тем вполне можно допустить, что Он также просто мог бы и ограничить Себя в каких-то возможностях, если бы это потребовалось Ему для каких-либо целей и задач.

Фактически Он свободно может совершить всё, что не противоречит Его намерениям и Сущности, и, потенциально, мог бы, но не станет совершать то, что претит Ему. Он способен совершить всё, что угодно, при условии, что это действие внутренне непротиворечиво и соответствует Его Замыслу, сколь бы масштабной и невозможной для кого-либо, кроме Него, ни казалась та или иная задача: создать мир, вдохнуть в творения дух, и так далее, и тому подобное. То есть, Его Всемогущество заключается в возможности совершить всё, что только в принципе возможно для Него, и уж точно принципиально невозможно для кого-либо ещё.

Вместе с тем даже Он не может сделать каких-то абсурдных вещей, нарушающих внутреннюю логику самих себя: например, одновременно быть и не быть Богом; быть Творцом и Создателем, при этом не создавая и не творя; одновременно существовать и не существовать; одновременно создавать и не создавать мир; одновременно наделить и не наделять Адама духом и волей; одновременно совершить и не совершать какой-либо поступок; сделать так, чтобы, например, Он — был неправ, а нечестивцы, поклонявшиеся золотому тельцу и прочим идолам, правы.

И в этом нет противоречия Всемогуществу как возможности совершить всё возможное, но только лишь противоречие представлению о Всемогуществе как возможности совершить всё невозможное.

Доводя умозаключения до абсурда, можно, например, заявлять, что Он — ограничен самим фактом существования Своей свободной воли и свобода не является свободой, если не включает в себя ещё и свободу быть несвободным.

Но, на самом деле, мы опять возвращаемся к тезису о несовершенстве наших человеческих терминов, которые оставляют возможность ложного толкования по причине неоднозначности определения. И, тем не менее, мы продолжаем употреблять эти термины, поскольку они в большей или меньшей степени близки к тому, что мы пытаемся донести до паствы, и, вместе с тем, в известной степени уважительны, чтобы выразить почтение Богу, пытаясь, насколько это возможно для нас, не умалять Его несравненных достоинств.

Позволив слушателям немного передохнуть, Венсан заметил:

— Вместе с тем, как уже отмечалось ранее, вещи, стоящие над несовершенной логикой человека, могут наблюдаться и в вопросах, которые касаются не только непосредственно Самого Создателя. К примеру, распространённый вопрос о том, сколько ангелов способно уместиться на конце иглы, изначально некорректно сформулирован уже и потому, что ангелы, как, впрочем, и бесы, не наделены такими свойствами тварной материи, как, например, вес, масса или размер, но лишь способны являть определённые знамения и образы для пущей наглядности и, при известных обстоятельствах, взаимодействовать с тварной материей. То есть, назови мы хоть кончик иглы, хоть страну, хоть всю тварную Вселенную — смысла в этом вопросе стало бы ничуть не больше.

— Но каким же образом они, в таком случае, не обладая свойствами тварной материи, при этом могут быть творениями? И если они нетварны, то каким образом осуществляется их взаимодействие с тварной материей? — придерживаясь скептического настроя, как и ранее, осведомился Гауденций.

— Слова «творение» и «создание» зачастую употребляют в качестве взаимозаменяемых. И обычно это вполне допустимо. Но если подходить к определению более узко, то можно отметить и некоторое различие. Прежде всего, следует отделить оба этих понятия ещё и от понятия «эманации».

Эманация — может проистекать из некоего источника, имея некие последствия, независимо от наличия или отсутствия какого-либо плана или замысла, как некий специально не запланированный побочный эффект.

Создание и творение, так или иначе, уже подразумевают не случайное стечение обстоятельств, но некую осознанную деятельность, изначально ориентированную на запланированный результат. При этом прообразы можно создать ещё до того, как они будут воплощены в творении, в качестве некоторой потенции.

Таким образом, какие-то вещи были созданы, оставаясь нетварными, а какие-то были сотворены, став сопричастными тварной материи. Один лишь только Бог не был ни создан, ни сотворён, но являет собой Творца и Создателя, Источник всякого нетварного создания, которое было создано, но не сотворено, и всякого творения, которое сначала было создано как прообраз, а затем — и сотворено.

Тварное и нетварное бытие, представленные в сколь угодно великом множестве категорий и объектов, не есть суть два разных мира или, тем более, неограниченное множество подобных миров, но образуют единый общий мир, сосуществуя, в соответствии с халкидонским принципом, постоянно, неслитно, неразлучно и неделимо. При этом одно, известным образом и при известных условиях, способно влиять на другое подобно тому, как, например, листва и корнеплод моркови, находясь по разные стороны от почвы, представляют собой единое целое. Когда мы говорим «небесная твердь», то, в первую очередь, понимаем тварный космос с предустановленными ему Богом законами и явлениями, когда же мы говорим «небеса» — речь идёт не о воздухе, облаках и звёздах, но уже о метафизической категории.

К примеру, душа не является органом тела. И не сводится лишь к роли его двигателя, как некогда утверждали те или иные перипатетики. Не следует также отождествлять её с внутренним миром человека, если под ним подразумевается наличие уже сформировавшейся личности со свойственным ей ходом мышления и суммой накопленных знаний, поскольку душой наделены даже неразумные звери и растения. В первую очередь, она представляет собой нетварный субстрат, сообщающий субстанцию тварной оболочке. При этом в то время, как бренная тварная оболочка находится в прямой зависимости от бессмертной нетварной души, с которой у неё изначально установлена метафизическая связь, душа, в свою очередь, способна к независимому нетварному существованию уже и без неё. Наподобие того, как Бог, сообщивший субстанцию мирозданию, способен существовать и независимо от мира, в то время как сам мир — принципиально не способен существовать независимо от Бога.

И, таким образом, определённые нетварные сущности способны оказывать воздействие на тварную составляющую мира путём манипуляций с его нетварной составляющей, — всё так же, без лишнего пафоса или напускной горделивости, развёрнуто поделился Мавр.

— Но в чём, в таком случае, заключается принципиальное различие души человека и души животного? — скорее из праздного любопытства, чем с целью очередной нападки, поинтересовался Скиталец.

— Условно говоря, можно было бы сказать, что растение, животное и человек наделены теми душами, которые мы могли бы назвать вегетативной, чувственнопостигающей и умопостигающей. При этом каждая следующая градация является более совершенной, в сравнении с предыдущей, обладая, помимо собственных, ещё и её качествами.

Из этого не следует, что, например, Сократ представляет собой отчасти растение, отчасти животное и отчасти человека. Просто более совершенная структура уже изначально включает в себя предыдущую. Подобно тому, как, скажем, треугольник входит в состав квадрата, а сам квадрат может быть выведен в составе круга, — выводя фигуры указательным пальцем в воздухе, продолжал Венсан. — Поскольку остальные Божьи творения, будь то животные или растения, не были сотворены по Образу и Подобию Божию, они не обладают теми качествами, которые позволили бы им сохраниться в вечности, в отличие от человека.

Поэтому, хотя, в известном смысле, и они обладают душой, они не наделены бессмертной душой, которая суть есть крупица Бога в человеке, дающая ему шанс на вечную жизнь в Боге. Как правило, именно об этой душе идёт речь, когда кто-нибудь употребляет этот термин; поэтому, в зависимости от того, что говорящий подразумевает под душой, мы можем либо подтвердить, что у животных есть душа, если речь идёт о душе в широком смысле, либо отвергнуть это предположение, если речь идёт сугубо о человеческой душе.

Вместе с тем человек, стяжая в себе Благодать Божью верой, делами и помышлениями, которые угодны Богу, способен, в отличие от прочих творений и созданий, совершенствовать свою душу, сначала переведя её из разряда умопостигающей в духопостигающую, категорию, составляющую основу ангельской сущности, и совершенствоваться дальше, бесконечно приближаясь к Всесовершенству Божьему. И в этом нет гордыни, ибо Всесовершенство Бога — заведомо недостижимый идеал, к которому, тем не менее, необходимо стремиться. Поэтому Спаситель, говоря, что Благ только лишь Сам Господь, вместе с тем завещает нам быть совершенными, как Отец Небесный.

Сделав очередную паузу, подчёркивающую значимость сказанного, монах добавил:

— Вместе с тем, между перечисленными категориями могут существовать и различные промежуточные. Так, например, существовали некоторые животные, являвшие, в какие-то моменты или постоянно, признаки разумности, будь то валаамова ослица, лев Иеронима Стридонского или даже искушающий змей в Эдемском Саду.

Эта особенность может быть как изначально данной, так и приобретённой посредством ниспосланной для особых нужд Благодати, которая, в силу отличия животной души от человеческой, принимается ею иначе. Обычное современное животное не обладает свободной волей, которая означала бы для неё ответственность, подобную той, что понёс змей. Не обладает оно самосознанием и иными подобными качествами, но, само по себе, это не означает, что так было всегда и везде. Возможно, до того, как вся природа мироздания была, в той или иной степени, повреждена до самих основ в результате Первородного Греха, если не все, то, во всяком случае, некоторые животные проявляли разумность, и в этом не было чего-то особенного.

Сейчас же, например, отдельные животные могут, в лучшем случае, в какой-то мере запоминать человеческую речь и выполнять команды. И, хотя лично мне не доводилось этого видеть, я слышал, что некоторые птицы, например вороны, иногда способны и повторять нашу речь. Если это и так, то вряд ли они всё равно понимают её смысл: большинство, если не все, утратили это качество при порче. Тот же змей осуждён, как и его потомство, ползать на брюхе. Вследствие чего мы теперь наблюдаем всевозможных безлапых гадов. Либо гадов хоть наделённых лапами, но, тем не менее, вынужденных передвигаться определённым образом. Вероятнее всего, змей, до момента его наказания, мог иметь некие конечности, позволяющие ему передвигаться иначе. Будь то ноги, а быть может, и крылья…

— Прямо как у дракона, — не сдержавшись, представил вслух Фабрис. Гауденций тотчас же смерил его несколько пренебрежительным взглядом с оттенком лёгкого удивления: как если бы, например, заговорила доселе безмолвная мошкара.

— Можно сказать и так, — согласился Венсан. — А переходя к ангелам, можно отметить, что, если говорить не общо, а более узко, непосредственно «ангелами» можно назвать только младший чин, в то время как иерархия этих созданий подразумевает целый ряд градаций по мере их приближённости к Создателю и различий в возложенных на них целях и задачах. Соответственно, какие-то отличия способны существовать в промежутках между теми или иными категориями, и даже в пределах самих категорий — к примеру, в силу индивидуальной испорченности отдельного индивида или даже целого рода, но, в общем и целом, для общей классификации достаточно и представленного ранее.

— Но, по-вашему, выходит, что человек был изначально сотворён уже с душой, раз уж она присутствует в каком-то смысле даже и у неразумных тварей. Но в Священном Писании сказано, что Создатель вдохнул Дух Свой уже в человека, созданного Им по Образу и Подобию Своему. Как же так? — с сильным сомнением поинтересовался Гауденций.

— Дело в том, что понятия «душа» и «дух» необходимо разделять. В своё время, когда я только начинал свой путь в вере, я не вполне понимал эту разницу, и мне потребовалось некоторое время, чтобы её осознать.

Выражаясь доступным языком, можно сказать, что душа — это сосуд, который должен стать вместилищем для Святого Духа. Человек состоит из трёх составляющих: плоти, души и духа. Даже ставя душу на более почётное место, нежели плоть, нуждами плоти не следует пренебрегать совершенно, подобно тому, как это делали гностики, вообще отвергавшие всё телесное, ведь наша плоть являет собой храм нашего духа. И, соответственно, требует к себе определённого уважения. Это не есть ещё что-то законченное и завершённое само по себе, но, скажем так, кокон гусеницы, от которого не в последней степени зависит рождение бабочки духа. Но какого рода дух заполнит тело и душу, Святой Дух либо нечистый дух разложения, что однажды произродится из этого вместилища, — во многом зависит от самого человека.

Когда Всевышний сотворил человека по Образу Своему и Подобию, речь шла вовсе не о физических составляющих, внешних качествах, таких как руки, ноги, голова, сердце и прочее, а о личностных, глубинных качествах, в целокупности которых и отобразилась уникальность человеческой души в сравнении с душами прочими. Это, например, единовременное наличие у человека свободы воли, разумности, самосознания, воображения, чувства прекрасного, способности к сотворению, памяти, сопереживания, любви, доброты, и прочего тому подобного, но, в первую и главную очередь — особой метафизической связи с Творцом, которой не обладают другие создания, даже и ангелы, пребывающие с Ним. У ангелов, конечно, как и у всего мира со всем его содержимым, будь то камни, животные, растения и что бы то ни было вообще, тоже присутствует своя связь с Создателем, ибо созданный мир несёт на себе отпечаток Создателя, но эти связи носят принципиально иной характер. И хотя, скажем, у душевнобольного человека может внешне не наблюдаться тех или иных качеств, — они присутствуют в его душе как некая неотъемлемая потенция, которая просто не может быть наглядно реализована вследствие имеющего места повреждения.

Некоторые иные качества, которые могут показаться нам удивительными, но на самом деле являются естественно присущими человеку, изначально были в него заложены при создании, но в дальнейшем утратились после грехопадения, либо, скажем так, впали в спячку, подобно медведю, и проявляются у немногих людей в исключительных случаях. Это, скажем, и совершенство телесной оболочки, и определённая власть над животными и стихиями, неподверженность болезням и старению, и многое другое.

В наши дни бледная тень этих свойств, пусть и очень редко, но иногда проявляется в некоторых людях, что таит в себе известную опасность: во-первых, наличие определённых способностей само по себе ещё не свидетельствует о высокой праведности их владельца, но, вместе с тем, способствует развитию у него самообольщения, ведущего его душу и души тех, кого он беспечно обольстил, к погибели; во-вторых, для некоторых людей восстановление связи с Богом подменяется желанием овладеть теми или иными «сверхъестественными дарами» для собственных целей. На этом я ещё хотел бы остановиться потом подробнее, а пока что замечу, что даже и говорить тут о чём-либо «сверхъестественном» не вполне корректно. Естественными для человека и мира были лишь состояние Адама и мира на момент полного завершения их сотворения. В то время как нынешние состояния человека и мира уже носят неестественный характер, являющийся следствием Первородного Греха.

Вместе с тем, будучи частицей Бога, душа человека содержит в себе незыблемую крупицу Божьей Благодати, делающей человеческую душу бессмертной, в отличие от всех прочих. Именно из-за этой особенности связь с Богом, насколько бы она ни была нарушена или испорчена, в большей или меньшей степени, после Первородного Греха у Адама и Евы, и каждого последующего человека, ни при каких обстоятельствах не может отсутствовать совсем. Поэтому даже и в самых «освобождённых» и «прогрессивных» кругах у людей иногда просыпаются такие качества как совесть, доброта и вера. А душа человеческая, так или иначе, продолжает своё существование, несмотря на всю ту неправду и беззаконие, что были сотворёны человеком за время его земной жизни.

Святой Дух, или Благодать Божья, стяжается, изгоняется или вообще отвергается человеком на протяжении всей его жизни, в зависимости от того, находится ли его человеческая воля в согласии с Божьей Волей, образуя гармоничную и прекрасную симфонию, либо противится Ей, образуя ужасную какофонию и изгоняя из души праведность. И если душа человеческая стяжает Духа Святого, — она начинает преображаться и обновляться. Если же изгоняет — её порча и ветхость лишь усиливаются. Об этом повествует Спаситель, говоря о том, что новое вино не вливают в мехи ветхие, ибо последнее погубит и вино, и мехи, но — наливают в мехи новые, — постарался разъяснить Мавр. — Вообще некоторые из Святых Отцов, к примеру, Блаженный Аурелий Августин, полагали, что в промежутке между происхождением Адама из праха земного и становлением его человеком в полном смысле этого слова — он был обычным животным, но стал человеком лишь после того, как Всевышний вдохнул в него Святой Дух. При этом он мог, в известном смысле, внешне выглядеть как человек в нашем с вами понимании; или как-нибудь отличаться от привычного для нас представления; обладать теми или иными качествами, которые также являются присущими людям, — например, думать, ходить разговаривать; быть как единственным, непосредственно созданным из глины, так и одним из многих внешне подобных ему животных, ведущих своё происхождение от Земли; но человеком он стал не от своих физиологических черт или наличия сознания как такового, но приняв Святой Дух от Бога, став подобным Ему по Образу и Подобию не физическому, но метафизическому.

Возможно, это происхождение от земли и прохождение животной стадии могли потребоваться с целью того, чтобы Адам, «красная глина», смог обоснованно возглавить природу, став не просто её частью, но главой, поставленным, с одной стороны, быть помощником в делах Бога, повелевать животными и раздать им имена, и, с другой, неким связующим звеном между тварным миром и Богом; подобно тому, как Сын Человеческий должен был не создаваться на пустом месте, но быть рождённым изнутри человечества, чтобы стать его частью и, тем самым, иметь возможность совершить свой Искупительный Подвиг во имя Господа и всех нас.

Естественно, если первый — подвёл нас к Погибели, то Второй — вернул нам надежду на Спасение. И если первый, своим грехопадением, испортил не только себя, но и саму суть мироздания, тварный и нетварный мир, лишив животных разумности и дара речи, почву — былой плодовитости и, что важнее, обрекая на страдания не только себя, но и всё остальное человечество, то Второй — создал для всех нас своей Жертвой возможность для нашего искупления, восстановления нарушенного единства с Богом.

— Допустим, — подняв ладонь, условно согласился Скиталец. — Но что из этого следует? Таким образом, скажем, если Спаситель ходил по воде, а Дух Божий летал над водой, — то вся вода теперь, по-вашему, получается, святая?

— Ничуть нет, — покачал головой Венсан. — Как уже было сказано, для освящения требуется особое Божье Волеизъявление. Один лишь факт контакта со святыней сам по себе ещё не наделяет святостью всё то, что соприкасается с нею физически. Куда существеннее здесь вопрос соприкосновения духовного. Так, например, люди недоумевали, когда Спаситель, находясь в толпе, стал вопрошать о том, кто к Нему прикоснулся: вокруг было немало тех, кто просто соприкасался с Ним руками или плечами, но речь шла о женщине, которая, завидев Его, уверовала и прикоснулась к Нему осознанно.

Можно также отметить, что освящение совсем не обязательно должно изменять какие-либо из материальных свойств объекта, но наделяет его особым нетварным наполнением. И, вместе с тем, святость куда проще утратить, нежели стяжать: будучи единожды данной — она не остаётся после этого неотъемлемой и незыблемой, но может удалиться из человека по причине его греховных поступков, речей и помышлений, как и из некогда благодатного места — по причине его осквернения.

Былые грехи не ставятся в вину праведнику, как и былая, но уже утраченная праведность не ставится в заслугу грешнику и не спасает его душу от гибели, поскольку и столетие праведной жизни можно перечеркнуть даже одним неправедным помышлением, словом или поступком. И чем выше была праведность человека — тем тяжелее оказывается его грехопадение, ведь кому больше дано — с того больше и спросится.

— А что всё-таки в плане нравственности? Выходит, что для святых она не обязательна, раз уж они были наделены Благодатью не за дела и заслуги, а исключительно по Милости? — едко съязвил попутчик.

— Повторюсь — для того чтобы принять, а приняв — удержать и преумножить в себе Божью Благодать, человеку требуется пребывать в особом расположении духа, что подразумевает не просто некий контроль над чувствами и эмоциями, но жизнь в соответствии с Божьей Волей. Из этого вовсе не следует, что нравственность для святых излишня, речь просто идёт о том, что под святостью как таковой подразумевается совсем иное. А именно — неотмирность, определённую чуждость тварному и созданному Бытию и сопричастность Бытию нетварному и несозданному.

Некоторые люди очень горько ошибаются, полагая, что всё, находящееся за пределами физического и чувственного, относится к области духовного и ведёт к Богу, поскольку пытаясь вместо следования Божьей Воле вызывать у себя пьяный экстаз, чтоб соприкоснуться с чем-то неведомым, — они, «выходя за рамки себя», вступают в контакт не с Духом Святым, но с бесами, которые хоть и являются нетварными, как и праведные ангелы, но не являются, в отличие от Него, при этом ещё и несозданными. И если у святых людей и ангелов имеется эта наделённость неотмирной Благодатью, которая не была ни сотворена, ни создана, то нечестивые люди и падшие ангелы отторгают её своим беззаконием.

Благодать, исходящая от Бога, Дух Божий, это тоже Он. Не какой-то другой Бог, а Он же в Своём определённом проявлении. И невозможно стяжать Бога, не принимая Бога. Принять Бога невозможно без веры и любви к Нему. А вера и любовь к Нему, в свою очередь, недостижимы без сознательного исполнения Его Воли. Он держит Свои объятия открытыми для всех, но просто не все стремятся их принять, и Он уважает само право на выбор, не ограничивая в возможности отвергнуть Его Любовь и, стало быть, Спасение, ибо Он — это Жизнь. Те, кто отверг Его, — ещё мыслят и существуют, но уже не живут.

Во избежание путаницы следует уточнить принципиальный момент: дело в том, что подавляющее большинство людей, будь то невежды или просвещённые, не вполне различают такие вещи, как праведность и порядочность, праведность и святость, совесть и мораль, мораль и религия, религия и вера.

Самым некорректным образом, они, обычно, отождествляют мораль и религию, наивно полагая, что «главное» — «просто быть хорошим человеком», «иметь Бога в душе», ставя на первое место жизнь по собственной совести и отводя для духовной жизни второстепенное значение. Либо, что хуже, полагают религию неким и вовсе излишним придатком к морали, бесполезной шелухой, видя в ней преимущественно внешнюю, обрядовую составляющую, традиции и обычаи, оттеняющие «суть» и выступающие в роли кнута и пряника, в которых «просвещённый человек» и без того не нуждается. Первая точка зрения чаще встречается в широких массах, вторая — в среде гуманистов, но, в общем и в целом, обе сводятся к тому, что религия либо полезна, как некое подспорье для морали, но — вторична, а в чём-то и вредна, расходясь с нею, и потому — порядочный человек может быть порядочным и безо всякой религии, без страха Ада и без обещания Рая, не утруждая себя изучением догматов и духовной жизнью, — неторопливо поведал Венсан.

— И в чём же тут ошибка? — не забывая и о ранее заданных вопросах, уточнил Гауденций.

— Прежде всего, в том, что мораль и религия, даже будучи в известной степени связанными одна с другой, ставят перед собой принципиально различные цели и задачи. В следовании моральным принципам — заключается исполнение обязанностей человека по отношению к другим людям. В следовании религиозным заветам — исполнение обязанностей человека перед Богом. Задача морали — согласовать действия людей в соответствии с нравственным законом для лучшего сосуществования здесь, в нашей земной жизни. Задача религии — обновление испорченной природы человека, исцеление от греха — болезни, обрекающей изначально бессмертную душу на погибель, восстановление нарушенной связи с Богом.

Жизнь, идущая вразрез с нормами морали, портит отношения человека с людьми, которые придерживаются этих норм. Жизнь, идущая в разрез с нормами религии, отдаляет душу от Создателя. В морали — содержится правда человеческая. В религии — Правда Божья. И это — две разные вещи, — терпеливо пояснил монах. — Общественная мораль формируется под влиянием массы факторов и, как следствие, содержит в себе набор взглядов тех, кто это самое общество составляет. В известной степени на мораль может оказывать влияние и религия. Но помимо влияния религии на ней неизбежно сказываются и многочисленные сторонние убеждения людей, далеко не всегда и не во всём совпадающие с принципами их веры.

Из-за этого смешения понятий мы часто можем наблюдать несоответствие между теми идеями, которые, по мнению человека, он исповедует, и теми принципами, которых он по факту придерживается. В то же самое время внешние, обрядовые стороны религии, могут испытывать влияние тех или иных общественных идей и традиций. Это, с одной стороны, может приводить к различного рода искажениям и ересям и, с другой стороны, порождает путаницу, когда люди утрачивают нить понимания — что здесь, собственно, от людей, а что — от Бога. Человек, имеющий определённое представление об обрядовой стороне либо об истории религии, — начинает полагать, что он имеет представление о самой сути религии.

В итоге — сущность религии начинает видеться многим в вещах настолько несущественных, незначительных, непринципиальных, а то и в откровенных искажениях. В то время как одни люди полностью утрачивают веру в Бога, другие — поступают чуть иначе по форме, но ничуть не лучше по сути, становясь настоящими фанатиками, которые придерживаются лишь мнимой аскезы и строго ратуют за мнимую праведность, ставя почитание заповедей превыше их исполнения, подменяя духовную жизнь, о которой они не имеют и малейшего представления, соблюдением только лишь внешней, обрядовой оболочки, при этом свирепо ненавидя всех и каждого, кто расходится с ними во взглядах и убеждениях.

Вздохнув и покачав головой, Венсан пояснил:

— У каждого человека есть определённые личные убеждения о том, что есть хорошо и что плохо, верно и неверно, правильно и дурно, справедливо и несправедливо. Это составляет правду человеческую. Но человек — существо греховных страстей, которые ему ещё надлежит побороть, и правда сердца человеческого далеко не всегда соответствует Правде Божьей.

Для начала разберём такие понятия как мораль и совесть: если мораль, как и законы человеческие, является неким гласным или негласным соглашением в отношениях между людьми, то совесть есть установка личности следовать тем или иным принципам.

Теперь же давайте рассмотрим отличия порядочности и праведности. Человек, живущий в соответствии с нравственным законом, называется «порядочным человеком». Он — живёт по правде человеческой. Это — единственный вид добродетели, который доступен язычникам. Человек, живущий в соответствии с Законом Божьим, называется «праведным человеком». Он — живёт по Правде Божьей. Порядочный человек, конечно же, может быть и праведным, но — всё-таки эти вещи далеко не тождественные.

— Во-первых, — продолжил монах после некоторой паузы, — далеко не всё то, что является допустимым с точки зрения светской морали, допустимо и с религиозной точки зрения. В то же самое время не всё то, что осуждается светской моралью, обязательно должно быть грехом в религиозном представлении.

Справедливо и обратное: те или иные поступки, не являющиеся чем-то предосудительным в рамках светского мышления, зачастую могут нести в себе тягчайший грех, а некоторые действия, в которых, по духовным меркам, есть благое зерно, вызвать общественное порицание. Вспомним ситуацию, когда Спаситель объяснил людям, что не входящее в уста, а исходящее из уст оскверняет человека, потому есть немытыми руками хоть и вредно для здоровья, но это не оскверняет душу человека, в отличие от лжесвидетельства или клятвопреступления. Весьма наглядный пример того, как людям свойственно путать не только этическое, но даже и духовное — с эстетическим.

Или вспомним, как Спаситель не позволил апостолу Петру задержаться, когда тот желал похоронить по всем обрядам своего отца, но велел оставить мёртвым хоронить своих мертвецов. Если исходить из позиции общественного мнения, то подобный поступок однозначно должен был встретить, как минимум, непонимание, осуждение и порицание, в то время как с религиозной точки зрения он был вполне обоснован контекстом ситуации.

Проблема усугубляется ещё и тем, что когда один и тот же человек сразу почитается за одни качества — Церковью, и за другие качества — в миру, то простой народ перестаёт различать, что здесь относится к праведности, а что — к вещам посторонним, которые, в лучшем случае, если не отдаляют человека от Бога, то и не приближают его к Нему, а в худшем — могли стать причиной духовной погибели человека, прежде чем он спохватился.

Разберём, что представляет собой грех. Прежде всего, понятие греха относится не к морально-этической, но к богословской области. И этот термин употребляется нами сразу в двойственном значении. Во-первых, «грехом» часто именуют даже не сам грех, в узком смысле слова, а тот или иной поступок, влекущий за собой грех, что хоть и делается для простоты в общении, но, к сожалению, порождает непонимание и мнимые противоречия, когда слово начинают воспринимать исключительно в данном ключе.

Например, многим становится непонятно, какой же грех, в таком случае, может лежать на новорожденном младенце, который ещё не успел даже сделать свои первые шаги. В этом же контексте выражения «грешный мир» или «грешная земля» кажутся аллегорией обобщённых грехов человеческих, что, опять же, справедливо лишь отчасти, в переносном значении, но уж никак не в прямом. Во-вторых, под грехом понимается определённая порча, искажение, разлад, какофония, болезнь, трещина, которая, начавшись с Первородного Греха, оставила и преумножила след на всём мироздании.

Грех умножает грех — подобно тому, как малая трещина разрастается в большую, множа всё новые и постепенно приводя к крушению целого дома. Многочисленные трещины греха сливаются в одну огромную бездну, представляющую собой разрыв между миром и Богом, и если сравнить праведность с иглой, то Божья Благодать — это нить, без которой невозможно зашить эту рану. Когда мы подразумеваем грех в этом смысле, то, говоря о Первородном Грехе, печать которого лежит на мире и современных людях, мы, прежде всего, имеем в виду те последствия для мира в целом, а также человеческих душ и тел в частности, которые повлекли за собой необдуманные действия первых людей.

Старение, смерть, болезни, голод и прочие напасти, которые затронули и природу людей, и природу зверей, а также, в той или иной степени, тварный и нетварный мир в целом. Гуманисты и многие видные деятели Реформации активно отвергали концепцию Первородного Греха именно из-за этого непонимания.

Сочтя индивидуализм трактовок за единственную и безусловную норму и зашагав, будто опьяневшие канатоходцы над бездной, балансируя без опоры Святых Отцов, они перестали осознавать, что человек — это не просто индивид всегда и во всём, но и часть единого целого, несущая на себе отпечаток не только собственных, но и чужих прегрешений, передающая это бремя и потомкам.

Иными словами, понятие греха относится не к области морально-этических норм, но к области метафизики. Люди грешны не только лишь потому, что творят беззаконие, но, напротив, они творят беззаконие ещё и потому, что после Первородного Греха уже изначально рождаются грешными. Потому что грех — это отторжение Благодати, болезнь души, нарушенная связь с Богом, последствия которой несут в себе и потомки больного, а Бог — есть Врач человеческих душ, и только Он способен исцелить их от этого недуга. Но, не навязывая лечение насильно, Он может исцелить от греха лишь тех больных, что сами действительно этого желают и прилагают усилия к своему исцелению.

Преумножающие порчу — тем самым преумножают предрасположенность к греху у последующих поколений. Естественно, и предрасположенность, и окружающие условия в значительной степени склоняют чашу весов в сторону преумножения беззакония, но, тем не менее, не снимают с человека и личной ответственности, поскольку даже и тот, кто был рождён в окружении мытарей, имеет возможность совершить подвиг и стать праведником, как и тот, кто рождён в окружении праведников, волен впасть во грех.

Конечно, сын за отца не в ответе, как и отец за сына — в том лишь узком смысле, что один человек не несёт личную ответственность за поступки, непосредственно совершённые другим человеком: они, в первую очередь, особенно преумножает «трещины» на его собственной душе. Но, вместе с тем, на них, и на отца, и на сына, и на внука, и на правнука, в той или иной мере распространяется коллективная ответственность.

Вспомните, до какого колена должен был оказаться проклят тот, кто убьёт Каина. Вспомните, как греховный поступок Хама отразился на его сыне Ханаане и его потомках. Вспомните праведного левита, того, что поплатился за последствия грехов, содеянных не лично им. Вспомните, как дорого действия египетского фараона или козни Амана обошлись их родным и соплеменникам.

И, вместе с тем, это работает и в обратную сторону: если бы в Содоме и Гоморре нашлись хотя бы пять праведников, — это, как известно, смогло бы спасти сии грешные города. Таким же самым образом — наш мир ещё продолжает влачить своё существование лишь постольку, поскольку в нём ещё остались те, кто противится распространению эпидемии греха и, в меру своих скромных возможностей, пытается не только от неё исцелиться, но и поспособствовать исцелению других. Тем самым эти люди оказывают метафизическое воздействие ещё и на весь грешный мир.

И когда я рассказываю в своих проповедях о том, как прекрасен стал бы мир, если бы все начали жить по Заповедям Христовым, — я подразумеваю под этим не только и не столько морально-этическое преобразование, но и преобразование мира в целом. Но, к сожалению, этому не суждено будет сбыться…

Во всяком случае — не суждено сбыться в том виде, в каком о «мире во всём мире» и «правде на земле» разглагольствуют всевозможные еретики и лжепророки, поскольку их «мир» и «правда» в основе своей лживы, а истинные — не осуществимы в рамках нашей текущей истории, но — лишь в рамках метаистории, когда преобразившееся мироздание будет включать в себя новое небо и новую землю. Преобразившиеся души воссоединятся с новой плотью, подобно тому, как это было в видении Иезекииля, и больше не станет ни мужчин, ни женщин, ни молодых, ни старых, но всё будет иначе, чем сейчас. Искупительная Жертва Христова, особенно важная в данном контексте толкования понятия греха как духовной эпидемии, последствия которой, так или иначе, в большей или меньшей степени, охватили всех и вся, позволила приблизить отдалившееся за долгие века беззакония Царство Божье и дать поражённым заразой греха душам шанс на исцеление.

Однако — предоставленным шансом на спасение желают воспользоваться далеко не все, а среди тех, кто даже и желает, — немало таких, кто при этом не предпринимает каких-либо фактических действий к своему исцелению, либо — занят лишь поддержанием некой видимости лечения, которая, будучи в сути своей лишь имитацией, не может принести никаких фактических результатов.

Те же, кто действительно прилагает усилия в борьбе с заразой, — не останавливают, а лишь в некоторой мере сдерживают гибель грешного мира. Их скромных сил явно мало, а на смену каждой заделанной трещине приходит уже множество новых, поскольку борьба с грехом требует от человека подвига, а беззаконие творится и днём, и ночью, не требуя для этого никаких особых усилий. И дальше будет только хуже, вплоть до момента неминуемой гибели мира ветхого.

Но какие бы болезни, горести и беды нас всех не преследовали, какие бы войны не велись, сколько бы крови и слёз не проливалось — не нужно поддаваться унынию, ощущению упадка и безысходности, поскольку торжество Правды является неизбежным, сколь бы страшными нам ни казались вонь, разложение и конвульсии агонизирующего мира.

— Звучит, может быть, и красиво, но — недостаточно убедительно. Во всяком случае — для меня, — пожал плечами Гауденций. — И всё-таки я пока не вполне понял эту вашу разницу между религией и моралью, праведностью и святостью, религией и верой. Вы постоянно начинаете рассказывать мне сначала про одно, потом — сразу же перескакиваете на второе, а завершаете вообще третьим.

— Что ж, если с первого раза не доходит — можно и повторить для закрепления, — терпеливо кивнул Венсан, пока ещё даже не казавшийся утомлённым. — Итак, общественная мораль, в известной степени, восходит к представлениям о вреде и пользе. Конечно, речь совсем не обязательно идёт именно о чьей-то личной выгоде, которая может идти вразрез с общественной, но, так или иначе, затрагивает вред и пользу.

Реальные или мнимые — вопрос уже другой, поскольку те или иные традиции могут быть пережитком вещей, которые были актуальны в определённых обстоятельствах, пока они не изменились, а про источник забыли, а какие-то традиции вообще были основаны на изначально ложных представлениях о вреде или пользе чего-либо. И вместе с тем, как следует из названия, общественная мораль, так или иначе, неизменно подразумевает наличие и взаимодействие общества, придерживающегося или, как минимум, формально признающего эту мораль как норму.

И то и другое, как правило, всегда наглядно: во-первых, для того чтобы человек, к примеру, мог грабить, убивать, обманывать и насиловать, — необходимы те, с кем он мог бы всё это проделать; и, во-вторых, для общества, осуждающего его действия как аморальные, очевидно, что этот человек приносит всем тем, кого он убил, ограбил, обманул или изнасиловал, тот или иной видимый вред: телесный, материальный или моральный.

Аналогичным образом это применимо и к пользе: скажем, для того чтобы кого-нибудь обуть, одеть, накормить, — необходимо наличие тех, кто в этом нуждается, и, вместе с тем, для общества, которое оценивает эти действия похвальными, очевидно, что эти действия приносят видимую пользу для тех, кого одели, обули и накормили.

Грех и благо, в отличие от описанного, далеко не всегда столь наглядны и очевидны, поскольку, как уже было сказано, относятся к области метафизики. Человек, оказавшийся один посредине безжизненной пустыни, где нет ни другого человека, ни зверя, ни мест, подходящих для рытья колодца на пользу для других, ни даже колодца или оазиса, в которые можно плюнуть назло другим, казалось бы, просто не может, находясь там, совершить поступок, характеризующий его высокоморальным или аморальным человеком. Просто потому, что поблизости нет никого из тех, кому он мог бы принести очевидные вред или пользу.

Но если он вдруг начинает искренне и правильно молиться за другого человека или, по крайней мере, в мыслях желать ему всего доброго и хорошего, — казалось бы, в этом нет никакой видимой пользы здесь, сейчас и сразу — ни для него самого, ни для того, за кого он молится. А если этого человека нет в живых, то, с расхожей у многих еретиков точки зрения, в этом нет даже и смысла, поскольку душа такого человека, в соответствии с их убеждениями, либо уже пребывает в Раю и, стало быть, ей это излишне, либо пребывает в Аду и, стало быть, это ей уже не поможет.

Или, если человек начинает из последних сил надрывать глотку, проклиная кого-нибудь на все лады, гневаться, или, тем паче, просто думать о ком-нибудь гадости, — казалось бы, в этом нет никакого видимого вреда здесь, сейчас и сразу, как для него самого, так и для тех, кому он желает что-то дурное. На самом же деле, вред и польза имеют место и здесь, хотя во главу угла ставится вовсе не это. В подобных случаях вред и польза не являются самоочевидными для большинства людей и не обязательно оказывают заметные для нас последствия в пределах наблюдаемого нами тварного бытия.

Казалось бы, кому будет вред от того, что какой-нибудь человек станет вдруг сквернословить или богохульничать вслух или, тем более, в помышлениях, когда он, как ему это кажется, находится наедине с собой? Кому будет вред от того, что какой-нибудь человек тихо и незаметно предастся рукоблудию или чревоугодию? Кому будет вред, если пара взрослых мужчин, без насилия и принуждения, предастся мужеложству? Кому будет вред, если матери станут делить ложе с сыновьями, отцы — с дочерьми, не рожая, при этом, на свет больного и безобразного потомства? Кому будет вред, если пастухи начнут спать с овцами? Гордецы — задирать нос и считать людей грязью, хотя бы и про себя? Сквалыжники и тщеславные — мечтать о несметных богатствах и мирской славе? Лицемеры — строить из себя святош? Гадалки — гадать для себя? Гневающиеся — гневаться, а завистливые — завидовать, если эти их действия, казалось бы, проходят без свидетелей и не затрагивают кого-то постороннего? На самом же деле, как было сказано ранее, на метафизическом уровне вред будет обязательно и сразу, другое дело, что это будет неочевидно для большинства людей. Во всяком случае — до поры до времени.

И, более того, если, к примеру, поджигатель, от зависти подпаливший соседский дом, нанесёт своим поступком очевидный вред своему соседу и его дому, то в это же самое время — он причинит куда более серьёзный вред собственной душе. Но, мало того, подобно тому, как пламя способно перекинуться на иные дома, оказавшиеся вблизи пожара, — вред будет нанесён не только душе грешника, но и всему мирозданию. В первую очередь это коснётся бытия нетварного, через которое уже, так или иначе, отразится и на тварном бытии.

Это вовсе не означает, что грешника всенепременно ожидает какой-либо явный вред в тварном бытии, который однозначно увяжут с совершённым им грехом, нет, но, в конечном счёте, всё это преумножит общую дисгармонию и оторванность тварного мира от Бога в целом и, соответственно, создаст неприятные последствия как для всех, так и для грешника в частности. Если, к примеру, старушка проведёт языческий обряд для исцеления своего больного внука, или, допустим, мужчина и женщина решат предаться блуду, — многие не увидят в этом какого-либо явного вреда как для самих людей, так и, тем более, для окружающих, и уж тем более не увидят подобного вреда в одних лишь словах и намерениях, не воплощённых в действии.

На самом же деле, колдовство, богохульство и идолопоклонство, порой не имея очевидного для всех вреда, приносят не меньший, а то и больший вред для всех, чем более наглядные убийства, воровство и грабёж. И то и другое вредит человеческим душам и вносит свою лепту в отдаление грешного мира от Творца, и разница заключается исключительно в очевидности наносимого ими вреда. В результате тот вред, который является наиболее наглядным, кажется людям и более серьёзным, а к остальному может проявляться снисхождение, ведь от него «никому хуже не становится».

Хотя порой менее наглядные вещи оказываются более опасными именно по причине своей неочевидности. На самом же деле, когда тайное станет явным, корень опасной ошибки станет для всех очевиден, но — будет уже поздно что-либо исправлять.

Похожим образом можно говорить и о пользе: люди могут не наблюдать какой-либо очевидной пользы в церковных таинствах, молитве, посте и жизни по духовным законам, при этом не испытывая желания себя ими утруждать, но наблюдать очевидную пользу от некоторых мирских дел, ошибочно принимая её за безусловное благо и в плане духовном.

Так порождаются адогматические представления о том, что «главное» — «просто верить в Бога» и быть «хорошим человеком», а всё прочее, если и полезно, то — вторично и вообще необязательно. А то и вера в Бога — тоже «не обязательна», если безбожник — «хороший человек». Отсюда люди порой приходят к заключению о единстве если не по форме, то по сути всех существующих религий, которые, по их представлению, одинаково приводят всех к одной общей цели разными путями, либо — о существовании некоего особого, индивидуального пути спасения, доступного наравне с исполнением Божьей Воли.

Дескать, если человек всего лишь никого не убил, не ограбил и не изнасиловал, то, соответственно, на его совести нет и, главное, в принципе не может быть никаких тяжких грехов. Если вообще есть. И если он, несмотря на прохладность в религиозных вопросах, вёл себя с людьми честно и порядочно, был верным другом и хорошим человеком, — то за его душу незачем беспокоиться, и Рай ему уже гарантированно обеспечен.

Стоит ли говорить, какую опасность таят в себе столь беспечные, но, к сожалению, довольно распространённые и наивные представления? Оказывается — стоит.

Если бы для спасения души достаточно было бы придерживаться так называемой «жизни по совести», — человечеству не потребовалось бы и прихода Мессии, поскольку такая идея была близка по духу большинству людей во все времена и в любых концах света. Но, как мы уже это обсудили, к греху может вести и то, что не претит человеческой совести, равно как и к спасению может вести то, что вызовет у неочищенного от страстей человека негодование и неприятие.

Совесть несовершенного человека, испорченная природа которого повреждена болезнью под названием грех, несовершенна так же, как и человек в целом. Из-за этого горький бражник, опьянённый страстями мира, перестаёт различать правду человеческую и Правду Божью, почитая первую за вторую.

Не имея видимой вины перед людьми, мы, при этом, можем иметь вину перед Богом. Имея заслуги перед людьми, мы, при этом, можем иметь вину и совершенно не иметь никаких заслуг перед Богом. И понимание этого факта — принципиально важно для ведения духовной жизни.

Духовность, или духовное развитие, есть стяжание Духа Святого, которое, в свою очередь, подразумевает сознательный отказ от греха, борьбу с ним и жизнь по Правде Божьей. Всё остальное «духовное развитие», которым те, кто не стремится исполнять Волю Божью, ошибочно называют различные вещи, от созерцания шедевров искусства до языческих плясок, экстаза и оргий, является по сути своей лжедуховным. Нельзя прийти к Богу окольными путями, без покаяния и смирения, магическим обрядом или подменой Его Воли собственными желаниями. Нельзя спастись без Него или жить по Его Правде не осознавая этого. Любовь к Богу — не есть любовь чувственная, эмоциональная, но есть подвиг, который выражен в вполне конкретных вещах, ибо сказано, что почитающий Заповеди Его и исполняющий их любит Его. А следование неким моральным принципам, даже при некой абстрактной симпатии человека к Богу, само по себе не приближает его к Нему.

Когда человек болен, — болезнь, до поры до времени, может протекать не очевидно как для самого человека, так и для окружающих, что, впрочем, не помешает ей сгубить заболевшего. Если осматривающий его лекарь сумел своевременно выявить заболевание, то скажет, что человека необходимо срочно лечить. И если больной начнёт отрицать свою болезнь, прогонит прочь лекаря, пришедшего ему помочь, не пожелает лечиться вообще либо станет лечиться неправильно, не тем и не так, как велел ему лекарь, а так, как того желает сам, и тем, чем хочется ему, или же обратится за помощью к шарлатану — его болезнь лишь усугубится, а сам он погибнет. И это не зависит от того, считает ли он или окружающие подобное самолечение правильным.

Не всё то, что приносит людям видимую пользу, является безусловным добром, как и не всё то, что несёт видимый вред, является безусловным злом.

Из наиболее наглядных примеров можно отметить, что ни улучшение условий быта, ни улучшение здоровья, ни обретение каких-либо богатств, талантов, способностей или должностей, душевное спокойствие, радость и прочие очевидные признаки внешнего благополучия — не являются, сами по себе, неким безусловным добром, как не являются они и непременной наградой за праведность или показателем того, что душа человека уже спасена или, во всяком случае, находится на правильном пути к спасению. И в то же самое время всевозможные беды и мучения, болезни и увечья, телесные и душевные страдания, одержимость бесами или даже смерть телесная — также не являются неким безусловным злом, непременным наказанием за порочность или показателем того, что человек в шаге от духовной гибели.

То есть, говоря проще, не всё то, что считается хорошим и плохим в представлении человека обязательно является таковым и с религиозной точки зрения, равно как и не всё то, что характеризует человека с лучшей или худшей стороны в мирском представлении, должно характеризовать его дурно или высоко в отношении духовном.

Просто, когда мы говорим о том или ином человеке, что он, к примеру, «хороший» или «плохой», это — субъективно, а объективно — у него есть обязанности перед Богом, которые он исполняет или не исполняет.

Человек, известный в прошлом как отъявленный негодяй и вызывающий в связи с этим известную неприязнь, — при этом может начать новую жизнь по Правде Божьей; в то время как человек, имеющий репутацию героя и человека чести, может не предпринимать никаких шагов для исполнения Божьей Воли и спасения своей души. Человек, которого не простили другие люди за мнимую или настоящую вину перед ними, — может обрести прощение за вину перед Богом, если будет к этому стремиться. И, в то же самое время, человек, которого считают хорошим из-за того, что он рисковал жизнью ради товарищей на поле боя, лечил больных и подавал нищим, может проповедовать ересь, которая, в конечном итоге, погубит как его самого, так и тех, кто внял его словам. Потому что то, во что верит человек, столь же неотъемлемо определяет судьбу его души, как и то, что он делает, поскольку ни вера без действий, ни действия без веры, ни действия, за которыми стоит ложная вера, не приводят к исполнению Божьей Воли и Спасению.

Счастье — есть единство с Богом, и когда человек, не знающий этого, подменяет счастье ощущением радости, чувственных удовольствий, беспечен, безмятежен, не зная, о чём, зачем и почему он должен утруждать себя беспокойством, — он не ведает за собой грехов, даже если сугубо теоретически признаёт на словах их существование и считает своё спокойствие завершённым благом. Начинает думать, что у каждого есть своё отдельное счастье, отдельная истина, подменяет ложь и правду «мнениями», на деле оказывается несчастен, даже и не подозревая об этом. Ибо сказано, что несчастен тот, кто довольствуется своей человеческой правдой и не ищет Правды Божьей, ибо в радости своей не ведает, что несчастен, и нищ, и наг, и бос.

Человек, который не понимает, почему люди, причиняя боль и обиды друг другу, при этом просят прощения у Бога, опять же, снова не видит разницы между моралью и религией. С одной стороны — человек чем-то обидел ближнего, с другой — породил грех, ибо пошёл против Божьей Воли, нарушив одну из Заповедей. И даже если один человек вскоре простил другого — это не значит, что вместе с этим исчез и грех. Потому что это две разные вещи.

Ни сознательное следование каким-либо моральным принципам без веры в Бога, ни одно лишь обретение веры в то, что Бог или, тем более, «что-то» существует, ни участие в церковных ритуалах и обрядах — ни в отдельности, ни даже вместе не заменяют собой жизни по Правде Божьей. Рождение и воспитание детей, честность и верность с друзьями и близкими сами по себе, опять же, ещё не означают духовной жизни, ибо занимаясь всем этим — человек не делает чего-то особенного, что должно каким-либо образом помочь ему исправить его повреждённую природу: то же самое делают язычники, мытари и грешники. Ещё одной распространённой подменой «духовного развития» можно назвать увлечение искусством, при котором подлинные религиозные чувства подменяются эстетическими: можно проводить время в созерцании шедевральных картин и величественных статуй, чтении античных трагедий и услаждении слуха звуками музыки, но, само по себе, это не делает человека ближе к Богу.

Различные учения, описывающие Бога по-разному, приписывающие ему разные свойства, почитающие разные вещи за тяжкий грех и за благо, а то и вовсе отрицающие грех, признающие множество разных «богов», не обладающих Его исключительностью, а то и просто представляющие собой некую «духовную философию», в которой не нашлось места для Бога и воскресения, даже и при наличии обрядовой составляющей — наподобие того же учения саддукеев — основаны на диаметрально расходящихся положениях и никак не совместимы, даже если наивному человеку кажется иначе.

Соглашаясь с иудеями, называвшими Спасителя «сыном шлюхи» и подвергшими Его страшным пыткам и мучительной казни; с мусульманами, утверждающими, что у их Аллаха нет ни брата, ни сына, и ставящих Спасителя, в лучшем случае, на один уровень с Магометом; с язычниками, поющими омерзительную оду педерастии из-за того, что ей не брезговал тот же Юпитер; с различными сектами, отрицающими само понятие греха вследствие отрицания Бога и Его Воли, из-за чего не вполне понятно, отчего должны были возникнуть, существовать и работать на уровне мироздания их «духовные принципы», во главу которых ставится лишь избегание страданий и обретение наслаждений, при полном игнорировании ими основополагающих вопросов бытия, Божественных Откровений и доказательств Бытия Божия, но почитании культа истинно сатанинской гордыни, где над человеком нет ни Бога, ни Правды Его, но человек сам себе — мнит себя просвещённым, просветлённым, безгрешным, являющимся мерой всех вещей, преодолевшим все страсти, лучшим и первым во всём, достойным всех благ земных и небесных, пребывающим превыше всего и вся; человек, по сути, лишает смысла Искупительную Жертву Христову, отвергает стяжание Духа Святого, не желает замечать тяжкую болезнь собственной души и не делает различий между молитвой, обращённой идолу золотого тельца и Создателю, Творцу и Ваалу.

Для наглядности начнём всё с самого начала, рассмотрев основополагающие вещи. Итак, даже будучи совершенным человеком — Адам оставался всё-таки совершенным человеком. То есть, в строгом смысле, Совершенным является лишь Бог, а всё остальное — в большей или меньшей степени несоизмеримо отстоит от этого Совершенства. В связи с чем мы, для удобства в объяснении, называем Бога Всесовершенным, как недостижимый идеал Совершенства, а всё остальное — весьма условно разделяем и классифицируем по степеням совершенства и несовершенства, познаваемым нами в сравнении.

Так, например, без тех или иных уродств и недостатков сугубо внешних — не было бы и представления о красоте и достоинствах видимых форм, познающихся с ними в сравнении. Без уродств и недостатков сугубо внутренних — не было бы и представления о красотах и достоинствах духовных. Без увечных и нищих — не было бы представления о здоровье и роскоши, и так далее. Более того, совершенству и несовершенству подвержены даже и сами представления о совершенстве и несовершенстве.

И всё это я говорю совсем не с тем, чтоб утвердить, будто бы всё это было для нас, безусловно, необходимо и обязательно. Просто сейчас мы рассматриваем, как и, главное, почему мы к этому пришли.

Итак, условно совершенное во времени уступает совершенному в вечности. Время есть категория движения. Вечность есть категория пребывания. Даже если допустить, что у времени не будет конца, мы всё равно будем вынуждены признать, что у времени было начало. Вечность же — существует целокупно, не имея ни начала, ни конца.

В то время как языческие философы спорили о том, что является первичным, разум или материя, мы можем сказать, что у истоков всего был Бог, неразделимо являющий Собой Высший Разум и Материю Духовную, которая суть Нетварная и Несозданная.

Создавая мир, — Он был трансцендентен ему. То есть Сам изначально был вне его. Не являлся Сам частью создаваемого и сотворяемого Им мира. Был неотмирен ещё тогда и остался трансцендентен созданному и сотворённому Им миру и сейчас. Мы называем Его Создателем, Творцом, Источником Бытия, Началом Всех Начал, Альфой и Омегой, Началом и Концом Всего Сущего и Богом-Отцом.

Незримое присутствие Бога-Отца, Основы Основ, Первопричины в тварном мире в виде Его действий или исходящих от Него в вечности нетварных энергий, сообщивших мирозданию законы, по которым оно существует и раскрывает в себе заложенное Им в прообразах, мы именуем Божьей Благодатью или Святым Духом.

Непосредственное Боговоплощение, в котором соединилось тварное и нетварное, мы именуем Богом-Сыном, рождаемым от Бога-Отца в вечности. Он же — Слово Божье, существовавшее в начале всего сущего, являющееся Богом и пришедшее от Бога к людям, дабы, оставшись в их сердцах, даровать им Спасение.

И всё это — не три разных Бога, но один Бог в трёх неразрывных и неделимых Его проявлениях, поскольку, являясь Вездесущим, Он единовременно пребывает и в тварном мире, и вне тварного мира, и объединяет оба мира неслитно, нераздельно и неделимо.

Пребывая в вечности, — Он наблюдает всю нашу историю как бы со стороны, будто бы уже написанную книгу, вне наших времени и пространства. Одно мгновение для Него не отличается и от тысячи лет, а тысяча лет — не отличается и от одного мгновения. Вся наша история, начиная от Сотворения Мира и Первородного Греха до Страшного Суда и Торжества Правды Божьей, уже свершилась. Во всяком случае — для Него. Просто нам, существам, ограниченным в пространстве и времени, кажется, что раз лично мы ещё не дожили до какого-то уже свершившегося в веках события, — то, стало быть, его ещё и нет. Предшествующие нам поколения, мы и будущие поколения — существуем в веках сразу и единовременно. И Богу известно, какими будут завтра, или даже через сто и двести лет последствия поступков, добровольно совершённых нами сегодня.

Как известно, на свете существуют воля человеческая и Воля Божья. Воля Божья может проявляться двойственно: актом Вмешательства или Невмешательства. Вместе с тем, представленная как Вмешательство, она также может раздеться на Вмешательство Прямое и Опосредованное.

В случае Прямого Вмешательства — Создатель желает Лично совершить то или иное действие, которое, согласуясь с многочисленными факторами, тем самым незаметно запускает цепи событий, корректирующих ход истории и направляющих её в необходимое Ему русло для исполнения определённых деталей Творческого Замысла и завершения её определённым образом.

В случае Опосредованного Вмешательства — Он желает, чтобы у Его Воли имелись разумные исполнители, которыми могут быть ангелы, люди и, в некоторых случаях, даже особые животные. При этом, исполнитель, который обладает свободной волей, во-первых, свободен в выборе того, каким образом он станет воплощать Божью Волю в реальность и, во-вторых, свободен в том, станет ли воплощать Её вообще, вместо того чтобы просто Ей воспротивиться. Как, например, Адам, вкусивший запретного плода, или пророк Иона, не пожелавший, поначалу, отправляться в Ниневию. Таким образом, помимо всего прочего, здесь может присутствовать ещё и фактор испытания.

В случае же Невмешательства — Создатель не направляет Свою Волю на некое действие и не подталкивает кого-либо к тем или иным поступкам, но, напротив, Волен не вмешиваться с целью того, чтобы те, кто наделён свободной волей, могли проявить свою волю таким образом, чтобы она могла не только согласоваться с тем, что угодно Ему, но и идти наперекор Его Желаниям. Таким образом, когда кто-нибудь поступает наперекор Его Заповедям и умножает грех, — то делает это не потому, что Бог специально и намеренно желает того, чтобы этот человек творил беззаконие, и заставляет творить беззаконие, но лишь потому, что Бог позволяет ему жить в соответствии с собственными человеческими убеждениями, пусть даже и противоречащими тому, чего желает Он.

Всё дело в том, что человек, в отличие от всего остального, является уникальным творением, способным довести завершающие штрихи в картине своего создания. В этом плане даже и ангелы, изначально созданные ближе к Богу и вечно осведомлённые о Его существовании, расходятся с людьми в том, что худший из людей потенциально способен уподобиться Богу в большей степени, чем, вероятно, даже лучшие из них. Но сможет ли обычный несовершенный человек достичь подобных высот — вопрос уже другой.

Чуть ранее мы уже обсуждали вопрос совершенства. Человек, лишённый свободы воли, и превращённый вместо этого в куклу, уже не был бы совершенным. Первозданный Адам был совершенен лишь в том плане, что его природа ещё была свободна от греха, который он пока ещё не совершил, но, вместе с тем, ему было куда совершенствоваться и дальше, равняясь во всём на Бога. Для этого ему и была дана свободная воля, которую он мог использовать для большего уподобления Создателю, поступая в согласии с Его Волей не по принуждению, но по собственному желанию.

Однако наличие свободной воли подразумевает возможность поступать не только лишь так, как угодно Создателю, но — и наперекор Ему. Что, собственно, и произошло.

Прекрасные, бессмертные, не испытывающие нужды и забот, наделённые от Бога всевозможными дарами и благами, окружённые Его Заботой и Любовью, Адам и Ева не могли каким-либо образом выказывать Ему свою любовь и признательность иначе, кроме как исполнением Его Воли, не нарушая данной Им заповеди. И суть Первородного Греха заключалась именно в факте Её нарушения.

Не знавшие до этого момента Зла, они могли познать его лишь одним способом — совершив Зло самим. В результате чего, в осознании последствий содеянного, они открыли для себя и утраченное ими Добро.

Их история красноречиво свидетельствует ещё об одном принципиальном моменте, который, в наши дни, зачастую упускается из виду, способствуя умножению путаницы и заблуждений в вопросах веры, а то и порождения неверия. Вот, казалось бы, яблоко они скушали — велика беда: вон их ещё сколько осталось. Кругом столько росло, а захотелось сорвать вот именно это. Но, как это можно наблюдать на данном примере, у наших согрешивших Прародителей отсутствовала какая-либо иная логически обоснованная причина не вкушать плод, который был ими желаем, спел, красив на вид, сочен, да и вообще, по словам змея, должен был сделать их такими «как боги», за исключением одной. И этой единственной, но исчерпывающей причиной было то, что так пожелал Господь.

Захоти Он — и у Него нашлось бы бесконечное множество способов оградить Древо от людей, но, в таком случае, они просто не имели бы возможности нарушить Его запрет, и, соответственно, не было бы и действительной возможности по-настоящему исполнять Его Волю.

В то время как в понимании языческих философов, а позднее и гуманистов, мерой всех вещей был назван человек, для христианина — мерой всех вещей является Бог. И факт греха заключается не в каких-то непосредственных помышлениях, словах или действиях, как таковых, а именно в том разрыве связи и отдалении, которое возникает каждый раз, когда свободная воля человека начинает противоречить Воле Бога.

Любые попытки замерять Бога несовершенными человеческими мерами — заведомо глупы и нелепы, также как и попытка переносить логику конечных объектов на объекты бесконечные. И когда искренне верующие, но при этом совершенно не понимающие столь принципиально значимого для нас момента люди пытаются рассуждать о сути Бога, сути Его действий и намерений, опираясь в своих суждениях на категории, применимые к объектам и категориям окружающего нас тварного мира и, в частности, к нам самим, несовершенным людям, они обречены на видимые противоречия и парадоксы, которые, как уже было сказано ранее, при ближайшем рассмотрении оказываются мнимыми, если не производить всевозможных манипуляций с подменой основополагающих понятий из богословской области на мирские.

Люди часто задаются вопросами о том, каким образом при существовании Бога в мире может существовать Зло, и, являясь Первопричиной всего сущего, не является ли Он и Создателем Зла. Или о том, каким образом погибель души возможна при её бессмертии. Или о том, каким образом Добрый и Справедливый Бог мог, к примеру, лишить жизни Онана, которого Он, как и всех, любил; устроить Всемирный Потоп; позволить Мордехаю и Эстер уничтожить Амана с его сыновьями и множеством соплеменников; наслать Казни Египетские; уничтожить Содом и Гоморру; создать ангелов, которые впоследствии стали бесами; отправить Сына Своего на смерть; и многое другое. Задаются они вопросами и о том, почему бы Ему, с одной стороны, раз уж Он всех так любит, не забрать поголовно всех в Рай безо всяких испытаний, а с другой, если уж люди непонятно в чём должны покаяться и непонятно от чего спасаться, то почему тем, кто творил добро, но не признал Христа, в Спасении будет отказано, а тем, кто был негодяем, но крестился, — будет всё прощено, ведь это нелогично и несправедливо.

Как и ранее, во-первых, некорректно заданы сами вопросы и, во-вторых, имеет место всё та же подмена понятий, при которой противоречие возникает не на самом деле, а лишь в области несовпадения представлений вопрошающего о сути обсуждаемого с сутью обсуждаемого.

Итак, что есть Рай и Ад? Это — не удовольствия и страдания, ощущаемые в земной жизни, и не места, находящиеся здесь, в пределах тварного бытия: кроты не прорывают тоннелей до Ада и соловьи не долетают до Рая. Рай — есть вечное блаженство. Всеблагой Бог — есть Высшее Благо. Следовательно, вечное блаженство есть пребывание с Богом в вечности, а не утоление плотского вожделения с гуриями в саду среди рек запрещённого при жизни вина, как утверждают мусульмане. Аналогичным образом, Ад есть отлучение от Бога — блаженства — в вечности.

Каким образом происходит то или другое? Не Бог отлучает от Себя человека — Он предоставляет Свою Любовь, которая суть Божья Благодать, связующая душу человека с Создателем, каждому — но человек волен сам отлучить себя от Бога, отвергая Его. И это отвержение происходит через неприятие Бога, отсутствие ответной любви, грех и неверие. Бог любит человека, но Его Любовь — совсем не то же самое, что любовь человеческая, и суть Божьей Любви уже была озвучена. В то же время — даже Его Любви недостаточно для спасения человека, который этого не желает. Под любовью человека к Богу, опять же, подразумевается не любовь чувственная и распалённая, при которой он грезит о Боге с утра до вечера, фантазируя об этом каждую минуту, ибо сказано, что лишь тот, кто чтит и исполняет Заповеди Божьи, — действительно любит Его.

То есть, любовь к Богу является настоящей лишь в том случае, если человек не стал срывать своего запретного плода, но исполняет всё то, что Господь заповедовал ему.

Для того чтобы найти Бога, Его, во-первых, необходимо искать. А для того, чтобы, найдя, — обрести, — необходимо жить не по своим прихотям, но по Его Воле. Многие же — просто не ищут Его и даже не собираются искать. Либо — теоретически желают искать, но фактически — не пытаются. Или — ищут Его не там, где Он есть. А то и довольствуются лишь мнимой видимостью поиска, не занимаясь им, по сути.

Что под этим, прежде всего, подразумевается?

Наиболее частым случаем искажённого представления о духовной жизни является так называемое «обрядоисполнение», при котором человек подменяет саму суть религии, заключающуюся в исполнении Божьей Воли, ревностным соблюдением сугубо обрядовых внешних сторон.

Человек может помнить наизусть имена чуть ли не всех святых, отмечая каждый их день, как и прочие церковные праздники; не пропускать ни одной службы; состоять в церковном хоре; исповедоваться; причащаться; ставить свечи и молиться перед образами; соблюдать внешнюю видимость поста, понимая под постом лишь воздержание в пище; регулярно подавать щедрую милостыню; вносить немалые пожертвования на церковные нужды; оплачивать возведение новых храмов; совершать паломничество к святым местам; принимать участие в молебенах и крёстных ходах и прочая, и прочая, и прочая; при всём при этом — оставляя за бортом корабля своей веры всё то, что должно составлять основу духовной жизни всякого христианина.

А именно: смирение, покаяние, жизнь по духу Евангелия, соблюдение Заповедей Христовых, борьбу с греховными страстями и помышлениями, любовь к Богу, любовь к ближнему, неосуждение и всепрощение. Словом, всё то, без чего любое пение псалмов и зажжение свечей утрачивает всякий смысл, ибо сказано, что не всякий орущий «Господи! Господи!» увидит Царствие Божие, но исполняющий Волю Божью.

Вместо этого человек зачастую просто упивается ощущением своей «праведности», «духовного превосходства» над окружающими, при этом испытывая жгучую, нетерпимую неприязнь ко «всем этим грешникам, нехристям и безбожникам», которые не совершают всего того же, что и он, либо, на его взгляд, не совершают всего этого столь же ревностно.

Соревнуясь с другими в «праведности», он часто может завидовать добродетелям одних людей, стараясь принизить их, обнаружив изъян, столь же радуясь порокам других, словно бы чужая неправедность должна сделать его самого выше, лучше и чище в глазах Божьих. Желая другим людям в сердце зла, боли, страданий земных и адских, наказаний за прегрешения, иноверие и неверие, — он искренне верит, что уж сам-то ведёт вполне себе богоугодную праведную жизнь, чем без сомнения заслужил себе место в Раю, а если даже и водится за ним какой грешок — ну так «не погрешив — не покаешься», и за особое рвение в исполнении обрядов — Бог непременно простит ему все грехи, потому можно подходить к ним совершенно легкомысленно: грешить сегодня, зная, что покаешься завтра, каяться завтра, зная, что согрешишь послезавтра. Отстояв службу, можно выйти на улицу, после чего — помыслить гадость, сказать грубость, совершить гнусность, а на следующий день — всё повторится снова.

Праведником же является не тот, кто часто стоит на коленях и усердно крестится, вознося молитвы Творцу, но тот, кто следует в поступках и помышлениях Правде Божьей. Кому не нужна Правда Божья, тому не нужен и Бог, потому что Бог — в Правде. Кому не нужен Бог — тому не нужно и спасение, обретаемое лишь в единстве с Ним.

Поступки, внешне кажущиеся соответствующими Божьей Правде, на деле могут и не быть таковыми, обращая праведность человека в мнимую и делая его подвиг ложным, хоть бы даже он и принёс многим людям видимую пользу и прослыл в веках героем.

Всё дело в том, что истинной целью любых обрядов и действий религиозного человека ставится, прежде всего, воспитать в человеке покаяние, без которого невозможно очищение от болезни греха, и смирение, без которого Адам и Ева не смогли избежать искушения и поступить согласно Воле Творца.

Сами же по себе дела, речи и чувства сердечные есть суета, которая не ставится ни во что, ибо способен человек продать дом свой, раздать все деньги и даже тело своё дать на растерзание, а душе — лучше не сделать.