Бесплатный фрагмент - Гаргантюа и Пантагрюэль

Пролог Автора к Первой Книге

Благороднейшие и препрославленнейшие братья-выпивохи, пьянчужки, бухарики и запойные алкаши, и вы, трижды драгоценные венерики, шурудящие в моих карманах (ибо только вам, а никому другому, я посвящаю свои труды)!

Алкивиад в диалоге Платона, который называется «Пир», восхвалял своего школьного учителя Сократа (без всяких сомнений, короля философов), и среди прочих рассуждений на эту тему, утверждал, что он похож на Силенов. Силены древности представляли собой маленькие ларчики, подобные тем, что мы сейчас можем узреть в аптекарских лавках — снаружи разрисованные причудливыми игрушечными фигурками в виде гарпий, сатиров, взнузданных гусей, рогатых зайцев, осёдланных уток, летающих козлов, запряжённых оленей и других подобных чудачеств, которые можно было готовить по своему усмотрению, чтобы возбудить в людях смех, как это имел обыкновение делать сам Силен, который был приёмным отцом доброго Бахуса; но в этих причудливых шкатулках всегда хранились лучшие драгоценные камни и прекрасные снадобья, такие как бальзам, серая амбра, аммонит, мускус, циветта, а также избранные драгоценные камни и иные ценные вещицы.

Именно таким человеком был Сократ. Ибо, если бы вы посмотрели на него со стороны и оценили его по внешнему виду, вы бы не отдали за него и кучки луковой шелухи, настолько уродлив он был телом и нелеп в своих жестах и повадках. У него был острый нос, похожий на бычий, и лицо дурака; он был прост в обращении, неотёсан в повадках и неопрятен в одежде, беден, как церковная крыса, несчастлив в сватовстве, непригоден ни для каких должностей в государстве, смешлив до смешного, да, кстати, он пил, как лошадь и веселил всех, как фавн, дерзя и осыпая всех своими постоянными, дерзкими насмешками, и могу открыть вам по величайшему секрету — чтобы таким образом лучше скрыть свое божественное знание.

Теперь, открыв эту шкатулку, вы обнаружили бы в ней божественное и бесценное лекарство, превосходящее человеческое понимание, восхитительную добродетель, несравненную учёность, непобедимую отвагу, непревзойдённую трезвость, непобедимое душевное равновесие, абсолютную уверенность в себе и невероятное отсутствие всего того, к чему обычные, простые людишки так стремятся в своей жизни. Бегите, плывите под парусом, сражайтесь, путешествуйте, трудитесь в поте лица и воюйте!

Читатель неминуемо вопросит: к чему (по общему мнению) клонит эта небольшая завуалированная преамбула? А вот к чему клонит эта преамбула, мои добрые ученики, и некоторые другие весёлые дурачки, наслаждающиеся лёгкостью и досугом, читающие приятные заглавия некоторых книг нашего изобретения, таких как «Гаргантюа», «Пантагрюэль», «Феспонт» (Фессалоникс), «О Достоинствах Гульфиков», «О Горохе и Салотопке с подробными комментариями каноников» и т. д., — слишком легко догадаться, что в них нет ничего, кроме шуток, издевательств, передёргиваний, похотливых рассуждений и прочего развлекательного трёпа; потому что внешняя сторона (таково название) обычно, без каких-либо дальнейших расспросов, подвергается насмешкам и издевательствам. Но, воистину, очень неприлично так пренебрежительно отзываться о делах человеческих, видя, как (вы сами признаёте) монахом человечка делает не сутана, (вы сами — свидетели, и не дадите мне соврать, сколь многие таскают монашеское облачение, а внутри никакие не монахи, а чёрти знает что, точно так же, как кругом шастают те, кто облачены в испанские плащи, а испанской чести и испанской доблести в них кот наплакал). Поэтому, открывая книгу, вам следует серьёзно задуматься, о чём в ней речь. И тогда вы обнаружите, что в ней содержатся вещи гораздо более существенные, ценные, чем обещала эта шкатулка, и тема этой книги не так глупа, как может показаться на первый взгляд из её названия.

И представьте себе, что в буквальном смысле вы сталкиваетесь с вещами, достаточно весёлыми и утешительными, и, следовательно, очень соответствующими их названию, однако вы не должны зацикливаться на этом, как аргонавтам не следует зацикливаться на мелодии очаровательных сирен, но попытаться истолковать это в более возвышенном, глубоком смысле, как свободную, лёгкую радость своего сердца, которую, возможно, вы намеревались выразить в начале более простыми понятиями.

Вы когда-нибудь вскрывали замок буфета, чтобы украсть оттуда бутылку вина? Скажите мне правду, и, если вы это делали, вспомните, какое у вас тогда было выражение лица. И не приглашайте художника, пытаясь это изобразить — у вас всё равно ничего не получится! Или вы когда — нибудь видели собаку с мозговой костью во рту, — самое философское животное из всех, как говорит Платон, (глава 2 «О республике»? ) Если бы вы видели её, то могли бы заметить, с какой преданностью и пиететом она оберегает свою кость и с какой нежностью следит за ней; с какой заботой она лелеет эту кость; как пылко она её держит в зубах; как расчётливо и нежно её грызёт; с какой любовью она ломает и разгрызвет кость; и с каким усердием она её сосет, урча и присёрбывая Ни один писаный патриот, с воплем разрывающий на груди свои латы, не любит свою родину так, как любит свою мозговую косточку эта собака!

С какой целью всё это происходит? Что побуждает её прилагать все эти усилия, так переживать за результат и надеяться на лучшее? Да! На что она надеется в своём героическом трудовом подвиге? Что она ожидает получить взамен? Удивительно — ничего, кроме небольшого кусочка костного мозга! Это правда, что это блюдо более пикантное и вкусное, чем великий набор всяких мясных вкусняшек, разнообразнейших видов мяса, потому что костный мозг (как свидетельствует Гален, 5. facult. nat. и 11. de usu partium) является наиболее совершенным продуктом питания, созданным Природой. Подражая этой Платонической собаке, и избрав себе лучшую в мире духовную пищу, вы становитесь мудрее, обоняете, осязаете и по достоинству оцениваете эти прекрасные книги, исполненные высокими концепциями, которые, хотя и кажутся лёгкими в чтении, на самом деле оказываются довольно трудными для понимания. И затем, подобно собаке, вы должны, прилежно читая и подолгу размышляя, разгрыть кость и высосать оттуда костный мозг Истины, — таков аллегорический смысл моего послания, или то, что я про себя предлагаю обозначить этими пифагорическими символами, с твёрдой надеждой, что, поступая так, и прочтя их, вы, наконец, обретёте и благоразумие, и мужество, ибо при прочтении этого трактата вы обретёте иной вкус к жизни и доктрину, требующую более глубокого и умного рассмотрения, ибо она раскроет вам самые славные таинства и страшные тайны мира, а также нечто в том, что касается вашей религии, вопросов общественного устройства и экономической жизни. Верите ли вы, положа руку на сердце, что Гомер, когда писал свои «Илиаду» и «Одиссею», думал о тех аллегориях, которые своими тучными задницами выжали из него Плутарх, Гераклид Понтийский, Евстафий, Корнут и которые Полициан снова у них украл? Если вы верите всему этому, то ни рукой, ни ногой, ни на мизинец вы не приблизитесь к моему знанию, согласно которому Гомер о них так же мало размышлял, как мало о евангельских таинствах размышлял Овидий в своих «Метаморфозах», хотя некий монах-пустоголов (брат Любен Крокелардон), истинный почитатель бекона, несомненно, тщился доказать обратное, и чёрт возьми, доказал бы, если бы, возможно, ему встретились такие же дураки, как он сам, (ведь, как гласит пословица) всякая крышка, достойна своего чайника.

Если же вы не придаёте всему этому значения, почему бы вам не сделать то же самое с моими новыми весёлыми хрониками? Хотя, когда я их сочинял, я не думал ни о ком ином, как о вас, любезные мои читатели, которые в это время, возможно, пили так же, как и я. Ибо при составлении этой величественной инкунабулы я никогда не истратил ни минуты больше, ни какого-либо другого времени, кроме того, которое было отведено мне для принятия телесной трапезы, то есть я творил только, пока я ел и пил. И в самом деле, это самое подходящее время для того, чтобы писать о высоких материях и фундаментальных науках: это прекрасно понимал Гомер, образец всех филологов, и Энний, отец латинских поэтов, как называет его Гораций, хотя некий пронырливый Жоберноль утверждал, что его стихи больше отдают запашищем винца, а не ароматом масла.

Так же точно о моих книга говорил один паршивец, а пошёл он в задницу, мягко говоря! Благоухающий аромат вина, о, насколько он изысканнее, приятнее, веселее (Riant, priant, friant.), божественнее и восхитительнее, чем запах масла! И я буду так же рад, когда обо мне скажут, что я потратил на вино больше, чем на масло, как и Демосфен, когда ему сказали, что его расходы на масло больше, чем на вино. Я действительно считаю за честь и похвалу, что меня называют Весёлым Наставником и Добрым Товарищем Робина, ибо под этим именем меня принимают во всех избранных компаниях Пантагрюэлистов. Один завистливый и угрюмый негодяй упрекнул Демосфена в том, что его речи действительно пахнут, как фартук подмастерья или затычка от грязной бочки с маслом. По этой причине истолковывай все мои поступки и изречения в самом точном смысле; уважай мой твёрдый, как сыр, мозг, который кормит тебя этими прекрасными угощениями и пустяковыми забавами, и делай всё, что в твоих силах, чтобы я всегда был весел.

А теперь веселитесь, ребята, ободрите свои сердца надеждой и с радостью проглотите остальное, чувствуя лёгкость в теле и пользу от своих откровений. Но послушайте, болваны, вы, дебилы, чёрт бы вас побрал, паршивцы эдакие, не забудьте ещё раз выпить за моё здоровье, памятуя об услуге, которую я вам оказываю, а уж за мной, вы знаете, дело не станет.

Рабле обращается к читателю

Добрые друзья, мои читатели, которые прочитают эту Книгу! Не обижайтесь, когда увидите её! Освободите себя от всякой порочной предвзятости, ибо в ней нет ни зла, ни порчи! Это правда, что она не дарует вам ничего более ценного, чем веселье и смех! Таким образом, непрерывно размышляя, как бы скорбь ни поглощала ваш разум, я не смог бы найти более подходящего инструмента, как смех! Один дюйм радости побеждает целую пядь горя! Потому что человеку свойственно смеяться!

Глава 1

— О генеалогии и древности рода Гаргантюа.

Теперь я должен отослать вас к великой «Хронике Пантагрюэля», чтобы узнать о генеалогии и древности рода, благодаря которому Гаргантюа затесался к нам в мир. В ней вы, возможно, более подробно узнаете детали и вообще поймёте, как гиганты явились на свет, и как от них по прямой линии произошёл Гаргантюа, отец Пантагрюэля: и не обижайтесь, если на этот раз я пройду мимо этого разноголосья, хотя тема такова, что чем чаще о ней трындеть, тем лучше всё запоминается, тем больше доставляет удовольствие всем вам, достопочтенные сеньоры, согласно с которым вы обладаете авторитетом Платона, продемонстрированном в «Филебе» и «Горгии», и о Флакхе, который говорит, что есть некоторые термины (а они, без сомнения, таковы), которые, чем чаще их талдычить и повторять, тем более привлекательны. Дай Бог, чтобы каждый человек имел столь же точные сведения о своей генеалогии со времен Ноева Ковчега и до наших дней! Я думаю, что в наши дни на земле бродит много императоров, королей, герцогов, принцев и пап, которые происходят от каких-нибудь носильщиков чемоданов и попрошаек — вымогателей милостыни, ремесленников и шутов, и напротив, многие из потомков королей сейчас — бедные бродячие попрошайки, несчастные и обездоленные, хотя они и ведут свою родословную от кровей и родов великих царей и императоров, и вызвано это, как я полагаю, катастрофами в государствах, падениями империй и революциями в царствах и княжествах — и так от ассирийцев до Мидийцев, от мидийцев до Персов, от Персов до Македонцев, от Македонцев до Римлян, от Римлян до Греков, от Греков до Французов. И чтобы дать вам некоторый намёк относительно меня, заведшего этот мутный разговор с вами, я не могу не предполагать, что я происхожу из рода какого-нибудь богатенького короля или царевича времён царя Гороха; ибо никогда ещё вы не видели человека, у которого было бы большее желание стать королём и разбогатеть, чем у меня, и это лишь для того, чтобы я мог веселиться, ничего не делать и ни о чём не заботиться, а попутно ещё и обильно обогатить своих друзей и всех честных, учёных и талантливых людей Земли. Но я утешаю себя тем, что в другом мире я обязательно стану именно таким, да, скорее всего, и более великим, чем смею желать сейчас! Что касается вас, то с вы с таким же или ещё большим самомнением утешитесь в своих горестях, и пейте первачок, если сможете! Чуваки! Я вам в этом мешать не намерен!

Возвращаясь же к нашему разговору, я скажу, что по высочайшему произволению небес все эти подпревшие древности и генеалогия великого Гаргантюа были сохранены для нашего ознакомления более полными и совершенными, чем любые другие, за исключением фантастических историй всех этих Мессий, о которых я не собираюсь распространяться, ибо это не входит в мои намерения, и все дьяволы на подбор, то есть ложные обвинители, адвокаты и судьи, а также лицемерные проповедники Евангелия будут стеной выступать в этом деле против меня, потому что нет в мире слова правды и истины, на которое бы не были вылиты тонны грязи и лжи!

Эта генеалогия была обнаружена Джоном Эндрю на лугу, покрытом навозными кучами, который был у него недалеко от арки у столба, под оливковым деревом, по дороге в Нарсей, где, когда он рыл канаву, землекопы своими мотыгами наткнулись на огромную бронзовую гробницу, такую неизмеримо чудовищную, что они так и не смогли найти её конца по той причине, что она так далеко заглубилась в шлюзы Вены, что конца не видать. Вскрыв эту гробницу в одном месте, запечатанном сверху знаком в виде кубка, вокруг которого этрурскими буквами было написано «Hic Bibitur», они обнаружили девять кувшинов, расставленных в таком порядке, в каком в Гаскони обычно расставляют свои кувшины праздношатающиеся алкоголики и тунеядцы, причём тот, что был помещён посередине, стоял прямо на большой, пухлой, великолепной, серой, симпатичной, маленькой, заплесневелой, изъёденной мышами, крысами, клопами, муравьями и медведками брошюрке, пахнущей сильнее, но не лучше, чем фекальные розы в бойком отхожем месте. Только не делайте вида, что вы никогда не нюхивали такой Парижской парфюмерии, а ублажаетесь целыми днями лавандой и китовым спермацетом!

В этой книжице, брошюрке, а лучше сказать — инфернальной микроинкунабуле, и была обнаружена упомянутая генеалогия, написанная во всех цветастых подробностях гладким канцелярским языком, разборчивым почерком, но не на бумаге, не на пергаменте и не на воске, как вы уже успели подумать, а на коре вяза, которая, однако, так истлела от долгого времяпровождения в навозе, что едва ли на ней можно было различить три буквы вместе взятые. Я, аз многогрешный, был послан туда, и с при помощи всесильных, магических очков, которыми я оседлал нос, и благодаря которым в мире издавна практикуется искусство чтения неясных надписей и стёртых букв, которые едва видны зрению, как учил Аристотель, я перевёл книгу так, чтобы вы могли видеть, бултыхаясь в своём Пантагрюэлизме, то есть клюкая запоем по-свойски и читая ужасные «Деяния Пантагрюэля». В конце книги был небольшой трактат, озаглавленный «Фанфаронство с антидотом, или Галиматья экстравагантного тщеславия». Крысы и мотыльки, или (пусть чёрт меня раздерёт, если лгу) другие злые твари, обглодали начало; остальное я привожу ниже скорее из уважения, которое питаю к древности.

Глава II

— Фанфаронство: или галиматья экстравагантных фантазий, найденная в древней записке.

А вот и поц, приведший Кимвров к точке,

Чтобы спастись от летних рос, спешит

Наполнить чистым маслом супер-бочки,

Переливая души из корыт.

А из корыта ведьма-мать вопит:

— Когда-то я была его бабулей!

Поймайте его, сэр, прошу, молю я,

Избавьте же властителя всех гнид!

Он обосрался! Вдруг он обоссыт

Столы, стремянку и мои пачули?

Чердын ли чёрен или кряж тот круг

Эй, громко вдруг воскликнул он во тьме небесной,

Куда нас эти тени заберут

И как корову забодать уместно?

Колун — его седая борода,

И под ушами клок прикреплен песий,

И он молился, чтобы никогда

Его весы не стали в равновесьи.

Иные говорили, что лизнуть

Его тапчонку было много круче,

Чем дьяволу сосать большую грудь,

Иль плуту завязать его онучи.

Тем временем из адской глубины

Голавль коварный выплывает,

Ему, как пожирателю плотвы,

Придётся молвить речь, что не бывает:

Молюсь, чтоб бог помог нас всех спасти,

От тех господ, которые горазды

Плодить угрей нечистых на пути

И их икру в пещере преужасной

Раскладывать в ячейки и силки

И мерить тьму степными клунами,

Чтоб не свихнуть колонну от тоски

И вырдалаков поселить меж пнями.

В дремучих джунглях непрерывный стук,

Кто там снуёт по лавочке нечистой

Гнездом порока освящён клобук

Заросшего власами гимназиста..

Когда он главу он пролистать готов

В которой ничего ничего не сыщешь, кроме

На голове овцы больших рогов,

Как говорят, телячьих иль вороньих,

То он сказал: «Мне голову митра

Настолько охладила, что мозгами

Я в сотый раз пожертвовал вчера,

А вместе с тем серпами и крюками!

Но репы разогретой аромат

кружил вокруг кармической агоры,

И каждый, кто согрелся, был так рад,

Что на глазах у дурней липнут шоры.

Я спрашивал святого пса: «Ужель

Открывшееся не зарубцевалось яро?

У Патрика Святого эта щель

Гораздо шире щели Гибралтара!

И тыщи нор, ведущих в глубь земли,

Содержат нечто столь пугающее втуне,

Что кашель, что извергнут кололи,

Преобразится в дикий смерчь в июле.

И щели эти могут всех смутить,

Кто счёл бы это чрево непотребным,

И ветер колыхает эту нить

И дарит тощим пузам запах хлебный

Мужчины клятвы раздавать не прочь,

И вороне хлеб сидеть в сиропе.

Арест Геракла полоумит ночь

На возвращенье из Ливийских копей

К чему я в эту стынь не приглашён?

Спросил тут Минос, — Если шанс упущен,

Заместо жаб и устриц наших жён

Я буду продавать Камилле Сущей.

Помилованный будет пощажён

И вежливостью будет прялка чёрта.

Чтоб усмирить его, да будет слон,

Прихрамывая, бить его когорту.

.Чтобы усмирить его, приходит тот, который,

Прихрамывая, и смирив понос,

Циклопа брат, торя его повторы

Резню устроил и утёр всем нос.

А что там за надменный содомит,

Над кем смеются все земли забытой

Дубильщики, чей так потешен вид,

Над кем животик надрывает мытарь.

Но тут орёл Юпитера проснулся,

Готовый об заклад побиться для

Того, чтоб осознать. Он встрепенулся

И канул вниз, взъярившись и казня.

Невиданное дело — красть огонь

Богов — торговцев сельдью, спермацетом,

В чьи рощи не ступал ногами конь,

И пребывал в неведеньи при этом.

Кто был способен сделку подписать,

Тот и убить мог, не сморгнув очами

Тут показалась Пенсифилла- мать,

Салатом торговавшая, меж нами.

Но как спасти империю тогда,

Ведь разнесут начасти асмодеи

Не лучше ль отказаться, господа

От этой непрожёванной идеи?

Нет, всё же лучше украду огонь

И отсижусь потом под лунной лодкой,

Там будет ожидать меня мой конь —

В надежде смыться — мой коняга кроткий.

Но сделка всё ж подписана была

Одна Атоя с молнией во взгляде

Роняла то ли вздохи, то ль слова,

приэтом головой качая, кстати.

Юнона, преклонив свою главу

Тоскливо размышляла о позоре

И прятала в загашнике сову,

Как и сомнение своё в печальном взоре.

Пред нею совершался страшный трюк,

Достойный лишь воришки и страдальца

Там Прозерпина получала вдруг

Из чьих-то рук кармические яйца.

По небу плыли тучи, мнился храм

Вовсю светило Солнце над горами

Как их украсть, чтобы потом к горам

Не привязали, исстегав шипами?

Семь месяцев минуло. Некий член

Проснудся в облаках, сдувая пену

Он, тот, кто в древности разрушил Карфаген,

Теперь вперёд стремился вдохновенно.

Огнями окружён со всех сторон,

Он вспоминал своё дурное детство,

Чтоб поступить, как требует закон

И получить назад своё наследство.

Тут год, пришёл, разучивая роль,

Которой в мире не было ни разу

И получил невежливый король

Под сношенную рясу куст проказы.

Оставьте! Маска вам благоволит,

Но за забором мельтешат варвары,

А вы держать кончайте этот щит,

Направленный против змеиной свары.

Когда настанет долгожданный год,

Вокруг настанет умиротворенье,

И увенчает честь венком свобод

И воцарит божественное пенье.

Пред правдою святой падут все ниц,

Утихнет злоба и людские страсти

С тех пор не станет домогаться принц

В афёрах изнывая, чуждой власти,

Так времена снова станет повторяться,

Сердца людей покинут боль и страх

И стрелки века будут сохраняться,

Пока сам Марс находится в цепях.

Играя по наитию рабами,

Но время войн уже пошло на слом,

И явится прекраснейший меж нами

Великий муж с сияющим челом.

Так ободрите бренные сердца

И приступайте к трапезе счастливой,

Ведь жизнь свою дошедший до конца

Явился внова, чтобы жить под ивой.

Государи в момент лишатся лока

И стихнут присуждённыые рыдать,

Ему удасться слепленых из воска

Железными гвоздями приковать.

И потеряет волосы Горгона

И растворится мировой туман.

Так опровергнет время Аполлона

Тысячелетья тягостный обман.

Глава III

— О том, как Гаргантюа одиннадцать месяцев вынашивался в чреве своей матери.

Грангузье был в свое время славным парнем и знатным весельчаком; он любил дерябнуть неразбавленного винца, как и любой другой тогдашний человек, и охотно закусывал его солёненьким мясцом. Для этого он обычно пробавлялся ветчинкой из Вестфалии, Майнца и Байонны, запасался вялеными чистыми языками, большим количеством колбасок, сосисок и пудингов по сезону; вместе с солониной и горчицей, большим количеством твердой икры кефали, называемой ботарго, и большим количеством сосисок, но не из Болонии (он боялся ломбардского бокконе), а из Бигора, Лонго-Нэ, Брена и Руарга.

В расцвете лет он женился на Гаргамелле, дочери короля парпайонов, веселой мопсихе с красивым, чувственным ртом. Эти двое часто вместе изображали «зверя с двумя спинами», радостно потирая и взбалтывая грудинки друг друга, так что в конце концов она зачала прекрасного сына и ходила с ним до одиннадцатого месяца; так долго, да, еще дольше, чем может женщина носить свой огромный живот, особенно если это какой-то шедевр природы, и вынашивается человек, предназначенный в свое время для совершения великих подвигов.

Как говорит Гомер, ребенок, которого Нептун зачал от нимфы, родился через целый год после зачатия, то есть на двенадцатом месяце. Ибо, как говорит Авл Геллий, глава 3, это долгое время соответствовало величию Нептуна, чтобы за это время ребенок мог обрести свой совершенный облик. По той же причине Юпитер продлил ночь, в течение которой он возлежал с Алкименой, на сорок восемь часов, поскольку более короткого времени было недостаточно для создания Геркулеса, который очистил мир от чудовищ и тиранов, которых ненавидел. Мои наставники, древние пантагрюэлисты, всецело подтверждают то, что я говорю, и вместе с тем заявляют, что это не только возможно, но и явственно поддерживает законнорожденность и легитимацию младенца, рожденного женщиной на одиннадцатом месяце после смерти её мужа. Гипократ, книга «о явствах». Плиний, глава 7, глава 5. Плавт в своей «Цистеллерии».

Марк Варрон в своей сатире написал текст «Завещания», сославшись для этой цели на авторитет Аристотеля. Цензорин, книга «De die natali.

Аристотель Книга 7, главы 3 и 4, «De nat. animalium» («О природе животных»)

Геллий, книга 3, гл. 16.

Сервий в своем толковании этого стиха из эклог Вергилия: «Matri longa decem» и т. д. и т.д., а также тысячи других глупцов, число которых увеличилось благодаря юристам из «de suis et legit l. Intestato», Intestato, далее — Autent., De restitut et ea que parit in indesimo mens (закон о реституции) и все это в определенном смысле. Более того, на этих основаниях они ввели в действие свой крючкочреззадницувытворительный закон. Gallus ff. De lib, et posthu, et l. Septimo ff., De stat, homin, и некоторые другие законы, которые я пока не решаюсь назвать. Благодаря этому честные вдовы теперь могут без всякой опасности вовсю пускаться во все тяжкие и начинать блудить после первых двух месяцев после смерти своих ненаглядных мужей. Я молю вас, мои добрые похотливые весенние парни, если вы найдете какую-нибудь из этих женщин, которая стоит того, чтобы потрудиться развязать гульфик, поднимайтесь, оседлайте её и приведите ко мне; ибо, если в течение третьего месяца у них произойдет зачатие, ребенок должен стать наследником покойного, если до его смерти у него не было других детей, то мать должна сойти за честную женщину. Когда станет известно, что она забеременела, смело двигайтесь вперёд, не щадите её, что бы с вами ни случилось, видя, что брюшко у неё пухнет. Как Юлия, дочь императора Октавиана, никогда не занималась проституцией со своими сожителями, но когда она обнаружила, что ждёт ребенка, то пошла вразнос, подобно кораблям, которые не получают своего рулевого, пока не получат свой балласт и спущеный якорь. И если кто-то обвинит их в этом из-за их крысиных соитий и повторяющегося распутства, а также из-за их беременности и большого живота, то, видя животных, испытывающих подобную потребность в их полноте, трудно допустить, чтобы мужчина-маскулинник посягал на них, их ответом будет, что это звери, но тут мы имеем дело с женщинами, очень хорошо сведущими в прелестных местечках и небольших сборах за приятное ремесло: как до сих пор замечала Популяя, согласно рассказу Макробия, lib. 2. Если дьявол не хочет, чтобы они попали в мешок, он должен сильно закрутить кран и заткнуть пробку.

Глава IV

— О том, как Гаргамела, прекрасно ладившая с Гаргантюа, съела огромное количество рубцов.

Обстоятельства и способ, при которых Гаргамела слегла в постель и родила ребенка, были таковы: (и, если ты в это не веришь, я желаю, чтобы твоя задница вывалилась наружу и устроила руладу). На самом деле, третьего февраля, у неё заболел живот, сразу же после обеда, когда она съела за ужином слишком много годебильо. Годебильо — это жирные рубцы из койроса. Койрос — это коровы, которых откармливают в стойлах для быков или на свежих лугах Гимо. Луга Гимо — это луга, которые из-за их плодородия можно косить два раза в год. Из этих жирных бычков они забили триста шестьдесят семь тысяч четырнадцать, чтобы засолить их на Масленицу, чтобы с приходом весны у них было вдоволь говяжьего фарша, которым можно было подсластить рот в начале трапезы и сделать вино вкуснее. Как вы уже слышали, у них было так много приекрасно приготовленных рубцов, и они были такими вкусными, что все облизывались. Но беда была в том, что, как бы люди ни старались, не было возможности долго сохранять их в свежем виде, и потому что они очень скоро провоняли бы, что было бы неприлично. Поэтому был сделан вывод, что их следует проглотить целиком, не потеряв при этом ни крошки. С этой целью они пригласили всех горожан из Сене, Сюйля, Рош-Клермо, Вожодри, не исключив Кудре, Монпансье, Ге де Вед и других своих соседей, всех любителей крепкого алкоголя, храбрых парней и хороших игроков в кайлы. Добрый человек Грангузье получал огромное удовольствие от этой разношёрстной компашки и приказал, чтобы у пирующих ни в чём не было недостатка. Тем не менее, он велел своей жене есть умеренно, потому что у неё приближались сроки родов, а эти рубцы были пищей довольно тяжёлой.

— Кишок без дерьма не существует! — сказал он, — Эти двуногие с удовольствием ели бы даже навоз из печи!

Несмотря на эти увещевания, она съела шестнадцать бочонков, два бушеля, три пека и целый кувшин жареных кишок.

О, какая прекрасная плодовитость! Какой аппетит! Как она набухала от такого количества этой дерьмовой дряни!

После ужина они все гурьбой устремились в ивовую рощу, где на зелёной травке под звуки весёлых флейт и бойкой волынки принялись плясать так галантно, да так весело и буйно, что было любо-дорого наблюдать за их резвыми прыжками и невообразимыми фортелями.

Глава V

— Речи пьянчуг.

Затем они наткнулись на запасы съестного и кое-какой мебелишки для своих задниц, которые можно было стащить там же.

О назначении этих блюд говорить не стоит, но сразу же заходили кувшины, поплыли по воздуху окорока, залетали кубки, побежали большие чаши, бокалы зазвенели.

Наливай!

Давай!

Доставай!

Не зевай!

Разливай!

Перемешивай!

Подай без воды!

.Так что, друг мой, выпей-ка хорошенько этот бокальчик, принеси мне сюда немного кларета, полный бокал, смотри только, чтобы пополнее был!

Никакого мира с жаждой!

Ха, лихорадка треклятая, а ну убирайся?

Клянусь богом, крестная, я пока не могу ни веселиться, ни пить так много, как хотелось бы.

— Ты не простудилась, бабуля?

— Да, конечно, сэр! Клянусь чревом Святого Баффа, давайте поговорим о нашем пойле!

Я пью только в своё время, как папский мул.

И я пью, как истинный монашек, разливаю на требнике, как честный отец-хранитель!

Что было первым — жажда или питье?

Жажда, ибо кто в пору невинности стал бы пить, не испытывая жажды?

Нет, сэр, это было пьянство, ибо privatio praesupponit habitum. Я, видите ли, учёный человек!

Foecundi cdlices quem non fecere disertum?

Мы, бедные невинные детки, пьём, но слишком много! Мы пьём в плепорцию, не испытывая жажды! На самом деле, хоть я и грешник, я никогда не пью без жажды, ни сейчас, ни в будущем. Чтобы предотвратить это, как вы знаете, я пью, чтобы утолить жажду.

— Я пью вечно!

Не пойму, меня ждёт целая вечность пьянства или пьянство вечности!

Давайте споём, давайте выпьем и заведем хоровод!

Где моя воронка?

— Что, мне кажется, я пью только по рекомендации адвоката?

— Вы мочите глотку, чтобы обсохнуть, или вы сохните, чтобы потом обмочить себя?

— Тьфу, я не разбираюсь в риторике (я бы сказал, теоретической), но я немного помогаю себе практикой! -Пейте! Хватит ограничений! Я ужинаю, я смачиваю, я смачиваю свой желудок, я пью, и все это из страха умереть!

— Пей всегда, и ты никогда не умрёшь!

— Если я не пью, я черствею и превращаюсь в землю, сухую, покрытую гравием и истощённую.

— Я мёртв без бухла!

— Моя душа готова улететь в какое-нибудь болото к лягушкам! Моей душе не сидится в сухом закутке, засуха убивает её!

О вы, дворецкие, творцы новых форм, сотворите из меня непьющего — пьяницу!

— Постоянно и нескончаемо поливайте мои иссохшие и жилистые внутренности.

— Он пьёт всуе, потому что ему не в коня корм!

— Всё прямо к кровь идёт и всасывается, нужник пусть отдохнёт!

— Я с удовольствием вымыл потроха телёнка, которые я приготовил сегодня утром.

— Я уже изрядно набил желудок!

— Если бы бумаги с моими облигациями и векселями могли пить так же хорошо, как я, мои кредиторы не нуждались бы в вине, когда приходили бы навестить меня или когда им нужно было бы официально заявить о своих правах на то, что они могут от меня потребовать.

— Следи за руками! Эта твоя рука крутит тебе нос.

— О, сколько ещё таких же стаканов войдет сюда, прежде чем уйдет!

— Что, пить такими напёрстками? А нужно воробьям причастие?

— Какая разница между бутылкой и бутылью?

— Классно сказано!

— Наши отцы пили с аппетитом и легко опустошали свои бочки.

— Хорошо похлебали, хорошо спели!

— Пойдем, выпьем! Незачем дуть на реку! Вон кто-то собирается вымыть рубцы.

— Я пью не больше, чем губка!

— Я пью, как рыцарь-тамплиер!

— А я — как tanquam sponsus!

— А я — rак secut terra sine aqua!

— Назовите мне синоним окорока с беконом!

— Это обязательное условие для любителей выпить: это механизм. С помощью троса вино спускается в погреб, а с помощью окорока — в желудок.

— Эй! А теперь, ребята, идите сюда, выпейте, немного, выпейте. В этом нет ничего сложного!

— Уважайте друг друга, играйте вдвоем, автобуса нет, как обычно.

— Если бы я мог вскакивать так же хорошо, как могу глотать, я бы уже давно летал по воздуху.

— Так разбогател Том Тошпот, так сложился портновский стежок.

— Так Бахус дошёл до Инда — такова наша философия, Мелинда!

— Небольшой дождичек утихомиривает сильный ветер: долгое возлияние глушит гром!

— Вот, паж, насыпай! Прошу тебя, не забывай обо мне, когда придет моя очередь, и я внесу тебя в книгу рекордов моего сердца.

— Угощайся, Гильотина, и не жалей, в банке еще кое-что осталось!

— Я подаю апелляцию от имени thirst и отказываюсь от её юрисдикции. Паж, подай мою апелляцию по форме!

— А, ну допивай недопитое!

— Раньше я обычно выпивал всё до донышка, а теперь вылизываю стакан!

— Давайте не будем слишком торопиться, нам необходимо всё это доесть!

— Хэйдей, вот рубцы, подходящие для нашего спорта, и, если серьёзно, отличные годебильо из бурого быка (вы знаете) с чёрной прожилкой.

— О, ради Бога, давайте выпорем их хорошенько, но по-хозяйски.

— Пейте, или это сделаю я!

— Нет, нет, пейте, я умоляю вас (о, вы, ваша гордость!). Воробьи не станут есть, если их не щелкнуть по хвосту, а я не смогу пить, если со мной не начнут говорить честно.

— Впадины моего тела похожи на еще один ад из-за их вместимости.

— Lagonaedatera. Во всем моем теле нет ни уголка, ни укромного уголка, где это вино не утоляло бы мою жажду.

— Ого, это сильно ударяет по голове.

— Пусть мир утонет в алкогольном тумане.

— Давайте же затрубим в наши рога под звон кувшинов и бутылок и громко воскликнем, чтобы тот, кто утолил жажду, не приходил сюда за ней снова.

— Продолжительные клизмы для питья и будем пить без запоров.

— Великий Бог создал планеты, и мы словно шатаемся по небу.

— У меня на устах слово Евангелия, Sitio.

— Камень под названием асбест не более неутолим, чем несокрушима жажда моего отца.

— Аппетит приходит во время еды, говорит Ангестон, но жажда проходит, когда пьёшь!

— У меня есть средство от жажды, совершенно противоположное тому, которое помогает от укусов бешеной собаки. Продолжай бегать за собакой, и она никогда тебя не укусит; пей всегда, пока жажда не овладела тобой, и она никогда тебя не настигнет!

— Вот я тебя и ловлю, я тебя разбужу!.

— У Аргуса была сотня глаз, а у дворецкого, как у Бриарея, должна быть сотня рук, чтобы он неустанно подливал нам вина. Эй, ребята, давайте освежимся, время высыхать грядёт позже. Белого вина, вина, парни! Разливайте все во имя Люцифера, наливайте сюда, вы, наливайте и наливайте (посыпьте горохом), пока не наполнится до краев. У меня язык отслаивается от нёба!

— За тебя, земляк, я пью за тебя, за доброго молодца, за товарища, за тебя, крепкого, жизнерадостного!

— Ха-ла-ла, это было выпито не зря и храбро выпито залпом!

— О, лакрима Кристи, это вино из самого лучшего винограда!

— Честное слово, это настоящее греческое, приморская гроздь!

— О, прекрасное белое вино! По совести говоря, это вино из тафты, — хин, хин, оно цельного сорта, хорошей выдержки и из хорошего бурдюка!

— Мужайся, приятель, не унывай, Билли! Мы не проиграем в этой схватке, потому что у меня есть один трюк!

— Пьём от случая к случаю. В этом нет ни чар, ни обаяния, каждый из вас это видел.

— Моё ученичество по боку, оно закончилось, я свободный человек!

— Я — престер маст (Престре мейс, магистр прошлого), Приш, Брам! Я бы сказал, мастер прошлого!

— О пьющие, о те, у кого пересохло в горле, о бедные жаждущие души! Добрый паж, друг мой, налей-ка мне немного и, прошу тебя, увенчай вино.

— Как кардинал!

— Природа не любит пустоты.

— Ты уверен, что муха могла бы здесь напиться?

— Это по швейцарской моде!

Сыпь! Сыпь, чистое, литое!

— Итак, придите, киники, к этому божественному напитку и небесному соку, пейте его от души и не жалейте ни о чём!

— Это просто цимус из нектара и амброзии!

Глава VI

— Каким странным способом Гаргантюа явился на свет.

Пока они вели этот разговор и мило болтали о выпивке, Гаргамела почувствовала легкое недомогание в нижней части живота, после чего Грангузье поднялся с травы и принялся очень искренне и ласково утешать её да умасливать, подозревая, что у неё начались схватки, и сказал, что ей лучше прилечь на травку под ивами, ибо ей хотелось как можно скорее увидеть маленькие ножки и, следовательно, ей было удобно собраться с духом и порадоваться появлению на свет своего малыша; при этом он сказал ей, что, хотя боль и причинит ей некоторое неудобство, она продлится недолго, и что последующая радость быстро избавит её от печали, так что она потом даже и не вспомнит о ней.

— Тогда вперёд, мужественные Христовы овцы! — сказал он. Тащите этого скверного мальчишку, а мы немедленно примемся за работу по изготовлению другого!

— Ха! — сказала она, — Хорошо же тебе, наглецу, молоть языком, вы — мужчины, такие легковерные, вернее — легкомысленные! Что ж, тогда, во имя Господа, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы у тебя были все возможности исполнить своё намеренье, но лучше бы, как я уже говорила, чтобы у тебя его благополучно отчекрыжили сарычи!

— Что? — сказал Грангузье.

— Ха! — сказала она, — Ты ведь на самом деле — умница, сам всё хватаешь на лету!

— Что? Мой член? — сказал он, вздыбив брови, — Клянусь козлиной честью и кровью зелёной ящерицы, если тебе угодно, это будет сделано немедленно — а ну, тащите-ка сюда нож!

— Увы, — сказала она, — не дай бог, я пошутила, сболтнула сгоряча лишку, прости меня Господи! Я сказала это не от чистого сердца, по глупости, так что оставь его в покое и не причиняй мне никакого вреда за то, что я так выразилась. Но мне хотелось бы, чтобы на сегодня у меня было достаточно работы для вашего, сударь, члена, да благословит Бог вас и Его Величество!

— Смелее, смелее, — сказал он, — не заботься ни о чём, пусть четыре передних вола делают всю работу! А я пойду дерябну стаканчик-другой, и если за это время с тобой случится что-нибудь экстраординарное, что потребует моего присутствия, я буду так близко от тебя, что при первом же твоём свистке я немедленно буду тут-как-тут!

Немного погодя она стала стонать, причитать, кричать, рыдать и вопить так, что издали казалось, что это в аду завывает на разные регистры орган или прорвало плотину в преисподней.

И тут вдруг со всех сторон сбежались повитухи, которые, ощупывая её внизу, нашли какую-то пелодерию, какие-то кожные лоскуты, которые оказались довольно мерзкими на вкус, цвет и запах. Они думали, что это и был выпавший ребёнок, но, как мы уже говорили, из-за размягчения её внутренностей, которые вы по-научному называете кишками-потрохами, из-за того, что она давеча объелась требухой, у неё выпала наружу матка. После чего одна старая уродливая девка из труппы, имевшая репутацию искусной врачевательницы и повитухи, приехавшая из Бриспаля, что недалеко от Сен-Гену, за три десятка лет до этого приготовила ей такое ужасное, конвульсирующее и вяжущее лекарство, что все её гортани, анальные трубки и мышечные кольца, которые до того были ужасно расслаблены, так страшно сжались и застыли в такой судороге, что их и зубами бы не разжать и, о чём страшно даже подумать; всё повторилось, как в той истории с чёртом, когда увидев дьявола на мессе в церкви Святого Мартина, он был озадачен подобной задачей, когда зубами расправлял пергамент, на котором подробно записывал сплетни о двух молодых паршивых шлюхах. Из-за этого неудобства семядоли её матки вскоре расширились и освободились, и ребёнок выскочил наружу и запрыгал, как голыш, пущенный по воде, и таким образом, войдя в полую вену, поднялся по диафрагме даже выше её плеч, где вена разделяется надвое, и оттуда, направляясь к левой стороне, выскочил, как пивная пробка из бутылки, наружу прямо из её левого уха. Как только он родился, он закричал не так, как обычно кричат другие младенцы: «И-и, и-и, и-и, и-и», а высоким, сильным и звучным басом стал вопить: «Бухать, бухать, бухать!», словно приглашая весь мир присоединиться выпить с ним. Шум от этого ора был столь силён, что его услышали сразу в обеих странах — от Босе до Бибарды. Я сомневаюсь, что вы до конца верите в правдивость этого странного рождества! Что ж, это ваши проблемы! Хотя вы и не верите этому, чёрт с вами, дурни вы набитые, пеньки закомплексованные, меня это мало волнует; но честный и здравомыслящий человек всё равно верит тому, что ему говорят приличные люди, и тому, что он находит написанным и тем более напечатанным. Выходит ли это за рамки нашего закона или нашей веры, противоречит ли разуму или Священному Писанию? Что касается меня, то я не нахожу в Священном Писании ничего, что осмелилось бы противоречить всему этому. Но скажите мне, если бы на то была доказанная воля Божья, вы бы сказали, что он не мог этого сделать? Ха, ради всего святого, я умоляю вас, никогда не раздувайте и не переутомляйте свой дух этими суетными, пустопорожними мыслями и праздным тщеславием; ибо я говорю вам, что для Бога нет ничего невозможного, и, если ему будет угодно, если ему приспичит, все женщины отныне и навсегда будут рожать своих детей то через правое ухо, то через левое, то через оба сразу… Вам нужно будет только выбрать, через какое ухо родиться, и от этого будет зависеть ваша судьба! Разве Бахус не был порождением бедра самого Юпитера? Разве Рокетайяд не появился на свет из пятки своей матери, а Крокмуш — из туфельки своей кормилицы? Разве Минерва не родилась в мозгу Юпитера, пусть даже и через его ухо? Разве Адонис не мог выскочить из коры миррового дерева, а Кастор и Поллукс вылупиться из яйца, которое благополучно снесла и высидела Леда? Но вы удивились бы ещё больше, и реагировали на всё это с гораздо большим изумлением, если бы я сейчас представил вам ту главу Плиния, где он говорит о множестве странных родов, которые он якобы лично наблюдал, по сути противоречащих Природе, но, скажу по чести, всё же я не такой наглый лжец, каким был этот древний врун.

Прочтите седьмую книгу его «Естественной истории», глава 3, и не прекратите забивать мне больше этой чушью голову. Не несите глупые памороки на мою тризну!

Глава VII

— В честь чего Гаргантюа получил своё имя, и как он отхлебывал из бочки, обливался слюной и приправлял её соусом карри.

Добряк Грангузье, клюкавший и лакавший вместе с остальными, вдруг услышал ужасающий вопль, который издал его сын, вылезая на свет из иного мира, когда он закричал: «Лакай! Лакай! Лакай!», после чего он сказал по-французски: «Ке гран тю а!» или в переводе «Как ты велик, мой сын Гусье!» то есть, какая у тебя большая и грозная глотка. И все присутствующие, услышав это, сказали, что действительно есть резон назвать ребёнка Гаргантюа, потому что это было первое слово, которое после его рождения произнес его отец, подражая древним евреям и по их примеру; на что он снизошёл и согласился, и его мать тоже осталась этим очень довольна. Тем временем, чтобы успокоить ребёнка, они дали ему хряпнуть чуток винца, то есть позволили глотать до тех пор, пока у него не запершило в горле, и он закашлялся и стал отплёвываться; затем его отнесли к купели и там крестили, как подобает добрым христианам. Сразу же после этого ему выделили семнадцать тысяч девятьсот тридцать шесть коров из городов Паутиль и Бреемонд, чтобы они поставляли ему молоко, поскольку во всей стране невозможно было отыскать подходящую кормилицу, учитывая огромное количество молока, которое требовалось для его прокорма; хотя не было недостатка в докторах, разделявших мнение Скотуса, что его собственная мать давала ему грудь и что она могла каждый раз исторгать из своей груди тысячу четыреста два бочонка и сорок девять вёдер молока, что на самом деле весьма маловероятно, и этот пункт в дальнейшем был признан крайне скандальным и оскорбительным для нежных ушей горожанок, поскольку в нём было небольшой привкус ереси. Так он пролежал один год, десять месяцев, три недели, двенадцать дней и семь неполных часов в люльке, по истечении же этого времени, по совету врачей, его начали таскать на руках, гукать и баюкать не по-детски, и тогда для него была сделана прекрасная маленькая тележка, запряженная быками, изобретения Яна Денио, на которой его с великой радостью возили туда-сюда по долам и горам. При этом на него любо-дорого было смотреть, потому что он был красивым мальчиком, с крепкой мордочкой и почти десятью подбородками. Плакал он очень редко и мало, но ежечасно впадал в бешенство, ибо, по правде говоря, был удивительно флегматичным ребёнком, как из-за своего естественного цвета лица, так и из-за мало предсказуемого характера, который проявился у него в результате чрезмерного употребления случайно забродившего сентябрьского сока.

И всё же без всякой причины он не выпил ни капли; ибо, если ему случалось быть раздосадованным, рассерженным, недовольным или огорчённым, если он волновался, если он плакал, если он плакал навзрыд, и какую бы печальную несдержанность он ни проявлял, ему всегда подносили успокоительного пойла, и тогда он мгновенно успокаивался, приходил в себя, и снова долго гукал, баюкал и мурлыкал в хорошем настроении, и засыпал так тихо, как должно младенцу. Одна из его гувернанток рассказывала мне (клянусь своим дружком-посошком), что он настолько привык к такому образу жизни, что при звуке пинт и кувшинов сходу впадал в экстаз и начинал сучить ножками, как будто только что вкусил дивных райских вкусняшек; так что они, памятуя о его божественном цвете лица, каждое утро, чтобы подбодрить его, играли ножичками со стаканами, с бутылками с пробками, с кастрюлями и с крышками, при звуке которых он веселился и прыгал, дрыгал ногами и махал ручонками от радости, и при этом весело похихикивал, нежился, потягивался и покачивался в колыбели, затем кивал головой, щёлкал пальцами и выводил задницей сложные диатонические кластеры и рулады.

Глава VIII

— Как нарядили Гаргантюа.

Когда он достиг младенческого возраста, отец распорядился, чтобы ему сшили одежду в стиле его собственной ливреи, которая была, как вы уже поняли, бело-голубой. Тогда за дело взялись портные, и они с большим старанием скроили, сшили и изготовили эту одежду, скроили и сшили ее в соответствии с тогдашней последней модой. Согласно древним записей и архивных актов, которые хранятся в счётной палате или казначейском суде в Монсоро, я склонен считать, что он был одет следующим образом.

Чтобы сшить ему рубашку, было израсходовано девятьсот локтей шатерского полотна и двести пошло на ластовицы, что-то вроде подушек, которые они подложили ему под мышки. Его рубашка обошлась без сборок, потому что сборки не было изобретено до тех пор, пока швеи (когда острие их иглы (Besongner du cul, по-английски игольное ушко, ломалось) не начали работать другим концом иглы.

На его камзол ушло восемьсот тринадцать локтей белого атласа, а на шнуровку — полторы тысячи девять собачьих с половиной шкур. Тогда-то люди и начали привязывать свои бриджи к камзолам, а не камзолы к бриджам, ибо это противно природе, как наиболее наглядно показал Оккам на экспонатах мастера Хольтех-Шоссейда.

На его штаны ушло тысяча сто пять локтей и треть белого сукна. Они были скроены в форме столбиков, скошены, закруглены и скреплены сзади, чтобы почти не перегревались, а внутри были отделаны подкладкой из синего дамаста, которого было столько, сколько требовалось, и обратите внимание, что у него была очень хорошие ляжки, в размер лошадиных, и признаем, очень красивых форм.

На его гульфик ушло шестнадцать локтей с четвертью той же ткани, и сверху он был скроен в виде триумфальной арки, изящно скрепленной двумя эмалевыми застежками, в каждой из которых было по большому изумруду величиной с апельсин; ибо, как говорит Орфей, в своей книге «DeLapidibus» и подтверждает Плиний, в конечном счете, он обладает эрекционным эффектом и поддерживает член. Выступающий или виднеющийся край его гульфика был длиной в ярд, с зазубринами и защипами, отделанными голубой дамастовой подкладкой, как и у его бриджей. Но если бы вы увидели великолепную вышивку мелким бисером и причудливо переплетённые узелки, выполненные с ювелирным искусством и украшенные бриллиантами, драгоценные рубины, прекрасную бирюзу, дорогие изумруды и персидский жемчуг, вы могли бы сравнить это с прекрасным рогом изобилия, таким, какой вы можете увидеть в антикварной лавке, или такие, какие Рея подарила двум нимфам, Амальтее и Иде, прославленным кормилицам Юпитера.

И, подобно тому рогу изобилия, он по-прежнему был благородным, сочным, сочно-сочащимся, содержательным, живым, всегда цветущим, всегда приносящим плоды, полным сока, цветов, фруктов и всевозможных удовольствий. Клянусь Богом, было бы неплохо повидаться с ним, но я расскажу вам о нём подробнее в книге, которую я написал — «О достоинствах гульфиков». Одно я вам скажу: поскольку он была длинный и вместительный, внутри было много мебели и провизии, ничего общего с лицемерными гульфиками некоторых влюблённых женишков и придворных девиц, которые набиты только ветром, к великому сожалению женского пола.

На его башмаки было отпущено четыреста шесть локтей прекрасного синего малинового бархата, они были очень аккуратно скроены параллельными линиями и соединены в одинаковые буфы. На их изготовления был израсходовано одиннадцать сотен шкур бурых коров, и по форме они издали напоминали киль большого корабля. На его камзол пошло тысяча восемьсот локтей синего вельвета, крашеного в мелкий горошек и расшитого по краям прекрасными цветами морской капусты, а посередине украшенного серебряной каймой, вперемешку с золотыми пластинками и россыпью жемчуга, что благовествовало о том, что в свое время он проявит себя чудо как хорошим парнем и исключительным ловкачом, пронырой, не говоря у ж о том, чтобы слыть великим пьянчугой.

Его пояс, если я не ошибаюсь был сделан из трехсот с половиной локтей шёлковой саржи, наполовину белой, наполовину голубой. Его меч был не из Валентии, а кинжал — не из Сарагосы, потому что его отец терпеть не мог всех этих идальго, боррачос, маранисадо, комо диаблос, но у него был прекрасный меч из деревяшки и кинжал из вареной кожи, так хорошо раскрашенный и позолоченный, как только мог пожелать настоящий мужчина. Его кошелёк был сделан из слоновой кости, которую подарил ему господин Праконталь, проконсул Ливии.

На его мантию, как и прежде, было израсходовано девять тысяч шестьсот локтей синего бархата, не хватало двух третей, и все они были сшиты по диагонали так, что при правильной перспективе получался необычный цвет, подобный тому, который вы видите на шее горлицы или индюка, что удивительно радовало глаз любого наблюдательного человека. Для его шляпы или колпака было отмотано триста два локтя с четвертью белого бархата, и форма его была широкой и круглой, по размеру его головы; потому что его отец говорил, что кепки по маррабезской моде, сделанные в виде крышки от пирожного, рано или поздно принесут вред тем, кто их носит. Вместо плюмажа у него было большое голубое перо, выдернутое из онокротала из дикой страны Гиркания, и оно очень красиво свисало и покачивалось у него над правым ухом.

Вместо драгоценного камня или броши, которую он носил в своей шапке, у него была золотая монета весом в тридцать восемь марок, покрытая прекрасной эмалью, на которой было изображено тело человека с двумя головами, смотрящими одна на другую, четырьмя руками, четырьмя ногами и двумя задницами, как у Платона в «Симпозиуме», где говорится о мистическом начале природы человека; и об этом было написано ионическими буквами: «Агаме оу зетей та эутес», или, скорее, «Анер кай гуне зугада антропос идиаитата», то есть «Мир и единство свойств человека». На шее у него висела золотая цепь весом в двадцать пять тысяч шестьдесят три марки золота, звенья которой были сделаны в виде огромных ягод, среди которых были искусно вырезанные зеленые яшмы в виде драконов, окруженные лучами и искрами, словно в древности царь Никепсос имел обыкновение носить их, и они доходили ему до самого подбородка, от чего он получал огромную пользу на протяжении всей своей жизни, как хорошо известно греческим врачам. Для выделки его перчаток были использованы шестнадцать шкур выдр и три шкуры лупгару, или волка-людоеда, для их отделки; из этого материала они были изготовлены по заказу каббалистов Санлуанда. Что же касается колец, которые его отец хотел, чтобы он носил, дабы возродить древний знак знатности, то на указательном пальце левой руки у него был карбункул величиной со страусиное яйцо, очень изящно оправленный в золото тончайшей пробы, как у индюшачьего серафима. На среднем пальце той же руки у него было кольцо, сделанное сразу из четырех металлов, самого странного вида, какой когда-либо кто-либо видел; сделанное так, чтобы сталь не соприкасалась с золотом, а серебро — с медью. Все это было наилучшим образом сделано капитаном Чаппуисом и его доверенным лицом Алкофрибасом. На указательном пальце правой руки у него было кольцо в форме шпиля, в которое были вставлены прекрасный рубин Балас, заостренный бриллиант и изумруд Физон, вообще не имевший цены. Ибо Ганс Карвель, ювелир «короля Мелинды», оценил их в шестьдесят девять миллионов восемьсот девяносто четыре тысячи франков и восемнадцать ягодных крон, и именно по такой цене их оценили аугсбургские аристократы.

Глава IX

Цвета ливреи Гаргантюа.

Цветами Гаргантюа были белый и голубой, как я уже сообщал вам ранее, которыми его отец хотел дать нам понять, что его сын для него был небесной радостью; ибо белый цвет действительно означал радость, довольство, восторг и ликование, а голубой — небесную одухотворённость. Я достаточно хорошо знаю, что, читая это, вы смеётесь над старым выпивохой и считаете такое сочетание цветов очень экстравагантным и совершенно противоречащим здравому смыслу, потому чтоу дурней считается, что белый цвет символизирует веру, а синий — постоянство. Но, не трогая, не раздражая, не горяча и не терзая остатки вашего разума (потому что алкаши вы взрывные и спорить с вами опасно), ответьте мне, если вам будет угодно; потому что я не буду прибегать ни к какому другому принудительному способу аргументации по отношению к вам или к чему-либо еще; только время от времени я буду упоминать пару слов о своих намерениях, прежде чем присосаться в очередной раз к бутылочке. Что вас побуждает, что побуждает вас верить, или кто сказал вам, что белый цвет означает веру, а синий — постоянство? Старая, убогая книжонка, скажете вы, которую продают уличные торговцы и офени и покупают любители баллад, и называется она «Геральдические цвета».

Кто такое сочинил? Нет ответа, но кто бы это ни был, он поступил мудро, не назвав своего имени. Но, помимо всего прочего, я не знаю, чем я должен восхищаться в нём больше: его самонадеянностью или его тупостью. Его самонадеянность и тупость происходит оттого, что он без всяких оснований или без какой-либо видимости истины осмелился своим личным авторитетом предписывать, какие предметы следует обозначать цветом: таков обычай тиранов, которые хотят властвовать наплевав на справедливость, и презирая мнение мудрых и образованных людей, которые, опираясь на доводы разума, удовлетворяют своих читателей, намерены править, руководствуясь только своим произволом и хотелками, иной раз обзывая их какими-нибудь смешными терминами типа «Ручной Режим» или «Самодержавие». Их проходимство, злоба, зависть и отсутствие духа здравого смысла всегда проявлялись в том, что они думали, что без каких-либо других доказательств или достаточных аргументов мир будет рад считать их грубые и нелепые утверждения правилом своих жизней. Всё это в конце концов приводит только к бедности и произволу глупцов и царством проходимцев. В самом деле, согласно пословице «Обосранный хвост никогда не подведет», он, кажется, нашёл каких-то простаков в те суровые старые времена, когда в моде было ношение высоких круглых шляпок, и эти простофили так доверились его писаниям, в соответствии с которыми они вырезали и гравировали апофегмы на упряжи своих мулов и вьючных лошадей, наряжали своих пажей, расписав их бриджи, окаймляли инициалами перчатки, украшали бахромой занавески и балдахины кроватей, рисовали лозунги на знаменах, сочиняли песни и, что еще хуже, распространили множество лживых фокусов и недостойных, низменных трюков, оставаясь незамеченными, обрушив репутацию самых целомудренных матрон.

В какой же тьме и тумане невежества пребывают все эти тщеславные придворные перекраиватели имёни словес, которые, изображая в своих девизах честность, показывают чеснок, стойкость — сойку, кротость — корыто, прогоревший банк — лопнувшую банку, стойкость — кость стоймя, это двусмысленности, настолько абсурдные и бессмысленные, настолько варварские и клоунские, что по тем же причинам (если я сочту назвать их причинами, а не бредом и пустой болтовней о словах) я мог бы нарисовать горчицу, чтобы показать, что я в горе, и мне надо лечиться, и моё сердце сильно тоскует, как будто я вижу того, кто мочится на епископа, того, у кого низ штанов раздут, как паруса, полные пердежа, а гульфик — куль фиг, как выражаются англичане.

Совсем иначе поступали египетские мудрецы, когда они писали буквами, которые они называли иероглифами, и которые не понимал никто из тех, кто не был сведущ в достоинствах, свойствах и природе изображаемых ими вещей, о которых Орус Аполлон написал по-гречески две книги, а Полифил в своей «Мечте о любви» накропал писанины ещё больше. Во Франции вы можете ознакомиться с ними в книге «Устройство или надежда милорда адмирала», которую до этого носил Октавиан Август. Увы, мой маленький ялик дальше этих неприятных, зловонных заливов и мелей не проплывёт, поэтому я должен вернуться в порт, откуда прибыл. И всё же я надеюсь, что когда-нибудь напишу об этом подробнее и покажу с помощью философских аргументов и авторитетных доводов, принятых и одобренных всеми древними, что такое цвета и сколько их существует в природе, и что может означать каждый из них, если Бог сохранит форму моей шапки, которая, как говорила моя бабушка, служит мне лучшим кувшином для вина.

Глава X

— О том, что обозначается белым и синим цветами.

Таким образом, белый цвет означает радость, утешение и довольство, и это не случайно, а основано на справедливых и очень веских основаниях, которые вы можете воспринять как истинные, если, отбросив все предвзятые чувства, прислушаетесь к тому, что я вам сейчас объясню. Аристотель говорит, что, предполагая две противоположные по своему характеру вещи, такие как добро и зло, добродетель и порок, тепло и холод, белое и черное, удовольствие и боль, радость и горе, — и так далее, — если вы соедините их попарно, что противоположности одного вида могут совпадать в одном исходя из противоположности другого, из этого должно вытекать, что другое противоположное должно соответствовать остаточной противоположности того, с помощью чего оно даётся. Как, например, добродетель и порок противоположны в одном отношении, так и добро и зло противоположны в другом. Если одна из противоположностей первого рода соответствует одной из противоположностей второго рода, как добродетель и благость, ибо ясно, что добродетель — это добро, то и две другие противоположности, а именно зло и порок, будут иметь ту же связь, ибо порок есть зло. Когда это логическое правило будет понято, возьмем эти две противоположности, радость и печаль, а затем эти две другие, белое и черное, поскольку они физически противоположны.

Если это так, то чёрный цвет действительно означает горе, и есть веские основания полагать, что белый цвет означает радость. И это значение установлено не по принуждению какого-нибудь чинуши или человека, а по всеобщему согласию всего мира, которое философы называют Jus Gentium, Правом Народов или неконтролируемым правом применения силы во всех странах вообще. Ибо вы достаточно хорошо знаете, что все люди, все языки и нации, за исключением древних сиракузян и некоторых аргивян, у которых были сердитые и непокорные души, когда они хотели внешне продемонстрировать свою скорбь, ходили в черном; а всякий траур совершается с помощью чёрного. Это всеобщее согласие не лишено некоторых аргументов и оснований в природе, которые каждый человек может внезапно осознать сам, без чьих — либо указаний, — и это мы называем Законом Природы. В силу того же природного инстинкта мы знаем, что под белым цветом весь мир понимает радость, увеселение, ликование, удовольствие, счастье и восторг. В прежние времена фракийцы и критяне отмечали свои хорошие, благоприятные и удачливые дни белыми камнями, а печальные, унылые и неудачливые — чёрными. Разве ночь не печальна, безрадостна и не меланхолична? Она черна и мрачна прежде всего из-за недостатка света.

Разве свет не утешает весь мир? А ведь в нём больше белого, чем в чём-либо другом. Чтобы доказать это, я могу направить вас к книге Лаврентия Валлы против Бартолуса; но я надеюсь, что евангельское свидетельство полностью удовлетворит вас. Матфей, 17 говорится, что во время преображения нашего Господа, во время Благой Вести об этом событии, его одеяние стало белым, как свет. Этой светлой белизной он дал своим трём апостолам понять идею и образ будущих вечных радостей; ибо светом утешаются все люди, по словам старухи, которая, хотя у неё никогда не было во рту ни единого зуба, обычно говорила: «Bona lux». И Товит, глава 5, после того как потерял зрение, когда Рафаил приветствовал его, ответил: «Какая может быть радость у меня, если я не вижу света Небесного?» Таким цветом ангелы свидетельствовали о радости всего мира при воскресении нашего Спасителя (Иоанна) и его вознесении (Деяния 1). В таком же цвете облачений святой Иоанн Богослов (Апок. 4:7) видел верующих, облаченных в небесный и благословенный Иерусалим.

Почитайте древнюю, как греческую, так и латинскую историю, и вы обнаружите, что город Альба (первый город Рима) был основан и назван так в честь белой свиньи, которую там некогда видели. Вы также найдёте в этих историях, что когда какой-либо человек, после победы над своими врагами, по указу сената должен был триумфально въезжать в Рим, он обычно въезжал в колеснице, запряженной белыми лошадьми, что также было обычаем во время триумфальных шествий, поскольку знаки чести должны были быть определённых цветов, они все таким образом выражают радость от своего появления — белым цветом. Вы также увидите, как Перикл, полководец афинян, хотел, чтобы та часть его армии, на долю которой выпали белые бобы, провела весь день в веселье, удовольствиях и непринужденности, в то время как остальные, кому достались чёрные фишки, сражались. Я мог бы привести тысячу других примеров и источников для достижения этой цели, но это не то место, где подобает это делать.

Поняв это, вы сможете решить одну проблему, которую Александр Афродисей считал неразрешимой: почему лев, который своим единственным криком и рычанием пугает, вводит в ступор и кому из всех зверей подчиняются многие животные, боится только белого петуха? Ибо, как говорит Прокл, «Весы жертвоприношения и магии», это потому, что присутствие добродетели Солнца, которое является органом и проводником всего земного и звёздного света, в большей степени символизирует и согласуется с белым петухом, как в отношении этого цвета, так и в отношении его свойств и более специфических качеств, чем у льва. Более того, он говорит, что дьяволов часто видели в облике львов, которые при виде белого петуха немедленно исчезали или лопались, как мыльные пузыри. Вот почему галлы, или галлисы (так называют французов, потому что они от природы белые, как молоко, а греки называют их Гала), охотно носят на своих шапочках белые перья, потому что по натуре они искренние, весёлые, добрые, обходительные и всеми любимые, и в знак признательности у них всегда на руках самый белый цветок из всех, Цветок люса или Лилии.

Если вы спросите, как получается, что по мнению Природы, мы ассоциируем белый цвет с Радость, я отвечу, что аналогия и единообразие таковы. Ибо, как белый цвет рассеивает лучи зрения, в результате чего оптические духи явно растворяются, согласно мнению Аристотеля в его трактатах о проблемах и перспективе; как вы также можете убедиться на собственном опыте, когда будете проезжать через горы, покрытые снегом, то вы неминуемо будете жаловаться на то, что вы не можете не то, что хорошо видеть — иной раз вам бдет больно открыть глаза; об этом пишет Ксенофонт докладывая, что случилось с его людьми, и так в значительной степени утверждает Гален, lib. 10, точно так же сердце, испытывающее чрезмерную радость, внутренне мужает и подвергается явному расширению жизненных сил, которое может зайти так далеко, что оно может лишиться своего питания и, как следствие, самой жизни из-за этого перикарда или крайней степени радости, как писал Гален в главе 12 главе о методе, в главе 5 — о месте воздействия и в главе 2 — о причине симптома. И как это бывало в прежние времена, свидетельствует Марк Туллий, глава 1, Квест. Тускул, Веррий, Аристотель, Тит Ливий в своем рассказе о битве при Каннах, Плиний, глава 7, главы 32 и 34, А. Геллий, lib. 3, c. 15, и многие другие писатели, посвящая свои тесты Диагору Родосцу, Хилону, Софоклу, Дионисию, тирану Сицилии, Филиппиду, Филимону, Поликрату, Филистиону, М. Ювентию и другим, которые умерли с радостью. И как говорит Авиценна во 2-м каноне и других книгах. о вирибе. кордисе, шафране — о том, что так возбуждает сердце, и что, если употреблять эти средства в избытке, они из-за чрезмерного растворения и возбуждения полностью лишит его жизни. Вот, почитайте Алекса. «Афродизиак», часть 1, пробл., глава 19, и у этого есть причина. Но какая? Кажется, я зашёл в этом вопросе дальше, чем намеревался вначале. Поэтому здесь я начну с самого начала, отсылая к своей книге, в которой этот вопрос рассматривается в полной мере. Между тем, в двух словах я скажу вам, что синий цвет, безусловно, обозначает небеса и небесные вещиисубстанции теми же самыми знаками и символами, которыми белый цвет обозначает радость и наслаждение.

Глава XI

— О юности Гаргантюа.

Гаргантюа с трех до пяти лет воспитывался и был по воле своего отца приучен ко всем необходимым правилам дисциплины; и проводил время, как все маленькие дети в деревне, то есть пил, ел и спал: ел, спал и пил, спал, пил и ел, и во сне пил, ел и спал. Тем не менее, львиную часть своего времени он ползал, курлыкал, барахтался и катался по земле — и постоянно размазывал и пачкал свой нос нечистотами — он размазывал и пачкал свое лицо всякой мерзкой дрянью и вонючей пачкотнёй, и при этом лучшей пачкотнёй, которой он всё марал, было дерьмо, говно и какашки — он давил каблуками носки своих ботинок, и часто зевал, отгоняя мух, и от души бегал за зелёными навозными мухами, бабочками, богомолами и стрекозами, империя которых принадлежала его отцу. Он с толком, чувством и расстановкой мочился в свои башмаки, срал в рубашку, гадил в сумарь и кепку, и всё время вытирал нос рукавом, обшлагом и воротом — он пускал сопли прямо в похлебку, плескался в луже, грёб и разбрасывал слюни и сопли повсюду — писал в свой тапок и обычно подолгу, замерев от истомы, тёрся животом о корзину. Он точил зубы волчком, мыл руки спитым бульоном и расчесывал голову кухонной миской. Он сидел между двумя табуретками, берёг свою задницу, накрывшись мокрым мешком и запив свой суп завтрашним компотом. Иногда он ел свой заздравный пирог без заупокойного хлеба, откусывал от него, смеясь, и смеялся, откусывая.

Часто он мочился в колодец и при этом пукал, если не от счастья и не от радости, то точно от ликования, чтобы разжиреть, защищался от Солнца рукавицей, прятался в воде, спасаясь от дождя из жаб и головастиков. Он ковал железо, когда оно давно простыло, и часто, когда бывал в затруднительном положении, мял и выворачивал шляпу наизнанку. Он откликался на эхо ещё до аука, всегда по многу раз плевал в колодец, перепрыгивая с пятого на десятое, любил возвращаться к своим баранам и среди дня и ночи гнал свиней на сенокос. Бил собаку раньше льва, ставил плуг впереди телеги и царапался когтями там, где не чесалось. Обжёгшись на молоке, дул на воду не с того конца, чтобы вытянуть из прошлогоднего снега всю подноготную, цеплялся за все сущее, не разбираясь, где у него густо, а где пусто, гонялся за двумя зайцами, возил воду в решете на привоз, ничего не удерживал втуне и всегда даром ел свой белый хлеб. Что у него падало, он вырубал топором. Он подковывал гусей, инвентаризировал крыс, пускал пузыри на звёзды, постоянно щекотал себя палиньими перьями, чтобы рассмешить до коликов, и был очень скромен на кухне, чтобы улучшить момент, когда можно стибрить чего-нибудь съедобного, насмехался над богами, жертвуя им то же, что самому не гоже, разбрасывал ману в пустыне, заставлял петь «Полуночную» на заутрене и находил это очень милым и смешным. Он ел капусту, но гадил свёклой, замечал мух в тарелке с молоком и заставлял их сбиваться с ног, пробираясь к берегу.

Он лил из пустого в порожнее, царапал бумагу, пачкал пергамент, рвал книги, а затем давал стрекача, курлыкал и мараковал понапрасну, не задаваясь вопросом можно ли лезть в воду не спросясь броду. Он дёргал козлёнка за бороду, дёргал зубы у дарованного коня, потому что сено солому ломит, а потом клевал по зернышку, там, где можно прыгнуть выше головы. Он норовил рубить топором то, что с возу упало. Он лазил по кустам, но не ловил птиц, думал, что Луна сделана из зелёного сыра, а рыбьи пузыри — это фонари. Из одного мешка он брал две лепешки или платы для помола, изображал осла, чтобы раздобыть немного отрубей, продавал молотки и забивал гвозди кулаками. Он ловил журавлей в небе одним махом, и в упор не видел воробьёв на земле, и любил шить кольчугу из мелкого бисера. Он всегда смотрел в зубы каждой дарёной кобыле, перепрыгивал с петуха на осла на бегу и клал одну спелую вишню между двумя зелёными огурцами. Ограбив Петра, он исправно отстёгивал Павлу, восстав из пепла, тут же клал поклоны, мечтал уберечь Луну от волков и надеялся найти в подоле матёрой ведьмы говорящих жаворонков, если небеса когда-нибудь обрушатся на землю и на Ерехон пойдут Гибралтаровы Столпы. Он превращал вино в воду, необходимость в добродетель, хлеб в похлебку и заботился о том, как бы в восьмую седьмицу побриться без бритвы. Каждое утро он справлял нужду в цветочные горшки, вазы и арфы, и маленькие псишки его отца лакали из миски вместе с ним, и он вместе с ними. Он кусал их за уши, а они лизали ему нос, он дул им в зад, а они облизывали его коленки.

Слушайте, добрые люди, если вы непослушные детишки, и детство по-прежнему бьёт и кружит вам голову, что я вам расскажу!

Этот маленький развратник всегда лапал своих нянек и гувернанток, вращал всех вверх ногами, ползал по-пластунски, делал всё шиворот-навыворот, Харри Буррике, с Якко хайком, хайк джио! Он обращался с ними очень грубо, перемешивая и кувыркаясь, чтобы они продолжали работать, потому что он уже начал осваивать свои основные инструменты и применять на практике свой гульфик. Этот гульфик, или брагуэтту, его гувернантки каждый день украшали красивыми букетиками, необычными рубинами, нежными лилиями и тонкими шёлковыми пучками, и с удовольствием проводили время, перебирая сами знаете что пальцами и покачивая, пока оно не оживало и не набирало форму и жесткость суппозитория, или уличного магдалеона, который представляет собой плотно свернутую мазь, наносимую на кожу. А потом они начинали хохотать, увидев, как он навострял уши, как гончая, словно ему понравился этот вид спорта. Одна из них называла это своей маленькой куколкой, другая — своим безжалостным посохом любви, третья — своим белым пёрышком, тридцатая — своим смесителем, и наконец сотая — своей куколкой из одуванчиков. Ещё его величали «мой боёк», моё весёлое острие, мой баблерет, мой юркий чертёнок; ещё добавил, назвав «коралловой ветвью», «женским адамантом», «ракеткой», «кипрским скипетром», «сокровищем для дам».

И некоторые другие женщины дали бы ему такие имена: «мой бандитик», «мой стоппер», «мой буш — рашер», «мой галантный уимбль», «мой хорошенький бурильщик», «мой хорек из кроличьей норы», «мой маленький пирсинг», «мой аугретин», «мои болтающиеся плечики», и так далее, употребляя всё более жесткие и крепкие определения — мой пушер, дутая палочка, моя медовая трубочка, мой хорошенький пилликок, линки-пинки, тщедушная крошка, мой похотливый андуй и малиновый читтерлинг, мой маленький куилль бредуй, мой милый плут и так далее, и тому подобное без конца.

«Это принадлежит мне», — говорила одна.

«Это мое достояние!» — утверждала другая.

«А что, — спрашивала третья, — разве у меня не будет в этом моей доли?»

«Клянусь, я тогда это подстригу!»

«Ха, подстричь это — значит причинить ему боль! «Мадам, вы подстригаете маленькие детские вещицы?» «Если бы его подстригли, он стал бы месье без косы, мэтром с обрезанными волосами!»

А чтобы он мог играть и забавляться, как другие маленькие дети в деревне, ему сделали вертушку из крыльев ветряной мельницы в Миребале, чтобы можно было в хорошую погоду вертеть всем на свете.

Глава XII

— О деревянных лошадках Гаргантюа.

Впоследствии, чтобы он мог всю свою жизнь оставаться хорошим наездником, ему сделали из дерева великолепную лошадку, которую он заставлял прыгать, взвиваться, изгибаться, вырываться назад и скакать вперёд одновременно: ходить шагом, рысью, вставать на дыбы, скакать галопом, идти иноходью, для развлечения, шагом наемного мерина: двигаться походкой верблюда или дикого осла. Он также заставил перекрасить его шкуру, как монахи Култибо (в зависимости от их праздников) меняют свою одежду: от коричневого до щавелевого, серо-яблочного, мышино-коричневатого, оленьего, чалого, коровьего, рыжевато-коричневого, пегого, цвета дикого лося. Сам он сделал охотничью клячу из огромного столба, а другую для ежедневной службы — из прутьев виноградного пресса; а из большого дуба сделал мула с попоной для ног для своей комнаты. Кроме того, у него было десять или двенадцать запасных лошадей и семь лошадей для перевозки почты; и всё это богатство находилось в его собственной комнате, рядом с кроватью.

Однажды лорд Брединбаг (Блюдолиз), проявив великую храбрость, приехал навестить его отца в сопровождении доблестной свиты, и в то же время навестить его пришли герцог Фримил (Вшивопас) и граф Вэтгуллет (Мухлюй). Дом, надо признать, был тесноват для такого количества гостей, одновременно шаркающих ногами, но особенно конюшни для лошадей; после чего управляющий и посланец упомянутого лорда Брединбэга, чтобы узнать, нет ли в доме еще какой-нибудь пустой конюшенки, пришёл к Гаргантюа, маленькому мальчику, и тайком спросил его, где конюшни лорда Брединбэга, мол, у него есть отличные лошадки, думал, что ребёнок будет готов всё ему выложить.

Гаргантюа повел их вверх по лестнице замка, миновав второй зал, в широкую галерею, по которой они вошли в большую башню, и когда они поднимались по другой лестнице, вестник сказал управляющему:

— Этот малыш обманывает нас и водит за нос, потому что конюшни находятся в двух шагах от замка, но никогда не было конюшен на верхотуре замков и монастырей!

— Возможно, вы ошибаетесь, — сказал управляющий, — потому что я знаю несколько мест в Лионе, в Басметте, в Шаноне и других местах, где конюшни расположены на самых крышах домов, так что, возможно, за домом есть проход, ведущий к этому подъёму. Но я намерен всё же расспросить его поподробнее!

Тогда он обратился к Гаргантюа:

— Мой милый мальчик, куда ты нас тащишь? — спросил он.

— В конюшню моих великолепных лошадок! Мы почти добрались до неё, осталось подняться по этой лестнице!

Затем, проведя их по другому большому залу, он привёл их в свои покои и, открыв дверь, сказал им:

— Вот конюшня, о которой вы спросили; это моя дженнет; это мой мерин; это мой испанский жеребец, а это мой наемный экипаж! А вот скакун! — и возложил на них тяжеленную балку, — Я дарю тебе, — сказал он, — этого фрисландского великолепного скакуна; он верно служил мне во Франкфурте, но я дарю его тебе! Это хорошенькая маленькая, добрая лошадка, жуть какая сильная и выносливая! Она прекрасно подойдёт и дополнит выводок ястребов-тетеревятников, полудюжину спаниелей и пару борзых, которых я настоятельно советую вам завести, таким образом, вы будете королём зайцев и императором куропаток всю зиму.

— Клянёмся Святым Иоанном, — сказали они, — теперь нам наваляли по полной, он привел нас наконец куда Макар телят не гонял, и чего ты, сынок-то дурака валял?

— Ну, это я отрицаю! — сказал он, — Я тут никогда никого из вас не валял!

Судите сами, чего у них было больше причин — прятать головы от стыда или смеяться над его потешными шутками? Когда они, пораженные, снова толпой спускались вниз, он спросил их:

— Когда кутерьма, кто у нас главный угодник?

— Что-что? — хором спросили они.

— За пять кусков говна, натяну на всех вас намордник! — серьёзно сказал он.

— Сегодня, — сказал дворецкий, — хотя нас и вздули, но мы угораем от смеха, но не подгорим, потому что, по-моему, уже хорошо прожарены и нашпигованы! О, мой весёлый, щеголеватый бандит, ты подпустил нам пескаря и дал жару, я надеюсь увидеть тебя Папой прежде, чем умру.

— Я и сам того заждался! Аж в заду свербит! — сказал в ответ Гаргантюа.

— Я буду святошей, а ты — пердошей, но мне будет стоить трудов сделать святобрёхов из вас, пердунов!

— Ну, и ну! — сказал конюший, чеша лысину.

— Но, ты, — сказал Гаргантюа, — угадай, сколько швов на хвосте халата моей матери?

— Шестнадцать! — сказал конюший, Впрочем, про хвост твоей матери я не осведомлён!

— Сам сказал, что прохвост! — сказал Гаргантюа, — А я и не сомневался!.

— Мне такого не надо! — сказал конюший.

— Ерунда! Запели — надо-не-надо! Засунь себе в нос лопату! — сказал Гаргантюа.

— Дружище! — сказал дворецкий, — Ну, и горазд же ты балаболить! Прощайте, мистер болтун, храни вас Бог, слова, которые вы произносите, сэр, так хороши и так свежи на вкус, что их следовало бы посолить и поперчить.

Спускаясь с лестницы кубарем, дворецкий и конюший сразу же выронили и потеряли балку, которую им вручил Гаргантюа.

— И какие ж из вал дрянные наездники, дьявол вас раздери! — воскликнул Гаргантюа, сопровождая их, — Вам только старые цыганские клячи под стать! Стоит вас послать с миссией в Каюсак, вы голову поломаете, что вам выбрать и на чём скакать — на паршивом гусёнке или на опалённой свинье с вертелом в ….!

— Я выберу бутылочку! — сказал конюши.

Тут ониввалились в одну из зал, где застали всю остальную компанию, и рассказав всё это, чуть не уморили всех, что те чуть не померли со смеху.

Глава XIII

О том, как удивительная изобретательность Гаргантюа стала известна его отцу Грангузье, благодаря изобретению им чудесной подтирки.

Примерно в конце пятого года Грангузье, возвращаясь с завоевания Канарских островов, закатился по дороге повидаться со своим сыном Гаргантюа. Он был преисполнен радости, как и подобает отцу при виде своего ребёнка; и, целуя и обнимая сына, он задавал ему множество детских вопросов о самых разных вещах и очень охотно пил с ним и его гувернантками, которых он очень серьёзно расспрашивал о разных предметах, в том числе, среди прочего, заботились ли они о том, чтобы он был чистым и милым. На это Гаргантюа ответил, что он сам избрал для этого такой путь, что во всей стране не найти более чистоплотного мальчика, чем он.

— Как так? — спросил Грангузье.

— Я, — ответил Гаргантюа, — путем долгого и любопытного опыта нашёл способ подтирать себе задницу, самой благородной, самой превосходной и самый удобной из всех подтиркой, которая когда-либо была известна.

— Что это такое? — оживился Грангузье, — И каковы были результаты?

— Обо всём я расскажу тебе позже! — сказал Гаргантюа, — Однажды я как-то случайно по наитию подтёрся бархатной маской какой-то светской неженки, женщины в летах, и нашёл, что это хорошо, потому что мягкость шёлка была очень чувственной и приятной для моего заднепроходного отверстия. В другой раз я использовала для подтирки один из монашеских капюшонов, и мне было так же удобно и приятно подтереться и им. Потом наступил черёд шейного платка какой-то дамы, но после этого я вытерся её сережками из малинового атласа, но в них было столько золотых блёсток (круглых, как собачье дерьмо, чёрт бы их побрал), что они содрали с моего хвоста всю кожу, и я чуть не упал в корчах и не проклял все святыни! В конце концов мой кобчик для меня и есть моя высшая святыня! Господи великий! Отмсти за муки мое! Умоляю тебя, не дай этой ереси умножиться и покарябать нас! А теперь я истинно говорю, что паче чаянья желаю, чтобы огонь Святого Антония сжёг задницу ювелира, который их изготовил, и той, что их носила, мать её за ногу! Спасибо тебе, господи, — эту рану я вылечил, вытираясь шапочкой пажа, украшенной страусиным пером на швейцарский манер. Потом, прячась за кустом, я нашёл мартовскую кошку и тщательнейшим образом вытер ею свое ягодицы, но когти у неё были такие острые, что она расцарапала и ободрала мне всю промежность.

Господи! О, как я заорал! Но что такое счастье я узнал на следующее утро, вытершись перчатками моей матери, обалдевая от самых превосходных духов и аромата арабского Бенина. После этого я подтирался шалфеем, фенхелем, анетом, майораном, розовыми кустами, листьями тыквы, свеклой, цветущей полынью, листьями виноградной лозы, мальвой, черёмухой, листьями салата-латука и листьями шпината. Всё это принесло мне массу впечатлений и моей заднице — огромную пользу и жизненный опыт. Затем я принимал ртуть, петрушку, крапиву, окопник, но от этого у меня начался ломбардский кровянистый понос, который я вылечил, протирая себя своей излюбленной подтиркой. Затем я вытирал свой хвост о простыни, о покрывала, о занавески, о подушки, о ковровые занавеси, о зелёный ковёр, о скатерть, о салфетку, о носовой платок, о расческу; во всем этом я находил больше удовольствия, чем в том, что делают обычные люди, как шелудивые собаки, когда их гладишь.

— Да, но, — сказал Грангузье, — какая подтирка, по-твоему, самая крутая?

— Я как раз к этому и шёл, — сказал Гаргантюа, — и мало-помалу ты услышишь величину и масштаб этой проблемы и поймёшь всю тайну и запутанность этого дела. Я вытирался сеном, соломой, камышом, жомом, тростником, льном, шерстью, бумагой, но,.. Тот, кто вытирает свой грязный хвост бумагой из кружки, должен оставить на своих ягодицах немного стружки! Хорошо сказано?
-Что? — спросил Грангузье, — Мой маленький плутишка, озорник ты ёханный, нешто ты так долго сидел за столом, что уже научился рифмовать?

— Да, да, мой всевластный король, — ответил Гаргантюа, — я умею прекрасно рифмовать и буду рифмовать, пока не охрипну от волнения и у меня язык не начнёт заплетаться и не завязнет в терминах и определениях. Послушайте, что говорит наша уборная скитальцам и посетителям:

Говнюк,

Сквиртард,

Крэкард,

Отвратительный,

Твоя задница Вывалила Немного говна на нас: Мерзкий,

Какашечный,

Говнецо,

Вонючий огнь Святого Антония да вцепился в твою задницу,

Если твою грязную Дунби Ты не вытираешь, проваливай скорей.

Хочешь еще?

— Да, да, — ответил Грангузье, — Я слышу!

— Тогда, — сказал Гаргантюа, — начнёт водить хоровод.

В тот день, когда я гадил несравненно,

Я заднице премного задолжал,

За этот дух волшебный, и за пену,

Которую мой анус извергал!

Я знал За то, что я своей заднице действительно задолжал: Такой запах шел из этого притона, Что я был со всем этим согласен.: Но тогда у меня был какой-то храбрый синьор Привел ее ко мне, я ждал, В дерьме! Я бы пробил ей брешь в воде, И присоединил его поближе к моему шлепанцу, Пока она своими пальчиками охраняла Мой грязный носок, весь в мозолях В дерьме. А теперь скажи, что я ничего не могу сделать! По правде говоря, это не мое творение, но я услышал их от этой старой доброй бабушки, которую вы видите здесь, и с тех пор храню их в своей памяти.

— Давайте вернемся к нашей цели, — сказал Грангузье.

— Что, — спросил Гаргантюа, — вернёмся для того, чтобы поквитаться?

— Нет, сказал Грангузье, чтобы подтереть хвост.

Но, — сказал Гаргантюа, — не согласитесь ли вы заплатить бокалом бретонского вина, если я не стану обвинять вас в этом деле и не поставлю вам оценку «не с плюсом»? Да, действительно, — сказал Грангузье. «Нет необходимости вытирать хвост, — сказал Гаргантюа, — но когда это грязно; грязным это быть не может, если только ты не катался на лыжах; катайся тогда, прежде чем вытирать хвосты».

— О, мой прелестный маленький озорник, — сказал Грангузье, — какой же у тебя замечательный ум? Я очень скоро сделаю из тебя доктора в области весёлых причуд икаверз, академиком весёлой клоунской науки и это, клянусь Богом, потому что ума в тебе больше, чем тебе подобает по возрасту. А теперь, прошу тебя, продолжай эту поучительную беседу, и, клянусь своей бородой, за один пунш ты выпьешь шестьдесят бокалов, я имею в виду хорошего бретонского вина, которое производится не в Британии, а в славной стране Верроне.