Бесплатный фрагмент - Фуга для Сони

Пролог

Они сидели в ресторане, отлично спрятанном в гроте фуд-корта парка Port Аventura. Налитое в высокий изящный бокал полусухое белое вино, ее любимое, из-за сильно прогретого воздуха быстро теряло холод винного погребка хозяйки. Тут же стояло специальное ведерко со льдом, принявшее бутылку белого итальянского Pfefferer на временное хранение. По стенкам уже стекали потные прозрачные струи конденсата, охлаждая вино в тридцатипятиградусную жару. У шестилетней малышки, сидящей напротив, с лицом, разрисованным причудливыми синими узорами, нанесенными испанской тонконогой художницей тут же, неподалеку, плескался в стакане апельсиновый сок, заполненный ледяными, неидеальной формы кубиками. В середине стола водрузилась огромная тарелка с теплым хлебом, нарезанным щедрой рукой хозяйки ресторана, француженкой Ивон, и кусок сливочного масла в красивой фиалковой масленке. Мама и дочь рассматривали автора рисунков — испанку Эжен — всю в смелых фиолетовых татуировках в тон вплетенным в косички-дреды бусинкам. К ней выстроилась огромная толпа жаждущих детей: девочки-подростки, мальчики всех возрастов, терпеливо ожидающие своей очереди за татуированной красотой. Переговариваясь с дочкой, Соня продолжила осматриваться: ресторанчик был очень милым. Все столики располагались на улице под большим и плотным навесом, прикрывающим гостей заведения заботливой густой тенью. Неизвестный талантливый дизайнер буквально вывернул наизнанку интерьер и создал иллюзию помещения, находящегося якобы внутри дома: линия пола уютной мраморной плиткой отделяла границу ресторана от уличных камней тротуара, по которым прогуливались толпы туристов. По периметру красовались уютные и невысокие, в средний человеческий рост, стены кирпичной кладки со специально выщербленными местами кусками и множеством прелестных картинок. Вставленные стеклянные окна в белых деревянных рамах поверх нежных рукавов кружев застенчиво прикрывали простые хлопковые шторы. На подоконниках в железно резных горшках псевдоокон росли живые фиалки. Цвета алебастра, невычурно состаренные столы и стулья с изогнутыми ножками и спинками были украшены деревянным кружевом. Шкафчики, стоящие внутри помещения, — из них веселые официанты доставали приборы и хрустящие от чистоты бокалы: все вместе навевало атмосферу прованса, так сильно Соней любимого, что, выбирая место для обеда им с дочкой, невозможно было пройти мимо Fillet&Fish. Справа от их столика расположилась большая компания: пожилые мужчины и женщины, с ними две молодые пары, всего человек двенадцать, не считая ползающего под столом годовалого младенца. Семья весело и пристойно шумела. Сделав заказ, гости не переставали переговариваться между собой. Соня заметила: пожилая седовласая женщина, красивая и ухоженная, несколько раз касалась руки молодого мужчины, сидящего рядом, сильно похожего на нее, скорее всего, — сына. Над столом висел легкий гомон, в него вмешивались звуки поднимаемых бокалов, неизменно наполненных белым ледяным вином. Многие закурили, включая пожилых людей, нимало не смущаясь, курила и молодая девушка, по-видимому, — мама младенца, время от времени, не вынимая сигареты, она возвращала сбегающего сына в ареал их стола, не прерывая беседы и ничуть не раздражаясь. Все-таки принесли детский стул, малыша усадили за стол. Тут же очень быстро появились салаты — огромные порции греческого, затем рыба, блестящие крабы. Переговаривались, неторопливо и вкусно обедая, с интересом поворачиваясь друг к другу. Соне показалось забавным, что молодым было совсем не скучно со своими пожилыми родственниками, а те не смущались присутствием молодежи. За стол Сони принесли еду: дочке — куриную котлетку с жареным картофелем и зеленым горошком. Соне — запеченную на мангале дораду с овощами. Рыба еще шипела, похваляясь поджаристой корочкой и отпуская во все стороны ароматы пряностей. Еда была божественно вкусна, продукты, из которых ее приготовили, — свежайшими. Солнце светило не режущим глаз золотым диском, слегка усыпляя уставшую от долгой прогулки и защищенную плотным навесом Соню. Разомлев от пищи и бокала вина, она закрыла глаза и на минуту задремала.

Девушка видела себя танцующей с красивым молодым мужчиной, играла музыка — густая, красно-бурлящая, с черными кружевными вставками, кажется, — фламенко. Ну конечно, она же в Испании. Мелодия была не очень слышна, как будто бы ее и вовсе не было. Но танец наполнялся необычайно. Даже казалось, что это и не танец был вовсе: она со своим партнером протанцовывала целую жизнь такт за тактом… Вот это — страсть вначале, когда невозможно оторваться друг от друга: гитара звучит настойчиво, требовательно, затем — чуть нежнее: рождение первого ребенка, бессонные и счастливые ночи, переполненные любовью и страхом… А вдруг не дышит… Мытье посуды, скандалы и слезы, но все равно много-много счастья, пусть танец не заканчивается! Еще можно дышать, еще можно танцевать. Имеет значение только он… Музыка все глубже звучала у Сони внутри, будто она сама и была инструментом… Вот гитара мягко извивается, подставляя невидимому музыканту деревянные округлости, ставшие пластичными, выворачивает струнное сердце так, что в него врастают пальцы мастера. Оно почти плавится от пережитой страсти и перелистанных мгновений, медь струн начинает ржаво стекать, обагряя руки, музыка заканчивается, теряя накал, последние аккорды звучат все грустнее, визгливее. Соня вдруг просыпается и оказывается на верхушке песочной карусели, обрушиваясь вниз с остатками фламенко…

Ее будит возня — за соседним столиком худенький мальчик лет пяти пытается что-то прокричать, но ему запрещает мама. Наконец, окончательно решив высказаться, он, стащив с головы джинсовую кепочку и гордо подняв ее вверх, громко объявляет: «Я существую! Я живой!» Затем подходит к Карине и спрашивает: «А ты настоящая?» Соня грустно отмечает асоциальное поведение белесого мальчишки, тыкающего в ее симпатичную дочурку не очень чистым пальчиком, быстро расплачивается и, пообещав десерт чуть позже, подхватывает свою любимую малышку и покидает чудесный ресторан.

Часть I

До начала

Она проснулась, но открывать глаза было страшновато. Лежала так долго, крепко сомкнув редкие бесцветные ресницы. Опять приснился сон, после которого все менялось: она сама, ее возраст, страна, время, иногда — раса и цвет кожи. Ну вот — опять! Решение было совсем рядом, почти оформилось в осязаемое, близко родное и желанное, разыскиваемое ею бог знает сколько десятилетий или веков! Она знала, что, начав цикл сначала, решение уйдет окончательно. Женщина помнила все свои предыдущие жизни, но только несколько тревожных часов перед самой кончиной. Это было золотое время для анализа ускользающей в очередной раз действительности. Не открывая глаз, женщина постаралась запомнить главное.

В прошлый раз она почти нашла его — знание, из-за которого вновь и вновь появляется здесь. Но проснулась шестимесячным пупсом и через месяц ни о чем, кроме безумно чешущихся десен, думать не могла. О словосочетании «тонкие энергии» вспомнила лет через десять, просматривая телепрограмму для подростков. Вспомнила словосочетание и его смысл, на несколько минут прежнюю жизнь, капельницу, неудачно поставленную студенткой-практиканткой. Больница была старая, даже ветхая, пропахшая горестями смертей и болезней, со стенами, источающими запах йода и мази Вишневского, — в ней она была не первый раз. Женщина вспомнила, что последние годы долго болела, дикие боли скручивали тело, раз или два в день выворачивали наизнанку судороги. После них наступала пустота — в прямом смысле слова: тела своего она не чувствовала, в голове не было мыслей, в палате — больных и врачей. Забегала маленькая девочка лет четырех, смешная: платье красное в сине-зеленую клеточку, мятое, волосы короткие, кусок челки выстрижен, видимо, имел место парикмахерский эксперимент. Девочка всегда садилась на край кровати, смешно свесив полненькие ножки, одетые в дешевенькие телесные колготочки в полоску и стоптанные коричневые туфельки с застежками. Малышка брала своей правой ручкой за ее левую состаренную кисть и молчала, сочно вгрызаясь в яблоко — всегда красно-блестящее. Девочка вопросительно смотрела на женщину своими невероятно синими, зашитыми в серую радужку глазами. В голове постепенно прояснялось, появлялось имя — Оля, Ольга. Есть муж — детей нет. А может, эта девочка ее внучка? Было бы хорошо. Нет, вряд ли. Забавная малышка улыбалась и убегала, зашвырнув огрызок за кровать… Последнее воспоминание: пришла медсестра, принесла капельницу.

Девочка стоит сзади нее, яблоко — надкушенное, держит в левой руке, смотрит задумчиво, потирая нос ладошкой снизу вверх — пятачок, да и только. Медицинская сестра склонилась над ней, делая свою работу: лицо немного напоминает лисье, глаза длинные, зеленоватые и злые, почти без ресниц, на щеке пятнышко от вчера прижженного прыщика, из-под медицинского колпачка, плохо накрахмаленного и проглаженного, выбивается тощая рыжая прядка. Женщина успевает подумать, что жидкие волосы в таком возрасте — признак раннего климакса: откуда она это знает? Сразу — привычный сон. В нем ничего интересного: как всегда, она идет по холму, летний августовский день разносит ароматы разнотравья: иван-чая, чабреца, мяты, кажется, ей лет восемь-девять, вроде бы она гостит у бабушки, но это не точно. Доподлинно известно, что это не просто сон и она должна сделать какой-то правильный выбор, нечто важное понять, может, найти направление? Привычная красно-сине-зеленая клетчатая ткань часто стираного платьишка треплется о разбитые круглые коленки, и она, не зная, что делать, отчаянно трет нос снизу вверх. Эта привычка создавать из своего носа свиной пятачок будет с ней всегда — единственно постоянной. Вдруг ветер выбрасывает перед ней старый журнал с русским названием. Она понимает, куда надо идти и что ей предстоит прожить еще одну жизнь. Девочка-женщина открывает журнал — год 1972-й. Ого! Она в прошлом! Ну что ж, неплохо, люди тогда были добрее. Итак, жить только добром, помогать всем, любить, найти и реализовать таланты и призвание. Вроде бы так…

Повторяя эти слова как мантру, девочка побрела по большому холму, огромно возвышавшемуся среди бескрайнего поля для гольфа. Холм был мило волосатый, ровно подстриженный, травка молодцевато искрилась на нем долгую вечность. Мать-природа развлекалась, меняя цветочный покров каждые три месяца, иногда вспоминая про зиму. Тогда сочные травы могли в один день покрыться толстым слоем снега и так простоять месяц или три, а после раздеться, потеряв всего лишь пару листов за время вынужденного сна. Сейчас стоял знойный август одна тысяча девятьсот семьдесят второго года: месяц только начался, щедрые лучи солнышка уже подкрасили дикие ягоды, налили цветом лепестки и листья. Все — как везде.

Начало

Ее звали София, и ей было девять. Неделю назад она вместе со своими родителями из крупного сибирского города переехала в маленькую Коломну по состоянию здоровья Сони и экономической целесообразности семьи. Городок был очень милым и солнечным, украшенным белой церковью и кремлем, множеством старинных домов и мостовыми, утыканными камнями так прочно, что по ним спокойно могли бы ездить тяжелые гужевые повозки с лошадьми, если бы в этом была необходимость. Вечно веселые — обещающее ласковую голубизну небо и почти ежедневное солнышко — будили девочку каждое утро, согревая свежеотремонтированную специально для новенькой жилички детскую, развеивая сомнения насчет переезда. София радостно знакомилась с городом, таким необычно провинциальным по сравнению с прежним, населенным миллионом человек, недавно покинутым ее семьей. Слегка удручала школа, в которой ей предстояло учиться — трехэтажная, серо-кирпичная, с темными, угрожающе безжизненными окнами, недоброжелательно следящими за Соней, пробегающей мимо в магазин за хлебом. Она поделилась своими подозрениями с родителями, но те успокоили ее — все школы так выглядят. Но София помнила прошлую: веселую, украшенную разноцветными панелями, с качелями в школьном дворе. Там было хорошо, и София скучала по оставленным друзьям.

Переезд был интересен приключениями и маленькими скандальчиками, увивающимися вокруг этого события. Сначала местная девочка Лиза (судьба которой сложится весьма печально: через пятнадцать лет она умрет от цирроза печени, поразившего ее вследствие неизлечимого детского алкоголизма), живущая этажом выше, сообщила, что дом эксклюзивный. А необыкновенность его заключалась в том, что он падал. Да-да, почти достроенный дом вдруг уронил верхний этаж, и его пришлось перестраивать заново. Через несколько дней уставшая, пришедшая с собеседования мама сообщила, что дом действительно перестраивался, потому что верхние этажи были совсем плохо сделаны. И что якобы есть история с похищенными средствами застройщиков, ну, это уж как водится. Папа хохотал над этими историями, но, в общем-то, было не очень смешно, потому что, если присмотреться внимательно, геометрия их квартиры оставалась своеобразным приветом из будущего — ни одна линия потолка не была параллельна или перпендикулярна другим линиям потолка или пола. Местоположение люстр тоже вызывало недоумение. Располагались они не в центре потолков, а где-то сбоку. Полы скрипели нещадно и, как скоро выяснилось, пропускали все звуки, вплоть до кашля соседей, впрочем, как и стены. Софии нравилось бегать по полу и выжимать из него звуки. Они были разными: тонкими, грубыми. Иногда ей удавалось сыграть на них простенькую мелодию, это страшно забавляло ее. Что и говорить, не квартира, а подарок. Не подкачал и вид из окна: вдалеке располагалось маленькое уютное кладбище, и Соня уже представляла себе, как будет рассказывать страшные небылицы одноклассникам. Так в хлопотах и веселье прошел август и наступило первое сентября.

Разбудило пионерское радио, на протяжении следующих десяти лет оно будет петь девочке пионерскую зорьку, выполняя работу будильника каждое утро. Соня встала, оделась. Новая коричневая форма кололась и раздражала теснотой и грубостью текстуры, радовали только воротничок и фартук. Сшитые из белейшего нейлона, с кружевной отделкой по краям, они были просто расчудесны. София полюбовалась собой в зеркале, заплела косу, немало помучившись, вплела новую плиссированную ленту цвета томленого молока. На кухне ждал завтрак — печенье «Юбилейное» со сливочным маслом и кружка с чаем, приготовленные мамой и заботливо накрытые веселым полотенцем.

Проглотив печенья, Соня выглянула в окно. И как будто бы сделала это впервые. Ей стало не по себе: тучи нависали над кладбищем грязными лохмотьями, подчеркивая серьезность и смертельно неотвратимую пустоту погоста, дворовый пейзаж из веселого и ненатужного превратился в бедный и грязный, в один момент скинув беззаботный летний налет шутливости. Сараи около дома, еще вчера покрытые веселыми пучками диких цветов, сегодня зияли тоской и убогостью ненужности спрятанного в них жалкого скарба и хлама, копящегося годами. Город и двор уже не казались забавными, а, наоборот, — зловещими. Будь солнце в этот день, все выглядело бы иначе, не так пасмурно и тоскливо. Соня повернулась к окну спиной и увидела крашенные бурой краской стены кухни, в первый раз почувствовав невыветривавшийся запах. Ей стало жутко.

С тех пор она не изменила свое отношение к этому цвету, а запах непросохшей краски вызывал у нее тошноту — особенно во время беременности. С того самого первого школьного дня этот цвет преследовал ее всюду. Бурой краской были покрашены забор и ворота школы, сараи вокруг дома. Чуть позже выяснилось, что ее производили на заводе лакокрасочных изделий, расположенном в области, поэтому краска пользовалась большой популярностью из-за своей дешевизны и доступности.

Первый день в школе не запомнился Соне совершенно, наверное, потому, что он открыл бесконечную вереницу скучных и однообразных школьных будней. Сумрачность школы, показавшаяся Соне устрашающей в первый раз, оказалась честной и настоящей, царствующей повсеместно: в убогом оформлении классов, равнодушии учителей, всего, что касалось процесса обучения. Безнадега поощряла детскую злобу и ненависть друг к другу: культурный пласт коломенской школы был угрюм и агрессивен, туп и высокомерен одновременно. Большая часть одноклассников сразу же возненавидела Соню, потому что она, хорошо подготовленная, быстро сделав задание, принималась рисовать на уроке. Мальчик Сережа Неумов, сидевший рядом с ней, известил всех, что она ваяет карикатуры на одноклассников. Наверное, он обладал недюжинным воображением, разглядев в смешных человечках своих коллег по цеху. Это воображение и подвело Сережу в юношестве, когда, наглотавшись таблеток наркотического содержания, он полез в драку и погиб, наверняка уверенный, что сражался с нечистой силой. Но сейчас, обладая обостренным и даже болезненным чувством справедливости, он вознамерился воевать с Соней.

Надо сказать, что задирать ее было страшно интересно по многим причинам. Во-первых, со многими в классе мальчик Сережа уже попробовал поиграть в эту понятную только ему игру, но получил достойный ответ и честно трусил. Во-вторых, Соня ему сразу очень понравилась: такая чистенькая, вся наглаженная, личико кукольное. Она вызвала у него явный интерес. Но, не успев осознать прекрасное чувство первой симпатии, Сережа мгновенно сублимировал его в ненависть к бедной девочке.

Шел урок природоведения. Соня сидела с милой девочкой Надей Митрохиной. Каждый урок соседка приносила что-нибудь интересное: книжку, редкий фантик от конфеты или интересную тему для обсуждения. Сегодня имелось нечто остро скребущее в спичечном коробке. Соня и Надя, аккуратно наблюдая за Евдокией Степановной, потихоньку начали открывать коробочку. Сначала показался рог, коричневый, загнутый, с небольшими зазубринками, потом второй. Медленно приоткрывая коробочку, девочки силились рассмотреть головку и тело жука. Замирая от любопытства, Соня двигала по миллиметру крышечку, боясь открыть много и выпустить жильца на свободу. Тот, почувствовав свежий воздух, заскрежетал лапками еще быстрее, девочки заволновались, пряча его под ладошками, мешая друг другу. Крак! Сухой и жесткий удар указки по парте ввел Соню с Надей в состояние ужаса и оцепенения. «Дневники мне на стол!» В них к концу урока у каждой красовалась единица с комментарием: «Принесла животное на урок природоведения, мешала процессу обучения. Родители приглашаются на беседу».

Классный руководитель Евдокия Степановна была особа примечательная: высокая, квадратная, с короткими, кудрявыми и вечно сальными волосами, обильной угревой сыпью на лице. Женщиной она была неплохой, но нервной. Любила незаметно подойти к увлекшимся болтовней на уроке ученикам и — крак! — со всей силы стукнуть деревянной указкой по парте. Эффект был всегда. В дневниках даже у самых хороших учеников были единицы по поведению. Ну не любила Евдокия Степановна, когда те на уроке отвлекались от учебы, и вообще мечтала о старых дореволюционных лицеях, где девочки учились отдельно от мальчиков, а применение розг не считалось запретным. Каждый раз, взмахивая указкой, она зажмуривала глаза и представляла себя в той самой школе для девочек, молодую и красивую, еще девственно чистую, ожидающую его, своего мужчину, а пока что выбивающую розгами дурь из глупых девчонок. И точно неизвестно, какое удовольствие Евдокия Степановна получала в момент хлопка, но после удара указкой как-то резко успокаивалась, лицо покрывалось красными пятнами, и, укоризненно качая головой, она, успокоившись, продолжала урок. Было бы честно добавить, что профессию свою она любила не очень, работала вынужденно, а удары указкой были возможностью наказать учеников за свою неудачливую одинокую жизнь.

Соня была тонкой и чувствительной внутри, зато толстоватой и неказистой снаружи. Чем дальше, тем больше развивалась ее некрасивость. Соня толстела. Исчезла милая улыбка, и колючие фразы все чаще и чаще сопровождали ее речь. Причинами перемен были постоянная неустроенность и отсутствие комфорта внутри нее. Лишний вес был броней и защитой. Соня это понимала, но ничего не могла с собой поделать, открывая и приканчивая за один присест банку сгущенного молока с булкой под укоризненным взглядом Синди Кроуфорд, смотрящей на нее с плаката. Одноклассники три первых года неустанно ненавидели ее, пряча портфель, вовлекая в бесконечные драки, подкладывая мороженое в сапоги… Сотни злых шуток испытала на себе бедная девочка. В шестом классе одноклассники по большей части потеряли к ней интерес, оставив ей двух подруг на всю жизнь. Чуть позже, когда девочки начали нравиться мальчикам, Соня продолжала оставаться невидимкой для противоположного пола. Она уже стала высоким несуразным подростком с бесформенной фигурой, неприятным злым лицом и излишне большой грудью. Длинные, всегда затянутые в хвост волосы казались грязными, а высокие скулы и небольшие раскосые глаза — явным уродством.

Вот Синди Кроуфорд — красавица… Ноги какие: длинные, стройные. А мои явно смахивают на куриные окорочка, что мама приносит из магазина. А руки? Да они толще, чем ноги у Синди. И зачем мама заставляет меня летом футболки носить? Уродство какое, ни за что не надену — только длинный рукав. А нос — круглый, картошкой; у нормальных девчонок носы вытянутые, хоть переносица есть, не то что у меня. А щеки — ужас! Верно папа говорит: «Лицо как циркулем нарисовано — эх… луноликая, солнцеподобная». Правильно, что родители меня не любят — а за что? Вон Лиля — милая, добрая, на секции всякие ходит. Фигурка, личико — обожаю ее. Илонка — та вообще звезда, мать ее боготворит, есть за что. А я — вечно хамлю родителям, ругаюсь. Мама говорит — неудачница я. Так и есть. Только что делать? Замуж такую уродину никто не возьмет, с карьерой и учебой тоже большой вопрос — кому вообще моя писанина может понравиться? Лилька с Илонкой восторгаются, но они подруги, что с них взять? Вот учитель Людмила Юрьевна — та мне вечно про ошибки стиля рассказывает, хоть и пятерки ставит. Безнадега… Вот бы в Синди превратиться… Может, на доктора пойти учится? А что, хирургом стану. А если не получится, — можно и терапевтом. Интересно, что родители про мое будущее вообще думают?

Все вместе — новая неудачная внешность, ранняя взрослость подруг, ищущих внимания у мальчиков, тяготило ее. Соню — умную, начитанную, к пятнадцати годам прочитавшую значительную часть домашней и общественной библиотек, больше привлекало сидеть вечером около проигрывателя и переставлять пластинки одну за другой. Современная эстрада брежневских времен вызывала меланхолию, которая плавно перетекала в начальную стадию депрессии. Неудивительно, что она чувствовала себя уродливой и неуклюжей, гормональные изменения удваивали хандру, о чем Соня и не догадывалась, конечно.

Чем труднее ей становилось внутри, тем больше менялась в худшую сторону удачная в начале внешность Сони. Замысловатые мысли о жизненном устройстве вокруг, подчас вздорные и наивные, должны были получить точную и тактичную коррекцию понимающего человека, но рядом такового не оказывалось. Маме Сони, человеку прямому и простому, дочкины замысловатости были не понятны и чужды, часто раздражали, превращение Сони в девушку пугало, та в свою очередь замыкалась все больше и крепче. Таким образом, внутренний мир Сони разросся до необъятных размеров и представлял собой многоуровневый город, в котором в невероятно сложно скомбинированных строениях жили по неписаным законом и правилам хозяйки не понятные никому странные жители: Сонины переживания.

Девушку мучили мысли о планах на будущее: что делать дальше и как выбираться из такой безнадеги? Ведь жили они в маленьком провинциальном городке, где не было ни одного приличного учебного заведения. К шестнадцати годам Соня окончательно решила стать журналистом. Поступить в Ленинградский государственный университет имени Ломоносова стало единственной осязаемой целью. Сокровенной, тщательно скрываемой ото всех, как водится. Соня начала истово готовиться, читать, штудировать, изучать. Были прочитаны все книги, рекомендованные и обязательные к прочтению, начала писать понемногу, не показывая никому. Тренировалась в написании сочинений для всего класса: не жалко, а мне практика! Писала маленькие рассказы про школу. В столовой очень плохо и невкусно кормили, часто борщ представлял собой розовую жижу, в которой плавали капустный лист или картошка. На второе давали нечто, напоминающее картофель, но с сильным привкусом крахмала. Забавно, что в городе, где почти у каждого жителя было собственное поле, засаженное овощами, школа не могла накормить сбалансированным обедом своих буйно растущих и вечно голодных учеников. Котлетки и сосиски откровенно состояли из подкрашенной фаршем бумаги, хотя и съедались нетребовательными подростками. К счастью детей, хлеб давался без ограничения, а булочки местного приготовления — с повидлом, яблоками и ягодами были по-домашнему вкусны. Повар-кондитер Анна Павловна работала в школьной столовой на две ставки, тайком приносила с дачи свои фрукты и ягоды и пекла пирожки с разнообразными начинками. У Анны Павловны не было своих детей, и она любила всех, искренне считая, что для нее нет чужих. Большая и добрая, вкусно пахнущая, как и положено всем пекарям, — любила вкусно поесть, а еще больше — накормить детей, казавшихся ей худыми. Те платили ей ответной любовью: малыши рисовали открытки ко всем праздникам, мальчишки повзрослее молча приходили все вместе и выкапывали картошку, не позволяя любимой Анне Павловне таскать ведра. Девчонки — те бегали часто просто поболтать, спросить совета или выпить чаю с кексом, который всегда имелся у Анны Павловны на такой случай. Та хранила много секретов о тайной безответной любви, об обидах на учителей, о заниженных оценках, побоях родителей, тщательно оберегая их от посторонних ушей. Бывало и так, что серый кардинал школы, повар и пекарь первого разряда Анна Павловна, выпекала вкусную шарлотку из антоновских кисленьких, в накрахмаленном высоченном колпаке и белейшем халате шла к завучу попросить за какую-нибудь девочку, отстающую в учебе: мол, любовь несчастная, или мать выпивает, или, например, девочка с младшим братиком сидит, по ночам не спит, вот и на тройки скатилась — помочь надо, дополнительно позаниматься. Любила и защищала детей, как сердце подсказывало.

Но вернемся к Сониным безобидным запискам. Рассказ о школьном питании был полон сарказма и горечи тех лет и повествовал о выдуманном счастливчике школьнике, во время обеда обнаружившем в борще ломтик картофеля и закричавшем от неожиданности: «Эврика! Она существует!», из-за чего якобы все остальные ученики собрались вокруг него, с завистью заглядывая в глаза и выпрашивая автограф. Сатирическое произведение попало к директору, и, само собой, Соне досталось. Вызвали маму, провели беседу. Но тут же предложили Соне вести школьную газету — клеймить пороки учеников. Это было очень умно: теперь все, что Соня писала, — предварительно проверялось школьной цензурой и становилось неинтересным, но политически корректным и безопасным. Но она продолжала накидывать особенное, отчасти диссидентское, местами все еще по-детски наивное — уже в стол, для себя, для своих подруг. Временами Соня задумывалась о своей некрасивости. Ей самой казалось странным, что она стала так непривлекательна. Если бы ее можно было бы рассмотреть отдельно, нос, глаза, волосы и даже ее полная фигура были очень даже ничего, но все вместе, соединяясь, оказывались нелепыми и странными. Сонина внешность болела синдромом Пиноккио, ей предстояло расцвести и полюбить себя чуть позже, к восемнадцати годам, прямо пропорционально исправлению и перестройке внутреннего города, и стать совсем красавицей после тридцати лет, когда многие ее сверстницы уже выполнят свою основную программу и начнут вянуть… Через двадцать лет она войдет в огромный зал, набитый людьми, и привлечет к себе внимание большинства мужчин всех возрастов, став обладательницей самой известной в мире литературной премии.

Но сейчас… Скорее всего, причиной Сониной неказистости была ее собственная нелюбовь к себе, словно внутри не включился особенный женский свет. Хотя появились первые поклонники, увы. Все они были так же, как и Соня, не подключены к основному электрическому жизненному питанию, без «огонька внутри», оставались скучными и неинтересными. С Соней их объединяли ненужность, отсутствие успеха везде, кроме учебы. Это были хорошие мальчики, но унылые в своей правильности. С ними Соня иногда вела беседы и понимала, что у парней, в отличие от нее самой, все ясно и понятно в жизни. Дом, хозяйство, телевизор Philips, карьера на заводе… Соне становилось еще грустнее. Все больше времени она проводила за книгами и пластинками, все больше набирала некрасивость и лишний вес.

Дамаск, 1991 год

Сейчас, по прошествии времени, София по-прежнему вспоминает свой пубертатный период с неохотой. Когда жизнь наполнена смыслом и яркими событиями, интересной работой, материнством и любовью, а во внутреннем городе идет оживленная жизнь и даже есть дворец, где в радости и счастье живет принцесса Софи, женщине жалко вспоминать свое детство и раннюю юность — время, потерянное, возможно, по ее вине. Иногда она впадает в меланхолию и грустит, вспоминая себя прежнюю, но это ненадолго… Соня думает о том, сколько времени она потратила на мечты: пустые и оттого — опасные.

Жарко… Очень жарко… Хочется пить, но не хочется вставать, тратить минуты… ведь на отдых времени немного, затем опять за работу. Все ничего, да голова очень разболелась, наверное, опять давление упало. Последний раз врач измерял ей артериальное давление пару месяцев назад, когда Джафар возил Софию на базар продавать шкуры верблюдов. Давление было очень низкое, врач даже сказал, что надо бы полечиться, прописал инъекции, таблетки, но Джафар только посмеялся, сказал, что Софи и так все время отдыхает, с чего бы ей болеть? И не стал тратить деньги на лекарства. Откуда же ему было знать, что уже в выпускном десятом классе она переболела тяжелейшей ангиной с осложнениями на сердце. Это осложнение и выражалось в том, что сердце Сони время от времени отказывалось биться в нормальном ритме, замедлялось, опять расходилось: брадикардия или дистония, что ли.

Вокруг раскинулась расхлябанная цыганская юбка полупустыни, воланы барханов перемежались зелеными лентами колючек, сбивающихся в кучки, корнями нащупав редкие капли воды. Тут же медленно, как в старом черно-белом кино времен Чарли Чаплина, передвигались верблюды, клочкастые и неухоженные, с обвисшими горбами и обреченными глазами.

Что-то они сегодня очень медленные — наверное, давление у меня совсем низкое и я медленно осмысливаю происходящее, верблюды-то что? Они всегда в одной поре.

Голова теперь не пройдет несколько дней, будет стучать в висках и подташнивать… Софи вздохнула. Надо вставать, готовиться. Нехитрые домашние дела уже были сделаны — полы подметены самодельным веником из сухой полыни, бургуль и хобз были готовы к ужину. Еда у них незатейливая, простая, но Софи очень скучала по хорошему кофе. Вожделенный напиток был далеко не всегда, его не хватало. Забавно, что мелочный Джафар, самозванный надсмотрщик Софи, был помешан на правильном питании. Превыше всего он превозносил айран и любые другие кисломолочные продукты, а запеченному ягненку предпочитал свежие овощи с лепешкой. Что предпочитала Софи, его не интересовало. На кофе часто экономил…

Артурчик

Артур, коренной житель Дамаска, происхождением своим очень гордился, но делал это скромно, не нарочито. Внешность унаследовал мамину — антрацитовые глаза, прямой тонкий нос. Хорошие спортивные данные и высокий рост несли в себе большой потенциал. Мама, художница, всю жизнь проработавшая оформителем в столичном кинотеатре, растила сына в атмосфере поклонения, внушая ему ощущение собственной исключительности. Алия была копией своего сына — женской, уменьшенной. Его отец — Хафиз, все время пьяный и мелко драчливый, тем не менее не забывающий регулярно исполнять супружеский долг, сына не любил. Роста был маленького, некрасивый, кривоногий, с узкими раскосыми глазами и сильно прогнившими зубами. С последним недостатком боролся, ездил к стоматологу по бесплатной программе, готовил себе съемные протезы. Алия девушкой получила высшее образование, но вынуждена была выйти замуж за Хафиза по договорному браку. Родив сына Артура, не желала больше рожать никого другого, кто мог бы отвлечь ее от любимого сына. Алия не любила Хафиза, и тот платил ей за это, периодически избивая. Восточная женщина покорно сносила побои, светская — всю свою любовь и творческий потенциал отдавала сыну. Она учила Артура читать, рисовать, декламировала ему стихи — свои и не только, все время рисовала счастливые картинки его прекрасного будущего. Реальность же посылала ей испытания в виде новых беременностей. Подруга Динара, врач-гинеколог, предлагала ей тогда уже активно применяющуюся контрацепцию, но Алия отказывалась. «Богу виднее, сколько мне детей послать…» — говорила та. «Ты гробишь свое женское здоровье, будут последствия», — гневалась Динара. «А это совсем другое дело: за то, что я не согласна с Его решениями, моя цена — здоровье», — гнула свое Алия. Вот такую епитимью наложила на себя несчастная женщина, необычно тяжелым способом приобретя спокойствие в таком сложном для каждой женщины вопросе — прерывание беременности. Динара только руками разводила, но верующей подруге отказать не могла.

Артур рос мальчиком живым и сообразительным. Ощущение собственного превосходства быстро переросло в потребительское отношение ко всему его окружающему. Мальчики со двора, почти такие же бедные и оборванные, как и он сам, должны были ему хотя бы потому, что он дружит с ними, а значит, пусть приносят воду и воруют фрукты. Алия, безоговорочно верующая во врожденные таланты и особенность своего сына, быстро превратилась в слугу, дармовую в своей доброте и безотказности. Хафиз, когда все-таки случалось не употребить анисовой с самого утра, видел, что его сын подрастает настоящим мелким негодяем: ох, упустил он Артура, ох, упустил…

Вот что за мерзавец мой сынок. Вчера видел, как он старую кошку пнул, не выживет теперь, поди. А с девочками как обращается — как со слугами — жена-то, дура, чему радуется? По дому отцу не поможет ничем, носом ведет, мол, уроков много. А сам до вечера во дворе, только мать придет, сразу ужинать. А я горбачусь на них на всех, опостылело! Вот давеча мужики Алию судили, ходит рисует свои картинки, мужа совсем не почитает, колотить почаще надо, да и Артуру не помешает трепка. Старый я, руки трясутся, не от водки, нет. А если и от нее — и что с того? Жизнь совсем не удалась, не откажу себе в малой слабости.

В редкие моменты просветления начинал Хафиз колотить сынка чем под руку попало до тех пор, пока соседи не звали Алию. Быстро прибежав с работы, жена доставала заветный графинчик с арак. Хафиз беспомощно опускал руки, покорно принимал лекарство и улетал в привычный серый мир, в котором он видел себя водителем большого грузовика… Эх, не получилось, ничего не получилось… Виновата жена, побить бы ее, да сил нет… и желания тоже. Успокоившись лекарством, шел на задний двор и начинал ремонтировать обувь. Это и был его заработок — мелкая сапожная работенка, копеечная, но спокойная и знакомая. Так и жили.

В школе ситуация поменялась. Артур был не единственным в классе взращенным и испорченным материнской любовью. Даже появилась некая иерархия и Артур оказался не на ее вершине. Первым был Аббас, он ходил в школу в камуфляже, перешитом из отцовского, таскал патроны и вообще был каким-то очень взрослым, служения к себе не требовал, но, когда он неторопливо вставал и шел к доске отвечать, весь класс замирал: стояла звенящая тишина, как будто этот мальчик мог сказать что-то особенное. Учился он хорошо, почти как и все мальчики в классе.

Алим был учителем, о котором можно было только мечтать. Окончив педагогический факультет Сирийского университета, пережив в прошлом многое, приведшее его в эту государственную школу, он чувствовал себя вполне счастливым, жалования хватало на скромную жизнь. Возможность преподавать нехитрые науки мальчикам вдохновляла его в большей степени потому, что все еще оставались нереализованными его честолюбивые мечты об изменении мира. Алим ждал своего часа терпеливо, маниакально, высматривал, наблюдал, обучал, давал больше, чем требовала школьная программа. Его мальчики получали обучение более глубокое, качественное. Нещадно гонял их Алим по точным наукам, учил математике, физике, химии — нужно уметь анализировать, создавать в мозгу нейронные связи. Требовал учить наизусть поэмы, сказания, знать историю государств и мира в целом — надо уметь поддержать любую беседу. Уроки физкультуры — бег, футбол, баскетбол — быть выносливыми. По каждому предмету были свои фавориты. Первым в физической культуре был Аббас. Самый высокий в классе мальчик с мускулатурой юноши. Взгляд ясный, прямой. Плечи развернуты, ноги в неизменных шнурованных высоких ботинках всегда расставлены — уверенно стоит на ногах. Аббас никогда не отводил взгляда Алима, чем покорил его с первого класса. Фаворитом в точных науках был Артур. Можно было сказать, что он тяготел к алгебре, геометрии, физике, химии, астрономии и это было, несомненно, так. Но настоящей его страстью была история. Новая, новейшая история, особенно история Советского Союза, изучались особенно тщательно. Философия — ей тоже уделялось немало внимания, но скорее после уроков, когда собирались позже у Алима дома. Но не все. Только особенные, самые умные, самые достойные. Одноклассники в шутку называли Артура «ваше Историчество».

Алим жил в просторном доме, построенным его отцом на «русский манер»: с окнами, деревянным полом и четырьмя небольшими комнатами. Вокруг здания росли старые, в несколько обхватов — платаны, кроны которых плотно закрывали стоящие под ними дома от палящего сирийского солнца. Деревья были высажены аллеей еще прапрадедом Алима, по обеим сторонам стояли лавочки, удобные для чтения и просто отдыха. Отесанные дождями, подкопченные солнцем, временем и припудренные придорожной пылью лавочки провели здесь вечность, как и платаны. Подробно Алим помнил, как строился этот дом. Сами они жили в старом, ветхом доме-сакле, пока отец и мать неподалеку возводили их новое жилище. Отец очень гордился своим новым домом и тайно шепотом рассказывал сыну, как удалось сторговать кирпич совсем недорого — к сентябрю уже закончим его класть, какое добротное дерево нашел на рамы: настоящий платан, вот будут прочные теплые окна. Немалую гордость у отца вызывало и то, что комнат было не две, как в сакле, а четыре: одна для него, другая для его жены да двух девочек — двух сестер Алима, третья для стариков, а четвертая для гостей, ей же суждено было стать просторной кухней с камином и плитой. Отец так и не достроил один внешний угол дома, оставил его без кирпича, только с утеплителем. Незаметно угол был закрыт изнутри остатками платана. Алим удивленно спросил отца: «Зачем ты уродуешь такую красоту?» — «Затем, сынок, что соседи не должны расстраиваться из-за того, что у нас много денег. Они должны знать, что и у меня они закончились. Читай Коран». — «Но, отец, зачем нам думать об этом?» Тогда глава семейства доставал заветную книгу и находил нужную суру, подробно на примере объясняющую, как и почему нужно поступить в конкретной ситуации.

Сейчас дом изнутри выглядел по-другому, давно умерли мать и отец, не женив юного даровитого Алима, а лишь успев дать ему хорошее образование да оставить немало по тем временам денег с торговли тканями. Уже сам Алим на правах родителей выдавал замуж обеих сестер, благо обе были красавицами, не пожалел и приданого, нажитого матерью с отцом.

Второй десяток лет жил бобылем Алим: не женился, да и не хотел, настоящей его жизнью были ученики. Одна комната, бывшая отцовская, была переоборудована под библиотеку, там же стоял письменный стол и кожаный диванчик, купленный на блошином рынке несколько лет назад. Гостиная с камином в углу, который так и остался секретным, не достроенным с улицы, но утепленным платаном изнутри, за каменной кладкой, не изменила своего назначения. Использовалась редко — чаще Алим с учениками просиживал в библиотеке, обсуждая интересную тему. Такие дни обычно начинались с новой для мальчишек книги, выловленной из покрытого щербинами стеллажа, специально состаренного отцом. По тому же принципу была состарена и вся мебель в доме, являясь продолжением коллекции, начинающейся пресловутым углом.

Из новой книжицы Алим выуживал основную мысль, кидал «кость» мальчишкам. Начиналась дискуссия, кто-то бежал ставить чайник на плиту, заваривать чай, приносил в кабинет. Алим доставал чепалгаш, вкусную промасленную тонкую лепешку с творогом или картофелем, очень напоминающую русские блины. На кухне всегда было припасено с десяток.

Опять этот умник первым был. Мало ему, что обставил меня на забеге на стометровке. Я тут лучший! Я, а не этот заморыш Артурчик, маменькин сынок. Умничает, все он, видите ли, знает! Я тоже читал Маркса и могу поспорить на эту тему, слова не дает вставить. А Алим? Как будто не замечает, что я совсем замолк. Обидно, правда. Я специально изучал, почему у них этот капитализм начался, есть идеи, как здесь все провернуть. Мысли глобально, действуй локально! Я еще докажу, что я самый крутой, а не эти нытики, которых мамки до сих пор кормят. Я вот, например, давно у отца денег не беру. Сам зарабатываю, но про это пока помолчу. Хлюпики. Да и Алим этот совсем не такой, как вначале казалось, — не то что мой отец. Тот убьет и дальше пойдет. Еще посмотрим. Маркс и Энгельс… Не смешите.

Основными предметами для обсуждения были философия, обществоведение и, конечно, история. Обсуждалось разное — труды Бердяева, Соловьева… Алим тонко выводил своих учеников на споры, подразнивая их мыслями философов на тему единства верований, давал им возможность выговориться, сделать выводы. Заканчивались беседы поздно, Алим провожал разгоряченных учеников до их домов и на обратной дороге счастливо улыбался, мысленно принося благодарность отцу и матери, родившим его на свет именно таким.

Коломна. Восьмидесятые

Про школьные годы Софии нельзя рассказать ничего интересного. Все время она посвящала чтению. Читалось все подряд: Ремарк, Булгаков, Достоевский, Толстой, Беляев, Пьер Буль — в общем, все, что удавалось найти. Удавалось найти много и удачно в библиотеках, у знакомых, у подруг. В то время было заведено обмениваться книгами. Иногда они не возвращались к владельцу, и София очень переживала, потому что купить их было невероятно трудно из-за дефицита — тотального и повсеместного. Время, оставшееся от школы, чтения и небольших домашних дел, София проводила со своими подругами, их объединяла страсть к книгам. Во всем остальном подруги были совершенными противоположностями.

Илона, в отличие от Софии, была настоящей красавицей. Высокая, стройная, с большим ртом и полными губами, необычно круглыми глазами и немного квадратным носом. Все по отдельности делало Илону похожей на пучеглазого лягушонка, которым она и являлась долгое время, но в тринадцать обернулась красавицей. Неожиданно для всех несочетаемые детали ее лица сложились в красивое и довольное необычное личико. Асимметричную внешность дополняли длинные, очень густые каштановые волосы и пушистая челка. Фигура удалась тоже: высокий рост, стройные ноги и первые намеки на большую грудь — все вместе заставляло мужчин, начиная с сопливых первоклассников, заканчивая совсем взрослыми, заглядываться на нее. Илонина мама занимала высокий пост в городе, и недостатка в деньгах в семье не ощущалось. У любимой дочки были все возможные доступные наряды того времени. Тихий и незаметный отец Илоны в воспитании дочери участия не принимал, тихонько проживал свою жизнь в дальней комнате, почитывая газетку и выполняя по дому хозяйские дела: почистить канализацию, выкопать картошку, сходить в магазин. Был он человеком незначительным и казался всем недостатком. Теоретически он существовал в жизни Илоны, но вмешиваться в события ее жизни панически боялся в силу природных скромности и пугливости, частенько переходящих в нервозность. Иван, застенчивый и неамбициозный, на фоне искрящейся Лидии давно и незаметно потерялся для себя и других еще до рождения Илоны. Сократили с шахты, где он работал мастером смены, и он тихонечко зажил как таракан за печкой, обожая и любя своих девочек. Заслуженно понимая, что ничего, кроме объятий и пары добрых слов, дать им не может, отказывал себе и в этом, ругая и проклиная за собственную застенчивость. Илона давно привыкла к этому и, можно сказать, вообще не чувствовала недостатка отцовской любви. Он существовал в ее жизни номинально, обеспечивая необходимый гигиенический уровень отцовского присутствия. Зато Лидия любила свою дочь неистово, крепкой, безусловной материнской любовью, старательно компенсируя незаметное присутствие отца. Не последнее место в этой уютной половине финского дома занимали уважение, такт, взаимопомощь и красота. Красота была необыкновенная, скрытая от окружающих, доступная к просмотру только избранным, пускаемым в этот необыкновенный мирок.

Лидии и ее семье принадлежала половина финского дома с небольшим собственными садиком и огородом. Дом был неновый, требовал ухода и мужской руки. Черепичная крыша зияла выбитыми зубами, бережно прикрытыми кусками рубероида, промазанными битумом — чтобы лучше держался. Облупленная голубая штукатурка дважды в год обновлялась стараниями Ивана, но год от года делалась все менее годной. Дом снаружи и внутри напоминал молодящуюся старуху, неумело накладывающую толстым слоем макияжа глубокие морщины, а нелепым париком, слишком неподходящим для ее возраста, — лысеющую голову. Маленькая кухня со старым гарнитуром, обветшалыми обоями и дырявым линолеумом на полу была весьма к месту в общей композиции, а вот большая комната хвастала новыми переливчатыми обоями и огромным кожаным диваном, занявшим почти три четверти свободного пространства. Три маленьких окна комнаты были безжалостно раздеты и стояли бедными родственниками в ожидании заказанных штор. Не к месту и времени роскошные, имитирующие роскошный барокко бронзовые гардины уже были закреплены к потолку. Остальные комнаты были жалкими и постаревшими и дому вполне подходили.

Каждый вечер семья вместе ужинала, рассказывая друг другу о событиях уходящего дня. Лидия почти всегда приходила с работы вовремя, вечерний ритуал был обязательным. Иногда они ужинали девичьей компанией: Лидия, Илона, София и Лиля — о ней рассказ пойдет чуть позже. Все четверо были остроумными, хорошо знающими друг друга, вовлеченными в общие и не только события. Иван обычно отмалчивался или быстро исчезал, когда приходили Илонины подружки. Те же наперебой делились новостями, говорили в основном о школе, о новых предметах, одноклассниках. Начинали появляться первые новости про мальчиков, Лидия осторожно задавала вопросы, советов не давала, чаще старалась отшутиться. И слушала. Мальчики интересовали в основном ее дочь, а вот Соня и Лиля лишь невыразительно поддерживали беседу. Совместные посиделки были интересными и насыщенными, искрились веселой девичьей энергией, летающей от одной девчонки к другой. Все, включая Лидию, молодую яркую женщину, насыщались флюидами, в которые вплетались взрывы смеха, ойканье, все, что непреложно и обязательно бывает в девичьих разговорах. Расходились довольные и счастливые. Лидия замечала, как не торопится каждый раз домой Соня, и вместе с девочками обычно шла провожать ее до дома. Подходя к ее дому, в который раз женщина замечала, как лицо девочки приобретает маску равнодушия и замкнутости. Но она не знала, как помочь ей, и очень переживала. Даже один раз почти решилась поговорить с ее мамой, но почему-то передумала.

Лиля была самой маленькой девочкой в классе. Впрочем, рост — это единственное существительное, к которому можно было присоединить слово «маленькое». Еще будучи совсем девочкой, она обещала быть красавицей и уже к тринадцати годам ею стала. По крови досталось богатое женское приданое от красивейших родственников. Аккуратная брюнетка с идеальной фарфоровой кожей, присущей большинству женщин избранного народа, вишневыми глазами от мегрельских и украинских родственников. Само собой — с русским недостатком веры в собственные возможности. По стечению сложных житейских обстоятельств мама Лили обладала только тремя наборами генов, мегрельскую часть обеспечил отец Лилии — Рафик. Воспитывали девочку тремя разными методами: мама — добрым русским способом, поругивая и критикуя, дедушка — по-еврейски мудро: восхищаясь и нахваливая внучку за все, бабушка — ласковым сердцем украинской женщины, умудрившейся прожить жизнь замужем как за «каменной стеной» — особо не вмешиваясь в дела, не касающиеся экономики семьи. Скромная, тихая Лилечка чаще слушала и мало говорила, обожала Илону, но про себя осуждала ее за слишком резкие высказывания в сторону одноклассников и учителей. Жалела Соню за ее неприметную незаслуженную скромность, внутреннее сиротство и одиночество. Успевала везде: в учебе, театральной студии при школе, английском, игре на скрипке и даже немного в изучении родного иврита. Конечно же, прекрасно училась. Учителя соревновались за Лилю, когда речь шла о ее участии в олимпиадах школы.

Три подружки: София, Илона и Лилия, были странно, прямоугольно не похожи друг на друга, но, сошедшись своими острыми углами единожды, образовали прочный треугольник, став подругами до конца всех трех своих интереснейших жизней.

Третий год жила София в Малуке: то ли прислуга, то ли наложница. Два года ничего не знали про нее ее родные и близкие… Иногда, глядя на себя в зеркало, София задумывалась, как же такое могло произойти с ней, ну почему именно с ней… «Как больно, — поморщившись, думала она. — Интересно, что это так болит — душа или уже сердце? К врачу надо бы…»

Весна 1988 года

— Почему Ленинград? Это же далеко! В Москве есть хорошие институты.

— Какие, мама?

— Медицинский! Ты же хотела стать доктором.

— Ну, ты вспомнила! Я давно уже готовлюсь на журфак. Ты вообще мной не интересуешься! Хоть что-нибудь прочитала из того, что я в последние два года писала?

— Ты сама ничего не хочешь о себе рассказывать, а потом меня винишь во всем! Тебе только твои подруги и нужны!

— Ты и не спрашиваешь!

Как и все разговоры между матерью и дочерью, этот тоже закончился громкой ссорой. К семнадцати годам София превратилась в полную девушку с серьезным лицом и нетрадиционным, с точки зрения банального, по мнению Сони, окружения, взглядом на жизнь. К тому же она все еще обладала вспыльчивостью и упрямством подростка. Пубертатный период был в самом разгаре и весьма успешно подогревал многоцветную радугу Сониных эмоций. С родителями, да и вообще с окружающим миром, как-то не заладилось, исключение составляли две закадычные подруги — Илона и Лилечка. Илона терпела старую подругу, обожая ее с детства и прощая ей все неровности поведения, Лиля же была чистым ангелом и вообще в споры и конфликты ни с кем не вступала, старательно обходя частые эмоциональные всполохи Сони, по-особенному хорошо влияя на нее — успокаивая, вводила в состояние равновесия и покоя. В школе Соня нажила себе великое множество врагов не только среди учителей, но и учеников. Начитанная девочка владела искусством сарказма, много и тонко подшучивала. Часто только подруги понимали какую-нибудь Сонину шутку, сидели втроем, давясь от смеха, раздражая окружающий волнующийся социум, такой же нервно-пубертатный.

Семнадцатилетие Сони отмечали скромно. Мама купила пирожных и заварила чай, девочки принесли Соне в подарок туалетную воду. Лавандово-золотая коробочка с пузатым флакончиком внутри вкусно пахла, была предметом великолепным и роскошным. Соня очень обрадовалась подарку и глупо улыбалась, поглядывая в сторону пузырька, не переставала благодарить девочек.

— Ну что, когда едешь? — вопрошала Илона, откусывая пирожное.

— А жить где будешь? — Лиля разглядывала кондитерское изделие со всех сторон, решая, откуда откусить, как всегда, долго изучая еду, прежде чем начать.

— Все очень хорошо наладилось. Мне дали место в общежитии, комната нормальная — говорят, жить можно. Всего две соседки. Да, университет совсем рядом, на дорогу тратиться не придется!

— Ну здорово. А с родителями как? Успокоились? — Илона ойкнула, обжегшись горячим чаем. — А молока нет холодного?

— Держи вот. — Илона капнула молока в чай, отпила, довольно причмокнув.

— Ну так что, мама отпускает?

— Ой, ну все пока не очень хорошо. Мама плачет все время, папа тоже не особо рад…

— Ох, Сонечка. Ну я тоже не понимаю тебя… с твоими оценками ну зачем так далеко? В Москве что-нибудь нашла бы, да и жить где есть, вот моя тетя Ия с удовольствием тебя бы приняла, живет одна, все время нас зовет. Илона вообще никуда не поступила. И ничего. Я маму твою понимаю, моя в Москву и то с трудом меня отпускает, спасибо Ие, уговорила.

— Не понимаешь ты, Лиля, в моем университете такой профессорский состав! Да еще там санскрит преподают и китайский! Вот посмотрите, я послом стану, ну или еще кем-нибудь, только очень очень важным! Не могу я как все, хочу всего сама добиться!

— Чтобы послом стать, надо из известной семьи быть, ну там чтоб родители в партии были или орденоносцы. Еще преемственность есть и все такое, — со знанием дела возразила Илона.

— Вообще, женщине надобно замуж выйти удачно, а муж вкалывать должен. Ты что-нибудь про инь, янь слышала? Нарушишь баланс — всю жизнь мужиком будешь. Эх ты… посол, — продолжала эрудированная Илона.

— Это да, — взгрустнула Соня, вспоминая свою внешность и сомнительный успех у парней в последние два года.

— Ну да ладно! Прорвусь все равно, я упрямая! И замуж выйду, если захочу, но лет в тридцать, не раньше.

— А ты-то что темнишь, Илонка? Почему документы никуда не подала? У тебя ж почти одни пятерки! Неужели работать пойдешь? — запоздало опомнилась Соня.

— Я, девочки, вам одну новость скажу, только никому, ладно? — Илона отставила чашку с чаем. Девочки нечленораздельно промычали набитыми пирожными ртами и послушно закивали.

— Ну, в общем, беременная я. Буду рожать. Мы с Виталиком женимся.

Девчонки охнули, переглянулись. Не сказать чтобы это их сильно удивило, потому что ситуация с объявлением беременности не была уникальна: год назад женитьба и рождение ребенка отменились семейным советом. В этот же раз, похоже, все было серьезно.

— И когда нам ждать твоего первенца?

— К 8 марту уже, думаю.

— Ну, дела!

Дальше девочки пили чай, слегка оглушенные объявлением о потенциальном материнстве подруги. Болтали на разные темы, неизменно возвращаясь к Илоне и ее будущему малышу. Соне было слегка обидно, что в день ее рождения та своей новостью перебила ее, главную, о долгожданном поступлении в университет. Ужасно хотелось поделиться с подругами в деталях о том, как здорово все устроилось и с общежитием, и с работой по вечерам. Соня будет подрабатывать копирайтером в одной маленькой газетке «Вести Ленинграда». Про то, что бабушка Ольга Петровна дает ей небольшую подъемную сумму на первое время и вообще обещает поговорить с мамой, чтобы та успокоилась и отпустила Соню учиться с легким сердцем. И о том, что бабушка обещала помогать деньгами, если будет совсем трудно. О том, как трудно было сдать экзамены, и про семнадцать человек на одно бюджетное место. Но девочки болтали и охали, с большим удовольствием смакуя тему материнства, такую далекую, как казалось еще вчера. Лиля уже выбирала имя для мальчика, Илона яростно спорила с ней, и Соня притихла.

Вообще, она была сказочно рада тому, что уезжает из ненавистного ей маленького городка, не наполненного никакими воспоминаниями, с плотным количеством крепко пьющих людей на один квадратный метр, унылой школой и такими же скучными годами, проведенными здесь. Из города, даже воздух которого ей не подходил, был невкусен, из города, где ежедневно бунтовала и страдала вся Сонина сложная психосоматика. Она была уверена, что с распростертыми объятиями примет девочку культурная столица Советского Союза, полная такими же странными и нелюдимыми людьми. Соня надеялась встретиться в Ленинграде с потрясающе интересными персонажами. В общем, совершенно нового качества жизни ждала девушка от перемен, связанных с грядущим переездом в Ленинград. Внутри нарастало ожидание новизны и сказочных изменений, а солнечное сплетение пульсировало и нервно побаливало, не успокаиваясь вторую неделю, с момента появления новости о зачислении на бюджетное отделение факультета журналистики Ленинградского государственного университета невзрачной Софии Титовой.

Уже стало темнеть и девочки, наговорившись всласть, засобирались домой.

— Чуть не забыла! — воскликнула Илона, показывая на толстую полиэтиленовую сумку в сине-красную шотландскую клетку. — Я там тебе свой плащ положила, тот, черный. Ну помнишь, мне мама в том году из Венгрии привезла, тебе он очень понравился.

Соня взвизгнула от радости:

— Спасибо, Илоночка! А мама ругаться не будет?

— Мама не против, он тебе даже больше идет, ты в нем такая классная! А мне все равно скоро другая одежда понадобится… Да, еще там два свитера, они мне не очень нравились, а ты поносишь, будет смена, тебе ж модничать надо… Ты там осмотрись, — продолжала напутствовать подругу Илона, — женихи хорошие могут быть, из семей известных, зря ты, что ли, в такое место умудрилась поступить? Замужество карьере не помеха, не вздумай все время на учебу тратить, а то я тебя знаю.

— Ты, Сонечка, со всем справишься! Ты такая сильная, не то что я, — добавляла Лиля. — Я бы так не смогла, мне дедушка мой всегда тебя в пример ставит. Ты Илонку особо не слушай, учись как следует, замуж успеешь, получишь образование — выбирать будешь, все захотят такую умницу и красавицу заполучить.

Лиля слегка лукавила — Соня не считалась у них красавицей, но, будучи настоящими подругами, они никогда эту тему не обсуждали и старались хвалить Сонину невзрачную внешность при любом удобном случае. И Илона, и Лиля были настоящими красавицами, что подтверждалось наличием большого количества поклонников наивысшего качества из старших и младших классов. Сонина же неказистость тоже находила свое подтверждение: два мальчика, оба некрасивые — из параллельных классов, один даже полноватый, наперебой ухаживали за ней, то приглашая в кино, то подкармливая сладостями. Унылые, не уверенные в себе подростки, они очень раздражали Соню, напоминая ей о том, что она такая же некрасивая и неинтересная. При приближении этих двух парней Соня чувствовала запах скуки и печали. Как и все девочки, она втайне мечтала о любви, большой и светлой, но непременно с широкоплечим и веселым парнем с хорошим чувством юмора и харизмой. Конечно, о собственной харизме она вообще не задумывалась, совершенно не осознавая себя настоящую. Сонины тогдашние поклонники были первым отражением ее внутренней силы и женской притягательности. Эти два мальчика увидели хорошо запрятанную Сонину женскую магию, которая всего лишь через несколько месяцев будет сводить с ума достойнейших и привлекательных студентов Ленинградского государственного университета имени Михаила Васильевича Ломоносова. Женское естество и сила все еще были скрыты под слоем лишнего жира и величайшей неуверенности в себе, сотканной самой же Соней путем постоянного сравнения себя с окружающими девочками. Ну не было у нее длинных пушистых локонов, как у Илоны (вообще, были длинные хорошие волосы, которые она всегда скручивала в объемный пучок или затягивала в хвост), не было больших медовых глаз, обрамленных щеточками жестких ресничек, как, опять же, у Илоны (а были странно красивые раскосые глаза необычного состава, меняющие цвет от настроения), позже насовсем ставшие ярко-синими. Не было пухлых губ, как у обеих подружек, а были маленькие и редко раскрывающиеся (потому что зубы некрасивые), нос тоже был не такой, какой надо, — маленький и кругленький. Получалось так, что Соня себя не только не любила, но и отчаянно презирала за внешность. Книги и мечты о будущем, ну и, конечно, дорогие и любимые подруги подкрашивали ее скромную и нерадостную жизнь. Много лет спустя, когда Сонины мечты исполнятся, она будет с грустью и болью вспоминать ту маленькую несчастную девочку, которой она была.

Илона. За год до дня рождения Софии

Признанная всеми и уверенная в себе красавица Илона Сониных мук не испытывала. Не имея привычки заниматься самокопанием, видела свое будущее совершенно ясно: вот она, потрясающе красивая в белом платье с открытыми плечами, выходит замуж за великолепного мужчину, они счастливо живут в большом красивом доме в достатке, появляются двое детей и так далее. Детали и пути достижения в реальной жизни задуманной картинки ее вовсе не интересовали. Илона увлекалась математикой и квантовой физикой, всякие сопли и слюни типа классической литературы ее не привлекали, она совершенно была уверена в том, что намерения прожить именно так было абсолютно достаточно. Уверенность в себе подпитывалась перманентным успехом у мальчиков, на которых она тщательно отшлифовывала свои женские штучки. Мама же ее, внимательно наблюдая за развитием любимой дочери, подкидывала ей разные интересные книги и, радуясь успехам дочери, всячески поддерживала. Как и все любящие родители, Лидия души в Илоночке не чаяла и, конечно же, мечтала о хорошем образовании для дочки. Не раз Лидия подступалась к ней с вопросом о будущем, но Илона, уже увлеченная первой любовью, раздраженно отмахивалась:

— Ну мам! Не сейчас! Поступлю куда-нибудь с моими-то оценками! Политех как минимум!

— Илона, доченька, ну почему политех? Можно в Бауманку или МИФИ попробовать. Будете с Лилечкой вместе у тети Ии жить, мне спокойней, а деньгами я помогу. И вообще — совсем другая карьерная история у тебя сложится! Ну с твоими-то оценками!

Не могла Илона сказать матери о том, что не планировала вообще никуда уезжать из родной Коломны. И причина была обычная, житейская — первая любовь. Влюбилась отличница Илона в лопоухого мальчишку Виталика, да так, что было понятно, что это на всю жизнь. Забегая вперед, скажу, что так и получилось — до последней секунды Илониной жизни Виталик был с ней.

Так вот, будущий жених парнем был смекалистым, но не так чтобы интересоваться учебой. С большой неохотой он остался в школе после восьмого класса, Илона настояла. Но его тянуло в бизнес, повсеместно открывались торговые точки, и ему хотелось побыстрее заработать денег. В Коломне было очень плохо с продуктами; хотя вокруг находилось немало мясных и молочных комбинатов, почему-то прилавки города частенько пустовали. То ли дело было в поставках, то ли в неумении производителей реализовать свой товар. Виталик сообразил, что, если он раз в неделю будет закупать колбасу на мясокомбинате и продавать на рынке, получится совсем неплохо. И пошло-поехало. Пришлось привлечь старшего брата. Во-первых, у самого Виталика не имелось начального капитала, во-вторых, ему не было восемнадцати, чтобы самостоятельно сесть за руль и отправиться на закупки. Руль, к слову сказать, тоже принадлежал старшему брату. Бизнес шел неплохо, брат забирал половину прибыли, высчитывал затраты на бензин, остальное отдавал младшенькому. Тот был страшно горд, одаривал обожаемую Илонку бижутерией, платьями. Ездили в Москву, гуляли по столице, глазели на витрины, даже зашли в Макдоналдс, съели легендарный бигмак и пирожок с вишней — вкуснотища! Пришлось, правда, целый час в очереди отстоять — ресторан на Московском проспекте был первый в стране, поэтому дико популярный. Все нравилось Илоне: и сам красавец Виталий, и его желание одарить ее самым лучшим, и стремление заработать денег. Через полгода таких красивых ухаживаний, во второй четверти, сдалась Илона-девятиклассница восьмикласснику Андрею. Через месяц стал известен результат. Беременность, срок — две недели.

Как же маме сказать? Она все поймет, конечно, и ругать будет вряд ли. Но расстроится, я так ее люблю, но и Виталика тоже. Эх, как так получилось. Все же по книжке делали: посчитали дни овуляции, подготовились. А со школой что теперь делать? Как с пузом ходить? Ну, предположим, я смогу, переживу, а вот мама, что она на работе всем скажет? А вдруг я подурнею, говорят, беременные все страшные, отекшие ходят, а некоторые — вообще такими навсегда остаются. Одни вопросы и никаких ответов!

Лидия была современной женщиной и к такому (ну не так скоро, конечно) развитию событий готовилась. С Илоной все необходимые беседы провела еще в восьмом классе, наблюдая, какими заинтересованными взглядами окидывают мужчины расцветающую день ото дня дочь. Смирилась с неизбежностью, что скоро ее малышка окончательно повзрослеет, но старательно обманывала себя, надеясь, что беда обойдет стороной. Против подросткового секса было много аргументов: возможная потеря интереса к учебе, возникновение ранней нежелательной беременности, венерические заболевания. К слову сказать, в то время о сексе в стране не говорили, неприемлемым казалось купить в аптеке контрацептивы, но прерывание нежелательных беременностей было дозволено этическими принципами советской страны: кормить новеньких было нечем. В школе только ввели урок этики семейной жизни, но сами учителя тщательно, не имея навыка обсуждать закрытые темы, избегали «щекотливых моментов». Классу девочек повезло. Их урок вела учитель биологии Оксана Евгеньевна. В первый же урок она смогла очень тактично объяснить необходимость и важность интимной жизни, не вызывая приступов неловкого гогота у учеников. Раз в неделю (по пятницам) на уроках этики и психологии семейной жизни в классе Оксаны Евгеньевны стояла такая тишина, что было слышно, как кто-то из учеников хрустит пальцами, во время которой учитель негромким голосом рассказывала о тонкостях биологии, как развивается плод, насколько важно не употреблять наркотики и алкоголь. Учитель биологии Оксана Евгеньевна была большой удачей для этой школы, почти никто из девочек Илониного класса не курил, а мальчишки употребляли алкоголь редко. К сожалению, эффект от вложенного учителем знания не сохранится у ребят на долгие годы. Илона и многие другие девочки начнут пробовать сигареты и алкоголь (когда бизнес Виталика достигнет необходимого размера, а в Россию начнут поступать импортные ликеры, спирт Royal, у молодой пары уже появится первый сын и им захочется отдохнуть от ранней семейной жизни). К сожалению, часть мальчишек из класса, в том числе Сережа Неумов, сопьются, начнут пробовать наркотики и сгинут в небытие. Лишь небольшая сможет дожить до старости в более-менее достойном семейном кругу.

Итак, зимой 1987 года Лидия лихорадочно думала, что же ей делать. Илона была беременна. Наверное, надо познакомиться с родителями мальчика и вместе придумать что-то. Честно говоря, Виталий Лидии нравился, но впереди был девятый класс. Лидия надеялась, что Илона поступит в московский вуз и там уже найдет себе достойного парня. Этот тоже был подходящим, но все случилось слишком рано. Почему так произошло, Лидия не понимала. Она была уверена, что установленный с дочерью эмоциональный контакт поможет ей вовремя изменить ситуацию, но не тут-то было. Что-то пошло не так, и Илона приняла самостоятельное решение стать женщиной до своего восемнадцатилетия. Что поделать, Илона обратилась к подруге-врачу за советом. Конечно, та предлагала оставить ребенка, молодая, мол, всю жизнь искалечить можно, бесплодие и психическая травма — такое дело, но девятый класс, будущее. На общем семейном совете совместно с родителями новоявленного папы все же решили провести вакуумную процедуру прерывания беременности. Все прошло быстро и безболезненно, Илона скоро пришла в себя, и жизнь, ненадолго потоптавшись на месте, потекла по прежнему расписанию. Виталий с трудом заканчивал школу, Илона блистала и расцветала, на ней никак не сказалась ее ранняя неудачная беременность — ни физически, ни психически. Так прошли два года — девятый и десятый классы.

Лиля

Самым любимым человеком в ее жизни всегда был дед. Крупный, красивый, чистой породистой еврейской крови, он был огромной интереснейшей книгой для маленькой Лилии. Родион любил поднимать ее на руки, подкидывая, повторял: «Малышка моя!», та радостно смеялась и буквально до краев наполнялась космической уверенностью в своей девичьей неповторимости. Всего этого она, конечно, не осознавала, громко радуясь.

Пока Лиля была маленькая и дед еще работал, Родион каждую субботу или воскресенье брал внучку на прогулку в ближайший парк, расположенный в трех минутах ходьбы от дома. Они гуляли, болтали обо всем, обменивались секретами, Лиля рассказывала, что ей нравится мальчик из детсадовской группы, спрашивала совета у деда, может ли она ему об этом сказать. Тот всегда серьезно выслушивал внучку, но советов не давал, а только задавал все новые вопросы про мальчика, про нее, Лилечку. Как-то всегда получалось, что та сама находила ответ на вопрос. Дед был для Лилии опорой, советчиком и бесценным слушателем. А просто любимым человеком был всегда. Каждый вечер дед рассказывал ей сказочку. Это был длиннейший сериал про динозавра Заврика. Засыпая, девочка давала себе обещание записать сказку, но, сладко заснув, всякий раз забывала.

К слову сказать, семья была «почти» полная: были еще обожаемая бабушка Елена и мама Ирина. Папа Рафик на момент Лилиного самоосознания уже присутствовал в другой семье и воспитывал другую девочку.

Все же, как и полагается в еврейских семьях, хоть и была она таковой всего на четверть, Лилю старались воспитывать в лучших традициях свободного народа. Дед боготворил внучку и заполнял своей большой любовью не так уж неожиданно образовавшийся, но все-таки имеющийся недостаток мужского пола в их семье. Все они: Лилечка, Елена и дочь Ирина, были под надежной защитой деда — моральной и материальной. Родион был руководителем высшего звена. Бывший моряк, спортсмен, сейчас он руководил ДСО — детским спортивным объединением, важным предприятием, занимающимся развитием спорта среди молодежи. Родион был великолепным организатором, дело свое любил, привлекал только самых лучших: звездных тренеров и помощников. Объединение благодаря энергии и энтузиазму Родиона было прибыльным, все были довольны, в том числе и государство. Гениальным руководителем был Лилечкин дед.

Сейчас с абсолютной уверенностью я могу сказать, что он был еще и очень счастливым мужчиной. Работа полностью забирала его силы, но эмоциональный цейтнот, неизменно приходящий к нему к концу рабочего дня, полностью исчезал, как только он грузно поднимался на четвертый этаж и подходил к массивной двери своей трехкомнатной квартиры, расположенной с самом центре города, в большом сталинском доме с лепниной и парадным. Лиля неслась со всех ног и, запрыгнув на деда, начинала нашептывать ему свежие новости, поворачивая голову за крупные уши так, чтобы никто их больше не слышал. Жена Елена улыбалась из кухни, неизменно вытирая руки о фартук, звала ужинать. Без него не садились. Ирина недовольно ворчала, мол, девочка не должна так себя вести.

— Пап, ну что ты ей позволяешь! Она уже взрослая, свалишься когда-нибудь со спиной. Лилька, слезь быстро с дедушки! — по-русски отчитывала она малышку.

— Ну что ты, Ирочка, будет тебе, Лиля у нас миниатюрная, чуть больше кошки весит, и цепкая, точно как кошка!

Родион с удовольствием носил еще какое-то время внучку по квартире, выслушивая самые срочные новости, даже умудрялся зайти в ванную и кое-как помыть руки. Это было самое любимое, самое важное время Родиона. За день, утомившись от решения рутинных вопросов, встреч и переговоров хоть и на любимой, а все-таки непростой работе, он до судорог в скулах успевал соскучиться по своим девочкам, особенно по внучке. Та все чувствовала и платила ему с детской щедростью, без лимита, постоянно радуя деда. Не понимал Родион отца Лилии — Рафика, но и не судил. Вообще, никого не осуждал, не было привычки такой, что ли. Жалел дочку свою Ирину, красавицу (вся в мать пошла). Умница с музыкальным образованием, фигурка точеная! На каблучках своих бежит, аж дух захватывает. Ан нет, выбрала не по себе, простоват, сын официантки, да и не тех кровей, а в силу крови Родион верил крепко. Хоть и не был он ортодоксальным евреем, все сомневался в браке девушки на треть украинки, русской и еврейки с Рафиком — мегрелом.

Вроде бы все хорошо и чинно было вначале, вместе ужинали, пили чай по вечерам, иногда Родион доставал вино, и в субботу вечером могли позволить себе по бокалу или рюмке коньяка. По выходным молодые ходили в кино, театр, Елена взяла на себя все хозяйство. Родилась Лилечка, заслонив своим появлением пустоты душевные и квартирные в прямом и переносном смыслах. Мужчины торопились домой, а женщины ждали их, как положено, — с ужином и нетерпением.

Первые конфликты Родион уловил не сразу. Он вообще жил широкой своей душою и был далек от мелочности и суеты, больше всего ценил покой и тишину, особенно дома. Стал замечать, что не торопится Рафик домой, побледнела и потеряла с лица цвет Ирина, даже внучка как-то притихла, стала больше времени проводить у себя в комнате с игрушками. Однажды вечером заплаканная Елена объявила Родиону, что Рафик собрал чемодан и ушел. Ирину звал с собой, но та категорически отказалась. В чем была истинная причина произошедшего, Родион до конца не понял, но в своей манере сделал общий вывод: взыграла худая часть мегрельской крови, взбунтовала, а против чего — непонятно. Да и неважно это было в конечном-то итоге. И был прав, прав. Главнейшей причиной ухода тщедушного Рафика был сам Родион. Крупный, как лось, душой и телом, успешный и великодушный, всей своей жизнью он показывал субтильному Рафику, каким должен быть мужчина. Всякий раз при виде Родиона Рафик сморщивался, как сушеный финик, и болел душою, болел. Мучили фантомные боли ушедших в небытие грузинских предков, больших и сильных, настоящих мужчин. Так распалась еще одна ячейка советского общества, и был Лиле тогда всего лишь один годик.

София. Цвет

— Куда прешь со своим баулом? — жительница культурной столицы гневно обрызгала слюной Соню, смачно протащившую огромный чемодан по ногам стоящих в проходе автобуса людей. Вспотевшая и уже практически растерявшая остатки сил девочка, бледная и голодная, позавтракав в поезде последним бутербродом с сыром, обнаруженным в рюкзаке уже утром, на завтрак уже и не рассчитывала. Просто нашла тормозок, выковыривая расческу из кармана старого Илониного рюкзака. Бутерброд мама положила, наверное, да в спешке и расстройстве забыла Соне сказать.

Та проплакала последнюю неделю все время, даже отгулы на работе взяла — не для того, чтобы слезы лить, конечно. Очень хотелось с дочкой пообщаться напоследок, будто бы та не за девятьсот километров уезжала, а в другую страну, в Израиль, например, и не учиться, а воевать. Мама плакала безостановочно, в редких промежутках начинала зло ругать Софию за разбросанные вещи, за подруг, которых она любит и ценит больше нее, что все секреты им рассказывает, и еще бог знает за что, и никак не хватало сил, привычки обнять, прижать к себе дочурку, всю эту большую добрую, бестолково яростную девушку, раздираемую чувством вины за происходящие перемены. Уже и не уверена была Соня в том, что поступает правильно, оставляя маму с папой — таких несчастных и одиноких. Сборы микронного Сониного приданого превратилось в мучительное времяпровождение.

Спасали подруги. Мама Сони рано засыпала, силы ее к концу дня заканчивались быстро, да и подъем был ранний, в пять утра. Мама работала руководителем небольшого методического отдела в администрации города, а с утра готовила на всю семью завтрак, обед и ужин, вечером сил на готовку уже не было. Каждый вечер Соня старалась тихонько улизнуть к Илоне поболтать, а чаще послушать Илонины рассказы о протекающей беременности. Мысли подруги были заняты подготовкой к свадьбе. Все уже было договорено, церемонию устраивали в сжатые сроки, чтобы не виден был животик, невесте платье нашли самое лучшее — с декольте и с кружевом цвета шампанского, веночек с лилиями, а не с розами, как у всех. Жить молодожены планировали у Илоны. Родители были не против. Лидия вся светилась от счастья, Иван же просто тихо радовался, ремонтируя вечно ломающуюся канализацию старенькой ванной. Чего бы не заменить, да и вообще ремонт не сделать в стареньком доме? Жили скромно в стареющем, но все еще молодящемся трехкомнатном финском бараке со старенькой девяностопятилетней бабушкой Нюрой, страдающей последней стадией деменции. Молодым выделили большую комнату, бывшую детскую Илоны.

Часто прибегала Лиля и подруги вместе пили чай на маленькой кухне и бесконечно разговаривали. Девочки понимали, что теперь все будет по-другому: София уедет в Ленинград, Лиля — в Москву на врача учиться, Илона выйдет замуж и родит, поди ж завались к ней теперь в любой день без предупреждения!

— Да что вы, девушка, мужа расчлененного в чемодан засунули? — глупо пошутил парень у самого выхода из автобуса и осекся сразу, увидев Сонину несчастную физиономию, красные, воспаленные от бессонной ночи на верхней неудобной полке плацкарта глаза. — Давайте помогу! — парень вынес чемодан и поставил его на асфальт. — Вы такие тяжести не таскайте, девушка, а то детей не будет, — он явно не мог остановиться говорить глупости, но Соне уже было все равно. Коричневая кожаная дверь в высокое девятиэтажное здание общежития была прямо напротив нее. Она вдруг почувствовала, как нечто приятное и теплое зашевелилось в животе, Соня впервые почувствовала полнейшее, безгранично безоговорочное счастье. Такое состояние было у нее впервые. Сразу расхотелось есть, появилось желание принять душ, распустить волосы, надеть красивый Илонин свитер и пойти гулять. Как и любой другой пока еще не испорченный жизнью человек, Соне хотелось поделиться с миром своим новым состоянием блаженства и веселья.

София робко подпихнула синим чемоданом тяжелую дверь общежития, волнуясь и беспокоясь о нескольких вещах сразу: не потерялся ли паспорт, хватит ли денег на ближайшее время, как она выглядит, понравится ли она соседкам по комнате. Какие они будут, вдруг совсем не такие, как Илонка и Лиля?

Комната оказалась пустой и необжитой, хотя и насыщенной чужими запахами, очевидно, с прошлого сезона. В комнате стоял крепкий мужской дух, замешанный на аромате сигарет, дешевого мыла и недорогого парфюма. В комнате расположились три кровати, оголившие свои пружинные внутренности, со свернутыми мучными матрацами у изголовья и три тумбочки: две покосившиеся и от этого раскрывшие дверцы, не выдержавшие угла наклона. Тумбы показывали Соне свои небогатые дары: надорванную пачку лапши «Роллтон», почти пустой коробок спичек, пластиковую бутылку из-под воды боржоми и клочья газеты, не израсходованные прошлыми жильцами при сборе вещей, небрежно спрятанные за ненадобностью. Большое чистое окно без занавесок открывало вид на такое же кирпичное здание.

Только одна из тумбочек оставалась ровной и закрытой. Соня робко подошла к ней и заглянула, в нос полетел комок запаха протухшего мяса, она поморщилась.

— Да что ж ты с ними будешь делать! Велено было убрать все за собой, как я тумбочки забыла проверить? Вроде смотрела. Или нет? — комендант Раиса Григорьевна, провожавшая Соню в ее комнату номер 16 на третьем этаже общежития №2, рассерженно хлопнула одной ладонью по другой. Как будто собиралась аплодировать, но передумала. Хлопок получился сильный и сухой, как и сама комендант. — Ничего, девонька моя! Сейчас дам тебе тряпку и ведро. Быстренько все промоешь. Да что такого, делов-то на пятнадцать минут, зато спокойно будет. Ты кровать-то себе выбери, пока первая. Сегодня иль завтра соседки приедут, вон ту справа бери — дуть из окна не будет! Да не у двери, занавески дам тебе, повесишь. Утюг-то есть или принести?

У Сони утюга не было. Да к чему он ей: вся одежда была синтетической, высыхала и становилась отглаженной сама по себе, так что дополнительной обработки не требовалось.

— Ну ладно, я пойду. Эх, хорошая тебе комната досталась, девонька. Вон обои совсем новые, в прошлом году ремонт делали, да и мебель добротная, а шкаф только неделю назад купили, прошлый-то совсем старый был, вот и выбросили. Ну, осваивайся, я скоро.

Соня открыла шкаф, он был поистине прекрасен в своей новизне, пах мебельным лаком и зиял тремя пустыми полками. Соня выбрала верхнюю, справедливо рассудив, что с ее ростом в самый раз будет. Разложила свои вещи, еще место осталось. Затем достала из чемодана две любимые книги, с которыми никогда не расставалась, и поискала глазами книжную полку. Конечно, она была над письменным столом. «Мастер и Маргарита» Булгакова и «Три товарища» Эриха Марии Ремарка сразу сделали комнату своей. Соня заправила постель, присела отдохнуть. Осмотрела комнату еще раз: обои пестрые, почти свежие. На спинке кровати что-то нацарапано — не разобрать.

Ну, здравствуй, новая, совсем другая жизнь! Соня прилегла и мгновенно задремала, и даже сон снился такой, какого прежде не бывало: сочный, упругий, все в нем было бессюжетно, приливалось яркими каплями, совсем как в детском мультфильме. Она была абсолютно счастлива.

Соседки

Девушка проснулась от ощущения чужого присутствия в комнате, кто-то пристально ее рассматривал. Соня тихонько повернулась и открыла глаза. Напротив на кровати сидела худая девчонка, поджав острые коленки под незначительную грудь. Рядом валялась открытая пачка с сушками. Девчонка застенчиво улыбнулась.

— О-ей, привет! Я тебя разбудила? Есть очень хотелось. Я Лена Федорова, а ты?

— А я Соня Титова.

— Ты откуда? Я вот коммунарская, такой поселок недалеко отсюда.

Девчонка имела способность задавать вопрос и тут же отвечать на него, как бы заранее извиняясь за любопытство. «Судя по всему, в Коммунаре ее учили в институте благородных девиц», — подумала Соня.

— Я из Коломны, небольшой городок под Москвой.

— Как интересно! Почему в Москву не поступила? Я вот специально поближе к дому учиться хочу.

«А я вот подальше от дома, — чуть не ответила Соня, но передумала. — С какой стати? Вот еще, буду откровенничать с незнакомками, у меня Лилька с Илонкой для этого есть».

— Ты на какой факультет? — поменяла тему Соня.

— Японоведение, а ты?

— Международная журналистика.

Соня окончательно проснулась и поняла, что ничего не ела со вчерашнего дня, не считая утреннего бутерброда.

— Пойду прогуляюсь!

— Хорошо! — кажется, Лена обиделась, что Соня не пригласила ее с собой: еще успеем надоесть друг другу, разумно рассудила та. Хорошо хоть, кафедры разные. Соня натянула кеды, причесалась и вышла из общежития. Осмотрелась. Здание стояло на оживленной улице, уставленной старинными домами-близнецами. Она вновь почувствовала прилив счастья, загудело солнечное сплетение. Девушка отправилась вперед по улице, высматривая продуктовый магазин или булочную. Всего в трех кварталах Соня нашла то, что искала — небольшой магазин с надписью «Булочная №84». Она купила себе два пирожка с яблоками и стаканчик кофе. Тут же и съела их, расположившись за высоким одноногим столиком рядом с мужчиной, тоже пьющим ароматный напиток. Новая жизнь: огни набирающего чайную темноту города, Нева, настойчиво шумящая совсем неподалеку, запах свежей выпечки и кофе — все это продолжало будоражить. Соня вдруг поняла, что исчезло мучившее последнюю неделю чувство вины перед мамой. Она прошла еще немного по великолепной улице, нашла архитектуру возвышающихся зданий очень интересной, пообещав себе проверить, нет ли каких-нибудь исторических фактов, которые ей следует знать о местности: здесь ей предстояло провести немало времени. Решила, что пора возвращаться обратно в общежитие. Завидев дверь общаги, Соня поняла, что дорога обратно заняла у нее значительно меньше времени. Усмехнулась, вспомнив, как один знакомый рассказывал ей про табун лошадей. Суть истории заключалась в следующем: лошадей рано утром гнали на пастбище, они шли неохотно и медленно, а вот вечером, напротив, возвращались домой вдвое быстрее. Да, смешно вспомнилось.

Подойдя к двери комнаты, Соня услышала звуки голосов. Говорила коммунарская Лена с другой девушкой. Соня открыла дверь: уже две девчонки наполнили собой, своими вещами и запахами с утра бывшую только ее комнату. Вторая девчонка была темненькая, с ассиметричной стрижкой и веселыми глазами. Сразу стало понятно, что Лена коммунарская ей во всем уступает: лицом и фигурой. Лена тоже это сразу почувствовала и стала еще тише. Новая соседка нарекла себя Светланой и сообщила, что идет на монголоведение и тибетологию. Девушки сразу друг другу понравились, разве что Лена испытывала небольшую неловкость, но по большому счету все были довольны. После вечернего застолья с домашним холодцом и чаем с кусковым сахаром улеглись спать. Завтра начиналась учеба.

София. Факультет международной журналистики

Первый день был суматошный и состоял из разнообразного поиска. Сначала списка занятий и аудиторий, затем библиотеки, после столовой, опять аудиторий. Несмотря на суету, секретное счастье не покидало Соню, время от времени она проверяла: да, есть, никуда не делось, так хорошо! Соня с удивлением обнаружила, что ей хочется улыбаться. В столовой покормили недорого, всего за 50 копеек, дали супа с хлебом, ленивый голубец со сметаной, еще компоту налили. От булочки Соня решила отказаться, вдруг поняв, что хочет худеть. Еле успела расправиться с обедом, уже пора бежать на следующую пару.

Для начитанной Сони предметы были очень интересными. История Вьетнама, Кореи, Китая, Малайзии — и это только начало первого курса. Девушка мечтала изучать основы теологии, возникновение и развитие сектантства в Японии. Соня испытывала острый интерес к изучению исторических пластов японской истории, по справедливости отдавая дань уникальной культуре и характеру народа. Занимал Соню и Китай, особенно древнекитайская мифология. Но все это было не основным, а факультативным запросом незаурядного Сониного интеллекта. Главной ее страстью было мусульманство, его возникновение, проникновение в другие религии и различные страны, вечное противостояние концессий и борьба за выживание. Конечно, впечатлял состав преподавателей. Соня взволнованно ждала встречи с каждым из них.

Дни мельтешили один за другим, заполненные университетскими парами, приготовлением домашних заданий и короткими вылазками в город. Последнее случалось не каждый день: Соня много готовилась, испытывая алчный голод к предметам, всегда прилежно изучала несколько источников. Сводила, анализировала информацию, на занятиях иногда вступала в споры с преподавателями, слегка освоившись в новой среде. Демоническая ее часть просыпалась и требовала сначала аккуратных, затем — яростных споров. Уже к окончанию первого семестра Соня прослыла всезнайкой, одногруппники побаивались ее и сторонились, зато почти все преподаватели оценили ее интерес к предметам, проставив автоматы по большинству дисциплин по окончании семестра. Димон, всеобщий любимец и мажор, а по мнению Сони — профессиональный подлиза, прошипел, увидев ее зачетную книжку:

— Да они просто связываться с тобой не хотят, знают, что ты от сохи, скандал устроишь или вообще драться кинешься!

— Правильно думают, Димон. Я вот сейчас решаю: тебе в левый глаз двинуть или сразу с правого засветить? Ты как предпочитаешь?

Димон испуганно попятился к двери аудитории и заторопился, смешно суетясь.

— Толстуха деревенская! — напоследок он все-таки плюнул ядом и рванул с места, думая, что Соня действительно может наподдать ему.

Та рассмеялась громко, во всю грудь. Все было просто расчудесно: и оценки, и уже полюбившийся факультет, и город, и даже то, что сказал Димон, потому как вовсе не было правдой. Еще месяц назад Соня изумленно обнаружила, что похудела. Ничего удивительного в этом не было. Есть хотелось совсем мало, поглощенная учебой Соня почти не ела вечером, обычно ее ужином были стакан кефира или чая с сухариком. Девочки-соседки каждый вечер готовили настоящую еду. Соню не приглашали, потому что в покупке продуктов та не участвовала, считая невозможным так транжирить деньги. В универе кормят обедом — и ладно. А утром и вечером можно и кефиром обойтись, а если еду вскладчину покупать, может на билет не хватить, а домой на каникулы очень хотелось. На билет хватило, осталось даже на маленькие сувенирчики: маме колготки купила рисунком-ромбиком, папе — банку настоящего бразильского кофе, бабушке — самодельную подставку под чайник на блошином рынке, там же Илонке и Лиле — красивые недорогие подвески нежных оттенков. И коробочки подарочные сама из спичечных коробков успела изготовить, обклеила фольгой, здорово получилось! Соня жила в режиме строжайшей экономии, покупая только самое необходимое. Из роскошного приобрела лишь тушь для ресниц «Ленинградская» и лак для волос «Прелесть». Без первого она обходиться не могла, ловко поплевывая в коробочку, пару раз смазав по ресницам, из длинных и незаметных делала роскошные и пушистые, ей же рисовала стрелки наточенной спичкой. Лак стал необходимостью во влажном и часто плачущем Ленинграде. Там Сонины волосы превращались в серенькие сосульки без соответствующего подкрепления лаком.

Уже к концу первого семестра полненькая и печальная Соня, провинциальная девочка от сохи, как утверждал проницательный Димон, превратилась в высокую стройную красивую девушку с небрежно взлохмаченными на итальянский манер длинными волосами, глазами необычного синего цвета, меняющих оттенок от настроения. Про них надо сказать отдельно: они точно отражали Сонино настроение. Когда она задумывалась, закручивая волосы в узел своим фирменным движением, глаза успокаивались серым пеплом. Когда смеялась, взрывалась хохотом, — раскидывали синеву, а если уставала и терла свой нос снизу вверх, превращая его в пятачок, сонно бликовали сине-серыми, почти бесцветными точками. Немногочисленный гардероб Сони сидел на ней по-новому, как-то очень модно и свободно, многие однокурсницы начали копировать ее стиль, прозвав его oversize, образовавшийся совершенно случайно. Девушка изумленно заметила, что многие девочки с разных курсов стали копировать ее стиль: укладывали волосы так же, носили свободную одежду и пользовались минимумом косметики. Сама того не желая, Соня стала иконой стиля факультета.

Странный какой-то сон приснился мне вчера. Попала в другой мир, на привязанной веревочке-страховке была там, где живет другая я. Она более красивая, совсем не толстая, и ее очень любят родители. Будто бы есть копия нашего мира и там есть мы, но живущие в другом варианте жизни — успешной и счастливой. Как жаль, что мы не успели поговорить! Но я поняла, что против моей некрасивости — ее обаяние, да еще она брюнетка — мне идет, кстати. Я злобная и ядовитая, а она, моя копия, — добрая и спокойная. Нет, мне такой точно никогда не стать. Вот мама с папой у нее совсем другие, очень любят ее, это понятно, есть за что. Мне бы с ней поговорить. Это же я. Получилось там стать такой — получится и здесь! Или нет? Вводные данные разные? Очень жаль, я хотела бы быть ей. У меня сегодня целый день послевкусие от сна хорошее такое, может, это и не сон вовсе был? Ой, ладно, грех жаловаться! Вон как сейчас все здорово, в каком месте живу и учусь! Когда в здание университета захожу, — чувствую не передать что! Каждое утро — как в первый раз! Красотища, потолки высоченные, стены истории нашептывают, сплошная магия. Я стены коридоров люблю трогать незаметно, ей-богу, они живые, что-то рассказать торопятся, под ладошкой пульсируют. Можно так всю жизнь прожить здесь, уже счастье, никто по лицу смачно не бьет, не ненавидит за все, что сделано и нет. А все-таки как я там смогла такой стать?.. Очень хочется понять и хоть немного в своей жизни исправить…

Соню радовали внутренние перемены, и ей очень хотелось поделиться ими со своими родителями и подружками. На первые каникулы она помчалась в родной городок. Мама с папой встретили тепло, искренне удивились и обрадовались. Мама оценила Сонино перевоплощение, похвалила. Бабушка Ольга Николаевна, напротив, начала откармливать Соню котлетами и пирожками, Соня не возражала, наголодавшись на институтской диете. Подарки всем понравились. Девчонки мерили пуссеты и крутились перед зеркалом, болтая и обмениваясь новостями, папа попивал кофеек, а бабушка подаренную Соней подставку тут же спрятала куда-то далеко — на потом.

Неделя прошла незаметно, отдохнувшая телом и умывшаяся душой Соня вернулась в становящийся родным город Ленинград. Испытывая волнение, как в первый раз, Соня шла по любимой Университетской набережной, с нетерпением ожидая завтрашнего дня — начала второго семестра учебы. На секунду остановилась, стараясь запечатлеть момент: Нева уже был грозной, свинцовые волны недобро били о бетонную набережную. Напротив, через Неву, улыбался Исаакий, обещая Соне счастье. Уже не по-осеннему холодный ветер быстро охладил Соню, она быстро обернула шею новым большим шарфом крупной вязки, подаренным заботливой мамой, достала такую же бежевую шапочку и понеслась рысью в общежитие, как те лошадки, радостно и наконец-то беззаботно, как могут бежать молодые люди, у которых еще все впереди.

Артур

Артурчик продолжал прилежно учиться и почти выбился в лучшие ученики в своем классе. И хоть негласно первым был Аббас, Артур, год от года вытягиваясь в росте и в оценках, стремительно набирал очки в глазах учителя и одноклассников. Высокий, красивый, начитанный, с великолепной физической подготовкой — его трудно было не выделить среди остальных мальчишек. Алим начал уделять ему чуть больше времени, стал приглашать одного, отдельно от мальчишек. Говорили о Советском Союзе, спрятанных религиях великой страны, состоящей из множества республик. Обсуждали возникший политический строй, начинающуюся перестройку. Детально изучили революцию 1917 года, труды Ленина и Маркса, Сталина — новейшую историю. Алим старался не давать собственных оценок историческим фактам, лишь тезисно. Прочные нейронные связи, образующиеся в новом мозгу Артура, соединяли, на первый взгляд, несоединимое в заключения, подчас очень смелые и, безусловно, крайне интересные Алиму. Выводы рождали новые обсуждения и повод собраться вновь. Приглашались и другие мальчики, но тема СССР не обсуждалась, Артур понимал, что у них с учителем есть своя тайна, и помалкивал. Так же, как и всегда, обсуждали новую книгу, пили чай, все было, как в старые времена. Все, кроме Артура: теперь он был выделен, негласно поставлен на заслуженный пьедестал, как и должно быть. Все вставало на свои места. Он по праву занял место на ступеньку выше остальных мальчиков, и дозволено ему было определенно больше, чем другим. А что именно дозволено, — для Артура было скрыто. И пока не были понятны новые возможности его власти, Артурчик с удовольствием оттачивал приобретенное мнимое господство над матерью, дворовыми пацанами, а иногда и над девочками со своего двора.

В восьмидесятые быстро набирала скорость программа обмена студентами между Советским Союзом и Сирией. Бомбовые авианалеты израильтян нанесли огромный ущерб инфраструктурам Дамаска, Ливана, Бейрута. Правительство Сирии искало пути решения вопроса оттока беженцев из разгромленных городов. Дамаск и Алеппо были разрушены на треть, зияли страшными воронками останки домов, небольшое оживление сохранялось только на частично сохранившихся традиционных рынках: там шла торговля, такая необходимая для повседневной жизни. Стягивались с утра и до позднего вечера купцы и покупатели хобза, овощей, всевозможных ингредиентов для мезе и хумуса. Сирийцы, пережившие новый виток военного конфликта с Израилем, старались вернуться к обычному жизненному укладу, вновь покупали столовые приборы и посуду, потертые ковры. Народ побогаче набирал себе столовое серебро и упавшие в цене арабские тонкие гобелены и картины. Большая часть беженцев из Дамаска растеклась по ближайшему пригороду, родственникам и знакомым. Дети беженцев заполнили сельские школы, и жизнь потихоньку текла дальше.

Первый отбор студентов в СССР начался в начале восьмидесятых, это были сто восемь лучших юношей Сирии, отобранные из школ и первых курсов сохранившихся институтов. Каждая кандидатура тщательно обсуждалась советом Дамасского университета, изучались аттестаты, характеристики учителей. Для интервью приглашались лично сами ученики. Из ста восьми отбор прошли только двадцать парней, но какие они были! Лучший генофонд почти обнищавшей и разрушенной страны: высокие, умные, с отличной физической подготовкой, будущие строители и архитекторы. Правительство Сирии поставило четкую задачу интеллектуальному сообществу Дамаска — наладить многолетнее обучение студентов в СССР для скорейшего восстановления инфраструктуры. Поэтому отбирались самые лучшие, не запятнавшие свою репутацию достойные сыны непокоренного народа.

Прошло несколько лет. Стало очевидно, что программа обучения в СССР весьма эффективна. Студенты уже после первых лет обучения по возвращении домой обладали знаниями, достаточными для участия в восстановительных проектах страны. Эти студенты, не запуганные бомбежками, отогретые холодным и нищим, но помнящим голод и смерть и поэтому все еще сострадательным и щедрым к детям Ленинградом, могли генерировать неожиданные идеи, демонстрировали новый, новаторский подход к планированию этапов работ и бюджетирование средств.

Но плачевная ситуация в Сирии сохранялась. Не хватало врачей, учителей, даже университеты стали испытывать дефицит преподавателей не только в прикладных, но и в научных дисциплинах. Требовалось качественное обновление кадров. Дамасский совет вышел с инициативой разнообразить профили обучения в СССР, начать стажировки в области медицины и образования. Правительство утвердило новый перечень и резко увеличило квоту до нескольких тысяч. И опять начался отбор лучших парней Сирии. Так Артур, сын сапожника Хафиза и художницы Алии, ученик мастера Алима, был зачислен на первый курс Ленинградского государственного университета имени Михаила Васильевича Ломоносова на первый курс факультета английской литературы. Шел 1989 год.

София. Первая встреча

Начинался второй семестр. Соня с удовольствием осмотрела свою скромную комнату в общежитии. Девочки-соседки скучали в ожидании завтрашнего дня: такого, как у Сони, секретного счастья не чувствовали. Не нравился Ленинград, казался им дорогим и недоступным, в отличие от Сони, влюбляющейся в него с каждым днем все больше и больше. Девочки мечтали ходить по ресторанам и магазинам, начинающим свое шествие по Невскому, ездить в дорогих машинах. Красоты Фонтанки, канала Грибоедова с возвышающимся Спасом на Крови не замечали, тогда как Соня могла часами бродить, «подворашничать» по бесконечным улочкам старого центра, переходя через мостики бесчисленных каналов и набережных, любуясь домами и мостиками, изредка заглядывая в кофейню — согреться. На чашку кофе всегда были деньги.

Арабский язык, география и история, религия арабских стран, турецкий, иврит, английский, французский языки, введение в литературу, история мировой литературы — вот предметы, которые изучала Соня. Каждый был интересен, преподаватели все как один буквально заражали студентов, почти каждое занятие приятно горчило новым и неизученным. Соню будоражило от новых знаний. Истинный потомок великого Михайло Васильевича!

Несмотря на нехватку времени, Соня все-таки выкраивала час каждый вечер на описание уходящего дня. В большую желтую тетрадь неразборчивым почерком заносила интересные события, встречи, новые знакомства. Нельзя сказать, что это был дневник девушки в обычном классическом понимании. Страницы, принявшие на себя эмоции и девчачьи переживания, часто без дат и точного описания, были скорее записками эмоционального свойства. Оказавшаяся без Лилии и Илоны Соня ощутила потребность выкладывать свои мысли на бумагу, перешедшую в ежевечернюю привычку. Часто описания событий носили глубокую эмоциональную оценку, подчас чересчур болезненную и преувеличенную. Позже София Титова, известный писатель, номинант литературной премии «Русский Букер», будет часто заглядывать в большую желтую тетрадь, заимствуя героев и вдохновляясь новизной эмоций первокурсницы Сони.

Второй семестр добавил новых возможностей. Например, преподавание литературы на английском — пока факультативно. Соня решила попробовать. Первое занятие началось после окончания восьмой пары в небольшой аудитории на втором этаже. С некоторой робостью Соня заглянула в класс. Трое юношей и две девушки. «Немного», — подумала Соня. Присела на свободное место, приготовила тетрадь, ручку. Незаметно стала рассматривать юношей. Все трое явно были иностранцы.

Аудитория небольшая в сравнении с остальными полуанфиладами, где проходили обычно занятия — те напоминали римские амфитеатры: огромные и звонкие, разделенные ярусами на элементы, помещения. Нежно-мятные стены казались пластичными и живыми. Иногда во время занятий Соня оглядывалась назад и замечала, что стены слегка перемещаются, хитро маскируясь легким изменением угла солнечных лучей, в изобилии падающих из огромных, в пол, закругленных сверху окон. Так тихонько, привнося магический оттенок в восприятие предметов, развивалась Сонина необычная форма дальтонизма. Позже она обнаружила, что совсем не видит пару цветов, но на качество жизни это не имело ни малейшего влияния, и она только подсмеивалась над своим странным недугом, который и болезнью-то нельзя было назвать.

Итак, небольшая группа ожидала преподавателя. Один из юношей с несгораемой улыбкой и такими же светящимися, как у Сони, глазами, Доминик — явно южанин. Итальянский красавец с шевелюрой и бородой, на первый взгляд, неухоженными, а для тех, кто разбирается, очень даже стильными и опрятными; вишневыми глазами и крупными чертами лица. Образ дополняли короткие бежевые, по щиколотку, вельветовые брюки, сочетающиеся с бордовой рубашкой и небрежно повязанным галстуком неимоверного рисунка. Ботинки — замшевые, в тон брюкам, только чуть темнее. Доминик источал аромат мужских духов, и Соня вдруг подумала, что видела таких парней только в журналах. Сын врачей, невероятно обожаемый родителями начинающий писатель Доминик уже приобрел небольшую известность у себя в Италии, выпустив первую книгу. Приехал в Россию получить классическое образование, чтобы продолжить карьеру писателя. Счастливый, добродушный юноша навсегда останется другом Сони. Он свободно, не по-русски, сидел, закинув одну ногу на другую, что позволяло хорошо рассмотреть его носки, необычно длинные и яркие для моды Советского Союза.

Второй юноша полусидел, откинувшись на спинку стула так, что передние ножки стула висели в воздухе. Он что-то напевал, шевеля губами и настукивая такт по коленкам. Казалось, что он сейчас выскочит, выхватит откуда-нибудь барабан и изобразит что-нибудь этакое. Темнокожий Жан-Поль прибыл из Камеруна. Фирменная улыбка и многочисленные косички, а также любовь Жан-Поля к появляющимся на рынках Советского Союза модным свитерам и джинсам сделают его узнаваемым всеми в университете. Его родители владели сетью универмагов Makween. Впоследствии окажется, что он пишет отличные тексты и музыку, а также играет на многих инструментах. Будет тайно влюблен в Соню долгое время. В начале пятого курса уже не появится в университете. В последний месяц лета отец Жан-Поля скоропостижно умрет и тот будет вынужден оставить обучение в России и заняться управлением сети универмагов. На протяжении пятого и особенно четвертого курсов творческое сообщество общежития будет тосковать по музыкальным вечерам, баталиям и настоящему кофе — всему, чем щедро снабжал своих сокурсников Жан-Поль.

Третий юноша выделялся больше всех. Было очевидно, что он намного выше остальных, сидел прямо, уверенно сложив кисти одну на другую. Тонкие длинные пальцы, узкие запястья в сочетании с явно натренированным телом, кожа лица слабой чайной заварки, идеальный рисунок бровей, раскинутых двумя дугами от переносицы. В меру длинный нос, глаза цвета золоченой гнилью вишни, окруженные по-девичьи пушистыми ресницами. Запечатанные узкой змейкой губы кричали о несгибаемости и высокомерии. Черные брюки-дудочки, черная водолазка и лакированные ботинки — об утонченном стиле и закрытости. Внешность Артура завораживала, заставляла всматриваться и обнаруживать все новые и новые детали. Например, коротко, по-военному, стриженные волосы. Соня отметила, что, если бы они были чуть подлиннее, добавили бы ему привлекательности. Артур вдруг повернулся и посмотрел на Соню, ее грудь наполнилась дичайшей смесью эмоций: пустота и восторг, страх, радость и тоска… В Сонином организме впервые запустились гормональные процессы, о которых она еще не подозревала.

Две девушки, Лайз и Кирстен, приехавшие изучать журналистику из Норвегии, держались вместе, ничем примечательным не выделялись, сидели скромно. Внешне были похожи: короткими светловолосыми стрижками, джинсами и кроссовками Аdidas. Даже глаза у них были схожего голубого цвета. Говорили много, но больше между собой. Соне приветливо улыбнулись и помахали руками. Будут дружить с ней долго, но больше на профессиональной почве, обмениваясь статьями. В поворотный момент сыграют важную, судьбоносную роль в жизни приятельницы.

Прозвенел звонок, в аудиторию вошла высокая женщина, держа в руках охапку книг. Высокая копна светлых кудряшек, схваченная сзади заколкой-прищепкой, улыбчивое лицо, тяжелая (к низу) фигура «уточкой» уравнивалась серым, в меру строгим костюмом с элегантной белой блузкой в серый же горошек. Походкой женщина тоже немного напоминала гусыню, но не отталкивала, казалась милой деталью. Женщина заговорила низким, очень приятным голосом, сразу влюбляя в себя.

— Добрый вечер, рада вас приветствовать на моем первом семинаре по английской литературе. Наши занятия будут проводиться на еженедельной основе, посещение добровольное. Пока. Меня зовут Прус Татьяна Симоновна, я ваш педагог. Давайте знакомиться! Кто первый расскажет о себе?

Первым представился Доминик, встав с места и возвращенный обратно жестом Прус. В конце короткого рассказа о себе и родителях он добавил, что будет счастлив поработать со всеми. Следующими были Лайз и Кирстен: немного сумбурно, перебивая и дополняя друг друга, рассказали, что мечтают по окончании университета вернуться домой, в Норвегию, и работать в издательстве. И что советский диплом утраивает их шансы на успех на родине.

Дальше заговорила Соня, рассказала про свой маленький городок, из которого попала в Ленинград, приехала учиться писать и впитывать знания, что уже влюбилась в город и университет. Рассказывала вдохновенно, как обычно, не маскируясь и выплескивая эмоции на окружающих. Вдруг Соня замолчала, услышав звенящую тишину аудитории. Посмотрев на Прус и остальных, она почувствовала, что своим эмоциональным представлением вызвала изумление и неподдельный интерес собравшихся. Так Соня впервые обнаружила у себя талант к риторике и дар вдохновлять людей. Впоследствии, много позже, она виртуозно научится обладать этим искусством. Сейчас же Сонино выступление мгновенно выделило ее из ряда посредственностей, которыми Артур считал большинство девочек первого курса.

Жан-Поль сразу влюбил в себя всех, улыбнувшись так, как могут улыбаться только очень счастливые люди. Растянув в улыбке огромные пухлые губы, тряхнув афроамериканскими косичками, слегка ссутулившись, как большинство музыкантов, по-французски гортанно грассируя букву Р, рассказал, что любит Советский Союз, счастлив жить и учиться здесь, мечтает писать тексты и музыку. Сел на свое место, сразу подкупив коллег неподдельной искренностью и обаянием.

Последним представлялся Артур. Встал прямо и продолжил стоять все время, несмотря на жест Прус. Четко и сухо объяснил, что был лучшим в классе по гуманитарным наукам, писал статьи о насущных проблемах сирийской экономики и военных конфликтах, в выпускном классе публиковал статьи в WN Syria Daly (EN). Не скрывал, что целью обучения является высоко котируемый в его стране советский диплом.

Так проскочил первый час. Прус немного рассказала о себе: о том, что у нее муж и две дочери, о том, как долго она преподает литературу и как любит свой предмет и надеется, что собравшиеся студенты увлекутся им так же, как и она, для чего та приложит все возможные и невозможные усилия. Немного поговорили о списке литературы и плане обучения. На том и разбежались — растревоженные, отчасти вдохновленные. Прус в который раз задумалась о столь странном стечении обстоятельств, благодаря которым у нее собралась очень разношерстная и невероятная по своей совместимости группа студентов. Но именно это и делало работу Прус необыкновенно интересной: наблюдать незаметное, соединять несоединимое и взращивать едва только проклюнувшиеся, а у кое-кого и затоптанные грубой подошвой росточки таланта. Но это все потом, потом… сначала интерес, должен появиться интерес. Его Прус заметила у всех студентов, может, в меньшей степени у обаятельного, произносящего английские слова с мягко обволакивающим prononsiation Жан-Поля.

Опытный взгляд сразу заметил двоих ярких, пронзительных, противоположных по тонам, но повторяющихся в секвенциях студентов Артура и Софии. Женская интуиция подсказывала, что эти двое, равные по силе и духу, неистовые, неизбежно притянутся друг к другу страстью и временем. И оказалась права. Как всегда.

На следующий день Соня столкнулась с Артуром в библиотеке. Он стоял, перелистывая томик Кафки.

— Решил учить русский? Неудачный выбор книги. Возьми что-нибудь попроще, толку больше будет, — проговорила на английском Соня.

— Привет. Как ты? — стандартно ответил Артур. — Спасибо, что посоветуешь?

— Возьми «Остров сокровищ» или «Золушку», что ли, там попроще, ну не знаю. Ты давно занимаешься? А то, может, тебе «Колобка» изучить надо, — прыснула Соня.

Артур напрягся. Соня заметила, что шутка ему не понравилась.

— Извини, ну я побежала, — смутившись, Соня подхватила причитающиеся ей учебники, чиркнула роспись в карточке читателя и унеслась дальше. До следующей пары оставалось десять минут, еще надо было пообедать.

Артур остался в библиотеке, раздумывая. Бесспорно, девушка понравилась ему сразу, как только открыла рот и стала представляться. Какая-то безумно свежая, как запах озона после грозы и молнии, энергия пронеслась по аудитории. Не только Артур почувствовал нечто особенное. Притяжение ощущали все. Артуру очень хотелось поговорить с Соней, разобраться в ней. Она раззадорила его своей смешливостью и не восточной смелостью. Женщины в Сирии были полной ее, да и многих других девочек университета, противоположностью. Всю прошедшую ночь Артур не спал. Взяв четки, он полусидел в кровати и в темноте комнаты общежития разбирал на молекулы лицо Сони: нос симпатично-кукольный, глаза яркие, смешливые, но цвета не запомнил. Лицо — округлой формы, высокий лоб и губы какие-то особенные, некрупные, но выдающиеся, легко разлетающиеся в улыбке. Высокая и статная, с волосами, собранными в невозможно расхлябанную, начесанную, но одновременно сексуальную прическу, именованную хозяйкой итальянским бардаком — так, посмеиваясь, называла ее Соня. К утру он понял, что странная девушка полностью незапланированно завладела всеми его мыслями. Никогда ранее не увлекающийся юными нимфами вот так, теряя сон, не имея возможности хоть на минуту отвлечься от объекта обожания, к утру Артур понял, что придется действовать, добиться Сони, иначе любовная лихорадка спалит его изнутри.

На доске объявлений висел график выдачи учебников на дополнительные семинары. Без труда обнаружив Сонину фамилию, Артур прочел время: 12:15 — 12:30, сегодня. Отлично. Собственно говоря, план Артура был довольно прост. Невзначай попадаться Соне на глаза, «случайно» пересекаться во всевозможных местах, пригласить выпить кофе в «Шоколад». Ну а потом посмотрим. Аллах поможет.

Сначала они встретились в библиотеке, на следующий день — в столовой, мило пообщавшись за тарелкой неизменного горохового супа. На третий день Соня уже сама приветливо махала ему рукой, подходя к огромным двустворчатым дверям аудитории. Выждав еще недельку, Артур пригласил Соню попить кофе в той самой булочной, в которой в свой первый ленинградский вечер пила кофе Соня.

Соня уже начала испытывать интерес к Артуру. День от дня осторожное, по-кошачьи медленное наступление Артура заметно усиливало неясные чувства. Несколько дней беспричинная, на ее взгляд, тревога переросла в удовольствие от каждодневного общения с Артуром. Постепенно Соня успокоилась и… влюбилась. Теперь ее тревога была приятной и будоражащей. Утром Соня чуть тщательнее, чем обычно, накладывала макияж, более яростно взбивала объем на своих волосах. Даже подстригла сама себя, придумав интересный и удобный прием: берешь толстую прядь, закручиваешь жгутом и отстригаешь опасной бритвой наискосок, как пойдет. Стрижка получилась модной, невероятно объемной и неожиданно асимметрично красивой. Сонино лицо стало казаться менее круглым, а в целом образ девушки — еще более невероятно харизматичным. Появилось желание менять почаще наряды, но с этим были большие проблемы. Нарядов было всего три или четыре, шика никак не получалось, и Соню иногда смущала ее бедность, тем более университетские мажоры щеголяли в новых фирменных джинсах и прочих модных атрибутах Советского Союза. Она неожиданно остро заметила разницу между собой и ими, на которую раньше было наплевать. Глупая Соня не понимала, что большинство мажоров университета завидовали ей, ее гордо поднятой голове, уверенной походке, острому уму, взрывающемуся заразительному смеху, всему, что сейчас зовется харизмой. Немало красивых девушек училось с Соней, но далеко не все они обладали ее магнетизмом. Годами сформированная низкая самооценка сделала свое дело. Рушился один из нижних этажей Сониного внутреннего города, радовался червь сомнений и неуверенности, выползая оттуда. Не нужно объяснять, как долго и тщательно собиралась Соня на первое свидание с Артуром. Волнение и сомнения — вот что чувствовала бедная девочка, собираясь. Ноги тяжелели, руки дрожали. Ну совсем раскисла! Может, отменить?

Все-таки решилась идти. Артур стоял возле входа булочной, сменившей профиль на кофейню. Запах кофе, корицы и кардамона разлетались на ближайший квартал, а вывеска коричнево поблескивала новеньким оригинальным названием «Шоколад». На секунду Соня забыла свою тревогу, запах кофе делал ее счастливой, а возможность выпить чашку доппио неожиданно взбодрила ее. Соня всегда брала двойной эспрессо или доппио по-итальянски, это была вовсе не прихоть и не дань появляющейся кофейной культуре, а необходимость. С недавнего времени Соня страдала недугом, довольно серьезно отравляющем ее жизнь: очень низким артериальным давлением. Много раз врачи проверяли ее сердце, полностью все органы, пытаясь понять причину. Но так и не нашли и объясняли быстрым ростом, пообещав, что все исправится само. Когда Соне будет пятьдесят, итальянский кардиолог с хорошими ушами сначала услышит в ее сердце, а потом диагностирует с помощью узи декомпенсированный в детстве порок митрального клапана и так называемые множественные ложные хорды. Ну а сейчас Соня шутила, что ее сердце не желает биться без любви, срочно нужен принц с королевством в придачу. Тем не менее она привыкла жить с плохими сосудами, приучила себя делать ежедневную зарядку, много ходить, ну и кофе — совершенно легально она могла пить его в неограниченном количестве. И, в общем, чувствовала себя довольно неплохо. Дома, а теперь и в общежитии у нее всегда имелась банка еще хорошего тогда растворимого кофе Nescafe.

Они зашли в бывшую булочную и осмотрелись. Место трансформировалось в кофейню, не только сменив вывеску, но и изменив внутренние элементы. Появились маленькие круглые кожаные кресла и диванчики с приятными коричневыми столами, аккуратно стоящими по всему залу. На каждом столике располагался набор пряностей и сахар, на стенах всюду висели фотографии зерен кофе, дымящихся кофейных чашек, просто фото счастливых людей, неизменно пьющих кофе. Некоторые фото удачно закрывали пятна на стенах. Соня радостно улыбнулась: это место было ей дорого, она видела какой-то особенный знак в том, что Артур пригласил ее именно сюда. На каждом столике стояло меню: первым в списке был эспрессо, вторым — доппио. Она заказала доппио, Артур — капучино. Еще заказали круассаны с начинкой из шоколада. Кофе и еду принесли очень быстро: Соню здесь знали, по выходным, раз в неделю, она неизменно забегала за своей чашкой кофе, тем более для студентов полагалась скидка, а по воскресеньем был счастливый час — вечером, перед закрытием, когда к кофе можно было выбрать бесплатный десерт. Тогда кофейня набивалась такими же, как Соня, голодными студентами, и это было самое любимое субботне-воскресное время. Она любила представлять себя в итальянской кофейне в каком-нибудь маленьком итальянском городке. В библиотеке университета Соня нашла много всяких путеводителей по Италии, Индии, Узбекистану, Франции. Хороший уровень английского позволил ей без особых трудностей «прогуливаться» по Бергамо, Турину, Рапалло, прокатиться в Дарджилинг на сбор урожая чая, посетить Бухару, побывать в платановой роще на суфийских бдениях, прогуляться по Елисейским полям и, конечно, познакомиться с удивительной культурой этих стран.

Разговор потек неспешно, Артур внимательно выспрашивал у Сони детали жизни, интересовался родителями, друзьями, интересами. Вопросы аккуратно прятал в рассказ о себе, вообще больше говорил, чем слушал. Такому ведению беседы он был обучен Алимом, который всегда учил его скрывать вопросы, создавать имитацию полной открытости и искренности, а главный вопрос задавать в конце, как будто он совсем незначителен… Главного вопроса у Артура еще не было, а вот остальные он вставлял мастерски, Соня ничего не замечала. Она видела перед собой приятного молодого человека — и только. Артур рассказывал о своей родине, чудесном Дамаске, где он рос и учился. Много было рассказано и об Алиме, любимом учителе и воспитателе, вскользь — о друзьях и родителях. Основную часть рассказа занимала ситуация в любимой Сирии, бедность и тяжесть послевоенной жизни. Со школы Артур пытался понять законы экономики и эффективного управления ресурсами страны. Тонко подмечал огрехи и бездействие действующих правительств, прикрывающих свои решения бедностью и отсутствием помощи со стороны других — более развитых стран. Большой интерес вызывали развитие и мощь Советского Союза, плановая экономика. Кроме того, Артур и все их школьное братство были почитателями сталинского правления, впрочем, об этом Артур не торопился рассказывать.

Незаметно пролетело два часа, а Соня и Артур уже знали друг о друге многое. Оба чувствовали сильное физическое притяжение, но дело было не только в гормонах. Интеллектуальное притяжение двух равных по силе стремлений молодых людей соединит их на годы неразрывных отношений. В тот самый холодный последний день 1989 года они оба ступили на судьбоносную тропу, где Артуру суждено было пройти путь от мальчишки до мужчины, а Соне вернуть себе себя навсегда.

Расставаясь у двери общежития, оба чувствовали нечто необъяснимое и новое обоим. Здесь пригодились бы Шекспир или Пушкин, Есенин или Ремарк, но Артур и Соня были далеки от высокопарных сравнений и любовной патетики. Хотя нет, Ремарк, конечно, совсем другое дело…

К окончанию второго семестра Артур и Соня стали самой известной парой факультета. Высокие, влюбленные друг в друга, а оттого еще более притягательные для окружающих, они все время держались за руки и находились на каждой перемене, неизменно скучая. Вечером Артур приходил к Соне, и они засиживались допоздна. Вместе готовились к занятиям, каждый к своим отдельно, но все равно вместе, сидя за одним столом, касаясь друг друга руками невзначай и специально. Уходил Артур поздно под настойчивое ворчание соседок. Интересно, что обе девочки, показавшиеся Соне поначалу совершенно безвредными, превратились в раздражительных товарок, вставляющих колкости при каждом удобном случае. Медленно, но верно они и Соня стремились к противоположным полюсам. Она была отличницей по всем предметам, ее конгруэнтность росла, подпитываясь городом, стремлениями, учебой и романтическими отношениями с Артуром. Девочки же с трудом успевали, учились неплохо, со средним баллом в четыре при больших усилиях. Успехом у противоположного пола пока не пользовались. Зависть и злость, изредка перемежаясь истериками со слезами, упреками в сторону Сони за то, что она все время приводит Артура и они не могут отдохнуть в своей собственной комнате, привели к тому, что та пошла к коменданту просить перевести ее в другую комнату.

— Ох, знаю, девонька, зачем тебе комната отдельная нужна, — комендант вздохнула. — Мамка-то знает? Не понравится, небось, ей это? Да много вы своим мамкам-то сейчас рассказываете.

Нет, маме Соня ничего не рассказала. Да и о чем? Месяц они с Артуром не расстаются друг с другом, держатся за руки и дальше поцелуев никуда не заходили, о будущем не говорили. Мама всего этого не примет, проходили уже. Ей надо сразу дату свадьбы назвать и где жить будем. Еще и обидит, обзовет как-нибудь плохо.

Каждое лето Соня проводила у бабушки в деревне. Лето после окончания восьмого класса не стало исключением, в начале июня Соня, как обычно, перебралась в бабушкин дом. Вечером, гуляя с подружками, она познакомилась с местной тусовкой. Среди них выделялся один парень — Гена. Черные кудрявые волосы, уложенные по-новому, пышно вверху и коротко сзади, осветленные кончики, модная импортная белая куртка, почему-то сильно обветренные руки. Он был фарцовщиком. В любую погоду последние три года он стоял на рынке и продавал видеокассеты: с фильмами и просто чистые. При желании мог и видеомагнитофон достать, да и все что хочешь. По понятным причинам деньги у него водились, а обветренная кожа рук была профессиональным осложнением, если можно было так сказать. Соня сразу обратила на него внимание, тот тоже заметил необычную новенькую.

Каждый вечер они гуляли допоздна и целовались на скамеечке возле бабушкиного дома. Иногда ездили в кино в город и на танцы. Соня рассказала маме о Гене, о том, что они встречаются. Она хотела, чтобы мама порадовалась за нее. Соня, как и все девочки ее возраста, верила в любовь и каждого парня считала принцем. Наивность и юность, что тут скажешь?