Бесплатный фрагмент - Формула плова

НЕСЧАСТЛИВЫЙ ТЕЛЕПОРТЁР

(Фантастическая юмореска)

«Директору филиала компании «Teleport-Elektronics»

Жалоба

от жителя Исмаилова Джамшида,

проживающего в г. Ташкенте, по улице Гоголя, 34, кв. 12

Уважаемый товарищ директор!

Хочу заявить своё категорическое неудовлетворение прибором TP-45RL для телепортации, купленным три недели назад в вашем торгово-сервисном учреждении. Это не прибор, а позор вашей компании, склёпанный, по всей видимости, пьяным стажёром на коленке из списанных микросхем времён первого лунного модуля. А ведь я не просто покупатель, я — покупатель с доверием! Более того, я проявил гражданскую щедрость и сверху кинул «шапку» — ровно четвертую часть стоимости прибора, дабы обеспечить себе, так сказать, индивидуальный подход и человеческое отношение. И что же? Вместо гарантийного обслуживания по-человечески я получил от ваших мастеров отговорки, кривые ухмылки и вечное «приходите завтра». Стыдно, товарищ директор! За взятку полагается качество, а не издевательство над клиентом, который теперь боится включать устройство даже для прогрева тапок.

Первые три дня TP-45RL работал как по нотам. Из Ташкента я мгновенно телепортировался в Мадрид — прямиком на стадион, где наша команда сражалась с испанским клубом. Сидел на трибуне, ел чуррос, пил кофе, а рядом испанцы хлопали глазами, не понимая, откуда взялся восторженный узбек с флагом и барабаном. После финального свистка я телепортировался обратно домой, полный радости и гордости за наших ребят, которые, несмотря на судей, поле и испанский климат, выстояли и даже забили решающий гол!

Воодушевлённый успехом, я на следующий день посетил матч в Сеуле. Там, правда, пришлось стоять в проходе, потому что телепорт попал не в кресло, а прямо в буфет, где я едва не опрокинул поднос с кимчи на голову местной болельщице. Она, впрочем, оказалась доброй женщиной, угостила меня рисовыми шариками и пожелала успеха нашей сборной. Из Сеула я перенёсся в Берлин, где нас приняли с радушием, хотя охрана стадиона некоторое время не могла понять, почему мой билет «не числится в базе данных».

А ночью, на третий день, я решил использовать прибор для культурно-образовательных целей — посетить знаменитую улицу Красных фонарей в Амстердаме. Ну, вы понимаете, чисто из любопытства, ради расширения кругозора! Всё шло прекрасно: не успел я оглядеться, как оказался в одном из тех мест, где жизнь бьёт ключом (по большей части не по голове). Местные дамы, завидев меня с телепортом в руках, решили, что это новый вид камеры, и позировали с профессионализмом и вдохновением. Культурное обогащение, так сказать, состоялось.

Но уже на четвёртый день началось невообразимое. Вернувшись из Москвы после экскурсии в Третьяковскую галерею, я вдруг материализовался не в своей квартире, как было задано, а… в холодильнике мясокомбината! Внутри, среди полутуш, на металлических крюках, при температуре минус двадцать. Мой TP-45RL, естественно, при таких условиях сразу отказался функционировать. Я стоял, коченел, и чувствовал, как энтузиазм вместе с теплом покидает моё тело. Ещё немного — и я бы пополнил ассортимент местных мясных изделий. К счастью, работник открыл дверь, чтобы вытащить новую партию туш, и вместе с коровьими ногами извлёк и меня.

Представляете лица людей в цеху? Кто-то крестился, кто-то визжал, кто-то ронял ножи и колол себе сапог. Самые стойкие выражались исключительно отборными словами, причём без всяких ударений. Когда меня отогрели, отпоили кипятком и напоили сладким чаем, пришлось долго объяснять, что я не вор мясопродуктов, а пострадавший от телепортационной халтуры. Едва отговорил их не вызывать милицию.

Я списал инцидент на свою рассеянность, подумал — ну, мало ли, координаты не туда забил. В следующий раз я сосредоточился как никогда, вымерил долготу и широту до миллиметра, проверил батарею, даже трижды плюнул через левое плечо.

И всё равно — на седьмой день прибор сыграл со мной злейшую шутку. Я собрался в Большой театр, имел билет на место №46, но телепортировал себя… прямиком на сцену! Причём — внимание! — абсолютно голым. Без одежды, без ботинок, даже без носков! Не знаю, каким образом TP-45RL раздел меня при переносе, но публика была в восторге. Занавес поднимается, оркестр гремит, и вдруг — я, сияющий, в одной руке прибор, в другой — растерянность. Зрители ахнули, женщины закричали, мужчины захохотали, дирижёр выронил палочку, а певица чуть не упала в оркестровую яму.

Охрана, разумеется, среагировала оперативно. Меня аккуратно вывели со сцены, укрыли театральным плащом и передали милиции. В отделении пришлось объяснять, что я не хулиган и не провокатор, а несчастный владелец неисправного телепорта. Но протокол всё-таки составили, штраф я уплатил (квитанцию прилагаю). Одежда моя так и не нашлась, и пришлось покупать новую прямо в соседнем магазине (чек прилагается).

Потом начались ещё более ужасные, можно сказать, апокалиптические приключения. В прошлую среду я, как обычно, собирался на работу — на свою фабрику, где, между прочим, я числюсь передовиком и дважды получал премию «Лучший рационализатор месяца». Однако вместо привычного цеха с гудящими станками и запахом машинного масла я очутился… в женской консультации, причём не где-нибудь, а на гинекологическом кресле! В один миг я, законопослушный гражданин, уважаемый член трудового коллектива, стал главным героем медицинского кошмара. Вы не представляете, как истошно вопила врач, когда я с характерным хлопком материализовался прямо перед ней, с прибором TP-45RL в руках и лицом, полным растерянности. Женщина с криком опрокинула стул, схватилась за голову и ринулась к двери, разрывая воздух такими звуками, что прибор у меня чуть не сработал повторно от перегрузки. Санитарка, вбежавшая на шум, упала в обморок, а я стоял, прикрываясь тем, что было под рукой, и молил вселенную, чтобы батарея не разрядилась. (С ужасом думаю, что было бы, окажись я не в консультации, а, к примеру, в женском отделении сауны!) К счастью, энергии хватило, и я успел телепортироваться прочь из этого визгливо-истерического места.

Но радость длилась недолго. На этот раз я попал в зоопарк — и не просто в зоопарк, а прямо в клетку со львами! Два огромных самца встретили меня угрожающим рыком, а их жёлтые глаза вспыхнули таким аппетитом, будто в обеденное меню внезапно добавился новый пункт — «человек Манускрипкин». К счастью, с детства я отличался ловкостью: вспрыгнул на перекладину, карабкался по прутьям, как белка под адреналином, и повис под потолком, дрожа всем телом. Львы снизу рычали, царапали лапами железо и явно обсуждали, кто из них первый попробует меня на вкус. Меня спасло лишь прибытие укротителей, которых вызвала дирекция. Когда они вытаскивали меня из клетки, один из львов цапнул за штанину, и теперь на моих брюках — зубной автограф хищника. В результате меня, как «незаконно проникшего в охраняемую зоологическую зону», оштрафовали. Квитанцию, разумеется, прилагаю.

Думал, на этом всё. Но нет. В четверг я решил пообедать культурно: задал координаты ресторана «Чарвак» на берегу одноимённого озера, где с друзьями планировал отведать плова и полюбоваться пейзажем. Координаты ввёл точно, проверил трижды — но ваш дурацкий прибор, видимо, решил, что клиенту слишком хорошо живётся. Меня не перенесло за стол, как полагается, а прямо в гигантский котёл с пловом! Там уже бурлило масло, шкворчали куски баранины и благоухал зирвак. В одно мгновение я ощутил, что моё тело превращается в «ингредиент». Я заорал так, что повара, казалось, подпрыгнули до потолка. Главный шеф, огромный, потный и лысый, выскочил с половником, решив, что кто-то решил саботировать кухню. Он гнался за мной с ножом и вилкой, вопя, что я испортил весь обед для уважаемых клиентов. К счастью, мои друзья вовремя подоспели и вступились, иначе меня бы точно использовали в качестве мясного фарша. Но, увы, за «нанесённый ущерб кухонному оборудованию» пришлось заплатить в кассу ресторана. Чек и протокол прилагаю. А ещё прилагаю квитанцию из аптеки: пришлось покупать противоожоговые мази, потому что часть моего правого бока теперь напоминает поджаренный лаваш.

Однако это был только пролог к катастрофе. TP-45RL явно сходил с ума. Вместо Африки, куда я хотел отправиться на сафари, он зашвырнул меня в Арктику — посреди снежной пустыни, где ветер хлещет, как ножом, а вокруг — только белизна и медведи на удалении. Я пробыл там минуту, максимум две, но этого хватило, чтобы понять: смерть от холода — не мой стиль. Ноги вмерзали в лёд, прибор замерзал в руках, и я едва успел телепортироваться обратно, прежде чем стал ледяной статуей.

На следующий день, решив проверить прибор в более «тёплой» среде, я задал координаты города Лос-Анджелес, но вместо солнечного побережья оказался в отсеке атомной подводной лодки «Los Angeles» — прямо среди растерянных американских моряков. Сработала сирена, меня тут же ослепили прожектора, и кто-то заорал: «Intruder! Intruder!» Я не успел даже объясниться, как в мою сторону наставили автоматы. Честное слово, ещё секунда — и меня бы решетили, как дуршлаг. Успел телепортироваться за долю мгновения до того, как очередь прошила стену там, где я только что стоял.

Но апофеоз безумия случился вчера. Я хотел попасть в библиотеку, но по ошибке оказался в Овальном зале Белого дома! Я рухнул прямо посреди совещания, где Президент США и его советники обсуждали, судя по всему, важные международные вопросы. Президент, увидев меня, побледнел, как мел, схватился за телефон и заорал что-то вроде: «They’re coming! The Soviets are here!» В зал ворвались охранники, прицелились, а я, поняв, что сейчас начнётся Третья мировая, стал кричать: «Не стрелять! Я частное лицо! Турист!». После пятиминутной паники я кое-как убедил президента, что не являюсь шпионом и что Советский Союз уже тридцать лет как миролюбивое государство. К счастью, он оказался человеком с чувством юмора — даже подарил мне значок с гербом США на память. Я мгновенно телепортировался обратно домой, дрожа и каясь во всех грехах.

Но, товарищ директор, подумайте сами: из-за неисправности вашего TP-45RL мир едва не получил новую мировую войну!

А вчера… ох, ужас. Меня забросило то ли к Альфа Центавра, то ли к Тау Кита — в ту самую часть космоса, где логика тронулась в отпуск. Планета встретила меня существами, которых человеческим языком назвать стыдно: они были копчёным кошмаром, будто кто-то наколдовал тельце кальмара, туловище шарика и десять глаз у змеи. Их кожа переливалась слизью и излучала слабое зелёное свечение, зубы — не зубы, а зазубренные пластины, похожие на консервные крышки, лапы заканчивались множеством щупалец, покрытых колючими выростами. Они шевелились беззвучно, но каждый шаг их сопровождался хрустом — как будто они ходят по стеклу, ломая его. Голова у некоторых была как фонарь: внутри жужжала биолюминесцентная лампа, излучая лучи, которые делали всё вокруг ещё более уродливым. Для них я, судя по реакции, оказался самым страшным созданием во вселенной: при моём появлении они враз бросились врассыпную, визгливо свистя и устраивая организацию побега в масштабе стаи.

Честно говоря, я бы с радостью прогулялся по этой планете — по крайней мере, посмотреть на антураж, почитать местные указатели — но поведение гуманоидов казалось подозрительным: они переглядывались, складывали щупальца в странные символы и явно что-то шептались между собой. Я почувствовал, что вокруг меня словно сгущается заговор: кто-то выстроил хоровод, кто-то пытался подтащить сеть. Сердце подсказывало не пытаться быть первым космическим исследователем этой цивилизации. Я нажал на кнопку «Возврат».

Вернулся — и попал уже в другое созвездие. Планета оказалась полностью океаном: вода до горизонта, ни намёка на берег, небо тяжело висело низко, как мокрое одеяло, и на поверхности периодически возникали чёрные воронки. Волны были не просто высоки — они напоминали перекаты громадных железных крыш, ломавшихся одна о другую, и каждая волна швыряла меня в сторону, будто я был пробкой от бутылки. Я держался на поверхности, плыл, хватаясь за куски водорослей, пока батарея решительно не начала подзаряжаться для следующего прыжка. Вода леденела в носу; я думал только о простых вещах: о кухонном чайнике, о любимых носках и о том, как жалко будет утонуть, не успев пожаловаться вашему филиалу.

И успел я дернуть вовремя: ко мне подплыли существа явно плотоядного характера — похожие на гигантских морских пиявок с пастью, усеянной крошечными иголками, и глазами-камерами, которые вращались независимо друг от друга. Их тела были покрыты чешуёй из твёрдого как стекло панциря, а по бокам торчали тонкие, как ножи, плавники, которыми они словно пилой пытались разрезать всё, за что цеплялись. Они приближались скользко и бесшумно; одна из них уже нацелилась на мою ногу, когда TP-45RL, наконец, одумался и выстрелил домой.

Не стану вас мучить подробностями всех моих мытарств — вернуться на Землю удалось не сразу. Лишь сегодня утром мне, измученному и с нависающей угрозой очередного космического приключения, удалось материализоваться в собственной квартире. И где вы думаете я оказался? В шкафу с посудой. Представьте: темно, хруст, запах пыли и лимонного ополаскивателя; я выползаю, а вокруг — стопки тарелок, чашек и стаканов, которые, мягко говоря, не ожидали внезапной телепортации человека в свою среду обитания. Посуда, конечно, сломалась: тарелки лопнули, кружки осыпались буквами, фарфор рассыпался в ваш маленький апокалипсис чашек. Но меня это не огорчило: я радовался до слёз — радовался, что снова дома, что стены мои, пусть и пахнут разбитым сервизом, и что в шкафу нашлась одна целая ложка, которой я тут же воспользовался, чтобы съесть последний сендвич, оставшийся в кармане.

И я рад, что смогу выразить претензии вам лично, товарищ директор. Если вы не вернёте мне деньги, включая «шапку», или не замените TP-45RL на новую модель TP-85KS, то я обещаю… засунуть прибор вам в штаны и телепортировать в другую галактику! Вы не представляете, как я зол!

К злостью к Вам и вашему предприятию,

Д. Исмаилов».

(18 мая 1989 года, Ташкент,

Переработано 8 октября 2025 года, Асунсион, Парагвай)

ТАКСИСТ ВРЕМЕНИ

(Фантастический рассказ)

Время — это не только привычное движение стрелок на циферблате часов. На «Роллексах», «Ситизен», «Командирских», на «Фестинах» стрелки могут быть и тоньше, и изящнее, и ход их — более ровный, чем у старых настенных часов с кукушкой, они щёлкают мягче и бывают точнее механически; но по сути все они — просто измерители, циферблаты, на которых фиксируется поток, не более того. Часы показывают нам, где мы находимся в этом потоке; они уверенно отмеряют минуты и секунды, аккуратно складируют события в ряды дат и расписаний, дают человеку иллюзию контроля. Стрелки всегда тикают в одном направлении, и эта привычная монотонность успокаивает — пока не вспомнишь, что для них время — не причина, а следствие, тень движения, которое куда глубже и страшнее.

Это движение материи из прошлого в настоящее и от настоящего — к будущему так учит философия: она сует вокруг понятия причинности, смыслов, цепочек поступков и последствий, толкует о цене каждой мелочи, которая вскоре станет историей. Философы любят объяснять, что время — ткань, в которой мы прячет свои ошибки и надежды; что прошлое — нечто священное и в то же время обугленное, а будущее — пустая рука, которую можно наполнять смыслом. Физика же говорит проще и жестче: время — координата, одно из измерений; оно подчиняется уравнениям, его можно описать матрицами и метрическими тензорами; в её лексиконе время — не моральный тезис, а параметр, который можно сжимать, растягивать, искривлять, пока не разверзнутся двери, ведущие туда, где стрелки идут задом наперёд. Когда философ и физик встречаются, они спорят не о том, существует ли время, а о том, кому оно принадлежит — людям или формулам, и кто всё-таки платит за путешествие.

Ныне всё иначе: стрелки можно повернуть в обратную сторону, и от настоящего шагнуть в прошлое — достижение науки, которое постепенно превратило теоретические выкладки в рутину услуг. Этим, между прочим, занимаюсь я. Но я не профессор с кучей публикаций: я практик. Моя профессия — таксист; моя работа — развозить пассажиров по эпохам Земли и человечества. Раньше таксисты отвозили пьяных из ресторана домой или везли за воротами аэропорта; ныне перемещаться в пространстве стало проще — телепорты берут за это плату и даются за минуту. С Луны — на Энцлад, из Ташкента — в Париж: прыжок, и ты уже в другом месте; там ловят твой багаж, там ждут билетов и кофе. Но для перевозки во времени нужен особый транспорт — хрономобиль, и к нему пристройка не менее важная: шофер, который знает маршруты эпох, умеет читать сигнатуры прошлого и не путает XVII век с XVIII. И да, всё это, разумеется, по тарифу: часы назад стоят дороже минуты вперёд, а ночь у динозавров ценится выше, чем дневная прогулка по соседнему двору в сороковых годах.

Моё такси — это, по сути, автомобиль, только движок в нём не переводит топливо в крутящий момент колёс, а переламывает время. Мотор разгоняет не обороты, а частоты. Под капотом — не только поршни, но и набор хрупких катушек, в которых замораживаются квантовые фазы; они вздрагивают, выбрасывают искру, и та искра не поджигает бензин, а рвёт ткань времени, делая в ней маленькое отверстие, похожее на дыру от булавки в старом покрывале. С этого отверстия начинает вытекать момент: он растягивается, сворачивается, пока не сложится в новый участок истории. При включении мотор тихо поёт: это вибрация отрядов вероятностей. При желании — целый вальс: мотор переговаривается с механикой часов пассажира, синхронизирует пульс и год, смещает температуру митохондрий и, наконец, открывает дверь в нужную дату.

Чем глубже ныряешь в прошлое, тем дороже поездка — счётчик не обманешь. Он считает не километры, а противостояния термодинамики, плату за восстановление причинных связей, цену за любую попранную возможность. Поездка в мезозойскую эру — это билет для тех, у кого в кармане не то что крупная купюра, а целая бумажная фабрика; в то время, когда Земля едва зародилась, оплатить поездку могут лишь люди с толстым кошельком или с толстой чековой книжкой на стене. Рядовой гражданин катится обычно до первобытного строя — там, где костёр ещё дымит, где люди только учатся вырезать инструменты из кости, и это уже полно впечатлений: наскальные рисунки, запах горелого мяса, способ обходиться с холодом. Кому нужны динозавры в пасть? — спрашиваю я их тихо. Их пасть — это не фотосессия, это бизнес с риском для жизни.

Заметил любопытную вещь: многих привлекают мрачные времена. Позавчера к моему такси подсели пятеро: глаза блестят, руки дрожат, коробка с деньгами протянута, и хором — «Отвези нас в Италию в годы, когда свирепствовала Святая Инквизиция. Мы хотим посмотреть, как там мучили еретиков». Я им говорю ровно то, что и должен: «Вы подготовились?» — ведь времена суровые, и не факт, что вас отпустят назад тем же маршрутом; спросил, осведомлены ли вы в деталях, не претендуете ли на роль главного героя. Они смеются, не слыша страха в своём голосе: «У нас с собой пистолеты», — говорят, надеясь, что металл решит проблемы плоти и духа. И, расстёгивая куртки, демонстрируют 9-мм «беретты» — блестящие, ухоженные, с серым отливом, словно они новее, чем их мораль. Руки у них уверенные; они думают, что современная железяка остановит средневековую религиозную машину. Что ж, никто не запрещает людям тренировать свою смелость до безрассудства.

Я пожал плечами и завёл мотор. Перемещение во времени не похоже ни на шоссе, ни на авиарейс: сначала идёт вибрация, как будто земля под тобой делает вдох; индикаторы на приборной панели рисуют старые таблички лет — как будто кто-то царапает по стеклу прошлое; воздух в салоне густеет, пахнет старыми бумагами, потом морем или коптильней — это зависит от того, куда мы идём. В тот момент, когда катушки достигают резонанса, мир вокруг сглаживается: дома на улице становятся на минуту прозрачными, лица прохожих — лекциями, и мы как будто просматриваем негатив фильма. Затем — удар, мягкий, но глубинный, и автомобиль перестаёт быть машиной в привычном смысле: кузов превращается в комнату без дверей, а дорога — в коридор эпох. Телефонный голос указывает маршрут, счётчик подмигивает цифрами, и окно времени распахивается как занавес на балконе. Мы врываемся в другую эру не с грохотом, а с чувством, будто аккуратно ставим чашку на другой пол; полная инверсия — и снова та же уличная суета, но с оттенком древности.

Один из пассажиров с большим носом, тот самый, который любит самый драматический кадр, сунул мне деньги и сказал, не отрывая взгляда от белых перчаток городской площади: «Заберёшь нас через три дня. На этом же месте.» Я кивнул. Сдал ключи истории в руки человека, который платит за зрелище и не задумывается о том, что зрелище — это ещё и кровь, и страх, и память. Двигатель урчал, как старый кот, а стрелки на приборной панели уже начали отсчитывать обратный отсчёт: три дня, три укола времени, три шанса вернуться без шрамов.

Мне-то что? Заеду, естественно, — раз уж оплачено. Протягиваю им чек и смотрю, как эти «туристы» — в джинсах, одна дама в короткой юбке, магнитофон на плече, со свисающей цепочкой, в другой руке — сигара кубинская, в третьей — бутылка джина, — бодро шагают по центральной площади Ватикана, будто идут не на костёр эпохи, а на концерт под открытым небом. Они болтают громко, хохочут, бросают друг другу фразы, которые звучат сейчас чуть ли не как приглашение к преступлению: блистательные смартфоны, селфи-палка, голубые джинсы, сапоги, блеск помады — и в этом контрасте какая-то неуместная самоуверенность, как у людей, вышедших в супермаркет с картой «безнаказанности». Мне мелькнула мысль — и не из добрых: бедой это пахнет.

Так и оказалось. Когда через три дня подъехал на то же самое место, застал картину, которую не увидишь в туристическом буклете: большеносый с охраной — три строгих мужика в серых плащах, с алебардами, — держались цепко, но видно было, что силы на исходе. У большеносого патроны кончились: он махал алебардой как в ретушированном боевике, без техники и без точности, больше исполнял пантомиму, чем рубил. Нападавшие же — это была отточенная банда: маски, плотные куртки, ближний бой, цепкие крючья; они действовали как отряд, где у каждого своя роль — кто блокирует, кто режет, кто тянет жертву на кол. Их удары были быстры и хладнокровны; видно, что они привыкли к крови и к страху других, и в их движениях не было ни тени сомнения. Если бы ещё немного — и туристу пришёл бы окончательный конец.

Я не стал церемониться: притормозил, распахнул дверь и крикнул: «Эй! Влезай!» Тот посмотрел на меня как на спасителя — глаза огромные, в них мгновенно вспыхнула надежда, которая была похожа на молитву. Он прыгнул в кабину, туфли слетели с пяток прямо при посадке, и я дал по газам. Сквозь боковое стекло видел лица стражников Инквизиции: удивление, затем растущая злоба, губы сжаты в бессильной ярости; они отчаянно махали руками, но не посмели стрелять по движущемуся такси, и наши колёса унесли нас от той площади, где ещё жарко пахло горелым факелом и свежей кровью.

Когда большеносый пришёл в себя, он с трудом проговорил: в первую же ночь на них напали — не дрогнув перед пистолетами, потому что у тех были ружья, старые, длинные, но меткие; их окружили, схватили и связали, как скот. Женщину, подозреваемую в колдовстве, сожгли на импровизированном костре; её крики и дым, по словам свидетелей, звучали как предупреждение для всех, кто считает прошлое зрелищем. Троих мужчин подвергли пыткам — неописуемым процедурам, рассчитанным не на мгновение, а на выжженное воспоминание; они пытались выведать «изнанку» душ, обвиняли в антихристианских заговорах, валяли на кол с криками и плетьми, пока не получили нужные им признания. А тот, кто оказался у меня в машине, сумел вырваться из уз — он рассказал, как рывком вырвал однажды руку и, запутавшись в верёвках, как-то протянул ноги и ускакал в толпу, прячась под плащами, пока не нашёл место, где можно было схорониться до утра.

И он бы, по всей видимости, остался без головы, будь я не на той улице вовремя. После того, как я вырвал его с поля боя и увёз в безопасное место, он сидел, дрожал и клялся меж рыданий: «Ей богу, в прошлое — ни ногой!» — слова прорывались через его икоту и надсадное дыхание. В его голосе были и страх, и благодарность, и потрясение: глаза по-прежнему блестели, но в них жила ледяная память о факелах, запахе горящей шерсти и о том, что мир прошлого — не место для туристических шуток.

М-да, вот тебе и удовольствие — средние века.

А вчера один немец сел в машину — высокий, плечистый, с лицом, как из бронзы отлитым: ни усмешки, ни морщины. Глаза серые, блестят, будто изнутри подсвечены холодным светом. За спиной — огромный рюкзак, явно с грузом: ремни натянуты, ткань туго набита чем-то металлическим, углы врезаются в спину. Весь его вид говорил: этот человек не турист, а участник экспедиции, которая может кончиться плохо. Я покосился на него — нутром чувствую, что пассажир сомнительный, но причин отказывать нет.

— Куда желаете, герр? — спрашиваю вежливо. Вежливость — это как страховка для любого таксиста: никогда не знаешь, с кем едешь — с профессором или с маньяком, а «вежливый тон» помогает выжить при любой погоде и в любом времени.

— Я историк, — ответил он с немецким акцентом, от которого слова выходили будто через зубы. — Интересуюсь Второй мировой войной. Хочу увидеть Сталинградскую битву. Для диссертации материала набрать…

А глаза у него сверкают — не от любопытства, а как у человека, которому история нужна не ради науки, а ради реванша. Пахнет подозрением, но я лишь пожал плечами. Мало ли — «учёные» нынче разные попадаются: кто динозавров щёлкает, кто ведьм ищет, кто к фараонам на экскурсию катается.

Я завёл двигатель, включил хронокомпрессор — мотор тихо застонал, словно ныряя в глубину времени. Пошло вращение спирали, салон наполнился серебристым свечением, и стрелки приборов стали крутиться в обратную сторону. Пространство вытянулось в тонкую нить, и мы провалились в хрустящий мороз января сорок третьего.

Когда вспышка схлынула, машина стояла посреди заснеженной степи. Метель била по стёклам, воздух дрожал от грохота артиллерии. На горизонте — огненная дуга, рвались снаряды, клубился дым, гремели моторы. Ветер нёс запах крови, угля и гари. Солдаты, укутанные в шинели, бежали с криками; где-то глухо ухнул танк. Я узнал место: Сталинград, самый ад на земле.

Он расплатился со мной кредиткой — старой, блестящей, с выгравированным орлом, и сухо произнёс:

— Заберите меня через неделю.

Ну, неделю так неделю. Я кивнул, дал по газам — и исчез из той зимы, где ветер завывал, будто жаловался Богу.

Когда вернулся, как договаривались, всё вокруг было замерзшее, мёртвое. Ветер гнал снежную пыль, воздух хрустел от холода. Тело немца лежало на боку, прижатое к мерзлой земле, будто сама история не позволила ему подняться. Девять пулевых дырок в груди и в голове. Куртка разодрана, рюкзак вскрыт, а рядом валяется странная штуковина — портативный гравимет. Я таких видел только в каталоге спецоружия будущего. Маленькая коробка из чёрного титанита, с ручкой и экраном, способная на близких дистанциях создать гравитационный импульс, который переворачивает танк или разваливает мост. Им космические корабли сбивать можно — а тут лежит на снегу, бесполезный, мёртвый, рядом с хозяином.

Я долго смотрел. И понял: этот «историк» — никакой не учёный. Хотел, видимо, переписать историю, подбросить фашистам игрушку из будущего, изменить исход войны. Но законы времени безжалостны: историю нельзя переломить, она сопротивляется. Видно, наши деды, не зная ни о гравиметах, ни о парадоксах хронофизики, просто сделали своё дело. И сделали хорошо — пули нашли того, кто пришёл с дурными мыслями. Так и остался он там, немецкий реваншист, замерзший на советской земле, под снегом, среди тишины и вечного покоя.

История — это река, её течение не повернёшь вспять. Кто пытается, тот тонет. А я, как таксист, знаю одно: туристу следует лишь путешествовать, смотреть, наблюдать — но не вмешиваться. Все путеводители по времени об этом пишут, да не все читают.

Мне часто приходится объяснять клиентам: нельзя во времена мушкетёров брать телевизор — не поймут, а сожгут как колдуна. Нельзя в каменный век — синтезатор или гитару, потому что до первой песни тебя уже жарят на костре. Велосипед среди майя? Да тебя там в жертву принесут, решив, что ты верхом на дьяволе катаешься.

А если собрался к древним ящерам — будь осторожен. Не дразни, не хлопай дверью, не свисти. Потому что хищники тех времён — не в клетках, не за стеклом зоопарка. Они на воле, и ты — просто закуска, если вовремя не включишь обратный ход.

Увы, не все понятливые. Сегодня попросился в юрский период один богач из Гватемалы. Толстый, потный, с лицом, похожим на растаявший чизкейк. Шея затерялась где-то между подбородками, глаза — крохотные, но лукавые, будто он всё время что-то скрывает. Рубашка в узор попугаев, пуговицы на животе натянуты до хруста, штаны обтянуты так, что вот-вот лопнут. Изо рта тянет чесноком, сигарами и остатками ромового торта. Все сумки — огромные, пузатые — забиты едой: куриные ножки, батоны, банки с консервами, бутылки вина, мясо в фольге. Казалось, он собрался не в прошлое, а на пикник века.

— Хочу поглазеть на тираннозавров, — заявил он мне, тяжело дыша. — Сравнить, такие же они прожорливые, как я?

Я-то бывал в те времена. До сих пор, стоит вспомнить, — мурашки по спине, будто кто-то когтем провёл. Там воздух был густой, влажный, будто дышишь супом из мха и гнили. Небо всё время низкое, парящее, солнце красное, как медный таз. И среди этой зелёной громады джунглей — гигантские силуэты, чьи шаги заставляли дрожать землю. Тираннозавры там не ходили — они властвовали. Рёв их мог спугнуть птицу за пять километров, а если уж заметили тебя, то остаётся лишь одно — молиться, чтобы не сразу проглотили. Один раз я видел, как пара таких монстров грызла бронтозавра — минут двадцать, не меньше, рвали куски мяса, кровь фонтанами, кости трещат, как хворост, и от этого гула у меня тогда даже приборы сбились.

Я, конечно, пытался отговорить толстяка. Говорю:

— Сеньор турист, лучше в каменный век, там безопаснее — максимум мамонт кивнёт.

А он смеётся, размахивая бутербродом:

— Я не из трусов! У меня сердце храброго майя!

Ну, думаю, раз платит — пусть катится. Тем более, расплатился гватемальскими кибер-песо, да ещё чаевые отсыпал — приличные, с жирком. Настроил хронокомпрессор, и через миг мы нырнули в зеленую преисторию. Воздух сразу стал вязким, как сироп, небо — медным, солнце — тёмно-красным, а вокруг — рев, крики, треск деревьев, будто кто-то их ломает как спички. Я высадил клиента на краю болотистой равнины, где уже бродили панцирные анкилозавры и вдалеке слышался рык ящеров пострашнее.

— Через сутки за вами, — сказал я и дал газу, оставив его среди гулкого первобытного ландшафта.

Когда через день вернулся, вначале решил, что перепутал место. Вместо того пузана, что еле влез в кабину, по поляне метался какой-то жилистый, мускулистый тип — загорелый, с торсом как у атлета, штаны висят мешком, а глаза бешеные, как у марафонца, пробежавшего три эпохи.

— Спаси меня! — орёт. И только по голосу узнал своего толстяка.

Я распахнул дверцу — он влетел, плюхнулся на заднее сиденье и тут же свернулся в комок. За ним — грохот, будто падает дерево, земля дрожит. И вот над капотом вырастает тень — гигантский тираннозавр. Голова — как дом, зубы длиной с мачете, слюна капает с пасти густыми нитями, глаза — желтые, как фонари в аду. Он наклоняется, облизывается, и, клянусь, если бы не броня хрономобиля, тот бы нас вместе с железом прожевал. Я дал задний ход, мотор завыл, пространство закрутилось, и хищник исчез — остался только рёв, да клочья испарившегося пара.

В салоне — тишина. Лишь тяжёлое дыхание моего клиента. Потом он выдавил из себя хрип: динозавры, мол, не стали с ним соревноваться в прожорливости — решили, что проще его самого съесть. Едва он понял это, как началась охота: два ящера вылезли из кустов, один с фланга, другой напрямик, — и пошло веселье. Он бежал от них, как от налоговой, через кусты, болота, валуны, а те не отставали, ревели, топтали землю, плевались. Один раз он прятался под рухнувшей пальмой, другой — в логове какого-то трёхрогого монстра. За сутки, сказал, потерял сто сорок килограммов и всю веру в цивилизацию.

Теперь сидит — костюм болтается, глаза безумные, лицо обветренное, руки дрожат, но фигура — атлетическая, пресс, как у культуриста, мышцы как канаты.

— Зато, — выдохнул он, — жене понравлюсь… Аполлон, чёрт возьми!

Иногда, признаюсь, такие поездки действительно идут на пользу.

Но не все ездят в прошлое, некоторым — подавай будущее. К примеру, одна дамочка — во всех смыслах с иголочки. Высокие каблуки, волосы цвета расплавленного золота, губы, будто лаком покрыты, и аромат духов — такой, что хрономобиль потом неделю пах, как французский бордель. На пальцах — кольца, на запястье — браслет, сверкающий, как миниатюрная солнечная вспышка. Она заявила, что хочет взглянуть на пятитысячный год от Рождества Христова. Ей, видите ли, интересно, какие тогда будут моды, чтоб приехать обратно и щегольнуть нарядом из будущего, заставив подружек от зависти подавиться капучино.

Я, конечно, предупредил:

— Там может быть не подиум, а черт знает что.

А она смеётся, щёлкает зеркальцем, пудрится:

— Милый, мода вечна, а я — её жрица.

Ладно. Завёл двигатель, сдвинул временные координаты. Через миг — и мы в Париже будущего. Точнее, в том, что от него осталось. Одни руины, над которыми клубится пепел, обломки Эйфелевой башни торчат из земли, словно ржавые кости титана. Над всем этим — небо в разводах плазмы, грохот, треск, вспышки. Летают боевые корабли, палят друг в друга из бластеров — лучи, как раскалённые иглы, режут воздух; с орбиты сыплются бомбы, от которых земля дышит огнём; по улицам снуют человекоподобные дроны, стреляют лазерами, а инопланетяне, похожие на гигантских кузнечиков, рвут на части бетонные укрытия.

Дамочка стояла, хлопала ресницами, пока один из лучей не прошёлся ей по заднице — аккурат по фирменной юбке от Кардена. Та вспыхнула, как бенгальский огонь. Она заверещала, побежала, а тут другой луч — чирк! — и от её безупречной причёски остался чёрный хохолок. Я еле успел схватить её за локоть и втянуть обратно в хрономобиль. Когда мы вернулись в наше время, она дрожала, как миксер, и всё шептала:

— Святой Диор, спаси и сохрани…

С тех пор мода её больше не интересует — теперь сидит по церквям, свечки ставит, молится, а волосы отращивает заново.

Некоторые, правда, используют будущее с «практической целью» — хотят узнать, чем закончится их жизнь, чтобы, если что, увернуться от судьбы. Вот, например, один китаец — сухонький старичок с морщинами, как складки на сушёных персиках. Отправился он всего на три года вперёд, заглянул в электронные архивы и, представьте себе, нашёл свой некролог: «Скончался от отравления устрицами». Вернулся, побледнел и заявил:

— Эти гадости я больше есть не буду!

Ну что ж, я высадил его у дома. И тут судьба, как водится, не опоздала. Старик шагнул по улице, глядел под ноги — и всё равно поскользнулся на банановой кожуре (вот ведь классика жанра!). Упал, стукнулся башкой прямо о таз с устрицами, что продавал уличный торговец. Раковины булькнули, одна — прямиком ему в рот. Он захрипел, закашлялся, глаза выкатил — и всё, кирдык. Вот так-то. От судьбы не уйдёшь, как ни шифруйся. Она — как налоговая: найдёт в любом времени.

А был у меня и другой клиент — киноактёр, звезда, хоть и местечковая. Такой с напомаженными волосами и самодовольной ухмылкой, от которой зеркала мутнеют. Говорит:

— Хочу глянуть, останусь ли я знаменит в будущем.

Отвёз его лет на сто вперёд. Приземлились мы в каком-то Лос-Анджелесе-нео, всё в неоне, реклама, дроны, синтетическая атмосфера. Он сразу кинулся искать себя на афишах. А там — не он. Вместо его фамилии — «Актёр ИИ версии 9.3», да рядом плакат с надписью: «Лучший ремейк века: „Любовь и кремний“!». Оказалось, люди будущего кино больше не снимают: роботы играют лучше, чувствуют глубже, не требуют гонораров и не стареют. Когда мой клиент это понял, лицо у него стало таким, будто он сам проглотил кусок алюминия. Вернулся, молчит. Через неделю узнал, что ушёл со сцены и теперь продаёт шаверму — говорит, хоть тут клиенты настоящие.

А я… я и не интересуюсь своим будущим. И прошлое трогать не хочу. Живу настоящим. Ведь я — таксист, и мне этого вполне достаточно. Времена, эпохи, миры — всё мимо пролетают, а я просто жму на газ.

(Сентябрь, 1990 год, Ташкент,

Переработано 4 октября 2025 года, Асунсион, Парагвай)

ИГРЫ ПОД СВЕТОМ ЗЕМЛИ

(Фантастический рассказ)

Николь — светловолосая девочка с большими глазами, в которых всегда плясали искорки любопытства. Она умела радоваться по-настоящему, от души, как радуются только дети. Её веснушки, будто звёздочки, рассыпались по щекам, а короткая челка вечно лезла в глаза, несмотря на старания мамы подстричь «как положено». Сегодня Николь была счастлива: мама разрешила ей прогуляться. Конечно, не просто так — а за хорошие оценки в школе.

Когда мама увидела, что в дневнике по математике и истории стоят твёрдые «отлично», её строгие черты лица смягчились. Мама у Николь была женщина красивая, но серьёзная — с ясными глазами, в которых отражалась усталость бесконечных смен в лаборатории, и голосом, что всегда звучал уверенно, даже когда она говорила о мелочах. Она улыбнулась, потрепала дочку за челку и сказала:

— Ты молодец, Николь, поэтому я разрешаю тебе погулять! Но только два часа — не больше!

Это известие вызвало у девятилетней девочки бурю восторга: она запрыгала, захлопала в ладошки, обняла маму и, звонко чмокнув её в щёку, выпалила:

— Ой, мамочка, спасибо!

Через минуту она уже выскочила из квартиры, словно пушинка, и понеслась по коридору к шлюзовой камере.

Шлюзовая представляла собой круглый отсек с панелями управления, рядами кнопок, мерцающих мягким зелёным светом, и прозрачным люком, за которым виднелся космос. Воздух здесь пах озоном и металлом. Николь подошла к своему шкафчику — на нём лазером было выгравировано имя NICOL — и открыла створку. Внутри висел розовый скафандр: лёгкий, с блестящими вставками, чуть мерцающий от встроенных световых волокон. На груди — эмблема колонии в виде маленькой планеты с крыльями.

Надеть его не составляло труда — скафандр детский, адаптивный, он сам облегал тело, подстраиваясь под рост и комплекцию. Николь защёлкнула стеклянный гермошлем, и вокруг неё зашептело, загудело: заработали микромоторы, проверяющие герметичность. На внутреннем дисплее высветилось: «Система жизнеобеспечения активна». Вскоре внутри раздался тихий шорох — включились фильтры, подающие свежий воздух, а крошечные насосы обеспечили нужное давление и температуру.

Встроенная система питания — гордость инженеров — тихо булькала: в маленьких капсулах-хранилищах находились горячий шоколад, борщ и компот. Всё по-домашнему, как у мамы на кухне, только в космосе.

Шлюзовая подала звуковой сигнал — разрешение на выход. Люк мягко разошёлся, и в отсек проник голубой свет, струящийся снаружи. Николь ухватилась за поручни, оттолкнулась, и тело её плавно скользнуло в проём. Выйдя наружу, она оказалась на специальной игровой площадке — большой, с мягким ограждением из полупрозрачного материала, чтобы случайно не улететь в бездну.

Гравитация здесь была слабая — шаги становились прыжками, а каждое движение выглядело как танец. Николь легко подпрыгнула, сделала сальто и мягко приземлилась на ноги, смеясь.

Слева громоздился гигантский купол — жилой комплекс, похожий на улей из металла и стекла. Его поверхности мерцали огнями: синие, жёлтые и зелёные окна мигали в такт внутренним системам. Внутри жили сотни людей — учёные, инженеры, семьи колонистов.

Справа начиналась пустынная равнина, состоящая из серого песка и камней странных форм — будто застывших волн. Вдалеке, километрах в пяти, чернел огромный кратер, из которого поднимался лёгкий пар. Что было дальше — знали только взрослые, ездившие туда на вездеходах. Детям строго запрещалось удаляться от базы: слишком опасно — космическое излучение, перепады температур, радиационные бури.

Над головой тянулось небо, усыпанное миллиардами звёзд. Они мерцали холодно, почти безжизненно, будто наблюдая за детьми с равнодушием вечности. Но освещала поверхность не их россыпь, а огромная голубая планета, заполнявшая полнеба. Сквозь белые облачные завихрения проглядывала блестящая водная гладь — океаны отражали свет, посылая «зайчики» на поверхность спутника. Свет был мягким, серебристым, ласковым — не обжигал, как солнечный, а будто обнимал.

Николь, напевая песенку, достала лопаточку и ведёрко и уселась в песочнице. Песок приятно поскрипывал под перчатками. Замки поднимались один за другим — с башенками, мостиками, окошками. В её воображении там жили принцессы с длинными волосами, охраняемые добрыми драконами, которые по вечерам пели им колыбельные. А рыцари, разумеется, должны были явиться, победить чудовищ и жениться на спасённых красавицах.

Так Николь и не заметила, как рядом приземлился Айрам — её одноклассник. Он был чуть выше её ростом, с коротко подстриженными чёрными волосами и озорной улыбкой, которая никогда не исчезала. Его глаза — серые, как звёздная пыль, — сверкали любопытством. На нём был зелёный скафандр, слегка поцарапанный от прежних игр.

— Привет, здорово у тебя получается! — восхищённо сказал он, глядя на песчаные башни.

— Привет, — ответила Николь и поманила его жестом.

Айрам тут же присел рядом, взялся за дело — только его замок получался совсем другим: массивным, с бойницами, башнями и маленькими пушками из камешков. Но песок упрямо не держал форму — куски стен осыпались, башенки рушились. Дети смеялись, старались снова и снова, забыв обо всём на свете.

И в тот момент, когда над ними мягко сияла далекая планета, а звёзды мерцали вечностью, казалось, что весь космос принадлежит только им — двум маленьким строителям на безмолвном, серебристом мире.

Когда строительство песчаных замков им надоело, Николь и Айрам взяли лёгкий резиновый мяч и стали гонять его по площадке. Мяч упруго отскакивал от серого грунта, и каждый удар оставлял круглое вдавленное пятно на реголитной поверхности, будто кто-то ставил печать. Следов здесь было множество — отпечатки подошв, полосы от гусениц вездеходов, вмятины от инструментов. Всё это оставалось навсегда — ведь ветра здесь не существовало, как и воздуха, способного хоть чуть-чуть развеять следы. Планета была безатмосферной, неподвижной и молчаливой, как будто время здесь останавливалось.

Поигравшись полчаса, дети устали, опустились прямо на грунт и стали смотреть вверх — туда, где висела огромная голубая планета, залитая мягким светом. Она была прекрасна. Казалось, что это ночная лампа в комнате Николь — та самая, в виде полумесяца, что мягко светилась по вечерам, когда мама читала ей сказки. Только теперь лампа была настоящей, живой, с облаками, морями и континентами, скрывающимися под белыми спиралями облаков.

Николь долго молчала, потом тихо сказала:

— Моя мама, когда смотрит на Землю, всегда плачет… — она тяжело вздохнула. — Она однажды сказала, что дедушка и бабушка остались там… И я никогда их не увижу. Странно как-то, не находишь?

Айрам повернулся к ней. Его лицо, обычно весёлое, вдруг стало серьёзным. Через прозрачное стекло шлема Николь видела, как мальчик опустил взгляд, потом осторожно взял её руку в своей перчатке. Его глаза потемнели от грусти, как будто в них отразилась та же бездонная пустота, что окружала колонию. Он тихо сказал:

— Знаешь, я однажды услышал, что наш дом вовсе не дом…

— Как это? — удивилась Николь.

— Ну… — Айрам понизил голос. — Это на самом деле огромный космический корабль, который прилетел с Земли и остался здесь навсегда. Потому что вернуться домой мы не можем…

Николь недоверчиво посмотрела на массивные постройки, громоздившиеся неподалёку. В свете голубой планеты они казались ещё более тяжёлыми, уродливо-величественными. Огромные купола, связанные коридорами-туннелями, антенны, поднимающиеся к небу, и резервуары, полные сверкающих жидкостей. Трудно было поверить, что эта громоздкая махина когда-то могла летать. Нет, наверное, Айрам шутит. Взрослые ведь тоже любят шутить, особенно когда дети спрашивают о Земле — «как там, дома?» Но название комплекса — «Ковчег» — всегда наводило Николь на тревожные мысли, будто в нём заключена какая-то печальная тайна.

— Может, ты ошибся, Айрам? Разве корабли такие? — спросила она неуверенно.

Мальчик пожал плечами, тяжело вздохнул:

— Не знаю. Но мой папа говорит, что с каждым разом всё труднее и труднее поддерживать работу систем. Говорит, многое ломается, а заменить нечем…

В этот момент из рабочего шлюза медленно выкатился вездеход — массивный, на шести колёсах, с антеннами, закреплёнными на крыше, и блестящей кабиной. Он оставлял за собой широкую борозду, поднимая облачко пыли, которое тут же оседало. Машина направлялась к горизонту — вероятно, это геологи ехали к новым местам разведки.

Николь знала: недавно они нашли залежи льда под поверхностью, глубоко в серых пластах. Это открытие было огромной радостью для всей колонии. Теперь люди могли плавить лёд, получать воду, кислород, топливо — целая жизнь заключалась в этих прозрачных кристаллах. В поселении снова появились улыбки, и по громкоговорителям даже включили музыку — первую за много месяцев. Люди верили: теперь они смогут прожить ещё не одно поколение.

Николь улыбнулась и, глядя на удаляющийся вездеход, подумала, что, может, Айрам всё-таки ошибся — ведь если люди умеют добывать воду, чинить купола и смеяться, значит, они не потеряны. Значит, дом всё же не корабль, а планета, на которой можно жить и мечтать.

Николь, немного подумав, нахмурила брови и сказала:

— Тогда нужно привезти запчасти с Земли… Чтобы все машины работали нормально.

Айрам резко поднял голову. Он подошёл так близко, что стекла их гермошлемов мягко стукнулись, отозвавшись тихим звоном, будто два бокала встретились на тосте. Внутри его шлема Николь увидела взволнованные глаза, серые, чуть потемневшие, как лунный пепел после тени. Голос мальчика стал тихим, почти шепчущим:

— На Землю пути нет! — сказал он. — Так сказал папа. Там нет жизни! Там сейчас страшнее, чем нам здесь!

— А что именно? — спросила она испуганно.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Но сейчас там нет того, что мы видим в кино и читаем в книгах. Там другой мир! Мы, типа, последние из людей, кому удалось спастись. Родители верят, что когда-нибудь наши потомки вернутся туда, — он махнул рукой в сторону огромной голубой планеты, висящей над горизонтом, — а сейчас нам нужно просто жить здесь, на Луне!

— А мне нравится здесь, — ответила Николь после короткой паузы. — Я ведь родилась здесь. Особенно интересно, когда есть ты, мой лучший друг!

Мальчишка смутился, его лицо озарила широкая, искренняя улыбка.

— Ну тогда давай играть в догонялки! — сказал он весело.

Конечно, Николь не отказалась.

И под сиянием далёкой Земли, похожей на огромный фонарь, плывущий среди звёзд, двое детей бегали по серой площадке, оставляя следы на вечной лунной пыли. Мяч, забытый ими у песочницы, покачивался от лёгких колебаний гравитации, словно тоже хотел присоединиться к игре. Их смех, приглушённый гермошлемами, всё равно наполнял безвоздушное пространство каким-то чудом слышимым счастьем.

Они были далеки и близки одновременно — последние дети человечества, родившиеся под чужим небом, но несущие в себе отблеск той голубой планеты, что когда-то называлась домом. Может быть, их потомки действительно вернутся туда — на Землю, где всё началось, и где, возможно, когда-нибудь снова взойдёт жизнь.

(22 июля 2012, Элгг, Швейцария,

Переработано 9 октября 2025 года, Бразилия)

ВЕРНЁМ СЕБЕ ЗЕМЛЮ!

(Фантастическая юмореска)

Сегодня нас собрал главный раптор Сицилиус, наш вождь. Это был древний, морщинистый, но всё ещё величественный ящер с огромным гребнем на голове и глазами цвета остывшей лавы. Его кожа, потемневшая от тысяч циклов под красным солнцем, была покрыта сетью рубцов и трещин, словно карта времён, которые он пережил. Когда Сицилиус двигался, в его походке ощущалась уверенность существа, познавшего тайну жизни и смерти. Он прожил, по расчётам астробиологов, не менее четырёхсот лет — возраст почтенный даже по меркам наших эволюционировавших видов. Говорили, что он был доктором генетики и профессором астрофизики, участвовал в исследовании нейтронных потоков и синтезе органических форм из квантовой пыли. Да, возможно, он был последним из тех, кто помнил, как всё начиналось на этой планете Глиесе 581-d.

Естественно, никто не посмел ослушаться его рыка. Прибыли все.

Аллозавры — массивные, с острыми, как скальпели, когтями и глазами, в которых читался холодный расчёт убийц. Их шкуры переливались оттенками металла — результат мутации под действием магнитных бурь. Диплодоки, величественные гиганты, стояли поодаль, словно колонны древнего храма, и медленно помахивали хвостами, создавая низкое гудение, похожее на дыхание планеты. Тираннозавры, потомки древних королей хищников, выглядели как живая броня: каждая чешуйка отливала фиолетовым, а их клыки сверкали, будто отполированные плазмой. В стороне стояли стегозавры с лазурными пластинами, способными улавливать солнечную энергию, и даже ихтиозавры приплыли — в прозрачных скафандрах с жидкой средой, шевеля плавниками, как руками учёных.

Мир изменился, и мы вместе с ним. Мы думали, строили, спорили, торговали, но суть осталась прежней: есть охотники и есть добыча. Диалектика природы не меняется — только её форма.

Над нашими головами висело рыжее солнце, спокойное и тяжёлое, словно колоссальная капля раскалённого стекла. Оно испускало мягкий, вязкий свет, от которого всё вокруг казалось слегка расплавленным. А дальше, за горизонтом космоса, зияла чёрная дыра — безмолвная пасть небытия. Её края мерцали, как зеркало, в котором время само на себя смотрело и сжималось в точку. Никто не знал, кто здесь охотник, а кто жертва — солнце или тьма, но Сицилиус не сомневался: в конце концов победит чёрная дыра, ведь даже свет не в силах убежать от того, кто умеет ждать вечность.

— Слушай, Сицилиус, что ты нам хотел сказать? — подал голос Галантиус, бизнесмен из отряда птеранодонов. Он был щеголь: на его крыльях поблёскивали золотистые татуировки, клюв начищен, а на груди болталась подвеска с кристаллом териона. Этот тип всегда суетился и любил говорить громко, чтобы все слышали, что у него «важные дела». — Конечно, мы тебя уважаем, но у меня магазин простаивает, клиенты ропщут… да и лететь на север за товаром нужно, пока буря не началась…

Раптор посмотрел на него взглядом, в котором было столько холодного презрения, что Галантиус мгновенно сжался и, опустив крылья, спрятался за массивные тела бронтозавров. Я хмыкнул. Знал я этого болтуна: спекулянт, обманщик, паразит на торговле временем. Когда-нибудь я откушу ему перепончатые крылья — пусть ползает по песку, философствует о марже.

Сицилиус слегка прочистил глотку — звук этот прокатился по равнине, как камень по металлу, — и произнёс низким, хрипловатым голосом:

— Я сделал одно открытие… и хочу с вами поделиться. Конечно, пока всё на уровне гипотез, но есть факты, которые подтверждают мои мысли.

Толпа замерла. Даже диплодоки прекратили лениво шевелить хвостами. Все знали: если главный раптор собирает совет, значит, речь пойдёт не о торговле мясом или делёжке территории. Что-то большое. Что-то, от чего даже звёзды на минуту перестают мигать.

— Давай, давай, — раздались голоса, и в воздухе повисло нетерпение. Мы любили слушать Сицилиуса. Он говорил редко, но каждое его слово оставляло след — как коготь на камне.

— Итак, раньше мы жили не здесь, не на планете Глиесе 581-d… — произнёс Сицилиус с тем самым тоном, от которого даже ветви кристаллических деревьев дрогнули.

Первая же фраза вызвала у всех лёгкое потрясение. Даже у меня — хотя идиотом я не считался. У меня, между прочим, был диплом Академии Хвостатых Наук, факультета практической палеобиофилософии, с отличием по курсу «Теория питания в экстремальных условиях». Да и соображал я не хуже прочих: мог решить головоломку из четырёх костей за три минуты, рассчитать гравитационную дугу прыжка и отличить водоросль от съедобного мха (чего, кстати, не мог половина моих знакомых).

— А где? — протянул плезиозавр, высунув длинную морду из озера. Морда у него, как обычно, блестела от водорослей, а глаза щурились от солнца — хитрые, довольные собой. Вот уж несерьёзная скотина. Всё плавает да условия ставит, будто не древний ящер, а бюрократ с плавниками: «подвези меня на другой берег, но за двойную плату, у меня, видите ли, спина болит». Мы с ним как-то уже повздорили по поводу цены за транспортировку через болотный пролив — он дерзко выставил счёт в дважды больше нормы, аргументируя тем, что «вода нынче плотнее». До драки не дошло, ибо Сицилиус тогда вмешался, посмотрел на нас так, что вода в озере пошла рябью, и строго пообещал обоим неприятности, если ещё раз начнём сцепляться. Так что я язык прикусил… но память держит зло, да.

— Раньше, — продолжил вождь, будто не замечая волнений, — мы жили на планете, которую я прозвал… хм, «Грязь». Нет, подождите… лучше «Земля». Да, «Земля» звучит благороднее. Она была третьей по счёту от своей звезды, которую я назвал… э-э-э… «Солнце». Мы жили там сотни миллионов лет. Было хорошо. Что именно хорошо? Ну, климат тёплый, еда валялась под ногами, хищников хватало, но и добычи было море. Никто нас не тревожил, кроме друг друга. Правда, мозгов у нас тогда было чуть меньше, чем у дождевого червя. Бегали туда-сюда по равнинам, ревели, махали хвостами, а зачем — сами не знали. Исследовать мир? Да кому это в голову пришло бы!

— О-о-о, как скучно было, — протянул чей-то ленивый голос из задних рядов — кажется, от одного из анкилозавров, тех самых, что и сейчас не блистают интеллектом.

Я машинально почесал свой затылок — тот самый, где у меня панцирь потемнел от времени. Там как раз жило одно мерзкое существо — паразимт, мелкий кровосос с тремя присосками и жутким аппетитом. Укус его напоминал вспышку молнии, только не снаружи, а прямо под кожей. Проклятый паразимт всегда выбирал самый неподходящий момент, чтобы впиться. Я вздохнул и оставил затылок в покое.

Сицилиус кивнул.

— Да, скучно. Но потом всё стало гораздо сложнее. На Землю упал астероид. Здоровенный, километров десять в диаметре, тонн на сотни миллионов. И как грохнулся — свет погас. Пыль, холод, мрак, смерть. Всё вымерло — точнее, почти всё. Крупные ящеры не выдержали, только мелкая тварь выжила, всякая там шерстяная мошкара с хвостами. А потом, через века, они захватили планету.

Эта история никого особенно не впечатлила. Миллионы лет назад — ну и что? Для нас это примерно как для птеранодона прошлогодний дождь. Все слушали с вежливым интересом, но без особых эмоций. Кому какое дело до того, что когда-то вымерли наши прапрапрадеды? Мы-то — живы, и у нас налоги, фермы, охота и кредиты на обновление когтей.

— И что? — выкрикнул я, решив, что надо бы вбросить в разговор хоть немного конкретики. Мне было любопытно, к чему всё это клонит старый профессор. Говорит красиво, но как-то витиевато.

Сицилиус посмотрел на меня спокойно.

— А то, что при ударе астероида образовалась колоссальная энергия. Она выбросила в космос миллионы тонн породы. И вместе с ней — споры жизни. Нашей жизни. Эти споры были укрыты в толще грунта, защищены от радиации и холода. Они бороздили галактику десятки миллионов лет, пока не упали на планету, где мы сейчас живём. На Глиесу 581-d. Там условия оказались подходящими, и жизнь возродилась. Мы — её потомки. Мы — дети Земли, хотя давно забыли её запах.

— Которую ты назвал Землёй? — уточнил тираннозавр Хукс, лениво приподнимая голову. У него на морде ещё блестели следы недавнего обеда, а между зубами застряла кость — он жевал её, словно жвачку, без спешки. Хукс был добродушным здоровяком, не по возрасту спокойным. Иногда подкидывал мне свежатину, если удавалось завалить кого-нибудь на охоте.

— Точно, — кивнул Сицилиус. — Земля. Но самое интересное не в этом. После катастрофы жизнь там не исчезла совсем. Она снова поднялась. Только без нас, без ящеров. На вершину эволюции вышли другие создания… — он выдержал паузу, и даже ветер притих. — Приматы.

По рядам пронеслось тихое шипение.

Приматы. Мы тогда ещё не знали, что это слово вскоре станет звучать так, словно им обозначают нечто чудовищное.

— Кто? — растерянно переспросил бронтозавр Огресиар, вытягивая свою длиннющую шею так, будто хотел разглядеть ответ прямо в воздухе. Он был, что уж скрывать, простоват — с тех, что даже базовую школу не окончили. Работал на земляных разработках, копал траншеи хвостом, пока не уставал и не засыпал прямо в грязи. Родители еле пристроили его туда, чтобы не слонялся без дела и не топтал кукурузные плантации хвостом, как раньше. Огресиар был добряк, но туповат до невозможности: мысли у него, если и появлялись, то ползли медленно, как улитка в болоте. Я иногда насмехался над ним — ну, не зло, просто ради смеха. Он, бывало, слушает, кивает, потом через час подходит и спрашивает: «А что это значит?» Гы-гы-гы… Да, с такой шеей сигнал до мозга, наверное, минуту идёт.

— Это существа такие, — пояснил Сицилиус с оттенком учёного раздражения, — млекопитающие, теплокровные. Совсем другой биологический тип. А нас там почти не осталось. Ну… живут ещё кое-где крокодилы, вараны, змеи… тьфу!

От этих слов зал зашипел. Крокодилов у нас презирали — тупые, злые и вечно воняют болотом. А змей и вовсе считали позором эволюции. Да, кое-какие цепочки ДНК совпадали, но роднёй их никто не признавал. Наши ДНК — это словно музыка, сложный симфонический аккорд, а у них — хрипение трещотки. У них нет мощных костных гребней, нет благородных когтей, нет даже приличного рева. Что они за существа такие, если не умеют напугать кого-нибудь с двадцати шагов?

— У-у-у, — прокатился гул недовольства. — Так это вообще примитив!

И вправду, неприятно было осознавать, что на священной родине, где миллионы лет назад топали наши предки, теперь копошится какая-то теплокровная мелочь, у которой ни хвоста, ни чешуи, одни волосы и глаза, как у больных тритонов.

Но Сицилиус покачал головой.

— Не спешите, — произнёс он низким голосом. — Теперь на той планете царствуют существа, которых я назвал людьми. Каждый из них — человек. И пусть вас не обманывает их жалкий вид: они умны, изворотливы и… опасны.

— Откуда ты это знаешь? — глупо проскрипел Огресиар, хлопая ресницами, будто от ветра.

Я чуть не зашипел от злости. Вот ведь дубина хвостатая! Уж если профессор что-то говорит — значит, знает! Не нужно перебивать, когда говорят старшие. Но Сицилиус, к удивлению, не разозлился.

— Недавно Хукс, — сказал он спокойно, — приволок ко мне странное существо. Оно находилось внутри металлического панциря. Бился яростно, издавал резкие звуки, чем-то тыкал в меня, по всей видимости, оружием. Я терпел, наблюдал, изучал. Когда же вскрыл панцирь, внутри оказался примат. То есть человек. Мелкий, бледный, но живучий. Я прокусил ему конечности — на вкус, надо признать, неплохое мясо, чуть сладковатое, с примесью железа. Потом провёл генетическую экспертизу и выяснил: его гены совпадают с нашими по нескольким базовым цепочкам. Значит, происхождение у нас общее. Мы — потомки одной планеты. Это и заставило меня задуматься, кто мы и откуда пришли…

— Я попросил Хукса и его охотников принести мне ещё пару человек для опытов, — добавил он. — Возможно, мы узнаем больше.

Я вздрогнул. Да, я видел их сам. Троих этих самых, о которых говорил профессор. Позавчера на поляне, недалеко от куполов солнечных ферм. Они шли цепочкой, ковыляли на тонких ногах, крутя странными блестящими приборами. Вроде бы безвредные — пока один из них не вытащил длинную блестящую трубку. Из неё вырвался синий луч, и в тот же миг рядом рухнул мой одноклассник Жмурякис.

Бедняга Жмурякис… Был он тихий, не слишком умный, но добродушный стегозавр, с огромными костяными пластинами на спине и смешной привычкой считать всё подряд — камни, хвосты, облака. Мы часто вместе обедали, он всегда жевал медленно, тщательно пережёвывая и вздыхая, как старик. А тут — миг, вспышка, и от него остался только дымящийся остов панциря. Я стоял в зарослях и не шелохнулся. Да, трус — но я не идиот. Эти пришельцы потом что-то резали у Жмурякиса, тыкали в него своими железками, снимали мерки, говорили между собой на каком-то хриплом языке. Я запомнил их глаза — холодные, без страха, с каким-то… отвращением, словно они видели в нас не живых существ, а материал для изучения.

Странные они, эти люди. Слишком гладкие, слишком уверенные. Даже звуки их речи — резкие, как укусы. И всё время смотрят на небо, будто ждут, что оттуда кто-то спустится их забрать.

Я тогда понял: Сицилиус прав. Они — не просто приматы. Они — хищники. Только другие.

— Да-да, я нашёл тебе целую кучу, а что не принёс в лабораторию — то мы с друзьями сами сожрали, — поддержал раптора Хукс, довольно ухмыляясь и почесывая когтем шею. Хукс был типичным тираннозавром — огромным, массивным, с пастью, в которой могли поместиться два плезиозавра и один птеранодон, если аккуратно уложить. Его глаза, маленькие, но злые, всегда поблескивали желтизной, словно в них отражался огонь прожорства и воинской хитрости. Говорил он громко, с рычанием, будто каждое слово пробивалось через километры мускулов и чешуи. Впрочем, в отличие от многих своих сородичей, он умел думать — не быстро, но метко. И с чувством юмора у него всё было в порядке, хотя и мрачноватым.

Он даже ухмыльнулся, вспоминая, как весело они с приятелями разделывали тушки тех странных существ — людей. Сначала приходилось извлекать их из металлической скорлупы: ломали, кусали, выдирали изнутри, словно орехи. Металл был прочный, но не выдерживал их челюстей. Потом, когда добычу наконец вытаскивали наружу, запах свежего мяса будоражил кровь. «Ммм, — сказал тогда Хукс, — сочные! Только вот костей маловато».

— Согласен, — продолжал он теперь. — Хитрые эти люди, охотиться на них непросто, хотя очень увлекательно. У них всякие штуки есть — стреляет, шипит, жжёт, причиняет боль. Но от этого мы только яростнее становимся, злее, стремительнее и осторожнее. Я лично разорвал штук семь. И ещё с троими мои партнёры разделались.

Толпа зашевелилась.

— Где? Где эти существа? — заволновались все, особенно Огресиар, наш бронтозавр-трус. Он дрожал, как лист под ветром, хотя ветра на Глиесе, понятное дело, не бывает. А Галантиус, птеранодон-делец, уже махал крыльями и поднялся выше облаков — ему оттуда казалось безопаснее слушать разговоры. Даже воздух над головами вибрировал от страха и возбуждения.

— Они пришли ниоткуда, — рявкнул Хукс, сверкая зубами. — Возникли прямо из воздуха! Было их много, но всех мы сожрали. Правда, металл у них такой, что чуть зубы не раскрошили. Один мой коллега, Хакр, даже блюда новые из них придумал. Если люди ещё появятся, можно ресторан открыть, бизнес делать.

Толпа засмеялась, кто-то хрипло, кто-то с рыком. Но плезиозавр, которому никогда не было весело, вмешался:

— А как они попали в наш мир?

Сицилиус нахмурился, его глаза сузились. Голос стал глуже, властнее:

— Это не простой вопрос. Думаю, люди раскрыли способ мгновенного перемещения в пространстве.

— Телепортация? — спросил кто-то из задних рядов. Это был стегозавр с большими круглыми очками, очевидно, приезжий, командировочный из дальнего континента. Очки у него были настолько огромные, что казалось, они жили своей жизнью и рассматривали Сицилиуса внимательнее, чем сам стегозавр.

Главный раптор даже кивнул с одобрением. Он любил интеллектуалов — редкий вид, почти вымерший, но Сицилиус всегда радовался, когда кто-то из них проявлял признаки мысли.

— Может быть, — сказал он. — Хотя я предполагаю, что люди создали прибор, который я назвал Большой адронный коллайдер. Сокращённо — БАК. С его помощью они смогли протыкать пространство и входить в другие миры. Скорее всего, именно так они к нам и попали.

«Ба-а-а!» — мысленно воскликнул я. Протыкать пространство? Значит, теперь земляне будут у нас появляться, как туристы? А нужны ли нам такие туристы? Хотя… если у них, как говорил Хукс, нежное и сочное мясо… охота на них могла бы стать отличным развлечением. Внутри всё заурчало, пасть сама приоткрылась, и я ощутил, как тёплые слюни текут по зубам и капают на землю. Ах, какой аромат — свежая добыча, ещё дергающаяся, ещё дышащая…

Толпа тем временем гудела:

— А что им надо-то, этим приматам? — крикнули из задних рядов.

— Наверное, завоевать нашу планету, а нас на шашлык пустить! — ответили другие.

Крик, рык, шипение — шум поднялся такой, что его, наверное, слышали даже на тёмной стороне планеты. Камни дрожали, воздух звенел от гнева.

— И что ты предлагаешь, Сицилиус? — спросил наконец Галантиус, осторожно спланировав на спину Огресиара, словно тот был для него удобным насестом.

— Вот, наконец-то, правильный вопрос! — с торжеством в голосе произнёс главный раптор. Его глаза блеснули, как голубые огни под черепом. — Люди — это угроза нашему существованию. Более того, они царствуют там, где должны быть мы — на планете Земля! Поэтому я предлагаю: создать собственный БАК, проткнуть пространство, вернуться к нашим истокам! Вернуть статус-кво! А потом устроить им войну.

Толпа завопила:

— Да! Да! Миры динозавров!

Гул стоял, будто планета застонала от восторга. Камни звенели, пыль плясала в воздухе, даже голубое солнце, казалось, поблекло на миг.

Мне эта идея понравилась. Зачем слушать дальше? Всё и так ясно. Раз добудем путь — пойду на охоту первым. Пока другие не перехватили добычу. Мы ведь живём по простым законам: хищник и жертва. И никакой гуманности. Мы, динозавры, понятия не имеем, что такое милосердие или сострадание. Эволюция дала нам разум, но не сердце.

Хотя… кто знает. Может, и эти люди такие же. Может, у них тоже нет сердца.

В любом случае — война неизбежна.

Вернём себе Землю.

(10 июня 2012, Элгг,

Переработано 14 октября 2025 года, Винтертур)

ИСТОРИЯ ДЕДУШКИ ИБРОГИМ-БОБО

(Фантастический рассказ)

Ах, жизнь ныне совсем иная, не такая, как была сорок или шестьдесят лет назад. Тогда мы и слова «трактор» не знали, не то что представлять себе, как он выглядит или работает. А теперь в нашем кишлаке только на тракторах и катаются: кто на стареньком «Беларуси», кто на блестящем «Джон Дире» — у кого родственники в городе посолиднее. Да и я теперь не промах — знатный тракторист. С утра до ночи на поле, вспахиваю землю, засеваю хлопок и пшеницу, убираю урожай. Богатый хлеб у нас родит, пухлые коробочки хлопка трещат от зрелости. Родину снабжаем добром, а значит, жизнь прожита не зря.

Дети мои пошли в меня — трудолюбивые, руки у них тоже золотые, только труд у них иной, городской, не пахнущий соляркой.

Старший, Закир, — человек обстоятельный, спокойный, будто родился с чертёжной линейкой в руках. Конструктор самолётов, работает в Ташкентском авиационном объединении имени Валерия Чкалова. В детстве он из дощечек самолётики выстругивал, а теперь — настоящие, железные, с ревущими турбинами. Всё меряет, рассчитывает, записывает — ни одна деталь не проскочит мимо его взгляда. Ходит аккуратный, всегда в костюме, с портфелем и ручкой в нагрудном кармане, а говорит негромко, но так, что слушаешь — и веришь.

Средний, Хуршид, — совсем другой. В нём горячая кровь и тяга к небу. Испытатель космических кораблей, служит на Байконуре. Вот уж кому покоя не нужно! Вечно под огнём двигателей, под грохотом стартов. Волосы у него обожжённые солнцем, глаза зоркие, будто всё время ищут горизонт. Смеётся громко, обнимает крепко — а в голосе у него такая уверенность, что чувствуешь: человек этот и в безвоздушной пустоте не растеряется.

А младший, Негмат, — голова на двести вольт, инженер-электронщик. В НПО «Кибернетика» трудится, создаёт приборы, что сами думают, считают и даже ошибки исправляют. Скромный парень, но умный — в разговорах его не перебьёшь. Всё время с паяльником или микросхемой в руках. Глаза у него светятся от интереса, пальцы ловкие, тонкие, будто для проводов и резисторов созданы.

И внуки мои все в них пошли: что-то собирают, крутят, паяют, изобретатели будущего! Учёба их не пугает, дипломы защищают, с утра до ночи что-то мастерят. Гляжу на них — и радуюсь. Значит, труд наш не пропал, семя в добрую землю легло.

Все они живут теперь в городах — кто в Ташкенте, кто в Самарканде, кто и вовсе в Москве, — но иногда приезжают в кишлак, проведать нас с Зухрой. Чтобы не думали мы, старики, будто забыли они про предков. Хотя я, признаться, не ворчу. Сам дома долго не усижу — сижение не для мужика. Вывожу в поле свой старенький трактор «Беларусь» — верного, хоть и дряхлого друга.

Мой «Беларусь» — весь в шрамах, ободранный, но крепкий. Сиденье перетянуто старым ремнём, на руле изолента намотана, мотор гудит, как старый медведь, но ещё держится. Краска облупилась, ржавчина проступает, зато пахнет им так родно — маслом, пылью, землёй. Я ласково зову его «осликом». Он, как и я, всё ещё пашет, хоть суставы скрипят и болты дрожат.

Труд — лучшее занятие для мужчины. А моя жена Зухра — женщина надёжная, аккуратная, будто сама из счётных книг вышла. Когда-то работала бухгалтером, теперь помогает молодым — учит, как сводить балансы, считать проводки, не путать дебет с кредитом. Маленькая, сухонькая, но с характером: если уж сказала — так будет! В доме у нас порядок: чисто, пахнет хлебом и базиликом, цветы на подоконниках, в углу шелестит радиоприёмник.

Вот только времена нынче пошли трудноватые. Запчастей нет. Наш бригадир Эркинжан — человек добрый, шустрый, но теперь бегает из угла в угол, нервничает. Нос у него длинный, лоб всегда в поту, глаза живые, будто всё время ищут, где бы чего достать. По станциям мотается, бумаги носит, телефоны обрывает — всё пытается детали раздобыть. А ему в ответ одно и то же: «Ждите, поставки задержаны, не получили с заводов».

Пока там, наверху, с реформами разбираются, у нас в колхозе свои хлопоты. Техника встала — ржавеет под солнцем. Даже мой «ослик» перестал работать. Я поковырялся, да ничего не вышло. Понёс детали нашему главному инженеру — Рашиду Пулатовичу, строгому, но справедливому человеку. Высокий, сухой, с седыми усами и вечным запахом машинного масла. Он посмотрел на мои ржавые железки, вздохнул и махнул рукой:

— Что вы, Иброгим-бобо, эти детали никто уже не выпускает. Ваш трактор давно хотели списать, да вас жалели — не трогали. А теперь, извините, пора в утиль. Может, купим новый.

— Когда? — спрашиваю.

— Ну… может, к концу года, — отвечает неуверенно, — или через год… С поставками нынче трудно. Иброгим-бобо, лучше идите домой, отдохните. Семьдесят три года — не шутка. Вы своё отвоевали и отработали.

Я вздохнул. Воевал, это правда. Против фашистов шёл — три ордена, десять медалей, до самого Будапешта дошёл. Танк мой весь в пробоинах был, но не сдавался, как и я. И после войны трудился честно: грамоты, ордена, премии — всё заслуженное. Но дома сидеть скучно. Жена ворчит, телевизор трещит, душа тоскует по работе.

А тут на майские праздники сыновья с семьями приехали. Дом ожил! Зухра забегала, везде порядок наводит, вкуснятины готовит. Но невестки её с кухни выгнали: «Отдыхай, мама, мы сами!» — и правда, всё сделали. Мужчины тоже не сидят без дела: новый генератор поставили, проводку сменили, лампы повесили, даже спутниковую антенну укрепили — теперь я смотрю индийские и арабские фильмы. За пару дней превратили мой дом в настоящий эмирский дворец, хе-хе…

Так вот она, новая жизнь — другая, быстрая, электрическая, не такая, как в те годы, когда пахал босиком и мечтал просто о ведре воды да куске хлеба.

— Отахон, это вам, отдыхайте, — говорят мои сыновья, сияя от гордости, показывая на огромный телевизор, прикреплённый прямо на стену. Экран — как окно в иной мир: яркий, плоский, будто стекло без рамы. А внуки тем временем снаружи трудятся: асфальтируют дорожки, канализацию переделывают, новые фильтры вкручивают, трубы блестят, ровно уложенные, будто в городе. Любо-дорого смотреть, какие умелые руки у моих детей и внуков. Кажется, всё умеют, всё знают — золотая молодёжь, не зря учились.

К вечеру собрались все за дастарханом — широким, как сердце хозяйки, столом, покрытым узорчатой скатертью. Ужин богатый, праздничный: в центре дымится плов, с золотистыми морковными лентами, мягким мясом, пропитанный ароматом зиры и барбариса. Рядом — свежие лепёшки, круглые, горячие, с хрустящей корочкой. В пиалах — салаты: один из огурцов и помидоров с каплей масла, другой — из редиса и зелёного лука, третий — с гранатовыми зёрнами. На подносе — фрукты: виноград, яблоки, дыня, персики, арбузы нарезанные ломтями. А рядом — сладости: чак-чак, пахлава, халва, рахат-лукум, от которых сладко пахнет мёдом и орехами. Чай душистый, зелёный, с мятой и чабрецом, в чайнике с длинным носиком; Зухра разливает его в пиалы, улыбаясь.

В гостиной светло, лампы ярко горят — электричество теперь не с линии, а от солнечного генератора, что поставили мои умельцы. Телевизор показывает японскую мелодраму: актёры с грустными лицами кланяются друг другу, музыка играет нежно. А мы беседуем за едой, как водится. Женщины о своём — о моде, платьях, украшениях, кто что видал в столице. А мужчины — о технике, о прогрессе.

— Ах, — говорит старший, Закир, вздыхая, — технический прогресс замедлился. Мы не можем удовлетворить растущие потребности авиации. Пассажиропотоки растут, грузы увеличиваются, а самолёты те же, старой модели. Клепаем по чертежам двадцатилетней давности! А у французов теперь аэробусы — по четыреста человек на борт берут, десять тысяч километров летят без посадки. Непорядок!

Средний, Хуршид, подхватывает, горячо:

— И у нас такая же история. Всё ещё «Союзы» запускаем, те же конструкции, те же двигатели. А у американцев — «шаттлы», корабли нового поколения. Нам бы тоже создать нечто подобное, мощное, чтобы могли на орбиту поднимать двести, а то и четыреста тонн за один запуск! Тогда бы и до Марса рукой подать было.

Тут тихо, но уверенно произнёс младший, Негмат:

— Нужна вам, братья, антигравитация. Вот что обеспечит рывок в будущее. Без неё — всё то же самое, только обёртка новее.

Тут же в разговор вмешались внуки.

Старший, Фарид, студент политехнического, высокий, худощавый, с вечно растрёпанными волосами, сказал с жаром:

— Дядя прав! Антигравитация — это не фантазия. Мы на кафедре уже обсуждали проекты, где поле тяжести можно уравновешивать обратным потоком энергии. Если правильно рассчитать импульс, корабль вообще не будет чувствовать массу!

Средний, Камиль, очкарик и рассудительный, добавил:

— Главное — не только антигравитация, а источник питания. Без сверхмощных аккумуляторов всё это просто мечты. Но мы к этому близки, я уверен!

А младший, Саид, лет четырнадцати, с веснушками и вечной улыбкой, встрял со своим детским задором:

— А я в игре на компьютере уже антигравитационный двигатель собрал! Летает! Только иногда глючит… но летает!

Все засмеялись, спор пошёл всерьёз, каждый стал что-то объяснять, рисовать на салфетке, спорить о формулах и полях. Я сидел, слушал, ничего не понимал, но гордился — мои дети и внуки умные, слова их непонятные, но красивые.

Пытался вставить своё слово:

— У меня, ребята, трактор сломался…

Но тут же все загомонили, отмахнулись:

— Ах, отахон, какой тут трактор! Нынче трактор — это прошлый век! О нём даже говорить не хочется! Это всё равно что вместо станка с числовым управлением обрабатывать детали каменным топором. Подождите, скоро наладим новую технику — получите супертрактор, там и робота поставим, чтоб сам пахал, сам борозды ровнял, без человека!

Я не обиделся. Понимаю, что у них дела важнее — они страну в будущее двигают, а я со своим «осликом» всё ещё живу в прошлом. Вышел на кухню, вижу — младший внук, Саид, с гаечным ключом в руках, возится у плиты.