Бесплатный фрагмент - Формалин

Посвящается моей жене,

которая долгие годы находила проходы

в лабиринте моего хаоса.

Спасибо тебе за это.

…1…

Вся жизнь на паузе.

Я сижу перед телевизором, смотрю какой-то фильм, в сюжет которого даже не вникаю. Просто смотрю. Оборачиваюсь и говорю… говорю, не задумываясь… на автомате.

— Смотри какой, — оборачиваюсь и только тогда, осознав, что никого нет рядом, бросаю слова в пустоту, — момент…

Еще совсем недавно все было иначе.

Не так, как сейчас.

Все было по-другому.

Дом, работа, семья. Жизнь бурлила грезами о завтрашнем дне, а теперь… будто плаваешь в вязком формалине заточенный в пространстве и времени, пытаешься жить дальше, но… выходит скверно.

Работа…

Работа слегка отвлекает.

— Необычный заказ, — говорю я, осматривая закоченевший трупик рыжего кота на столе и не поднимая глаз, говорю на выдохе, — будет готово примерно через месяц. Может чуть больше.

— Я бы доплатил за срочность.

— Сожалею, но, — я развожу руками, — не получится.

Конечно, я бы мог выполнить работу быстрее. Я бы мог постараться, исполнить каркас, обработать шкурку, подобрать позу и добавить блеска глазам посредством лака. На все про все ушла бы неделя, не больше, но… я знаю, что не смогу занять себя этим. Мне просто не хватит сил.

Резервы моего организма истощены и настроены на автоматический режим. Тело не способно исполнять что-либо сверх нормы.

— У вас тут такой запах, — клиент улыбается, но эта улыбка скорее выражает неловкость, — надеюсь с Гарфилдом все будет в порядке?

— Не волнуйтесь, ваш питомец в надежных руках.

И я хлопаю по тельцу кота, возможно чуть сильнее, чем следовало бы, так как улыбка клиента сползает с его лица, и он смотрит на меня будто с вызовом.

Так смотрят на людей, которые все испортили.

— Я оставлю свой телефон, — говорит он, — наберите как закончите.

И он уходит. Дверь конторы закрывается, срабатывает подвешенный колокольчик над входом и ко мне подходит Степан — мой друг, с которым мы когда-то вместе переступили порог данного заведения. Он тенью выплывает из подсобки, приметив меня, подходит вплотную. На долю секунды задерживая взгляд на коте, он говорит.

— Эй, ты как?

Он смотрит по сторонам, и я вместе с ним неосознанно окидываю взглядом комнату приема продукции. На стене, обитой досками, красуется голова кабана на медальоне, под ней еще два с головами косулей. Возле окна чучело волка с оскалом, смотрит пластмассовыми глазами в сторону выхода, под лапами волка чучело зайца. Над дверью зеленая табличка «выход».

— Да… вроде нормально.

Я не знаю, что ответить.

— Ты что здесь делаешь?

— В смысле?

— Ты же помнишь, что уже не работаешь здесь?

Я натягиваю ту же улыбку, что и клиент минуту назад.

Я говорю.

— В смысле?

Я говорю.

— Ты шутишь?

Я говорю.

— Я же…

И тут я вспоминаю. Глаза округляются, я будто проваливаюсь на дно… как в фильме, лечу сквозь кадры старой кинопленки и отчетливо вижу на этих застывших снимках свое прошлое. Последнее время я много пил… я это помню.

Кадр с одиноким мужчиной, подносящим стакан ко рту.

Я пил один.

На этой пленке он пьет в одиночестве.

Пьяные ссоры.

Затертая кинопленка показывает жену и дочь главного героя — испуг на лице ребенка, раздражение в глазах женщины.

Следующий кадр — мужчина просит прощения, это повторяется раз за разом, на протяжении нескольких лет.

Серии мелодрамы растягиваются в настоящую Санта-Барбару, и уставшая женщина всегда прощает мужчину… далее пленка затерта настолько, что уже невозможно понять, простила она его в очередной раз, или же все было кончено.

Был ли кадр с разводом?

Был ли кадр с увольнением?

Да кто теперь вспомнит.

— Тебя уволили, — говорит голос Степана за кадром, — ты забыл?

— Я… да, я помню, — глаза мечутся по стенам, я беру из-под стола первый попавшийся пакет и небрежно смахиваю в него тело кота, — я… все нормально, Степа, все нормально.

Я постепенно теряю память, это происходит само собой, без моего ведома. Я не помню, что меня уволили, не помню, как потерял все, чем дорожил раньше. Не помню, как уходя подозвал дочь в коридоре. И не помню слез, заливающие ее маленькие розовые щеки — то ли от горя, то ли от радости.

Папа уходит.

Уходит тиран?

Кто-то уходит… точка.

— Никто не виноват, заяц, — говорит старый алкоголик, встав на колени так, чтобы его лицо было напротив лица маленькой девочки, — просто так получилось…

Он пытается улыбнуться, из глаз льется влага, отдающая спиртом. Они обнимаются, его руки дрожат — то ли от ситуации, то ли от выпитого… он не помнит. И он уходит.

Это странно, но я правда не помню.

— Мужчина! Пакет брать будете?

— Что?

Я на кассе в каком-то супермаркете.

Длинный ряд овощей и фруктов, к которым никто не подходит, банки с консервами и сухая старушка. Она перебирает жестянки в надежде найти самый дешевый ценник.

Поздний вечер.

Передо мной, прямо за кассой бутылки дорогой алкогольной продукции — виски, коньяк, мартини — залетные вещи, явно не созданные для посетителей данных маркетов. Чуть ниже закрытый на ключ шкафчик с распечатанной на бумаге надписью «табак».

— Пакет, говорю, нужен?

Кассирша — тучная женщина лет пятидесяти, с длинными накрашенными ногтями. Она не поднимает глаз, просто смотрит перед собой на список товаров в мониторе. И я говорю.

— Нет, спасибо.

Я говорю.

— У меня есть…

В пакет к Гарфилду отправляется дешевый армянский ром и две пачки сигарет. Следующий кадр — я выхожу из магазина… обрыв пленки.

Я помню отрывки прошлого, помню летящий на пол контейнер с макаронами, помню, что перед этим жена играла во что-то с дочкой. Помню, что напился… в очередной раз, а после…

Рука с зажатыми ключами касается домофона, звучит трель открываемой металлической двери, и я смотрю вокруг — нахожу себя во дворе матери… я не был здесь долгие годы, не считал нужным.

И вот я здесь — в одной руке пакет с закоченевшим Гарфилдом, в морду которого упирается бутылка, где-то под хвостом кота торчат сигареты. В другой руке холодные ключи с потертым синим брелком от домофона.

Это не мои ключи, и я не знаю откуда они у меня.

Я не помню.

— Анют, я правда не помню!

Моя жена… она тяжело вздыхает, и я заранее чувствую, что весь этот разговор обречен на провал. Плотнее прижимаю телефон к уху и говорю.

— Давай попробуем начать все сначала, прошу тебя, мы сможем все исправить… вместе!

— Нет, — она делает паузу, — я просто не могу с тобой.

— Но почему?

Очередной выдох в трубке. Выдох, в котором легко читается усталость. Она не хочет продолжений, ее устраивает пауза длинною в жизнь.

Вся жизнь…

Вся жизнь на паузе.

Наконец она говорит.

— Потому что мне реально дышится легче, понимаешь? Да, мне тоже тяжело, но мне так лучше.

— Неужели ничего нельзя изменить?!

Снежинки касаются моих губ, кружась, блестят в оранжевом свете фонарных столбов. Выдергивают из воспоминаний. Веки дрожат, и я зажмуриваюсь… мир тает в тишине спального района. Лежат сугробы по краям дорог, утопают в черноте покосившихся старых панельных пятиэтажек и где-то посередине, между домами мирно спят лавки укутанные в пушистые одеяла снега — двор моего детства…

— Ну что, как дела?

Мать сидит на табурете возле батареи на кухне, в ее руках смартфон, рядом на подоконнике бокал с красным дешевым вином из коробок. Поджав ноги под себя, она встречает меня взглядом, исполненным надежды на то, что я все позабыл. На маме синий махровый халат и очки в черной оправе, сквозь стекла которых смотрят слегка пьяные, веселые глаза.

Скажи, что все хорошо, сына, скажи, что забыл и тебе легче.

Скажи…

И я говорю.

— Да, — говорю я, аккуратно укладывая пакет с Гарфилдом под ноги, — все как всегда… нормально.

— Ну, — отвечает она, возвращаясь к пролистыванию ленты в контакте, — самое главное. Там если что вон, супчик в холодильнике.

— Не, спасибо, я не голоден.

Я сижу перед телевизором, смотрю какой-то фильм, в сюжет которого даже не вникаю. Просто смотрю. Оборачиваюсь и говорю… говорю, не задумываясь… на автомате.

— Смотри какой, — оборачиваюсь и только тогда, осознав, что никого нет рядом, бросаю слова в пустоту, — момент…

Передо мной на столе стоит стакан с дешевым армянским ромом, запах спиртного заполняет собой всю комнату, рядом пепельница с десятком затушенных бычков, дым от которых завис где-то под потолком… он вряд ли выветрится до утра. Под столом пакет с Гарфилдом.

Я сижу в полутьме своей детской комнаты.

Та же люстра из детства, те же шторы с красными цветами, в чертах которых с определенного ракурса мерещится лицо смеющегося клоуна, тот же скрипучий шкаф с расшатанными дверцами… только обои другие. В люстре отходит лампочка, отчего свет в комнате напоминает тусклый стробоскоп, сопровождаемый звуком электрического треска.

Когда-нибудь эта лампочка станет причиной пожара… впрочем не важно. Ничто теперь не имеет значения.

Рядом с пепельницей телефон.

Экран загорается, когда я поднимаю его, дабы проверить пропущенные.

Никто не звонил.

Никто не писал.

Все по нолям.

И тогда я набираю номер дочери. Не знаю о чем буду говорить с ней… просто хочу услышать родной голос.

— Да-а, папа.

Она говорит так, будто я уже замучил ее своими звонками. Так говорят с начальником, который в твой законный выходной звонит тебе, дабы срочно вызвать на работу. Так говорят с тем, кого не хотят слышать.

— Привет, заяц…

— Приве-е-е-т…

Так говорят с тем, кого ненавидишь уже долгие годы, но в силу обстоятельств вынужден поддерживать хоть какие-то социально-допустимые связи.

— Что делаешь?

— Я, — она замолкает на долю секунду, — играю.

— В роблокс?

Она молчит, и я говорю.

Я говорю.

— В Роблокс, да?

— Да-да-да, — отвечает она в нетерпении, — папа мы с Варей играем, давай я тебе через пять минут позвоню, хорошо?

— Хорошо, заяц, буду ждать…

— Ага, давай пока!

Разговор обрывается.

Ты сидишь и смотришь в экран смартфона, переваривая мысль о том, что она не перезвонит — ни через пять минут, ни через десять, ни через полчаса ты ее не услышишь.

Переводишь взгляд на окно и видишь, как по дороге, заложив руки за спину, медленно бредет одинокая старуха в красном шерстяном платке. Она проходит здесь уже не в первый раз. Бродит вокруг дома, будто гриф, кружит над будущим трупом.

Стакан с дешевым ромом как-то сам ложится в руку, он помогает забыть… ведь так проще… проще не помнить.

…2…

— Два пива, гренки с чесноком и, — Степан надувает щеки, несмазанные шестеренки скрипят в его голове, пока мой друг изучает меню на предмет подходящей закуски, — пока все. Спасибо.

Мы сидим в баре где-то в центре… приглушенный свет, столы под цвет дуба, мягкие диваны, обитые грубой тканью и где-то позади нас — миниатюрная сцена.

Я оборачиваюсь и вижу одинокого музыканта, сидящего на высоком стуле, его пальцы перебирают гитарные струны… что-то легкое и ненавязчивое. Как раз для подобных заведений.

— Ну что ты, — улыбается Степа, — кота принес?

— Чего, — я наклоняюсь вперед, — кота?

— Ну да, — мой друг разводит руками, — а ты что, еще какой-то заказ прихватил?

— Ах да…

Я опускаюсь под стол и достаю пакет с Гарфилдом.

— Держи… извини я… не знаю зачем забрал его.

Шуршит полиэтилен, Степан заглядывает внутрь. Он округляет глаза, вынимая со дна зажатый между пальцами клочок рыжей шерсти. Его взгляд пронизывает меня. Он смотрит так, словно я выпускник высшего математического вуза, который напрочь забыл таблицу умножения.

— Ты смеешься?

— Прости, я…

Я вижу, как нервно подергивается кончик носа Степана. Мой друг бросает кусочек шерсти обратно в пакет, убирая его со стола, хватается за голову. В этот момент к нам подходит официантка с подносом.

— Ваше пиво и гренки. Быть может, что-то еще?

— Нет-нет, спасибо, — говорю я.

— Приятного аппетита!

Девушка уходит.

Смотрю на бокал пива перед собой и не знаю, что сказать Степе. Я оплошал… еще вчера хотел положить пакет с Гарфилдом в холодильник и как обычно забыл. Оставил его возле раскаленной батареи.

Я постепенно теряю память, это происходит само собой, без моего ведома. Я не помню, как попадаю в то или иное место, не помню, что говорил в тот вечер жене и почему все так получилось… почему я потерял все, чем дорожил раньше?

Я не помню.

Делаю глоток пива, ставлю бокал перед собой. Степан в очередной раз заглядывает внутрь пакета с Гарфилдом и поджимая губы, с недовольством убирает его обратно под стол.

Я не могу исправить что-либо… в очередной раз порчу все к чему прикасаюсь. Не знаю, быть может без меня мир действительно станет чуть лучше. В нем не будет этой несобранности, не будет этого моего вечного хаоса, разрушающего все на своем пути… безмерного гнева на фоне алкогольной дымки. Только улыбка жены и дочери.

Счастье для всех остальных…

Эта мысль давно сидит в моей голове, а в поисковике Яндекса то и дело мелькают такие запросы как: самоубийство — самый безболезненный способ ухода из жизни — петля Линча — висельная петля — эшафотный узел.

В рекомендациях же всплывает реклама психологической помощи и прочие никому не нужные вещи.

— Что с тобой происходит? — спрашивает Степан, — я же вижу, ты какой-то не такой. Что случилось?

— Да ничего, — я пожимаю плечами, — все в порядке.

Он поднимает указательный палец вверх, будто пытаясь сформулировать мысль, с недоверием покачивает им из стороны в сторону.

— Нет-нет-нет, приятель, тут что-то не так.

Я молчу.

Я молчу, и Степан говорит.

Он говорит.

— Я не верю, чтобы специалист с твоим стажем взял и случайно испортил заказ, — он прищуривается, — давай выкладывай.

Я смотрю на пивную пену в бокале, пытаюсь улыбнуться, однако чувствую, как предательски трясется мой подбородок… оставляю эту попытку.

И тогда я говорю.

— Меня жена бросила, Степа, — я говорю, не поднимая глаз на друга, — уже больше месяца…

— Ох йо-о-о, — он откидывается назад, закладывая руки за голову.

— Ты знаешь, все это… все из-за пьянки. Как-то все навалилось и… продажа одной квартиры, шумный сосед со своей музыкой двадцать четыре на семь, покупка другой квартиры, ипотека… нервы, Степа, нервы… и у меня, и у нее.

— Угу, — мой друг сочувственно качает головой.

— Я все потерял, — чувствую, как по щеке бежит слеза, щекочет краешек носа, отчего тот зудит и хочется смахнуть эту каплю, но я продолжаю, — пытался исправить ситуацию, извинялся, умолял о прощении, понимаешь?

— Понимаю…

— Все бесполезно, — я выдаю что-то отдаленно напоминающее усмешку, — ты знаешь, она всегда хотела быть ветеринаром. Закончила колледж, потом Тимирязевку. Красный диплом… как-то давно еще нашла себе место помощником в одной ветклинике, но я запретил ей… запретил, и она послушала.

— Почему запретил?

В ответ я пожимаю плечами.

— Да… клиника была круглосуточной, и я боялся, что если жена станет работать в ночь, то обязательно найдет себе кого-то получше… будет изменять, я не знаю. Бред…

Степан делает очередной глоток пива.

— Полный бред!

— Пошла работать на завод в отдел снабжения, бумажная работа… я разрушил ей мечту, понимаешь?

— Угу.

— И знаешь что? Вспомнив об этом, я обошел все ветеринарные клиники в городе. Я обошел их одна за другой и в каждой пытался выбить ей место врача… не знаю, помощником врача, кем угодно.

— Угу.

— И я сделал это, — я смотрю на Степана и говорю, — я сделал это, Степа! В марте ее ждут на собеседование, представляешь? Я позвонил ей, сказал об этом, ожидал что подобное действие с моей стороны хоть как-то ее приободрит, не знаю… поставит нас на рельсы сближения, но… ничего.

Музыкант сзади нас на миниатюрной сцене… он наигрывает особо печальный мотив. Каждая струна ножом проходит по сердцу. Степан молча смотрит на меня, и я продолжаю.

Слушаю мелодию гитары и говорю.

— Я все потерял, Степа… абсолютно все.

— Да уж, — он поджимает губы, кивая на мой бокал с пивом, — печальная история. Давай… давай-давай, выпьем.

Мы пьем молча. Я замолкаю о своих проблемах, Степан молчит по поводу испорченного заказа Гарфилда.

Слышу женский смех.

Молодая пара за соседним столиком — парень и девушка, он что-то говорит ей… что-то такое, от чего она готова заплакать от радости. Возможно, рассказывает шутку, возможно… делает предложение руки и сердца.

Я помню, как сделал предложение жене. Это было шестнадцать лет назад на квартире матери, среди штор с красными цветами, в чертах которых с определенного ракурса мерещится лицо смеющегося клоуна.

Это был вечер…

В комнате темно, мы сидим на полу, молодые и счастливые утопаем в глазах друг друга. Робкие поцелуи, нежные касания рук. Мы сидим, освещенные холодным светом монитора компьютера, из колонок которого играет музыка. Что-то романтическое… что-то без слов.

Перед нами на ковре два бокала с красным вином и я на память зачитываю ей стихи собственного сочинения, которые написал за день до нашей встречи… я стою на коленях.

Люблю…

Так часто говорю об этом,

Что может вызываю смех,

Лицо шута с душой поэта,

Люблю!

И говорю при всех,

Перед тобой я на коленях,

Перед тобой дрожу как лист,

И дорожу любым мгновеньем,

Стараясь выполнить каприз.

Три дня и сердце разрыдалось,

Прошла тоска, прошла и грусть,

Прошла и боль,

Любовь осталась…

Счастье греет грудь!

Отныне с нами только радость,

Уют отныне и покой,

Я так хочу, чтоб ты осталась,

Анюта… будь моей женой!

И я достаю из-за спины заранее заготовленное кольцо, протягиваю ей. Она зажимает рот ладошками, глаза игристо блестят, готовые вот-вот расплакаться от счастья. И она целует меня, бросается на шею, сцепляя руки в замок за моей спиной.

Она говорит.

— Да!

Она говорит.

— Да-да-да, я согласна!

И в тот момент… я был самым счастливым на свете…

— Мульти вселенная!

— Что?

Голос Степана вырывает из приятных воспоминаний. Как паук, он тянет меня, будто муху, случайно угодившую в его липкую паутину. Мы по-прежнему в баре, за нашей спиной по-прежнему рвет душу музыкант. И мы по-прежнему пьем.

Все по-прежнему…

— Есть такая теория, — говорит Степан, — что-то из разряда квантовой физики, точно не помню. Не важно, — он отмахивается, — смотри! Смотри-смотри…

Степа берет салфетку, отодвигает свой бокал с пивом и кладет салфетку перед собой. Пара мгновений его взгляд мечется по столешнице в надежде найти на ней карандаш или ручку, однако их место занимает палец, рисующий на салфетке воображаемую прямую линию.

— Смотри, — говорит он, — вот это наша с тобою реальность. Вот, видишь?

Он смотрит на меня, и я беззвучно киваю.

— То пространство и время, в котором мы живем сейчас, в данную минуту. Понял? Однако, — говорит он и проводит еще одну воображаемую линию, — в это же самое время мы с тобой существуем в параллельной реальности. И там… в этой самой реальности, мы с тобой возможно даже не знакомы.

— Как это?

Я смотрю на Степана, и он говорит.

Он говорит.

— Другая жизнь, понимаешь? Как эффект бабочки. В той другой реальности ты не стал таксидермистом, ты выбрал иную профессию.

Я медленно киваю головой.

— Так, допустим. И?

— И в той параллельной реальности ты возможно до сих пор живешь в браке со своей женой и у вас все в порядке. Она тебя не бросила, ты по-прежнему счастлив и прочее-прочее-прочее.

Я обвожу взглядом пространство бара, вновь натыкаюсь на играющего музыканта на сцене, вновь слышу смех парочки за соседним столиком и усмехаюсь.

— Ну хорошо, — говорю я, — и что это значит?

— Эффект Манделы!

— Эффект Манделы?

— Да, — Степан отпивает из своего бокала, на его губах остается пена, что-то вроде пивных усов, — в две тысячи десятом году многие люди в интернете внезапно начали обсуждать смерть Нельсона Манделы. Они были убеждены, что политик скончался в тюрьме в восьмидесятых. Более того, даже могли вспомнить выпуски новостей с сообщениями о его смерти.

Я снова киваю.

— На самом же деле политик был освобожден и скончался лишь в две тысячи тринадцатом году. Для объяснения этого ложного коллективного воспоминания, а также других примеров, некая Фиона Брум ввела термин «эффект Манделы». Сама же она утверждает, что подобное появляется в результате перемещения человека в альтернативную реальность.

Я поднимаю указательный палец и несколько раз касаюсь им своей верхней губы. Мысленно сообщаю другу, что на нем пивные усы, и тогда Степан будто ящерица, смахивающая назойливую муху, быстро избавляется от них посредством собственного языка.

Я говорю.

— Прости, Степ, но я честно не понимаю.

— Реальность смешивается с иной реальностью! — он разводит руками, — Все просто, приятель! Я читал об этом. В мире все больше людей, которые помнят то, чего на самом деле никогда не было. Например, — Степан поднимает глаза в потолок и говорит, — например Ельцин со своей знаменитой фразой «я устал, я ухожу». На деле же она звучала иначе. Он этого не говорил! Или Медведев… денег нет, но вы держитесь. Все же помнят, да?

— Ну да…

— Так вот эти слова Медведева, даже они звучали иначе. Набери в поисковике и пересмотри этот момент. Ты удивишься. Ну, или мультик! Помнишь такой мультик советский «Котенок по имени Гав», помнишь?

— Ну, — отвечаю я, — помню.

— Ты помнишь эту фразу про неприятности?

Я прищуриваюсь и тогда Степан поясняет.

Он говорит.

— Там был черный кот, который говорил с котенком о неприятностях во дворе. Он вроде как советовал ему не ходить в этот двор, но… что ответил котенок, ты помнишь?

Я задумываюсь буквально на секунду, после чего на автомате выдаю фразу из мультфильма.

— Как я могу не идти, ведь они меня ждут. Что-то такое…

— А вот и нет, — широко улыбаясь, отвечает Степан, — такой фразы даже близко не было. Хотя все помнят именно ее! Просто загугли. Пересмотри.

— Ну хорошо-хорошо, — говорю я, — допустим. К чему ты ведешь?

Степан закидывает в рот гренку с чесноком, и я вижу, как блестят его масленые пальцы. Он вытирает их салфеткой, на которой мысленно чертил линию с нашей реальностью.

— Я видел в сети сообщения людей, которые утверждали, будто совершили самоубийство, — говорит он, — понимаешь? Повесились, спрыгнули с крыши, неважно.

Мимо проходит официантка, я смотрю ей вслед и думаю о том, чтобы заказать еще пива. Слышу, как Степан говорит.

Он говорит.

— Важно то, что они помнят об этом. Однако они так же помнят и о том, что после совершенного, очнулись в собственном теле, но в ином пространстве и времени, где их жизнь кардинально поменялась.

Отпивая из бокала, я бросаю взгляд на парочку за соседним столиком. Парень целует руку девушке, та улыбается. Перевожу взгляд на Степана и говорю.

— Например?

— Например человек всю жизнь работал где-то на заводе, так?

— Ну… допустим.

— Он прыгает с крыши, разбивается и в этот момент, — Степа делает многозначительную паузу, — просыпается в собственной постели. Но при этом работает уже в другом месте, у него другие друзья, другая жизнь, все другое, понимаешь, о чем я?

— Угу, — я киваю в ответ, — то есть так это работает?

— Нет-нет, я не об этом, — поспешно говорит Степан, давая понять, что не пытался подтолкнуть меня к самоубийству, — я о том, что тебе не стоит унывать! В этой реальности вы расстались, да… однако существует так называемая мульти вселенная, в которой вы по-прежнему вместе и счастливы, понимаешь?

Я молча поднимаю бокал с пивом и киваю своему другу.

— Я понял.

Кто знает, возможно, это выход.

…3…

После бара вызываю такси и еду к жене. Туда, где жил раньше. Устраиваясь на заднем сидении, мысленно прокручиваю в голове наш будущий разговор.

— Моя реплика.

— Ее реплика.

Все по кругу…

И в каждом варианте развития событий мне видится благоприятный исход. Я на это надеюсь… Надеюсь, что смогу хоть как-то повлиять на ситуацию. Возможно, еще не все потеряно, и мы снова сможем быть вместе.

Голова отдает тяжестью. Не помню сколько мы выпили со Степаном… да это и не важно.

Прислоняюсь лбом к холодному стеклу, и сквозь залитые пивом глаза вижу, как город мерцает гирляндами. Витрины магазинов украшены к новому году, а в окнах домов, сквозь снежные хлопья и вырезанные из бумаги снежинки блестят разноцветные шары на елках. Там люди готовятся к празднику, нарезают салаты, под громкий смех детей, усаживаются за столы и наливают шампанское.

Я бы мог быть таким же счастливым, но… я все потерял.

Пытаюсь вспомнить наш прошлый новый год — то время, когда мы были полноценной семьей. Однако в памяти, словно взрывы фейерверков, вспыхивают нелицеприятные вещи. Я будто проваливаюсь на дно… как в фильме, лечу сквозь кадры старой кинопленки и отчетливо вижу на этих застывших снимках свое прошлое. Последнее время я много пил… я это помню.

Кадр с одиноким мужчиной, подносящим стакан ко рту.

Я пил один.

На этой пленке он пьет в одиночестве.

Пьяные ссоры…

Затертая кинопленка показывает жену и дочь главного героя — испуг на лице ребенка, боль в глазах женщины.

Следующий кадр — повышенный тон жены со злобой в глазах угрожает мужу разводом и слезы маленькой девочки, сидящей рядом на стуле, горькими каплями падают в кожуру начищенного мандарина. Она вздрагивает, когда слышит пьяный крик папы о том, что это обычный день, что в нем нет ничего волшебного, что он всех ненавидит… после на кадрах кинопленки мужчина матерится.

Он встает из-за стола ровно под бой курантов, обвиняет во всем жену и шатаясь, уходит в соседнюю комнату, где продолжает пить.

Он пьет и слышит, как его жена успокаивает дочку, которая так мечтала о празднике. Он слышит, как она обещает, что все будет хорошо и что не стоит обращать внимания на папу.

Он это слышит. Слышит и продолжает пить.

Обрыв пленки…

Такси тормозит у железных ворот, с табличкой «открывается автоматически», и я открываю глаза.

Я говорю.

— Спасибо.

Я говорю.

— Всего доброго.

Пошатываясь, выхожу из автомобиля. Не без труда оставаясь на ногах, бреду в сторону калитки, борюсь с опорно-двигательным аппаратом, дабы не упасть в сугроб.

Эта новостройка… мы так о ней мечтали. Огороженный двор, камеры по периметру, большая парковка, индивидуальное отопление, тихие соседи, шикарный ремонт и функции умного дома. Ни чета той старой хрущевке в которой я живу теперь с мамой.

Я останавливаюсь у подъезда и задираю голову к верху. Где-то за домом пускают фейерверки. В глаза сыпет снег, и я прищуриваюсь, согревая руки дыханием, смотрю в окна четвертого этажа. Те самые окна, где когда-то был счастлив. На балконе детский спорткомплекс желтого цвета прислонен к стене. Мы его так и не установили. На кухонном окне гирлянда мерцает красным.

Захожу в подъезд, нажимаю кнопку лифта.

Жду…

Я прямо вижу, как внутри головы, переступая извилины пьяного мозга, бродит моя миниатюрная копия с зажатым в руках листочком бумаги. Заучивает реплики, которые я должен буду сказать жене. Только бы все получилось!

Я открываю сам… своим ключом. Я открываю дверь квартиры, захожу внутрь и меня встречает тьма.

— Во как! — говорю я на автомате во весь голос.

Слышу, как просыпается Демьян, собака породы Чау-Чау, которую я год назад подарил жене на день рождения. Следом за ним заспанный голос жены.

— Тише, Дэм, тише!

Ее силуэт возникает в коридоре, освещенный вспышками фейерверков за окном.

Она смотрит на меня с удивлением.

Она говорит.

— Нормальный?

Она говорит.

— Время видел?

И я вынимаю из куртки телефон, смотрю на цифры, загорающиеся на экране смартфона. Три часа ночи.

— Анют, прости, я…

— Тише, не ори ты так, ребенка разбудишь!

Она проходит на кухню, зажигает свет и нажав кнопку электрического чайника, садится у окна.

— Только уложила. Ну что ты, проходишь?

Я смотрю вокруг себя, утыкаясь взглядом в бесконечные картонные коробки с наваленными сверху вещами. Она их так и не разложила. На полу детские игрушки, пакеты, фантики от конфет, собачий поводок и следы от грязных лап Демьяна.

Я помню…

Я помню, как мы ходили к семейному психологу. Это было недели три назад, может быть больше.

Я сам нашел номер, сам позвонил, сам записал нас на прием. Я это помню. Я помню, как надеялся, что этот семейный психолог поможет нам, однако все вышло иначе.

Я помню этот психолог… женщина. Помню она сказала тогда, что у моей жены глубокая депрессия и ей нужна помощь психотерапевта. И вот сейчас, глядя на состояние квартиры, я понимаю — психолог была права.

— Анют, я…

Я разуваюсь, шумно бросаю ботинки у двери. Шапку кладу в карман куртки, а саму куртку кидаю на пол, все там же у входа.

— Нютик…

Шатаясь, прохожу на кухню.

— Нам надо поговорить, — у меня кружится голова и дабы не упасть, я опираюсь рукой на стену.

— Ты что, опять пьяный?

— Нет… то есть да… то есть не сильно… но это не важно, Анют! Мне надо сказать тебе кое-что, понимаешь?

Она качает головой, смотрит на меня будто с вызовом. Так смотрят на людей, которые все испортили. Она смотрит на меня и говорит. Она говорит.

— Ты ее даже не поздравил.

Она говорит.

— Подарок хоть принес?

Миниатюрная копия в моей голове судорожно перебирает сценарий. Бумага выпадает из рук, на его листах с текстом нет подобных реплик. Миниатюрная копия меня самого разводит руками и тогда я говорю. Я говорю.

— Анют, я…

— Ты забыл, что у твоей дочери день рождения?

Раздается монотонный писк электрического чайника, сигнализирующий о том, что температура кипения достигла ста градусов. И тогда жена поднимается, она берет первую попавшуюся чашку со стола. Чайник замолкает, уступая место хлопкам фейерверков за окном. Не оборачиваясь, она говорит.

— Чай будешь?

Я сажусь за стол.

— Нет, спасибо…

Я говорю.

— Анют, давай поговорим… пожалуйста.

На жене легкая ночнушка с цветами. Она наливает себе зеленый чай и садится напротив меня. Потирая заспанные глаза, зарывается пальцами в своих волосах.

— Сколько можно уже разговаривать?

— Анют, ну я правда исправился, честно!

— Блин, — она поднимает голову и упирается в мои глаза уставшим взглядом, — ты пришел пьяный, ты забыл о дне рождения дочери, ты ей даже не позвонил, понимаешь?

— Ну я…

— Да никаких я! Тут не может быть оправданий.

Мой взгляд скользит по столу, выхватывая все те же обертки от конфет, крошки от печенья, обрывки бумаг с детскими рисунками, хлебом в целлофане, покрытым пятнами плесени и одиноким пожухлым яблоком на блюдце, над которым кружатся фруктовые мошки. В раковине гора грязной посуды, под ней рядом с мусорным ведром пустая бутылка от вина.

Я замечаю на щеках жены румянец. Неужели она тоже пьет? Возле микроволновки два бокала, один из которых испачкан губной помадой. Она с кем-то пила здесь. Почему-то в память врезаются синие волосы. Кажется, я вновь что-то забыл. Или кого-то… не помню.

— Ты знаешь, у меня с тех пор вся жизнь, будто на паузе. Я клянусь тебе… я не замечаю дней, не помню, что было вчера, позавчера, не важно. Живу так, будто завтра никогда не наступит. Вот есть сегодня и все…

Я смотрю в ее серые глаза и говорю.

— Бывает сижу перед телевизором, смотрю какой-то фильм, в сюжет которого даже не вникаю. Просто смотрю. Оборачиваюсь и говорю…

Жена отводит взгляд в сторону. Я пытаюсь прикоснуться к ее руке, лежащей на столе среди крошек и фантиков. Не встречая какого-либо сопротивления, сжимаю ее и говорю.

— Говорю, не задумываясь… на автомате. Смотри какой, а потом оборачиваюсь и осознав, что никого нет рядом, уже бросаю слова в пустоту… момент. Анют, обещаю тебе, что впредь у нас все будет иначе, просто дай мне еще один шанс, всего один, я умоляю!

Я, чувствую, как подступают слезы. Стараясь не расплакаться, сжимаю ее руку еще крепче.

— Сколько уже было этих шансов? — ее рука высвобождается от моей руки и хладнокровной змеей ускользает под стол, — нет, в тот вечер была последняя капля. Я тебе уже говорила.

— Анют, я правда не помню!

Моя жена… она тяжело вздыхает, и я заранее чувствую, что весь этот разговор обречен на провал.

— Давай попробуем начать все сначала, прошу тебя, мы сможем все исправить… вместе!

— Нет, — она делает паузу, — я просто не могу с тобой.

— Но почему?

Очередной выдох. Выдох, в котором легко читается усталость. Она не хочет продолжений, ее устраивает пауза длинною в жизнь.

Вся жизнь…

Вся жизнь на паузе.

Наконец она говорит.

— Ты сам знаешь.

— Нет, если бы знал, то не спрашивал бы.

— Мне реально дышится легче, понимаешь? Да, мне тоже тяжело, но мне так лучше.

— Неужели ничего нельзя изменить?!

И она говорит.

— Нет.

Мне кажется, что все это уже было раньше…

Чувствую себя Куртом Кобейном, который вот-вот вышибет мозги. Ствол упирается в висок. Звук осечки и кто-то вновь взводит курок. Я шмыгаю носом, смотрю на чашку чая в ее руках и пытаюсь сдержать слезы, предательски заливающие глаза, отчего все плывет и кажется нереальным.

— Ты знаешь, мне тут Степан рассказывал про эффект Манделы. Слышала про такой?

— Читала.

Последние годы она все чаще предпочитала текст живому общению. Укладывала ребенка спать, после чего с головой зарывалась в книги. Они для моей жены, что для других выпивка — заглушают шум внешнего мира.

Чужая жизнь, заключенная между страниц, казалась ей намного лучше. Не такой страшной и пустой, как ее собственная.

И она читала все больше и чаще. Каждая страница ложилась поверх отношений и постепенно, глава за главой, под грудой бумаг были похоронены пятнадцать лет нашего брака.

Конечно, в иносказательном смысле.

И конечно виноват я.

Книги были лишь панацеей, лекарством от пьющего и вечно недовольного мужа. И тем не менее…

— Я тут заметил одну старушку там, у матери. Ходит вокруг дома в красном шерстяном платке.

— И что?

— Ничего, — я смотрю на нее и чувствую, как нервно подергиваются губы, — просто она умерла еще лет десять назад. И я даже помню, как ее хоронили. Понимаешь?

Жена безучастно кивает головой, на меня даже не смотрит.

— Угу, — говорит она, — что дальше?

В ответ я пожимаю плечами.

— Не знаю… эффект Манделы.

Она молча допивает чай. Какое-то время мы сидим в тишине. Замолкают фейерверки за окном, уступая место едва слышимым порывам ветра. Мир утопает в вязкой субстанции, не пропускающей потусторонних звуков. И я утопаю вместе с ним.

Подобно эмбриону в банке с формалином, не замечаю ничего вокруг. Только воспоминания отдают ударами ногтей по воспаленному мозгу, словно кто-то стучит по стеклу.

Я помню те времена, когда мы еще были счастливы. Помню наши походы по кафе и ресторанам, кинотеатры, теплые вечера на диване в обнимку, поездки к друзьям, прогулки под луной и встречи рассветов. Я это помню. Тогда все было иначе.

Не так, как сейчас.

Все было по-другому.

Дом, работа, семья. Жизнь бурлила грезами о завтрашнем дне, а теперь… будто плаваешь в вязком формалине заточенный в пространстве и времени, пытаешься жить дальше, но… выходит скверно.

— Анют, ты можешь сказать мне, что тогда произошло? Просто скажи… скажи, что именно я наговорил в тот вечер?

Она молча смотрит на меня, и я говорю.

— Я правда не помню.

— Зато я помню, — пустая чашка отправляется к горе грязной посуды в раковине, — и никогда не забуду.

Образ Курта Кобейна в моей голове вновь приставляет ружье к виску. Он внимательно следит за нашей беседой готовый в любой момент нажать на курок. Я прямо вижу, как дрожат его пальцы. Курт в нетерпении. Он ждет следующей реплики, и тогда я говорю.

— Ну и что… мы теперь никогда не будем вместе?

— Нет.

— Анют, ну пожалуйста…

— Можем остаться друзьями, но женой я быть не хочу.

И я сокрушенно качаю головой, едва нахожу в себе силы, чтобы улыбнуться. Смотрю на нее пьяными глазами, в которых больше тепла, чем огня в руках Прометея.

Курт Кобейн жмет на курок. Звучит выстрел и в сизой дымке от пороха проступают черты лежащего мертвого тела.

И тогда я говорю.

— Я все исправлю… я теперь знаю способ.

…4…

Весь следующий день занимает подготовка.

Я просыпаюсь и первым делом беру в руки смартфон. Экран загорается, когда я поднимаю его, дабы проверить пропущенные.

Никто не звонил.

Никто не писал.

Все по нолям.

И тогда я улыбаюсь.

Поднимаюсь с дивана, открываю расшатанные дверцы шкафа и покопавшись в пакетах с вещами, нахожу свой старый свадебный костюм. Идеальный наряд к предстоящему празднику.

Я надеваю его и подмигнув клоуну, что затаился в узорах штор, шагаю на кухню. Там встречаю мать, по обыкновению своему сидящую возле окна с бокалом красного полусладкого вина из пакетов. Она с удивлением смотрит на своего сына поверх очков в черной оправе.

— Доброе утро… чего это ты так вырядился?

Улыбка не спадает с моего лица. Я молча сажусь напротив нее на корточки, касаюсь маминых рук и глядя прямо в глаза говорю.

Я говорю.

— Сегодня праздник, мам… настоящий праздник.

— С Анютой что ль помирились?

Она выдает желаемое за действительное.

В ответ я улыбаюсь еще шире. Прошу подстричь меня, как много лет назад. Беру табурет и устраиваюсь в коридоре напротив зеркала. Мама залпом допивает вино, после чего бежит в зал доставать из комода старую кусачую машинку. Ту самую, которой «мучала» меня в детстве.

Белая простынь саваном укрывает свадебный костюм и холодные пальцы мамы ласково затыкают его кончики за воротник.

— Чтоб костюм не засыпать, — поясняет она.

Помню раньше кривился всякий раз, как машинка цепляла волосы, однако сейчас — сижу смирно, подобно статуе Будды с ниспадающей улыбкой на устах.

— Спасибо, что приютила.

— Да ладно, — отмахивается она, — главное, что у вас все наладилось.

Мама наклоняет мою голову, проводя машинкой по затылку, как в детстве — больно цепляет волосы, усмехается и говорит.

— А помнишь, как раньше стричься не хотел? Все кричал, что будешь Малининым с длинными волосами, помнишь?

И я говорю.

— Помню.

Я помню мы поехали в город с дочкой. Гуляли по парку, катались на аттракционах, ели мороженое, а потом зашли в первую попавшуюся парикмахерскую.

Моя дочь… она напоминала принцессу из сказок — этакую Рапунцель с длинными шелковистыми волосами, готовую в любой момент выпустить косу из окошка замка.

Я помню, что жена запрещала.

— Даже не думайте, — говорила она.

Помню, как капли мороженого падают в каталог и помню, что уговорил дочь на самую короткую стрижку — под мальчика.

Мне казалось это забавно…

По возвращению в памяти слезы жены, бережно укладывающей отстриженную косу дочери в коробку из-под обуви, которую хранит до сих пор. Я все это помню.

И вот сейчас сидя перед зеркалом, я гляжу на свой лысый череп и сдергивая саван укрывающий мой свадебный костюм, говорю.

— Спасибо, мама. Спасибо за все…

Накинув куртку, выхожу из дома.

Холод целует щеки, и я вдыхаю морозный воздух полной грудью, без опаски быть простуженным, нараспашку бреду в ближайший магазин, где покупаю бутылку дешевого армянского рома. Того самого пойла, который когда-то перечеркнул всю мою жизнь.

— Пакет брать будете?

Ответом служит все та же улыбка Будды.

— Не сегодня.

Не знаю, быть может без меня мир действительно станет лучше. В нем не будет этой несобранности, не будет этого моего вечного хаоса, разрушающего все на своем пути… безмерного гнева на фоне алкогольной дымки. Только улыбка жены и дочери.

Счастье для всех остальных…

Эта мысль давно сидит в моей голове, а в поисковике Яндекса то и дело мелькают такие запросы как: самоубийство — самый безболезненный способ ухода из жизни — петля Линча — висельная петля — эшафотный узел.

В рекомендациях же всплывает реклама психологической помощи и прочие никому не нужные вещи.

Впрочем… ничто уже не имеет значения.

Я стою на пороге магазина. Мимо проходит старуха в красном шерстяном платке. Тот самый гриф, умерший порядка десяти лет назад, и отныне кружащий вокруг нашего дома.

— Не холодно, касатик?

Я улыбаюсь этому грифу и поднимая только что откупоренную бутылку, делаю глоток.

— И вас с праздником!

Я режу город, сквозь сугробы ледоколом пробиваюсь к месту нашего первого свидания. Снег застилает глаза, бьет по щекам, хрустит под ногами, ветер обдает руки с прижатой к груди бутылкой, словно протестуя задуманному. Однако я не останавливаюсь. Подобно кораблю, идущему ко дну с расправленным парусом, придерживаюсь заданному курсу и двигаюсь вперед.

Улыбка Будды встречает прохожих. Кто-то улыбается в ответ, кто-то стягивает брови к переносице, провожая меня недобрым взглядом. Однако все эти люди лишь блеклые тени на фоне уходящей жизни. Их отношение ко мне не имеет никакого значения. И я продолжаю улыбаться. Я улыбаюсь и иду вперед.

Все исчезло, все пропито, упущено… и уже ничего не исправить.

Жизнь кончилась… я принял решение и не хочу быть обузой.

Сажусь на ту самую скамейку, с которой все начиналось. Залпом осушаю бутылку рома, после чего остекленевшими глазами гляжу перед собой — будто пронизывая пространство и время, вижу нашу свадьбу.

Середина июня. Солнце слепит так, что на снимках в нашем свадебном альбоме все присутствующие напоминают делегацию китайцев. Наш фотограф то и дело просит зажмуриться жениха и невесту — буквально на пару секунд.

— Три… два… один… открываем глазки!

Вспышка фотоаппарата.

Вокруг друзья и родственники. Мы стоим возле памятника Пушкину, ровно на том месте, где прошло наше первое свидание. Мы пьем шампанское из пластмассовых стаканчиков. Моя жена счастлива, она смеется, и я нежно обнимаю ее за талию.

— Люблю тебя больше соли, — говорю я.

И она улыбается в ответ, потому что помнит эту историю.

Я помню, что мы были в каком-то кафе…

Это был вечер. Другой год, но также середина лета. Жара только начала спадать, уступая место долгожданной прохладе. Мы сидели за столиком под открытым небом, ждали заказ и держась за руки, смотрели как медленно плывут розовые облака над нашими головами. Освещенные закатным солнцем, они напоминали нам пушистых слоников.

— Почему больше соли?

— А ты не знаешь этой сказки?

— Нет.

Я подаюсь вперед и говорю.

— У царя было три дочери, которых он очень любил. И царь хотел узнать, кто из них любит его больше. Он вызвал дочерей к себе и задал вопрос. Он спросил, насколько вы меня любите?

— А они?

— Первая сказала, что любит царя больше золота, больше всех драгоценных камней в мире. И царь был рад такому ответу.

— Так…

— Вторая дочь ответила, что любит правителя больше, чем все платья в мире, больше всех шелков и украшений.

— И царь был рад такому ответу?

— Да. И царь был рад такому ответу. А после пришла его третья, самая младшая дочь. Как ты меня любишь, спросил ее царь. И она ответила, что любит отца больше соли.

— Больше соли?

— Да! Царь возмутился. Как так, говорит, ведь это просто соль! Разъяренный, приказал выгнать ее из своего королевства. Однако об этом прослышала добрая волшебница, взмахнула своей палочкой и из царства разом исчезла вся соль.

— И что?

— И вот на утро царю приносят завтрак, он пробует его и не чувствует вкуса еды.

— Потому что она не соленая.

— Правильно. Потому что она не соленая! Царь возмущен, он требует к себе повара. Что такое, говорит, почему у еды нет вкуса? На что повар отвечает, что во всем его царстве не осталось и щепотки соли, а стало быть, повар не может сделать еду такой же, как прежде. Царь возмущен, однако ничего не поделать. И вот он год прожил без соли и понял, что жизнь без нее стала настолько пресной, что его уже не радует золото и драгоценные камни, что ему не нужны никакие платья и украшения, и все что ему надо лишь маленькая щепотка соли. И тогда понял царь, что младшая дочь любила его больше всех на свете.

Я помню, что Анюта улыбнулась в тот момент.

Она посмотрела на меня и сказала.

— Больше соли.

Я все это помню…