Бесплатный фрагмент - Фол

От автора

Первая редакция киноповести «Фол», называвшаяся тогда «Кое-кто в резиновом пальто» с подзаголовком «Картины политической порнографии» была написана в 1992 году, время от времени дополнялась и расширялась, а осенью 1998 года я доработал текст, теперь получивший имя «Фол», до состояния, которое в целом сохраняется доныне (впоследствии проводилась лишь лёгкая стилистическая правка).

Правда, в 2001 году я было предпринял попытку заменить в сочинении некоторые бытовые подробности и детали быстро меняющейся московской и российской жизни на более современные, но сообразил, что эта правка, при сохранении полной справедливости подзаголовка, — пустопорожня, и ограничился лишь небольшими примечаниями в скобках; к ним прибавил ещё несколько подобных и теперь, в 2015 году; все они даны курсивом).

История продвижения «Фола» к читателям пока грустна. В 1999 году повесть выдвигалась на премию «Антибукер», но по нелепым внутренне-организационным причинам застряла между двух номинаций — за прозу и за драматургию (в итоге премию за прозу в том году так никому и не дали). В 2003 году «Фол» попал в финалисты премии «Русский Декамерон», готовился к изданию в итоговом сборнике, но что-то у добросердечных учредителей «Русского Декамерона» здесь не сложилось, а сама премия попросту закрылась.

Тогда же, благодаря поддержке друзей, повесть попала на прочтение режиссёру Ивану Дыховичному, вызвала у него интерес, но поиски продюсера, то есть денег не увенчались успехом. Через несколько лет другой режиссёр и кинодраматург, известный, пожалуй, более, чем Дыховичный, которому я волею судеб оказал, скажу так, существенную творческую услугу, будучи горячим кавказцем, сказал мне на одном собрании: «Я — Ваш должник. И я помогу Вам». Речь шла о продвижении «Фола». Но красивая фраза оказалась в итоге фразой пустопорожней…

Однажды, уже после 2000 года мне подумалось, что сочинение это — в силу ряда обстоятельств не может быть экранизировано, и потому на экземплярах, которые давал читать друзьям и знакомым, стал выставлять гриф «Вариант времён кризиса: для домашнего кинематографа».

Сейчас вновь кризис. Зато многое другое отмечено удивительным постоянством. Кроме того, возможности книгораспространения в Сети значительно расширились, и я решил с помощью «Ридеро» эти возможности проверить.

«Фол» перед вами, досточтимые читатели.

ФОЛ

Кино\/повесть

Летняя веранда ресторана при гостинице. Ресторан — вот и музыку здесь крутят ресторанную. Но время ещё даже не обеденное, и на возвышение для вечернего оркестра пока что вытащили и поставили на двух стульях стереоколонки.

Мужчина лет тридцати пяти, подтянутый, рослый, коротко, но хорошо стриженный, расплачивается с официанткой.

— Всё будет нормально, — говорит затем мужчина сидящей рядом за столиком крепкой блондинке — скорее, подкрашенной, чем перекрашенной — в лёгком ярком платье. — Оформим, как полагается. Получите всё, что просите. С департаментом я, можно сказать, договорился.

Они идут к выходу, и голоса гаснут в музыке.

Выходят из лифта и вышагивают по гостиничному коридору — рослый мужчина с небольшой чёрной сумкой на плече и крутобёдрая блондинка в босоножках на очень высоких каблуках.

— Мы в номер на минутку, просмотреть бумаги, — говорит блондинка дежурной по этажу.

— Да. Бумаги и документы, — и мужчина как бы в подтверждение похлопывает по своей сумке.

Дежурная, коротко взглянув исподлобья, выкладывает перед собой ключ.

Женщина, за ней — мужчина входят в узкий коридорчик номера. Мужчина затворяет дверь, крутит ручку замка, обеими руками наперехват обнимает женщину. И, не поворачивая её к себе лицом, быстро, ухватив лепесток замка губами, зубами, расстёгивает молнию на платье… Она, шепча: «Подожди… подожди… не торопись…» — помогает ему.

Мужчина и женщина — поверх покрывала — на одной из двух кроватей номера. Их одежда скомканно валяется на полу. Здесь же, на полу, у изножья кровати, несколько коробок — обувных и с детскими играми. Московские покупки командированной.

Женщина — босоножки она так и не сбросила — вдруг рывком освобождается от тяжести мужчины и тянется к сумочке на прикроватной тумбе.

— Погоди, — шепчет она. — У меня сейчас дни хреновые. Давай с резинкой.

Мужчина поднимается на ложе и становится на колени так, что её тело оказывается между его ногами, как под аркой.

— Я сама, — шепчет женщина, — я сама. Дай я тебя одену, нахал бесстыжий.

— Ого, — говорит мужчина, — какой он у тебя. Что-то я таких и не видел.

— Импортный, — шепчет прерывисто женщина. — Бразильский… Ты, наверное, технику безопасности нарушаешь, вот и… Готово! — и с напором падает навзничь.

— Поехали! — мужчина рухнул на неё…

В дверь застучали.

Пока они второпях одевались: она — платье на голое тело, он — как был — сразу напялил на себя одни только брюки (носков не снимал) и рубашку, — пока они одевались, в дверь ещё стучали два раза, и голос дежурной по этажу повторял: «Шестьсот девятый, можно к вам!.. можно к вам!»

Наконец женщина хватает свой чемодан, распахивает его и вываливает всё, что в нём было, — одежду, бумаги — на кровать, с которой они с мужчиной только что вскочили.

Мужчина открывает дверь.

Дежурная по этажу стоит с пожилой узбечкой ли, таджичкой в цветастом платье, из-под которого виднеются шаровары. Шаровары полуприкрыла огромная сумка.

— А я вам соседку привела, — поёт дежурная тем же тоном, каким только что просила открыть дверь.

— А мы тут документик потеряли, — в унисон ей отвечает блондинка, делающая вид, что роется в своём обнародованном барахле, при этом с кислой миной показав язык мужчине.

— А ценные вещи надо сдавать в камеру хранения, — говорит дежурная, оглядывая номер.

Серебряно-сиреневая облатка валяется на ковре.

Мужчина носком туфли заталкивает её под кровать — едва ли не запоздало.

— Нашла, — говорит блондинка и протягивает мужчине какой-то листок, испятнанный печатями. — Эта, Виктор Павлович?

— Эта да не эта, — тянет мужчина, вертя в руках бумагу. — Придётся переоформить. — он незаметно подмигивает блондинке. — Я позвоню вам из министерства. Когда начальник найдёт замену. Часа через четыре. До свидания.

Последние слова он говорит, выходя из номера.

— Желаем успеха! — кричит вслед дежурная по этажу.

Среднеазиатская женщина извлекает из своих баулов и развешивает на плечиках такие же цветастые платья, как и то, что на ней. Блондинка кое-как заталкивает вещи в чемодан.

Мужчина входит в раздвинувшиеся двери лифта. В кабине уже стоят три девушки — все длинноногие, но разные: одна в оранжевых лосинах, вторая в чёрной мини-юбке, не длиннее — не шире? — набедренной повязки, третья, брюнетка в джинсах до середины икры и в панталетах на высоченннной шпильке. Все трое грудасты, и скрывать это не подумали. Напротив. Больше мужчина ничего увидеть и размыслить не успевает: в лифт ввалиливаются две грузные пожилые пары — мужчину прижимают к девице в лосинах да так, что нос его утыкается в её макушку, зарывшись в благоухающие пряди пепельных, но каких-то пепельно-мышиных волос.

— Ого, — произносит мышастая через мгновение. — Мужик и охнуть не успел…

Мужчина, делая вид, что смущается, отводит глаза. Но не отодвигается, а прижимается к лосинам ещё крепче.

Девушка и бровью не повела, но придвинула губы к голове рядом стоящей подружки в мини-юбке, губами этими раздвинула недлинныя рыжия пряди, прикрывавшие розовую раковину ея уха, и начала шептать…

Подруга заулыбалась, открыв крупные белые зубы, словно невзначай двинула вперёд руку, будто обнимая в тесноте свою товарку и при этом касаясь того места, которым мужчина прижат к этим восхитительным оранжевым лосинам.

— Да-а-а, — выдыхает подруга. — Грандиозно! — И тянется к уху той, что в джинсах.

Лифт, тяжело урча, двигался вниз.

И вдруг затрясся.

— Застрянем! — ахает мышастая.

— Я не прочь! — говорит мини-юбка, отрываясь от уха своей спутницы, которую с одного боку теснит животом пожилой пассажир. — А ты, Танька?

— А я — прочь, — отзывается «джинсовая». — Не тот расклад… А при другом раскладе мы бы не застряли.

И она посмотрела на прижимавший её к стене живот.

Девушки рассмеялись.

Пожилые застыло безмолвствуют.

Лифт еле ползёт.

— Ду ю спик рашн, Вова? — спрашивает носительница лосин у мужчины, помогая ему ещё крепче прижаться к ней и к неубранной руке подруги. — Вы кто?

Мужчина наклоняется так, что его голова оказывается между ними и полушепчет, полубасит: «Как это кто: сын деда Пихто». Подумав, добавляет: «В резиновом пальто».

Лифт дёрнулся и замер.

— Застряли всё-таки! — опять ахает мышастая.

Но дверь начала раздвигаться…

— Даже отрываться от вас неохота, — игриво говорит мышастая мужчине. — Да, девочки?

— Хорошего понемножку, — усмехается «джинсовая», Танька.

— Девчата, я готов… — мужчина дурашливо завертелся между ними, выходящими из лифта.

— Мы не готовы, — строго произносит рыжая, и, громко смеясь, подруги? коллеги? направляются к выходу.

Мужчина, потоптавшись на месте и дважды окинув взглядом широкий пустоватый холл, бормочет: «Вот тебе и Пихто!» Вздохнув, бредёт в ту же дверь, в которую вышли девушки.

Оказавшись на улице — теперь ясно, что дело происходило в гостинице «Москва» — и увидев, как они садятся в золотистую (в 1992 году, когда появился первый вариант «кина», это была «восьмёрка», сейчас стала некая иномарка) «трёхдверную» машину, и эта самая Танька — за руль, вздыхает ещё раз и медленно бредёт к подземному переходу, не заметив, как у мышастой, забравшейся в авто последней, в руках что-то сверкнуло.

Мужчина с черной сумкой растерянно стоит на противоположной от Колонного зала стороне улицы перед несколькими дверями с вывесками «Кафе-бистро», «Меховые изделия», «Срочный ремонт обуви».

— Ничего не понимаю.

Пробормотав это, оглядывает людей, стоящих на троллейбусной остановке, и подходит к мужчине средних лет с большим цветастым пластиковым пакетом, чем-то наполненным.

— Извините, — спрашивает вполголоса Виктор Павлович, он же «Вова», он же «сын деда Пихто», — Извините, здесь, кажется, всегда был туалет. Мужской, женский.

— Туалет? Не знаю. Я приезжий. — Мужчина с пакетом смотрит на него, затем на двери лавочек, пожимает плечами. — Впрочем, верно. Был когда-то. Давно. Давно.

— А поблизости?

— Туалет? Не знаю. Я приезжий. — Мужчина стал вглядываться в ту сторону, откуда должен был появиться троллейбус.

Помедлив и затем хлопнув себя по лбу, Виктор Павлович шагнул к двери с вывеской «Меховые изделия».

В тесной комнатушке всё от потолка до пола завешано купальными халатами, среди которых одиноко чернеет норковый полушубок. У входа сидит стриженый мордоворот-охранник. Скучает с кроссвордом (сканвордом?) девушка-продавщица.

— Добрый день, — Виктор Павлович говорит это так, чтобы получилось веселее. — А где же меховые изделия? Перепрофилировались? — В глазах уже поблёскивает.

Впрочем, девушка не теряется.

— Продаём остатки, — повела рукой с карандашом в сторону полушубка. — Ждём завоза.

— Давайте, давайте. А то вашему молодцу охранять нечего. — Виктор Павлович выдавливает подобие улыбки. — Кроме вас, конечно. — Девушка, несмотря на макияж, была невзрачна.

Продавщица дежурно зарделась: к пустопорожним комплиментам, как видно, она привыкла.

— Можем халат предложить. У нас благотворительная акция — часть дохода пойдёт в пользу фонда защиты детских спортивных школ.

— Неплохо. Но в другой раз. А нет ли у вас, среди шубок и шапок ваших, мужского белья? Нижнего. Попросту говоря, трусов.

На этот раз девушка почему-то зарделась по-настоящему.

— Нет, к сожалению. Это до нас здесь торговали галантереей и трикотажем.

— Понятно. А до того, как трикотаж, здесь туалет был. Его-то куда подевали?

Девушка пожала плечами.

— Туалет? — вдруг подаёт голос мордоворот со своей табуретки. — Вы в ЦУМ пройдите. Там и туалет есть, и трусы. И плавки. Это недалеко.

— Знаю, — Виктор Павлович внимательно смотрит мордовороту в глаза. — Вы не занимались в секции академической гребли у Галины Степановны?

Мордоворот шмыгает носом и, встав, почему-то вытягивает руки по швам, насколько это у него получается при его бицепсах и прочей мускулатуре.

— Нет, — отвечает он. — Не занимался. Мы так, сами по себе, с ребятами.

Наш герой, не дослушивая его, выходит.

Он и вправду шагает вверх по Пушкинской улице (и вновь простите: ныне по вновь Большой Дмитровке), очевидно, направляясь в ЦУМ.

— Дяденька! — вдруг окликают его, когда он подходит к Копьёвскому переулку. — Постойте, дяденька.

Виктор Павлович смотрит, кто его зовёт, и видит стоящую перед ним рослую девушку — натуральную блондинку с толстой косой, закинутой на высокую грудь, — в косу вплетена простая коричневая лента. На девушке простое же, в цветочек платье, едва ли не ситцевое, с пояском, чуть ниже колена. На крепких ногах — белые носки и ужасные, чёрно-зелёные с розовым отечественныя кроссовки.

— Дяденька! Я спросить хочу, — тянет девушка. В одной руке она держит довольно большую плетёную корзинку. В другой — изрядно набитый яркий пластиковый пакет.

Виктор Павлович останавливается и с подлинным интересом смотрит в большие голубые глаза.

— Тоже приезжая?

— Почему тоже? — удивляется она и хлопает ненакрашенными ресницами. Вообще на её лице ни следа краски и помады. — И вы приезжий? Тогда я у других спрошу. Изви…

— Это я так… — перебивает её Виктор Павлович. — Что вы хотели спросить?

— Вы только, дяденька, скажите мне, где здесь театр?! — спрашивает девушка, и Виктор Павлович смотрит на неё недоумённо, так как они стоят в двух шагах от Театра оперетты.

Девушка правильно понимает его взгляд и продолжает своим медленным, грудным голосом, в котором слышны отзвуки севернорусского говора:

— Мне не этот театр надь, не опереточной…

— Большой, что ли? Это сюда и по переулку.

— Неуж не вижу? В театр Большой-то я вечером пойду. Мне другой нужон.

— Детский, что ли? Это там, могу проводить.

— Да не детской же! Художественной!! Я в него поступать приехала! Хожу туда-сюда, найти не могу…

— В школу-студию МХАТ, что ли?

— Ну в неё, конешно. Хожу-хожу, никто не знает. Обинно.

— Это ты правильно ко мне обратилась. Я сейчас тебя туда проведу. Откуда, говоришь, в Москву приехала?

— С Кашкаранцев. С Терского берегу.

— Это ж где такой? Ты что, казачка, что ли? По масти не похожа вроде.

— Какая казачка, дяденька? Поморские мы. Кола, полуостров Кольской слыхивали? Про область Мурманску?

— Про Мурманску слышали. Как же: Североморск (увы, должен дать оговорку: весь дальнейший диалог и всё, связанное с героиней, написано задолго до катастрофы с «Курском». Именно поэтому и оставлено в неприкосновенности. Так сложилось. — С. Б.).

— Знаете?! А у меня в Североморске старший мичман знакомый живёт, Кужелев Миша, может, знаете? Он раньше на подводной лодке служил…

— Нет, твоего Кужелева Мишу, мичмана старшого я не знаю, и вообще военно-морские свои тайны мне не выдавай. Ты скажи лучше: что, вправду, в театральное училище хочешь поступить?

— Хочу, дяденька. Уж много лет о том мечтаю.

— Именно в Художественный хочешь поступить, то есть в школу МХАТ?

— Хочу, дяденька. Я и Станиславского Константина Сергеевича прочла. «Работа актёра над собой» два раз, «Моя жизнь в искусстве»… И всё, что в нашей библиотеке было. «Театральну энциклопедию», том третий. Я артисткой стать хочу.

— Это хорошо, хорошо. Но ты знаешь, артистки должны много чего уметь. Это не так просто.

— А я, знайте, умею. И петь умею, в лицах представлять, и знайте ль ишшо, танци народны. Так это… Фсе в рят станут, одна половина оттуль там идёт, а друга — отсуда идёт. А которы отсуда идут, дак вот так в голову станут. Оне, то есть мы, барышни платки вот так держим высоко. А те пройдут, опеть с другого конца други заходят. Вот так с платком ходили… А ишшо в Порьей Губе…

Виктор Павлович вздрагивает.

— Где-где ты сказала?

— В Порьей Губе, грю. Село тако у нас есть. Клуб там… Мы с девками как запоём эту песню забавну: «Застрели-ко, зарази постылого мужа…»

Голос у девушки оказывается сильным, низким, но Виктор Павлович допеть ей не даёт: видит, что к нему через улицу движется мужчина в костюме с галстуком — размахивая кондитерской коробкой.

— Куда ты исчез, Виктор? Извините, минутку. — Мужчина быстрым взглядом оглядывает девушку, которая явно не была довольна тем, что ей не дали показать вокальные данные. — Вячеслав Николаевич кипит, половины фракции нет на месте, твой… — понижает голос, — с похмелья сегодня… Ира тоже не в духе… — Носитель коробки ещё понизил голос. — Что за кобылка? Стать-то какова! Из миманса оперетты?

— Навроде того. Так что там, без меня никак нельзя?

— С ума сошёл! Бежим немедленно. Все юбки не ухватишь.

— На ней платьице, Вадя. Беги. Я догоню.

— Ну, смотри. Там очень серьёзно. Могу сказать, что ты будешь?

— Буду, буду. Карточка моя на месте?

— Все карточки у Славика. Не задерживайся. Будет скандал.

— Беги.

Виктор Павлович оборачивается к девушке, меланхолически разглядывающей фасады домов.

— Вот так. Вызывают на службу.

— А вы здесь работаете? — спрашивает она, правда, понять трудно, что означает для неё «здесь».

— И здесь и там, — неопределённо отвечает Виктор Павлович на неопределённый вопрос девушки. — Но мне бы хотелось вам помочь.

— Помогите, дяденька. Покажите, где же театр Художественной находится, школа-студия их…

— Это я тебе покажу, но только… Понимаешь, не надо тебе самой туда идти…

— А што же?… Почему не надо?..

— Ты понимаешь, это дело серьёзное, но слишком много людей несерьёзных им хотят заниматься… Ты в Москве первый раз?

— В первой, дяденька, в первой… Я в Петербург хотела ехать, но Станиславской Константин Сергеевич…

— Ты хоть знаешь, что Станиславский помер давно?!.

— Знаю, дяденька. Там в книжке написано… Жалко-то как!

— Жалко, конечно. Но, впрочем, хорошо, что ты в Москву приехала. И подавно тебе повезло, что меня встретила.

— Спасибо, дяденька.

— Погоди благодарить. Мы вот что сделаем: я тебя сам в театр отведу, у меня друзья всюду…

— Спасибо, дяденька.

— Да что ты всё: «дяденька», «дяденька»… Зови меня Борис Борисовичем… — Тут он соображает, что девушка слышала, как его окликал Вадим, и честно признаётся в своём имени. — Борис Борисычем моего друга зовут, которого ты видела, а я — Виктор Павлович… Отведу тебя в театр, но сейчас мне по делам надо сбегать… Одна нога здесь, другая там. — Оглядывается по сторонам и тащит её по Копьёвскому переулку, к Большому театру (примечание при последней редакции: сейчас там стройка, но это же кино, где «здесь и сейчас» — понятия не географические! — Примечание при нынешнем редакционном прочтении 07.07.2015: что там сейчас строится или реконструируется, не знаю, хотя проходил неподалёку. Да это и не важно для воображения. — С. Б.). — Пойдём, в сквере на лавочке посидишь, там всего безопаснее. Книжку почитаешь. — Покопался в сумке, достал томик в глянцевом переплёте. — Вот, русский детектив. «Холм Сатаны». Страшный. Про Москву. Держи.

— Спасибо, дядь… Виктор Борисович. Я, может, лучше Станиславского почитаю, «Работа актёра над собой», Константина Сергеевича.

— Ну, как знаешь. Только не уходи никуда, меня дождись. Я тебе помогу.

В зале заседаний, действительно, заседающих было не так много.

Как обычно, прохаживались среди рядов, то там, то сям сидели парламентские парочки, половинки которых принадлежали зачастую к противоборствующим фракциям. И ничего — смеялись, полу — и обнимались. Настроение было весенне-летним.

Конечно, шла и работа. Кто-то кричал с места, кто-то рвался к микрофону.

Председательствующий привычно увещевал народных избранников:

— Ну, успокойтесь. Ну, я прошу вас. Я всем дам. Хотите по очереди, будете по очереди.

Вадим, увидев вошедшего Виктора Павловича, машет ему рукой.

— Где остальные? — спрашивает наш герой, подойдя. — Зачем тревогу били?!

— Кто ж знал, Витя! Комуняки помогли: у них, верно, тоже кворума не было. Отложили на вечернее заседание, а, может, и на завтра.

— А вы не спятили, ребята? «Коммуняки помогли»! Да они завтра соберутся, и всё, что им надо, проведут, никакие авралы не помогут. А ещё день будет потерян. Может, всё же сегодня что-то сделать.

— Витя, не гони волну. Неужели Славик дурнее нас с тобой? Сегодня мы неплохо засветились, а с коммуняками договоримся. Давай и ты вякни что-нибудь от микрофона. Пусть и тебя увидят. У Славика есть план…

— Пошли вы со своими планами! Я ведь на следующей неделе уезжаю, а там каникулы начнутся.

— Спокойно, товарищ. Тебя, кстати, и Галина спрашивала.

— Слушай, Вадя, может, я пойду? Дел до фига, а ведь завтра опять сюда.

— Пойдёшь, пойдешь. Скажешь пару слов коллегам, но обязательно про наш вопрос вплети. Ты это умеешь.

Вадим вознамерился идти.

— Дай хоть в сортир сбегаю.

— Так уж приспичило? Выскажись — и делай: по-маленькому, по-большому.

— Что хоть они обсуждают?

— Луйню какую-то про летнюю навигацию по Енисею.

— Эх, Вадя-Вадя! Не то это, что ты назвал, а огро-омные бабки.

— Вот и скажи про это, — Вадим пошёл прочь.

— Как же, бегу, — и Виктор Павлович плетётся на своё место.

Галина была видна издали: шапка, папаха её каштановых волос, благодаря телевизионным трансляциям, была известна всей России (основное написано в 1990-е годы, так что визуальные и все прочие ассоциации никак не связаны с идеей шаржей, карикатур и т. п., ибо, как давным-давно отметил М. Е. Салтыков-Щедрин, «карикатуры нет… кроме той, которую представляет сама действительность» /«Помпадуры и помпадурши»/ — С. Б.), хотя высказываться в эфире она не любила. Как всегда, одета была в строгий костюм — кроем немного отличавшийся от тех, что были у депутаток и сорок лет назад. Ткань, правда, полегче, по случаю летнего времени.

Сидела Галина не у ближнего прохода, так что, для сокращения пути, пришлось перелезать через колени двух депутатов.

Уже в своё удовольствие перелез и через колени Галины, опустился рядом.

— Привет.

Галина, не поворачивая головы, недвижно глядя на председательствовавшего и под его: «Я включу микрофон. Но нам надо определиться…»:

— Привет. Я, кажется, опять залетела.

Виктор Павлович, тоже упершийся взглядом в председательствующего и жадно желающий угадать направление его мысли, не помедлил:

— Спасибо за откровенность. Как понимаю, это не для распространения.

— Какое распространение?

— Ну… Он-то знает?

— Кто он? — Изумление в голосе Галины становилось всё отчётливее.

— Ну… тот, кто… от кого это…

Галина, вздрогнув и забыв о председательствующем, уставилась на Виктора Павловича.

— Ты что, хочешь сказать, что это не от тебя?

Он всё смотрит на председательствующего.

— Думаю, что не от меня.

Она вцепилась пальцами в его ногу чуть повыше колена.

— Пойдём выйдем.

— Для этого есть перерыв… Не вонзай в меня ногти! Я пришёл работать.

— Тебе напомнить, как мы с тобой работали, когда здесь законы утверждали?! В первом чтении, во втором чтении…

— Галя, не дури. Ну, не здесь, не здесь…

— Нет, ты мне скажи! Вправду считаешь, что не при чём? Что я, короче, дешёвка подзаборная?

— Ну. что ты, Галина Константиновна. К чему эта лексика, эти пенитенциарные выражения? Я прекрасно помню, что ты была прокурором области. Но теперь…

— Да я тебе сейчас твоего мерзавца… — Галина с яростным проворством расстёгивает молнию на брюках Виктора Павловича и запускает руку вглубь. Вдруг мина на её лице сменяется на обескураженную, руку она выдёргивает и отдёргивает:

— Что?! Что это, Витя?

Виктор Павлович берётся за молнию, и в это время незаметно прошедший по ряду сзади молодой человек наклоняется к нему.

— Виктор Павлович, вас просят на минутку.

Виктор Павлович обернулся:

Я же работаю, молодой человек.

Молодой человек придвинулся к уху ещё ближе и зашептал ещё тише.

— Иду.

Виктор Павлович идёт по коридору вместе с тремя рослыми парнями в тёмных костюмах с галстуками.

— Что делать, Витёк! Такова жизнь. Сам понимаешь, если тебя не будет на кладбище, Сулейман может обидеться.

— Смертельно обидеться, — пытается пошутить Виктор Павлович.

— Все уже там. Давыд Осипович, Володя, Лёвчик. Как не отдать последний долг…

— Да кто против, ребята? Все под богом ходим. Только Вячеслав Николаевича предупредить надо было.

— А мы предупредили. Он рад был, что ты поедешь, и за него поприсутствуешь.

Виктор Павлович оглядывается на длинноногую девушку, прошедшую мимо. Наверное, из прессы.

— Ребята, у меня и галстука нет. Жарко, я же не предполагал…

— Это мелочи. Главное, чтобы сам был. А галстук, поскольку так надо, я с водителя сниму. Он у меня всегда в галстуке.

Группа погружается в джип и отъезжает, выбираясь на Тверскую.

К мурманской девушке, сидящей с книгой в обновлённом, закаменелом сквере Большого театра, подходит рослый молодой человек и что-то произносит. Она оглядывается по сторонам, прячет книгу в свою корзинку и идёт, разговаривая, с молодым человеком, который и несёт корзинку.

Виктор Павлович в автомобиле. На нём галстук, который не очень вяжется с его летней курткой и ковбойкой в мелкую клеточку. Зато тёмный. Водитель, напротив, в торжественном пиджаке и белой рубашке, но без галстука.

Главный провожатый Виктора Павловича продолжает рассказывать:

— И, что характерное, охрану он сам и отпустил. А перед Олегом извинился даже, — ребята говорили, — что оставляет его. Мол, просто, чтоб Старый потом не ругался. Артурик Старого как отца уважал, знаешь.

— Знаю. Он там?

— Какое: свалился с приступом. Как раз когда в администрацию президента звонил: доколе?! Кто-то с ним там не так поговорил. Шестёрка какая-то, даже не помощник.

— Поня-ятна-а… Ну, а с Артуриком-то как?

— Вот то-то и непонятно: как.. Следователь даже предположил, что девчонка эта его новая убийцам дверь из сада открыла, пока Артурик после сауны отдыхал, а Олег порнухой в гостиной разгонялся…

— А Джулиан?

— Тоже отрубили. Пристрелили то есть. Но вскрытие показало, что он к тому времени и сам в отключке был. Снотворное какое-то. Тоже очень странно.

— Технично сделали, — подал голос один из сопровождающих.

— Ещё бы, — вздыхает Виктор Павлович. — И кому Артур дорогу перешёл? Святой ведь человек был, друг всем и товарищ.

— Так-то оно так, — соглашается главный провожатый. — Друзей объявлялось много…

— А девчонка что? Тоже?…

— Не сомневайся. Она как раз это… ну, говорят, вроде минет ему делала… Так и нашли их… в объятиях, понимаешь…

— Да, красивая смерть. Погибнуть на ложе любви, — вдруг говорит Виктор Павлович.

— Чего ж красивого? — не соглашается главный провожатый. — Кровищи море. Артуру пулю в глаз… Олегу и вовсе черепушку разворотили, он, видно, за секунду почувствовал что-то.

— Я слышал, Александр Николаевич, — заговорил второй сопровождающий, — что папаша у девчонки-то этой, у Алёнки, крутой человек. Бокситами, что ли, торгует. И очень был недоволен, что Артур дочку совратил.

— …И киллера нанял, — продолжил главный провожатый. — Я тоже эту лажу слышал. Но, во-первых, не Артур там первый проехался и не второй даже, это пусть безутешный отец у своего окружения проконсультируется, а, во-вторых, зачем же дочку ему собственную и любимую под пули подставлять?

— Ну, может, и не хотели, может, обстоятельства так сложились…

— Это, Дима, были профессионалы. У них нет стечения обстоятельств. Другие бы Олега так технично не уложили. Никаких следов — и три трупа.

— Четыре, — подал голос водитель. — Собаку забыли.

— Ну, ты Джулиана, хотя и умный был пёс, с людьми не равняй.

— Всё равно жалко.

Джип подъехал к Ваганьковскому кладбищу, где милиция распоряжалась передвижением автомобилей и людей, стекшихся на похороны.

Вокруг полированного гроба с откидывающейся крышкой, в котором покоится Артурик, стоит едва ли не весь политический полусвет столицы. Острый взгляд Виктора Павловича отмечает также немалое число роскошных разномастных девиц в лёгком летнем соблазнительном трауре. Но даже среди них особенно выделяляется одна, с фигурой манекенщицы, светлолицая, что не может скрыть даже вуаль на огромной траурной шляпе с темно-фиолетовыми цветами на поле.

— Подойдите вначале к Сулейману, — сопровожающий наклонился к уху Виктора Петровича, отвлекая его от грешных мыслей. — Это официальная вдова Артура. К ней — потом.

Виктор Павлович, не вникая в смысл слов «официальная вдова», послушно подходит к высокому смуглому лысоватому брюнету в чёрном фраке и чёрной манишке с бриллиантовой заколкой вместо галстука.

Они обмениваются короткими фразами, Сулейман пожимает руку, протянутую Виктором Павловичем, а левой — его плечо.

Виктор Павлович, обстоятельно протискиваясь сквозь стайку траурных девиц, подходит к «официальной вдове».

— Сударыня, в другое время я бы нашёл для вас тысячу самых прекрасных выражений… Но сегодня язык мой способен произнести только скупые слова безмерной скорби. Не укладывается в голове…

Дама, скривив лицо в неоднозначном выражении, суёт ему длиннопалую ладонь в чёрной олупрозрачной перчатке. Виктор Петрович склоняется к этим пальцам, пахнущим дорогущими духами, и задерживает на них свои губы дольше, чем того требуют обстоятельства протекающей церемонии. Наконец, всё же оторвавшись, возвращается к провожатым.

— Ну, я поеду, ребята? Делов выше крыши.

— Надо выступить, Витёк. Сулейман ждёт.

— Да вы что, ребята? Ни к чему это. Мне Сулейман ничего об этом не сказал.

— Ну вот! Почему должен это говорить? Он в трауре.

— А Старый, братцы?! Он как на это посмотрит? Ну зачем мне светиться?

— Вии-тяя… Это ведь Старый велел, чтобы и ты выступил. Что ж мы тебе от фуфла говорить будем?..

— Ну, не понимаю.

— А понимать и не надо. Чувствовать надо… Как наш Старый чувствует. Раз он сказал — значит, так надо. Ты будешь выступать следом за друзьями Артурика… и перед представителями от искусства…

Мурманская девушка сидит на кровати в гостиничном номере, в таком же, какой мы видели в начале. Одну кроссовку и носок она уже сняла, теперь снимает вторую. Шевелит пальцами ног без следов лака, разминает свои большие, но красивые ступни. Гладит голени, встаёт, снимает с себя платье, простой немодный лифчик; потягивается так, что видны тёмно-русые волосы у неё под мышками, поглаживает груди… Стаскивает трусы невообразимого лилового цвета с фиолетовым кружевом по краю, открыв буйные завитки, обозначившие лоно.

В двери ворочается ключ.

Девушка, не обращая внимания на этот звук, грациозной поступью шагает в ванную.

Виктор Павлович, стоя близ гроба, завершает свою траурную речь.

— И только теперь, здесь, начинаешь осознавать, какого человека мы потеряли. Это сознают даже такие люди, как я, кто не знал покойного близко, чьи встречи с Артуром Георгиевичем были единичны, мимолётны, почти случайны… Но слух о его добрых делах, на которые было безгранично щедро его большое сердце, всё ширился и ширился… — Виктор Павлович делает паузу и вдруг неожиданно, может быть, для самого себя неожиданно, продолжает: — Как Феликс Дзержинский в первые годы советской власти собирал по подвалам и асфальтовым котлам беспризорников, так Артур Георгиевич неутомимо заботился о детях, оказавшихся на улице в наше… — Виктор Павлович на мгновение замешкался. — …в наше сложное, противоречивое время. — В этот миг он, прежде сосредоточенный взглядом на завуалированном чёрным газом бюсте скорбящей под дорогим макияжем красотки, расположившейся возле вдовы, чувствует что-то, переводит глаза на Сулеймана и видит изумление на его прежде неподвижно-невозмутимом лице. Он спохватывается и заканчивает:

— Спи спокойно, дорогой Артур… — Промедлил чуть дольше, чем можно было бы не заметить. — …Георгиевич. Мы всегда будем помнить о том заряде добра, который ты завещал хранить и преумножать.

Прикоснувшись к краю гроба и поклонившись покойнику, Виктор Павлович пробирается к кладбищенским воротам. На этот раз сопровождающие следуют за ним молча.

— Вы меня отвезёте обратно? — спрашивает Виктор Павлович.

— Конечно. Садитесь пока в машину. Мы через пару минут вернёмся.

Парни уходят.

— Скажи, приятель, — обращается Виктор Павлович к водителю, развязывая галстук и возвращая его, — где здесь сортир поблизости?

— Поблизости нет вроде, — принимает галстук водитель и тут же повязывает его себе под воротник. — Да мы быстро. Вы ведь обратно, заседать?

По ковровой дорожке административного коридора решительной поступью идёт Галина. В холле, где на кожаных диванах в расслабленных позах сидят крепкие парни с мобильными телефонами и пейджерами (оставим пейджеры, хотя можно было бы заменить айфонами или айпадами. — С. Б.), подходит к одному из них и отзывает в сторону. Парень лениво влачится за Галиной в сторону, слушает, что она говорит, и постепенно его фигура приобретает поджарый, устремлённый вид. Галина как-то украдкой пожимает ему руку и уходит по коридору в том направлении, откуда пришла. Парень плетётся к своим приятелям, что-то им говорит и быстро уходит в коридор, противоположный тому, по которому ушла Галина.

Джип с Виктором Павловичем и его спутниками стоит в пробке у метро «Улица 1905 года».

— Может, я выберусь? — спрашивает Виктор Павлович у водителя. — Мне очень в универмаг зайти надо.

— А дальше как? Где вы нас найдёте? — спрашивает главный провожатый.

— Да я в метро… Езды-то — пять минут…

— Парковаться тут — не очень… — задумчиво говорит водитель. — И выходить не советую — не то чтобы командир засвистит, но мало ли что… поедет кто в правом ряду… и вообще… сейчас мы быстро…

— Но, может, ребята, припаркуемся как-то… очень в универмаг надо…

— Именно в этот универмаг? — спрашивает главный провожатый. — В другой нельзя, где-нибудь потише?..

— А где потише? — с досадой говорит Виктор Павлович. — Сейчас так и будет: из пробки в пробку… Лучше уж на метро…

Он безнадёжно вздыхает, устраивается на кресле поудобнее и закрывает глаза.

Приезжая девушка моется в душе гостиничного номера. В ванную входит кто-то раздетый — со спины, не видно, кто, а то, что видно пониже спины, загорело, откровенно и непонятно. То есть понятно, что принадлежит атлетически сложенному и молодому.

Девушка тем не менее не пугается, а, дурачась, плещет в невидимое нам лицо парня водой и втягивает его к себе под душ.

Джип медленно ползёт в пробке. Виктор Павлович неподвижно сидит с закрытыми глазами.

Парень и приезжая девушка любят друг друга под струями гостиничного душа, причём сразу и не определить, кто делает это с большим неистовством. Почти не отрываясь, они перетаскиваются в комнату и в объятиях падают на кровать…

Виктор Павлович вздрагивает, по его телу пробегает дрожь, он открывает глаза и смотрит на сидящих рядом с ним. Джип вновь в пробке.

— Что это? — спрашивает Виктор Павлович, которому всё не удаётся прийти в себя после сонного забытья и, может быть, чего-то увиденного.

— В каком смысле? — спрашивает главный провожатый.

— Так у меня весь график дня полетит! — начинает бунтовать Виктор Павлович. — Надо было у метро меня выбросить…

— Всё в порядке, — успокаивает главный провожатый и протягивает ему мобильный телефон.. — Позвоните, куда вам надо.

Виктор Павлович смотрит на главного провожатого долгим взглядом:

— Всем нужно моё личное присутствие. Когда доплетётесь до телеграфа, притормозите. Я выйду.

— Да мы вас…

— Нет-нет, — перебивает провожатого наш герой. — Накатался!

Виктор Павлович выскакивает из перехода и устремляется по Камергерскому переулку, к зданию МХАТа.

В вестибюле толпятся абитуриенты. Идёт прослушивание очередной группы жаждущих послужить Мельпомене.

Виктор Павлович подскакивает к двум парням, стоящим чуть в стороне.

— Ребята, кто в этом году на актёрский набирает?

— Да они все там сидят, — вздыхает один. Видно, что он уже явил свои способности мэтрам и теперь тоскует от неизвестности.