Бесплатный фрагмент - Факультет отчаяния

Глава 1

До звонка к первой паре лекций оставалось всего несколько минут. Шестеро студентов пятого курса — три парня и три девушки — коротали время в длинном коридоре у входа в аудиторию. Нина Титова — в меру пухленькая золотистая блондинка, и Марфа Афанасьева — худенькая, со светло-русыми, заплетёнными в длинную косу волосами, сидели рядышком на скамейке с раскрытыми тетрадками на коленях, сверяя результаты своих домашних заданий. Алик Лихушкин — тощий, лохматый и бледный, заглядывал им через плечи, в надежде успеть запомнить их ответы. Чуть в сторонке расположились Викентий Масленников — староста группы, высокий, изящный, со стриженной «под горшок» шевелюрой пшеничного цвета, и Лена Капитонова — черноглазая брюнетка с загадочной внешностью. На фоне одногруппниц она казалась едва ли не цыганкой. Масленников почти не отрывал глаз от своих наручных часов. Часы были дорогие, швейцарские, с инкрустированными драгоценностями стрелками. Капитонова со свойственной ей задумчивостью поглядывала куда-то за окно. С другой стороны коридора переминался с ноги на ногу Лёха Челноков — коренастый и крепко сбитый, главный спортсмен группы. Казалось, он и сейчас разминается перед выходом на футбольное поле — даже обычная его походка была такой, будто бы под ногами у него мяч.

Наконец Алик оторвал взгляд от тетрадок и подскочил к окну.

— Ух ты! Смотрите!

Лёха, Лена и Марфа тотчас же повернулись к окну. Алик тут же взгромоздился на пыльный подоконник, не без усилий сдвинув в сторону огромную плошку с чахлым фикусом. Любой на его месте испугался бы: выдержит ли старый, искрошившийся за долгие десятилетия подоконник вес студента. Но то ли тот был слишком уж тощ, то ли строили раньше всё-таки на века. Так что обрушения Лихушкин мог не бояться. Он даже задрал коленки над головой, чтобы упереться кроссовками в противоположную стенку.

— Вот он шагает.

— Ну и что? — фыркнул Лёха. — Может, это препод какой-то новый.

— Ну конечно! У многих профессоров ты такую спину видал?

— Так он тренируется. Уважаю таких.

— Эх ты, сила есть — ума не надо. Ничего-то ты не понимаешь.

— Щас как двину тебе в бубен.

Впрочем, никакой злобы в его угрозе не слышалось.

Тем временем человек, вызвавший столь пристальное внимание студентов, прошёл по обсаженной могучими лиственницами аллее и без особых усилий потянул тяжёлую дверь главного входа. Его фигура действительно могла выделиться из любой толпы — высокий, под два метра, лет уже за шестьдесят, но, как правильно подметил Лихушкин, такими подтянутыми в его возрасте оставались немногие. На незнакомце был светло-серый костюм в тон седым, со стальным отливом волосам. Такие же стальные глаза зорко выглядывали из-под густых кустистых бровей. Двигался он легко и быстро, но в то же время размеренно и без всякого намёка на спешку.

— Тяжелая артиллерия, — прокомментировал Лихушкин.

— Думаешь, это сыщик? — спросила Капитонова.

— Зуб даю. Да не какой-нибудь участковый Анискин. С Васькой нашим абы-кто не разберётся.

— Тоже мне, Фантомас, — фыркнул Масленников.

— А что? По маньякам работают особые специалисты. Тут тебе не просто гопник, а преступный интеллект.

— Ты просто болтун, Алик, — осадила его Марфа. — Никакой он не маньяк.

— Ну конечно! Как ты всё это тогда объяснишь, мисс Марпл?

— Да не хочу я ничего объяснять. Скоро и так всё ясно станет.

— Наивная ты, Марфуша! Так просто и ворона не каркает. Спроси Вышеславского.

— Хватит трепаться, — буркнул Масленников. — Как дети малые, ей богу.

Лихушкин хотел было что-то ответить, но его прервала оглушительная трель звонка.

— Да знаем мы! Чего так верещать? А Герман всё-таки запаздывает.

— С ним это редко, — согласилась Лена. — Вот уж кто маньяк.

— Чего расчирикались?

К дверям аудитории подошла высокая девушка лет двадцати семи со вздёрнутым носиком и огненно-рыжими кудряшками — лаборант кафедры, заведовал которой ожидаемый ими профессор. В её руках позвякивали ключи.

— Заходите и рассаживайтесь. Герман Александрович скоро подойдёт.

А незнакомец вошёл в здание и, заметив притаившегося в сторонке молодого охранника, объявил:

— Моя фамилия Русаков.

Казалось, эти слова могли заменить любой пропуск. И охранник в самом деле тотчас же вскочил, напрочь забыв про свой суровый вид.

— Проходите, проходите… Прямо по лестнице и направо.

Он прошёл к лестнице, вдоль стен которой висели выцветшие портреты выдающихся учёных. Складывалось ощущение, что эти сбитые гранитные ступени ещё помнили их ноги. Здание было построено в позапрошлом веке, и обстановка в нём если и менялась, то очень давно. Паркет под ногами громко и жалобно скрипел, повсюду витал запах истлевшего дерева. Тем не менее всё это создавало особую и уютную атмосферу. Всякий гость ощущал священный трепет, понимая, что находится не в простом учебном заведении, а в настоящем храме науки. В современных интерьерах со свежим ремонтом вряд ли почувствуешь эту связь поколений, столь дорогую большинству серьёзных учёных. Впрочем, причина, скорее всего, крылась в банальной нехватке финансирования.

Дверь кабинета декана психологического факультета Русаков отыскал без особого труда. Коротко постучав, он толкнул дверь и вошёл в небольшую тусклую комнату, заставленную старой мебелью, стопками бумаг и горшками с фикусами, которые придавали пыльному воздуху тяжёлую влажность.

Хозяин кабинета Леопольд Генрихович Рихтер — невысокий мужчина лет под семьдесят, чьи глаза скрывались за стёклами старых очков в роговой оправе, с залысинами, окружёнными длинными седыми прядями — был всецело поглощён своей писаниной, но стоило гостю войти, он тотчас же вскочил из-за заваленного бумагами стола и бросился к нему навстречу.

— Терентий Гаврилович! Прошу вас, присаживайтесь. Надеюсь, вы отыскали нас без особого труда.

— Ничего страшного, Леопольд Генрихович. Сбросил пару лишних кило.

Русаков расположился напротив него в жёстком кресле с потёртой плюшевой обивкой цвета хаки.

— О, вам это ни к чему. Но сами понимаете, мы находимся несколько изолированно от всего города. Остров науки, оторванный от «большой земли», где ничто не мешает студентам постигать вершины психологической мысли…

— Согласен. И это во многом определяет специфику вашего дела.

Действительно этот учебный корпус городского университета, а точнее небольшой студенческий городок, находился посреди обширной рощи. От ближайшей автобусной остановки Русакову пришлось пройти километра три по лесу, благо, к подобным прогулкам он был привычен. Никаких других строений на этом пути не встречалось. Русаков знал, что с другой стороны территория факультета ограничена железной дорогой. Студенты в основном жили здесь же, в общежитии, расположенном во втором здании бывшей дворянской усадьбы. Место было уединённым, посторонние появлялись здесь крайне редко, потому-то появление Русакова и приковало к себе столько внимания.

Декан продолжал в своей торопливой манере, выдающей очень рассеянного человека, к тому же, не знающего, с чего начать тягостный разговор:

— Поверьте, Терентий Гаврилович, я не стал бы беспокоить вас по пустякам и тащить в такую даль просто так. Боюсь сказать, что на вас вся наша последняя надежда, и никто кроме вас не сможет разобраться в нашей беде. Это не какая-нибудь мелочь, это дело по вашей части.

— Леопольд Генрихович, я простой пенсионер, — ответил Русаков. — Ни от каких важных дел вы меня не оторвали, к тому же я и сам рад возможности выбраться сюда и помочь вам в деле, каким бы оно ни было.

— Спасибо. Не стану вас утомлять, перейду сразу к делу. Один из моих студентов, Василий Поляков, исчез три дня назад. Вы скажете, ну и исчез и исчез. Такое бывает сплошь и рядом, дело молодое, парень просто поехал домой и никого не предупредил. А может, как сейчас говорят, просто зависает где-нибудь, а потом к сессии появится.

— Ничего я не скажу. Я вас внимательно слушаю.

— Ещё раз спасибо, Терентий Гаврилович. Так вот, Поляков — студент пятого курса, занятия у них сейчас очень интенсивные. Научный руководитель, профессор Вышеславский, человек очень взыскательный. Это психолог с мировым именем, наверняка вы о нём слышали.

— Доводилось.

— Студенты ловят каждое его слово. Потому пропуск занятий — это чрезвычайная безответственность. К тому же, скоро защита диплома. Я хорошо знал Полякова. Он очень прилежный ученик, на хорошем счету. Парень страстно желал учиться, что сейчас большая редкость. Никогда ничего подобного он себе не позволял. Жил здесь же, в общежитии. Насколько я знаю, он не из нашего города, родственников и друзей вне университета у него нет. Всё время он проводил здесь, занимаясь в лаборатории Вышеславского, вместе со всеми. Впрочем, как психолог, я должен отметить его замкнутый характер. Он не был особо общительным и держался несколько обособленно от коллектива. Мы считаем это проявлением интроверсии…

— В чём, тем не менее, ничего необычного нет.

— Разумеется.

— Но вы почему-то говорите о нём в прошедшем времени.

— Увы, Терентий Гаврилович, в голову лезут самые нехорошие мысли. Сдаётся мне, что Поляков стал жертвой преступления.

Русаков напрягся. Его тон, до того лёгкий и непринуждённый, стал едва заметно звенеть металлом.

— Я прекрасно знаю, что вы, Леопольд Генрихович, не склонны делать из мухи слона. Но всё-таки я криминалист, и в моих правилах опираться на конкретные факты. У вас есть основания для такого серьёзного вывода?

— Да. Это сами обстоятельства исчезновения. Если бы у Полякова возникли какие-нибудь срочные причины для отъезда, он предупредил бы своего руководителя. Но он никому ничего не сказал — просто вышел из аудитории и всё! И есть ещё кое-что. Видите ли, мы только начинаем внедрять современные системы видеонаблюдения, так что камера у нас всего одна, над крыльцом главного входа. На ней отчётливо видно, как Поляков вместе со своей группой входит в учебный корпус. Но вот обратно из него он так и не вышел.

— Окна, запасные ходы?

— Практически исключено. На всех окнах первого этажа установлены решётки, так что вылезти в них он не мог. Пожарный выход закрыт и опечатан, наш комендант человек военный и следит за ним со всей армейской бдительностью.

— Допустим. Сколько студентов на вашем факультете?

— Всего, включая вечернее и заочное отделения, а также аспирантов и лаборантов — сто двадцать человек.

— А сколько находится в здании в данный момент?

— Не так много. Так как на занятиях сейчас присутствуют студенты очного отделения за вычетом отсутствующих по уважительным причинам, в здании не больше сорока человек.

— Действительно, толпа так себе. Но всё-таки ваши сотрудники могли просто упустить момент, когда Поляков покинул здание. Он мог также изменить внешность.

— Я понимаю, что вы ищите рациональное объяснение. Но это исключено. Мы пересмотрели запись раз десять, и пропустить Полякова мы не могли — уж слишком характерная у него внешность.

Уверенность декана казалась весьма убедительной, и Русаков решил согласиться.

— В таком случае варианта всего два. Ваш студент действительно находится в этом здании, живой или мёртвый. Либо же он тщательно спланировал свой побег, на какое-то время затаился, а затем незаметно покинул его. И вы просто искали его на плёнке не в то время.

— Оба варианта ужасны! Зачем же ему, по-вашему, нужно затевать столь изощрённую операцию? Никто не может поверить, что Василий имел нечистые помыслы.

«И всё-таки вы это допускали с самого начала, — подумал Русаков, а вслух ответил:

— Мотивы могут быть разными, и не обязательно преступными. И пока что мне рановато делать выводы. Лучше скажите вот что. Здание старинное, и наверняка здесь есть какие-то потайные уголки.

— Мы перевернули здесь всё вверх дном. Никаких следов его пребывания. Обзвонили все больницы и морги. Я написал заявление в милицию, но к нему там отнеслись весьма скептически. Потому я уже организовал розыск собственными силами: мы распечатали объявления с его портретом, чтобы расклеить по всем окрестностям.

— Покажите мне его фото.

Декан принялся копаться в бумагах, которыми был завален его стол, и вскоре извлёк из общей кучи искомый листок.

С объявления с тревожной надписью «Внимание! Розыск!» смотрел парень лет двадцати с крупными веснушками, непослушной рыже-бурой копной и худой тонкой шеей. Над верхней губой, слегка приподнятой из-за неправильного прикуса, торчал рыжеватый пушок. Очки в простенькой прямоугольной оправе не скрывали тусклый взгляд его бесцветных глаз. Казалось, что это типичный студент-«ботаник» с застенчивым характером, предпочитающий уединение весёлым компаниям, и потому довольно скрытный и замкнутый, как его характеризовал декан факультета. Но Русаков отметил какую-то внутреннюю напряжённость, выделявшую его из числа его собратьев. У него был взгляд человека, никому не доверяющего и рассчитывающего только на самого себя. Глядя на это фото, Русаков не мог отделаться от мысли, что парень требует немедленно перестать на него таращиться.

— Вы всё правильно сделали, — сказал Русаков, возвращая объявление Рихтеру. — Но теперь всеми мероприятиями буду руководить я.

— Вы нас этим невероятно обяжете! Вы не представляете, какой камень свалится с моей души, когда всё прояснится.

— Постараюсь помочь вам чем смогу. Для начала я осмотрю комнату пропавшего, а потом возьмусь за записи камеры видеослежения.

Эта программа немного смутила декана.

— Мы не вскрывали его комнату… Вы считаете, что это обязательно?

— Конечно. Понимаю ваши чувства, но нам сейчас не до щепетильности. Во-первых, мы узнаем, взял ли он что-нибудь с собой, что означает, готовил ли он побег, или нет. Во-вторых, я рассчитываю пополнить наши весьма скудные представления о его личности.

— Разумеется, Терентий Гаврилович. Я уже распорядился — факультет и все его сотрудники в вашем распоряжении. Только, разумеется, без ущерба учебному процессу.

«Как получится, — подумал Русаков.

— Сейчас я позвоню коменданту, и он вас проводит.

Декан снял трубку старого телефона и три раза прокрутил его диск.

— Савелий Кузьмич, вы на месте? Захватите ключи от комнаты Полякова, её необходимо осмотреть.

Положив трубку, он сообщил Русакову:

— Всё в порядке. Вас уже ждут.

Русаков встал и направился к выходу, но не успел он прикоснуться к ручке двери, как та раскрылась сама и на пороге возник экстравагантный мужчина лет сорока пяти. Его отличали величественная осанка, массивный лоб, который приписывают мыслителям, решительные черты лица, глубоко посаженные глаза, львиная седеющая грива и аккуратная бородка по испанской моде. Кожаный пиджак, одетый поверх белой рубашки, с повязанным вместо галстука шёлковым шарфом, смотрелся как на актёре из рекламы дорогого бутика. Судя по его манере держаться, он привык к постоянному восхищению окружающих, и человек предубеждённый мог бы назвать его надменным. Впрочем, таких явно было немного.

— Я не вовремя, — заметил он без тени смущения.

— Нет, нет, Герман Александрович, заходите. Мы как раз говорили с Терентием Гавриловичем о Василии.

Его тонкие губы скривились в подобии улыбки.

— А, вы Русаков. Очень приятно. Вышеславский.

Он протянул эксперту ладонь и крепко пожал его руку. При этом он скользил по его лицу внимательным изучающим взглядом, будто бы измерял на глаз объём его черепа.

— Герман Александрович — основатель нашей научной школы, — с гордостью представил его декан.

— Ну, вы немного преувеличиваете.

От взгляда Русакова не ускользнуло, что Рихтер сильно стушевался перед своим сотрудником. Очевидно, в сравнении с ним он ощущал себя слишком серым и простым. Да и по части научного авторитета Вышеславский его превосходил: декан считался сугубо администратором.

— Поляков — мой ученик, — продолжал Вышеславский. — При том подающий большие надежды. Потому по всем вопросам обращайтесь ко мне. Помочь ему — мой долг. Разбрасываться способными молодыми людьми — величайшее преступление.

— Непременно, Герман Александрович. Сегодня я обязательно загляну к вам.

— После занятий я в вашем распоряжении. Вы, кажется, спешите. Так я вас не задерживаю. Леопольд Генрихович, на пару слов.

После этих слов Русаков уже не мог оставаться в кабинете. Выйдя в безмолвный, будто бы вымерший коридор, он не мог отделаться от ощущения, что пристальный, немигающий взгляд Вышеславского имел цель что-то ему внушить.

Глава 2

Аудитории здесь, как положено, напоминали греческий амфитеатр — парты спускались ступенями от потолка к полу, а доска и кафедра находились будто на сцене. Студенты парочками расселись за столы с откидными скамейками: на первом ряду Нина и Марфа, за ними Масленников и Лихушкин, рядом Лена и Челноков. Место на первом ряду через проход от девушек пустовало — здесь всегда сидел исчезнувший Василий Поляков, и никто не рискнул занять его.

Говорить во весь голос ребята здесь не решались — каждый звук эхом разносился по всей аудитории. Потому они ограничивались лишь шепотом с ближайшим соседом.

Наконец дверь распахнулась и вошёл тот, кого они ждали. Студенты вскочили как по команде.

— Прошу прощения за опоздание, — сказал Вышеславский, кивнув, чтобы те садились. — Форс-мажорная ситуация не может не влиять на наш распорядок. Тем не менее, я намерен продолжать нашу работу. Сейчас мы не можем позволить себе никаких задержек. Все оперативно-розыскные мероприятия вас касаться не должны.

Он заметил, что староста группы поднял руку и снисходительно кивнул ему:

— Да, Викентий.

— Герман Александрович, позвольте вопрос. Это тот старикан в сером будет разыскивать Полякова?

Вышеславский криво усмехнулся.

— Да, для вашего поколения это всего лишь старикан в сером… Это Русаков, не так давно начальник экспертно-криминалистической службы города. Должен предупредить вас, ведь наверняка скоро он будет допрашивать каждого: он человек старой закалки. В нашей науке он смыслит мало, зато шпионы ему видятся везде. Подозревает он всех и каждого. Вступать с ним в дискуссии бесполезно. Это настоящий бульдог с мёртвой хваткой. Отвечайте как можно короче, без всяких подробностей. Не давайте ему повода прицепиться. Одно лишнее слово, и он вас дожмёт. Не прельщайтесь его показной вежливостью. Стелет он мягко, зато жёстко будет потом. Хоть словом обмолвитесь о том, чем мы занимаемся, и он от вас не отстанет, пока вы всё ему не выложите. А там начнутся разборки, которые нам совершенно ни к чему. Запомните: у нас сплошная рутина, штудируем Юнга, психотипические тесты и так далее. После того, как несколько человек скажут ему одно и то же, он от вас отстанет. Вы запомнили?

— Запомнили, Герман Александрович, — хором ответили студенты.

— Вот и молодцы. Главное — вы простые ученики, ничего не знаете, ничего не видели. Про Полякова вы тоже ничего сказать не можете, всё как обычно, никаких странностей. В крайнем случае переводите всё на меня. Я-то с ним быстро разберусь, об меня он зубы ещё поломает. А теперь к нашему вопросу…

Спускаясь по лестнице в фойе здания, Терентий Русаков размышлял о том, что кое в чём декан прав. Поиском пропавшего студента ему приходится заниматься впервые. Подобные дела никогда не входили в его компетенцию. Обычно он сталкивался с крупномасштабными аферистами, фальшивомонетчиками, мастерами всевозможных подделок. Частенько попадались и убийцы — наёмные киллеры или маньяки. Каждый из них, как считал Русаков, имеет свой индивидуальный почерк, уникальный стиль — впрочем, как и нормальные люди. Задача эксперта разгадать этот стиль, проанализировав все имеющиеся следы. На этом поприще его и нашла мировая слава — последние десять лет Русаков провёл в командировках по всей стране, и почти раз в год Генпрокуратура направляла его в помощь зарубежным коллегам.

Но год назад Русаков достиг пенсионного возраста. Продолжать службу он не мог и вышел в отставку. Работать в частных структурах он не хотел, оставаясь прежде всего сотрудником правоохранительных органов. Да и необходимости в этом не было — его дети давно повзрослели и успели построить успешные карьеры. Потому кроме лекций раз в неделю в институте судебной экспертизы занятий ему не нашлось. К передаче своего многолетнего опыта новым поколениям специалистов Русаков отнёсся со всей серьёзностью и энтузиазмом, но всё-таки он не считал педагогику своим призванием.

Конечно, сидеть без дела ему и сейчас приходилось не часто: круг знакомых, нуждающихся в его консультациях, оставался обширным. Но дела государственного масштаба остались в прошлом, о чём Русаков — человек, не привыкший ни о чём сожалеть — думал не без некоторой грусти.

Дело Василия Полякова казалось совсем простым. Конечно, оставалась загадка с камерами, но ничего экстраординарного Русаков в ней не видел. Стоит лишь немного разобраться с плёнкой и теми, кто её смотрел — скорее всего, не особо-то и внимательно — и правда выйдет на поверхность. Вряд ли эту загадку ему подкинул изощрённый преступный ум, с каким ему давно хотелось схлестнуться. Вряд ли в стенах этого института, несмотря на витавший в нём тревожный дух, притаился злоумышленник, которого ему во что бы то ни стало нужно обезвредить.

Терентий Русаков ошибался не часто. Но сейчас он вряд ли мог подумать, что это именно тот случай.

В фойе возле гардеробной его ждал невысокий коренастый мужчина лет пятидесяти с лысой головой и жёлтыми щетинистыми усами. Выглядел комендант довольно грозно. Заметив приближающегося эксперта, он подтянулся и отрывисто представился:

— Гвардии прапорщик Проклов.

— Терентий Гаврилович, полковник в отставке, — ответил Русаков в тон коменданту.

— Леопольд Генрихович приказал показать вам записи камер и комнату пропавшего. С чего начнём?

— По традиции начнём плясать от печки. В данном случае это общежитие.

— Тогда пойдёмте.

Они вышли на улицу, и комендант указал на старое двухэтажное здание из красного кирпича, отдалённое от учебного корпуса метров на двести. За долгие годы стены начали крошиться и осыпаться, что было особенно заметно на углах здания: края стены казались не прямыми, а волнистыми. Все окна общежития были закрыты чёрными, местами проржавевшими решётками.

Между двумя зданиями раскинулось пространство вроде небольшого парка, но без фонарей и скамеек. Росли здесь в основном лиственные — четыре могучих дуба по краям и с десяток осин между ними. Листва с них уже почти полностью опала, обнажив крупные вороньи гнёзда. Их обитатели расположились на голых ветках, устремлённых к небу, как исхудавшие руки страждущих. В центре парка раскинулась большая лужа, когда-то, по-видимому, бывшая прудом. В обход неё к крыльцу общежития змеились две тропинки, устланные жёлтыми листьями, уже успевшими порядочно запылиться. По одной из них и двинулись Русаков с Прокловым.

— Полагаю, это бывшая дворянская усадьба? — спросил эксперт.

— Точно так. Здесь жили какие-то князья или графья. Учебный корпус был господским домом, а общежитие — флигелем для прислуги. Об этом вам лучше расскажет доктор. Он у нас знаток истории.

Подойдя ближе, Русаков смог рассмотреть, что общежитие построено в форме буквы П. Два крыла здания соединялись перемычкой, где и располагалось крыльцо. Но высокие двустворчатые двери были заколочены крест-накрест, что придавало всей постройке мрачный, заброшенный и даже зловещий вид. Вход же в здание осуществлялся через две железные двери, расположенные друг против друга. Заметив, что Русаков обратил на это особо пристальное внимание, комендант пояснил:

— Девчонки и парни живут в разных половинах. Это крыло мужское, а то женское. Проход между ними я закрыл. Как видите, у нас тут всё благопристойно.

— Не сомневаюсь. Но разве для тех, кому очень надо, это достаточная преграда?

— Может, и недостаточная. Зато порядок какой-никакой. И никаких оргий в комнатах.

Они вошли в одну из железных дверей и поднялись на второй этаж по деревянной лестнице. За лестничной клеткой оказался длинный коридор с десятком фанерных дверей. Его стены недавно выкрасили масляной краской салатового цвета. Никаких попыток украсить их по своему вкусу студенты не предпринимали: ни надписей во славу любимого футбольного клуба, ни наклеек. С потолка свисали плафоны с колотыми краями, а то и простые «лампочки Ильича». В общем, вид помещение имело откровенно казарменный. На стене у входа висела красная доска объявлений, к которой рядом с советским плакатом «Чистота — залог здоровья» прикрепили фото разыскиваемого Полякова. И действительно, коридор содержался в образцовой чистоте. И лишь проходя мимо туалета Русаков услышал запах плесени и сигаретного дыма.

— Вот черти! — буркнул Проклов, заметив, что эксперт поморщился.

— Держите их в строгости?

— Ну и как иначе? Уже лбы здоровенные, а коли распоясаются, сами же жить не смогут.

Поспорить с эти было трудно.

Комната Полякова оказалась крайней и находилась у высокой заколоченной двери с надписью «Пожарный выход».

— А там у вас что?

— Да склад всякого барахла и проход в девичью половину. Здесь опечатано.

Он ткнул в бумажку с печатью, наклеенную на дверную щель. В голосе коменданта слышалось явное недовольство.

— Я не сомневаюсь в том, что вы держите всё под контролем. Но в зданиях полно укромных мест, где можно спрятаться. Потому мне потребуется осмотреть все, даже закрытые помещения. Но этим мы займёмся позже. Сначала комната.

Проклов порылся в кармане и вытащил из него плоский пожелтевший ключик. Глянув на замок, Русаков подумал, что смог бы открыть его простой булавкой.

— Проходите, — пробормотал комендант без особого гостеприимства.

Русаков переступил порожек и оказался в комнатушке, размерами напоминавшей среднюю кухню в хрущёвке. Чтобы им не было в ней тесно, отставной прапорщик остался в коридоре.

Меблировку комнатки составляла заправленная железная койка у окна и рассохшаяся деревянная тумбочка. На ней стояла дешёвая настольная лампа, купленная, видимо, самим студентом в магазине канцелярских товаров. Книги — их было великое множество — стояли и на тумбочке, и на подоконнике. В основном это были учебники и сочинения классиков психологии. Из них, как иглы дикобраза, торчали разноцветные закладки. Помимо учебной литературы среди книг встречались и детективы с пугающими названиями вроде «Кровавый потрошитель» или «Мания убийства».

Закончив с книгами, Русаков повернулся к окну. Слой пыли на подоконнике был по меньшей мере недельным. Пауки в углах доедали последних осенних мух. За окном виднелась густая лесная чаща, вдали слышался стук колёс на железной дороге. Русаков с усилием подтянул тугой шпингалет и дёрнул на себя раму, отчего с неё посыпались крупные куски штукатурки, а помутневшее стекло заходило ходуном. Раскрыв обе створки, он ухватился за решётку и слега пошатал её. Несмотря на не самый внушающий доверие вид, держалась она крепко. Тогда эксперт закрыл створки и вернул окно в исходное состояние. Всё это время Проклов с тревогой наблюдал за его манипуляциями.

— Условия, конечно, спартанские, — заметил Русаков, с усилием затворяя окно.

— Не отель пять звёзд, — мрачно согласился комендант. — Но в наше время и жёстче бывало, и ничего, только крепче стали. А они к тому же и мужики, ко всему быть готовы должны.

— Это правильно.

— Тараканов потравили, ремонт делаем потихоньку, как средства позволяют. Ну, вы посмотрели?

— Да вы что? Я ещё даже не начинал.

Первым делом Русаков выдвинул верхний ящик тумбочки. В нём не было ничего, кроме простенького мобильного телефона, студенческого билета и расчёски-гребешка со сломанными зубцами. Раскрыв билет, Русаков увидел то же фото, что и на объявлении о розыске.

— Поляков Василий Макарович, родился в восемьдесят седьмом году в посёлке Синие Липяги. Запомним, — произнёс Русаков, убирая документ в карман.

— Вы там обыск проводите? — услышал он ворчливый голос коменданта.

— Не обыск, но оперативные мероприятия.

Попытка включить мобильный телефон успехом не увенчалась, что наводило на мысль, что заряжали его довольно давно. Внимательно осмотрев этот изрядно поношенный аппарат со всех сторон, эксперт отправил его вслед за студбилетом.

— Посмотрим, на какие номера он звонил, — пояснил он Проклову. — Вдруг это принесёт хоть какую-нибудь зацепку.

Разобравшись с верхним ящиком, Русаков принялся за нижний. Он был отведён подо всякие бытовые и гигиенические приспособления. В целлофановый пакет были завёрнуты одноразовая бритва, зубная щётка с потрёпанной щетиной, гель для бритья и зубная паста. Где бы ни находился сейчас постоялец комнаты, он решил обойтись без всего этого.

Мусорная корзина притаилась за раскрытой дверью. Русаков извлёк из внутреннего кармана пиджака резиновые перчатки, надел их, затем перевернул корзину и высыпал её содержимое на пол. Кроме клочков тетрадного листа в ней ничего не было. Клочки были мелкие — видимо, Поляков рвал листок с остервенением. Но Русаков всё же попытался восстановить его в исходное положение. Задачу облегчало то, что исписана была лишь верхняя его часть. Так что после некоторых усилий Русаков смог прочитать: «…Наш случай только ещё раз доказывает гипотезу, что жажда разрушения есть прежде всего жажда саморазрушения. Фрейд писал: „Нам необходимо уничтожить какой-то предмет или человека, чтобы не уничтожить себя, чтобы защититься от импульса самоуничтожения. Печальное открытие для моралиста!“ Я и раньше почти не ведал сомнений в справедливости этих слов, теперь же они превратились для меня в аксиому. Разве что корни того, возможно, ютятся в желании отомстить природе за то, что она произвела на свет столь несовершенное существо безо всякого его на то желания. Теперь разрушить как можно больше вместе с собой — единственное его желание…»

«Чтож, теперь можно подвести предварительные итоги, — подумал Русаков. — Побег Полякова выглядит весьма странно: он не захватил ни документы, ни телефон. Впрочем, это мне ещё ничего не даёт. Трубка у него может быть и другая, щётку можно купить и новую, а ксива ему и не нужна, чтобы оставаться инкогнито. Со всем этим ещё предстоит разбираться: хорошо бы допросить его товарищей о втором телефоне. Молодёжь вечно хвастается друг перед другом подобными штучками.»

Русаков обернулся на коридор, где переминался с ноги на ногу Проклов, которому не терпелось убраться отсюда. Вряд ли эта комната ещё способна что-нибудь поведать, но эксперт не хотел сдаваться без боя. Сначала он решил простучать стены. Удар в дальнюю, соседствующую с таинственным пожарным ходом в женское крыло, он почти не услышал. Стена была каменная, капитальная, и никаких секретов он в ней не обнаружил. Удар в ближнюю стену был звонким и гулким — все перегородки здесь явно сделали из дерева.

«Жильцам это неприятно, но для сыщика порой подарок, — подумал Русаков. Может быть, сосед Полякова слышал что-нибудь интересное?

Но и этого эксперту показалось мало. Только теперь он вспомнил, что уделил непростительно мало внимания полу, покрытому таким же древним паркетом, как и в учебном корпусе. Только здесь лак на дереве стёрся почти полностью, если оно вообще когда-нибудь им покрывалось. Русаков вспомнил, как некоторые из них шатались под его тяжестью. Поддев носком ботинка одну из дощечек, он убедился, что она не закреплена.

«Грех не сделать здесь тайник. Но не в таком месте. Слишком рискованно — если я наступил сюда, то его рассекретит любой непрошеный гость.»

Он опустился на колени и принялся шарить ладонями под койкой. Через пару минут комендант, наблюдавший за ним с едва скрываемым подозрением, услышал его торжественный голос:

— А, взгляните-ка вот сюда!

Проклов поспешил в комнатку, но Русаков уже встал во весь рост, сжимая в руке продолговатый предмет клиновидной формы.

— Разрешите…

— Пожалуйста.

Русаков поднёс свою находку к его глазам, но в руки не дал. Сам эксперт так и не снял перчаток.

— Я знаю, что это, — сказал Проклов.

— Я тоже.

— Это ножны.

— Предназначены для хранения клинка с длинным обоюдоострым лезвием, наносящим режущие ранения. Нечто вроде хирургического ланцета, антикварного — сейчас такие не используются.

— В умелых руках смертельное оружие, — добавил отставной прапорщик. — Хоть в рукопашном бою и не самое подходящее. Поверьте, я знаю, о чём говорю.

— Не сомневаюсь. А руки Полякова, по-вашему, умелые?

Проклов задумался. Эта находка, казалось, несколько выбила его из седла, после чего он не торопился делать выводы.

— Вряд ли, конечно. Мне он казался обыкновенным заморышем. Но если с такой штукой напасть на противника сзади и, пользуясь эффектом неожиданности, поразить, то большой физической силы для этого не требуется.

Русаков был вынужден согласиться с его суждениями.

— Вы ведь знаете Полякова не один год. По-вашему, он на это способен?

— Да кто ж его знает? Вообще-то парень он был нормальный. Конечно, всех их неплохо бы в войска на пару годков, для их же пользы. Там мозги у всех на место встают. А то все, видишь ли, пацифистами нынче стали, а кому Родину, матерей и жён защищать? Поляков этот, конечно, тоже был такой пацифист. Духом и сам как девчонка. Но никаких хлопот мне не доставлял, в отличие от многих его сокурсников. Внутренний распорядок не нарушал. Точнее, не попадался — хранение холодного оружие, как и любого другого, это серьёзно. Короче, я думал, что он безобидный. Виноват, ошибся.

— Не стоит торопиться с выводами, Савелий Кузьмич. Оружие нужно не только для нападения, но и для самообороны, — заметил Русаков.

— Разумеется. Но если ему кто-то угрожал, он всегда мог обратиться ко мне.

— Не обязательно. К тому же, вас не удивляет, почему ножны остались в тайнике? Не проще ли и дальше носить клинок в них, чтобы лишний раз не рисковать пораниться?

— Кто ж их знает, что у них на уме?

— Ладно, не будем играть в «Поле чудес». После экспертизы всё станет ясно.

Русаков положил свою жутковатую находку в целлофановый пакетик и убрал в карман.

— А теперь займёмся камерами слежения.

Глава 3

Завершив осмотр комнаты Полякова, Проклов и Русаков вышли на свежий воздух и двинулись обратно через парк к учебному корпусу.

«А ведь дело далеко не так просто, как я предполагал, — размышлял эксперт. — Все факты указывают, что это не банальная отлучка по личным делам. Да и личность разыскиваемого тоже своеобразная. Этот его интерес к маньякам… Конечно, интерес его вполне может быть чисто профессиональный. Но многие молодые люди идут учиться на психолога, чтобы разобраться с собственными проблемами. Также не исключено, что это какой-то изощрённый суицид. Некоторые самоубийцы предпочитают, чтобы их тело не обнаружили. Записка в помойке вполне сошла бы за предсмертную. Выводы напрашиваются вполне определённые. Впрочем, если кто-то не подталкивает меня к ним специально.»

Миновав пруд, Русаков увидел почти идиллическую картину. Маленький старичок лет под восемьдесят, одетый в синий спортивный костюм с эмблемой московской олимпиады на шапочке, махом поднимал ногу выше головы. Затем он принялся с жизнерадостным видом бегать вокруг пруда. Сделав круг, он поравнялся с Русаковым и комендантом.

— Терентий Гаврилович! — воскликнул он, сбавив темп, но не останавливаясь. — Очень рад встрече! Меня зовут Наум Яковлевич Блюменталь.

— Приятно познакомиться.

— Взаимно. Хоть, разумеется, при других обстоятельствах было бы ещё приятнее.

— Это наш доктор, — пояснил Проклов.

— Верно, заведующий медицинским пунктом. Знаете, где он находится? Первый этаж, между лестницей и гардеробом. Будет время — заходите. Я могу столько вам рассказать — я ведь здесь старожил, можно сказать. Я работаю с первого дня основания университета. Более того, вы не поверите, но я таки работал здесь ещё тогда, когда тут не было никакого университета. Это место для меня почти как родина!

— Обязательно зайду к вам, — заверил его Русаков, поспешив догнать Проклова, уже ушедшего на много шагов вперёд и с недовольством косившегося на разговорчивого врача.

Крикнув что-то на прощание, тот продолжил свой бег вокруг пруда. Судя по всему, собеседников у него было меньше, чем требовал его общительный характер. От избытка пациентов он тоже явно не страдал. Но в то же время он почему-то казался неотъемлемой частью всей обстановки института, хоть его эпикурейский вид и дисгармонировал с её строгостью.

Наконец они вернулись в учебный корпус и свернули в каморку охранника. Её обитатель сидел с видом медитирующего Будды и мучил челюстями жвачку, но, завидев коменданта, вскочил с кресла и вытянулся по стойке смирно. Был это широкоплечий парень лет под тридцать с бритой головой и жидкими усиками на красноватом лице.

— Полищук, покажите записи с камер видеонаблюдения, — приказал комендант и кивнул Русакову на кресло перед монитором.

Сам Проклов сел на кушетку у стены, предназначенную, видимо, для ночного отдыха охранника. Полищук же стал нажимать на кнопки стоя.

— В тот день дежурили вы? — спросил Русаков, пока он искал нужную запись.

— Нет. Серёга-напарник.

— Они сменяются через три дня, — пояснил Проклов.

— Вы знаете в лицо всех студентов?

— Не всех, но… особо примечательных.

— Да куда им! — снова вмешался комендант. — Они только на девиц и пялятся, и то, конечно, не на их лица. А в это время мимо хоть полк пройдёт. Посади вместо них пугало в форме — толку и то больше будет.

Полищука явно раздражало, что отставной прапорщик обращается с ним, как с солдатом-дневальным. Но возражать начальнику он не смел и лишь сильнее сдавливал зубами свою жвачку.

— Вот. Смотрите.

На чёрно-белом экране появилось крыльцо главного входа. Лиственничная аллея, соединявшая институтский городок с шоссе на город, уходила в перспективу. Но обзор был панорамным, так что в поле зрения камеры попадала и часть парка: одна из тропинок, идущая берегом пруда, сам берег и два из четырёх дубов. Вдали расплывчатым пятном темнело общежитие.

Русаков понял, что возлагать на камеру больших надежд не стоит: её предназначение то же, что раньше исполняли дверные глазки — если кто-нибудь стучит в закрытую дверь, охранник не вставая с места видел его лицо и решал, стоит ли ему открывать. Но всё-таки это лучше, чем ничего, и эксперт приступил к просмотру записи.

Итак, напарник Полищука открыл дверь учебного корпуса за час до начала занятий. Одним из первых в здание вошёл Рихтер, сжимавший потрёпанный кожаный портфель. Вскоре за ним показался Вышеславский в сопровождении своей рыжей ассистентки. Профессор, как и полагается, что-то объяснял ей, указательным пальцем вычерчивая в небесах невидимые формулы, а та внимала каждому его слову и жесту. Затем мимо камеры просеменил доктор Блюменталь, тяжело промаршировал Проклов. Ближе к звонку ко входу потянулись и студенты. Одиночек среди них было очень немного — в основном их почти беспрерывный поток вливался в двери небольшими стайками. Одни спешили побыстрее занять свои места в аудиториях, другие напротив, не торопились, наслаждаясь последними глотками свободы перед долгими и томительными часами лекций. Кто-то останавливался на пороге, в ожидании товарищей. В общем, в этой картине не было ничего необычного.

Русаков начал считать всех вошедших и вышедших. Вскоре воображаемую таблицу из двух столбцов заполнили цифры сорок восемь и два. Впрочем сейчас если кто и выходил из здания, то тотчас же возвращался.

Когда до звонка оставалось минут пятнадцать, на горизонте показалась группа из семи человек. Внимание эксперта они привлекли сразу же; он не мог уверенно определить, чем именно, но они явно выделялись из всех прочих студентов. Конечно, это явно были старшекурсники — уже далеко не такие резвые и беспечные, как их младшие коллеги. Но всё-таки они превзошли даже самых серьёзных выпускников — двигались они словно рота солдат, стройной колонной по два. Впереди, как вожак собачьей упряжки, шагал высокий юноша в костюме с галстуком. Русаков ещё не знал, что это староста Масленников. Рядом с ним — Лихушкин, постоянно оглядываясь на шествующих сзади. Марфа и Нина отрешённо следовали за направляющими, за ними Лена и Челноков. Парень рассказывал что-то своей спутнице, изображая боксёрский удар кулаком. Та делала вид, что внимательно слушает.

— Это группа Полякова, — указал Проклов. — Как всегда, все вместе.

«Я так и понял, — подумал Русаков, а вслух спросил:

— Почему их так мало?

— Ближе к выпуску курс разделили. Они пишут диплом под руководством Вышеславского, другие — у других преподавателей.

— И все они живут в общежитии?

— Кроме Масленникова. Он местный, сын главврача стоматологической поликлиники. Остальные все с области. А вот и сам Поляков.

Он плёлся в хвосте, на некотором отдалении от всей компании — длинный, нескладный, и единственный без пары. На нём была ветровка грязно-серого цвета с капюшоном. За спиной небольшой рюкзачок.

«Плохо, что камера не передаёт выражение их лиц, — пронеслось в голове Русакова. — А ещё хуже — их мысли.»

Смотрел он себе под ноги, не поднимая головы и не вращая ею по сторонам. Но несмотря на это походка его — широкие шаги, ладони скрывались в карманах полинялых джинсов, отчего он не мог нормально балансировать при ходьбе — была как у человека, которому совершенно безразлично, наступит ли он в лужу или грязь. Вид у парня был такой, будто бы он уже принял решение записаться в камикадзе.

Русаков неотрывно следил за этим шествием, смахивающим на ритуальную процессию, только без гроба, пока Поляков не скрылся за дверью главного входа. Тогда эксперту уже ничего не оставалось, кроме как приплюсовать к своей таблице число семь и приготовиться ждать.

Цифры в углу монитора, означавшие время и дату съёмки, показали девять утра. Звонок прозвенел. Опоздавших оказалось немного — всего пять человек. Итого шестьдесят человек за вычетом декана, доктора, коменданта и Вышеславского. Тогда Русаков ускорил воспроизведение. Люди на крыльце замелькали, как в комическом скетче, но было их немного, и Русаков успевал их сосчитать. В основном студенты и преподаватели выходили покурить, и через пару минут возвращались обратно. Часов в десять выскочил доктор в своей тренировочной экипировке и после десяти кругов вокруг пруда вернулся обратно. Проклов курсировал между корпусом и общежитием с различным инвентарём от лопаты до молотка. Но до конца занятий никакого скопления народу не наблюдалось.

Наконец наступили три часа дня, и ситуация кардинально изменилась. Счастливые студенты высыпали из здания. Многие из них сразу же доставали сигареты. Пару раз высовывался комендант, видимо, ругая их за нарушение пожарной безопасности. Собравшись в компании, юноши направлялись по аллее к воротам. Меньшая часть устремлялась в парк в сторону общежития. Число остающихся в здании уменьшалось с каждой минутой. Но особо интересующая Русакова семерка не спешила покидать святилище науки.

— Вышеславский назначил им консультацию после занятий, — пояснил Проклов, будто бы угадав его мысли.

— Я им сочувствую.

— Они сами его выбрали.

Судя по количеству вышедших, другим группам в это время дополнительных занятий не назначали. Правда, в здание заходили и другие студенты. По всей видимости, они сдавали задолженности или, как их здесь называют, «хвосты». Но они, разобравшись со своими делами, покидали здание, особо в нём не задерживаясь.

И лишь в шесть часов вечера, когда небо уже стало смеркаться, на пороге показались сокурсники Полякова — Лена, Лихушкин и Челноков. Девушка тотчас же достала из сумочки сигарету, Лихушкин щёлкнул перед её носом зажигалкой. В отличие от товарищей, Челноков не курил. Через минуту к ним присоединились Масленников, Нина и Марфа. Поляков не спешил нарушить симметрию своей группы. Ребята ещё какое-то время стояли у крыльца. Между ними завязалась оживлённая дискуссия.

Русаков догадывался, о чём они спорят. Но всё-таки пожалел, что камера не умеет передавать звук. Когда-нибудь системы слежения усовершенствуются настолько, что хранить секреты в цивилизованном мире станет невозможно. Но пока времена эти не наступили, и компетентные органы вынуждены довольствоваться лишь не самыми чёткими картинками.

«Впрочем, ещё не факт, что они его хватились. Парень двадцати одного года всё-таки не коза на привязи, несмотря на их строгую дисциплину и репутацию Вышеславского.»

— Как я понимаю, на консультацию Поляков не пришёл?

— По их словам, нет.

Дерзкий поступок. Игнорировать требования профессора Поляков бы не посмел, да и вряд ли хотел. Значит, исчезновение произошло именно в этот промежуток.

Потоптавшись у крыльца, студенты всё-таки разошлись. Девушки и Масленников двинулись к воротам, Челноков и Лихушкин — к общежитию. Через полчаса Русаков увидит их переодевшимися: они прошли мимо крыльца и вышли за территорию городка. В это время все передвижения ограничивались маршрутом общежитие — парк — ворота. В учебный корпус заходили лишь единицы, судя по всему, уборщицы и прочий персонал.

В здании оставались только декан, Вышеславский и некоторое преподаватели. Все они были склонны засиживаться допоздна. Но вот в дверях показался Рихтер, а через полчаса — Вышеславский, всё также в компании очаровательной помощницы. Последним вышел доктор: он двинулся по аллее походкой человека, которому некуда спешить, с любопытством оглядываясь по сторонам, будто бы видел эти деревья впервые в жизни.

С этой минуты здание учебного корпуса будто бы вымерло. И лишь когда совсем стемнело, по парку замелькали серые фигурки. Среди них должны быть Лена, Марфа, Нина, Лёха и Лихушкин. Но всё освещение студгородка состояло лишь в фонаре над крыльцом, так что разглядеть их во тьме было почти нереально.

— К девяти часам студентам полагается вернуться в общежитие, — заметил Проклов.

— Вы это проверяете?

— Разумеется. Я же за них головой отвечаю!

Возможно, комендант и преувеличивал свою роль в жизни студентов. Но в своих словах он был искренен — это и объясняло причину его нервозности. Он, опытный ветеран, всё-таки недоследил за своими подопечными. Русакову он приписал пренебрежение, свойственное всякому большому начальнику при виде проштрафившегося служаки, и, как человек, не лишённый гордости, стремился скрыть свою досаду тактикой ежа, выставившего свои колючки.

А тем временем на крыльце показался напарник Полищука. Он и раньше попадал в поле зрения камеры, когда выходил покурить и размять ноги после долгого сидения на посту. Теперь же он прогулялся к воротам, запер калитку, обогнул здание, совершив символический обход, после чего вернулся на место, закрыв дверь на засов.

— Дальше смотреть будете? — осведомился Полищук.

Русаков кивнул.

— Можно ускорить на максимум.

Но даже в таком режиме картинка не менялась — никакого движения ни на самом крыльце, ни в парке, ни возле общежития не наблюдалось. Конечно, качество съёмки в темноте оставляло желать лучшего. Но Русаков, привыкший не полагаться на внимание коллег и перепроверять всё самому, понял, что совершить открытие ему всё-таки не суждено.

— Итак, факт остаётся фактом: в здание вошли шестьдесят четыре человека, а вышли шестьдесят три. Поляков или человек, похожий на него, не выходил.

— Вы в этом сомневались?

— Теперь в этом убедился. Это значит, что он покинул здание каким-либо другим образом, либо находится в нём до сих пор.

— Это исключено. Охрана совершает обход здания перед закрытием двери. Я лично контролирую этот процесс, чтобы они не пренебрегали этой обязанностью.

— Допустим. Окна?

— На окнах первого этажа решётки. Можете проверить, они не повреждены.

— А второй этаж?

— Высота потолков почти пять метров. А парашюта у него точно не было.

— Пожарная лестница?

— Закрыта и опечатана.

— Как же он, по-вашему, всё-таки вышел? — воскликнул Русаков.

— Не могу знать, — мрачно отозвался Проклов.

«И ведь действительно, они для того меня сюда и позвали, чтобы я ответил на этот вопрос.»

Но внезапно ответ нашёлся у Полищука.

— Так это понятно, здесь анормальная зона! Как Баламутский треугольник…

— Не болтайте ерунды! — огрызнулся комендант. — Исполняйте свои обязанности, и не будет никакого треугольника.

— А что? Раз там могут целые корабли испариться, то почему бы и тут такому не быть? Многие говорят, что тут портал в параллельный мир.

— Слушайте больше.

— Так или иначе, другой версии у нас нет, — заметил Русаков. — И мне это очень не нравится. Чтож, здесь нам больше делать нечего.

В дверях он остановился и напоследок обратился к охраннику:

— И всё-таки с Бермудским треугольником я здесь покончу.

Комендант последовал за ним. В фойе Русаков обернулся к нему и, понизив голос, произнёс:

— Савелий Кузьмич, я не ревизор и не пожарный инспектор. Меня не волнует, кто как выполняет свои должностные инструкции. Я сыщик, и мне нужен только результат. А судить кто прав, кто виноват — не в моей компетенции. Мы с вами вместе должны прояснить эту загадку, и ваш опыт ценен отнюдь не меньше, а то и больше моего.

Проклов был несколько обескуражен прямотой эксперта, но быстро взял себя в руки. Тем более, что эти слова Русакова даже упрощали их взаимоотношения.

— Извините за резкость, Терентий Гаврилович. Я привык держать свои соображения при себе. Тем более, когда не считаю себя компетентным. Вы лучше меня разбираетесь в этих мудрёных технологиях.

— В каких?

— Позволяющих видеть то, чего нет.

— По-вашему, Поляков вообще не входил в здание, а на камере — обман зрения?

Скептицизм Русакова явно разочаровал коменданта.

— Не хочу распространять досужие разговоры — тут и без меня полно тех, кто болтать умеет и любит. Но фокусников предостаточно. Тем более здесь.

«Ну хоть от Бермудского треугольника мы худо-бедно продвинулись, — подумал Русаков, но возражать не стал.

— Я вас понял. Раз уж мы здесь, посмотрим подвал.

— Как скажете.

Проклов указал на низкую дверь, обитую листом железа, которая скрывалась под лестницей. Чтобы подойти к ней, Русакову пришлось согнуться на треть своего высокого роста. Закрывалась дверь на огромный амбарный замок, заметно проржавевший.

— Как видите, опечатано.

Действительно, чуть выше замка на двери белела наклейка, такая же, как на пожарном выходе общежития. Печать датировалась августом этого года, значит, бумажка висела уже почти три месяца. Русаков невооружённым глазом видел, что за это время края бумаги успели пожелтеть и даже истлеть. Более того, наклейка оставалась девственно гладкой, что исключало её отрывание и обратное приклеивание. Правоту коменданта подтверждалась всецело, и Русаков, чья шея уже порядочно затекла, поспешил вылезти из-под лестницы.

— Это единственный вход в подвал?

— Нет. Есть ещё один с улицы, им мы в основном и пользуемся.

Вернувшись в фойе, где его ждал Проклов, эксперт почувствовал на себе ещё чей-то пристальный взгляд, и сразу понял, что принадлежит он дородной девушке в косынке и синей униформе, притаившейся за стойкой гардероба. Она внимательно следила за их действиями, хоть и делала вид, что листает глянцевый журнал в сильно потрёпанной обложке.

— Гардеробщица работала в день исчезновения? — спросил Русаков своего спутника.

— Конечно. Это Фрося. Её уже сто раз опрашивали, но если вам нужно, можем спросить ещё раз.

— Повторение — мать учения.

Они свернули к гардеробу, и девушка тотчас же отбросила журнал под стойку, будто бы они застали за чем-то постыдным. Но комендант и не думал её отчитывать. Вместо этого он обратился к ней мягким отеческим тоном:

— Фрося, это Терентий Гаврилович, следователь из города.

— Здрасте, — выдавила девушка, с трудом преодолевая смущение.

— Добрый день. Я выясняю обстоятельства исчезновения студента Василия Полякова. Он вам знаком?

— Конечно. Я давно тут работаю. Вот, спасибо Савелию Кузьмичу. Так-то я доярка в деревне тут, за железной дорогой, килóметр почти топать. Работы у нас нет, колхоз закрылся давно. А меня вот сюда устроили на пол ставки.

Теперь её первоначальная робость исчезла без следа. Фросе явно не часто приходилось видеть живого следователя из города, и потому она с большой охотой рассказала бы всё, что знала. Русаков всегда предпочитал дать людям выговориться — несмотря на обилие не относящихся к делу мелочей, именно так он чаще всего узнавал далеко не бесполезные факты. Вот и сейчас он решил не перебивать её многословные ответы.

— Вася ведь тоже деревенский, — продолжала гардеробщица. — Парень нормальный, вежливый, здоровался всегда.

— В тот день он оставил вам вещи?

— Нет. Погода ведь ещё тёплая.

Вещей в гардеробе и в самом деле было немного, в основном пальто и плащи преподавателей.

— На нём была толстовка с капюшоном?

— Да. Серенькая такая. Он всегда в ней ходил.

— А другие вещи у пропавшего были?

— Может и были. Да я не видала.

— Хорошо. Значит, в тот день Поляков вместе со своими сокурсниками прошёл через фойе к лестнице.

— Да. Сюда он не подходил, сразу наверх.

— И после того вы его не видели?

— Всё. Ни разу больше.

— Во сколько вы уходите домой?

— Да часов в шесть. Как вещи разберут, так и я пойду.

— Значит, вы видели, как его одногруппники выходили с дополнительного занятия?

— Конечно.

— К двери под лестницей никто не подходил?

— Не, не подходили. Зачем им-то?

— А вообще как они себя вели?

— Да как обычно. Разве что ясно по ним, что беда стряслась какая-то. Я вам так скажу, только вы никому, что это я сказала: странный он человек, профессор ихний. Мало того, что нас тут за обслугу почитает — мы-то народ не гордый, да трудовой. Для них, образованных, поработать не против, не им же самим руки мозолить. Но простой вежливости к себе просим. Чтож, если ты профессор, а я доярка, так и не здороваться что ли? Но дело не в ентом-то. Нехороший он человек, это я нутром своим чую. Он и ребяток своих застращал. Боятся его они. И я тоже боюсь.

— Ладно, Фрося, будет тебе. Совсем нашего гостя заболтаешь, — махнул рукой Проклов.

— Так извините, Савелий Кузьмич. Я же не из умысла, а от прямодушия.

— За это и спасибо. Вопросов больше не имею, — сказал Русаков.

— Рада помочь, гражданин следователь.

«Впрочем, Полякова она могла и не заметить, если увлеклась своим чтением, — думал Русаков, отходя от гардероба. — Но не факт: в любопытстве ей явно не откажешь. Неужели Поляков не только не покидал из здания, но и не спускался со второго этажа? Это уж совсем Бермуды…»

Тем временем Проклов, кашлянув, вывел его из раздумий вопросом:

— Терентий Гаврилович, я вам ещё нужен?

— Да, если вы не спешите. Хочу заглянуть в ваш знаменитый буфет. Не составите компанию?

Проклов с радостью сбежал бы куда-нибудь, но прямо отказать Русакову он тоже не решался. Посмотрев на часы, он заметил:

— Не лучшее время для завтрака. Через пять минут звонок, студенты набегут — не протолкнёмся.

— Я в курсе. На это я и рассчитываю. Посмотрю на них, так сказать, в непринуждённой обстановке.

— В самом деле. Ну тогда пойдёмте.

Вход в буфет оказался сразу за гардеробом. Вскоре они оказались в большой квадратной комнате с отделанными дубовыми панелями стенами и окнами-витражами. Подоконники, как и везде, были заставлены плошками с разнообразной растительностью, не пропускавшей уличный свет. Так что солнечные лучи проникали сверху и рассеивались, как в трапезной древнего аббатства. Столики, покрытые клеёнкой, были расставлены в два ряда. Под каждым две жёсткие скамейки. Дальнюю стену украшала полустёршаяся картина масляной краской с берёзками на фоне заливных лугов и голубой ленты речки. В стене напротив входа было проделано окошко, за которым, как сказочница в теремке, сидела грузная женщина средних лет с чепцом на голове, не скрывавшим причёску перекати-поле.

— Клавдия Семёновна, а я к вам, — приветствовал её Проклов. — Да не один, а с гостями.

— Ишь ты! Небось генерала целого приволок, — отозвалась буфетчица с наигранной сварливостью.

— Клава, не позорь нас перед людьми. Не генерал, но эксперт-криминалист. Васю Полякова разыскивает.

— Ах, батюшки! Сейчас я вам всё организую. У нас тут, конечно, не ресторант, но заведение приличное. Есть греча с подливой. А может, картошечки?

— Благодарю вас, Клавдия Семёновна. Но я не голоден, и объедать студентов мне тоже не хочется. А вот компот, если есть, попью с удовольствием.

— Это конечно, всегда пожалуйста!

Она бережно наполнила две большие железные кружки светло-зелёной жидкостью и передала их через окошко Проклову.

— Это вам на здоровье, товарищ эксперт. Вы только паренька этого разыщите. Жалко его, малохольного.

— Обязательно.

Они расположились за одним из столиков. Русаков специально выбрал место с наилучшим обзором. Взглянул на часы и принялся ждать.

Глава 4

Звонок — череда сотен невидимых глазу ударов маленького молоточка по железным наковальням — взорвал гробовую тишину как сигнал тревоги. Но всё, как известно, вопрос восприятия. При определённых условиях и симфонию Бетховена можно услышать как Иерихонские трубы, а иногда и наоборот — эта неприятная для уха железная трель прозвучит как симфония. И в стенах института её, как ни странно, в основном так и слышали. Студенты, порядком пресыщенные пищей духовной, жаждали пищи обыкновенной, и звонок, сколь бы режущим слух он ни был, звучал как праздничный гимн, хоть перед лекцией тот же звук не вызывал ничего, кроме грусти и досады.

Студенты высыпали из аудиторий, как пробившие камни струи источника, и сливались в общий поток, несущийся к лестнице-водопаду, а за ним, запрудив фойе, впадавший в открытые двери буфета. Многие смогли даже разжалобить своих лекторов, чтобы те отпустили их пораньше, или хотя бы не задерживали после звонка. Таким везунчикам удалось опередить остальных и занять первые позиции в очереди.

Но Герман Вышеславский был не из тех, кого легко разжалобить таким банальным и низменным чувством, как голод. Никто и в мечтах не имел досаждать ему подобными просьбами, и дело было даже не в том, что он, как определила гардеробщица Фрося, «застращал» своих студентов. Вышеславский читал лекции с увлечением, забывая о часах, усталости и перерывах. Собственно, это и не были лекции в привычном смысле слова, а скорее рассуждения вслух. Он не просто перечислял теории и идеи мыслителей прошлого, не просто повторял концепции своих предшественников, хоть, разумеется, опирался на них, как и положено на академической трибуне. Вышеславский говорил лишь о том, что волновало его как учёного и человека, а так как всех нас, несмотря на видимые различия, заботит в сущности одно и то же, речи Вышеславского особенно казались животрепещущими. В такие моменты он смотрелся прорицателем, устами которого вещает божество. Это был своего рода экстаз, или транс, как говорят любители эзотерики. Его слушатели сознавали, что присутствуют при уникальном событии, потому думали лишь о том, как зафиксировать слова профессора, изрекаемые единым, неиссякаемым потоком сознания. Любой посчитал бы преступлением перебить его, да преступлением пострашнее всего уголовного кодекса. К тому же это и в самом деле было опасно — Вышеславский был вспыльчив, хоть и отходчив, и гнев его грозил исключением из числа посвященных.

Зачастую Вышеславский просто не мог остановиться и замолчать. Даже если мысль его и была уже выражена во всей полноте и не требовала уточнений, необходимых для корректного понимания аудитории, он продолжал развивать её, будто бы опасаясь обрубить её, как плодоносную ветку, которой ещё расти и расти — это чувство знакомо всем пылким и творческим ораторам.

Но звонок был механическим прибором, лишённым всякого трепета пред прославленным именем учёного, и потому зазвенел именно в то время, на которое был запрограммирован. Вышеславскому не без досады пришлось смириться с его неумолимой пунктуальностью. Дождавшись конца этой металлической трели, он всё-таки договорил те фразы, зародившиеся в его мозгу незадолго до того — он всегда импровизировал, но, как опытный импровизатор, всегда имел в запасе три-четыре предложения. Задумать новые фразы он уже не смог, звонок сбил необходимый настрой.

— Ладно, коллеги. Продолжим после перерыва. И помните, о чём я вас предупреждал, — сказал он и вышел из аудитории.

Смысла торопиться в буфет студентам уже не было. Хвост очереди уже и так высунулся в фойе, а о том, что их уже заждался Терентий Русаков, они и не догадывались. Потому ребята медленно и не спеша встали со своих мест и принялись собирать тетради в сумки.

— Легко ему говорить, — протянул Лихушкин. — Его трогать не будут. А мы промеж двух огней.

— А чего ты кипишуешь? — ответил Масленников. — Ты в чём-то виноват? Никто не заставляет тебя врать и изворачиваться. Просто не нужно выносить сор из избы. То, что внутри коллектива, то и должно в нём оставаться. Вот и все дела. К тому же, разве ЧП какое приключилось что ли?

— Знаешь, Вик, ты у нас, конечно, типа староста, ты типа заботишься о коллективе и всё такое, но ты не прав, — сказала Лена.

— Да неужели? Пожалуйста, обоснуйте вашу претензию, гражданка Елена Премудрая.

Масленников позиционировал себя демократически избранным старостой, хоть назначение на должность не обошлось без протекции Вышеславского, считавшего его наиболее преданным учеником. Потому по каждому спорному вопросу устраивал настоящие дебаты.

— Раз у нас есть проблемы, мы не должны делать вид, что всё зашибись.

— Правильно, — поддержал Челноков. — Мы не страусы, чтоб бошки в песок прятать.

— Так иди к этому комиссару Коломбо и расскажи: дяденька милиционер, у нас тут такая жуть, что штаны вот-вот упадут. А он тебе: ах вы, засранцы, бесовщиной занимаетесь, так я вас закрою по статье изнасилование головного мозга.

— Ясен хрен, нет. Самим разобраться надо.

— Мы же всё-таки психологи, — поддакнул Лихушкин.

— Вот ты, психолух, и объясни нам, неразумным, — прицепился к нему староста. — В чём же это заключаются наши глобальные проблемы?

— Ты это и сам прекрасно знаешь, — ответила за него Лена. — При тебе вся эта лабуда началась, и не ты ли сам на Полякова наехал?

— Наехал. Его надо было на место поставить. Так это дело обычное.

— Ну да, заливай нам! Псих вышел из-под контроля. С катушек слетел! — крикнул Лёха.

— Никакой он не псих, — вставила Марфа.

— Потому-то ты, Марфуша, сама его боялась, — парировал Лихушкин.

— Я вообще трусиха, но девочкам это простительно.

— Наивность ты, а не трусиха. А психолог начинается со свободного от иллюзий взгляда на человека. Герман ещё на первом курсе говорил.

— Да помню я, на пропедевтике. Но Поляков не псих, а интроверт.

— Ясен чёрт, что интроверт. Но интроверты тоже разные бывают.

— Короче, теперь не знаешь, что от него ждать, — обобщила Лена. — У него же кинжал в кармане!

— Вот ужас-то! — воскликнула Нина.

— Не бойтесь. Я ему этот кинжал сами знаете куда воткну! — заверил Челноков.

— Но тут, коллеги, я позволю себе поддержать нашего доблестного вождя, — встрял Лихушкин. — Несмотря на своё вооружение и демонстративно агрессивное поведение наш бывший товарищ Поляков не представляет опасности обществу.

— Позвольте уточнить: на каких это фактах вы строите свою гипотезу, уважаемый коллега? — передразнил его «доблестный вождь».

— Извольте, сэр. Опыт многолетних исследований свидетельствует, что лузер и в Гондурасе лузер. Не секрет, что оружие — главный способ компенсации комплекса неполноценности. Пусть все посмотрят, что он теперь не просто хлюпик, а Джон Рэмбо с боевым ножиком. Короче, обыкновенные понты. А вот пустить его в дело у него кишка тонка. Так что бояться нечего, котята.

— Хорошо, если так, — с облегчением выдохнула Нина.

— На фига он тогда сбежал? — спросил Челноков.

— Ну, единого ответа на данный вопрос наука дать не может. Тут, как сказал бы один небезызвестный профессор, влияет целый комплекс факторов. Во-первых, это способ привлечь внимание. Вряд ли мы сейчас уделили бы столько времени господину Полякову, тащись он, как обычно, позади нас. Сделать это как все нормальные люди он не смог, вот и придумал эту мистификацию. Во-вторых, находиться среди нас он после всей катавасии уже не мог. Вот и предпочёл спастись бегством. Всё просто и банально.

— Вот всё по полочкам разложил, — съязвил Масленников.

— Конечно. Я как-никак лучший ученик Вышеславского. Да, чуть не забыл. Вообще-то перед нами классический случай этико-сенсорного интроверта, не способного принять себя. С ними всегда так — воспылают страстью не к дуалу, и «аллес капут»: вся жизнь — боль. Вот увидите, он сам скоро приползёт, как побитый пёс. «Герман Александрович, простите дубинушку, плохо вас слушал.» А тот: «Ну, что с тобой поделаешь? Пациент ты и есть пациент.» Вправит ему мозги, а мы к тому уже дипломы получим да не увидим их больше никогда.

Пока Лихушкин — оратор, увлекавшийся не меньше своего учителя — развивал свою психологическую теорию, хвост очереди потихоньку втянулся в буфет. И тогда Лена и Масленников, стоявшие в очереди первыми, заметили Русакова и едва не встретились с ним взглядами.

— Вон он, сидит! — громко шепнул староста.

— Ага, с прапором компот бухают, — добавил Лихушкин.

— Значит так, молчим и улыбаемся. Ведём себя максимально естественно. Я же вам говорил: не надо себя накручивать. Увидит, что мы трясёмся, как зайцы — сразу прицепится.

— Заботливый ты наш, — фыркнула Лена.

Но его инструкциям все всё-таки последовали. Вик достал из кармана свой телефон последний модели и воткнул в уши наушники. У его однокурсников аппараты были попроще: Лена и Нина нарочито громко застучали пальчиками по кнопкам, будто бы набирая сообщения. У остальных их либо не было вообще, либо они не взяли их с собой.

На Терентия Русакова не действовали эти уловки. Он внимательно следил за ними с самого начала — со стороны могло показаться, что пожилой уже человек ностальгирует по своим студенческим годам, хоть созерцательный вид и плохо вязался с его сосредоточенным лицом. Масленникова и Капитонову он узнал сразу же, как те вошли в буфет, и потому их первая реакция на его присутствие не могла от него укрыться. Тогда Русаков перевёл взгляд на свою кружку, за студентами же он наблюдал краем глаза.

«Они знают, кто я, — понял Русаков.

Собственно, поход в буфет и затевался только лишь для того, чтобы ответить на этот вопрос. Из такого, казалось бы, незначительного эпизода Русаков сумел сделать важные выводы. Никто из без малого шестидесяти студентов не обратил на него никакого внимания: все они толкались, шумели, обсуждали свои важные дела и даже не косились на приметного господина, сидевшего рядом с их грозным комендантом. Хоть об исчезновении Полякова стараниями декана знали все. И лишь однокурсники пропавшего среагировали на него присутствие, и явно не так, как если бы возлагали на него определённые надежды.

Но это было ещё не всё.

— Пойдёмте, Савелий Кузьмич. Не будем занимать лишнее место.

Свободных столиков действительно не осталось, и вновь прибывшим уже некуда было садиться. Таким образом, Проклов и Русаков освободили скамейки, на которых и расселись студенты, тесно прижавшись друг к дружке, чтобы уместиться за столиком вшестером.

Но прежде чем достичь этих заветных мест, им предстояло самое важное испытание — пройти мимо эксперта и коменданта, и не просто пройти, а буквально в нескольких от них сантиметрах. И Русаков увидел, как трясутся руки Марфы Афанасьевой, с трудом, до белых костяшек, сжимающие перед собой пластиковый поднос со стандартной столовской снедью и заменявшим кофе цикорием; как нервно дёргалось веко над правым глазом Алика Лишушкина; как Вик Масленников, прикусив губу, намеренно косил свой взгляд на свои драгоценные часы. И уж конечно все они попытались прошмыгнуть мимо него как можно быстрее, и почти все инстинктивно обернулись ему вслед: пропустил он их, или нет.

«Они смотрят на меня так, будто на мне нацистская форма! — с негодованием подумал Русаков.

— Благодарю вас, — сказал он коменданту, когда они, сдав посуду, вышли в фойе. — Не буду вас больше задерживать. Скорее всего, вскоре мне вновь понадобится ваша помощь. Но об этом пока рано.

Проклов кивнул и сухо пробасил:

— Как прикажете.

Развернувшись кругом, он направился к выходу. Очевидно, его ждали какие-то дела в общежитии. Русаков же направился в другую сторону, к лестнице.

Сейчас он с трудом боролся с гневом, грозившим перерасти в настоящую бурю. Русаков прекрасно владел собой и не позволял эмоциям перехлёстывать через край и мешать его работе. Но с подобными случаями он встречался нечасто. Прослужив в органах без малого сорок лет, он привык к однозначному отношению к своей фигуре. Лишь одна категория граждан могла позволить себе опасаться его — преступники. Конечно, он знал, что с недавних пор его коллеги уже не вызывают безграничного доверия, но сам Русаков с этим не сталкивался. Он, криминалист с безупречной репутацией, заслужил уважение всех добропорядочных граждан, и они обязаны доверять ему, чтобы он смог при необходимости их защитить. А здесь кто-то явно постарался превратить его в огородное пугало.

По пути к кабинету Рихтера он всё-таки смог отрегулировать внутренний огонь до приемлемого уровня. Несмотря на внешнее спокойствие, изменявшее ему лишь в исключительных случаях, благодушным человеком Русаков не был. Это непримиримое ко лжи и коварству пламя горело в нём постоянно, без него он не стал бы тем, кем стал. Но и поглощать себя полностью он ему не позволял — так он тоже не стал бы Терентием Русаковым.

Он вошёл в кабинет, где декан всё так же занимался бумажной работой.

— Ну как? — набросился на него Рихтер.

— Увы, вопросов больше, чем ответов.

Русаков вкратце рассказал ему о своих находках в каморке Полякова. Услышав про ножны, Рихтер чуть не схватился за голову.

— Какой ужас! Оружие у нас в институте!

— Само по себе оружие не ужасно. Простой молоток, имеющийся в каждом доме, может стать не менее опасным орудием преступления, чем нож. И факт его хранения Поляковым отнюдь не переводит его в разряд подозреваемых. Оружие носят в том числе и для самообороны.

— Как будто у нас тут Чикаго.

— Ему могли угрожать и не в этих стенах. Как я заметил, вечера студенты проводят в городе. Не исключено, что он связался с криминальной компанией.

Декан тотчас же ухватился за эту версию.

— Это выглядит правдоподобно. Тёмные личности, как вороны, так и кружат вокруг наших ребят. Их завлекают в казино, подсаживают на игровые автоматы или того хуже — наркотики! Конечно, мы предупреждаем их, что нужно быть осторожными. Но отвечать за студентов за пределами института мы не можем. Поляков всегда казался мне благоразумным юношей, но если он всё-таки задолжал им, они могли похитить его, или даже… и подумать жутко!

— В таком случае, дело разрешится гораздо проще. У меня обширные связи в городской милиции, и инициировать облаву по всем местным притонам я смогу без труда.

— Но всё-таки, Терентий Гаврилович, есть одна странность. Почему же он забрал нож без ножен? Он же может пораниться.

— Меня это тоже интересует. Возможно, он обернул его какой-нибудь тряпкой, чтобы быстро и неожиданно выхватить и пустить в ход.

— Об этом и думать жутко! У вас появились идеи, как он покинул здание, не попав в объектив камеры? Это ведь, признаюсь, нас больше всего сбило с толку. Многие уже поверили в мистику или секретное оружие. Мне предлагали просить помощи не у вас, а, смешно сказать, у экстрасенсов!

— Ну, уж спасибо, что предпочли меня. Полякова на записи действительно нет, и это не ошибка ваших сотрудников. Из всех рациональных объяснений я больше всего склоняюсь к техническому сбою. Конечно, гардеробщица так же не видела, как он проходил мимо неё, но она живой человек, и просто могла отвлечься или отойти с поста, тем более, что работы у неё сейчас практически нет. Совпадений, в таком случае, конечно, слишком много, но в жизни бывает и не такое. Так или иначе делать выводы пока рано. Дома я поработаю с этими предметами, они многое смогут мне рассказать. Образцы потожировых следов Полякова у меня есть, так что я различу, прикасался ли он к ним, либо же их ему подкинули.

— В самом деле. Прекрасно вас понимаю. Вы нас покидаете?

— Нет. Мне необходимо опросить сокурсников Полякова. Желательно сделать это как можно скорее.

— Конечно. Я распоряжусь, чтобы после занятий вы поговорили с каждым из них…

— Нет, Леопольд Генрихович. В сложившейся ситуации я считаю необходимым опросить их сейчас, и не каждого по отдельности, а всех разом.

Декан явно не был в восторге от этой идеи.

— Но сейчас у них занятия с профессором Вышеславским…

«Да хоть с Папой Римским, — хотел ответить Русаков, но сдержался, чтобы не травмировать интеллигентность собеседника.

— Боюсь, это важнее учебного плана.

Рихтер не обладал крутым нравом, да и спорить с Русаковым — пусть и в прошлом, но всё-таки крупным начальником — мог отважиться не каждый. Потому ему нехотя пришлось уступить.

— Хорошо. Сейчас я распоряжусь…

Он потянулся к телефону, вновь прокрутил диск три раза и

— Алиса, будьте добры, передайте Масленникову, чтобы они всей группой зашли в мой кабинет.

Положив трубку, он повернулся к Русакову.

— Минут через десять будут.

— Замечательно.

Русаков не случайно изменил свои намерения и поспешил провести беседу со студентами. Их предубеждение против него явно исходит от кого-то из преподавателей, и он почти не сомневался, от кого именно. Он должен был перебить этот эффект чем раньше, тем лучше. Русаков прекрасно помнил первое правило следователя — свидетель, каким бы он ни был, должен быть твоим главным союзником. А он очень рассчитывал на их помощь и не мог позволить кому-либо настроить их против себя. Опрос же всех разом позволит ему выиграть время: разговаривая с каждым по одиночке, он оставит остальных без контроля, и они успеют сговориться, как вести себя на беседе. Фактор внезапности должен пресечь попытки согласованно его провести.

Русаков встал с места и подошёл к окну. Потому, когда через несколько минут после робкого стука дверь распахнулась и на пороге возник Масленников, эксперт, скрытый листьями многочисленных растений, был почти ему не заметен.

— Вызывали, Леопольд Генрихович?

— Да, Викентий. Соберите, пожалуйста, вашу группу у меня в кабинете.

Староста если и был удивлён таким распоряжением, то виду не подал.

— Одну секунду.

Он ненадолго выскочил в коридор, где его, видимо, дожидались все остальные, что-то крикнул им, и через полминуты студенты столпились на пороге кабинета, не решаясь пройти дальше.

— Присаживайтесь.

Рихтер кивнул на стол для совещаний. И лишь когда они не без робости заняли потёртые кресла вокруг него, Русаков повернулся к ним лицом.

Глава 5

— Я пригласил вас по важному делу, — начал декан. — В первую очередь хочу представить вам нашего гостя Терентия Гавриловича Русакова. Терентий Гаврилович — ветеран правоохранительных органов, любезно согласившийся оказать нам консультацию по делу вашего однокурсника Васи Полякова.

Поначалу студенты старались не смотреть на эксперта, продолжая созерцать декана либо крышку стола. Но вскоре они поняли, что это тоже подозрительно. Тогда они повернули головы в его сторону, но смотрели на его лоб или подбородок, чтобы не встречаться с ним взглядом. Некоторые уже успели овладеть необходимой в их профессии компетенцией смотреть будто бы сквозь собеседника, и сумели превратить эту напряжённую ситуацию в своего рода тренировку.

— Благодарю вас, Леопольд Генрихович. Здравствуйте, леди и джентльмены.

— Здравствуйте, — монотонным хором грянули пятикурсники.

— Я надеюсь, ваш товарищ найдётся быстро, живым и невредимым, — продолжал Русаков. — Но в то же время не стану скрывать, что розыск пропавших без вести — дело не простое даже для опытных профессионалов. Всё-таки мы не обладаем нюхом дрессированных овчарок и не можем, как они, найти их по запаху. Нам нужны ориентиры — порой самые крошечные мелочи, за которые можно зацепиться. И лишь тогда мы можем выйти на след пропавшего. Я не был знаком с Поляковым, мне неизвестны его привычки, связи, симпатии. Я плохо представляю, что он за личность, в отличие от вас, знающих его уже четыре года. Потому и надеюсь на вашу помощь. По сути именно вам и предстоит разыскать его, пусть и нашими руками.

Студенты кивали, как игрушки, у которых вместо шей пружины. Масленников всё поглядывал на свои часы, будто бы зачарованный блеском их стрелок.

— Итак, давайте вспомним тот день и вечер накануне. Постарайтесь вспомнить поведение Полякова. Оно было таким же, как обычно, или же вы заметили в нём какие-то странности?

Лихушкин решил вызвать огонь на себя и поднял руку.

После того, как Русаков кивнул и ответил: «Пожалуйста. Мы можем обойтись и без формальностей», студент выпалил:

— Увы, мы не можем ответить на ваш вопрос. Так как понятия «странный» и «обычный» являются оценочными, а мы не имеем критерия этой оценки, то мы рискуем войти в когнитивный диссонанс. Иными словами, что для вас обычно, для нас может быть странно, и наоборот.

— Молодой человек, мы всё-таки не на экзамене, — ответил Русаков. — Как вас зовут?

— Альберт Лихушкин.

— Видите ли, Альберт, я всё-таки сомневаюсь, что разговоры о побеге из университета, суициде или чём-нибудь подобном считаются у вас нормой. И вы явно недооцениваете наши способности понять друг друга.

— В таком случае, ничего необычного в его поведении не было. Ни о побеге, ни о суициде он не говорил. Мы можем быть свободны? Уже звонок давно прозвенел.

— Подождите. Но если вы торопитесь, я вас не задерживаю. Что вам известно о связях Полякова с внешним миром? Родственники, друзья в городе, компании, в которых он проводил свободные от учёбы вечера? Возможно, он рассказывал или хотя бы намекал на проблемы дома?

— Мы ничего об этом не знаем, — твёрдо ответила Лена. В её тоне будто бы звучало добавление: «Разговор закончен».

— Он ничего нам не рассказывал, — поддержала её Марфа. — А мы не спрашивали.

— Почему же?

— Нам кажется, неприлично лезть с расспросами, если человек сам не хочет, — объяснила девушка.

— Да, больное любопытство — это не про нас, — добавила Нина.

— Это здравая позиция, — согласился Русаков. — Но я ведь и не спрашиваю о каких-то секретах. Всем людям свойственно рассказывать о своих увлечениях и интересоваться другими в рамках приличия.

— Никаких разговоров с Поляковым мы не вели, — отрезал Челноков.

— Он ничего нам не сообщал, — добавила Лена.

— Он был скрытный, — уточнил Лихушкин.

— Мне известно, что Поляков избегал больших компаний. Но тем не менее, быть может, кому-нибудь он всё-таки доверял?

— Нет, никому, — вновь выпалил Лихушкин. — Осмелюсь объяснить это интроверсией, усиленной асоциальной тенденцией и социопатией.

— Социофобией, — уточнил Масленников, вновь глянув на часы. — К сожалению, Терентий Гаврилович, мы вам плохие помощники. И не потому, что не хотим, а потому, что не можем. Поляков и в самом деле вёл уединённый образ жизни, обособленный от коллектива.

— Вы ошибаетесь…

— Викентий Масленников, староста группы.

— Да, Викентий, вы ошибаетесь. Вы всё-таки можете помочь мне и вашему товарищу.

— Вот только не надо, — буркнул Челноков. — Если честно, совсем не хочется ему помогать. Ему на нас плевать было.

Староста обжёг его строгим взглядом и даже попытался наступить ему на ногу под столом.

— У Полякова были конфликты с вами или другими студентами? — уцепился Русаков.

— Разумеется, нет, — поспешил вклиниться Масленников. — Никаких конфликтов. Полная индифферентность.

— При этом Поляков был предубеждён против вас?

— Нам казалось, что он считает себя выше всех, — ответила Капитонова. — Вот он типа лучший студент в группе, а мы так, погулять вышли.

— Списывать не давал?

— А мы в том и не нуждались.

— Поляков был агрессивен?

— Нет. По крайней мере, свою агрессию он никогда не проявлял. А там, конечно, в тихом омуте… — заключил староста.

— Он, конечно, был себе на уме. Но такие люди обычно безвредны, — с авторитетным видом повторил свою любимую мысль Лихушкин. — Нерешительный тихоня. На что-нибудь эдакое он бы не отважился.

— Вот именно, — подала голос Марфа. — Он в общем-то не злой парень. Просто ощущал себя чужим в нашем обществе и включил защитный механизм.

— Почему?

— Трудно сказать. Может быть, детская травма.

— Главное, чтобы он кого не травмировал, — тихо процедил Челноков.

— А на то есть подозрения?

— Ничем не подтверждённые, — оборвал товарища Масленников, продолжавший любоваться циферблатом.

— Вы когда-нибудь видели у пропавшего оружие?

Студенты притихли. Очевидно, староста тщательно обдумывал ответ. Затем бросил взгляд на Лихушкина. Тот взгляд поймал и затараторил:

— Я, конечно, понимаю, что интроверты рационального типа бывают излишне агрессивны по отношению к тем, кто, на их взгляд, недостаточно рационален. Но всё-таки…

— Не надо умничать! — вдруг взорвался декан.

Все разом притихли, и Рихтер, уже пожалевший о своей резкости, продолжил свойственным ему мягким, дружелюбным тоном:

— Ребята, дело действительно серьёзно. Всё указывает на то, что это не простая отлучка по каким-то своим молодым делам. Ваш товарищ попал в беду, и, какими бы ни были ваши взаимоотношения, мы все должны помочь ему.

— Что здесь происходит, Леопольд Генрихович?

И тут Русаков понял, чего так ждал староста. Дверь распахнулась, и в кабинет влетел Вышеславский, напоминавший сейчас разъярённого быка перед корридой. Значит, Лихушкин и Масленников просто тянули время, и делали это, надо признать, весьма умело.

— Я повторяю: что вы тут устроили?

Под этим бешеным натиском заведующего кафедрой декан явно растерялся и не мог вымолвить ни слова.

Студенты вздохнули с облегчением. Надменное выражение лица Масленникова будто бы утверждало: «А вот теперь-ка выкуси!» Лица его товарищей тоже просияли — ведь «пытка» наконец кончилась, и от них более ничего не требуется.

— Что за допрос вы тут учинили? — неистовствовал их наставник. — Вы забыли, что здесь всё-таки учебное заведение, а не филиал уголовного суда?

— Это не допрос, — ледяным тоном ответил Русаков. — Это обыкновенная беседа.

— У вас нет никаких полномочий на подобные беседы!

— Не считая приглашения декана факультета, если вам этого недостаточно. Во-вторых, дело касается вашего же студента.

— Со своими студентами я разберусь сам. Я не позволю вам превращать их в обвиняемых, подозреваемых и прочих, как вы их там называете! Я не позволю вам калечить их своим жандармским произволом. Коллеги, идите в аудиторию.

— Я не закончил.

Но слова Русакова никто не услышал. Получив команду, студенты разом вскочили с мест и друг за дружкой выскочили из кабинета. И лишь тогда Вышеславский вдруг резко остыл.

— Простите меня, Терентий Гаврилович, если наговорил вам резкостей. Видите ли, я человек чрезвычайно вспыльчивый, от искры взрываюсь. Сам страдаю от своего характера, но ничего не могу с собой поделать.

«Ты не вспыльчивый, ты хитрый, — подумал Русаков. — Чего хотел, добился — вылил на нас с деканом ведро помоев, а пред студентами предстал спасителем на белом коне».

Вслух же он сказал:

— Уж постарайтесь держать себя в руках. Вам же лучше будет.

— Торжественно клянусь. Терентий Гаврилович, вам просто следовало согласовать эту беседу со мной. Я окажу вам любую помощь. Вот увидите, это будет гораздо результативнее. Вы для ребят человек чужой, они вас стесняются. Мне же они доверяют, и со мной они не будут такими зажатыми.

— Я учту ваше предложение.

— Я уже говорил вам, что после занятий мы все в вашем полном распоряжении. Зачем же вы поторопились? Вы как Иван Царевич, сожгли лягушачью шкуру до положенного срока. А уж вам-то подобная поспешность явно не к лицу. Представляете, в какое состояние я впал, когда вошёл в абсолютно пустую аудиторию? И где же мои студенты? А они здесь, вы их у меня, оказывается, экспроприировали. После занятий приходите ко мне на кафедру, кабинет двести пятнадцать, и мы с вами всё обговорим. Я ваш союзник, Терентий Гаврилович. Но сейчас извините, студенты ждут меня, и мы должны наверстать упущенное.

И Вышеславский упорхнул, хлопнув дверью. Декана он при этом не удостоил даже беглого взгляда.

— Я же предупреждал вас, что это плохая затея, — многострадальным голосом произнёс Рихтер.

Русаков вновь опустился в кресло напротив него.

— А всё-таки я не испытываю стыда из-за срыва его лекции, как бы ему того не хотелось.

— Нет, вы всё не так поняли. Если бы вы хорошо знали Германа Александровича, вы не стали бы так говорить. Он из числа тех учёных, кто живёт только своей наукой. Ребята для него не просто студенты, а своего рода семья.

— Тем страннее, что он препятствует мне разыскивать одного из её членов.

— Он просто всё не так воспринял. Вы и в самом деле решили обойтись без него, а это всё равно, что отгородить отца от детей.

— Я полагал, что дети уже достигли совершеннолетия, а «отец» не злоупотребляет своей опекой.

— Нет, нет, Терентий Гаврилович. Уверен, что, когда вы поговорите с ним, вы найдёте общий язык. Человек он, конечно, своеобразный, но ещё бы! Не у каждого из нас такая биография. Его отец Александр Аполлонович Вышеславский — ученик самого Бехтерева. Начал карьеру ещё до революции. Эта фамилия гремела по всей стране и за её пределами. Не удивительно, что Герман Александрович впитал в себя уникальные знания с молоком матери, тоже выдающегося специалиста. И потому его нельзя мерить общим аршином. Вышеславский как аквалангист, ныряющий к морским глубинам, где царят свои законы. А на поверхность, где барахтаемся все мы, он всплывает редко.

— Ну, понятно.

Русаков терпеть не мог принцип «что можно льву, нельзя собаке», тем более, что охотников назначить себя львом без особых на то оснований всегда предостаточно. Он-то считал, что любой профессионал в своём деле достоин равного уважения, будь то профессор психологии, эксперт-криминалист или токарь-фрезировщик первой категории. Но при этом никакие регалии не оправдают совершённого ими преступления.

Объяснять это Рихтеру он не стал. Кто, как не он — многоопытный специалист по психологии, должен знать всё о раздутом самомнении. Его самоуничижение перед заведующим кафедрой было какой-то дипломатической уловкой, знакомой только администраторам определённого уровня. Но и замалчивать очевидные факты перед деканом он не хотел.

— Ваши студенты все такие напряжённые? Или только в этой группе?

— Мне не показалось, что они напряжены.

Русаков прищурился.

— Тем не менее.

— Я прислушаюсь к вашему мнению, Терентий Гаврилович. Возможно, я уже многого не замечаю, глаз, так сказать, замылился… в отличие от вас, свежего человека. Может быть, выпьете?

Он достал из ящика непочатую бутылку коньяка и поставил его на стол с выражением наивного искусителя на лице.

Русаков ценителем алкоголя не был, тем более тогда, когда он служил банальным предлогом сменить неудобную для собеседника, но интересующую его тему. Потому ответил:

— Благодарю. Но компот в вашем буфете действительно неплох, и перебивать его алкоголем мне не охота.

— Жаль. Коньяк настоящий, французский. Мне его подарил один коллега из университета Сорбонны на международной конференции… Берёг для особого случая.

— А для меня он ещё не наступил. Закончим дело — вот тогда с удовольствием.

— Да, вы правы.

Декан с досадой убрал бутылку обратно.

Русаков взглянул на часы. До конца занятий оставалась уйма времени, которое он хотел провести с пользой.

— Леопольд Генрихович, не хочу отрывать вас от ваших дел разговорами…

«Тем более, что это бесполезно, — добавил он про себя.

— …потому, как у вас говорят, перейду на самообразование. Мне стоит изучить все планы зданий и местности, которые у вас имеются. Пожарная эвакуация, инженерные сети, в общем, всё, что есть.

— Конечно!

Рихтер вновь открыл ящик, выгреб из него кипу бумаг, и минут через десять усердных поисков он отыскал в ней три пожелтевших свитка.

— Вот, наконец-то! Пожалуйста.

Первая схема изображала всю территорию студгородка, две другие — учебный корпус: первый и второй этажи. Догадаться, что именно и где изображено, мог только провидец. Впрочем, автор схем и не готовил её для будущих экскурсоводов.

Как криминалист старой школы, Русаков уделял схемам местности особое внимание. Раньше он составлял их сам и прилагал к своим заключениям для суда. Сейчас этого уже не требовалось, но привычка всё равно осталась. Сейчас он уже и сам мог составить подробный план территории, но полученные у декана схемы должны были восполнить пробелы. Осмотрев все три схемы, он раскрыл свою записную книжку и принялся чертить собственный вариант, отмечая на нём все интересующие его объекты.

Через час работа была завершена. Русаков вернул декану пожарные схемы и осмотрел свой «шедевр». Получилось похоже на карту пиратского клада — не хватало только мёртвого черепа и жирного крестика в наиболее зловещем месте. Захлопывая книжку, он вряд ли мог представить, что обзавестись всем этим схема ещё успеет.

— А вот и звонок, — заметил Рихтер, оторвавшись от своей писанины.

Стены и полы задрожали от топота освобождённых студентов.

— Чтож, пора, — произнёс Русаков и вышел в коридор.

Двести пятнадцатый кабинет он нашёл без труда, тем более, что на дверях под треснутым стеклом висела старая табличка с выведенными по трафарету буквами: «Кафедра аналитической психологии. Заведующий кафедрой — проф. Вышеславский Г. А.»

«Чтож, первый раунд я проиграл. Но битва ещё впереди, — подумал Русаков, толкнув тяжёлую дверь.

Глава 6

В кабинете помимо самого Вышеславского находилась его рыжекудрая помощница. При появлении Русакова она машинально одёрнула коротенькую юбочку, едва доходившую до колен, и устремила свойственный ей озорной взгляд ярко-зелёных глаз в монитор компьютера. Вышеславский захлопнул форточку и отошёл от окна. Судя по плотной дымовой завесе, отделявшей их от Русакова, они оба курили здесь в тайне от коменданта.

— Терентий Гаврилович, я своё слово держу. Не желаете прогуляться?

Русаков, разумеется, возражать не стал: обстановка кабинета и присутствие лаборантки явно не располагали к откровенной беседе.

В молчании они вышли на крыльцо учебного корпуса. В парке во всю кипела работа: студенты младших курсов под руководством Проклова, вооружившись граблями, сгребали опавшие листья в высокие кучи, напоминавшие маленькие сопки. Другие студенты, преимущественно девушки, надев перчатки, хватали «сопки» в охапки и упаковывали в большие полиэтиленовые пакеты.

— Вот в этом и заключается предназначение студента, а не в учёбе, — кивнул на них Вышеславский с нескрываемым неодобрением.

— Это своевременное мероприятие, — ответил Русаков. — Поляков вполне может оказаться под этими листьями.

— Вы думаете?