16+
Фактчекинг

Объем: 230 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

ПОСВЯЩАЕТСЯ, КОНЕЧНО ЖЕ, АНТОНУ ПАВЛОВИЧУ…

«Я бы теперь с удовольствием и даже с радостью прочел что-нибудь не о себе только, а вообще. Это было бы бальзамом для праздного ума моего…». А. П. Чехов

Часть I. «ГОСПОДИ! ЗА ЧТО МНЕ СИЕ?»

«ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ» АЛЕКСАНДР ЧЕХОВ

— Ну что, как? — спросила его хозяйка, протягивая руку. — Выдержали экзамен?

— Выдержал.

— Браво, Егор Андреевич! Много получили?

— По обыкновению… Пять… Гм…

Гвоздиков получил не пять, а только три с плюсом, но… но почему же не соврать, если можно?

Чехов. «Свидание хотя и состоялось, но…»

Почему же не соврать, если можно… Видимо, так и рассуждал Александр Павлович Чехов, написав в автобиографии: «Поступил в Московский университет, где окончил курс по двум факультетам — чисто математическому и естественному».

Но это было неправдой, и это прекрасно знали Мария Павловна Чехова с братом Михаилом, и тем не менее продолжили в семейных воспоминаниях фальсификацию о двух факультетах Александра. Вслед за ними и С. М. Чехов напишет о дяде Саше явную ложь: «Он поступил в Университет, который окончил по обоим отделениям». Да что там — родственники! Сам писатель Бунин, не чужой Чеховым человек, утверждал, что: «Александр Павлович был человек редко образованный: окончил два факультета — естественный и математический». Как тут не поверить? И вот уже миф сочинен.

Их понять можно: создавалась история семьи великого писателя, а старший брат, считавшийся в доме «нравственным уродом», образцовую картинку портил, вот и приходилось что-то смягчать, вырезать, а где-то, извините, просто приврать.

Однако Александр Павлович действительно был и умен, и талантлив. Его эрудицию отмечают все мемуаристы. «Ты много читал, много писал, образованный, развитой…», — уверял брата Антон. Всё так, только ни двух отделений, ни тем более двух факультетов университета он не заканчивал.

В архиве Московского университета сохранилось «Дело студента Александра Чехова». Начато оно в 1875 году, а окончено осенью 1882 года с получением названным студентом аттестата об окончании университета. Несложное арифметическое действие и получается — семь (!) лет учёбы. И это вместо положенных четырех.

Дела  Ал. Чехова обстояли так плохо, что не только о получении степени кандидата не могло идти речи, но даже звание действительного студента было под вопросом. И, разумеется, интеллектуальный ресурс Александра Павловича не имел никакого отношения к его университетскому фиаско.


ОТЛИЧНИК


Саша Чехов, первенец Павла Егоровича и Евгении Яковлевны, был любимцем родни и избалован ею с детства.

Он родился, когда еще не были женаты его дяди — Митрофан Егорович и Иван Яковлевич, а у тети Федосьи Яковлевны не было своих детей. Немудрено, что ребенок был нарасхват, и родственники с удовольствием забирали его к себе погостить. Даже дед Егор Михайлович из далекой слободы зазывал к себе внука: «Пришлите нам много любящего нашего внучка Сашеньку Господина Чехова, мы его отдадим в Харьковскую гимназию учиться».

Но явным подарком судьбы для мальчика был дядя Ваня, брат матери. Несправедлив был Антон Павлович, утверждая, что «талант в нас со стороны отца»: с материнской стороны Господь тоже родню не обидел.

Иван Яковлевич, фантазер и умелец на все руки, виртуозно мастерил из картона макеты церквей и кораблей, из пирогов у него вылетали птицы, игрушки двигались, удочки сами вытаскивали рыбу. Этот таганрогский «левша», у которого не было детей, до двенадцати Сашиных лет занимался с племянником, и именно он развил в нем пытливость ума, вкус к творчеству и изобретениям. В конце жизни Ал. Чехов вспомнит о любимом дядьке в повести «Неудачник», трогательной и фальшивой, как, впрочем, многие его воспоминания.


В гимназию Саша Чехов пошел поздно и прекрасно подготовленным. Своим почерком, который он называл аристократически-прекрасным, великолепным знанием библейских сюжетов старший сын был обязан отцу, лично занимавшимся с ним каллиграфией и чтением Библии; а про арифметику и говорить не приходится — в лавке все младшие Чеховы считать учились на практике.

Немудрено, что учеба гимназисту давалась легко. Он был гордостью семьи и знал это: самооценка его была чрезмерно высокой, что не преминуло сказаться на поведении. «В детстве Александр был упрям и капризен», — будет вспоминать его сестра. Сашенька был не только капризен, но и не в меру драчлив. По его собственным рассказам своим братьям он спуску не давал, запросто закатывая оплеухи и подзатыльники.


Был еще одни человек, оказавший немалое влияние на мировоззрение Александра. Это квартирант Чеховых, гимназист старших классов Исаак Павловский, увлекавшийся народническими идеями. Впоследствии он будет проходить в качестве обвиняемого по нашумевшему политическому «Делу 193-х». А пока под влиянием этого революционно настроенного квартиранта формировались нигилистические замашки Саши Чехова, с него он срисовывал свой идеал — «критически мыслящую личность». У него же брал привозимые контрабандою запрещенные книги.

«Читать их должен был каждый из нас обязательно, иначе товарищи стали бы считать его человеком недоразвившимся. Появиться в городском саду с томом Добролюбова в руке считалось у нас в старших классах признаком хорошего тона. Я, проникнутый самосознанием и духом либерализма (знай наших!)…», — вспоминал Ал. Чехов. Правда, в отношении простого мужика «народник» рассуждал как-то не либерально:

«Мы — гимназисты. Мы умнее и образованнее его. Он должен стоять перед нами без шапки», — разъяснял Александр социальную казуистику малолетнему Антону.

Павел Егорович, так гордившийся своим старшим сыном, с тревогой замечал в нем перемены, но своими замечаниями родители-мещане, «не проникнутые самосознанием», раздражали «развившуюся критическую личность».


ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ


«Саша!

Я немало удивляюсь твоей ученой глупости: как ты решился послать записку Классному Наставнику, что у тебя обуви нет, от себя, когда у тебя есть Родители, отец и мать. Когда, может, нас не будет, тогда будешь сам распоряжаться. Ты наделал в Гимназии такой кутерьмы, что мне даже совестно, и я из-за тебя должен краснеть. Ты сделал себя Гордым Глупцом пред Гимназией и Родителями, а нас унизил, превысил Родительскую Власть, послал от себя записку. Разве я не мог дать записки?

Между прочим, ты еще не в состоянии себе подметок к сапогам исправить и одеть себя прилично. Тогда как поменьше тебя Гимназисты имеют и теперь уроки. Значит ты не хочешь постараться найти себе уроки, которые могли бы тебя одевать и обувать в обществе и дома.

Надменностью и гордынею ты ничего никогда не будешь иметь. Обрати на себя должное внимание, хорошенько взвесь себя, приобрети дух кротости и терпения, мужества, ласковости, вежливости, находчивость, услужливость каждому.

Я замечаю, что себя ты очень любишь и себе угождаешь, а другие — как хотят себе. Тебе до них будто бы и дела нет, хотя они и близки тебе, и с тобою находятся вместе. Сколько я уже замечал, что ты обращаешься с Мамашей грубо, умничаешь и кричишь, и если бы не я, которого ты также не слушаешь — и не по любви, а по страху делаешь наружнее уважение только — так ты бы давно уже дом переворотил вверх дном.

Молю Бога, что бы Он послал тебе ум, и просветил тебя здравым смыслом к исполнению всего того, чего мы от души желаем на всю твою жизнь».

«Саша.

По ответу я вижу, мы тебе не нужны, что мы дали волю, которою и сам можешь жить и управлять в таких молодых летах, значит, советов наших слушать не будешь. Впрочем, я тебе не приказывал, а говорил просто и кротко, что все равно говеть и во Дворце, где и братья говеют, а ты не выслушал, сказал, что «я действую не по своей воле», да и побежал из лавки.

Да, если противишься, Бог с тобою! Не нада, иди по своей воле, как знаешь, ты и без нас можешь обойтись и жить. Только жаль, что так рано стал забывать Отца и Мать, которые к тебе преданы всей Душой и не щадили средств и здоровья, чтобы дать воспитание для жизни. И за все это такая нам благодарность теперь.

Не дай Бог, если и все у нас Дети такие будут, значит, мы несчастны, нам не с кем будет и жить. Хотя все говорят: «Вот вы какие счастливые, что у вас Сыны. Есть на кого надеяться в преклонных годах». Да, дай Бог.

После этого я одного у тебя прошу: перемени свой характер, будь добр к нам и к себе. Ты хорош и умен, но только не видишь себя, и в самом тебе живет какой-то дух превознесения. Вооружаться, Саша, на нас — великий грех! Дай тебе Господи духа кротости и целомудрия!

Сохранился комментарий М. П. Чеховой к этому письму:

«Из писем отца к старшим сыновьям можно видеть, как его иногда обижал брат Саша в юношеские годы своей жизни, и как тонко понимал отец характер и натуру своего старшего сына, как осторожно и тактично старался влиять на его воспитание».


В начале своего последнего учебного года Александр устроился репетитором с проживанием к детям директора гимназии. Жить в доме директора! Сидеть с ним за одним столом, где учителю, как и хозяйским детям, прислуживал лакей! Пройтись с директором на виду у всех по коридорам гимназии! Всё это подогревало Сашино тщеславие, очень скоро перешедшее в непомерную чванливость вперемежку с барскими замашками.

Втайне он уже давно мечтал о дворянстве. Еще будучи пятиклассником фантазировал: «Через три года я буду дворянином. Всякий ученик, который получает аттестат зрелости, сейчас же делается дворянином». А старшеклассником с упоением рассказывал родителям, как однажды на пляже после купания ему «дали простыню и лохань с водой для ног, точно Барину какому. Я, конечно, не упустил случая повеличаться и почваниться».


Александр, как известно, окончил гимназию с серебряной медалью. Правда, по аттестационным отметкам «серебро» у него не выходило: пять четвёрок при пяти пятёрках на экзамене в Педагогическом совете — явно не серебро. Но факт проживания в директорской семье, без сомнения, повлиял на аттестат. Казалось бы — ничего страшного, дело житейское. Но для амбициозного Александра это было еще одним подтверждением своей избранности.

Уезжая из Таганрога в Москву, Александр Павлович Чехов оставлял о себе репутацию необыкновенно яркого юноши с блестящим будущим. Тем позорнее было его возвращение…


УНИВЕРСИТЕТ


11 августа 1875 года Ал. Чехов стал студентом Императорского Московского университета. «Иду по физико-математическому факультету по отделению естественных наук», — доложил он родителям. И вдруг ровно через 10 дней — новое заявление ректору о переводе в отдел чистой математики. Что произошло, почему вдруг такая перемена? Неизвестно. Но известны амбиционные ожидания восторженного студента от математической науки.


ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ


«Дорогие, хорошие, милые, словом такие сякие, сухие, немазаные Папа и Мама! Дорогой папа! Мало того, что драгоценная, да еще и славная Мамочка! Дорогая славная хорошая милая Мамашуринька! Добрые папа и мама!» — так пылко обращался к родителям Александр в этот период.

«Я буду держать экзамен на степень магистра математики и потом доктора математических наук. А доктор математики с чином ординарного профессора получает место в Университете. Если я буду хорошо заниматься и добросовестно отнесусь к своей специальности, то окончив курс со званием кандидата, я на счет университета буду отправлен за границу. Вот мои планы», — писал он родителям.

«Саша, милый сын наш, — отвечал отец, — письма твои нас весьма радуют. Дай Бог, тебе, Саша, того, чего ты желаешь, но главное, чтобы эта мысль к исполнению никогда бы не ослабевала и не погашалась».

И Александр с головой окунулся в студенческую жизнь:

«Я здорово выдвинулся из среды товарищей студиусов. Вся аудитория хором поручила мне составление лекций, что не всякому доступно. Это послужит к скорейшему моему развитию. А для имеющего в виду степень магистра, это очень важно».

«Знаете ли, я никогда не был так доволен как теперь. Я с наслаждением занимаюсь своей математикой. Очень часто рассвет застает меня за моими трудами и выкладками, которые я начинаю с 5 часов вечера. И это долгое время пролетает незаметно. Я прежде побаивался, что из меня выйдет такая же бесстрастная и равнодушная щепка, как наш бывший учитель Дзержинский, но теперь я совершенно спокоен.

Ах, папа, если бы вы могли послушать нашего ординарного профессора Цингера! Поверите ли, слушаешь и хочется слушать. Когда кончается лекция, то просто зло берет, что она так скоро кончилась. Я с наслаждением занимаюсь своей математикой. Любо, ей Богу, любо. Скажу, что я попал на славную дорогу».

Однако попасть на славную дорогу и идти по ней — не одно и то же.

Вскоре количество писем студента в Таганрог резко сокращается, меняется и их содержание. От сентябрьской «математической» эйфории не остается и следа. Весной он известил «милых папу и маму»:

«Наш академический год кончается. В субботу прочтется последняя лекция, а там о них и помину не будет. На днях у нас был пробный экзамен, о котором я упоминал в предыдущем письме».

Видимо, в том предыдущем письме, оставшимся неизвестным, Александр и сообщил о своем странном решении — переводной экзамен не сдавать. Родители недоумевали.

Павел Егорович:

«Саша, как эту фразу понимать: если я найду нужным держать экзамен?».

Евгения Яковлевна:

«Ты, Саша, написал, если найдешь нужным держать экзамен. Разве можно и не держать? Помоги тебе Господи выдержать экзамен, как должно».

Экзамен для перевода на 2-й курс Саша Чехов не выдержал. Впрочем, один-таки сдал: Закон Божий. И на пятерку, разумеется.

Отказ Александра от переводных экзаменов и желание остаться на первом курсе были осознанными и связаны с поступлением в 1876 году на 1 курс физико-математического факультета его новых приятелей — Ивана и Леонида Третьяковых, с которыми он познакомился в ноябре 1875 года. Встреча эта, как покажет жизнь, станет фатальной для «имеющего в виду степень магистра».


Учиться в Москву Александр приехал не один, а с братом Николаем, и оба они стали студентами.

Столичная адаптация таганрогских провинциалов проходила тяжело. Ограниченные в средствах братья изворачивались как могли. Традиционно студенческим заработком, были, конечно, уроки, но их на всех не хватало.


ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ


«В „Полицейских Ведомостях“ на каждом шагу строчки видишь: студент желает давать уроки, студент такого-то факультета желает давать уроки, студент …, студент… и так далее, вся бумага усеяна одними студентами. На одном листе печатается по 25 и 30 таких объявлений» — писали братья домой, а Николай жаловался:

«В моих сапогах не было возможности ходить: на них здоровенные дырки. Починю их, пойду в училище, глядь, а они порвались опять и полные сапоги снегу. Антоша писал нам: сапог порвался — почини. Но Москва любит деньги, а их нет, а без них ничего не дадут. Мы стали, наконец, на квартиру, и капитал мой уменьшился настолько, что осталось только на один хлеб к „чаю“. Саша поделялся со мною хлебом, но потом и у него оказалось в кармане пусто. 8-го сентября мы выпили с Сашей 1 стакан чаю без хлеба, ибо не имели за душой ни копейки. Вчера хоть и был хлеб, да не обедали, а сегодня — ни того, ни другого».

Наконец. период невзгод закончился. Но голодные дни и страх перед ними не забылись, наверное, поэтому и отдались братья с таким наслаждением внезапно открывшемуся изобилию от Третьяковых.

В ноябре того же года Николай порадовал родителей:

«Саша живет у князя Воронцова и учит его сына, и получает жалованье. Живет он по-аристократически, в неге, в широких палатах княжеских, любимый князем». Похвастался и Александр: «Сегодня в нашей приходской церкви Троице Капельской престольный праздник, я был с князем у обедни, а вчера у всенощной. Да возрадуется мамаша».

Князем, о котором писали братья, был Павел Николаевич Воронцов-Вельяминов, цензор московского цензурного комитета. Его «палаты княжеские» размещались в доме Тишениновых, где он снимал апартаменты. Рядом стояла усадьба знатной дворянки Александры Дмитриевны Макаровой (урожденной Телепнёвой). Она давно овдовела и теперь воспитывала двух внуков-сирот своей старшей дочери: Ивана и Леонида Третьяковых. С нею вместе жила и ее младшая дочь Елена (тоже вдова) со своими тремя сыновьями. Вторым браком она была замужем за инспектором Дирекции московских училищ В. П. Малышевым, сыгравшим весьма значимую роль в судьбе как самого Александра Чехова, так и всей чеховской семьи.

В описываемое время подросшие молодые люди уже оканчивали гимназию и готовились к поступлению в университет.

В храме ли, во время ли взаимных визитов Воронцовых и Макаровых состоялось знакомство Александра с братьями Третьяковыми — не столь важно, так или иначе — пути их пересеклись.

В то время двадцатилетний Саша Чехов, долговязый, некрасивый и смешной в потугах соответствовать «высшему свету», но такой уверенный в своем блестящем математическом будущем, сумел расположить к себе старшее поколение дома. Александра Дмитриевна увидела в нем достойного товарища своим внукам: профессором математики мечтал стать и Леонид Третьяков. Так Александр Чехов попал в аристократическую среду.


Весной 1876 года в поисках заработка в Москву приехал Павел Егорович, а вслед за ним и Евгения Яковлевна с младшими детьми. Но жить с родителями Александр не захотел.

«Смолоду не в ладах с отцом из-за строптиво-упрямого характера, всегда подчеркиваемой самостоятельности, переходившей в своеволие, и некоторой распущенности в личном быту, он рано порвал с семьей и навсегда сохранил неприязнь к отцу», — объясняла поведение брата Мария Чехова.

А Павел Егорович жаловался на сына Антону в Таганрог:

«Ему родня чесноком пахнет, а в людях лучше, амбре нюхает, разбаловался. Богу не молится, с нами не живёт».

Саша же хвастался брату, что снял уютную комнатку. Своими новыми товарищами он восхищался и всячески подражал им: ходил в цилиндре и курил дорогие сигареты (видимо, перепавшие с барского стола). А уж когда Антон приехал на каникулы в Москву, Александр решил показать себя во всей «аристократической» красе. Ему это удалось.

«Мы шли по Знаменке. Я был в цилиндре и старался как можно более, будучи студентом, выиграть в твоих глазах. Для меня было важно ознаменовать себя чем-нибудь перед тобою. Я рыгнул какой-то старухе прямо в лицо. Этот поступок покоробил тебя. Ты сказал мне: „Ты все еще такой же ашара“», — вспоминал позже Ал. Чехов..


Как уже было сказано, ради своих новых приятелей осенью 1876 года Александр остался на второй год обучения, но и весной 1877 года он не смог выдержать переводных экзаменов на 2-й курс. Однако дважды оставаться на одном и том же курсе университетскими правилами было запрещено, а посему Александру Чехову грозило отчисление. Тем не менее не особо этим озадачиваясь (ведь теперь у него были серьезные покровители), наш герой умчался со своими богатыми приятелями в их орловское имение Жизлово.

А в это время в стране начался призыв на военную службу молодых людей, родившихся, как и Ал. Чехов, в 1855 году. Для получения же отсрочки студенту нужно было предъявить документ из университета.

Павел Егорович срочно написал сыну:

«Я за тебя мог бы взять из Университета Удостоверение, но как ты считаешься выбывшим из Университета, мне объявили, что не могут выдать означенного свидетельства». К письму сделал тревожную приписку и брат Николай: «Скорей приезжай и подавай прошение о переходе на другой курс. Иначе ты солдат».

Но Саша не приехал. Прошение о переводе от его имени написал Павел Егорович. И с резолюцией на прошении — «перевести» — Александр Чехов вновь стал первокурсником, словно и не было двух лет обучения.


Трагедия в доме Третьяковых произошла девятого марта 1878 года. Это невероятно, но в один день скончались бабушка Третьяковых, Александра Дмитриевна, и их тётя, Софья Александровна Крепион. Все изменилось в одночасье.

Не случись этой беды, у Третьяковых, да и у Александра с братом Николаем могла быть иная судьба. Но что об этом говорить…

На Ивана с Леонидом рухнуло огромное наследство вкупе с абсолютной свободой. С этим нужно было что-то делать. Ума хватило только на развлечения. Вскоре Александр Чехов переселился к Третьяковым и теперь тоже ездил в университет в экипаже.

Постоянным гостем был в усадьбе и Николай Чехов, он писал для выставки портрет Ивана. «Жаль, что я не окончил портрет Третьякова, рука не готова. Портрет в натуральный рост, сидит за роялью», — сообщал он Антону.

Здесь, в доме Третьяковых, на одном из литературно-театральных вечеров, заведенных еще Александрой Дмитриевной, впервые состоялось публичное чтение водевиля Антона Чехова «Нашла коса на камень», который Александр «выдавал для удобства за свое». Здесь же, у Третьяковых, Александр обсуждал чеховскую «Безотцовщину».


Время на 1-й Мещанской проводили весело. Учеба перемежалась с балами и маскарадами.

«Эту зиму мы с Николаем порядочно покутили, побывали раза четыре в Стрельне… Это роскошный ресторан в глухом лесу в Петровском парке. Побывать в Стрельне — это верх кутежа», — захлебывался от восторга Александр в письме тому же Антону.

Мария Павловна Чехова позже утверждала, что именно Третьяковы приучили старших братьев к пьянству:

«Александр в это время начал заболевать своей страшной болезнью, попав в дурное общество братьев Третьяковых, где пьянствовали с утра до вечера. Николай тогда же последовал старшему брату в том же духе».

Но это не так. Аристократка Александра Дмитриевна держала внуков в строгом комильфо. Скорее Александр «совращал» барчуков. Братья Чеховы любили выпить и до Третьяковых: еще в Таганроге они таскали вино из отцовской лавки, а в Москве, как следует из писем Ал. Чехова, постоянно мотались по дешевым пивным и портерным.

Но в одном М. П. Чехова была права: пьянство у Третьяковых стало бесконтрольным. Алкоголь лился рекой, с него начиналось утро. Развеселую, безалаберную жизнь, которая началась после получения его приятелями наследства, Ал. Чехов с явной ностальгией описал в автобиографической повести «Хорошо жить на свете!». Вот несколько цитат.

Про себя.

«Он был то, что на студенческом языке называлось „парень-рубаха“. В университете, в науках, он шел так себе, многих лекций совсем не посещал и серьезно увлекался только одной химией и с большой охотой работал в химической лаборатории».

Про Ивана.

«Явившись на экзамен богословия, взяв билет «о чуде», он смог ответить после долгого размышления только три слова:

— Чудеса бывают различные..

— Совершенно верно, — согласился с ним протоиерей-профессор, — было бы чудом, если бы вы ответили иначе. Приходите экзаменоваться еще через неделю….»

Про Леонида.

«Только он держал хорошо экзамены. И у него были свои недостатки. Он не прочь был иногда выпить — и здорово выпить. Он вполне оправдывал древний тезис: „веселье Руси есть питие“».

Про экзамены.

«Экзамены были на носу, и временем приходилось дорожить… Жизнь завели все трое правильную. Водку за завтраком упразднили. Напивались только за ужином».

Растворяясь в роскошной барской обстановке, Александр Чехов уже и себя мнил дворянским отпрыском. Третьяковы делали ему подарки, таскали за собой по дорогим ресторанам, возили к себе в поместье, везде и всюду платили за него. Он умел быть интересным и остроумным собеседником, горячо вести философские споры, но, главное, мог славно посмешить компанию, покривляться, отмочить какую-нибудь шуточку, словом, как он сам говорил: «поломать из себя дурака».

« — А, Фомка запропащий! Отчего не показывался? Ты точно переродился. Совсем шутом перестал быть», — так обращались к нему Третьяковы.

Александр и не заметил, что на самом деле превратился в забавника для богатых мальчиков.

Двадцати лет Степан Головлев кончил курс в одной из московских гимназий и поступил в университет. Но студенчество его было горькое. Во-первых, мать давала ему денег ровно столько, сколько требовалось, чтоб не пропасть с голода; во-вторых, в нем не оказывалось ни малейшего позыва к труду, а взамен того гнездилась проклятая талантливость, выражавшаяся преимущественно в способности к передразниванью; в-третьих, он постоянно страдал потребностью общества и ни на минуту не мог оставаться наедине с самим собой. Поэтому он остановился на легкой роли приживальщика и pique-assiette’а и, благодаря своей податливости на всякую шутку, скоро сделался фаворитом богатеньких студентов. Но богатенькие, допуская его в свою среду, все-таки разумели, что он им не пара, что он только шут, и в этом именно смысле установилась его репутация. Ставши однажды на эту почву, он естественно тяготел все ниже и ниже, так что к концу 4-го курса вышутился окончательно.

Салтыков-Щедрин. «Господа Головлевы»

Когда-то первокурсник Ал. Чехов, выстраивая сценарий своей жизни, писал отцу: «Буду защищать диссертацию на степень доктора математики. Вот мои планы», и Павел Егорович молился за сына: «Саша, милый сын наш, дай Бог, чтобы так было на самом деле».

Но Саша сценарий переписал.

Следствием кутежей стал повторный отказ Александра от переводных экзаменов на третий курс и новое прошение ректору:

«Имею честь покорнейше просить сделать распоряжение об оставлении на 1879/80 акад. год на том же курсе».

Резолюция: «недоимок нет, разрешено».

Своим человеком у Лаптевых был также Киш, прозванный вечным студентом. Он три года был на медицинском факультете, потом перешел на математический и сидел здесь на каждом курсе по два года.

Чехов. «Три года»

«Когда мы Сашу дождем, что он добьется конца..», — сокрушался Павел Егорович. Он не находил себе места: уж четыре года минуло, а Саша всё студент 2-го курса!

И заклинал Антона:

«Когда будешь в Университете учиться, учись как в Гимназии добросовестно. Переходи каждый год из курса в курс, невзирая ни на какие окружающие предметы. Друзья и приятели найдутся угостить в трактире ужином и винца выпить сколько душе угодно. Главное и первое дело для молодого человека ученье, и ученье, а последнее после всего можно — и Бог благословит».

«Столица имеет много хорошего, а больше еще худого. Для слабого человека есть гибель, который нетвердостью ума сейчас совратится с товарищами. Университет рассадник Своеволия без строгого контроля всякого Студента».

Любопытна перекличка этой мысли Павла Егоровича с высказыванием Льва Толстого:

«Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что, чему меня учили».


Наступил 1881 год. Из Таганрога Митрофан Егорович просит передать «племяннику Сашеньке поздравление с окончанием курса». Однако, как и другие члены семьи, дядя был введён в заблуждение: курс еще не был окончен, так как на осень оставались «хвосты», и Саша Чехов пока лишь студент 4-го курса.

— Неужели вы все еще студент?

— Должно быть, я буду вечным студентом.

Чехов. «Вишневый сад»

Тем не менее, свое последнее лето у Третьяковых в Жизлово Александр провёл прекрасно:

«Сегодня день моего рождения. По этому поводу был устроен большой парадный обед и собралось очень много гостей. Обед прошел весьма торжественно, и между прочим Малышев предложил такой тост: „Пью за здоровье тех счастливых людей, для которых наш новорожденный — сын и брат“. Гости крикнули „ура“ и стали в свою очередь произносить тосты», — тщеславился он в письме сестре.

Праздник, видимо, и правда, удался на славу: подняться после застолья Александр не смог, не смог он и вернуться вовремя в университет. Пришлось обращаться к знакомому врачу, тот дал справку, что у больного Ал. Чехова воспаление плевры, высокая температура и что «до конца сентября месяца, ему нельзя будет предпринять никакой поездки без явной опасности для его здоровья».

А «больной» в это время пишет Антону следующее:

«Мерзавец! Что же ты не едешь? Деньги, кажется, давно высланы тебе. Кстати, сообщаю, что Леонид не особенно доволен тем, что ты, высказав желание ехать, не едешь. Имеюще мозг, мысли!»

Антон, разумеется, не приехал, а уж тем более, что — «Леонид не особенно доволен». Заносчивость Л. Третьякова коробила Чехова: «не он один только барин», — резко заметил он однажды брату.

Но вот уже вернулись в Москву Третьяковы, а у Александра опять всё не слава Богу. 25-го сентября он пишет Антону:

«Отче Альтон Е! Будь анафема, вышли поскорее мой паспорт с продолженным отпуском: меня „несколько“ теснит становой. Я, не имея паспорта, не могу выехать из Жизлова».

Что ж, профессора не читают лекций, небось всё ждут, когда приедешь!

(Чехов. «Вишневый сад»)

Когда Александр Павлович, наконец-то, появился в университете, время переэкзаменовок прошло.


Но рано или поздно всему приходит конец. 1881/1882-й учебный год для студентов университета выпуска Ал. Чехова — дипломный.

Иван и Леонид Третьяковы, как и следовало ожидать, закончили Университет со степенями кандидатов. Сразу после Татьяниного дня получили аттестаты и разъехались. А вот Александр…

В «Речи и отчете, читанных в торжественном собрании Императорского Московского Университета 12 января 1882 года» поименно названы все выпускники 1882 года — и кандидаты, и действительные студенты. Но фамилии Александра Чехова там нет. Увы! В число выпускников 1882 года он вообще не включен!

Татьянин день проходит в Москве особенно весело. Это такой день, в который разрешается напиваться до положения риз даже невинным младенцам и классным дамам. В этом году было выпито все, кроме Москвы-реки, которая избегла злой участи, благодаря только тому обстоятельству, что она замерзла… Пианино и рояли трещали, оркестры не умолкали, жарили «Gaudeamus», горла надрывались и хрипели.

Чехов. «Осколки московской жизни»

Попьянствовал, несомненно, и Александр. Но что чувствовал он, не получивший вожделенного диплома?

После бездумного пьяного вихря он вдруг очнулся и обнаружил, что имеет несданные зачеты да беременную любовницу, из-за которой в клочья разругался с семьей.

Была еще слабая надежда на привычное покровительство дяди Третьяковых — В. П. Малышева. Но Малышев хлопотать не стал. К тому времени их отношения окончательно испортились. Василий Павлович, наблюдая загулы племянников, с прискорбием убеждался, что от амбиционных «профессорских» мечтаний Александра не осталось и следа. А тот обидевшись и зачеркнув все былые благодеяния Малышева, впредь будет упоминать его имя лишь с издевкой.


Только 13 июля 1882 года Ал. Чехов получил пока лишь временное свидетельство о сдаче «надлежащего испытания на звание действительного студента». Аттестат же будет ему выдан аж 30 октября 1882 года.

Правда, не единожды обманутый Павел Егорович все равно сомневался в окончании сыновней учебы.

«Папаша во времена оны не верил, что я кончил курс в университете, потому что не видел моего диплома», — спустя годы усмехался Александр.

Итак, Университет, наконец-то, в прошлом. Дядя Митрофан с едва скрываемой иронией витиевато поздравлял брата Павла:

«Уважаемое письмо Ваше принесло много нам радости и сердечного удовольствия тем, что доставляет мне честь поздравить милого Сашечку с окончанием полного учебного курса высшего образования, доступного человечеству, длившегося около двадцати лет. Потрудился, голубчик, дай Бог теперь пожинать благие плоды сих трудов».

А «голубчик, потрудившийся на почве доступного человечеству образования двадцать лет», растерянно озирался вокруг: где же ему теперь «пожинать благие плоды от трудов»?

В Москве ничего не получилось, но был еще Таганрог, этот «проклятый на семи соборах город», куда он зарекся никогда не возвращаться.


«КРАПИВНОЕ СЕМЯ»


Поначалу Александр рассчитывал устроиться учителем в таганрогскую гимназию. Когда-то, в далёком сентябре 1875 года, счастливый первокурсник Саша Чехов писал родителям: «Если я буду плохо заниматься, то буду учителем математики…». Но не случилось даже этого.

По российским законам того времени право преподавания в гимназиях без особого на то испытания давал только диплом со степенью кандидата. Однако Александр надеялся на протекцию директора гимназии, у которого квартировал гимназистом.

«Его желание есть, как он мне говорил, повидаться с Директором гимназии насчет места себе, потому что очень трудно найти теперь где-либо хорошее место в Гимназии», — разъяснял Павел Егорович жене.

Но Эдмунд Рудольфович Рейтлингер, человек ответственный, к преподавательскому составу «вверенной ему гимназии» относился ревностно и видел, с кем имеет дело. Да и какого серьёзного работодателя может заинтересовать студент-выпускник без аттестата, прошедший четыре курса университета за семь лет!

В результате:

«У Директора я был во время его завтрака, но к столу допущен не был».

Место нашлось в Таганрогской складочной таможне. Там в связи с прошедшими скандалами о хищениях появились вакансии.


ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ


«Милый папа! Жалованье получаю ограниченное, благодаря Университету, который не высылает Таможне моих документов, чем просто губит меня, потому что уже второе тысячное место уплывает от меня благодаря отсутствию документов», — жаловался он.

И с горькой иронией писал брату Ивану:

«Я — самый настоящий чиновник. Получаю жалованье, чины, ордена и получу пенсию, если доживу до 100 лет. Встаю рано, с должности прихожу поздно и имею массу свободного времени… Помышляю заняться переплетничеством».

«Мы живем, здравствуем и мучаемся с прислугой. Анна здорова, дочка растет. Завел кур, дрожу над каждым яйцом и, в общем, сильно напоминаю своего Фатера.

По службе я — на точке замерзания: т.е. на таком месте, где я могу без повышений проторчать и месяц и двести лет. Начальством и судьбою доволен и мало по малу облениваюсь в благодушного щедринского обывателя».

Это было крушение.

Преданная мечта об «ординарном профессоре математики» обернулась горькой реальностью, ненавистным чиновничеством. «Крапивное семя» — мазохистки подписывал теперь Александр свои письма.

Он, когда-то задиравший нос перед простыми таганрожцами (для него они были — «головы дыньками»), стал мишенью для шушуканий и насмешек и отныне был обречен на тоскливое обывательское существование, которое презирал и высмеивал.

Но самым страшным было не это. В Москве, несмотря на беспорядочный образ жизни, всегда была возможность удовлетворять свою главную страсть — заниматься любимой химией, читать, анализировать серьезные книги: оставаться «университетским человеком». От отсутствия «достойного» общества Александр маялся, завел толстую тетрадь, что-то вроде дневника, и, назвав ее «Мои ежедневные, подневные, почасные и вообще скоропреходящие мысли», стал записывать:

«Сегодня я прочел главу из „Критики отвлеченных начал“ Соловьева за чаем жене и Николаю Агали. Оба ничего не поняли и видимо скучали, хотя и слушали, склоняясь перед моим авторитетом — человека умеющего понимать такую по их мнению (и в сущности) белиберду».

Через полтора года, в марте 1884 года, он вырвался, наконец, в Москву, и в дневнике появилась ликующая запись:

«Это Благовещение ознаменовалось тем, что я, живя в Москве, оказался свободен на целый день. Уж и отпраздновал же я этот день! С Антоном наболтался о научных предметах, с Николаем о художестве, с Иваном поспорили! И на целые сутки я почувствовал себя новым, хорошим, университетским человеком!»


Александру Чехову «посчастливилось» послужить в трех российских таможнях.

После Таганрога была Сухопутная таможня Петербурга с теми же тоскливыми письмами:

«Сочиняю отношения и ответы «во исполнение предписания…». Убиваю в себе дух разума и мышления. Будущее у меня очень блестящее: через 45 лет беспорочной службы я могу получить пенсию».

Таможенная карьера Александра Чехова закончилась в Новороссийске.

«И вот я на Кавказе в жалком городишке, где нет ни одной газеты, ни одного журнала, ни одной книги. Все знают друг друга и все давно приелись один другому. Интересы сосредоточены на базаре и на том, что у кого варится к обеду. В 8 часов вечера все спит. Ни мысли, ни слова…

И вот я лежу и напрасно стараюсь уснуть.

А в голову, как назло, лезут воспоминания. Вспоминается университет, живые речи, живые люди, любимая работа, химическая лаборатория, ночи, проведенные за книгой. Тоска гложет все сильнее и сильнее. Завтра будет то же, что было сегодня, что было вчера. Стать разве скотом: напиться пьяным до бесчувствия, до самозабвения?! Может быть, и удастся заснуть?

— Меграбьянц!  Достань водки…

— Слушаю, ваши благороды, толки теперь нилза: вездэ заперта…

— Тьфу!

Скоро ли утро??..», — писал он в рассказе с символическим названием «В ссылке».

"Я стараюсь заглушить в себе все живое, все человечное, стараюсь обезличиться и сделаться обывателем, способным волноваться и ругаться из-за перелетевшего через забор петуха", - это уже из письма сестре.

В Новороссийске Александр попытался было «похимичить». Результат этой попытки он отразил в другом рассказе — «От рук отбился». В нем жена приходит к начальству жаловаться на мужа:

«Натащит домой в пузырьке разной дряни и целую ночь с микроскопом сидит, глаза мозолит. Завел себе банки и склянки, ступки разные. Я, говорит, химией занимаюсь. Разве это чиновничье дело? Придешь к нему с лаской, станешь рассказывать по хозяйству: на тридцать две копейки мяса, на две копейки моркови, на три хлеба, а он только одно отвечает: «Голубушка, оставь ты меня в покое. У меня, говорит, только одно утешение и осталось в химии».


«НОВОЕ ВРЕМЯ»


В конце 1886 года чиновничья жизнь Александра завершилась. Отныне он сотрудник петербургской газеты «Новое Время». В его обязанности входили, в частности, и посещение разных техническо-археологическо-экономических обществ.

О, это был бальзам для его изголодавшегося по науке ума. В определенном смысле Александр возвратился в состояние ученичества, чему он с восторгом и предавался.

«Сегодня у меня выдался особенно приятный денек. Я целый день ездил из Общества в Общество. В кармане у меня лежит разрисованный красками бланк «Нового Времени», на котором изображено, что я — сотрудник. Это — открытый лист, с которым я могу совать свой нос во всякое собрание, учреждение и проч.

На этих заседаниях я учусь. Мне кажется, что это продолжение лекций в университете. Выходя, жалеешь, что скоро кончилось, и с нетерпением ждешь продолжения. Суворин, прочитав несколько моих отчетов, сказал: я искал человека, чтобы поменьше врал в ученых сообщениях, а Вы еще дальше пошли, совсем ученым слогом излагаете и не врете. Похвально, но странно. У меня до сих пор термометр с барометром смешивали», — рассказывал он брату Ивану.

В Питере Александр Павлович возобновил и свои занятия любимой химией: «Ничего не поделаешь, сильна химическая жилка», — писал он в дневнике. Целые страницы этого дневника, исписанные мелким почерком, посвящены анализу опытов то по изготовлению березовых или кампешевых чернил, то фотобумаги, то линолеума, то по работе с гипсом.

Одаренный живым аналитическим умом, острой наблюдательностью, феноменальной памятью, его мозг требовал непрерывной мыслительной работы.

Даже выращивание овощей и разведение кур он превращал в педантичную научную работу с таблицами, графиками, выводами. И это не было чудачеством и забавой, как считают некоторые его биографы, эта была неистребимая тоска по науке, по «загубленному» университету.


По своей природе Александр действительно был вечным студентом в высоком смысле бесконечной потребности познания.

«Ты одарен свыше тем, чего нет у других: у тебя талант. Если они [люди] имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой», — эти слова, адресованные Чеховым брату Николаю, в равной степени можно отнести и к Александру.

Истинным делом его жизни должна была стать Наука, но он не захотел жертвовать ради нее «ни вином, ни женщинами, ни суетой».

Ни много лет назад, ни теперь он ничего не мог сделать с «пламенной и страстной любовью к той почтенной даме, которую зовут водкой. Я в нее влюбился с молодых лет. От пьянства я уже отвыкнуть не могу». И осталось только признание: «Я горько оплакиваю свою разбитую жизнь».

В год своей смерти Александр  Чехов писал двоюродному брату: «Не зарывай себя, не погрязай в засасывающей тебя тине, не губи таланта!», - повторив тем самым заклинания отца и брата Антона, когда-то адресованные ему.

АНТОША, НЕ ЖЕНИСЬ!

Без  "влюбился" не проходила  ни одна зима, а в эту зиму еще и женился.

Чехов. «Платонов»


И этого человека чуть ли не с 14 лет тянуло жениться! И всю жизнь занимался только тем, что женился и клялся, что больше никогда не женится.

А. П. Чехов — А. С. Суворину о брате Александре

СОНЯ, МАША, КАРОЛИНА и другие…


Влюбчив Александр Чехов был с детства и с удовольствием рассказывал об этом в письмах, фиксировал в дневниках.

«Половые инстинкты во мне проснулись рано. И это случилось так. Я был отпущен к тете ночевать (Аксюша)».

Или:

«Вспоминаются те молодые времена, когда ни одной юбке проходу не было и, когда на меня поступали жалобы в роде: „вiн у сараi на вугиллях Дуньку испортыв“ или „зловiв ёго з лободинскою Лукашкою на лестници. И як вiн на перилах исхитривсь — не понимаю“. Я же между тем преуспевал…».

Но все «дуньки» и «лушки» были забыты, когда он увидел дочь управляющего таможней Соню Никитенко.

«С первого же взгляда я влюбился в нее пламенно, безнадежно и бесповоротно».

« — Соня! Софи! Дивная, неоценимая! Перл создания! Если бы ты знала, как я люблю тебя!… О!..

Так я рассуждал вчера, на своем одиноком, холостом ложе. Мое сердце билось, голова пылала, грудь готова была разорваться от напора самых дивных, пылких и честных чувств… Я любил её, и как любил!

— О, если бы я мог обладать этой чудной девушкой, этим аккордом миросоздания! — мелькнуло у меня в голове…».

Обладания не случилось, но чувство это он, как фетиш, пронес через всю жизнь, с упоением воскресая волнующие ощущения: «Бежишь за какой-нибудь Никитенко, земли под собой не чуешь, паришь где-нибудь на высях, весь занят мыслью о майнридовских подвигах» и признавался: «Я в каждой деве искал что-либо в роде Никитенко». Софья давно уже вышла замуж, а он все называл ее именем героинь своих произведений.

Но Соня была звездой недосягаемой. Земной же любовью Саши Чехова стала дочь знаменитого таганрогского часовщика Маша Файст. Эти чувства были взаимными, с романтическими тайными свиданиями, мечтами о совместном будущем.

«Мы платонически любовались Большой Медведицей и строили воздушные замки о том, что я поеду в Гейдельберг в университет», — вспоминал Александр Павлович.

Платонов: — Вы видели во мне второго Байрона, а я в себе будущего министра каких-то особенных дел и Христофора Колумба.

Чехов «Платонов»

Когда Александр уехал в Москву продолжать учебу, в Таганрог полетели письма.


ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ


Саша — Евгении Яковлевне

«Поклонитесь за меня моей доброй Марии Францевне. Если увидите кого-то другого из Файстов, то поклонитесь им».

«Напишите мне откровенно, не вышло ли у вас чего-нибудь по поводу того, что я пишу моей доброй Марии Францевне?! Ради Бога, ответьте на это. Я теперь ужасно беспокоюсь. Окажите мне любезность, передайте Марии Францовне это письмо. Я теперь здорово тоскую. Передайте от меня поклон Марье Францевне, напишите, здорова ли она? Поцелуйте всех, кого хотите, а особенно Марью Францевну, в которую я по уши…..»

Евгения Яковлевна — Саше

«Позавчера, 16 декабря, у меня была Марья Францевна, как-то неожиданно. Потом я узнала, что ей кто-то сказал, что ты приехал».

«У нас вчера была М. Ф. Файста, кланяется тебе, и еще хотела прийти. Мы с ней в карты играли».

Саша — Антону

«Бедная, родная Марья Францевна! Да разве я могу променять ее на кого-нибудь? Разве я могу не любить ее или позабыть? Да будет ведомо им, что только одна она вступит хозяйкой в мой дом. Но это будет не раньше того, как я буду вполне обеспечен и заткну глотку родителям. Ради Бога, если есть возможность, дай мне какую-нибудь весточку о Марье Францевне. Ради Бога»

В марте 1876 года Саша не выдержал и съездил в Таганрог, после чего получил от Антона письмо:

«Видал твою Марию Файст и сестру её Луизу. Я сделал открытие: Луиза ревнует тебя к Марии и наоборот. Они спрашивали меня о тебе, поодиночке, наперерыв. Что это? Ты мазурик и ничего более, дорогой сударь».

Брат, и правда, оказался мазуриком. Его любовно-нервные восклицания вдруг закончились. Зато в письмах к Антону появились странные строки:

«Кланяются тебе моя жена и детишки. Жена обижается, что ты не пишешь ей и обвиняет тебя в недостатке родственных чувств»; «P. S. Да не подумаешь ты, что моя женушка есть миф. Она в самом деле существует и кланяется тебе».

Ситуацию прояснила Мария Павловна Чехова, без обиняков назвав в воспоминаниях вещи своими именами:

«Александр и Николай в Москве жили в доме Поливаева, женатого на Марии Егоровне Шварцкопф, у которой была сестра Каролина Егоровна. Александр Павлович сначала сошелся с Каролиной Егоровной, а потом и с Марией Егоровной. Обе они были значительно старше его».

Вконец запутавшись в любовных связях, Александр уже не вспоминал брошенную гимназистку. А Маша Файст окончила гимназию и всё ждала, ждала возлюбленного. Но так и не дождалась.

Когда Александр Чехов писал большую автобиографическую повесть «Хорошо жить на свете!», то вспомнил в ней обеих своих таганрогских барышень. Соней он назвал невесту главного героя (то бишь — себя), а в ее судьбе отразил историю Маши Файст; есть там и учительница музыки по фамилии Фаст (Маша тоже преподавала музыку). В этой повести Александр опишет и свой идеал женщины.

Она умна: читает Достоевского, дает дельные советы жениху и его приятелям, читает им нравоучения; она трудолюбива: сама готовит, стирает, моет, шьет, вяжет; она терпелива: сносит грубость, оскорбления и пьянство жениха, а пока суженый объедается у богатых приятелей яствами, сама смиренно жует сваренную на воде крупу, и если жених приносит ей кусок пирога с барского стола, то отвергает подачку — она еще и горда!


История любви Саши и Маши инверсией отражена в первой, дошедшей до нас пьесе Антона Павловича.

Софья: — Студент любил девочку, девочка любила студента…

Чехов. «Платонов»


Он читал ей книжки, она слушала. Вечерами они сидели на реке и смотрели на огни пароходов, пели песни, мечтали… Целовались, клялись… Жизнь рисовалась им большим, длинным праздником, в котором для них было очень много места. … Однажды девочка сказала, что ей нужно уехать на два дня. …В полночь он проводил ее на вокзал. Она нежно обняла его. Он сжимал ей руки, едва сдерживал слезы, и не говорил ей ни слова. А когда поезд ушел, он смотрел на удалявшиеся огоньки и тихо говорил: «Милая моя девочка… Великолепная моя девочка…» А потом прошел день… и два… и пять. И еще месяц. Она не возвращалась и не вернулась никогда. А студент ходил на станцию, пил там, встречал поезда, опять пил…

Адабашьян, Михалков. «Неоконченная пьеса для механического пианино» (по мотивам пьесы Чехова «Платонов»)

Но в «Платонове» студента предала уехавшая девочка, в жизни же случилось все наоборот.


Связь же Александра с Каролиной Шварцкопф затянулась надолго. В августе 1880 года он писал уехавшим в Таганрог Николаю и Антону:

«10-го августа праздную свой 25-летний юбилей! И без Вас! Горько, братцы! А я сей день проведу в обществе Кши Пши, и не весь, ибо уже к 4-м часам пополудни я буду спать, предварительно изблевав…».

Он будет вспоминать ее и через тринадцать лет:

«О! Каролина! Где ты?! Старая любовь не ржавеет….».

А тогда эта «нержавеющая старая любовь» прервалась новым романом Александра — с Анной Ивановной Хрущовой- Сокольниковой.


АННА


«Я не понимал, что со мной делалось, и не мог шевельнуть ни одним членом. Но это не мешало мне видеть, как она была хороша. Черные волосы прядями падали на ее лоб; правильные губы, сложенные в счастливую улыбку, белые, ароматные руки, положенные на мои плечи, и… глаза.

Она крепко прижалась ко мне всем телом, ее влажные, теплые губы прильнули к моим и, полные страсти, замерли в поцелуе. Теплые, нежные руки, обвивавшие мою шею, сжимали меня все с большей и большей страстью, гибкий торс прижимался ко мне все сильней и сильней, а теплое дыхание раздутых страстью ноздрей ложилось на моей щеке… Да, я не выдержал и возвратил преступный поцелуй.

Она как змея, обвилась вокруг меня руками и ногами, и мы оба упали на землю… Только к утру освободился я от страстных, жгучих объятий Анны», — так описывал Александр Чехов свою первую жену в автобиографическом рассказе «Сомнамбула».

Через несколько лет в другом рассказе, «Котельник и его супруга» — и также — биографическом, он удостоит ее иных строк:

«Некрасива она была ужасно. Лицо ее напоминало череп, обтянутый кожей, с резиновыми складками на губах. Изо рта виднелись наполовину черные зубы. Она строит из себя парижскую львицу в то время, когда ни кожи ни рожи, двое ребятишек и незаштопанные дырявые чулки на ногах. Ты знаешь сколько мне лет? — 32, а ей — сорок второй пошел, и она до сих пор еще воображает себя институткою… Э, да будь она проклята…».

Анна Ивановна Сокольникова была старше Александра Павловича Чехова на восемь лет. Девятнадцатилетней барышней она вышла замуж за выпускника московского университета, родовитого дворянина Гавриила Александровича Сокольникого. В 1867 году у них родилась дочь Надежда, в 1871 — сын Александр, а еще через год — сын Владимир, умерший в двухлетнем возрасте.

Родословная Гавриилы Александровича, восходящая к XVII веку, обеспечивала им солидное состояние и достойное положение в обществе. Анна Ивановна упивалась ролью салонной хозяйки. «Царица праздников и чопорных балов» — называл Хрущов-Сокольников жену. Сам он, человек многогранно одаренный, уже заявил о себе как и о талантливом поэте, и дом их был открыт для журналистов и литераторов.


В 1874 году Гавриил Александрович предпринял длительную поездку в Омск, к своему двоюродному деду А. П. Хрущову, генерал-губернатору Западной Сибири.

А в это время в московском доме Хрущовых-Сокольниковых появился вернувшийся из ссылки студент московского университета Александр Покатилло, высланный в свое время из столицы за помещенную в газете «Голос» статью, «в которой позволил в высшей степени дерзкую выходку против одного из членов Императорской фамилии». Он вернулся героем в романтическом ореоле мученика, и Анна, «царица балов», потеряла голову.

В 1876 году она родила от студента дочь. Чем окончилась бы эта история, сказать сложно, но Александр Покатилло внезапно умер.

После смерти любовника Анна попыталась было вернуться к мужу, но бесполезно. Хрущов-Сокольников подал на развод, а свои страдания излил в стихах:


Я вас любил… В минуты ослепленья,

Как бедный раб — в пыли, у ваших ног,

Пожертвовал я вам без сожаленья

Всем… даже тем, чем жертвовать не мог.

Я вас забыл, как сон пустой и ложный, —

Так для чего ж, скажите мне, теперь

Стучите вы рукой неосторожной

В мою, от вас затворенную дверь?

Зачем будить во мне воспоминанья,

Что удалось хоть временно забыть?…

Поверьте мне: душевные страданья

Простить нельзя… нельзя и искупить!


В 1877 году брак Сокольниковых был расторгнут «за нарушение супружеской верности, прижитием в отсутствии мужа дочери Елены. Анна же Ивановна осуждена на всегдашнее безбрачие и назначением ей срока церковного покаяния на семь лет под надзором духовника».

После развода с мужем положение Анны было незавидным. Всеми осуждаемая, совершенно неприспособленная к практической стороне жизни, она могла существовать только в мужской опеке. И выдержать назначенные ей семь лет церковного покаяния Анна Ивановна, конечно же, не смогла.


Мы в жилище Гетеры, она

Разметалась в объятиях сна…

Хоть одета хозяйка квартиры,

Но как смят и искомкан наряд,

И остатки роскошного пира

О пирушке ночной говорят…

Распустилися темные косы,

Черепаховый гребень упал…

Вот окурки сигар, папиросы,

Вот вина недопитый бокал

Вот другой… Здесь вина не жалели.

Не жалели, как видно, любви,

И кипучим вином подогрели

Жар, давно уж остывший в крови.

Как удушлива вся атмосфера

Как здесь виден цинизм и разврат

Г. А. Хрущов-Сокольников

Видимо, на такой пирушке и сошлась «гетера» Анна с Александром Чеховым.

С Хрущовыми-Сокольниковыми Александр, уже начавший публиковаться, познакомился через своих друзей-однокурсников Третьяковых, и печатал в журнале Гавриила Александровича разную мелочишку. Зная об их семейных коллизиях, он был не прочь завести интрижку с опытной богатой «барыней» (как называл ее Чехов).

Анне же новый любовник даже внешне напомнил того, «рокового» Александра: высокий, худой, и такой же талантливый и независимый студент. Что-то, видимо, вспыхнуло в памяти.

…Но, как там ни придумывай смягчающие обстоятельства, все же надо сознаться, она порочна.

Чехов. «Вишневый сад»

Позже Александр Чехов, уже несколько лет женатый на Анне и проклинающий свой брак, об умершем сопернике вспоминал зло: «Покойся мирно Покатилло! Ты был умнее меня. Она еще до сих пор помнит то одеяло, под коим ты умер, а от меня, кажется, в ее памяти не останется ничего».


Увлечение сына «пожилой», безнравственной женщиной, и живущим с ней «блудно», вызвало нешуточное возмущение семьи Чеховых. Как ни объяснял Александр, что готов жениться, но церковь запрещает, — никто его не слушал. Александр ушел из дома, и судя по переписке родни, уже в мае 1881 года уехал к Сокольниковой в Тулу, где жили ее дети.

В Москву любовники вернулись вместе, и Александр пристроил Анну Ивановну делопроизводителем в только что созданный журнал «Зритель», где она проработала до февраля 1882 года, а затем опять уехала в Тулу.

Тем временем Александр спешил сдать экзамены: пора было после семи лет учебы окончить, наконец-то, университет.


ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ


В феврале 1882 года он строго писал своей возлюбленной:

«Милый друг и Бабушка!

Я обещал не писать тебе в виду твоего скорого приезда в Москву и не написал бы, если бы не твое письмо. Теперь слушай в оба уха и наматывай себе на ус.

Ты желаешь знать мои планы. На это я тебе отвечу: тебе они давно известны, но чтобы ты, моя дура, успокоилась — я повторю тебе. Я теперь работаю для того, чтобы обезопасить нас с тобою во время моих экзаменов.

Жить мы будем вместе. Квартиру и стол и прочее будем оплачивать тоже вместе, а как — условимся после. Как только ты приедешь в Москву, тебе сейчас же придется нанимать отдельную квартиру.

Еще раз велю: настраивай свои нервы получше и приезжай, пожалуйста, веселенькая и здоровенькая. Если приедешь плаксой, то лучше там — в Туле. Мне плакса плохая подруга.

Пьянствовать перестал, вплоть до твоего приезда, а когда ты приедешь, то разрешу. Видишь, какой я умник!… Жму твою руку и повторяю: ради всего святого брось все свои опасения и недоверие, и то и другое — неосновательно, а главное — оскорбительно для меня. Помни это. Я думаю, ты не захочешь понапрасну оскорблять любящего тебя человека. Ты по глупости своей обиделась, что я подписываюсь S, а не полной своей фамилией. Чтобы утешить тебя, изволь: АЧехов, АЧехов, АЧехов, АЧехов, Твой АЧехов, Весь твой АЧехов, муж глупой Аньки АЧехов. Довольна теперь?… S. Дура! Сволочь! Жопа!»

Анна отвечала:

«И хочется поговорить с тобой и не знаю что писать. Я в таком состоянии, что если я буду сейчас писать тебе, то что хочется, я знаю, что ты разорвешь письмо. Мне так тяжело… нет лучше ничего не буду писать, лучше подожду от тебя письмо и тогда успокоюсь и напишу другое.

Сегодня я опять ночую у Полонских. Долго в Туле я оставаться не могу, уже по одному тому, что мне негде ночевать — то в одном месте, то в другом.

Как я счастлива, как я довольна, Сашурка, мой милый, сейчас получила от тебя письмо. Одно меня немножко огорчает, что ты не получаешь моих писем, между прочим, я пишу уже четвертое, куда же они деваются, отчего не доходят до тебя.

Как я рада, что ты не забываешь меня, милый, люби меня, и все устроится, если не очень скоро — ничего, я буду терпелива, если буду знать, что что ты меня любишь. Меня немного смущает твой разговор с матерью в каком роде он был, в благоприятном или неблагоприятном?

Здоров ли ты мой дорогой, славный, хороший, большой Шурка. Ужасно скучно тут без тебя. По приезде в Москву постараюсь быть покойной, нервы мои все-таки укрепились. Неужели ты любишь меня, Саша? Какое счастье, мой милый, дорогой. Целую тебя, всего, моего хорошего Сашку и прошу не забыть и не сердиться на Аньку».


В конце июля, так и не получив родительского благословения на «незаконное сожительство», Александр Павлович с Анной Ивановной и ее сыном Шуркой отбыл в город своего детства, где устроился на службу в местную таможню. Анна была беременна.

В Таганроге прибывших встретили с любопытством: слухи о греховной связи бежали впереди их появления. И заткнуть рот обывателям Александр нечем: у него не было свидетельства о венчании!

Положение усугублялось беременностью невенчанной жены: ребенку грозило клеймо незаконнорожденного. Нужно было срочно что-то предпринять. И Александр, недолго думая, решил смастерить фальшивый документ о браке: кто будет разбираться?

В очередной приезд к родителям он стащил у отца его венчальное свидетельство, чтобы по этому образцу сделать фиктивное о, якобы, состоявшемся венчании с Анной Ивановной в Петербурге (такова была легенда).

Впоследствии Александр отнекивался от кражи и старался отшутиться: «Смею заверить обворованного папеньку, что Свидетельство случайно заехало ко мне в Таганрог».

Но оправдание выглядело жалко, и над этой аферой брата частенько посмеивался Антон. Как-то, объясняя, что мать не может ехать без паспорта, съязвил: «Жить же по венчальному свидетельству, как ты жил, она боится». Да и сам Александр спустя много лет признался: «Я без благословения по родительскому венчальному паспорту блудом занимался».


В феврале 1883 года у Чеховых-Сокольниковых родилась дочь Маша (по-семейному Мося). Встал вопрос о крещении незаконнорождённого дитя. Дядя Митрофан, на которого рассчитывал Александр, вдруг начал юлить.

«Я приглашал его, да, кажется, толку будет очень мало», — жаловался Александр Антону. Обиженный, он написал и брату Николаю с обвинениями в адрес не поддерживающей его семьи. Письмо это попало в руки Антона, и тот ответил, ответил жестко, обозначив при этом и свою позицию в отношении Павла Егоровича:

«Не знаю, чего ты хочешь от отца? Враг он незаконного сожительства — ты хочешь сделать его другом? Он, как бы сладко ты ни писал, вечно будет вздыхать, писать тебе одно и то же и, что хуже всего, страдать. И как будто быты этого не знаешь? Странно…

Тебя не поймут, как ты не понимаешь «отца шестерых детей», как раньше не понимал отцовского чувства. Чудны дела твои, Господи!»

Письмо это возымело свое действие. Похоже, что и с родителями Антон провел работу. Так или иначе, но отношения потеплели. И уже в мае Антон написал брату: «Мать сильно просится к тебе. Возьми ее к себе, коли можешь. Отец всем рассказывает, что у тебя замечательная должность. Опиши ему, пожалуйста, свой мундир и приплети хоть один табельный день, в который ты стоял в соборе среди великих мира сего.»


Как устроил Александр свой быт в Таганроге, никто из родных не знал, а сам же он описывал так:

«Большой, не без некоторого вкуса убранный кабинет. Гипсовый бюстик Гёте, портрет дамы с расчесанным пробором в дорогой ореховой раме. У стены два шкафа с книгами. На полу большой ковер, скрадывающий шаги. Рядом — будуар — спальня женщины с расчесанным пробором. Она лежит в постели. У ног ее за кисейной занавеской маленький новорожденный ребенок».

Склонность Александра к вранью, или как выражался Чехов — «брехне», была известна в семье. Но то, что увидела Евгения Яковлевна, приехавшая помочь сыну, повергло ее в ужас:

«Кухарки нет, и не намерены нанимать, держат 12-тилетнюю девочку. Я не могу здесь жить. Ради Бога, пришли деньги, я пропаду здесь. Я не могу видеть Сашиной грязной жизни, если бы вы видели, в какой грязи вся его большая семья, вы дня не могли бы прожить у него. Саша хорошее жалованье получает, да они не по-людски живут».

Когда Евгения Яковлевна вернулась в Москву, за ней последовал и Александр с семьей — погостить. На московских домочадцев Александрово семейство тоже произвело «сильное» впечатление. Антон отреагировал без экивоков:

«Брат наш мерзавец. Извини, голубчик, но будь родителем не на словах только. Чистое белье, перемешанное с грязным, органические останки на столе, гнусные тряпки, супруга с буферами наружу и с грязной, как Конторская улица, тесемкой на шее — всё это погубит девочку в первые же годы. Не бранись вслух, барабанную перепонку у Мосевны запачкаешь своими словесами».

Саша в ответ расхваливал дочь и расшаркивался перед отцом: «Мосевна — чистый бутон. Радует наши родительские сердца и с каждым днем делается все более и более похожей на дедушку, настолько, что мне даже обидно, ведь я отец, а не дедушка. Ну настоящий Палогорч! Не даром он благословил ее».

Но как бы ни расписывал молодой отец родительские радости, его сожительство уже трещало по швам.

Из дневника Ал. П. Чехова все того же 1883 года:

«За ужином я мирно сидел и кушал. Что может быть невинней? Но Анне, видно, захотелось прервать мое хорошее расположение духа. Она теперь настроена на тему, что я люблю ее не так, как прежде и просится в Москву. Дура, не умеющая ценить мужа. Не будь дочки, с какой бы решимостью я…».

А Антону писал: «… ннннеееее-женнись ты голлупбпбпчик Христа ради, и даже Николку ради мнимого его исправления отсоветую pater`ам женить. Сгниет».


Наступил январь 1884 года. Александр ждал ответа на свое прошение о переводе в московскую таможню, Анна снова была в положении, и никто даже помыслить не мог о грядущей трагедии.

Еще 5 января Анна Ивановна счастливо писала в Москву:

«У вас такая умница племянница, что вы все ахнете. Сашка все мешает, вырывает перо…».

20 января «Сашка» сообщил, что у дочки «режутся глазные зубы, вероятно, в силу этого девочка стала хила, скучна, куксива, плачуща, сонно-бессонна».

А через неделю пришла телеграмма:

«Едема Церебри Безнадежна. Чехов».


Умирала девочка мучительно. Александр описывал Антону душераздирающие подробности ее страданий:

«Мося еще жива, но это уже давно не человек, а конвульсивно содрагающийся ежеминутно трупик, лишенный всякого сознания. Уже два дня левая рука и нога парализованы, зато правые конечности двигаются усиленно, ритмически в одном и том же направлении — к голове и обратно. Сознания — полный нуль. Сегодня явился жар, конвульсии и пульс быстрее 130.

Твоей телеграмме эскулапы не дали смысла и упорно отрицают и теплые ванны. Хотя описанные тобою признаки отчасти и исполнились, но я не дерзнул настаивать на предписанном тобою лечении».

«Сегодня девятые, должно быть, сутки, как весь мир и вся вселенная сосредоточились для меня в маленькой кроватке, на дне которой лежит маленький трупик, стонущий ежесекундно, без перерыва. Агония ужасна, медленна и бесчеловечна. Будь я доктор, я давно убил бы Мосю хлороформом или чем-нибудь смертельно и без мук усыпляющим».


ИЗ ДНЕВНИКА АЛ. П. ЧЕХОВА


«27 января.

Мося! Без тебя я перестану жить с Анной. Боже мой, как я страдаю. Хоть бы водки выпить!

28 января.

Анна все пристает, чтобы я выпил водки, чтобы успокоиться. Перед постелькой Моси! Эта баба никогда меня не понимала и не поймет. Если Моси не будет, я буду держать ее у себя из сострадания.

Бедный я несчастный! За что я наказан, за чьи грехи? С Анной без Моси я жить не могу. Без Моси Анна немыслима. Я буду говорить ей, что люблю ее, потому что я добр, но любить не могу. Не могу. Стану обманывать, что люблю.


1 февраля Чеховы получили телеграмму:

«Мося умерла Амин Чехов».


Все бросив и проклиная богопротивный Таганрог, Александр с женой, ее детьми и прислугой предстал перед изумленными родителями.

«Шутка ли собрать такой Кагал и нагло приехать без спросу в нашу семью, нарушать покой и порядок в доме», — возмущался Павел Егорович.

Александр рассчитывал на сочувствие семьи, но родители увидели в случившемся знак свыше. Еще не зная, что Анна вновь ожидает ребенка, Павел Егорович просил Антона:

«Уговори Сашу, чтобы оставил Анну Ивановну, пора уж очнуться от сумасшествия. Он меня никогда не слушал, а ты больше имеешь влияние на него. Вот Бог отнял дитя, которое он любил, следовательно, дела его неудачны. Пора уж одуматься, будет, побаловался, пора и за разум взяться. Разыгрывать комедию и составлять из своей жизни какой-то роман, вовсе не годится».

Что сказал Антон брату остается тайной, но Саша из квартиры семьи съехал.

Однако вся беда состояла в том, что Александр и сам уже одумался и был бы рад закончить этот «какой-то роман», но беременная Анна стала уже судьбой.

Пришлось смириться с этим фактом как родителям, так и самому Александру, сбегавшему теперь от нелюбимой жены при любой возможности.

«25 марта 84. Живя в Москве с Анной и ее детьми, я, благодаря случаю оказался свободен на целый день. Уж и отпраздновал же я этот день! С Фатером целовался искренне и хорошо, и Фатер был весел и забыл свою вражду ко мне за незаконное сожительство. Первый день за сто лет я чувствовал себя довольным. И все это происходило только оттого, что моей жены Анны не было дома», — захлебываясь от удовольствия, писал он в дневнике.

А жене он посвятил стишок, который и опубликовал в журнале.


Ты была моей невестой…

Молчалива и робка,

Сомкнут ротик был прелестный,

В речи — кротость голубка…

Стала ты моей женою…

Вдруг раскрыла ротик твой:

Непрерывною волною

Потекли и брань и вой…

Обманули твои губки

И жемчужный ряд зубов:

У тебя, моей голубки

Уж не ротик — десять ртов…


В Воскресенск, на дачу к Антону, Александр тоже уехал один, а по возвращении жаловался брату:

«Слава моя в номерах растет и растет. Все жильцы-соседи смотрят на меня очами прокурора: подло оставлять бедную женщину. Можешь судить о том, что у меня за расположение духа. В общем, скверно и сил нет вырваться. Боюсь, как бы не запить: до того уж мерзко и постыло».

И он запил, и запил не на шутку. Пришлось Анне обращаться к Антону: «Посоветуйте, что делать? Саша допился до того, что ему везде кажутся мухи и чертики, и совершенно до беспамятства бредит».


ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ


Павел Егорович:

«Любезный Сын Антоша!

Жизнь моя разбита поведением Саши и Коли. Сердце мое наполнилось горечью. Я сорвал на Савельеве, у которого лично буду просить извинения. Больше этого не повторится. Я не желаю раздора в Семье, но мира и Спокойствия».

«Саша нанял себе квартиру и, вероятно, Николай у него находится. Они забирают по книжке из лавки Семенова мясо, табак и все, что нужно для продовольствия Анне Ивановне, а Федосья Яковлевна питается одним чаем».

«Антоша потрудись написать Коле, чтобы он ехал в Петербург доканчивать свое ученье. Ведь так ему оставаться нельзя, пора взяться за разум ему. Причина всему Саша».

Антон — Александру

«Стыдно Николаю заставлять самолюбивого старика брать взаймы! Поездка к Пушкареву обошлась Николаю рублей 4—5… Эти деньги мог бы он лучше отдать в уплату».

Антон нервничал, а Николай оправдывался:

«Милый Антон, я совсем не ожидал от тебя такого злого письма. Я дал тебе слово выдать 50 р., которые я должен тебе, — и держусь его. Я вовсе не хотел тебя обманывать»


Двадцать шестого августа 1884 года на съемной квартире Анна Сокольникова родила сына Колю, записанного в метрическую книгу по имени крестного отца Николая Чехова Николаем Николаевичем.


В начале 1885 года Ал. П. Чехов получил назначение в петербургскую таможню и срочно выехал в столицу.

Оставшаяся в Москве с младенцем Анна забрасывала мужа письмами:

«Вчера я пришла в такое отчаяние, не получив от тебя письма, что решилась наконец послать телеграмму с оплаченным ответом. Я была уверена, что ты серьезно захворал, но не успела я отослать телеграмму, как пришла твоя. Ради Бога напиши все подробно, телеграмма не может меня удовлетворить.

Положим, я довольна и тем, что ты жив и помнишь нас, но мне необходимо знать, как поступить перед отъездом, какие вещи взять, какие нет, ты обещал писать мне все подробно, у меня спрашивают, а я ничего не знаю.

Еще раз прошу тебя, дорогой мой Сашка, ради Бога, напиши мне всё подробно, да поскорей. Мне тут такая масса неприятностей, а одно только утешение — твои письма, а их то и нет. Меня это ужасно мучает. Ради Христа объясни твое молчание. Неужели и сегодня я не получу письма. До свидания, целую тебя и еще раз прошу скорей написать. Господи, когда же мы увидимся. Твоя жена Аня».


Петербургская служба Ал. Чехова продлилась недолго, и как-то очень скоро он был переведен в таможню Новороссийска.

А тем временем его «незаконная» жена вновь ждала ребенка, Александр Павлович рвал на себе волосы:

«Собери ты, братец мой, пепел со всех печей вашей квартиры и посыпь этим пеплом головы всех твоих пациентов в знак печали. Моя Анна Ивановна снова зачала и носит во чреве нового гражданина, коему надлежит в будущем пополнить ряды хитровцев», — писал он Антону.

И тот советовал: «Ввиду твоего бедственного состояния и дабы не умножать пролетариата, не роди больше. Этого хотят Мальтус и Павел Чехов».


Вынужденный отъезд из столицы, перманентная беременность Анны, — все выводило Александра из себя. Он опять ушел в запой.

Иван, помогавший брату в переезде в Новороссийск, писал Антону:

«Александр невыносим, нетактичен, пересаливает много и что хуже всего — пьет».

Сам же Саша врал родителям:

«Водки пью мало, вино выпиваю стакана два-три в день».

Но Ивану расписал все откровенно грубо, пахабно, как и жил:

«Перехожу к своей частной жизни. Моя поездка в Крымскую Ланицу… Кучер попался по мне. Мы с ним незаметно осушили две бутылки водки. Анна была не в духе, лошадь пердела, а возница посвистывал. Стало быть, все было хорошо.

В 8 вечера я уже пьян и сплю, а в пять часов утра болтаюсь с корзиной по базару. Пью так здорово, что даже самому совестно. Из жердей я сделал с большими усилиями самую уродливую в мире кровать для Анны и еще более уродливое стуло. Стуло сломалось в тот же день, но кровать крепка, и Анна дрыхнет на ней вовсю носовую завертку. Я распорядился, чтобы в сортире только срали, а мочиться рекомендую на свежем воздухе.

Вместо двух девчонок я нанял прислугу, но такую, что ей-же-ей я когда-нибудь ночью ошибусь и вместо Анны залезу на нее».

Прошло четыре месяца и Александр написал сестре:

«Скоро я стану папенькой в третий раз. Жду на рождество и уже приготовил себе веревочку, чтобы повеситься. Мыло для смазки тоже готово. Я никуда не хожу, ни у кого не бываю, потому что незаконно женат, выслушиваю намеки, остротки и всякую всячину… Но зажить другою жизнью, где бы тебя не пилили день и ночь, где бы не досаждали старческим кашлем и рваными чулками с сквозящими грязными пальцами — ах, как бы я хотел!… А делать нечего. Залез в кузов, назвавшись груздем, так сиди и нишкни!».


Второй сын родился 7 января 1886 года, о чем и оповестил «счастливый» отец брата Антона:

«Сегодня у меня родился сын, второй по счету и третий по беззаконности, и нарек я ему имя Антон в честь твоего бытия в сем мире, и намерен записать тебя же крестным отцом в метрической книге. Не обидься за то, что его произвел на свет я, а фамилию дашь ему ты».

Антон ответил:

«За наречение сына твоего Антонием посылаю тебе презрительную улыбку. Какая смелость! Ты бы еще назвал его Шекспиром! Ведь на этом свете есть только два Антона: я и Рубинштейн. Других я не признаю… Кстати: что если со временем твой Антон Чехов, учинив буйство в трактире, будет пропечатан в газетах? Не пострадает ли от этого мое реноме?».


А молодой отец продолжал без удержу пить: крики и писк детей, тазы, пеленки, ругань с женой и прислугой были невыносимы, вдобавок рвали душу письма Антона:

«У меня теперь отдельный кабинет, а в кабинете камин, около которого часто сидят Маша и ее Эфрос, Нелли и баронесса, девицы Яновы и проч. У нас полон дом консерваторов — музицирующих, козлогласующих и ухаживающих за Марьей».

Александр страдал и всё посылал в Петербург прошения о переводе в Москву, а Антону — бесконечные жалобы и мольбы:

«Я весь в долгу. Не знаю, как извернусь. Тащат со всех сторон: три прислуги. Орава моя состоит из 8 душ. Просто хоть умирай. В пору повеситься. И вся эта сволочь требует, недовольна и выстраивает гадости. Похлопочи… Вывози! Меня жгут, режут, топчут и пняют?».

А в ответ получал справедливую отповедь:

«Тебя, пишешь, „жгут, режут, топчут и пилют“. Т.е. долги требуют? Милый мой, да ведь нужно же долги платить! И к чему делать долги? Когда у мужа и жены нет денег, они прислуги не держат — это обыденное правило. Отчего ты не пишешь? Что за безобразие? У „Сверчка“ и „Будильника“ сплошные вакансии, а ты сидишь, сложил ручки и нюнишь. Почему ленишься работать?»


Не получив ни сочувствия, ни поддержки, Александр пошел на хитрость.

«Я волею Божиею ослеп», — сообщил он родным.

Анна Ивановна добавила подробностей:

«Саша ослеп вдруг вчера в 5 часов вечера, он после обеда лег спать, по обыкновению выпив порядочно, потом проснулся в 5 часов, вышел из своей комнаты, поиграл с детьми и велел подать себе воды, выпил воду, сел в постель и говорит мне, что ничего не видит».

Под предлогом болезни Александр с семьей приехал в Москву и остановился в казенной учительской квартире брата Ивана, где жил и отец.

Павел Егорович, для которого внезапный приезд «слепого» сына был как гром среди ясного неба, с горечью писал семье, отдыхающей в подмосковном Бабкине:

«Положение его незавидное и жалкое, потерял зрение, его водят, как слепого за руку. Вот последствия своей воли и влечение своего разума на худое, увещаний моих он не послушал. Приехал в грязи, в рубищах, в говне. Всё прожито и пропито, и ничего нет. Что еще будет, но хуже этого не может быть».

Однако во внезапную слепоту не поверили ни Николай, ни Антон.

Едва приехав в Москву, «слепой» Александр бросил жену на отца, а сам укатил к Антону на дачу в Бабкино.

«У меня живет Агафопод. Он был слеп, но теперь совлек с себя Велизария и стал видющ», — издевался над братом Антон в письме редактору Лейкину.

В таком же духе рисовал картину и Николай Чехов:

«Для чего он напускал на себя слепоту, комедьяничал? Александр сознавал, что он лжет, и чем белее он лгал, тем больше страдал и пил. Нужно же было объяснить свою слепоту. Ни один шут не понимал, чего стоило ему его актерство. Все смеялись, и он понимал это и пил».

Пока Александр веселился в Бабкине, Анна с двумя крошечными детьми и без денег оставалась в Москве, и ей было не до веселья.


ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ


Дорогой Саша.

Исполняю твое желание — пишу. Пока обстоит все благополучно хотя не так как нам желалось бы. Вчера только что вы оба уехали, пришел Павел Егорович, очень удивился, что так вдруг уехали и был по-видимому чем-то недоволен. Послала я за спиртом и на 20 коп. не дали, у Петра не было, пришлось попросить у Павла Егоровича, он дал 35 коп. которые я сегодня же, как только он придет, возвращу ему.

Сегодня утром в 10 часов я оправилась к Давыдову, он дал мне еще 3 рубля и обещал через 2 часа привезти еще. По конке вернулась домой. Немного погодя приехал Всеволод, вручил мне только 25 рублей и даже не раздевался.

Потом приехал М.В., осмотрев Антошу, он сказал, что у него скверная штука, что теперь в Москве поветрие этой болезни, прописал ему микстуру. Я очень этим теперь встревожена и боюсь за Антошу.

Обед сегодня готовили дома. Вот тебе весь день. Завидую тебе, что ты в деревне, но не засиживайся, съезди в Петербург. потом уж и поезжай в Бабкино и погости там.

До свиданья приезжай не сердитый, а хороший. Милый, ведь я тебя очень люблю, а ты часто бываешь очень несправедлив.

Позволь поцеловать тебя и приезжай.

P.S. Мы из твоей комнаты не переходили. Писала в темноте. Дети заснули».

К письму — записочка Ивану Чехову, тоже отдыхающему в Бабкине:

«Многоуважаемый Иван Павлович, я позволила себе взять у вас щепотку табаку, смерть курить хочется, а купить денег нет. Анна».


В июне Александр съездил-таки в Петербург, но новости были неутешительные. Анна переживала:

«Сейчас получила твое письмо, оно не обрадовало меня, а огорчило.

Дурак вышел не Ефим, как ты пишешь, а ты. Ефим нарочно помянул, что ты семейный, чтобы тебе выдали больше пособия. И он при мне учил тебя как нужно сказать, а именно, что я твоя сестра, вдова с детьми, живу на твои средства.

Второе, что меня огорчило в твоем письме, это что ты не увидишь даже Шуры, а я надеялась, что ты привезешь его ко мне. Ради Бога постарайся хоть повидаться с Шурой, голубчик ведь ты теперь понимаешь как можно любить своих детей. Ты вот и теперь, я уверена, беспокоишься за Колю и Тосю, а каково мне не видать столько времени своего мальчика, которого я также люблю, как и этих детишек. Вчера была с детьми утром в зоологическом, Колька был в восторге. Вместо сига лучше привези Кольке башмаки или мне перчатки черные фильдекосовые».

От Давыдова еще ничего не получала, думаю сегодня опять идти к нему.

Хлопочи ты также и об месте, ведь не поедешь же ты обратно в Новороссийск.

Любящая тебя Анна».


Уже заканчивалось лето. Иван вернулся к своим учительским обязанностям, семья готовилась к переезду на новую квартиру, и только неприкаянный Александр все пребывал в неизвестности относительно своей службы.

Иван Чехов — Антону Чехову:

«Александр ужасно бедствует, занятий никаких не имеет, бывает у меня каждый день, прочитывает газету и уходит домой. Вчера он ходил занимать денег, чтобы заплатить за квартиру, и едва-едва нашел добрейшую редакцию «Сверчка».

В самом деле, откровенно говоря, тяжело смотреть на Александра. Живет он в отвратительной обстановке, и что он, кто он, чего он хочет, трудно узнать. Квартиру нанял он где-то на Живодерке, я еще у него бы был».


В Новороссийск Александру возвращаться не пришлось. Хлопоты — не без помощи Антона — увенчались успехом, и с таможенной службой было покончено. Теперь зарабатывать на хлеб Александр Павлович Чехов будет журналистикой и литературой:

«Кажется, нужде моей приходит конец. Буду сыт и я, — доложил он Антону в конце декабря 1886 года и добавил — Сижу на одной колбасе да селедке. Если это письмо застанет Анну еще в Москве, то изругай ее и погони помелом».


В конце февраля 1887 года Александр, всегда трепетно относящийся к своему здоровью, сообщил Антону: «Болит левая половина груди. Кашля нет. Сон и аппетит хороши. Пульс правилен и издыхать еще не хочется. Если твои слабые мозги осмыслят мой morbus, то дай совет».

Не получив совета по поводу хорошего аппетита и сна, «больной» отправил срочную телеграмму: дескать, помираю, и брат-доктор приехал. Но, как выяснилось, Александр был абсолютно здоров.

«Я проехался напрасно, — не скрывал Антон досады в письме к Шехтелю, — обстоятельства самого поганого и ерундистого свойства нежданно-негаданно погнали меня на север».

А вот Анна Ивановна, действительно, оказалась больна. С брюшным тифом она вскоре попала в больницу. Более того, заразились и другие домочадцы.

Александр в письме сестре попросил приехать мать:

«Бедные дети пищат, просятся „на горшочек“ и разрешаются на постель. Меня нет дома всю ночь. Право, не грешно было бы матери приехать ко мне. Не приедет ли? Уведомь».

Написал он и Ивану:

«Плохи, Ивашенька, мои дела. Вчера свез в больницу прислугу — Аннушку, сегодня отправил Кольку в больницу. Остался с Антошей один. Позволяю себе робкую просьбу: не приедет ли мать ко мне? Похлопочи».

Но в семье были категорически против поездки Евгении Яковлевны. Николай написал сестре:

«Мать просит достать ей билет на проезд в Питер. Я говорил с Антоном, и мы пришли к глубокому убеждению, что матери ехать нельзя. Мать поедет в Питер в семью Александра, в ту семью, где она может заболеть тифом и остаться там навсегда».

Более того, зная привычку Александра вечно привирать, у Чеховых (пожалуй, кроме Евгении Яковлевны) никто не принимал близко к сердцу его жалобы. Так, из веселого Машиного письма к уехавшему в Таганрог Антону видно, что им было не до питерских проблем:

«У нас все обстоит благополучно. Единственная неприятность — это бедный Александр: у него вся семья перехворала. Собиралась ехать мать, но Александр взял к себе какую-то сестру милосердия. Одним словом на него, как на бедного Макара.

Дневник твой все читают с удовольствием, смеху было много. 10 мая мы уезжаем в Бабкино. Не думай о деньгах, душенька.

Левиташа на Волге. Скучаем, приезжай поскорее».


Анну Ивановну выписали из больницы полубольной:

«У нее брюхо не в порядке, лихорадка и очень болят ноги, так что она с трудом передвигается по комнате, — писал Александр Антону и ругался, — ежедневно на молоко, мясо, вообще пищевые продукты надо давать 2.50 к. или 3 р. Анна все еще на больничных порциях, связанных тесно с куриным бульоном, а куры в Питере кусаются».

Нелюбимая больная жена, требующая заботы и расходов, запущенный дом, плачущие дети — все раздражало Александра, и он вновь под любым предлогом бежал из дома.

Болезнь Анны вновь обострилась в ноябре. В это время Антон приезжал в Петербург и, поначалу, по настоянию брата, остановился в его квартире. Потрясенный увиденным, он писал родителям:

«Живу у Александра. Анна Ивановна больна (бугорчатка). Грязно, воняет и проч. Душно. Грязь, вонь, плач, лганье; одной недели довольно пожить у него, чтобы очуметь и стать грязным, как кухонная тряпка. Вчера я ночевал и обедал у Лейкина. Вот где я наелся, выспался и отдохнул от грязи!»


В январе 1888 года Александр сообщил Антону, что у жены «большой абсцесс между печенью и почкой», и врачи подумывают об операции. Но неожиданно состояние Анны улучшилось, и было решено отправить ее с детьми на дачу под Тулу, и уже был назначен отъезд на первое апреля. Однако в начале марта больная опять слегла.

Дальше события развивались стремительно.

«Анна опять заболела влежку. Когда эта херомантия кончится? Что ни день, то огорошивание, и конца не предвидится. Прожил жизнь, не живя», — не скрывал досады и неприязни Александр. — Общий вид ее жалок. Худа, не питается, молока не может проглотить, лежит, сторона печени вздута. Постоянная рвота и голодание окончательно истощили ее. Смотрит совсем мертвецом. Глаза блещут неестественно, точно в них сконцентрировалась вся угасающая жизнь. Я не выдерживаю этого блеска: мне становится жутко, и я отворачиваюсь…»

«Состояние духа ее — невозможное. Я произведен в такие подлецы, испортившие ее жизнь, что повесить меня мало. В общем такой хаос, такая чертовщина, что у меня голова кругом. Суди ты сам птичьими мозгами: меня нет целые сутки дома, прислуга не успевает удовлетворять капризам и бесит больную невольно. Прихожу из редакции — новая беда: подай ей ту подлую женщину, на которой я хочу жениться и которая намерена во имя своих будущих детей отравить Кольку. Всю ночь до утра бьешься и не находишь себе места».

Александр жалел себя, сетовал на судьбу: «Живется по обыкновению лохудренно и беспокойно. Все начинает противеть. Приятно сидеть только у осколочных дам, как у бесхитростных дынек». Слов сострадания к умирающей жене он не находил — только обвинения:

«Лучшие годы моей юности истерзала своей ревностью полусумасшедшая, душевно-больная Анна Ивановна».

Семь лет назад он сошелся с ней наперекор семье, теперь же, надев маску мученика, скулил в письмах:

«Я не заслужил ордена св. Анны, а он повешен мне на шею, и я ношу его в праздник и в будень». И в дальнейшем он будет не единожды повторять этот свой слоган:

«Найдется ли хоть один другой такой дурак в мире, который, подобно мне, мог бы так испортить себе жизнь, повесив на шею орден Анны (ныне покойной)».

Что прикажете делать с человеком, который наделал всяких мерзостей, а потом рыдает.

Чехов. «Записные книжки»

А Анна всё не умирала, и ее муж, демонстрируя высшую степень черствости, цинично писал:

«Анна тянет предсмертно-смертельную канитель».

«С Анной дело затянулось. По толкованиям врачей Анна может умереть через неделю, а может протянуть в таком лежачем положении и годы. Выходит нечто продлинновенное, неопределенное и скверное, озлобляющее и угнетающее с развязкой где-то в будущем столетии. А хуже всего то, что работать не всегда возможно свободно. А на меня возложены загородные театры и кабаки. Чуть опоздаешь ночью, беда: Анна всю ночь не спит и боится без меня умереть».

Да, Анна не спала, но страх умереть в отсутствии мужа при чужих людях уже ушел. Теперь в ее агонизирующем мозгу то и дело возникало лицо Гавриила Александровича, его отчаяние и слезы, обида и отказ вновь принять её; умоляющие взгляды брошенных ею детей, Наденьки и Шурки — что с ними, где они? Пыткой всплывала в памяти счастливая и беззаботная жизнь: веселые поездки семьей в имение, за границу, бонны и гувернантки у детей, журфиксы в московской квартире. Весь этот праздник, который она так легкомысленно и жестоко уничтожила, теперь проносился в ее бредовом сознании; и вдруг все перекрывало злое лицо человека, за которым она пошла от отчаяния, поверив ему, и который теперь стоял рядом и с ненавистью смотрел на нее, ругался, пьяно шатался, чем-то попрекал, а за стеной плакали их крошечные дети, чью трагическую судьбу она уже предвидела.

Но Анна не могла даже пошевелиться, а только стонала и металась по подушке.


В субботу, 28 мая 1888 года, Антон получил телеграмму:

«Сегодня в 4 ч. 15 м. дня Анна скончалась. После похорон я немедленно отвезу к тетке в Москву детей, а сам приеду к тебе в Сумы. Тогда переговорим обо всем. А теперь пока — будь здоров! Поклоны. Твой А. Чехов».

В этом — «пока — будь здоров!» — читается нескрываемая радость.

Сообщил Александр новость и брату Ивану:

«Иваша, драма сыграна. Занавес опущен. Одной жизнью стало меньше. Анна скончалась. Жесток был приговор благочестивого положительного человека: „Беззаконно живущие беззаконно и погибнут“. Исполнилось пророчество».

«Благочестивый положительный человек» — это, разумеется, Павел Егорович, которого Александр по своему малодушию не может не куснуть. Только отец тут ни при чем: сбылось не пророчество, — это был логический конец «разыгранной комедии».

В «Котельнике и его супруге», рассказе о своей жене, написанном за два года до смерти Анны Ивановны, уже прорывается потаенная мысль Александра о единственно возможном варианте прекращения этой мучительной для него связи — смерти супруги. Покушением на ее убийство он и заканчивает рассказ.

В жизни Александр свою жену, конечно, не убивал — в прямом смысле слова. Он просто день за днем унижениями, ложью и оскорблениями, грубой нелюбовью изводил ее душу, разрушал здоровье и добился желаемого — Анны не стало. В народе это называется — свёл в могилу. Не случайно на панихиде подсознание подсунуло ему образ Иуды: «Так размочалились нервы, что самому Иуде на осине тошно».

Но, как написал Александр сестре, только «мелкие неудобства ушли вместе с А.И. в могилу». Не мелкими — были его сыновья: «Я сдуру подумал сначала, что я свободен». Ан нет.

За свободой вдовый Александр Павлович умчался на дачу к Антону в Сумы.


ЕЛЕНА


В мае 1888 года семья Чеховых отдыхала в Харьковской губернии, где на окраине Сум снимала флигель в усадьбе дворян Линтварёвых. В письме Суворину Чехов подробно описал это неординарное семейство: мать-старуху, которая «читает Шопенгауера и ездит в церковь на акафист» и ее детей: старшую дочь, врача с опухолью в мозгу, отчего она «совершенно слепа»; вторую дочь, тоже врача, старую деву «тихое, застенчивое, бесконечно доброе, любящее всех и некрасивое создание», мечтающее о своей семье; младшую дочь и двух сыновей.

Вот в эту компанию в начале июня и приехал полупьяный Александр Павлович, и был принят интеллигентными хозяевами с самым искренним сочувствием к его горю. Сам же вдовец поразил их своею необыкновенностью. Что и говорить — эксцентричный Александр умел производить впечатление, его слушали с восторгом.

Спьяну ли, по корыстному ли размышлению (дворяне, все-таки!), но едва прошел девятый день со смерти несчастной Анны, как Александр надумал сделать предложение руки и сердца второй дочери хозяйки усадьбы, Елене Линтварёвой, той самой старой деве, мечтающей о семейной жизни. Он изложил свои чувства на бумаге, и вдруг, неожиданно для всех покинул усадьбу, так и не передав послания «возлюбленной».

О том, что же произошло, известно из посланного ему вдогонку письма Антона:

«Ну, как Вы себя чувствуете? Пахнет ли от Вас водочкой? Я никак не пойму: что рассердило тебя и заставило ехать на вокзал в 2 часа? Помню, что ты злился за то, что я оторвал угол у конверта, в котором находилось письмо к Елене Михайловне. Я считал это письмо юмористическим и не предполагал, что ты можешь писать Елене Михайловне о чем-либо важном. Так как это письмо было написано тобою в пьяном виде, то я не послал его по адресу, а изорвал. Если это тебе не нравится, то напиши ей другое, хотя, полагаю, писать ей решительно не о чем».

Письмо брата застало Александр уже в Петербурге, где он лежал «трупом» на своей кровати после мощнейшего запоя. Едва придя в себя, он ответил:

«Брате. Всем существом своим прошу: не гневайся на меня. Сегодня ровно неделя, как я мучаюсь нравственно и физически. Пьяные подвиги не прошли даром: четыре дня была беспрерывная рвота, истощившая меня до положения мочалки».


Однако заманчивая мысль о возможной женитьбе на дворянке никак не оставляла сознание, и он начал атаковать Сумы письмами. Сначала — сестре Маше:

«Нет душевного покоя. Придешь с работы и ходишь из угла в угол. Жутко и тоска. Эх, кабы Елена Михайловна за меня замуж вышла: другая бы жизнь пошла, стоило бы работать. Для меня было бы великим добром жениться на ней».

Не дождавшись ответа, Александр отправляет ей же следующее, более откровенное послание:

«Надо мамашу. А где ее взятоткрытымь? Мне кажется, что такою женой могла бы быть Елена Михайловна. Напиши мне, могу ли я написать Елене Михайловне, сделать ей предложение без боязни обидеть и оскорбить?»

Написал он и Антону:

«Друже Антоне, послушай, если не для себя, то для детей мне необходимо жениться. Мне хочется семьи, музыки, ласки, доброго слова, когда я, наработавшись, устал, сознания, что пока я бегаю по пожару, меня ждет дома покой и теплое отношение ко мне. У меня этого нет. Ты ближе к Елене Михайловне. Подумай и поспрошай, насколько я рискую сесть в лужу, если попрошу её быть моей женой? А если хочешь напрямик — я люблю ее [зачеркнуто автором] просто трушу».

И Антон без всяких ухищрений расставил точки над i:

«Отвечаю на твое поганое и поругания достойное письмо о твоем браке. Прежде всего, ты лицемер 84 пробы. Ты пишешь: «Мне хочется семьи, музыки, ласки, когда я, наработавшись, устал, сознания, что пока я бегаю по пожару… и проч.».

Во-первых, тебя никто не заставляет бегать по пожарам, можно заняться чем-нибудь более солидным и достойным.

Во-вторых, ты отлично знаешь, что семья, музыка, ласка и доброе слово даются не женитьбой на первой, хотя бы весьма порядочной, встречной, а любовью. Если нет любви, то зачем говорить о ласке? А любви нет и не может быть, так как Елену Михайловну ты знаешь меньше, чем жителей луны.

В-третьих, ты не баба и отлично знаешь, что твоя вторая жена будет матерью только своих детей; для цуцыков она будет мачехой.

В-четвертых, я не решаюсь думать, что ты хочешь жениться на свободной женщине только из потребности иметь няньку и сиделку. Положение, в котором вы теперь оба находитесь, определяется кратко: ты не чувствуешь к ней ничего серьезного, кроме желания жениться во что бы то ни стало и заграбастать ее в няньки к цуцыкам, она тоже тебя не любит. Оба вы чужды друг другу, как колокольный звон кусочку мыла. Стало быть, ты, просящий заглазно руки и объясняющийся в любви, которой нет, нелеп. Вообрази лицо Елены Михайловны, читающей твое письмо! Вообразил?».

Антон предложил брату приехать к Линтварёвым еще раз в рождественские святки или летом: «В 1—2 месяца можно и людей узнать и себя показать. Мог бы и сам полюбить (она очень хорошая) и любовь возбудить».

Но Александр не приехал: «Относительно своего брака я более не думаю. Должен сознаться, что я с своими претензиями на Елену Михайловну был достаточно глуп…».

А 24 октября 1888 года Александр написал брату: «Кланяется тебе Наталья Александровна Гольден».


НАТАЛЬЯ


Поклон от Натальи Гольден, давней знакомой Чеховых, а ныне живущей в Петербурге, не удивил Антона. Как раз недавно о ней ему писал редактор Лейкин:

«Рисунок принесла мне некая Н. Гольден. Меня удивило то, что она придя с этим письмом, даже и раздеться не хотела в прихожей, и говорила со мной в пальто и калошах, хотя я ее пригласил в гостиную».

Антон объяснил: «Это мой хороший приятель. Бабенка умная, честная и во всех смыслах порядочная. Несколько дика, чем объясняется, что она не сняла пальто».

Женщина может быть другом мужчины только под таким условием: сначала приятель, потом любовница, а затем уж друг.

Чехов. «Леший»

Наталья прошла все стадии и стала Антону преданным и любящим другом. «Наташеву» и «Антошеву» — так, дурачась, звали они друг друга во время их короткого романа. Смешливая «эмансипе» — она была любимицей всей семьи и воспринималась как будущая невеста Антона.

«Когда я подрос, мне рассказали, что Антон Павлович и моя мать любили друг друга. Почему они не женились, осталось для меня неизвестным», — вспоминал младший сын Александра Михаил.

Сказать «любили друг друга», наверное, не совсем правильно: чувство было явно односторонним. В то счастливое и легкомысленное время юности Антон увлекался многими, а вот Наташеву, похоже, всерьез надеялась стать Чеховой. Но так случилось, что ей пришлось уехать из Москвы в Питер. Только через год вспомнил Антон Павлович своего «приятеля», написал ей письмо и получил шутливо-надрывный ответ:

«Подлюга Антошеву, насилу-то я дождалась давно желанного письма. Слышала я, что вы имели намерение побывать в Питере. Но! Но! О, змея! Так как вы уже превратились совершенно в беспутного человека (с моим отъездом), то едва ли обойдетесь без ………. Я же не могу больше принадлежать вам».

Прошло еще несколько лет. Наталья по-прежнему жила в Петербурге, вращалась в тех же редакционных кругах, что и Александр Чехов, так что пересечься им было немудрено, и они пересеклись.

Подробности встречи Александр изложил Антону в письме:

«Слушай и удивляйся: целая история. В один прекрасный день ко мне в редакцию, как к секретарю оной, является Наталья Александровна Гольден. Разговорились. Я пригласил ее побывать у меня, посмотреть моих ребят. Она согласилась, побывала и в результате нескольких вечеров, проведенных вместе «вдовцом и девой» получилось то, что мы живем теперь вместе. Живем, ругаемся от утра до ночи, но отношения наши чисто супружеские.

Если родители, старость коих я намерен почтить примерным поведением, не усмотрят в сем «сближении» кровосмешения, то я не имею ничего и против церковного брака. Любит ли она меня — не знаю. Она говорит, что любит. Умиляюсь ежечасно и ежеминутно, вижу в ее роже косой взгляд и чувствую на себе ее ласку. Мне хорошо, мне тепло. Пожми мне руку и пожелай мне счастья».

Наташеву тоже приписала пару слов:

«Многоуважаемый Антон Павлович. Знаю, что письмо Вас крайне поразит, но и сама я не менее поражена. Чего на свете не бывает. Мне очень хотелось бы знать ваше мнение обо всем случившемся. Искренно преданная Вам Н. Гольден».

«Желать счастья» и комментировать «случившееся» Антон не стал.

Через пару недель Александр уже без «ежечасного и ежеминутного умиления», а с обычной развязной откровенностью дополнил картину семейной жизни:

«День и ночь репортерствую, секретарствую в редакции и дома только обедаю и по ночам приношу доказательства Наталье Александровне в том, что я — мужеского пола. Наталья Александровна ежедневно объедается, принимает слабительное, страждет животом. Водку пьет, заражена нигилизмом и либерализмом. Относительно всего остального могу под ее портретом сделать надпись: „Сей страстный и любострастный зверь“».


В декабре 1888 года Антон приехал в Петербург и навестил брата. Он готов был увидеть что угодно, но только не это:

«Так обращаться с женщинами, каковы бы они ни были, недостойно порядочного и любящего человека. Ты не имеешь права сидеть в ее присутствии без штанов, говорить словеса, которых не говорят даже фабричные, когда видят около себя женщин. Ни один порядочный муж или любовник не позволит себе говорить с женщиной о сцанье, о бумажке, грубо, анекдота ради иронизировать постельные отношения, ковырять словесно в ее половых органах. Между женщиной, которая спит на чистой простыне, и тою, которая дрыхнет на грязной и весело хохочет, когда ее любовник пердит, такая же разница, как между гостиной и кабаком. Нельзя безнаказанно похабничать, оскорблять прислугу или говорить со злобой Наталье Александровне: „Убирайся ты от меня ко всем чертям! Я тебя не держу!“».

Это письмо было написано 2 января 1889 года, а 15 марта старший брат сообщил:

«Алтон Палч! Мы с Натальей Александровной порешили обвенчаться. По говну черепки. Просим покорно на свадьбу и просим, кстати, сообщить Ваше мнение в смысле «сближения».

P. S. Антоша, ты на меня не сердишься?».

«Алтон Палч» не ответил.

«Отчего ты мне упорно не пишешь и не отвечаешь на мои письма? Не желаешь продолжать переписку — так напиши: я тебя беспокоить не стану», — нервничал Александр.


В это время семье было не до очередного «сближения» Александра: серьезно занемог Николай. В апреле Антон написал в Петербург: «Наш Косой около 25 марта заболел брюшным тифом, формою легкою, но осложнившеюся легочным процессом».

Чеховы выехали в Сумы.

Присоединиться к родным захотел и Александру, но его держала служба в газете. Пришлось прибегнуть к проверенному способу: опять наврать про якобы тяжелую болезнь. И вот он на голубом глазу уверяет Суворина:

«Вы не верите в мой тиф, но клянусь, я прикован к постели. Сообщаю только для того, чтобы Вы не думали, что моя болезнь — пьянство. Клянусь Вам детьми, что я не пью уже в силу болезни. Доктор гонит меня на юг. Разрешите мне отпуск с правом взять жалованье за 2 месяца вперед. Преданный Вам А. Чехов».

Суворин, разумеется, и отпустил, и денег дал, и лишь через некоторое время неприятно удивился, узнав, что сотрудник был абсолютно здоров.


Ал. Чехов с Натальей и с детьми появились в усадьбе 15 июня в два часа дня, а через час Антон уехал из имения к знакомым.

Николай Павлович Чехов умер 17 июня 1889 года. Вскоре после похорон Антон совсем покинул Сумы.

Во время его отсутствия, 12 июля, Александр и Наталья обвенчались в той же церкви, где менее месяца назад отпевали Николая. О событии Антону сообщил Иван:

«Можно было подумать, что венчается не репортер „Нового Времени“, а член клуба оригиналов, оригинальней этой свадьбы я ничего не видел».

А Павел Егорович Чехов получил от старшего сына письмо:

«Дорогой Папа, я сдержал данное Вам слово. Сегодня я обвенчался с Натальей Александровной. Факт совершен. Теперь я — женатый человек. Надеюсь, что Вы по Вашему родительскому милосердию и доброте не откажите мне и моей жене в благословении, которое мы оба глубоко ценим. Целую Вашу руку. Ваш Александр Чехов».

Потрясенный родитель — чудны дела твои, Господи! — благословил. Так Наташеву стала-таки Чеховой.


«Хитрая» Наталья Александровна (как она сама себя называла) не была похожа на рафинированную и сломленную жизнью Анну Ивановну. Тем не менее и ей приходилось терпеть пьяные выходки Александра, упреки в расходах и мириться с его женоненавистнической философией:

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.