Бесплатный фрагмент - Евангелие от Дарвина. Эволюция доверия

От автора

Чего можно ждать от книги с таким названием? Вынужден разочаровать всех неверующих в теорию Дарвина — впрочем, так же, как и всех верующих в нее. Гениальному труду Чарльза Дарвина в книге посвящено всего несколько страниц. Однако понадобилось проштудировать сотни первоисточников, основательно пройтись по истории религиозных течений и идеологий, чтобы прийти к выводу о том, что без теории Дарвина любые представления о естественных правах и свободах человека повисают в воздухе.

В этом смысле учение Дарвина следует почитать как идеологическую основу для либерального гуманизма.

Впрочем, главной темой книги стала не эволюционная теория, а эволюция доверия. В отличие от Фукуямы, уверенного в том, что историю двигает стремление людей к свободе и признанию, автор полагает, что любые человеческие общности скрепляет доверие, а исторические катаклизмы происходят по причине его разрушения.

Под воздействием меняющейся экономики и рефлексирующих по этому поводу идеологий доверие к людям вытесняется доверием к деньгам и их эмитентам. С неумолимой силой каждый новый эволюционный шаг ослаблял межчеловеческие связи.

Из самых лучших побуждений умнейшие люди — философы и экономисты — сплетали иллюзию, которая со временем стала нашей реальностью. В этом иллюзорном мире страны соревнуются между собой в росте ВВП, а их граждане ходят на работу, зарабатывают деньги и тратят их, не подозревая о том, что мировая экономика подобна матрице — она погружает всех в индивидуалистические капсулы с тем только, чтобы, натянув на глаза очки вымышленной реальности, использовать каждого, как батарейку. Если все так пойдет и дальше, то повсеместная победа либеральной демократии вполне может стать гуманной эвтаназией для человечества.

К слову, читатель может сам убедится в правоте или ошибочности этого и других утверждений автора, поскольку в книге нет безапелляционных истин, а все утверждения выводятся на основе логики и здравого смысла из общедоступных сведений. А делать выводы, принимать что-то или отрицать вам, читатель.

Благодарю Игоря Чичинова за редактуру и корректуру книги, без мудрых замечаний которого у читателей, возможно, было бы значительно больше поводов для смеха. Хотя книга посвящена довольно серьезным вещам, ирония и самоирония, разлитые по тексту, возможно, помогут читателю принять невеселую реальность.

Заодно хочу выразить благодарность всем читателям, в особенности тем, кто решится поделиться своими восторгами от прочтения. Предупреждаю заранее, что хорошо отношусь к заслуженной критике, еще лучше — к незаслуженной похвале.

Часть I. Свобода или деньги?

Глава 1. Конец истории

В конце ХХ века Фрэнсис Фукуяма пообещал, что повсеместная победа либеральной демократии приведет историю к концу. К счастью для нас, он не имел в виду нечто похожее на глобальное вымирание от ядерной зимы или зомби-апокалипсис. Конец истории по Фукуяме — это «конечная точка социокультурной эволюции человечества, формирование окончательной формы правительства» и, как следствие, конец событийной истории. И это вроде бы совсем не так плохо, поскольку под событиями истории подразумеваются войны и революции.

Тогда — в 1992 году, практически на следующий день после распада СССР, сомневаться в окончательной победе либерализма было как-то не к лицу. Социалистический лагерь пал к ногам Запада без единого выстрела. Как было не убедить себя во всепоглощающей правоте либеральных идей, одним фактом своего существования способных повергнуть могучего Голиафа в коммунистических доспехах?

«Человечество приближается к концу тысячелетия, и кризисы-близнецы авторитаризма и социалистического централизованного планирования оставили на ринге соревнования потенциально универсальных идеологий только одного участника: либеральную демократию, учение о личной свободе и суверенитете народа».

По истечении тридцати лет картина стала уже не такой лучезарной. Военные конфликты отчего-то не прекратились, глобальные экономические кризисы-близнецы плавно перетекают один в другой, а на ринге мирового противостояния идеологий вновь стало тесно. Экономический успех, а как-то так случилось, что размер ВВП и рост национальной экономики стали главными мерилами всего, в том числе и состоятельности идеологии, благоволит уже не США, а гибкому во всех отношениях Китаю.

Обратите внимание, что Фукуяма не приводит среди причин поражения социалистической идеологии участие каких-либо конкурирующих сил. С его точки зрения, в крушении СССР виноваты лишь внутренние причины, в особенности недостатки социалистической плановой экономики.

И здесь с ним трудно согласиться: хоть успехи капиталистического хозяйствования напрямую и не привели к фатальным последствиям для социализма, тем не менее, капитализм, как вполне успешная экономическая модель, нацеленная на потребителя, создавал серьезное психологическое давление на советских граждан заметным отличием качества жизни на Западе.

И хотя в прошлом успехи первой страны социализма серьезно превосходили достижения своих капиталистических оппонентов (чего стоит только период индустриализации на фоне мирового экономического кризиса и Великой депрессии в США), тем не менее, на более длительной дистанции пролетарский энтузиазм уступил первенство свободной конкуренции.

С другой стороны, заметьте, как все далеко зашло: Фукуяма говорит об идеологии, а в уме сводит дебет с кредитом. Это, конечно, не фига в кармане, но это определенно подход. Эффективность идеологии — это теперь не какое-то умозрительное благо от той или иной идейной установки, а вполне конкретное преимущество, которое, как оказывалось, можно посчитать в твердой валюте.

Вместе с тем вывод о том, что только капитализм открывает двери к процветанию, при кажущейся убедительности не так бесспорен. Чего только стоят регулярные экономические кризисы, каждый из которых грозит стать последним?

Да, правительства и центральные банки ЕС и США отработали финансовые механизмы, смягчающие падения национальных экономик. Тем не менее, всегда остается шанс упасть в очередной раз не так удачно, как в предыдущий, и сломать шейку бедра престарелой рыночной концепции.

Двухходовка из накачки финансового рынка ликвидностью с последующей ее откачкой небезупречна. В определенных неординарных условиях брандспойта из бумажек с водяными знаками может попросту не хватить на то, чтобы затушить очередной финансовый пожар.

Когда действия финансовых властей начинают всё более походить на работу реанимационной бригады по спасению доведенного до последней стадии наркомана, то в чудодейственную силу искусственного дыхания уже верится с трудом.

И что тогда? Кто-нибудь знает? Взрыв финансовых пузырей? Может быть, гиперинфляция? Или стагфляция? И что тогда произойдет в обществе, основная панацея для которого рост потребления? Что будет с таким обществом в условиях длительного падения экономики?

С другой стороны, до тех пор, пока не случилось непоправимое, уязвимость капитализма можно считать чисто гипотетической. В любом случае, установка на алчность работает в человеческом обществе намного эффективнее, чем трудовой энтузиазм и бескорыстный коллективный труд на общее благо. По крайней мере, в этом легко себя убедить, чтобы хоть как-то объяснить внезапное крушение СССР.

Значит ли это, что Фукуяма прав, и стоит надеяться на предлагаемый конец истории? Напомню, что основными движущими силами истории, по его мнению, являются стремление к свободе и жажда признания. Как ни странно, в его утверждении таится явный парадокс.

Смотрите сами. Если стремление к свободе и признанию являются основными движущими силами истории, с одной стороны, а с другой — основой либеральной идеологии и демократической формы правления, то каким образом их окончательная победа может привести историю к концу? То есть может ли одна и та же сила быть разрушительной, а затем внезапно стать консолидирующей и умиротворяющей?

Это как если бы в мчащемся на всех парах поезде машинист радостно сообщил пассажирам по переговорному устройству, что на самом деле ехать больше некуда, поэтому устройство, до этого служившее двигателем, вот-вот превратится в тормоз, и все, наконец, выйдут на конечной остановке под названием «Демократический рай».

Как ни крути, но стремления к свободе и признанию, по мнению Фукуямы (а к его мнению, надо полагать, присоединится и все прогрессивное человечество), являлись движущими силами истории на протяжении тысячелетий. Люди брались за оружие, когда их свободы были чрезмерно попраны, а сами они и их вклад в общее феодальное или капиталистическое хозяйство не получали должного признания. Аристократические правления не могли удовлетворить стремления к признанию каждого, что раз за разом приводило к возобновлению борьбы, которая, наконец, привела к государственному устройству, основанному на всеобщем признании прав граждан. То есть — к демократии!

И что, силы из поколения в поколение толкавшие людей на кровопролитие, стали вдруг созидательными? Создались такие условия, при которых стремление к свободе и чувство собственного достоинства будут удовлетворены полностью и окончательно на веки вечные?

Лично я готов в это поверить, но часто ли в истории меч становился орудием созидания, а автомат с гранатой — строительными инструментами? Да, извлеченный из гранаты тротил может использоваться для прокладки тоннелей, но так ли всё обстоит с основными движущими силами истории?

Вообще, сравнивать тротил с либерализмом — это кощунство! Да и сама постановка вопроса кажется абсурдной. Ведь речь идет (аж ладошки вспотели) о свободе и демократии! Как либеральные свободы могут нести в себе элементы разрушения?

Однако, если исторический процесс — это борьба, а стремления к свободе и признанию являются движущими силами этой борьбы, то может ли какое-то правление, пусть даже такое замечательное, как демократия, окончательно удовлетворить свободолюбивого и гордого человека? Или все же демократия, как и любая другая существовавшая до нее общественная конструкция, несет в себе внутренний посыл к разрушению, особенно учитывая то, что её питают те же движущие силы истории, что и прежде?

Или что-то здесь не сходится?

Мы можем взглянуть на промежуток истории, последовавший за крахом СССР, когда «на ринге соревнования потенциально универсальных идеологий» уже не наблюдалось сколь-нибудь заметного влияния социализма и миром безраздельно правила «либеральная демократия, учение о личной свободе и суверенитете народа». Причем правила миром лучшая из ее представительниц, благополучно процветающая под звездно-полосатым стягом.

Сейчас Фукуяма говорит, что нападение на Ирак было ошибкой. То есть несущая всем и каждому идею мира и добра либеральная демократия ошиблась, когда развязала войну? А как же «учение о личной свободе и суверенитете народа»?

Когда какой-нибудь тиран вроде Саддама Хусейна нападает на соседнее государство — это очень плохо, но вполне понятно, поскольку у тиранов не в почете стремление к свободе и суверенитет. Но когда столь приверженная либеральным идеям страна, как США, покушается на суверенитет страны, находящийся от нее в тысячах километров — это не просто плохо. Это ужасно, поскольку вступает в жестокое противоречие с географией и собственным «учением о личной свободе и суверенитете народа».

Разве иракский народ чем-то хуже американского или отчего-то не достоин права на суверенитет? Если суверенитет и свобода — это естественные права, то, следовательно, принадлежат народам всех стран вне зависимости от их географического местоположения! Если право на суверенитет и свободу — это естественное право, то, следовательно, им априори должны обладать народы всех стран вне зависимости от их географического местоположения! Разве нет?

Либеральные права носят универсальный характер, и когда либеральные демократии их попирают, то тем самым они покушаются не только на чужой суверенитет, но и на собственные принципы.

Если президент демократического суверенного государства, выбранный в результате свободного волеизъявления народа, отказывает в праве на суверенитет какому-то народу, то, может быть, закралась маленькая ошибка в самом учении? Или ошибся Фукуяма, запутавшись в определениях? Или все мы находимся в плену иллюзий, и мир намного сложнее, чем нас пытаются убедить?

Посудите сами. На протяжении тысячелетий в Европе безраздельно правили монархические династии. Их правление скрепляла христианская религия. Легитимность королей черпалась в Библии. Согласен с этим кто-то или нет, но если спросить у христианина: «Что есть Бог?» — он почти наверняка ответит: «Бог есть любовь».

Так разве любовь хуже свободы? И почему правление, основанное на идеях любви, менее человечно, чем правление, основанное на идее свободы? Или даже поставим вопрос иначе. Стремление к свободе победило стремление к любви! И что, после этого нас ждет вечный мир, полный добра, благоденствия и той самой любви?

Если бы мы задали все эти вопросы любому европейцу времен расцвета Бурбонов, то он был бы так же абсолютно уверен в своих ответах, как и его праправнук. Но вряд ли бы они поладили.

Безусловно, все это лишь свидетельствует о прогрессе европейской цивилизации, но чтобы выбраться из того тупика, в который загнал себя (и нас заодно) Фукуяма, попробуем ответить на ряд вопросов:

1. Действительно ли стремление к свободе и жажда признания являются основными движущими силами истории? Может быть, это совсем не так, и тогда парадокс моментально самоликвидируется?

2. Какова природа этих сил? Существовали эти устремления всегда? Являются частью человеческого естества, либо возникновение их — это продукт развития человечества? И если стремление к свободе и признанию — это продукт развития сознания, то могут ли они так измениться, что перестанут нести в себе элементы вечного разрушения?

3. Если все же эти силы были разрушительными на протяжении истории, то могут ли быть созданы такие условия, при которых их направленность меняет знак на противоположный? И тогда, может быть, демократия и есть та самая идеальная форма правления?

Несмотря на то, что этот список вопросов представляет собой некий план, заранее заготовленных ответов у меня нет. Есть лишь желание разрешить парадокс Фукуямы, поскольку свобода и демократия звучат очень приятно уху, и не хотелось бы лишаться определенных иллюзий, с ними связанных.

В движении к истине постараемся не забывать главную теория всего живого — величайшее творение Чарльза Дарвина о естественном отборе. Кому-то может показаться это занудством или унизительным для высшей формы и вершины эволюции. Но задумайтесь: вряд ли случайно то, что движущей силой эволюции является естественный отбор, а движущими силами истории являются стремление к реализации естественных прав человека на свободу и «признание достоинства, присущего всем членам человеческой семьи».

Глава 2. Свобода и достоинство

Если вглядываться в реальную историю, то там, в глубине веков, не всегда удается разглядеть борьбу за свободу и собственное достоинство. Разве что борьбу элит за власть над народами и господство над территориями можно приравнять к борьбе за признание, а голодные бунты и восстания рабов — за стремление к свободе.

В действительности для свободы и собственного достоинства в древности было не так много места. Даже в полисах Греции — образце античной демократии — право на свободу и достоинство полагалось только взрослым мужчинам, обладающим гражданством и владеющим приличным частным хозяйством — «ойкосом» (домом). Все остальные, проживающие с ним — жены, дети, вольноотпущенники и рабы — такими правами не обладали.

Почему все они терпели несвободу и унижение? Какие есть оправдания у того, кто имеет по праву рождения весь набор естественных прав на свободу и не борется с произволом?

Пожалуй, все намного проще: каждый знал, что таков порядок вещей. А восстать в одиночку против сложившегося порядка — это не просто безрассудно, это самоубийство.

В менее просвещенные времена абсолютных монархий про свободу и собственное достоинство вспоминали еще реже. Дворянин, конечно же, мог вызвать на дуэль за оскорбление чести и достоинства другого дворянина, но этим, как правило, его стремление к защите собственных прав ограничивалось. Что касается простолюдинов, то если они и брались за вилы и топоры, то по большей части по причине невыносимого голода и нужды (к обычной нужде и недоеданию они были привычны).

Вряд ли кому-то удастся, даже при большом желании, привести в пример хоть несколько случаев, когда народ бунтовал из-за чего-то похожего на свободу. При этом, конечно, можно предположить, что и свобода, и признание никуда не девались, а до поры до времени были глубоко запрятаны в недрах подсознания по вине страшной нужды и мракобесия.

Накануне революции 1789 года Франция была абсолютной монархией. Среди причин той революции называют экономический кризис, безработицу, неурожай из-за крайне суровой зимы и града в июле 1788 года, вызвавших дефицит и дороговизну хлеба, расстройство финансов и неэффективное управление страной. Все эти экономические предпосылки, приведшие к большему, чем обычно, голоду и нужде, вывели народ на площади.

Вполне возможно, что главной причиной революции все же было не столько вышеперечисленное, сколько попрание человеческого достоинства и либеральных свобод. Такой вывод напрашивается хотя бы в связи с тем, что 26 августа того же года Учредительное собрание «Декларацией прав человека и гражданина» даровало народу не хлеб, а свободу, равенство и братство (фр. Liberté, Égalité, Fraternité), в то время как экономический кризис, безработица и нужда только усугублялись.

Юваль Ной Харари в книге «Sapiens. Краткая история человечества» пишет: «В 1789 году французы чуть ли не за ночь переключились с мифа о божественном праве королей на другой миф — о власти, принадлежащей народу».

Если так, то «декларация прав человека и гражданина» вдохновила народ настолько, что довольно продолжительное время стала анестезией от нужды и голода, и тогда свобода и достоинство на самом деле и есть основные движущие силы истории.

Однако, если это так, то против кого тогда был направлен террор, свободно отделявший посредством изобретения «гуманного» доктора Гильотена до шестидесяти французских голов в день? Причем не только от аристократических тел! Или с чего этот свободный и гордый народ спустя всего десять лет после революции провозгласил Наполеона первым консулом, после чего и этого французам показалось мало, и они восторженно приветствовали Бонапарта уже на императорском троне?

Можно, конечно, предположить, что граждан обманули, воспользовавшись их наивностью, но тогда нужно говорить не о наивности, а о растерянности, поскольку история XIX века вплоть до 1871 года — это метания французского народа от республики к монархии и обратно. В итоге французам понадобилось почти сто лет, чтобы определиться окончательно в своей приверженности демократии.

Выходит, что идея о власти народа хоть и проникла в некоторые головы за одну ночь, но понадобилось гильотинировать тысячи и сложить на полях сражений еще сотни тысяч, чтобы в оставшихся на плечах не восторжествовал дух Liberté, Égalité, Fraternité. Почему так долго и так много крови, если свобода и достоинство являются естественными и присущими каждому человеку от рождения?

Если смотреть из XXI века, кажется невозможным, чтобы люди не стремились к свободе и собственному достоинству. Впрочем, нам также не понять, как можно обходиться без интернета, википедии и социальных сетей. Однако этим технологическим «чудесам» от роду всего несколько десятков лет.

Мерить все со своей колокольни — довольно поверхностный подход. Это все равно, как если бы мы вместе с Фукуямой, оказавшись вдруг воспитанниками в школе сумо, с недоумением смотрели на всех прочих, кто тратит свою жизнь впустую, не мечтая наесть самый большой в мире живот и сладострастно выпихивать им соперников за пределы татами.

Если свобода и достоинство являются естественными и неотделимыми от человеческой природы, то это значит, по всей видимости, что они возникли вместе с самим видом Homo sapiens. Тогда, если мы согласимся с тем, что человек относится к миру живой природы, то должны сопоставить стремления к свободе и признанию с основополагающими представлениями теории Дарвина о движущих силах эволюции. Связь здесь должна быть прямая: если стремления к свободе и признанию помогали нашим предкам выживать, то мы должны тут же согласиться с Фукуямой.

Человек разумный (лат. Homo sapiens) произошел от человекообразной обезьяны, а самыми близкими его родственниками из ныне живущих являются два вида шимпанзе (обыкновенный и бонобо). Как выживали наши предки, можно лишь предполагать, зато, наблюдая за поведением ближайших родственников, можно попробовать сделать некоторые обобщения.

Во-первых, и бонобо, и шимпанзе — животные коллективные, то есть они живут стаями. Члену стаи, решившему получить свободу и независимость, вряд ли кто-то из сородичей станет препятствовать. Однако, если бы ему удалось выжить отдельно от стаи, то современные ученые беспрерывно находили бы в лесах бонобо-одиночек и шимпанзе-индивидуалистов.

Между тем и Homo sapiens, и все его родственники — существа довольно слабые, особенно в юном возрасте, и оттого чрезвычайно зависимы от родителей и сородичей. Единственный шанс дожить до полового созревания и оставить потомство — это держаться коллектива. Так было всегда со всеми нашими хвостатыми родственниками, а это наводит на мысль, что и с людьми вряд ли было иначе, по крайней мере, до самого последнего времени.

Что касается стремления к признанию, то бонобо в борьбе за власть не замечены. Во главе сообщества у них стоит самка. Агрессивные столкновения между представителями одного пола редки, а статус самца зависит от статуса его матери. За самок бонобо борьбу не ведут, а вместо этого живут большими дружными «шведскими» семьями.

Скорее всего, сходство нашего вида с бонобо не совсем полное, иначе мы, скорее всего, так же, как и они, продолжали бы жить большими дружными семьями в «уютных» пещерах. А люди все-таки построили пирамиды, запустили ракеты в космос и до исступления убивают друг друга в конфликтах и революциях. По мнению Фукуямы, источник всех этих «достижений» таится в нашей особой тяге к свободе и самоутверждению.

Если бы стремление к свободе и самоутверждению являлись главными устремлениями нашего вида, то вряд ли бы Homo sapiens удалось так долго продержаться в статусе социальных существ. А если так, то центростремительные силы в нас как-то уравновешиваются не менее мощными центробежными силами.

По всей видимости, такой же неотъемлемой частью человеческой природы является желание проявлять заботу, быть нужным, полезным, как и тяга к тому, чтобы заботились о нас. Если переходить на язык теории Дарвина, то забота о своем потомстве является естественной чертой любого вида. Без сомнения, и нашего тоже.

Зависимость детей от родителей, каждого от всех и сплоченность в стае, общине или племени помогали выживать нашим предкам на протяжении сотен тысяч лет. Все это время стремление к свободе если и было частью природы наших предков, то не мешало им жить в сплоченности одним племенем.

Если взять за основу логику Чарльза Дарвина о том, что наследуются только полезные для выживания признаки, и если предположить, что стремление к независимости изначально было естественной частью нашей природы, тогда наши предки могли бы выживать индивидуально. Но поскольку антропологи этого не могут подтвердить, следовательно, никакого гена свободы в нашем ДНК нет.

Однако не будем делать скоропалительных выводов. Наука динамично развивается, и если сегодня таких данных нет, то это не значит, что завтра не обнаружатся неопровержимые доказательства того, что отдельная наиболее эволюционировавшая ветвь наших предков жила по законам индивидуализма, встречаясь лишь изредка для того, чтобы померяться личным достоинством или провести конкурс на самый красивый хвост.

В этом плане любопытно наблюдение Эриха Фромма, которым он делится в некогда нашумевшей книге «Бегство от свободы»: «Мы обнаруживаем, что с эпохи Возрождения и до наших дней люди преисполнены пылким стремлением к славе. Это стремление, которое кажется столь естественным, было совсем нехарактерно для человека средневекового общества».

Но ведь стремление к славе — это одно из проявлений человеческого стремления к признанию. Наряду с жаждой власти жажда славы — это естественное стремление любого нормального и ненормального современного человека. Жажда славы и успеха сопутствуют в жизни почти каждого свободного человека, но, оказывается, возникла она только в эпоху Возрождения.

Как же люди жили раньше без нее? Разве это вообще возможно?

Могу предположить, что жажда славы бессмысленна для человека, все интересы которого сосредоточены в ограниченной группе, такой как семья, община или деревня. Как только человек осознает себя частью чего-то большего — народа, страны или мира, — возникает незнакомое и тревожное ощущение собственной неизвестности (ничтожности) и одиночества оттого, что никто ничего не знает о нем. Не знает о том, какой он замечательно уникальный человек, о том, как он мечтает осчастливить всех ратной победой, одарить частичкой своей любви в виде стиха, песни, картины, грандиозной постройки или мудрой книги, которая откроет всем глаза на мир и сделает, наконец, их жизнь счастливой.

Стремление к славе и осознание своего одиночества, по всей видимости, неразрывно связано со стремлением к свободе и ее обретением. Пока ребенку комфортно в семье и он не видит никого за пределами этого круга, то не ищет иного одобрения и славы, кроме как у мамы, папы и других близких родственников, так же, как не пытается бороться за свободу от родительского ига.

Расширение круга интересов, возможностей и желаний за пределы близкого круга в эпоху бурного развития торговли, морских путешествий, раздвигающихся границ мира, возможно, и послужило толчком к пробуждению вольного духа свободы, идущего в комплекте к ощущению одиночества.

Чтобы никого не обижать, будем считать, что нельзя однозначно судить о том, являются свобода и достоинство врожденными, как считает Фукуяма, или продуктом мифа, возникшим «чуть ли не за ночь», как считает Юваль Ной Харари.

Скорее всего, истина где-то посредине, и в каждом человеке уживается и конформизм, и индивидуализм, и стремление к подчинению правилам, и стремление к свободе. Не исключено, что в зависимости от внешних условий то или иное свойство может преобладать в человеке, а когда он видит вокруг себя подтверждение тому, что именно это и есть хорошо, то с еще большой силой подчиняется всеобщему настроению.

Из этого можно сделать предположение, что не только стремление к подчинению правилам, но и стремление к свободе есть продукт не только внутренних убеждений, но и во многом социальный, зависящий от культурной среды и устоявшихся общественных настроений. В первом случае, оба устремления — и стремление к свободе, и конформизм — это свободный выбор индивидуума, а во втором — это во многом несвободный выбор, происходящий из навязанных обществом установок.

Если для конформизма здесь нет никакого внутреннего противоречия, то для индивидуализма и либерализма есть. Согласитесь, если стремление к свободе отдельного человека является следствием несвободного выбора, то в этом есть что-то… недосказанное.

Если сводить исторический процесс к народным возмущениям, бунтам, войнам и, исходя из этого, искать среди мотивов, двигающих людские массы к революционным потрясениям, стремление к свободе и достоинству, то лучше всего это вписывается в марксистко-ленинскую картину мира. Напомню, по Марксу, основной движущей силой истории является классовая борьба — по сути, борьба за свободу от тирании и признание права свободно распоряжаться результатами своего труда.

Не будем слишком придирчивы к Фукуяме и не станем безапелляционно требовать переименовать марксизм-ленинизм в марксизм-фукуямизм. Констатируем лишь то, что исторический процесс, по всей видимости, несколько многообразнее и не лезет в то прокрустово ложе, в которое его пытались втиснуть оба великих теоретика.

Кратко. Наряду со стремлением к свободе человеку не менее естественно единение с другими людьми. С точки зрения эволюции, для человеческого вида стремление к свободе отнюдь не способствовало выживанию в отличие от стремления к сплоченности. Не исключено, что свобода в том виде, в котором мы воспринимаем ее сейчас, является продуктом развития цивилизации.

Глава 3. Свобода и сознание

Если зашел разговор о свободе, то не стоит забывать о сознании. Во всяком случае, о той его части, которая отвечает за самосознание. Ведь без осознания личностью своей индивидуальности, отдельности себя от других субъектов и мира вообще, без фиксации своих жизненно важных интересов невозможно даже задуматься о свободе.

Между тем сознание — это наименее изученный наукой микрокосмос или, если хотите, макрокосмос, учитывая его значение для каждого человека. Существует множество подходов к проблеме возникновения сознания: от космического до биологического.

Первый подход подразумевает, что сознание имеет космическое либо божественное происхождение, существует независимо от человека и исходит непосредственно из Космоса. В этом случае сознание едино, а частицы «мирового сознания» рассеяны в природе в виде сознаний живых организмов.

В свою очередь, биологический подход сугубо материалистичен и исходит из того, что сознание присуще всем живым организмам и является порождением живой природы.

У космического подхода есть различные взгляды. Это и теория монад, выдвинутая Лейбницем; и развитая Даниилом Андреевым, согласно которой мир наполнен множеством неделимых бессмертных монад — первичных духовных единиц, в которых заключена энергия Вселенной и которые являются основой сознания; и теория Тьера де Шардена, согласно которой сознание — это некая надчеловеческая сущность, являющаяся «мозгом материи».

Довольно близки друг к другу теории Толбета и психосферы Рейзера, согласно первой из которых Вселенная — это гигантский разум, а сознание индуцируется в результате взаимодействия полей, образующих материю; а для второй — разум уже не един для всей Вселенной, а сконцентрирован по Галактикам, где наш Млечный Путь вступает в контакт с человеческим мозгом и «заряжает» его разумом точно так же, как это происходит с нашими мобильными телефонами, находящимися в радиусе действия зарядной станции.

Биологический подход базируется исключительно на материалистической точке зрения, согласно которой сознание есть порождение эволюции материи и ничего более. В качестве подтверждения приводятся такие факты: сознание человека не существует без мозга, а мозг — хоть и сложный, но биологический орган; или то, как прием психотропных веществ отражается на сознании.

У физикализма (так называется крайне материалистический взгляд на сознание) есть нюансы. Одни ученые (Д. Армстронг, Дж. Смарт) отождествляют духовные процессы с телесными — кровообращением, дыханием, мозговыми процессами, а другие (Карл Фохт) проповедуют теорию вульгарного материализма, согласно которой мозг выделяет мысль точно так же, как печень — желчь.

Кстати, знаменитое утверждение о том, что «человек произошел от обезьяны», фундаментально обосновал именно Фохт в публичных лекциях, прочитанных им в 1862 году в Невшателе, и, например, историк Борис Федорович Поршнев из этого факта делает вывод, что «…следует признать приоритет К. Фохта в создании теории происхождения человека от обезьяны».

Вот какими тезисами описывает эту точку зрения Юваль Ной Харари: «В конечном счете многие ученые признают, что сознание реально и может иметь огромную моральную и политическую ценность, однако утверждают, что оно не выполняет никакой биологической функции. Сознание — это биологически бесполезный побочный продукт некоторых мозговых процессов. Двигатели самолета ревут громко, но не рев поднимает его в небо. Людям не нужен углекислый газ, но каждый их выдох увеличивает его содержание в воздухе. Так же и сознание может быть своего рода ментальным выхлопом от работы сложных нейронных сетей. Оно ничего не делает. Оно просто есть. Если это правда, значит, все боли и удовольствия, испытанные миллиардами живых существ за миллионы лет, — не более чем подобный выхлоп. Мысль интересная, даже если и ошибочная. Но больше всего поражает то, что на сегодняшний момент это лучшая теория сознания, которую нам способна предложить современная наука».

Согласитесь, очень своеобразная логика. Мол, вполне может быть, что все это про выхлоп чушь и глупость, но у науки нет ничего более подходящего, поэтому давайте полагаться на глупость. Не имеет значения, что эта «лучшая теория сознания» опровергается буквально одним фактом, причем фактом, который науке известен уже очень давно. Главное — что физикализм очень неплохо вписывается в теорию Дарвина и позволяет самому Харари садиться на своего излюбленного конька, развивая идею о том, что все люди — это алгоритмы.

Однако люди далеко не алгоритмы, точно так же, как сознание — это не ментальный бесполезный выхлоп. У сознания вполне конкретные и очень важные социальные функции. И если бы люди представляли собой алгоритмы, точно выполняющие запрограммированный ДНК набор инструкций, то не были бы так непредсказуемы.

В отличие от алгоритмов, отвечающих на любой запрос дискретно — да или нет, у людей есть еще множество вариантов из ряда: «может быть», «надо сначала подумать», «не сейчас», «может, завтра обсудим?», «да, наверное, нет»; или «давайте взглянем на вопрос с другой стороны» и потом забудем.

Алгоритмы, в отличие от человека, не знают страха ответственности за ошибочный выбор, они дискретно принимают решение и не переживают о последствиях. А человеческое сознание зачастую не готово к сложным решениям, не делит мир на единицы и ноли, различая в нем множество оттенков, где любое принятое решение, наряду с плюсами, имеет негативные последствия. Повторю: любое!

Поэтому подавляющее большинство людей избегают принятия решений, опасаясь того, что негативные последствия могут перевесить любые плюсы. И даже если плюсов будет несравненно больше, это не значит, что они будут оценены по достоинству, поскольку маленький недостаток может испортить впечатление от самого безупречного выбора, а один негативный отзыв перевесит тысячи положительных оценок. Недаром в народе живет фразеологизм о «ложке дегтя в бочке меда». Для многих несовершение выбора — это лучший выбор, оставляющий все на привычных местах, что позволяет избегать разочарований, угрызений совести и/или ответственности за ошибки прошлого.

Если все же на минуту принять логику Харари с алгоритмами, то как должны называться алгоритмы при принятии решений регулярно придерживающиеся выбора «оставить все как было»?

Правильно: люди!

Но как же тогда может работать компьютерная модель, основанная на алгоритмах, беспрерывно прерывающих процессы принятия решений?

Что ж, ни для кого ни секрет, что система довольно инертна, и любые глобальные изменения если и происходят, то, как правило, в периоды исторических катаклизмов, которые приводят людей в состояние отчаяния или отчаянной решимости, когда внешние условия становятся настолько нестерпимыми, что на откладывание с принятием решений не остается времени.

Прокрастинация никуда не исчезает и на бытовом уровне. Хотя для принятия менее ответственных решений финальные сроки уже не так расплывчаты, а степень ответственности не настолько фатальна, в том числе для собственной психики, выбор порой так же затруднителен.

Между тем различные права открывают все новые возможности для выбора, а стремление к свободе должно сказываться на готовности делать тот или иной выбор, и поэтому, вполне возможно, что по сравнению с нашими предками нынешние поколения являются образцом решимости. Но до алгоритмов нам все еще далеко.

По поводу того, как соотносится свобода выбора с эволюционной теорией Дарвина, стоит привести следующую цитату Ноя Харари: «Либералы потому так высоко ценят личную свободу, что свято верят в свободную волю людей… Последний гвоздь в гроб свободы забивает теория эволюции. Эволюция не сопрягается со свободной волей точно так же, как она не уживается и с идеей вечной души. Ведь если люди свободны, каким образом их мог сформировать естественный отбор? По теории эволюции, за любой выбор, который делает животное, отвечает его генетический код. Если одни гены велят животному есть питательные грибы и спариваться со здоровыми и плодовитыми особями, эти гены передаются следующему поколению. Если из-за других генов животное выбирает ядовитые грибы и анемичных партнеров, эти гены исчезают».

Редьярд Киплинг, автор знаменитой истории о «Маугли», имел в свое время возможность познакомиться с реальными детьми, воспитанными волками. Со времен написания Маугли учеными зафиксированы десятки случаев воспитания детей животными. Чаще всего — человекообразными обезьянами, реже — волками, медведями, леопардами и газелями.

Те дети, что провели в обществе животных первые годы жизни, после возвращения из леса так и не смогли научиться говорить, ходить прямо и осмысленно общаться с людьми, несмотря на годы, проведенные в обществе людей, стремящихся окружить их заботой и вниманием.

Основываясь только на одном этом факте, можно опровергнуть все теории, отождествляющие сознание с кровообращением, дыханием, или утверждающими, что мозг выделяет мысль, словно печень — желчь.

Если бы это действительно было так, то реальные Маугли, воспитанные в диких условиях, должны были обладать сознанием, ни в чем не уступающим сознанию своих сверстников. Вернувшись в человеческую среду, должны легко адаптироваться, говорить и понимать человеческую речь, а заодно проявлять все то, что характеризует сознательного человека.

Судя по всему, сознание является социальным продуктом, не возникает само по себе под воздействием кровообращения или каких-либо процессов в мозгу, а пробуждается в раннем детстве в эмоциональном контакте с другим сознанием, как правило, сознанием родителей.

Можно сказать, что сознание передается как огонь от другого сознания, после чего уже может развиваться индивидуально, но все равно в обязательном контакте с другими людьми.

Хорошо известно, каким ментальным страданиям подвергается человек, оказавшийся в заточении в одиночной камере или вынужденный жить на необитаемом острове. Такой человек большую часть энергии тратит на то, чтобы попросту не сойти с ума.

В преклонном возрасте сознание зачастую уходит так же, как и пришло в детстве. Известно, что лучшим средством от старческой деменции является поддержание семейных связей и социальной активности. Не исключено, что именно утрата связей с близкими и социальных интересов в современном разобщенном мире является главной причиной эпидемиологического роста случаев утраты сознания у пожилых людей.

В пользу социальной природы сознания свидетельствует то, что индивидуальное сознание не только зарождается в раннем детстве в общении с близкими людьми, но и достаточно длительное отсутствие такой возможности может привести к полному его угасанию.

Даже само значение слова говорит о том же. В русском языке «сознание» означает совместное знание, впрочем, как и во многих других языках, а на латыни и языках латинской группы имеет еще и значение совесть.

Кратко. Человеческое сознание является социальным продуктом. В связи с этим возникает загадка из разряда, что было раньше: курица или яйцо, или как все-таки могло возникнуть человеческое сознание, если зарождается оно только в контакте с другим сознанием?

Глава 4. Возникновение сознания

Утверждать, что наука не может предложить ничего лучшего, чем набор теорий физикализма, для опровержения которых требуется даже меньше доводов, чем само их изложение, довольно оскорбительно для науки. Особенно уничижительно это звучит из уст ученого.

На самом деле наука изобилует различными концепциями сознания. Не претендуя на уникальность, но чтобы как-то заступиться за науку, я осмелюсь предложить еще и свою гипотезу возникновения сознания. Называя данную гипотезу своей, я лишь констатирую тот факт, что мне не удалось обнаружить аналогичных рассуждений, однако это не значит, что десятки и даже, может быть, сотни умных людей до меня не высказывали нечто подобное или, что более вероятно, существенно полнее обоснованное и продуманное.

Начнем с того, что ограничим понятие сознания до значения, которое дает Большой энциклопедический словарь (2000), где сознание определяется как «высшая форма психического отражения, свойственная общественно развитому человеку и связанная с речью».

Низшими формами сознания, существующими на чувственном или биологическом уровне, обладает большинство живых существ, почти не замеченных в борьбе за свободу. Во всяком случае, не будем унижать это понятие до того, чтобы приравнивать его к непокорности или стремлению вырваться на волю, каковые демонстрируют почти все дикие и некоторые домашние животные.

Если мы подразумеваем под свободой в большей степени свободу воли, которая проявляется в способности человека без принуждения делать осознанный выбор между различными возможностями, то, пытаясь включить в стремление к свободе желание бизона проломать изгородь, чтобы вырваться на волю, или рвущуюся с поводка таксу, учуявшую запах леса, мы должны будем перейти к обсуждению либерализма в терминах науки, изучающей инстинкты и физиологические рефлексы, что неизбежно заведет нас в тупик.

Никоим образом не пытаясь оскорбить бизонов и такс, а тем более отнять у них право на субъективные переживания, все же предположу, что их порывы не связаны с осознанным выбором.

Вернемся к людям. Считается, что сознание стало результатом труда и коммуникации древних людей друг с другом. С ходом времени человек приобретал способность выделять и обобщать различные предметы и явления окружающей природы и затем фиксировать в конкретном слове (знаке, сигнале, звуке) для того, чтобы передать его другим людям. Предполагается, что становление сознания происходило параллельно с формированием языка.

Вот как, предположительно, это происходило: мышление возникло и развивалось благодаря манипуляции с предметами. Занимаясь примитивной деятельностью вроде оттачивания камня или совместной охоты при помощи острых палок, древний человек думал, а усложнение труда благоприятно сказывались на развитии его сознания.

Несколько замечаний. Во-первых, сознание проявляется по большей части во внутреннем диалоге, львиная доля времени которого занята рефлексией — осмыслением произошедшего, оцениванием своей роли во взаимодействии с другими людьми и реакцией окружающих.

Как часто вам требовался внутренний диалог при забивании молотком гвоздей или распиливании ножовкой доски? Когда в последний раз вы рефлексировали, готовя еду на кухонной плите или используя миксер с тостером? Большинство из нас даже управляют автомобилем на уровне автоматизма, переключая свое сознание с прослушивания новостей по радио на общение с попутчиком и обратно.

В большинстве случаев даже для непростых манипуляций с предметами и сложной деятельности участие сознания не требуется, а зачастую даже вредно, как в известном парадоксе с сороконожкой: помните? — муравей глупым вопросом вынудил ее задуматься над процессом хождения, что привело к катастрофическим последствиям. Мы не задумаемся над тем, как и в какой последовательности использовать конечности при ходьбе, как это не делают и все обладатели аналогичного или большего, чем у нас, числа ног.

Для манипуляции с камнем или палкой не требуется внутренний диалог. Множество наблюдений за животными, эксперименты с приматами и лабораторными крысами фиксируют использование ими различных предметов для получения пищи или вознаграждения. Если это и является определенным уровнем сознания, то оно совершенно точно не подкреплено речью и почти наверняка лишено рефлексии.

Во-вторых, для более или менее приличного внутреннего диалога нужен развитый словарный запас. «Вначале было слово». В связи с этим более вероятно, что сознание развивалось не параллельно с речью, а с некоторым отставанием.

Могло ли развитие сознания быть связано с совместной деятельностью наших предков, такой как охота и собирательство? Безусловно, переживание личного вклада в успех или провал совместной охоты — это сильный эмоциональный импульс, вполне способный вызвать рефлексию. Но тогда мы должны признать, что и другие животные, замеченные в коллективной охоте или собирательстве, также имеют все предпосылки для развитого сознания. Что мешает, например, волкам или львицам, вернувшись с неудачной охоты на зебр или антилоп, углубиться в переживания о своем месте под солнцем и несправедливостях судьбы? Или тем же зебрам и антилопам, наевшись досыта сочной травы, обратить взгляд к звездам и…

Поскольку сознание — это совместное знание индивидуумов, предположим, что и пробуждаться, и развиваться оно должно в состояниях двойственности, то есть таких ситуациях, когда индивидуум внезапно ярко осознает свою отдельность, но при этом испытывает неразрывную связь со своим сообществом.

Охота и собирательство не совсем для этого подходят. В такой совместной деятельности не много места для двойственности: все либо вместе охотятся, либо по отдельности поедают собираемые ягоды и плоды. Мимики и зачатков речи более чем достаточно для обмена информации, в то время как внутренний диалог требуется для общения с самим собой, гипотетическим Alter ego или высшим судьей, о сокровенных вопросах, не подлежащих огласке.

Это же внутренний диалог! Он потому и ведется неслышно, что не желает публичной огласки. Этот диалог, как правило, индуцируется эмоциональным взаимодействием с другими людьми и при этом не предназначен для их ушей.

Причинами такой конспирации могли быть как определенные табу, накладывающие запрет не только на сами действия, но и на разговоры о них, так и банальный страх быть непонятым. Вообще, переход на внутренний диалог, скорее всего, был связан с нежеланием негативного отношения к себе или боязнью инициировать в коллективе разногласия и распри, подрывающие общую сплоченность, что в довольно тяжелых условиях всегда сопряжено с угрозой жизни.

Известно, что у людей верхнего палеолита мозг был заметно больше, чем у современного человека. Процесс «усыхания» мозга еще десять тысяч лет назад продолжался вполне ощутимо, но вскоре сошел на нет.

Вопрос: связано ли это как-то с неолитической революцией? Мог ли повлиять на размер мозга переход от небольших кочевых групп охотников-собирателей к более крупным сельскохозяйственным поселениям и ранней цивилизации?

Считается, что больший, чем у нас сегодня, размер мозга мог быть связан с тем, что древние люди были умнее нас. Они «жили в гораздо более сложных условиях, чем мы сейчас. К тому же они были универсалами. В одной голове один человек должен был хранить сведения обо всем на свете: как делать все орудия труда, как добыть огонь, как построить жилище, как выследить добычу, как ее поймать, выпотрошить, приготовить, где можно добыть ягодки-корешки, чего есть не следует, как спастись от непогоды, хищников, паразитов, соседей. Еще помножьте все это на четыре времени года. Да еще добавьте мифологию, предания, сказки и прибаутки. Да необходимость по возможности бесконфликтно общаться с близкими и соседями. Поскольку не было ни специализации, ни письменности, ВСЕ это человек носил в ОДНОЙ голове. Понятно, что от обилия такой житейской премудрости голова должна была „пухнуть“».

Переход к оседлому образу жизни существенно снизил потребность индивидуума в знании географии, флоры, фауны и всей той информации, которая была жизненно необходима кочевнику. При этом «мозг — энергетически жутко затратная штука. Большой мозг пожирает огромное количество энергии. Неспроста палеолитические люди часто имели мощное телосложение — им надо было усиленно кормить свой мощный мозг, благо, еще неистощенная среда со стадами мамонтов и бизонов позволяла. С неолита отбор пошел на уменьшение размера мозга. Углеводная диета земледельцев позволяла неограниченно плодиться, но не кормить большие тело и мозг. Выигрывали индивиды с меньшими габаритами, но повышенной плодовитостью. У скотоводов с калорийностью пищи дело обстояло получше. Неспроста групповой рекорд размеров мозга сейчас принадлежит монголам, бурятам и казахам. Но жизнь скотовода несравненно стабильнее и проще, чем у охотника-собирателя; да и специализация имеется, плюс возможность грабить земледельцев позволяет не напрягать интеллект. Все скотоводческие культуры зависят от соседних земледельческих. Посему размер мозга уменьшался у всех — тотально по планете».

Что сразу бросается в глаза. Если процесс уменьшения размеров мозга, как выяснили ученые, начался примерно 25 тысяч лет назад, то он никак не может быть связан с неолитической революцией, которая началась около 10 000 лет до нашей эры в регионе Ближнего Востока, называемом Плодородным Полумесяцем, где люди впервые занялись земледелием. А вот повлиять на прекращение этого процесса неолитическая революция вполне могла.

Учитывая энергетическую затратность мозга, можно предположить, что уменьшение его размера могло быть связано с ухудшением рациона питания охотников-собирателей. Хотя вариант первобытной специализации, при которой одни члены племени запоминали маршруты, а другие — все разнообразие съедобной флоры и фауны, тоже полностью исключать нельзя.

Что стало причиной ухудшения питания: неблагоприятные изменения погодных условий, или увеличение плотности населения — судить не берусь, но, в любом случае, что-то повлияло не в лучшую сторону на возможность поддерживать достигнутые размеры мозга. Возможно, это что-то стало также одним из факторов, побудившим людей искать способ увеличить свой рацион, что привело в результате к освоению сельского хозяйства.

Как могла повлиять на мозг оседлая жизнь? По сравнению с жизнью охотника-собирателя, все время находящегося в пути, жизнь земледельца стала намного однообразней. Отпала потребность в запоминании маршрутов, географических особенностей местности, огромной библиотеке съедобных и ядовитых плодов, повадок дичи и опасных хищников. И при этом, несмотря на уменьшение потребности в хранимой информации, размер мозга стабилизировался, прекратив «ссыхаться».

Можно было бы предположить, что это связано с нормализацией рациона питания, однако энергетическая затратность мозга ведь никуда не девалась. А согласно логике естественного отбора, все то, что затратно, и при этом не несет полезной нагрузки, должно подвергаться негативной селекции — Negative selection (natural selection) и, значит, ведет к уменьшению размера мозга.

Между тем, как показали исследования, сам по себе размер мозга напрямую не связан с умственными способностями. Точно так же, как большой объем хранимой в нем информации не приводит автоматически к возникновению сознания. Предполагать обратное — это значит быть уверенным в том, что при достижении в смартфоне или компьютере определенного объема памяти (файлов, ссылок, видео и фото) это устройство вдруг обретет сознание и потребует освободить его от всех этих ваших фото с едой, лайков и никчемной болтовни в соцсетях.

По всей видимости, для сознания нужно нечто большее, чем простое хранение информации. При всем том, ни работа с памятью, ни существование более-менее развитого сознания невозможны без достаточной энергетической подпитки. И если размер мозга сначала уменьшался, а затем стабилизировался на размерах, сопоставимых с сегодняшними, то, следовательно, мозг нашел, чем заняться и как пополняться энергией. И значит, он снова работал, но уже над задачами, напрямую не связанными с огромными массивами информации.

И куда прикажете такой умище девать?

Попробуем поразмышлять о том, на что могли пригодиться высвободившиеся «вычислительные мощности» мозга. Охотники и собиратели были первобытными потребителями. Их жизнь проходила в вечном движении от дерева с плодами к кусту с ягодами, от поля со злаками к преследованию дичи. Все это очень ограниченные по времени действия, не требующие глубокого планирования.

В отличие от них, земледелец в одночасье стал созидателем. В соавторстве с природой он не просто срывал плоды, но прикладывал все силы к тому, чтобы помочь природе сделать свое дело. Все его внимание было приковано к ограниченному пространству, мысли сосредоточены на конкретном объекте в процессе его роста. В связи с этим горизонт планирования земледельца вырос, по крайней мере, до календарного года.

До неолитической революции для человека, по всей видимости, не существовало ни далекого прошлого, ни гипотетического будущего. Он жил если не одним днем, то в ограниченной временной перспективе. Верным признаком осознания ушедшего времени являются обряды поминовения по умершим родственникам. Старейший известный науке обрядовый комплекс Гебекли-Тепе датируется как раз 10-м тысячелетием до нашей эры. Такие сооружения косвенно указывают на осознание построившими их людьми утекающего времени и, возможно, зарождения самосознания, поскольку мысль о смерти и конечности собственного существования — едва ли не одна из первых, пробуждающихся в человеческом сознании.

Для земледельца в годичном цикле необходимо было распланировать время посева, возделывания и сбора урожая, после чего приступить к самому трудному: распределить запасы до следующей весны. За счет более-менее стабильного урожая численность поселений росла. Почти повсеместно земледельцы одной семейной общины жили все вместе в общем жилище с неделимыми закромами. Такой порядок продержался, по крайней мере, вплоть до средних веков.

Кроме большего горизонта планирования, который вполне мог вызывать потребность в обобщении и анализе явлений и событий, что уже можно характеризовать как высшую сознательную деятельность, возникала еще и потребность в разрешении специфических для совместного ведения хозяйства проблем.

Естественный конфликт между коллективным созидательным трудом и индивидуальным потреблением мог стать еще одним стимулом для осознания себя как отдельной личности. С одной стороны, расширение представления о времени в процессе созидания, а, с другой, — мысли о справедливости в процессе распределения — могли действовать в одном направлении точно так же, как левое и правое полушарие мозга дополняют друг друга в процессе осмысления окружающего мира и своего места в нем.

Пока члены семейной общины, объединенные одной целью, все вместе работали в поле — они воспринимали себя как единое целое с множеством рук и одной общей целью: вырастить максимальный урожай. Но созидательный период рано или поздно заканчивается, и на смену приходит распределительный.

При коллективном способе хранения и распределения, естественно, возникал большой временный разрыв между внесенным в общую «копилку» трудом и эпизодами получения своей доли от общего результата труда. Когда долгой холодной зимой ваши дети просят чего-нибудь поесть, а вы не можете их накормить раньше других, то эмоциональных стимулов к рефлексии хоть отбавляй.

Если охотник и собиратель не доедал по причине неудачной охоты или недостаточного для всех количества плодов на дереве, то времени на рефлексию у него попросту не оставалось, поскольку вся его жизнь была в движении: нужно идти дальше на поиск других плодов или приступать к новой охоте. Когда жизнь стала зависеть от сельского хозяйства, то после сбора урожая и вплоть до следующей весны люди были обречены на томительное ожидание. Рыбалка и охота хоть немного, но разнообразила рацион, однако будь дичи вдоволь, наверное, никто не стал бы заниматься изнурительной работой в поле.

Дело даже не в том, что мало кому удается объективно оценить свой вклад в общее дело, проблема в том, что нет таких человеческих сил, чтобы не подвергать сомнению справедливость распределения, когда от голода сводит живот, и дети хнычут. В семейных общинах, хотя все и были кровными родственниками, но дети троюродного дяди или четвероюродной племянницы все же не такие родные, как свои собственные. Если ради собственных детей любой родитель готов отказаться от куска хлеба, то мысль о том, что чужим детям достается больше, чем твоим, невыносима. Скорее всего, это было не так, и все голодали одинаково, но что может быть справедливого в голоде, особенно когда есть полное ощущения, что если бы все работали так же, как ты, то никому не пришлось бы голодать.

В этом отношении особенный смысл обретает притча о работниках виноградника из Евангелии от Матфея, где возникает конфликт из-за равной оплаты для всех в то время, как многие считают, что заслужили больше, чем другие. В притче иносказательно описывается классический конфликт между общим трудом и личным потреблением. На все возмущения работников хозяин виноградника отвечает: «Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных» (Евангелие от Матфея. 20:12–16).

Согласно классическому толкованию, под виноградником в притче понимается Царствие Небесное, а равная плата доказывает, что «награда зависит не от заслуг человеческих, а исключительно от милости Божией». Не оспаривая богословов, хочу обратить внимание только на то, что хоть плата и равная, но будут последние первыми, т. е. именно они сначала получат награду.

Если переложить притчу на наш пример, то равная оплата обретает двойной смысл. С одной стороны, это справедливое (оно же равное) распределение собранного урожая в семейной общине, а, с другой — это сознание, которое не меньший дар, чем еда.

Но почему последние получат его первыми?

В общинах существовала иерархия, где внизу находились самые слабые и немощные работники, которым переживать о несправедливости было намного привычнее, чем сильным и успешным членам общины. Так, возможно, сознание более активно обретали не первые и «званые», а стоявшие в самом низу общинной иерархии «избранные».

Если высказанное выше предположение верно, то справедливость стала одним из важнейших стимулов к пробуждению самосознания, к восприятию себя отдельно от других со всеми вытекающими из этого последствиями, включая стремление к свободе.

Если созидательная деятельность, осуществляемая сообща и напрямую зависящая от труда каждого отдельного человека и умения работать всем вместе, развивала сплоченность, то следующая за ней распределительная стадия способствовала индивидуализации каждого члена сообщества и пробуждению в сознании всего того, что мы подразумеваем под справедливостью и совестью.

В завершение всех этих разглагольствований скажу, что лично для меня было бы предпочтительней, чтобы данные размышления оказались ошибочными, а разум людям передали бы, как светоч, высшие существа или, на худой конец, инопланетяне. В этом было бы намного больше таинственности и романтики.

Для читателей, придерживающихся материалистических взглядов, и в связи со склонностью к атеизму недоумевающих по поводу ссылок на Библию, поясню, что религиозные тексты, вне зависимости от того, как к ним кто относится, являются, помимо всего прочего, текстами, показывающими в ретроспективе историю развития не только морали, но и сознания.

Что касается самой концепции, то она лишь дополняет последующий ход размышлений. Поэтому ее ограниченность или, что нельзя исключать, несостоятельность не заведет в тупик. Единственное предположу, что ее вряд ли удастся так же легко опровергнуть как то, чему придумали такое анатомически-неприличное название, как физикализм.

Кратко. Созидательная деятельность и стремление к справедливости могли стать важнейшими факторами перехода человеческого сознания на качественно более высокий уровень.

Глава 5. Богатство народов

Любопытно проследить, что на протяжении времен считалось наибольшим богатством. Ветхий Завет пестрит напоминаниями того, что дети — это величайший дар Божий. «И взглянул (Исав), и увидел жен и детей и сказал: кто это у тебя? [Иаков] сказал: дети, которых Бог даровал рабу твоему» (Бытие, глава 33, стих 5). «Вот наследие от Господа: дети; награда от Него — плод чрева. Что стрелы в руке сильного, то сыновья молодые. Блажен человек, который наполнил ими колчан свой!» (Псалтирь, псалом 126, стихи 3–5).

По крайней мере, со времен неолитической аграрной революции (9–12 тыс. лет до н. э.) чем больше у семьи или общины рождается детей и благополучно преодолевает подростковый возраст, тем семья богаче и сильнее. С силой все более-менее понятно, а богатство с освоением сельского хозяйства было напрямую связано с площадью земли, которую удастся обработать. Поскольку в прогресс сельскохозяйственных орудий тогда еще не вкладывались, то размер урожая зависел исключительно от числа рабочих рук.

В условиях повседневной борьбы за жизнь ключевым фактором для выживания общины была сплоченность. Чем более члены семьи, деревни, племени способны жертвовать личными желаниями ради общих интересов, тем больше шансов пережить очередную зиму. И напротив, чем больше членов общины будут желать чего-то отдельного от общих потребностей, тем больше вероятность не дожить до весны у каждого по отдельности и всем вместе.

Можно предположить, что чем более суровыми были условия в данной конкретной местности, тем более сплоченной должна была общность. Логично, что в условиях избытка пищевых ресурсов, время, проведенное в разногласиях, а не в совместных полевых работах, не обязательно приводило общину к голодной смерти. В отличие от регионов с не столь благоприятными условиями для выяснения отношений.

С неолитической революции до наших дней численность населения с некоторыми провалами росла. Вполне естественно, что в начальный период расселение шло по наиболее благоприятным для сельского хозяйства климатическим зонам, но по мере их освоения новые места с благоприятными условиями уже было не так легко отыскать.

Выхода только два: или осваивать новые места (отвоевывать у лесов, степей, гор), или заниматься увеличением плодородия (орошением, мелиорацией и т. д.), для чего приходилось находить общий язык с соседями в условиях возрастающей численности населения. В высыхающих долинах рек осваивали мелиорацию, от лесов отвоевывали делянки, и там, где земля могла давать богатые урожаи, росла плотность населения.

В регионах, где никак нельзя было обойтись без совместного труда для преодоления глобальных трудностей (пример: создание мелиоративной системы в долине Нила), возникали автократические формы правления, аккумулирующие власть и решимость в одних руках. А там, где этого не требовалось, возникали первые (античные) демократии.

Свободные люди свободно встречались и демократическим образом решали вопросы торговли, раздела посевных площадей, постройки театров и проведения спортивных мероприятий. Пиры, фестивали, олимпийские игры. Одних официальных фестивальных дней в древней Греции было в году аж 120. Треть года праздник! Рай, да и только.

Как тут не порадоваться за всех нас (за компанию с Фукуямой), и не сказать, что вот, мол, как только появилась возможность, так сразу же стали реализовываться извечные чаяния человечества о долгожданных свободе и признании.

Ну что ж порадуемся. А заодно зададимся вопросом: как это произошло? Не на пустом же месте родилась демократия. Жили себе десятки тысяч лет без нее — и вдруг случилась.

До возникновения полисов человеческие общности ограничивались кругом родственников. В кочевом племени или сельскохозяйственной общине все были друг другу родня. Миллионы лет племенной жизни приучили доверять зову крови. Брат брату нож в спину не воткнет, в беде придет на помощь, бабушку через дорогу переведет и т. д.

Это не всегда работает, но это базовая ценность, нарушение которой выводит отступника за рамки нормы даже сейчас — в век великих демократических перемен. Можно сказать, что доверие к родному человеку записано в подсознании или, если хотите, зашито в ДНК.

Семья, поселение, племя — привычные формы общежития, складывающиеся в течение тысяч поколений. А полис, в отличие от племени или поселения — это более многочисленная общность, в которую входили уже не только родственники. Если племя — это разросшаяся семья, где все друг другу родня и по этой причине испытывают друг к другу доверие, то полис — это общность множества семей, где кровные узы уже не работают.

Как заставить мало знакомых людей доверять друг другу? Безусловного доверия к неродному человеку ожидать не приходится, поэтому нужно встречаться, объясняться, договариваться: сглаживать углы и идти на компромиссы.

Но как договариваться, если такого опыта до этого не было? Где точки опоры? На помощь приходит мифология. Если на племенном уровне преобладали различные виды анимизма, то на смену ему пришло язычество. Мифы и легенды древней Греции — прекрасная иллюстрация того, как себя ощущали жители полисов.

На Олимпе восседают могущественные и при этом наделенные всеми человеческими пороками боги. Несмотря на индивидуальные различия и, чего уж греха таить, слабости, они имеют много общего и между собой, и с простыми смертными. Преодолевая разногласия, боги находят общий язык друг с другом, потому что где-то там, далеко не дремлет враг и прочее, и прочее.

Подобно богам, на форумах античных греческих полисов восседали богатые землевладельцы, уважаемые отцы семейств, короче — граждане, и решали вопросы внутренней и внешней политики.

С одной стороны, общепринятые мифы помогали самим гражданам находить общий язык. Любой выступающий мог сослаться на понятные всем собравшимся ценности и ориентиры.

Взывает, скажем, один муж к имени Афродиты; другой заклинает авторитетом Зевса. Все всё понимают, кивают, рукоплещут. Потому что всем всё понятно без лишних слов, точно так же, как какой-нибудь консерватор в своей речи перед конгрессом США ссылается на поправку к конституции, или демократ заклинает своих оппонентов свободой и прочими либеральными ценностями.

С другой стороны, мифология объясняла всем прочим негражданам — а таких было большинство — порядок вещей. Каждый раб, вольноотпущенник, женщина или великовозрастный наследник, уверовав в ситуацию на Олимпе, усваивал главное: то, что наверху, то и внизу, а значит, надо терпеть и ждать, когда удача, наконец, улыбнется. Или, как бы сказали сегодня: сбудется американская мечта.

При этом не стоит забывать, что греческие полисы давали права и свободы далеко не всем. Почему? Возможно, потому, что труд был все так же малопродуктивен, и сотням нужно было трудиться в поле, чтобы позволить одному выступать на форуме. Можно сказать, что античная демократия смогла появиться во многом благодаря использованию рабского труда.

Рабы фактически приравнивались к сельскохозяйственным орудиям, что сопоставимо повышало производительность труда и богатство их владельца. Приплюсуем к дармовой рабочей силе довольно приличные климатические условия — и вот вам излишки продуктов питания, которые можно продавать в те регионы, где условия были не так благосклонны или где не так сильно был распространен рабский труд.

Богатство так же, как и прежде, зависело от количества людей, но когда девять из десяти лишались всех человеческих прав, а заодно и доли в выращенном урожае, создавались благоприятные условия для демократии, хотя и довольно своеобразной. Во всяком случае, с тем, что они живут при демократии, вряд ли бы согласились женщины, рабы, вольноотпущенники, взрослые дети граждан и представители некоренных народов. И еще большой вопрос: насколько рабы и вольноотпущенники демократических Афин были свободней и счастливее жителей тоталитарного Египта.

Демократия — довольно дорогая форма правления. Для того, чтобы обеспечивать определенный уровень свободы, нужно иметь такой материальный достаток, чтобы практически не нуждаться в чьей бы то ни было поддержке. Такой уровень в античные времена был доступен лишь весьма ограниченному кругу лиц и во многом благодаря эксплуатации рабского труда.

Если мы вспомним более поздний пример средневековой демократии, просуществовавшей с 1136 года по 1478 год в Новгородской республике, то и здесь не смогли обойтись без рабов. В отличии от Европы, на Руси рабов называли холопами, и становились ими в результате невыплаты долга или в качестве наказания за совершенные преступления. Максимальной полнотой демократических прав обладали только участники веча, Новгородского варианта форума. Ими могли быть «мужи» — главы семейств сообщества. К чести новгородцев надо сказать, что в случае смерти мужа семью на вече должна была представлять его жена.

Умение свободно и, главное, убедительно выражать свою точку зрения и тем склонять оппонентов на свою сторону дало хороший стимул развитию риторики и философии. Из философии выросли естественные науки, из риторики — театральное и эпистолярные искусства.

Возможно, Фукуяма не согласится с тем, что для тогдашних приверженцев демократии свобода выбора и признание были скорее инструментом, необходимым для увеличения доверия между собой и сплоченности общества, нежели чем-то самоценным. А я не буду настаивать.

В каждом человеке живут разные, порой диаметрально противоположные устремления. Силы центростремительные и центробежные действуют зачастую одновременно. Два чувства — ответственности и самосохранения — беспрестанно вступают в конфликт с желанием порвать все путы и улететь куда-нибудь далеко-далеко к солнцу, как известный по античной легенде Икар.

Ради единства гражданам греческих полисов приходилось зачастую прибегать к остракизму, изгоняя из своих рядов тех, кто ставил личные свободы выше общих интересов.

У всего есть цена. Для любой человеческой общности важно доверие друг к другу и, особенно к органам власти, а для отдельного человека не менее важны его личная свобода и достоинство. Оптимальный баланс между личными и общественными интересами характеризует устойчивую структуру. Если основными движущими силами истории и являются стремление к свободе и жажда признания, то сама история цивилизации — это история общежития, напрямую связанная с взаимным доверием и, как следствие, сплоченностью или разобщенностью человеческих объединений.

Легенда об Икаре наводит на мысль, что и во времена античности стремление к свободе было частью человеческой природы, но воспринималось в строго очерченных рамках, выход за которые равносилен если не физической, то, по крайней мере, духовной смерти.

Кратко. В условиях низкой производительности труда чрезвычайно важна сплоченность. Только распределив между собой труд и перераспределив риски неурожая, можно было бы выживать. Свобода была уделом немногих и напрямую зависела от материального достатка.

Глава 6. Доверие и деньги

Привычной формой общежития в течение сотен тысяч лет было относительно небольшое племя, в котором каждый чувствовал себя вполне комфортно из-за чувства взаимного доверия. Такой порядок существовал так долго, что, можно сказать, закрепился на генетическом уровне.

Без чувства доверия и теперь не может существовать ни один социальный институт, никакое объединение людей, будь то семейная пара, коммерческая компания или государство. Без четкого понимания своей роли в коллективе, круга обязанностей и возможностей, без уверенности в том, что все остальные на своих местах тоже исполнят свою часть общего дела — без всего этого невозможно никакое объединение людей.

И если первобытные племена были разросшимися семьями, а сплоченность держалась на родственных связях, то дальнейшее увеличение размера человеческих объединений требовало новых, более универсальных форм доверия, отличных от кровного родства.

Как считает Юваль Ной Харари, «все эти сети сотрудничества — города древней Месопотамии, Китайская и Римская империи — основаны на „воображаемом порядке“. Они существовали за счет социальных норм, то есть не в силу инстинкта либо личного знакомства всех участников, а благодаря вере в одни и те же мифы».

Так ли уж это верно? Разве в нашем мире мало идей и мифов, в которые никто не верит, кроме тех, кто их придумал? Разве другие, чуть более популярные мифы, объединяют всех, кто о них слышал, или только небольшую горстку последователей, называемых обычно фанатиками?

До тех пор, пока «фанатики» не смогут убедить максимальное количество людей в правоте своей идеи, она остается для всех лишь странным и диким мифом. Сами по себе мифы не создают социальных норм и «воображаемых порядков». Если для идейных последователей достаточно самой идеи, то для большинства людей этого мало.

Для объединения людей важна не столько сама идея, сколько то, что в нее верят другие. Конечно же, не всякие идеи захватывают умы, а только те, что способны настолько затронуть чувствительные струны человеческой души и человеческих отношений, чтобы вдохновить сподвижников на жертвенное миссионерство.

Тем не менее, объединяющий людей порядок возникает не тогда, когда рождается идея, а когда все вокруг признают ее. То, почему человек предпочитает хаосу порядок, думаю, не требует особых пояснений и доказательств. Сам механизм, побуждающий человека поверить в некий порядок, возвращает его в психологически комфортное состояние предсказуемости будущего, понятности происходящего в настоящем и своего места в общности.

Как это не цинично звучит, но для большинства людей само ощущение стабильности, связанное с порядком, важнее идей (или мифов, как считает Харари), создающих этот порядок. Если люди с первобытных времен жили в группах, основанных на кровном родстве, и впоследствии это ощущение общности вросло в пробуждающееся сознание, то по мере отдаления людей друг от друга все, что способствует возрождению комфортной «связанности» со своими «соплеменниками», находит позитивный отклик в нашем сознании.

С древности в различных уголках планеты возникали различные верования. В античной Греции были популярны языческие боги, восседающие на Олимпе. Общая вера объединяла, очерчивая круг своих, за пределом которого все чужие, а греческие боги были эдакими суперменами, которым поклонялись совместно и порознь и деяния которых служили примером.

В древнем Египте поклонялись своим богам, но эти боги не походили на греческих так же, как древний Египет не был похож на древнюю Грецию. Столь разные религии сформировали столь же не похожие друг на друга государственные порядки. Египет оставил после себя грандиозные пирамиды, поражающие воображение и сегодня, а Греция создала высокоразвитую культуру, основы философии и естественных наук, произведения искусства и памятники архитектуры. Насколько разная мифология, настолько же отличные результаты деятельности людей.

Благодаря общей вере в устоявшийся порядок были созданы и существовали государственные институты. И до тех пор, пока люди сохраняли веру в своих богов, никому не приходило в голову восстать против существующего порядка вещей, поскольку это значило бы восстать не только против самих богов, но и против самих себя.

Параллельно с государственными институтами зарождался другой механизм взаимного доверия. Экономический. Деньги легко проникали через государственные, межэтнические и религиозные барьеры. Торговцы с запада покупали и продавали товары на востоке, а торговцы востока принимали европейское серебро даже если это было серебро страны-агрессора.

«Деньги — это система доверия, и более того: деньги — всеобщая и самая совершенная система взаимного доверия за всю историю человечества». Так или иначе, деньги должны были появиться. В мире, где в одной его части есть избыток чего-то, а в другой недостаток того же самого, рано или поздно должен был возникнуть механизм перераспределения ресурсов и прочих благ.

У этого инструмента доверия есть существенный недостаток. Доверие проявляют не к конкретному человеку, а к обезличенному металлу (купюре, электронной записи). Совершенно неважно, из чьей руки принимается монета. Ценность имеет она сама, а не человек, ее дающий.

В отличие от благодарности за помощь или содействие соседа, родственника или хорошего знакомого, личность которого важна и именно ему будет обращено благодарное действие, деньги позволяют договариваться без долгих прелюдий. И одновременно избавляют от обязанности ответного действия, а заодно от любых обязательств, до того связывающих невидимыми нитями с другими людьми.

Можно сказать, что деньги — это самый древний и самый надежный механизм независимости, придуманный людьми. Имея деньги, уже не нужно просить родителей, друзей или знакомых о помощи и быть им за это благодарным, что уже само по себе представляет своего рода несвободу. Достаточно всего лишь дать монету (купюру) нужному человеку — и получишь то, что нужно. Множество иных вещей, комфорт и отсутствие обязательств дарит этот удивительный механизм универсального доверия.

Разве что этим деньги разобщают людей. Но кто сказал, что это плохо?

Ах да, мы забыли о том, что человек — это социальное существо.

Человеку нужен человек. Потребность в материнской заботе сопровождает первые годы жизни. По мере взросления пробуждается желание, чтобы те, в ком ранее нуждался, оставили, наконец, свои нотации при себе. В итоге наиболее комфортное состояние взрослого человека — это когда все тебя знают и любят и при этом не лезут в твои дела. Такой баланс между всеобщей любовью и максимально возможной свободой представляется идеальным. Вожди, короли, государственные лидеры и поп-звезды, по всеобщему заблуждению, пребывали и пребывают в этом состоянии абсолютного счастья.

Деньги, возможно, потому еще так легко проникли в мир человеческих взаимоотношений, что помогли их обладателям обрести свободу и независимость от родственных, племенных и иных обязательств. А это уже половина того самого счастья, которым обладают короли и звезды. Возможно, даже бо́льшая половина.

Чувство долга, обязательство ответной услуги, закрепленные еще в племенном строе, не могли не тяготить энергичных вольнолюбивых людей. Не могу даже представить то чувство облегчения, которое испытал первый человек, предложивший взамен обязательства нечто звонкое и блестящее.

Этот блеск металла, а впоследствии шелест купюр, адсорбирует не только обязательства, закрывает долги, но и стирает взаимные обиды будущих неисполненных обязательств.

В стремительно разрастающемся человеческом муравейнике обязательства ответных услуг — это проблема. Кто любит быть кому-то должным? Всякого это тяготит, а кого-то и унижает. В любом случае, быть должным — это зависимая ситуация, а когда все носятся со свободой — зависимость мало кому нравится.

Если в стабильно неизменном племени обязательства никуда не девались, и даже смерть не освобождала от долга, перепоручая его наследникам, то в бурно разрастающихся городах все меньше вспоминают о том, кому чем-то обязан. О долгах проще забыть, а еще лучше вообще их избегать, выстраивая отношения так, чтобы ни перед кем не быть в долгу (не путать с кредитной историей и долгами банку).

Однако в человеческих отношениях невозможно избежать одолжений. Если люди даже ничего не делают друг для друга, обойтись без взаимных уступок попросту невозможно. А это уже неравноправное состояние, требующее ответной уступки. Кто-то забывчив, кто-то не очень пунктуален, а кто-то слишком резок, неуступчив, самолюбив или попросту излишне болтлив. Это самые простые примеры, в то время как обязательства пеленают нас как младенцев с самого первого дня нашей жизни.

Отсутствие обязательств — это иллюзия, но свобода дороже истины. Поэтому о таких вещах стараются не задумываться до тех пор, пока перекос во взаимных отношениях не даст трещину.

Куда проще перевести все к моментальному механизму расчетов. Ирония в том, что перенос взаимных обязательств в финансовые инструменты настолько их обезличил, что системе приходится вводить инструменты контроля, ограничивающие чрезмерные заимствования, что все равно не спасает от периодических экономических коллапсов с тысячами банкротств и списанием миллиардных долгов. Когда не знаешь в глаза того, у кого берешь в долг и кому обязан, легко потерять разумную грань.

В универсальной природе денег Юваль Ной Харари выделяет два принципа:

1. «Универсальная конвертируемость: деньги, словно философский камень, могут превращать землю в верность, справедливость в здоровье, грубую силу в знания.

2. Универсальное доверие: деньги играют роль посредника, позволяющим любым двум людям сотрудничать в работе над любым проектом».

Помимо этих двух универсальных принципов, у денег еще есть две стороны. Деньги далеко не всегда вызывают доверие и не всегда объединяют. В определенных ситуациях деньги сеют недоверие между людьми и разрушают человеческие отношения.

Так же, как у самих монет есть аверс и реверс, так и у любого дела (бизнеса) есть два этапа: созидательный и распределительный. Как вдох и выдох, как весенний посев и осенний сбор урожая, такова природа любой человеческой деятельности.

Тысячелетия после неолитической революции созидательный этап завершался тем, что собранный урожай помещался в общие закрома. Каждый член семейной общины уже в этот момент мог оценить свою долю и понимал: придется ему голодать, либо, напротив, он и его дети будут есть от пуза до следующей весны. В первом случае он испытывал неуверенность и страх, а во втором — душевный подъем и уверенность в завтрашнем дне.

В любом случае, размер доли, причитающейся каждому землепашцу, зависел от вклада в общее дело. Чем лучше все поработали, тем больший урожай собрали (природные условия оставляем за рамками уравнения). Сам факт получения причитающейся доли подкреплял уверенность каждого в справедливость заведенного порядка, в том, что все члены общины помнят, как самоотверженно трудился каждый: ценят это и его самого. Так ежегодно закреплялось взаимное доверие и удовлетворялось чувство справедливости.

Вместе с тем, часть зерна оставлялась для нового посева. Отсутствие такого задела лишило бы общину надежды на следующий урожай. Так зерно становилось первым инвестиционным продуктом. Впоследствии все эти функции приняли на себя деньги, которые люди начали использовать для того, чтобы упростить сначала торговлю зерном, а позднее и всеми остальными товарами.

Так же, как надежды на урожай вдохновляют в период посева, а сомнения и страхи сопровождают дележ урожая, так и все оптимистичное и объединяющее связано с периодом созидания, а все разделяющее людей — с периодом распределения.

С тех пор многое изменилось. Теперь люди объединяются для создания чего-то, как им кажется, более важного, вкладывая свои силы и время: инженеры разрабатывают технологии, рабочие запускают их в дело, а торговцы направляются в дальние дали или к монитору офисного компьютера, чтобы продать результат совместного труда.

На этапе созидания все преисполнены надежд и соответствующего им доверия друг к другу. И хоть в итоге победителей ждет материальное вознаграждение, осеняют взаимным доверием по большей части не сами деньги, а надежды и мечты.

Совместная цель делает людей одной большой семьей, тем самым первобытным племенем, охотящимся на мамонта, или общиной, совместно возделывающей целину. А деньги — это, по сути, те самые семена, которые должны взойти и по осени многократно преумножиться, накормив всех досыта.

Чем больше и грандиознее цель, тем большее количество людей она может объединить, и тем больше денег в конечном итоге можно гипотетически заработать. Самыми большими доходами могут похвастать самые крупные корпорации, а самые большие надежды пробуждают самые передовые и инновационные идеи.

Илон Маск объединил тысячи людей для совместной работы над воодушевляющей задачей производства первого массового серийного электромобиля. Ему поверили не только рабочие и инженеры, но и тысячи инвесторов. Их воодушевила большая экологическая миссия, способная изменить мир, ну, и, конечно же, деньги. Если вы посмотрите на котировки акций «Тесла» в период до 2022 года, то заметите, что их стоимость выросла в разы и в итоге стала превосходить общую стоимость группы основных гигантов автомобилестроения США, каждый из которых производит во много раз большее количество автомобилей (больше автомобилей) и, как следствие, генерирует большую прибыль, чем компания Илона Маска.

Из этого простого примера видно, что объединяют людей не столько деньги, сколько мечты. На этапе созидания, как правило, никаких доходов еще нет — они подразумеваются где-то впереди, как достойное вознаграждение за тяжелый труд.

На этапе распределения доверие между людьми подвергается серьезному испытанию. Если полученная доля более-менее соответствует ожиданиям, то доверие подтверждается, если не соответствует, то доверие тут же куда-то улетучивается. В первом случае торжествует справедливость, а во втором — возникает чувство обманутости, и мысль о нечестной оценке собственного вклада другими участниками процесса не дает покоя. Большинство бизнес-партнеров, особенно если это друзья или родственники, взявшиеся за реализацию совместного проекта, на этапе распределения переживают жесточайший стресс, и не всем удается преодолеть такое испытание на прочность без потерь.

Деньгам удалось принять в себя все элементы совместного ведения хозяйствования наших предков. Так же, как члены общины когда-то брались за совместный труд, воодушевленные будущим урожаем, или глаза охотников загорались при виде мамонта, так же современные предприниматели, инженеры и рабочие идут на работу, воодушевленные планами продаж или объемом производства, а заодно надеждой на достойную оценку своего труда. После удачной охоты или богатого урожая зерно или куски мяса распределялись в зависимости от вклада каждого или значимости его в племени точно так же, как совладелец итальянской пиццерии и индийский программист или владелец компании Тесла сегодня получают долю прибыли или оговоренную в договоре найма плату.

В психологии есть направление, изучающее отношение человека к деньгам и к другим людям, когда в эти отношения вмешиваются деньги. Психология денег изучает влияние денег на поведение человека и на принятие им решений.

Экспериментальные исследования в этой области сопряжены с определенными трудностями, такими как, например, эффект замалчивания. Во многих культурах о деньгах не принято говорить. Зачастую данная тема замалчивается, считается неприличной для обсуждения, вытесняется.

Англичане говорят, что «любой разговор — это разговор о деньгах», подразумевая, что хоть разговоры могут быть о чем угодно, но сами деньги всегда идут подтекстом. Можно констатировать, что тема денег очень важна и при этом довольно болезненна. Настолько болезненна, что даже в экономических и философских трудах деньги зачастую вуалируются нейтральной или даже возвышенной терминологией вроде «общего блага».

Степень чувствительности данной темы можно проследить по непростой судьбе исследования (Vohs, Mead, and Goode, 2006) в котором были сделаны выводы о том, что даже простое «напоминание о деньгах вызывало заметные изменения в последующем поведении, включая значительные изменения в поведении, казалось бы, не связанном с деньгами».

В данном эксперименте исследовалось то, как деньги влияют на самооценку и на самостоятельность принятия решений. Главная закономерность, которую удалось выявить, состоит в том, что даже при простом упоминании денег (демонстрации изображения денег, чтении вслух или про себя фраз о деньгах) испытуемые начинали больше ориентироваться на собственное мнение в принятии решений, что вполне можно расценить не только как стремление к самодостаточности, но и в более широком смысле как стремление к свободе.

Статья, содержащая описание эксперимента, была опубликована в журнале Science в 2006 году и набрала за первые 5 лет более 1300 цитирований. Она широко обсуждалась в средствах массовой информации, а нобелевский лауреат Дэниел Канеман упоминал о ней в своей книге-бестселлере «Думай медленно… решай быстро» в 2011 году.

В общей сложности авторы статьи сообщили о 7 проведенных экспериментах и 14 полученных выводах, каждый из которых был статистически достоверен на значительной выборке испытуемых. Если свести все выводы к одному, то можно сказать, что эксперименты показали, как одна лишь мысль о деньгах переключает мозг в состояние, в котором человек становится индивидуалистом.

Примеру Vohs et al. последовали другие исследователи. В разных странах были проведены эксперименты, исследующие подобное влияние денег на человека. Все эти исследования, как правило, не являлись точными копиями оригинала и, возможно, только одно наиболее близко к первому эксперименту Vohs et al. Оно проводились с польскими детьми и выявило эффект влияния денег на усидчивость и целеустремленность в упражнениях с головоломками (Gasiorowska, Chaplin, Zaleskiewicz, Wygrab, & Vohs, 2016).

Трудно понять, что может быть не так в стимулирующем эффекте денег, который оказывается на подрастающее поколение в одной из развитых капиталистических стран, тем не менее, критики посчитали, что такое исследование нельзя признать достоверными. В частности, они ссылаются на то, что эти «исследования с польскими детьми не являются прямыми копиями, потому что в этих исследованиях использовались другие простые числа, другая задача и испытуемые не были ни взрослыми, ни американцами». Чтобы не быть обвиненным в предвзятости, приведу оригинальную цитату: «These two studies are obviously based on Experiment 1 in Vohs et al., which is the focus of the present article. Yet the two studies with Polish children are not direct replications because these studies used a different prime, a different task, and subjects who were neither adult nor American».

Что может быть сомнительного в экспериментальном подтверждении стимулирующего фактора денег, пусть даже если испытуемые еще не достигли определенного возраста и не имеют американского паспорта? Если бы данный эксперимент проводился лет 50 назад в социалистической Польше, тогда подобные озабоченности, исходящие от какого-нибудь представителя идеологического отдела ЦК коммунистической партии, звучали бы вполне естественно, но ожидать нечто подобное от ученых-психологов ведущих университетов Калифорнии, Флориды и Сан-Диего?..

Тем не менее, группа ученых из этих университетов от слов перешла к делу и совершила попытку перепроверить выводы исходного эксперимента, для чего продублировала первый из семи тестов. Итогом было то, что повторно проведенное тестирование «не подтвердило результаты первоначального исследования… Мы также изучили, повлияло ли привлечение денежных средств на распространенность решений. В процессе репликации 1 вероятность того, что испытуемый найдет решение (правильное или нет), была почти одинаковой в группе с денежной фразой (22/65 = 34%) и контрольной группе (22/66 = 33%)».

Да простят меня уважаемые ученые, но данные о том, что деньги (пусть даже не предложенные в качестве вознаграждения) не оказали сколько-нибудь значимого эффекта на настойчивость испытуемых, невольно наводят на мысль о победе коммунизма если не во всех соединенных штатах Америки, то, по крайней мере, в тех отдельно взятых штатах, в которых проводились данные тесты.

Трудно сказать, каким образом могли быть получены столь различные результаты в довольно схожих заданиях и насколько желательна перепроверка всех оставшихся тестов. Безусловно, множество нюансов влияет на итог психологического тестирования. Не все люди одинаково реагируют на периферическую информацию в силу различной степени концентрации на основном объекте, разном душевном и физическом состоянии, степени вовлеченности или равнодушия к самому процессу тестирования. Наконец, форма подачи и настрой организаторов исследования на тот или иной результат также имеют не последнее значение.

Замечу, что испытываю солидарность с теми людьми, для которых неприемлема даже гипотетическая возможность того, что за их решения отвечают не столько они сами, сколько даже не сами деньги, а их изображение. Для ценителей научных знаний и собственного интеллекта это довольно унизительно. Боюсь, причины нежелания признавать влияние денег на отдельные высокоорганизованные сознания в университетской среде спрятаны где-то на очень глубоком подсознательном уровне (по Фрейду). Иначе трудно объяснить природу столь горячих споров по вполне, казалось бы, очевидным вопросам.

Посудите сами, занятые важными научными трудами люди не просто высказали сомнения, но и нашли время для того, чтобы дважды организовать десятки студентов для перепроверки одного из тестов, затем обработать полученные данные, систематизировать их и, наконец, обнародовать в обширной научной статье то, что им не удалось обнаружить первоначально выявленного эффекта. Между тем, наверное, куда проще было не тратить драгоценное время, а просто отказаться на месяц-другой от университетской зарплаты и проанализировать свои ощущения, подобно тому, как поступил в свое время академик Иван Петрович Павлов (согласно легенде, он даже студентов собрал, чтобы они конспектировали этапы наступления его смерти).

Точно так же можно было бы отслеживать на себе отсутствие стимулирующего эффекта денег, скажем, разглядывая их изображения или вызывая в сознании давно забытые образы. Отсутствие денег, возможно, нисколько не повлияло бы на результаты повседневной работы испытуемых и даже на само желание ходить на неоплачиваемую работу. Не знаю, как другие, а я бы с удовольствием почитал отчет о таком эксперименте. В любом случае, я верю в бескорыстие интеллектуального труда, хотя и, честно говоря, отчего-то сомневаюсь в праноедении.

Согласен, что мысли о деньгах и их физическое присутствие — это не совсем одно и то же, но разве упоминание денег оставляло кого-нибудь когда-нибудь равнодушным? Предполагать такое равносильно отказу от многовекового литературного опыта и тех достижений, каких добились маркетологи в манипуляции настроениями потребителей. Если бы мысли о деньгах (золоте, драгоценностях и вообще богатстве) не пробуждали в людях энтузиазм, то вряд ли были бы так популярны книги и фильмы о поиске сокровищ, золотоискателях или грабителях банков. Поколения детей (включая польских детей) не зачитывались бы тогда такими книгами, как «Остров сокровищ» Роберта Льюиса Стивенсона, «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, «Похитители бриллиантов» Луи Буссенара и сотен других, а их авторам пришлось бы отправлять своих героев не на поиски сокровищ, спрятанных в стульях или на необитаемом острове, а куда-нибудь подальше.

Позволю себе еще одно сравнение. В силу того, какое важное место заняли деньги в современной жизни и в мозгах каждого человека, смею предположить, что все, что связано с ними, уже не сильно отличается от других базовых устремлений индивидуума, какими являются еда и секс. В таком случае если мысли о деньгах, возникающие при разглядывании их изображения, никак не стимулируют человека, то, наверное, и картинки, содержащие вредные, но очень вкусные блюда, не должны пробуждать аппетит, а изображения сексуального характера не должны вызывать эротических фантазий.

Ну что ж, осталось только провести соответствующие исследования и несколько раз их перепроверить…

Критерием истины является опыт. Но когда результаты одного и того же опыта у одних ученых противоречат результатам их коллег, то остается полагаться только на логику и здравый смысл.

Попробуем провести гипотетический эксперимент. Возьмем для простоты общинный сельскохозяйственный цикл и попробуем представить, что случилось бы, если весь собранный урожай и общий сельскохозяйственный инвентарь члены семейной общины вдруг решили обменять на деньги и тут же поделить между собой.

Предположу, что после раздела им ничего не оставалось бы, как перестать полагаться друг на друга, а вместо этого начать решать свои задачи самостоятельно. Брать, так сказать, судьбу в собственные мозолистые руки. Ведь теперь никто не мог бы рассчитывать на то, что за них все решат старшие и мудрейшие, а рассчитывать пришлось бы только на себя. Вряд ли можно было по-настоящему рассчитывать и на то, что кто-то за них (или вместе с ними) станет обрабатывать их личный клочок пашни и помогать в решении всех прочих хозяйственных трудностей.

Теперь каждый вынужден был думать о том, где и как самому достать (купить) все необходимое для следующей посевной и, главное, как самостоятельно прокормить себя и своих детей до следующего урожая. Ровно то же самое происходит и сегодня во всех семьях, в какой бы стране и на каком континенте они ни жили. До тех пор, пока повзрослевший ребенок не начнет зарабатывать самостоятельно, он остается ребенком в том смысле, что все основные вопросы за него решают родители.

Итак, простой пример с привлечением денег демонстрирует возникновение естественной потребности к самостоятельному принятию решений.

Хорошо, но при чем тут самоуважение и самооценка? Напомню, что деньги не стимулируют доверие к другим людям. Но тогда чему мы доверяем, получая деньги взамен выполненного нами труда или после продажи созданного собственным трудом товара? Наверняка уж не бумажкам или монетам. Бо́льшая часть нашего доверия достается эмитенту, выпустившему деньги. Если бы люди не доверяли Центральному Банку страны, то ни за что не обменяли бы ценный товар на бумажки с картинками или маленький кружочек металла.

Но вот ведь задача — в процессе обмена участвуют не только деньги, но и мы сами. Тот, кто платит за наш труд, материализует через универсальный коэффициент оценку нашего труда, с которой мы, принимая деньги, соглашаемся. Когда цена нас устраивает или, еще лучше, превышает наше ожидание, то это повышает нашу самооценку, самоуважение и собственную значимость, что, в общем, можно рассматривать как повышение доверия к самому себе.

Иными словами, деньги стимулируют доверие человека не к другим людям, а к самому себе. В этом поистине великая (или страшная, в зависимости от точки зрения) миссия денег, до конца не оцененная мировым научным сообществом. Деньги пробуждают в человеке уверенность в себе и склонность к самостоятельному выбору, то есть по определению — к свободе.

Что в сухом остатке? Основой для любого взаимодействия между людьми является доверие. Оно развивалось с течением времени. Если генетически людям свойственно доверять кровным родственникам, то в процессе совместной деятельности доверие распространилось на всех, кто совместно трудится ради общего результата. Это было тем более естественно, что в течение сотен поколений совместно трудились исключительно родственники.

Назовем такое доверие созидательным, поскольку оно основано на общей цели или, учитывая, что реализация цели зависит от множества независящих от людей факторов (в сельском хозяйстве внезапный мороз может убить посевы, а саранча сожрать весь урожай), то можно сказать, что это доверие, основанное на общей мечте или, если хотите, идее.

Надо сказать, что такое доверие имело обратную сторону. Оно было очень требовательно к тем, кому доверяют. В общине сородичи, приступая к совместному труду, фактически доверяли друг другу свою жизнь и жизнь своих детей. Поскольку производительность труда была невысока, то недостаточная отдача в работе даже нескольких членов семьи (общины) могла стать для всех если и не фатальной, то весьма болезненной. По этой причине семейные общины не принимали к себе чужих до тех времен, пока развитие сельскохозяйственных орудий и технологий не позволило ослабить взаимную зависимость и менее придирчиво относится к выбору соседей, особенно после того, как пашню поделили на личные наделы.

Другой канал доверия развивали деньги. Обладая универсальной конвертируемостью, деньги олицетворяют собой готовый результат труда. Если совместная деятельность вдохновлялась общей целью или мечтой, то деньги — это их реализация. Как правило, получение денег связано с успешным завершением определенного рабочего процесса и может восприниматься как реализованная цель или свершившаяся мечта.

При этом деньги в наших руках — это доля общего труда (часть того самого совместно выращенного урожая) и результат свершившегося распределения. Если эта доля соответствует ожиданиям, то справедливость торжествует, и доверие к людям, компании, стране и народу укрепляется. Если плата не соответствуют ожиданиям, то вступают в дело механизмы совести. Причем совесть может работать в обоих направлениях — как в случае неоправданности ожиданий, так и в случае незаслуженной переплаты.

Внутренний дискомфорт в первом случае ищет виноватых вовне, а во втором — пытается найти в себе нечто достойное такому незаслуженному вознаграждению. Зачастую переплата воспринимается как подарок судьбы или как вознаграждение за старые заслуги. Однако если доля превышает все допустимые пределы, на которые способна закрыть глаза совесть, то запускается подсознательный механизм компенсации, который либо заставляет максимально быстро все излишки спустить (проиграть, растратить, зарыть клад или иным способом спрятать с глаз долой) либо найти такие природные или химические соединения, которые помогут сознанию отплыть в страну грез, где все это уже не так важно.

Не будем забывать, что деньги обладают еще и инвестиционными свойствами. Они сулят рост, обещают преумножиться точно так же, как из года в год на глазах землепашцев по осени из одного семени вырастал злак с множеством семян. Это инвестиционное чудо происходило тысячи раз и, закрепившись в сознании, перекочевало и к универсальному коэффициенту. Таким образом, деньги приняли в себя и долю мечты, став самостоятельной идеей.

Оба канала доверия позволили человечеству более динамично развиваться и осуществлять такие грандиозные проекты, которые невозможно осуществить в рамках немногочисленной, пусть даже и сильно разросшейся, семьи. Процесс совместного созидания, с одной стороны, повышал уровень доверия между людьми. С другой стороны, деньги обезличили этап распределения, разорвав не только узы семейной общины, но и благополучно замещают собой личные обязательства, освобождая людей от сложных человеческих отношений, развивая с каждым прикосновением к ним и мыслью о них самостоятельность и индивидуализм.

В любом случае, идеи, сопутствующие созиданию, и деньги, олицетворяющие собой распределение, — это два канала доверия, которые регулируют взаимодействие людей как в совместной деятельности, так и почти в любом социальной проекте.

Кратко. Социум не существует без доверия. Для доверия нужны основания. Генетически доверие базировалось на кровном родстве, а в процессе совместной деятельности доверие стали вызывать общие идеи (мечты) и деньги как итог поставленной цели или, если хотите, реализованной мечты.

Глава 7. Земля и воля

В 1861 году в Российской империи началась реформа, упразднившая крепостное право. Одновременно с началом реформы возникло революционное общество «Земля и воля», так страстно желавшее подарить освобождение крестьянам, что даже не заметило начало реформы.

Если первый состав революционного общества мечтал о социализме, не имея на руках даже «Капитала» Маркса (он опубликует его только в 1867 году), то второй состав, разочаровавшись в идеях первого, своей новой программой провозгласил идеалы «анархизма и коллективизма».

Как революционерам удавалось совместить в своем сознании коллективизм и анархию — это отдельный вопрос к психоаналитикам, но, возмечтав дать крестьянству одновременно землю и волю, они еще и попытались переписать историю набело, объединив доселе несовместимое.

Вот факты. Все демократии древности — греческие полисы, Рим и Новгород — были поглощены империями или сами стали империями, как Римская.

Почему народ Рима предпочел демократии автократию? Может быть, народ Рима никто не спрашивал? Лишь отчасти можно с этим согласиться. В том смысле, что народы вообще не выбирают форму правления.

Форму правления выбирают не сами люди, а тот канал доверия, который преобладает в данном сообществе. Если созидательный труд не приносит излишков, то людям приходится держаться плотнее друг к другу ради выживания, и эта сплоченность накладывает отпечаток на форму правления. Когда условия позволяют иметь излишки, люди могут уже не так сильно держаться друг за друга, что позволяет установлению более свободной формы правления.

Посудите сами, когда человеку едва хватает на пропитание, он не будет это жизненно необходимое обменивать на что-нибудь, тем более столь несъедобное, как деньги. Деньги появляются только там, где возникает излишек чего-либо. Развитие торговли само по себе намекает на то, что в данной конкретной местности есть нечто для продажи (некий излишек), и люди могут свободно выдохнуть, уже не так переживая за завтрашний день. То есть даже не торговля взывает к большой свободе для перемещения товаров, а само наличие излишков говорит об определенной степени изобилия и соответствующей степени свободы.

В соответствии с условиями среды в одних местах сформировались торговые полисы, а в других — военные автократии. Ранние демократии торговых полисов были призваны обеспечить наилучшие условия для торговли. Если часть элиты и была землевладельцами, то основу их богатства составляла торговля — в большей степени торговля различными продуктами питания, среди которых особое место занимало зерно.

Для роста торговли нужна свобода перемещения товаров и денег, ну и защита частной собственности от произвола. Поглотившие их автократии игнорировали свободу и частные права, однако продержалась почти повсеместно вплоть до двадцатого века. Почему столь долго, если они так плохи?

Как и ранние демократии, автократические монархии черпали доход из хлеба и иных продовольственных товаров, для выращивания которых нужна земля. Чем больше земли, тем больше зерна и тем больше богатства. Торговые полисы сами породили условия для прихода монархий. Покупая зерно у землевладельцев, купцы давали им не только деньги, но и повышали ценность земли.

Когда земля была только основой для выживания, ее отвоевывали у лесов, болот, но как только земля, кроме питания, стала приносить доход, ее стали отвоевывать еще и друг у друга. Воины объединялись в ватаги и дружины, которые сначала предлагали местным жителям свою защиту, а потом узаконили свою власть на землю, а позднее и на тех, кто на ней трудится. Мелкие князья враждовали между собой, пока самый ловкий не объявлял себя монархом и — вуаля, подчинял себе тех, кто его породил. Я имею в виду торговые города.

Вполне закономерен вопрос: если власть сменилась в ранних демократиях на автократию, то значит, и сами условия изменились? В общем, да. Даже при том, что природные условия не менялись, но, став частью большого государства, бывший полис разделял общую судьбу и достаток со всеми остальными землями.

Теперь основой богатства стала недвижимость — земля, приносящая хлеб. А земле не нужна свобода, ей нужна лишь защита. Для землевладельцев важна сильная власть и сильная армия, чтобы могла и крестьянский бунт усмирить, и захватчиков прогнать. Поэтому автократия — идеальная форма правления для сельскохозяйственных государств и государств, основной ценностью которых являются земля и ее недра.

Землю можно купить или продать, но вне зависимости от собственника она остается объектом приложения труда. Испокон веков земля взывала к деятельности, оставаясь по сегодняшний день важнейшим элементом созидания. Труд на земле был до последнего времени изнуряюще тяжел. Без сельскохозяйственной техники он требовал коллективного взаимодействия. Тяжелый труд объединял людей. Воля если людям и снилась по ночам, то при свете дня суровая реальность требовала сплоченности и такой воли, которая нужна в преодолении трудностей, нежели той, которая зовет на просторы.

Деньги же появляются лишь там, где образовываются излишки, будь то зерно или что-то иное, что можно продать без риска самому оказаться у разбитого корыта. Излишек подразумевает некий достаток, когда можно уже не так переживать за насущное, и когда часть сообщества может быть освобождена от работы в поле со всеми вытекающими последствиями для роста культуры, искусств и наук.

Чем больше излишки, которые можно без ущерба продать или купить, тем активнее развивается торговля. Никто не торгует насущным. Торгуют обычно тем, без чего смогут легко обойтись. Так рост торговли сопровождается уменьшением зависимости людей от изнуряющего труда и соответствующей потребности в сплоченности. Созидание уступает центральное место в человеческом сотрудничестве распределению.

Если монархии — это иерархии, центральное место в которых занимают воины (лендлорды, дворяне), то с переходом к либеральной форме правления место воинов занимают торговцы (купцы, бизнесмены, банкиры). Если для монархии важнейшей ценностью является земля, а власть опирается на элиту, состоящую из воинов, способных защитить землю от захватчиков, то, когда в структуре государственных доходов торговля забирает себе первое место, деньги начинают взывать к тому, чтобы участники распределения товаров стали оказывать влияние на принятие ключевых решений в стране. Но как только земля или ее недра вновь становятся главным источником государственных доходов, возвращается автократия несмотря на то, что кому-то милее свобода.

Либеральные формы правления возникают только там и тогда, где и когда создается настолько много излишков, что распределение их становится существенно важнее самого процесса созидания. А когда торговля становится важнее производства, то и доверие к деньгам в силу их природы начинает превалировать над доверием к людям.

Выбор той или иной формы правления — это не заговор элит, не преступление против людей и не чей-то злой умысел. Люди всего лишь выстраивают свои отношения сообразно условиям. Если для земледелия требовалась сплоченность, то и форма правления выбирала ее как основное свойство. Если для торговли необходима свобода, то и властные структуры так организовывались, чтобы обеспечить максимально благоприятные условия для свободной торговли.

Деньги не имеют родины, не держатся за землю или определенную территорию, они ищут, где лучше, а за ними устремляются за лучшей долей и наиболее зависимые от них люди. Поэтому демократическим государствам требуется создавать более комфортные условия для того, чтобы деньги и люди не убегали.

Свобода для денег — это причина, свобода для людей — следствие. Без свободного перемещения капитала и инвестиций не возможен рост торговли, а несвободные граждане являются плохими потребителями товаров и услуг.

Народы не выбирают форму правления. Ее выбирают придуманные людьми для своего удобства деньги. Формы правления сменяются не потому, что так лучше для людей, а потому что это лучше для денег.

При этом, являясь универсальным механизмом доверия и конвертации, сами по себе деньги не объединяют людей. Людей объединяют мечты, великие цели и общая вера. Деньги — лишь смазка в колесах истории, а двигателем выступают путеводные звезды, зажигающие надежду в человеческих сердцах.

Утверждать, что одна форма правления лучше, чем другая, — значит уподобляться спору моряка и хлебопашца о том, что лучше — парус или плуг. Если им удастся убедить друг друга в собственной правоте, то оба станут посмешищем, как только один попробует возделывать землю парусом, а второй выйдет в море ловить ветер плугом.

Каждая форма правления соответствовала тем историческим условиям и возможностям, которые были в наличии. Объединить землю и волю никто бы не смог в тех реальных условиях.

Только промышленная революция спутала все исторические карты, предоставив народам больше возможностей. В отличие от технологий люди не способны меняться так быстро. Людям нужно время. Поэтому общественные формы правления не так быстро реагировали на изменения условий.

Возвращаясь к народовольцам, можно сказать, что для того, чтобы дать людям землю и волю, не стоит устраивать террор и призывать к восстанию, достаточно всего лишь обеспечить в стране условия для технологического прорыва, который позволил бы внедрить в сельском хозяйстве технику и освободил крестьян от изнуряющего труда.

Восстание — это зачастую слишком простой путь, ведущий не к достижению поставленной цели, а к хаосу, из которого еще неизвестно куда кривая вывезет. Чтобы изменить социальные отношения, не требуется их разрушать, достаточно изменить реальные факторы, влияющие на них. А когда возникнут необходимые условия, тогда они немедленно потребуют смены старых и не соответствующих новым реалиям социальных отношений.

Причина того возбуждения среди студенчества, что привело к революционному движению, по всей видимости, кроется в самой природе российского общества. Студенты, будучи выходцами из различных сословий, в стране, нацеленной на единство, очень остро воспринимали себя частью общества.

Несправедливость распределения, когда одни вынуждены тяжело работать, а другие в рассвете юных сил не принимают никакого участия в общем труде, взвывало к совести точно так же, как если бы эти студенты оставались дома, когда их младшие братья выходили в поле, а после все вместе садились за один обеденный стол.

Когда люди еще не разобщены, то чувство стыда невозможно подавить никакими силами. Это выше человека, это природа. Поскольку с неолитической революции прошло не менее семисот поколений, а промышленная революция случилась буквально вчера, то вопросы совместного труда и справедливость распределения остаются самыми важными до сих пор.

Кратко. Вплоть до промышленной революции земля и воля были не совместимы. Монархии, охраняя коллективный труд на земле, держались на единстве, а избыток в распределении развивал торговлю, которая, в свою очередь, побуждала к развитию либеральных свобод и индивидуализма.

Глава 8. Двигатель истории

Общие цели объединяют людей для совместной деятельности. Доверие, рождающееся в процессе достижение этих целей, распространяется на идеи, способствующие их достижению, и мечты, всегда соседствующие с целями и идеями.

Сегодня мы считаем, что в прошлом все идеи носили мифологический характер. Мол, все было вымысел, дурман и «опиум для народа». Зато теперь нас объединяют настоящие идеи, основанные на самых правильных истинах. Впрочем, так считали во все времена.

Юваль Ной Харари на этот счет подмечает, что «поначалу аграрная революция не сказалась на статусе других объектов анимистской системы верований, таких как скалы, источники, духи и демоны. Однако и они постепенно стали отступать под натиском новых богов. Пока люди жили в тесных пределах нескольких сотен, максимум тысяч квадратных километров, местные духи вполне могли позаботиться обо всех их потребностях. Но с ростом царств и торговли людям понадобилось покровительство кого-то, кто охватывал своим могуществом целое царство или торговый регион.

Из этой потребности родились политеистические религии (от греч. poly — много и theos — бог)». Язычество наполнило сознание людей совершенно новыми фантазиями и образами, расширило воображение, заполнив его титанами, метателями молний и молотов и всяким таким, чего никогда не увидишь в реальной жизни. Это был качественный скачок в развитии сознания.

Множество всесильных богов, специализирующихся на разных вопросах, курировали земледелие, охоту, войны, виноделие и т. д. Эдакий небесный совет министров, правда, довольно разобщенный. Поэтому направлять единичные прошения или общие петиции требовалось строго по инстанции.

Министр войны не отвечает за плодородие, а министр охоты не очень ладит с министром виноделия. Они редко устраивают совместные совещания, а если и собираются, то в основном чтобы повеселиться, посплетничать или выяснить отношения.

Запросы простых смертных удовлетворяются через раз не только по причине недостаточно богатых даров, но и из-за довольно взбалмошного характера самих министров. Они же не на службе у народа, чтобы выполнять каждый запрос какого-нибудь никчемного просителя. Ну, вы поняли…

При всем несовершенстве такой картины мира для наших не очень далеких предков она доступно объясняла непостоянство природы и неудачи в войне. Стихийные бедствия, нашествие саранчи, извержение вулкана или нападение вражеского войска — все получало свою причину и осмысленное объяснение. Прогневили того или иного бога — получите. Хочешь добиться успеха в труде или на воинском поприще — забей жертвенное животное. Это, конечно же, не наука с ее сложными математическими формулами, зато всем все понятно.

Мог ли политеизм стать основой для объединения людей и территорий в большие государственные формирования? Стать центральной идеей для создания монархий или грандиозных империй, объединяющих большие территории?

Давайте посмотрим.

Начнем с того, что языческие пантеоны скорее демонстрировали трудности семейной жизни, нежели образцы государственного устройства. К примеру, греческий Олимп жил одной большой и совсем не дружной семьей. Все олимпийские боги были родней и при этом конкурировали друг с другом за влияние и любовь верующих.

Зевс смог занять главное место в пантеоне, только сместив с трона своего отца титана (не путать с тираном) Кроноса привычным для тех времен способом. После чего громовержцу пришлось делить власть над миром с родными братьями: Посейдоном и Аидом. Он сам чуть не последовал за Кроносом, когда его дочь Афродита и сын Аполлон при поддержке жены громовержца и одновременно его сестры Геры (не удивляйтесь особенно: такие у них там, на Олимпе, были нравы) совершили неудачную попытку отправить родного папашу и любимого мужа в Тартар.

Верховный бог германо-скандинавской мифологии О́дин тоже был степенным и семейным человеком (ой, простите, богом). Он не только слыл покровителем в ратных делах, но и являлся отцом всех более-менее известных богов Асгарда, включая Тора и Локи, которые, как помнится, отчего-то невзлюбили друг друга и в своем беспрестанном соперничестве не раз ставили под сомнение единство и могущество семьи. У славянских языческих богов, по некоторым источникам, также прослеживаются довольно разветвленные родственные связи.

Получается, что языческий божественный порядок был лишь точным слепком с реального порядка вещей у тех местных элит, народы которых ему поклонялись. Можно, конечно, попробовать представить обратное: что не реальное положение вещей стало прототипом для мифологии, а, напротив, в точном соответствии с мифом были выстроены соответствующие иерархии. Мол, военная аристократия скандинавов строилась по типу Асгарда, а греческие демократии — по лекалу Олимпа.

Как бы там ни было, фактом остается то, что никакой иной объединительной идеи, кроме кровного родства, политеизм не привнес. А родственные узы изобретать не было никакой надобности — они существовали задолго до любых мифов и легенд, что уже само по себе ставит под сомнение идею первичности таких мифов.

Из этого можно сделать вывод, что язычество лишь закрепляло для потомков существующий порядок, переводя на язык легенд то, что и так объединяло людей. А если это так, то до появления поистине универсальных религий никакого иного скрепляющего людей мотива, кроме зова крови, так и не возникло.

Кровные связи имеют свои пределы и вряд ли когда-нибудь имели сколько-нибудь заметную силу далеко за пределами довольно ограниченного семейного круга. В этом смысле язычество лишь осмысливало, обожествляя, силу родства как чего-то раз и навсегда данного и не подлежащего сомнению. Кто бы спорил? Для объединения больших территорий понадобилось нечто большее, нежели семейная мифология.

«Чтобы объединить под своей эгидой большие территории с неоднородным населением, религия должна соответствовать еще двум критериям. Во-первых, она должна предлагать универсальный сверхчеловеческий порядок, истинный для всех и всегда. Во-вторых, она должна стремиться сообщить свои истины каждому. Иными словами, объединяющая религия должна быть универсальной и миссионерской».

Не могу представить, чтобы доблестные викинги, разграбив очередную деревню, смогли вкрадчивыми рассказами об Одине убедить ее жителей в необходимости поддержания такого порядка и впредь. Мала вероятность и того, чтобы мифы древней Греции впечатлили финикийцев, мидийцев, египтян или какие-то иные народы за пределами самой Греции настолько, чтобы те решили забросить собственные. Да что уж говорить, если сами греки не смогли создать единого государства, оставаясь до полного подчинения Риму чередой разобщенных полисов.

Можно сказать, что язычество было не только семейной, но и уж, что греха таить, региональной мифологией. При всем своем разнообразии языческие мифологии не блистали ни универсальностью, ни миссионерским заделом. Простите, но если кому-то и интересны ваши семейные дрязги, то вряд ли кто-то извне захочет брать их себе образцом для подражания.

Кроме того, важной особенностью всех без исключения богов языческих пантеонов было пренебрежительное отношение к людям. Боги намного больше интересовались собой, нежели жизнью простых смертных. Чего ж удивляться: они же боги! Не боги созданы для людей, а люди должны поклоняться им.

Единственный возможный порядок взаимодействия с языческими богами подразумевал по возможности богатые подношение. Только жирные дары в виде жертвенного животного или чего-то подобного, возложенного на соответствующий алтарь, могли отвлечь небожителей от своих семейных дел. Никаким иным способом человек не мог повлиять на беспристрастный ход событий, подвластный тому или иному божку.

Судя по всему, только такой порядок взаимодействия слабых с сильными был приемлем и понятен в эпоху политеизма. Как переговоры между правителями по любому мало-мальски важному вопроса начинались после оценки поднесенных даров, так и подача петиций и жалоб местному правителю также сопровождалась подарками.

Удивительно, насколько глубоко такой порядок проник в наше сознание, если даже сейчас, по истечении веков и тысячелетий, просители нередко подкрепляют свои просьбы аналогичным способом. Мздоимство и взяточничество никуда не уходит. Ни социализм, ни капитализм не смогли искоренить историческое наследие язычества, и взяточничество моментально пробивается там, где не до конца урегулированы отношения между гражданами и бюрократами, чье решение влияет на ход того или иного прошения точно так же, как судьбы простых смертных некогда зависели от внимания Гермеса или Фемиды.

Если мы откроем Ветхий Завет, то сразу же заметим, что, в отличие от языческих историй о жизни богов, здесь центральным действующим лицом уже является человек. Бог если и появляется, то не для того, чтобы мы узнали что-то о нем, а чтобы испытать человека и направить его на путь истинный.

Единый Бог не похож на языческих божков. Он занят не собой, а своим главным проектом — человеком, не требуя для себя ни даров, ни подношений. Соответственно, изменился и порядок взаимоотношений: если в язычестве человек мог повлиять на свою судьбу богатыми дарами, то в монотеизме все изменилось — судьба человека стала зависеть оттого, насколько добросовестно он соблюдает договор (исполняются заповеди).

Это кардинальное изменение в восприятии человеком себя и своего места в окружающем мире. Для того, чтобы заслужить право занимать свое место в мироздании и восстановить нарушенную своими действиями гармонию мира, теперь от человека требовалось нечто большее, чем просто возвращать долю отобранного (взятого у природы и тем самым нарушившего общую гармонию), а надлежало измениться самому, став более гармоничной частью природы.

Переводя на современный язык, закон сохранения энергии, который человек физически не мог соблюсти в силу того, что брал от природы намного больше, чем мог отдать, перешел на более высокую ступень, став законом личной ответственности. Если место у природы уже отвоевано, то остается лишь жить в гармонии с окружающим миром: не брать лишнего, быть скромнее и обратить наконец-то свой взгляд внутрь: на величайший дар, развитие которого, возможно, и есть главная цель и смысл появления человека на Земле.

Христианство и мусульманство — наиболее близкие друг к другу монотеистические религии. Политеизму с его множеством разобщенных богов на смену пришли религии с универсальным, всеохватывающим, единым законом. Вселенная и все в ней, включая звезды, реки, моря, горы, растения, животных и самого человека, подчинено единому порядку. Все создано по единому замыслу, и Бог следит за порядком во вселенной. Проще говоря: «но и волос с головы вашей не упадет» (Евангелие от Луки. 21, 18).

Что крайне важно, первый человек создан Творцом по собственному подобию. Из этого следует, что, во-первых, все люди — родственники. Все произошли от Адама, то есть можно распространить кровные узы на всех единоверцев и относиться к каждому с тем же доверием, с каким должно относится к родственнику. Во-вторых, в каждом есть частичка Бога, что моментально поднимает статус каждого верующего.

Те, кто представил себе бородатого старика на облаке, очень превратно понимает порядок вещей. К сведению, в течение долгих веков в христианстве существовал запрет на изображение Бога, а в мусульманстве он существует до сих пор. Дело в том, что для христиан и мусульман Бог — это непостижимый трансцендентный абсолют, а дедушка на облаке — это иллюстрация из детской книжки. Людям трудно верить в нечто непостижимое и бестелесное, поэтому в христианстве разрешили-таки изображения, так сказать, в популяризационных целях.

Что же тогда в людях может быть от бестелесного и непостижимого? Вы удивитесь: душа! Этим словом и определяется та частичка Бога, которую он дал людям.

Для людей практического склада ума любое упоминание души вызывает раздражение и нервный смех. Один из самых ярких мыслителей современности Юваль Ной Харари в книге «Homo Deus. Краткая история будущего» утверждает, что «до сих пор не появилось ни одного научного доказательства существования души».

Возможно, он удивился, если бы прочел определение души у св. Иоанна Дамаскина: «Душа есть сущность живая, простая и бестелесная, по своей природе невидимая для телесных глаз, бессмертная, одаренная разумом», или познакомился бы с точкой зрения св. Феофана Затворника, который считал, что душа есть самостоятельная, особая, свободно-разумная личность. По сути, речь идет о сознании человека, определяющем его свободно-разумную личность.

С точки зрения христианина, сознание без любви и веры сильно не дотягивает до души, но в любом случае свободно-разумная личность рассматривается как отправная точка в понимании души.

Вы можете сомневаться в бессмертии сознания или в его сопричастности Абсолюту, но когда кто-то утверждает, что наука не обнаружила никакой души, то отрицается не только наличие у человека сознания, но и свободной личности. Более того, этим утверждением откровенно признается, что сам процесс, приведший к таким заключениям — это даже не выхлоп печени или селезенки, а попросту случайный набор слов, поскольку наука не обнаружила даже свободно-разумной личности, которая могла бы все это обдумать и разумно обосновать.

С душой связана одна из самых важных идей христианства и мусульманства. Так как душа является частичкой Бога, а Бог бессмертен, то и душа после биологической смерти тела не умирает, а значит и сам человек — его сознание, тоже бессмертны.

Большей универсальности представить себе даже трудно. Не только сам Бог есть абсолют, но всё, включая жизнь и смерть, имеет свой смысл и включено в одному Богу ведомый план. Столь всеобъемлющая и гармоничная картина вызывала миссионерский подъем у миллионов верующих на протяжении веков. История переполнена примерами самопожертвования от первых христиан и далее, ко временам крестовых походов, религиозным войнам, миссионерским миссиям на вновь открытых континентах и вплоть до наших дней.

Даже когда вера насаждалась огнем и мечом, миссионеры были убеждены, что делают это во благо, спасая вновь обретающих души. Убийство неверных не считалось грехом. В этом сквозит некая преемственность от племенного общежития. Поскольку неверующий не обладает душой, что значит, не совсем человек, но еще и не происходит от Адама, что значит, и не родственник.

Конечно, это выглядит весьма противоречиво на современный просвещенный взгляд. Не совсем понятно, каким образом принятие веры может иметь обратное действие и наделять сразу же после обряда не только душой, но и родством с Первым Человеком. Пожалуй, все же не стоит слишком углубляться в такие материи хотя бы потому, что вряд ли кто-то до конца понимают, скажем, теорию относительности Эйнштейна. При этом никто же не ставит ее истинность под сомнение. Между прочим, эта теория во многом касается вопросов относительности времени и пространства, а Бог стоит и над временем, и пространством, так что хотя бы ради Эйнштейна лучше не будем углубляться в столь сложные материи.

Несмотря на родство всех верующих христиан от Адама, люди не в состоянии в одночасье проникнуться столь же сильным доверием к единоверцам, как к самым близким родственникам.

«Люби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 19:18–20) оставалось важнейшей целью на протяжении веков, но столь сложной, что в Евангелии от Марка сказано: «любить ближнего, как самого себя, есть больше всех всесожжений и жертв» (Мк. 12:32–34).

Как тогда выстроить государство, если люди продолжают держаться своего небольшого круга родственников? Как соединить воедино разные территории и разные сословия не слишком доверяющих друг другу людей?

Только через такую семью, члены которой будут представлены в каждом городе и селении, которые будут на равных разговаривать с крестьянином, землевладельцем и самим королем. Так возникла церковь с Папой во главе в католицизме и Патриархом (греч. πατριάρχης, от др. — греч. πατήρ — «отец») в православии и его детьми прелатами, многие из которых не имели никакой иной семьи, кроме своих церковных братьев.

Для того, чтобы разговаривать на равных с каждым представителем государственной иерархии, церковная семья выстроила собственную иерархию от епископов и до монахов и сельских священников. Так церковная семья смогла объединить все остальные семьи и сословия. Государство могло сколь угодно долго оставаться рыхлой структурой, в которой высшие не смотрят на низших, а жители одной деревни не знают ничего о жителях другой, пока существует костяк государственности из членов церковной семьи.

По крайней мере, до наступления абсолютизма феодальные монархии держались на церковном единстве, скрепляющем все территории и сословие не только единой верой, но и единой структурой. Разрушить монархию мог только распад Церкви или отмена (утрата) веры, что автоматически разрушило бы и саму Церковь.

Что же двигало историю во все времена? Если доверие скрепляет общности, то и к их разрушению может подтолкнуть лишь утрата взаимного доверия. Стремление к свободе и чувство собственного достоинства пробуждаются тогда, когда люди утрачивают желание поддерживать устоявшийся порядок.

И бунты, и смуты возникали не столько оттого, что становилось особенно плохо жить, сколько на волне сомнений в легитимности власти, которые возникали не на пустом месте, подпитывались слухами (социальными каналами того времени), толкая народ браться за вилы и топоры под лозунгом: «А царь-то не настоящий!».

Если бы историю двигали стремления людей к свободе и достоинству, как считает Фукуяма, то вся история была бы непрекращающейся чередой революций и войн за независимость. Если уж стремление к свободе является естественным человеческим стремлением, то оно никуда не исчезает, а поскольку революции все же случаются не каждый день с утра (чему я лично несказанно рад), то и свобода, и чувство собственного достоинства не могут выступать причинами исторических катаклизмов, а лишь следствиями утраченного доверия.

Историю толкает в пучину неопределенности утрата доверия к власти и веры в установившийся порядок. В эти моменты люди особенно остро осознают, что их предали. Как правило, это происходило в периоды смены модели экономики с созидательной на распределительную или наоборот.

Когда в той или иной автократической державе бурно развивалась торговля (росли излишки), то увеличивалась и несправедливость распределения. Одни богатели, а другие если и не беднели, то чувствовали себя сравнительно более бедными на фоне чужого богатства. От любого негативного события могло вспыхнуть негодование, и тогда вспыхивали бунты и революции, поскольку доверие, скрепляющее созидательную экономическую систему, было попрано и больше не работало.

Справедливо и обратное. Как только ситуация в стране ухудшается и товаров для торговли (перераспределения) становится все меньше, то люди перестают чувствовать себя свободно и готовы поддержать сильную власть, способную всех сплотить на борьбу за выживание.

Такие исторические переломы вызревают не молниеносно в силу инертности и определенного запаса прочности, который поддерживает какое-то время государственную структуру даже после утраты взаимного доверия.

Кратко. Если государственные образования скрепляет взаимное доверие, то двигателем истории является его утрата. Утрата доверия естественно сопровождается стремлением к освобождению от ненавистного порядка, а чувство собственного достоинства не позволяет более мириться с невыносимой несправедливостью.

Глава 9. Конец Старого Света и Новый Свет

На протяжении веков в христианстве важнейшим из добродетелей было исполнение заповедей и аскезы.

Народонаселение неуклонно росло, а производительность сельского хозяйства — нет. Частые неурожаи приводили к голодным зимам и полуголодным летам. Обеспечить населению все более возрастающее удовлетворение потребностей было практически невозможно. Посты, исполнение обетов воздержания и иные умерщвления плоти были призваны помочь верующим спасти бессмертные души, а заодно и ограничить потребление. Любые излишества, желание не то что роскоши, но простого комфорта считалось греховным. Любые потакания человеческой природе, стремление к богатству воспринималось как утрата связи с Творцом.

Аскетизм не только спасал души верующих и, снижая потребление, позволял прокормиться большему числу людей, тем самым способствуя росту народонаселения, но и препятствовал развитию экономики.

Когда большая часть потребителей — постящиеся верующие, им не продашь сметану, масло и нежный йогурт «Данон» с клубничной начинкой. Когда проповедники, подражая Савонароле, призывают паству отказаться от роскоши, то продавать украшения от Тиффани или Айфоны последней модели несравненно сложнее, чем в век бесконечной рекламы.

Когда верующие спасают души, им Айфон не нужен.

Однако ничто не вечно под луной. В отдельных уголках Европы жизнь постепенно становилась лучше, становилась веселей. «В Италии новое экономическое и культурное развитие происходило более интенсивно, чем в Центральной и Западной Европе, и оказывало более заметное влияние на философию, искусство, на весь образ жизни. Именно в Италии человек впервые вырвался из феодального общества и разорвал те узы, которые одновременно и придавали ему чувство уверенности, и ограничивали его».

Итальянский религиозный деятель и фактический правитель Флоренции с 1494 по 1498 гг. Джироламо Савонарола еще до прихода к власти назначал свои проповеди в те самые часы, когда проходили балы и маскарады. Народ, как это ни странно, предпочитал веселью вдохновенные речи проповедника.

Как в те же самые времена внимали каждому слову какого-нибудь блаженного в далекой Московии, точно так же флорентийцы слушали Савонаролу, призывавшего раздать все свое имущество бедным и убогим. Все бы ничего, если бы он не договорился до того, что начал критиковать Папский престол: «Рим — это Вавилон, — утверждал он. — Вместо внушения народу основ христианского вероучения прелаты отдаются поэзии и красноречию».

Этот период в истории называют эпохой Возрождения. Расцвет его в Италии приходится на XV–XVI века, в котором выделяют Высокое Возрождение, продлившееся от конца 1490-х годов, до первой четверти XVI века.

«Возрождение было культурой не мелких торговцев или ремесленников, а богатых аристократов и бюргеров. Их экономическая деятельность, их богатство давали им чувство свободы и сознание индивидуальности. Но и они тоже понесли потерю: они потеряли ту уверенность и чувство принадлежности, которые обеспечивала им средневековая социальная структура. Они стали более свободны, но и более одиноки. Они пользовались своей властью и богатством, чтобы выжать из жизни все радости, до последней капли; но при этом им приходилось применять все средства, от психологических манипуляций до физических пыток, чтобы управлять массами и сдерживать конкурентов внутри собственного класса. Все человеческие отношения были отравлены этой смертельной борьбой за сохранение власти и богатства».

Да, у Италии были преимущества в связи с ее выгодным географическим положением и с тем, что в Риме находилась резиденция Пап, но возникли эти преимущества не в XV веке и уж точно не в последнее его десятилетие. В это время, а если быть точнее — в 1492 году, произошли два события, которые так сильно подхлестнули ход событий, что стали поворотными в истории, повлияв на все последующее культурное и экономическое развитие Европы.