Бесплатный фрагмент - Этюды

Во всём должен быть порядок

По телевизору начались новости. Всё делят, делят, никак разделить не могут. Не думал, что доживу до такого. А ведь на дворе уже четырнадцатый год. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Снова упал самолёт. Украине мало власти, а Белоруссии — газа. Прибалты готовы стать шведами, лишь бы было что есть. Премьер-министр РФ хочет заплатить за долги Исландии. Целых четыре миллиарда долларов. Даже представить не могу такую кучу денег. Говорят, там плохо, есть нечего. А у нас пока есть. Нас кризис почему-то не коснулся. Мы в него не входили. И не выходили. Что за зверь такой, что его не видно, а только говорят о нём? Да, я сам не воевал. Мал был. Всего пять лет от роду было, когда война началась. Ну и что? Никому зато никогда не жаловался. Тогда вообще никто не жаловался. И о кризисе не говорил. Работали все вместе. И умирали тоже вместе. Эх… Кстати, надо сходить проверить пенсию. Заодно и за телефон заплатить. За прошлый месяц. А-то бумажку поздно принесли в этот раз. Электричество, вот, подняли, надо сидеть, считать, что там теперь с этими переплатами получается.

Руки безвольно повисли вдоль тела. Даже подниматься не хотят. Устали. Глаза наткнулись на старые носки у кровати. Надо бы зашить, а то пятки уже проваливаются в ботинки. Утром ничего не получилось. Слюнявил нитку несколько раз, тянул, но в иголку не попал. Всё мимо. Старость — не радость. Слепота одолевает. У соседки, кажется, была иголка побольше. Надо попросить. Лишь бы только не стала телевизор повторять. От неё всегда голова болит. Ладно, потом зайду. Чай уже остыл. Вялый, как Юрка-друг говорил — ни тёплый, ни холодный. Глоток не в радость. Кружку тоже не вымыл с вечера. Волна заварки вокруг выщербленных краёв осталась. Ладно, потом помою. На кухне и так всё чисто. Всё на своих местах. Пол вымыт, посуда — тоже. Да и много ли той посуды на одного?

Медленно прошёл в комнату, посмотрел с тоской на телефон. Молчит чёрная трубка, молчит. Давно не говорит. Юрке больше не позвонишь. Опередил. Ушёл первым. Дети тоже не звонят. Свои заботы. Что им старость? Только прошлое. А жаль… Купили, вот, мобильный. Дочки скинулись на день рождения, чтобы звонить со своих телефонов. И не звонят. Зачем тогда купили? Чтобы был? Непонятно. А нормальный телефон куда? Полгода уже прошло однако. Надо на первый этаж спуститься. Может, письмо пришло? Хоть от кого-то…

Лифт ехал так долго, что казалось, жизнь закончится раньше, чем откроются его двери. Ну ничего. Главное доехал. Дымом пахнет. Курили. И ещё плевали. Грязно и воняет сильно.

Спустился, заглянул в почтовый ящик. Ничего нет. Даже рекламы. Таисия, новая уборщица из небольшой деревеньки под Донецком, теперь каждое утро выгребает весь мусор из незапертых ящиков. Говорит, ругают за разбросанные бумажки. А сама радостная, у неё семья большая. Живут все в подвале их дома. Без горячей воды и газа, туалета и душа. Тоже, вот, судьба закинула сюда. А там была учительницей…

По ступенькам домой вернуться не получилось. Хотя Юрка говорил, что надо ходить до последнего, пока совсем не упадёшь. Вчера тоже не получилось. И позавчера — тоже. Сегодня напрягся, один этаж ещё одолел, а на втором остановился. Воздуха не хватает, сердце стучит, как молот на наковальне, голова надулась, как мешок. Сдался, вызвал лифт.

Дома — пусто. Только телевизор работает. Хоть он говорит. По интонации слышно — снова политика. Кто-то кого-то успокаивает, что у нас ничего не случится. Значит, обязательно случится. Сел, полистал районную газету. Приглашали в центр для пенсионеров. Может, сходить? Не хочется. Не тянет. Лида смотрит с фотографии, как живая. На даче были. С граблями стоит, радуется. Что-то там мудрила с грядками. Да так и не посадила ничего. Радостно улыбается, весело. Даже завидно. Может, ей там лучше, чем здесь? И не спросишь уже. Никого не спросишь. Моего года уже никого в живых не осталось. Юрка был сорокового. Я — тридцать шестого.

Мысли опять вернулись к дочерям. Поздние они у них с Лидой получились. Слишком поздние. Не получалось сначала, а потом болела она долго по женской линии. Но, бог дал, пусть и поздно, но всё же родились две девочки. Почти под сорок. Тяжело тогда было, тяжело. Даже сейчас вспомнить страшно, как врачи кричали и рожать запрещали. На заводе в парткоме пытались объяснить, что поперёк медицины идти нельзя. Хорошо, что директор оказался сердечный, у него сын погиб, а больше детей не было. Помолчал, помнится, тогда, повздыхал, а потом куда-то позвонил, и им с Лидой с роддомом помогли. Хороший человек был, царство ему небесное.

Сейчас Алёна, младшенькая, живёт далеко, за городом, а Света, старшенькая, рядом, две остановки на метро. У Алёны второй муж попался вроде ничего, работящий, но молчун. И недобрый. Всё время волком смотрит, как будто удара ждёт в спину. Видно, жизнь тоже помотала. Про своих родителей ничего не говорит. А здесь, на всё готовом, жить отказался. Тогда ещё Лида жива была. Сказал, что в двушке две семьи не уживутся. Теперь, вот, мыкаются сами, снимают угол где-то. Не по-людски как-то. А произошло-то всё по глупости. По чистой глупости. Не нравилось им, видите ли, как он со стола крошки сметает в ладошку и съедает, не выбрасывает. Муж её кричал, что везде корочки от хлеба сушатся, как в войну. А они только в хлебнице и лежали. Вещи их трогать тоже нельзя было. А как их не трогать? Жили-то все вместе — они с ребёнком в комнате, а он — на кухне. В сад внука водить не доверял… Чтобы позавтракать, приходилось вставать пораньше, чтобы им не мешать. Один раз даже так осерчал, что наорал на Алёну и сказал, что лучше бы «её отцу» пойти работать, чем зря небо коптить. С молдаванами или таджиками улицы мести — тоже работа. Я пошёл бы, да сил уже нет. Не понимает он, молод ещё, горяч, от жизни всего хочет. Так всегда было. Старики всегда молодым мешали. А съехали они после того, как я случайно к ним в комнату зашёл. По телевизору показали Судостроительный завод, гальванику, где мы с матерью работали, и улицы с рельсами между цехами. Хотел порадоваться вместе. А они в это время переодевались куда-то идти. Ну и что тут такого? Я же двоих дочек вырастил, что ж тут такого страшного, что зашёл без стука? Э-э-х… Но нет, заартачился, завтра, кричит, ноги моей в доме этом не будет. Так и съехали к чёрту на кулички. Алёна всё плакала, но куда же ей деваться? Для неё ребёнку отец нужней, чем дед, это ясно. Так вот один я и остался в своей малогабаритке.

Старшая, Света после развода в бога ударилась. До этого по всей стране за мужем колесила. Говорила, он — прораб от бога. Они, мол, ни в чём не нуждаются. А он шулером оказался. У людей деньги за ремонт брал и исчезал. Поэтому и переезжал с места на место. Ну и она — за ним. Машину ему на себя купила, в кредит. Говорила, что ему, как гражданину Молдавии это делать нельзя. Дура. Ребёнка у них не было. Поначалу меня обвиняла во всём, а потом вообще звонить и приходить перестала. Обсуждать эту тему не хочет. И вообще вспоминать мужа не хочет. А что она хочет? Просил к матери свозить на могилу на Красную Горку, а она забыла. В бога стала верить. На каждом углу крестится. А к матери съездить — всегда занята. Как же её бог на это смотрит? Да уж…

А теперь ещё и Макарыч на прошлой неделе ушёл. Последний после Юрки был, с кем можно было поговорить. Многое помнил. Хороший человек был. Вдумчивый. На десять лет старше. Войну прошёл. Сейчас таких уже нет. Все только о себе говорят. И ещё о деньгах. Больше — ничего. Не дай бог о Советском Союзе вспомнить или о восстановлении Ташкента, где мы с Лидой работали, так вообще затюкают. Для них Родина только там, где платят больше. С кем теперь можно прошлое вспомнить? Да, и не с кем, получается…

Дверь входная вот просела. Щель между косяком и дверью уже приличная. Надо бы поменять, да одному несподручно. Таисия из подвала обещала, но как её, женщину, просить об этом?

Новое утро. С молодой соседкой договорился, что буду ходить на детскую кухню. Она одна, без мужа. А мне в радость, всё равно недалеко. Хорошо стоит, рядом со Сбербанком. Тут же и продуктовый небольшой. Удобно. Дверь только у них тяжеленная. Ну, ничего, народ постоянно входит и выходит. Кто-то да откроет. Так и есть. Внутри всего одна женщина с ребёнком на руках. Хорошо. Назвал номерок, расписался в бумажечке и пошёл к окошку получать. Там вторая женщина, посерьёзнее, стоит на выдаче у компьютера и молчит, как будто не замечает меня.

— Девушка, у меня номерок семнадцатый, — напоминаю ей.

— Дедушка, вам не сказали? Завтра приходить! — как из радиоприёмника выпалила.

— Как это завтра? — я даже опешил. — Что ж, детям сегодня ничего не дают?

— Всё, теперь решили, что через день получать будете! — смотрит на меня, как будто я с неба свалился, и ей теперь в тысячный раз надо объяснять какие-то прописные истины. Кто-то вошёл и стал сзади. Дышит тяжело. По ступенькам поднимался.

— Как же так? Я же ничего не знаю. Почему? — всё ещё растерянно пытаюсь понять, где совершил ошибку, и как теперь объяснять соседке, что им будут давать питание через день.

— Так удобнее. Неужели не понимаете? — уже начиная закипать, отвечает «молочница». — Вам же через день удобнее. Меньше ходить. Удобнее, дедушка! — почти шипит она.

Стою и смотрю на неё. Её это, видимо, сильно раздражает. Мужчина сзади не вытерпел и покашлял.

— Вы позволите? — указал рукой на пакеты с молоком, как бы спрашивая разрешения получить их.

— Да, да конечно, — отвечаю, отодвинувшись в сторону. — Я тут просто понять пытаюсь…

— Да вы не волнуйтесь, это же удобнее, — мужчина пытается снисходительно улыбнуться, чуть повернув подбородок в мою сторону. Старается быть вежливым. — В вашем возрасте это даже лучше.

— Кому лучше? — я никак не могу понять, почему за меня так решили. Мужчина пожимает плечами. Смотрит с сочувствием на молочницу. Та сокрушённо вздыхает. Прямо, театр у них для умалишённых. Нет, ну не может ведь так быть! Наклоняюсь к окошку и спрашиваю: — Простите, а кто так решил, чтобы через день выдавать?

— У меня приказ, вы понимаете?! — взвилась «молочница». — При-каз-з-з! — произнесла она по слогам, выразительно подняв указательный палец вверх.

— Да, да, понимаю. Но я же об этом не знаю, — слышу, как вошёл кто-то ещё. Сейчас будут ругаться.

— Ну так это ваша проблема, уважаемый! — разводит в стороны руки «начальница молочного прилавка». — Читать надо! Читать! Объявление висит уже целую неделю. А вы никто не читаете. Раз не читаете, значит, согласны.

— Простите, но я же не соглашался получать через день, — пытаюсь возразить, чувствуя возрастающее напряжение сбоку. Там уже нетерпеливо переминаются с ноги на ногу двое людей.

— Вы понимаете русский язык или нет? — глаза из орбит выскочили и висят, как на ниточках. Закусила удила, сейчас ржать, как лошадь начнёт. — Я же вам сказала, у меня приказ! Сверху, из поликлиники. От главврача.

— Я понимаю, но почему нас перевели без нашего согласия? Под роспись такие дела даются. А так это прямое нарушение Конституции.

— Что? — от такой наглости «молочница» просто опешила. Люди в очереди начали недовольно сопеть носами. — Вам, что, приказ показать? — сузив глаза, прошипела она, как змея. Смотрю на часы. Ну, что ж, времени достаточно. Можно и почитать.

— Да, покажите, пожалуйста.

«Молочница» исчезла, а очередь заволновалась:

— Дедушка, вы что, не понимаете, что здесь не место выяснять правду? — натянув вежливую улыбку на напудренное лицо, процедила сквозь зубы какая-то дамочка.

— А где же это место? — искренне недоумеваю я.

— Да вы поймите, для вас же всё делается! Чтобы вам удобнее было. Неужели неясно? — мужчина лет тридцати явно кипятился. Что-то в нём было от Алёниного мужа…

— Всё я понимаю, — примирительно отвечаю им. — Но почему без меня решают?

— Так вам же удобнее. Не надо тратить время. Вам только говорят, куда и когда идти, и вы так делаете, — мужчина уже раздражённо болтал кистями рук, и его пальцы странно выскакивали из кулаков в разные стороны. Странные фигуры получались.

— Да это-то мне понятно. Только вы поймите, что за нас за всех так решают. И всем говорят, куда идти. А я хочу только спросить, на каком основании. Кто за меня решает. Вот, что хочу спросить. Не приказ же безликий сам за меня решает, — пытаюсь воззвать к разуму.

— Дайте, дайте ему приказ, чтобы он прочитал и извинился перед вами, женщина, — наклонившись в окошко, крикнул мужчина.

— Вы не кричите! Сегодня в такой ситуации я оказался, а завтра вы где-нибудь в другом месте. Почему я не могу задать такой вопрос?

— Да потому что люди ждут, понимаете? Люди! — не выдержав, дёрнула головой молодая и загорелая женщина. — Для вас, как лучше делают, а вы ничего не читаете, и ещё тут всех задерживаете! Вы просто всем мешаете!

В окошке внезапно появилась «молочница». А до меня наконец дошло — я всем мешаю! Вот оно, в чём дело!

— Сейчас найдём мы вам этот приказ. Найдём! — она выразительно подняла брови вверх и вдруг внезапно повернулась к разбрасывающемуся пальцами мужчине: — Вы же у нас давно уже получаете питание?

— Да, да, конечно, — с готовностью подтверждает тот.

— И вам удобно же? — продолжает «молочница».

— Ну, да, конечно. Как сказали, так и ходим, — подтвердил мужчина.

— Так вот в том-то и дело, что куда нас посылают, туда мы и ходим. Вот вы сами и говорите это, — в тон ему отвечаю я.

— Отец, будь ты помоложе, я бы тебе по-другому объяснил, — как-то недобро процедил сквозь зубы этот похожий на Алёниного мужа человек. Злой человек, недобрый. Сразу захотелось ответить тем же, но как? Сердце и так колотится от возмущения и несправедливости. Мужчина, не дождавшись ответа, тем временем ушёл. Остальные тоже быстро получили своё питание и растворились. Через пять минут сунули в окно ксерокопию какого-то приказа. Прочитал.

— Простите, но тут написано, что «возможна выдача детского питания» через день. Вы понимаете, возможна, а не обязательна. Это — разные слова. Я хочу просто понять, кто решил, что мы должны получать это питание через день? Здесь этого не написано.

— Дедушка, — обращаясь ко мне, как к слабоумному, начала «молочница», — вы же прочитали, что там написано?

— Да, прочитал.

— Видите, «через день» написано?

— Вижу.

— Ну и что вам ещё надо?

— Мне надо знать, кто конкретно решил выдавать через день именно мне. Кто принял решение, понимаете? Лично вы?

— Ну да, я. Легче вам от этого? Я приняла решение, я. Этого достаточно? — сдалась, наконец, женщина в окошке.

— Но вы же не имеете права этого делать. Здесь говорится о том, чтобы предложить мне выбор, но не решать за меня. Кстати, а дата-то ведь старая. Смотрите, здесь девяносто девятый год. Ну и ну! Пятнадцать лет назад!

— Ну и что? — на лице каменная маска. — Какая разница, какого года приказ? Вы читать объявление умете? Вот и читайте.

— Простите, — добавляю со вздохом, — а как вас зовут? — но женщина молчит. Другая уходит в подсобку. Снова спрашиваю: — Простите, как ваши фамилия, имя, отчество?

— Ха, ещё чего захотел! — фыркает прямо в лицо. — Не скажу! Не заставите! Никак! Тут и так работать некому.

— Хорошо, а какая у вас вышестоящая организация? — пытаюсь оставаться спокойным.

— Никакая, — как выстрел, отвечает «молочница».

— Как это?

— А вот так это. Если хотите, обращайтесь в сто двадцать третью поликлинику, к главврачу. Все вопросы к ней, — на этом разговор был закончен, потому что вместо лица теперь появилась спина и нижняя часть туловища.

Сердце снова заныло. Я аккуратно сложил пустой полиэтиленовый пакет и сунул его в карман. На выходе никак не мог справиться с дверью. Силы совсем покинули. Откуда-то сзади донеслось:

— И что им всем надо? Хоть бы себе занятие какое-то нашли! Пристал, как банный лист… Вон, моя тоже ходит, приключения себе на одно место ищет. А всё от безделья. Ни себе, ни людям…

На улице было по-весеннему хорошо, но лицо горело. Вспотел. То и дело закладывало уши. Хотел, было, пройтись до поликлиники, — благо дело, она находилась за универсамом, напротив милиции, но потом передумал. Что там эта главврач скажет? Они же тоже сейчас своими заботами заняты. У них тоже кризис…

Вместо этого свернул в продуктовый и купил тот же самый творожок в молочном отделе. К счастью, сегодня было ещё молочко для маленьких, до годика. От сердца отлегло. А Валентине можно и не говорить. Что её заводить? Тоже будет нервничать.

Позвонил три раза. Валентины дома не было. За дверью никто не ответил. Зато Маша, вторая соседка, понаблюдав в глазок, наконец, распахнула дверь и сказала:

— Не будет её сегодня. Она к матери с дочкой уехала.

— Как же так? — такого я не ожидал. Обычно она меня всегда предупреждала. — Что ж она мне не сказала?

— Ну, вот так. Спешила, наверно. А вы в холодильник положите, оно до завтра долежит. Без проблем.

— Да, да, конечно. Спасибо, — мне вдруг стало необычайно одиноко и грустно. В душе образовалась какая-то страшная пустота, которая с каждой секундой всё увеличивалась и увеличивалась. Вспомнились слова женщины в молочной кухне: «Вы всем мешаете!» Повернулся, достал ключи и зашёл в квартиру. В коридоре чисто и сумрачно. Повесил пакет на ручку двери. Не включая свет, доплёлся до комнаты и взял трубку простого телефона. Набрал номер Светы. Потом — Алёны. Долго ждал, но никто не ответил. Только длинные гудки. Положил трубку, подошёл к окну. Хотелось выговориться. Телевизор повторял иностранные слова, иногда вставляя «кризис» и «деньги». Это уж точно — кризис. Даже родные дочери говорить не хотят. Не говоря уже о соседке. Вот тебе и жизнь…

Взял в руки маленький мобильный телефон и посмотрел на экран. Подумал немного, протёр его и положил обратно. Не надо, не стоит. Опять будет раздражённо дребезжать в ухе и отчитывать за что-нибудь. Днём Света всегда занята. Она теперь квартирный агент. Слово это не помню… Может, Алёне на мобильный набрать? Представил мужа, который с раздражением смотрит на неё, и передумал. Поднял глаза на стену. Там фотография с Лидой в пятьдесят первом, в Смоленске. На стройке познакомились. Потом в Москву на Судостроительный по комсомольской путёвке приехали. Она в гальванику пошла. Зря. Долго не выдержала. Заболела. Так до смерти и не вылечилась.

Молча снял фотографию, протёр указательным пальцем рамку. Запылилась. Хотел повесить обратно, но передумал. Положил на диван. Сердце защемило, в горле застрял комок. По телевизору рассказывали о закрытии зоопарка. Животные постепенно начали умирать, и теперь остались одни птицы. Их раздали сердобольным гражданам на попечение. А на месте зоопарка что будет? В Голландии собрали детей, чтобы им показать, как убивают жирафа и льва. Кормить, говорят, нечем. А так хоть урок проведут по живой природе. Тоже польза. Может, я сошёл с ума? Жирафа за что? Он же листья ест! С горя выключил ящик и бросил пульт на диван.

Открыл балкон и достал стремянку. Поставил её под люстрой и вышел на лестничную клетку, чтобы отключить электричество. Дома аккуратно отсоединил люстру от проводов и замотал голые концы изолентой. Везде должен быть порядок! Постояв немного посреди комнаты, решил вынести люстру на балкон. Там же достал старые лыжи и размотал верёвку, ещё с завода, прочная. Лыжи прислонил к шкафу, рядом поставил палки. Потом вышел с балкона и плотно закрыл дверь. Стремянка стояла неровно. Поправил и медленно забрался наверх. Крюк в потолке был большой, так что верёвка прошла легко. Сложил её вдвое и завязал морским узлом. Потом сделал большую петлю без узла и просунул туда голову. Стремянка, как живая, заскрипела. А в голове вопрос: «Почему не страшно? Почему?»

Обвёл комнату взглядом. Голова вдруг закружилась, всё поплыло по кругу. Руки сами схватились за край стремянки, но от падения это не спасло. Она с грохотом упала, а я повис. Боли не было, просто дыхание комом в горле стало и в глазах потемнело.

Как же так? Почему я очнулся? Лежу на полу. Вокруг тихо. Попытался сесть, но в голове всё кружится и шея болит так, как будто по ней прошлись ножовкой. Провёл рукой. Нащупал край верёвки. Сразу всё вспомнилось. На потолке осталась втора часть. Порвалась, значит. Плохо. Но голова стала работать яснее. Я снял с шеи остатки петли и вышел в коридор. Надел куртку, взял ключи и деньги. Лифт долго вёз до первого этажа, но я считал только удары сердца. Двадцать два. Медленно как-то. Странно, сердце не торопится. У подъезда столкнулся с Васькой с девятого этажа. Молодой ещё. Но без ног. Сахарный диабет. Отрезали. Живёт с украинской девчонкой. Она с утра до вечера торгует на рынке, а у него комнату снимает за то, что готовит и обстирывает. Ухаживает за ним. И ещё за водкой бегает в магазин. Пьёт Васька много.

— Привет, отец! — опухшее лицо расплывается в искренней улыбке. Странно, знает меня с детства, а по имени-отчеству так ни разу и не назвал… Зато никогда мимо не проходит, как остальные. Идут себе, смотрят сквозь меня, как будто не видят. Призрак я, что ли?

— Привет, — отвечаю, чувствуя, как в горле что-то захрипело и забулькало. Да и голос как будто не свой…

— В магазин? — сочувственно спрашивает безногий.

— Нет, в аптеку.

— Да, работаем на аптеку, как говорится. Коптим небо зазря, да? — поцокал языком, вздохнул и добавил: — За лекарствами, наверно, да, батя?

— За снотворным, — уже более привычным голосом отвечаю я.

— Чо, не спится?

— Есть немного, — и тут меня вдруг осенило. А вдруг Вася знает, что надо? — Слушай, а ты не знаешь, какое нормальное?

— Что нормальное? — удивился тот, не понимая.

— Снотворное нормальное. Чтобы спать хорошо. А то они продают всё подряд, а заснуть не получается. Надо настоящее!

— О как! Не-а, не знаю. А на хрена оно мне? Я водки выпил, и сразу в сон. Чо ещё надо? Я и так нормально сплю, — Васька рассмеялся своим хриплым пьяным смехом.

— Так с водки не помрёшь. А от снотворного можно, — вырвалось у меня.

— Да ты что, всерьёз? — инвалид расхохотался ещё громче. — Ну ты, отец, даёшь! — прекратив смеяться, он высморкался и предложил: — Зачем деньги на таблетки тратить, повеситься можно. Не пытался? — он всё ещё улыбался, думая, что всё это шутка.

— Пытался, — вздыхаю я. — Вот, верёвка шею рванула, да не выдержала, — показываю след на шее. Васька хмурится.

— Ты что, серьёзно, отец? — теперь у него уже другая интонация.

— Да нет, шучу я, шучу. Упал с лестницы, вот и поранился.

— Ну ты даёшь! А я-то подумал!.. — ещё громче расхохотался Васька. — Ну, ты даёшь! Ну и хохмач!.. А я-то… — и он ещё долго полу кашлял — полу смеялся где-то у меня за спиной. Что толку с ним разговаривать? Надо других спрашивать.

В аптеке девушка оказалась потолковее и сразу стала предлагать какие-то странные названия.

— Да мне бы получше такое… чтобы посильнее было, — волнуясь, попросил я. — А цена неважно какая. Всё равно.

— Тогда вот эти, — протянула она красную упаковку. — Только попробуйте по полтаблетки сначала. Они очень сильные.

— Мне три пачки, пожалуйста. Чтобы не ходить часто сюда, — вру ей. — А точно они сильные? Это хорошо, если так. Хорошо… Что, можно крепко заснуть, если десяточек выпить? — усмехаюсь, но шутка не получилась. Девушка на мгновение замерла, пытаясь понять, что у меня на уме, но, увидев протянутые деньги, сразу переключилась на кассовый аппарат и стала пробивать чек. Да, деньги для них превыше всего!

До дома я дошёл без приключений. Только пить очень хотелось. Когда дверь за спиной закрылась, даже не оглянулся. Слишком громко стукнула. Не люблю, когда что-то не так — разболтано, сломано или не работает. Сразу тянет починить. А тут ещё так громко хлопнула! Как будто крышка гроба упала на пол.

На часах было полвторого. Я постоял немного, положил ключи в карман и, впервые за много лет не разуваясь, прошёл на кухню. Наклонился к крану с холодной водой. Почему-то она сегодня показалась невкусная. Вытер рукавом губы и достал все три упаковки. Аккуратно выдавил все таблетки из фольги на блюдце и выкинул пустую коробку в мусорное ведро. Потом достал старые, которые ещё в прошлом году врач выписывал в поликлинике по рецепту. Тоже высыпал на блюдце. Коробку — в мусорку. Во всём должен быть порядок! Мусор не должен валяться, где попало. Потом высыпал таблетки на ладонь и стал по одной класть в рот, запивая старым чаем. Руки стали дрожать сильнее. Устал, наверное. Наконец, таблетки кончились, а чай в стакане — нет. Выливать не стал. Старая привычка. В коридоре на полу виднелись грязные следы от ботинок. Поморщился и стал искать взглядом веник с совком. Нет, тут тряпка нужна, наверное. «Наследил», — мелькнуло в голове. Снял ботинки и хотел пойти в туалет за тряпкой. Нехорошо, надо убрать за собой. Не успел, однако… В голове всё поплыло. Я присел на маленький пуфик у входа и привалился плечом к стене. «Всё? Не встану уже, — мелькнула в голове слабая мысль, а глаза не отрывались от грязных следов на полу. — Наследил, однако», — подумал ещё раз и устало закрыл глаза.

Прошло несколько часов. За окном наступил вечер. Следы на полу уже высохли и невзрачно белели светлыми разводами на старом линолеуме. Солнце медленно стекало за горизонт яичным желтком, тени становились длиннее, и квартира постепенно погружалась в серый мрак наступавшего вечера. Ничто не нарушало жившего здесь одиночества, и только позабытый на кухне старый пакет с творожком изредка вздрагивал и шуршал от сквозняка, который незаметно проникал в щель между косяком и дверью.

П. О. П.

— Светлов?..

— Да…

— Натан Евгеньевич? С вами хотят поговорить, — голос в трубке был молодой и спокойный. Сменили секретаря… Что им ещё надо? Рано ведь… Хорошо, что не брякнул в ответ какую-нибудь глупость. Да, от таких звонков не отказываются.

— Да, да, конечно, — устало ответил он и откинулся на спинку плетёного кресла. Подушка сползла вниз, и спине стало неудобно. Ладно, потерпим.

— Ало, Натан, ты там? — тон жёсткий, без компромиссов. Как всегда.

— Да. Куда же мне деться, — со вздохом ответил он и поморщился.

— Вот-вот. И не надо никуда деваться. Тут вопрос ещё один возник. Ты нужен.

— Никаких проблем. Что надо сделать? — трубка немного дребезжала, и это вызывало раздражение. И ещё очень не хотелось собирать вещи и куда-то лететь. Особенно в Россию. Но он сдержался. Спокойствие, только спокойствие. Не Борис, и не Каха. Одного раза хватило.

— Ну, за гуся голландского спасибо огромное. Помог однозначно. Потренирует наших футболистов. Глядишь и получится что. Молодец, оплатил его счета. Дальше мы с ним сами решим, как быть. А вот у теперь тут ещё два вопроса. Там на Украине второй круг выборов намечается. Так вот, красавица наша с косичкой запаниковала. Попросила Олежку отдать ей голоса, а он отказал. Залупился по полной. Надо их успокоить. Позвонить, посоветовать.

— Кому, Юле? — нахмурил брови он. Встреча со «взбалмошной парикмахершей», как он её про себя называл «украинскую красавицу с косой», особой радости не вызывала. Неужели в Киев придётся лететь?

— И ей, и Олежке. Скажи, что Петя идёт на первое место и пусть не грызутся, — с раздражением ответил голос. Слух резанули металлические нотки.

— Понял. Убедить надо? — аккуратно спросил он.

— Ну, да. По-своему. Аккуратно. Всё имеет цену. Помоги им найти правильную цену. Юля в теме. Бизнес свой имеет. Намекни ей про поездку в Москву. Понял?

— Да-да, — наконец догадался он.

— А на Олежку плёнку тебе передадут. Он — опущенный. Опера записали всё.

— Тогда легче, — с облегчением вздохнул он. Работа с тренером сборной или с игроками клуба — это одно дело. А вот проклятая политика, будь она неладна — это уже совсем другое. Хотя, какая, чёрт, разница? И тем, и другим надо платить. Жалко, Боря обиделся. Сидит на соседней улице, а общаться не хочет. Ещё в суд хочет подать. Причём здесь, в Лондоне. Что его за блоха укусила. Может, Каха денег не дал?

— Ну, вот и хорошо. Поговори там, с кем надо и приступай. Летать, думаю, туда не надо. Ты — фигура заметная. Не стоит светиться. У него свои люди в Лондоне есть. Так что можешь всё там решить, — припечатал суровый голос.

— Спасибо огромное! — искренне выдохнул он, вложив в эти слова как можно больше благодарности. Тем более, что врать не пришлось. Он действительно предпочитал решать проблемы «на месте».

— Благодарить не надо, — покровительственно проговорил собеседник. И сразу жёстко добавил: — Когда надо будет, полетишь без предупреждения. А пока осваивай футбольную тему. На Чукотке за тебя поработают, не волнуйся.

Он ничего не ответил, только вздохнул. В трубке тоже промолчали. Через секунду раздались короткие гудки.

Дорога до небольшого ресторанчика на Блэкхозроуд с видом на водохранилище заняла полчаса. Но голова начала болеть ещё раньше. Суть разговора была ясна, но форма всегда заставляла чувствовать себя засранцем. Больше всего он любил молчать. Любил просто подписывать счета… или не подписывать. И всё. Как с голландцем. А здесь… Здесь дело пахло политикой. Почему они без болтологии никак не могут? Ладно, решим.

Сумма оказалась небольшой. Олежка, как оказалось, просто получил от «победителя» предложение ещё до первого тура выборов. И довольно щедрое. Поэтому к плёнке с допросом у опера прибегать не пришлось. После этого на связь больше не выходил. Юля сама слилась. Решила «патриотку» разыграть. Ну пусть попробует. Петя ей это не простит. Он — парень непростой. Церковь подтянул Аккуратно так, без шумихи. Хотя он всё равно человек не тот. Вим там нужен такой, чтобы и бизнесменом был, и политиком, и ещё церковный сан имел, тогда другое дело…

Новый старший тренер клуба говорил недолго. Это было хорошо. Для хорошей игры нужны были дорогие игроки. Натан выслушал его и коротко резюмировал:

— Понятно. Хорошо. Умножим на два. Такая сумма пойдёт? — сказал он и встал. Довольно немолодой мужчина опешил и посмотрел на него с нескрываемым недоумением. — Технику обсудите с мистером Слайтером, — кивнул он в сторону стоявшего у двери помощника. Тот, заметив кивок «хозяина», сразу же приблизился. — Вопросов нет? — спросил напоследок он у неподвижного собеседника, но тот только покачал головой. — Вот и хорошо. Покупайте ваших игроков.

Дорога домой заняла больше времени из-за пробок. Позвонила Саша. Роды были трудными. Это был первый ребёнок. Она хотела съездить в храм. Два дня назад прилетел какой-то важный поп. Чуть ли не вторая рука патриарха. Ждали владыку, но у того дела в Москве оказались неотложные. По слухам, срочно вызывали на самый верх. Проверяют. Не верят. Хотя, чего там проверять? Он же и так всё делает, что ему говорят. За ему и Новодевичий отдали, и ещё кучу всего. Владыка ведь не перечит, он — свой человек. И в бизнесе понимает, и на рожон не лезет. Знает, кто его сверху прикрывает. Не тот, кто на иконе. Терпеливый мужик. Правильный. Ну и людей на путь истинный наставляет. Лучше Новодевичий в подарок, чем в ссылку на Соловки. «Мишка на севере» этого не понял. Теперь там, наверное, и встретит старость. Про «Юкос» свой точно забыть может. Навсегда.

Саша встретила очень нежно. После рождения сына она сильно изменилась. А он — нет. Просит денег на салоны и искусство. Наивная. Это — пассив. Денег гламур не приносит. Ну ладно, пусть немного поиграется.

— Что такой грустный? — спросила она, прижавшись к плечу и заглядывая в лицо своими огромными кошачьими глазами. Он поджал губы. — Сверху звонили? — вздохнула она и сочувственно подняла брови вверх.

— Да, — коротко ответил он, завидуя в душе её свежей, ровной коже и красоте. Молодость — сила! Ей — чуть больше двадцати, а ему — глубоко за сорок.

— Чего хотят?

— Не парься. Всё по бизнесу. Проблем нет. Устал я просто.

— Вижу. Не расстраивайся. Радуйся, что с Обамой не знаком. А то бы он тоже денег попросил.

— Да уж. Это точно. Уж и не знаешь, что лучше. То ли Обамой быть, то ли тем, у кого он денег просит.

— У тебя есть выбор? — хмыкнув, спросила Саша.

— Нет, нету, — впервые искренне согласился он.

— А хочется? — как-то странно спросила она. Он поднял голову и внимательно посмотрел ей в глаза. Раньше она об этом его не спрашивала. Натан покачал головой и ответил:

— Не знаю. Лет через десять может и попробовал бы…

— Через десять лет, может, уже надо будет в президенты земного шара готовиться.

— Нет, в России так быстро всё не закончится.

На экране в этот момент обсуждали момент принятия присяги и почему Обама оговорился. Стало неприятно и муторно. В висках появилось лёгкое постукивание.

— Саш, пошли спать, — попросил он.

— Голова? — так нежно спросила она, что он на мгновение даже забыл о боли. — Сейчас, конечно. Я пойду к малышу. Ты только скажи, как завтра? Пойдём в храм? Этот духовник не из политических. Я бы хотела с ним поговорить.

— Давай утром обсудим? — предложил он, чтобы не отказываться сразу. Идти на встречу со священником, хоть и высокопоставленным, не хотелось. Тем более сейчас.

Сон сразу навалился на него, как шкура огромного медведя. Но голова продолжала болеть даже во сне. Перед глазами прошли несколько человек, с которыми он встречался на этой неделе. А потом он вдруг оказался в Кремле. И снова вспотели ладошки. Как тогда, когда Берёза представил его Коржу и Ельцину. Эх, Кремль большой. Туда просто так не приглашают. Перед дверями в большой зал тогда остановили. Слышал, как кто–то впереди произнёс: «Представители крупного бизнеса…» После этого он вошёл и увидел за столом президента. Присмотрелся и не поверил своим глазам. Вместо президента сидел он сам. Наваждение… Натан нахмурился, но в этот момент кто-то подсказал ему сзади:

— Президент Светлов слушает вас…

Натан подошёл, сел, вытер со лба пот ладонью, как в юности. Смотреть на самого себя было невозможно. Казалось, что голова вот-вот треснет напополам и его унесут отсюда вперёд ногами. Он набрал в лёгкие воздух и решил наконец-то поднять взгляд. Деваться было некуда. С огромным усилием Натан посмотрел вперёд и остолбенел. Стены приёмного кабинета Кремля с гербами и золотыми вензелями исчезли, а вместо них на высоченных стенах висели иконы и лампады. Прямо перед ним в поповской рясе, белой шапке и с крестом стоял какой–то человек. От неожиданности Натан вскочил со стула. Но священник улыбнулся ему и сказал:

— Добро пожаловать в храм Пресвятой Богородицы, дорогой ты наш человек.

Натан присмотрелся, и ему показалось, что он сошёл с ума. Это был он. Опять он. Только теперь уже в другом одеянии, в церковном. В голове всё закружилось, и он потерял сознание. Когда очнулся, вокруг были стены родного офиса, с до боли знакомыми папками, ручками, телефоном и жалюзи на окнах.

— Натан Евгеньевич, — послышался голос секретаря Ниночки, — «Дальэнерго» прислало платёжку. Деньги перевели вчера. Вот копия, — перед ним стояла вроде бы настоящая Нина, с настоящим лицом. Он взял у неё факс и махнул рукой. Она вышла. Натан подошёл к зеркалу и внимательно посмотрел в него. Всё было на месте. Почудилось? Что ж, он и поп, и президент, и «чукотский олигарх»? Да, а почему бы и нет?

Дальше события закружились, как в детском калейдоскопе, и всё смешалось в чёрном водовороте.

Проснулся он в холодном поту. Саша приоткрыла глаза и улыбнулась сквозь сон.

— Поваляйся ещё, — прошептала она. — Полшестого ведь.

Но сон не шёл. Пролежав несколько минут, Натан сел на кровати и посмотрел в окно. Сквозь занавески виднелся купол собора Святого Павла. Он нахмурил брови, увидев крест, и перевёл взгляд на здание Парламента. Биг Бэн угрюмо маячил рядом. Неподалёку было здание биржи. Он несколько минут просидел в тупом оцепенении, а потом встал и вышел в кабинет. Там для этикета лежала старая Библия. Он взял её и вернулся в спальню.

Когда Саша проснулась, он водил пальцем по страницам в середине книги и напряжённо морщил лоб.

— Ты, что, читаешь? — удивилась она.

— Нет, ищу нужные места, — сосредоточенно ответил он. — Скажи, а во сколько мы сегодня идём в храм к этому, как там его… помощнику владыки?

— К одиннадцати. А что?

— Слушай, а ты не знаешь, у них там учиться надо, чтобы священником стать?

— Не знаю. А ты что, хочешь в монахи постричься?

— Ну, зачем? Можно поговорить и о другом способе. А сколько там учатся в этой семинарии? Не знаешь?

— Наверное, лет пять-шесть. По крайней мере, я так слышала.

— Пять лет… — пробормотал Натан задумчиво. — Это долго. Но по срокам подходит.

— Что подходит?

— Нет, ничего. Так, слышал, что Серёжа Ванин закончил Киевскую семинарию заочно. Помнишь его?

— Помню. Но о семинарии не слышала.

— А сколько до выборов президента в России?

— Откуда я знаю? Я там больше месяца никогда не жила. Отец из Штатов отправлял погостить у знакомых.

— По-моему, три года осталось. А потом они ещё семь лет добавили. Так-так…

— Перестань чушь нести в такую рань. Ложись, поспи. Тебе всё равно ни попом, ни президентом не стать. Ты же у нас — олигарх!

— Согласен, согласен. По отдельности никогда не стать. А вот если вместе…

ПОСТУПОК

Мысли сумбурно перескакивали с предмета на предмет, не давали сосредоточиться, хотя, казалось бы, ничего нового и неизвестного уже произойти не могло. Радовало только одно — что все, наконец-то, пришли. Немного душно, но ничего, терпимо. Как-то серо всё вокруг. И тихо. Сердце стучит тихо-тихо, где-то сорок восемь — пятьдесят ударов в минуту. Как после тренировки. Видно, как в такт его толчкам качается конец ботинка. И ещё дыхание такое тёплое. Очень чувствует верхняя губа. Вокруг тени. Одни тени. Ходят люди, а видны только тени. Боль внутри утихла — это хорошо. Иногда бывает так плохо, что её никакими силами не сдержать. Особенно последний месяц. Таблеток нет. Из-за этого. Это хорошо. Скоро всё закончится»..

— Встать, суд идёт! — эти громкие, но ненастойчивые слова судебного пристава заставили зал колыхнуться и встать. Пристав был человек пожилой, с небольшим животиком, и исполнял свои обязанности уже не первый десяток лет. Иногда он даже не помнил, как проходил день, потому что монотонное повторение одних и тех же процедур превратило его в некое подобие судебного автомата.

Хотя мест в зале было немного, половина из них были пустыми, что говорило о кажущейся заурядности рассматриваемого дела, хотя на самом деле это было далеко не так. Несколько переносов заседаний по разным причинам значительно поубавили количество публики, ждущей сенсаций и скандалов. Не было на этот раз и репортёров. Кто-то распространил слух, что подсудимый заболел и слушания снова будут перенесены. А ехать просто так на другой конец города никто не хотел.

Зал встал. Встали немногочисленные свидетели, которых наконец-то удалось собрать всех вместе, встал подсудимый, одетый в простой костюм школьного учителя, встал гособвинитель, пожилой юрист в форме, которая с трудом сходилась на его дородном теле, и только охрана не пошевелилась — она продолжала стоять, как всегда, с автоматическим оружием наперевес вокруг чёрной металлической клетки. Взгляды двух десятков людей устремились в одном направлении. В дальнем конце зала открылась дверь, и в неё вошли трое — судья и два помощника. Судья была женщиной бальзаковского возраста, однако выглядела гораздо моложе. По крайней мере, сорок пять ей бы никто не дал. Взбитая причёска из крашеных волос шла её округлому лицу с чистой, гладкой кожей. Брови были аккуратно подстрижены, а губы накрашены нейтральной, слабо-розовой помадой. Очки говорили о том, что у неё было слабое зрение, но они были так аккуратно сделаны, что не сильно бросались в глаза и их тонкая изящная дужка шла ей, хотя многие за спиной говорили, что эти очки превращали её в сову. Фигура судьи уже давно начала терять формы идеальной женственности, но она упрямо старалась затянуть её в приталенный пиджачок со строгим отворотом и юбочку-трубочку до колен, как у молоденьких девушек, работающих секретарями в больших трансконтинентальных компаниях. Звали её Худякова Варвара Сергеевна, и в этом здании, пожалуй, не осталось почти никого, кроме старого пристава, кто помнил бы, что лет пятнадцать назад она была для всех просто «секретаршей» Варькой, а ещё пять лет спустя, когда по рекомендации благосклонно относившегося к ней зампрокурора города решила пойти учиться в юридическую академию, её уже стали называть вежливо-заискивающе Варенькой. Это обращение с постепенной сменой сотрудников окончательно трансформировалось в Варвару Сергеевну, о чём она, порой, и сама жалела, с ностальгией вспоминая весёлую молодость, не отягощённую её нынешним статусом и соображениями морали.

Два помощника судьи были абсолютно непохожи друг на друга, чем вызывали улыбку у всех, кто видел их вместе. Один был высокий, худой мужчина лет пятидесяти, сутулый и угловатый. Он постоянно хмурил брови и старался выглядеть суровым и неприступным. Зачёсанные на лоб прямые невьющиеся волосы уже давно посеребрила седина, а время изрядно проредило их густоту. Единственное, что бросалось в глаза на его лице, были короткие острые усики, за которыми он явно ухаживал с особым рвением. Большие руки только подчёркивали худобу его тела: кисти рук и пальцы были покрыты выпирающими венами, а узловатые суставы фаланг казались неестественно большими, гораздо больше, чем у нормальных людей. В целом, он казался довольно суровым и принципиальным человеком. Второй помощник отличался добротным телосложением, невысоким ростом и открытым, широким лицом. Его весёлые глаза бегали из стороны в сторону, румянец не сходил с лица даже в жару, а светлые вьющиеся волосы только усиливали впечатление ребячества и несерьёзности, которое он производил на окружающих.

— Садитесь, — чётко произнесла судья, и зал заскрипел сиденьями старых стульев. Сел и подсудимый. Все искоса поглядывали в его сторону, но открыто смотреть на него никто не осмеливался. Харлампиев Владимир Александрович, бывший военный, майор в отставке, работавший до последнего времени преподавателем средней школы номер восемьдесят один, обвинялся в самом тяжёлом преступлении, которое можно было совершить в двадцать пятом веке, — в преднамеренном убийстве человека. В зале в качестве свидетелей присутствовали директор и несколько преподавателей школы, старший дворник кондоминиума, хозяйка квартиры, которую он снимал, соседи пострадавшего и его родственники.

Подсудимый сел ровно, облокотившись на спинку стула всей спиной. Он смотрел куда-то вдаль. Взгляд у него был спокойным и даже каким-то безмятежным. О чём он сейчас думал, где витал в своих мыслях, с кем разговаривал в душе, — всё это было неведомо находившимся в зале людям, то и дело бросающим на него быстрые взгляды. Судья тем временем прочитала введение и перешла к основной части. Зал то и дело вздыхал и перешёптывался, реагируя на её слова, но подсудимый оставался неподвижным, как статуя.

— … добровольно признался в том, что десятого ноября пришёл на квартиру к Герасимову Герману Георгиевичу, инвалиду третьей группы, проживающему по адресу… — судья долго зачитывала мелкие подробности названия и цифры, — где после непродолжительной беседы Харлампиев нанёс Герасимову удар кулаком в горло. В результате смещения колец трахеи и нарушения дыхания травма оказалась несовместимой с жизнью. Герасимов умер мгновенно. Харлампиев признался, что нанёс удар сознательно, с целью убийства Герасимова. Суть предварительной беседы, произошедшей между ним и Герасимовым, подсудимый сообщить отказался. Сразу же после происшествия Харлампиев вызвал милицию и признался в содеянном. Единственное, что он заявил, это что Герасимов заслужил такой конец. Подсудимый отказался от защиты адвоката…

«Что говорит эта женщина? Что она знает? Её голос звучит, как дробь маленьких барабанов на детском параде. Так обычно звенел борт при взлёте, когда они недостаточно быстро набирали высоту: как будто мелкие камешки стучали по металлическому борту. И этот голос тоже, как камешки по борту. Что-то читает, смотрит в бумагу, поправляет очки. Очки — маленькие иллюминаторы. Летала ли она когда-нибудь в космос? Ну, хотя бы на Луну?.. Вряд ли. Маленькие иллюминаторы. Маленькие глаза. Лицо округлое, светлое. Наверное, была когда-то красивой. А сейчас по бумажке читает что-то. И люди её слушают, как будто им слышно, что она говорит. Ведь она от них отгорожена своими иллюминаторами. Господи, какая чушь в голову лезет! Но живот и горло не болят, — и то хорошо. Надо расслабиться. Надо расслабиться. В правом лёгком опять боль тупым камнем стала стучаться по рёбрам. Надо расслабиться»..

Подсудимый никак не реагировал на слова судьи, и после некоторых процедурных моментов та предоставила слово стороне обвинения для опроса свидетелей. Все с облегчением перевели взгляды на прокурора, потому что во время чтения документа судья то и дело поднимала взгляд на подсудимого, и все остальные тоже невольно следовали за ней. Но смотреть на него было трудно. Не то, что рассматривать. И только один мальчишка из младших классов, хорошо знавший сидевшего за решёткой человека и до сих пор не веривший во все обвинения, не боялся смотреть на него дольше других. Но тот не замечал его и продолжал сидеть в неподвижной позе, уставившись в окно.

Государственного обвинителя звали Плотников Сергей Сергеевич. Он был человеком опытным и довольно сведущим в своих вопросах и не один десяток лет провёл в этой системе, поэтому знал, как быстро и грамотно делать свою работу. Но сегодня утром у него, как назло, разболелась поясница, и теперь он всё больше подумывал не о том, как получить от свидетелей нужную информацию, а том, как побыстрее вернуться домой, чтобы принять ванну и заказать сеанс удалённого иглоукалывания.

— Спасибо, ваша честь, — поморщившись, кивнул он судье и повернулся всем своим грузным, вязким телом к залу. Стул под ним заскрипел так отчаянно, что Судья Худякова удивлённо вскинула брови вверх, ожидая падения. Однако закалённый в долгих судебных баталиях стул выдержал и замолчал. Прокурор нахмурил брови, просматривая свои записи, и обратился к залу: — Прошу пригласить свидетеля Перову Зою Ивановну, хозяйку квартиры, которую снимал потерпевший Герасимов.

С переднего ряда поднялась невысокая, сухенькая женщина лет пятидесяти, явно робевшая и не знавшая, как себя вести в данной ситуации. Она нервно теребила в руках сумочку, стараясь не волноваться и таким образом снять душевное напряжение. Она даже решила сесть на первый ряд, чтобы не смотреть людям в глаза, но это только усилило её волнение. Прокурор поднял на неё взгляд, и она застыла, чувствуя, как холодеет спина и немеют ноги.

— Уважаемая Зоя Ивановна, — начал он, — вы сдавали квартиру Герасимову давно?

— Да, — пролепетала та. — Лет пять уже.

— То есть, вы знали его достаточно хорошо, да?

— Ну, да. Я же приходила постоянно.

— Как часто вы приходили?

— Раз в месяц, чтобы посмотреть, как там у него всё. В порядке ли. Ну, и плату получить, естественно.

— Понятно. А как вы могли бы охарактеризовать Герасимова? Каким он был? Не казался ли он вам странным, замкнутым, непонятным? Не вызывало ли его поведение какие-нибудь сомнения, подозрения, так сказать?

— Да нет, ну что вы! Очень внимательный был. Всегда со мной разговаривал, не так, как прежние жильцы. Нормальный был человек. Не пил, не курил. Платил тоже всегда вовремя.

— А кого-нибудь постороннего у него в доме вы не наблюдали? Мужчин, женщин, детей?

— Не-нет… Ну, что вы! Не было у него никого. Тихо так, скромно жил. Дети иногда из школы забегали. Но они так, просто, мимолётом. Любили они его. Сильно. Мне так казалось, — при этих словах человек за решёткой поморщился, но ничего не сказал. Зоя Ивановна продолжала: — Я никогда не видела, чтобы они там что-то такое делали… Нет, всё нормально было. И в доме всегда чисто было, прибрано.

— А вы знали, что у него есть родственники, сестра?

— Нет, не знала.

— А вы знали, что Герасимов жил на пенсию по инвалидности?

— Нет, не знала. Он платил мне вовремя. Чего мне было в его личные дела соваться.

— Понятно. Спасибо, Зоя Ивановна.

«Тихо шуршит под лавкой мышка: шур-шур, шур-шур. Перебегает из одного угла в другой, ищет крошки. А крошек нет. Мышка старая уже и слепая. Так когда-то рассказывала бабушка о мышах. Сейчас-то мышей уже нигде нет. Люди, как мыши. Тоже шуршат. Ну и пусть. Теперь уже всё равно. Герыча нет, сдаст квартиру кому-нибудь другому, такому же „герычу“ или приезжей семье. И будет дальше жить на свои крошки. Шуршать по жизни, пока не умрёт. Но намного позже. Намного…»

— Прошу вызвать в качестве свидетеля Марьянову Елену Ивановну.

Вперёд вышла молодая женщина с резкими чертами лица, довольно привлекательная, но тонкие, нервные губы и жёсткий взгляд немного портили это впечатление, внося в образ напускную строгость и высокомерие.

— Елена Ивановна, вы — директор школы, в которой работал Харлампиев Владимир Александрович.

— Да, господин прокурор.

— Скажите, ведь вы проработали с ним довольно долго, почти пять лет. Что вы могли бы вкратце сказать о нём?

— Да, около пяти. Владимир Александрович за всё время работы в нашей школе пользовался авторитетом и уважением учеников и преподавателей.

— А кто его вам порекомендовал взять в школу?

— У нас есть документ из Министерства образования. Дело в том, что у нас эта позиция была незакрыта очень долгое время, и никто не соглашался совмещать свой предмет с этими. Так что… мы писали заявки и в городской комитет, и в министерство, но долго, очень долго никакого ответа не приходило. И вот, когда пришло письмо с подписью самого министра, мы очень образовались, и даже не волновались… А что мы должны были сделать? Мы же не полиция нравов! — директор раздражённо пожала плечами и хмыкнула, как будто её в чём-то обвиняли. — И почему мы должны были волноваться? Ведь в министерстве тоже люди думают и несут ответственность. Мы же должны кому-то верить!

— Вы не волнуйтесь, Елена Ивановна. Копия документа о назначении у нас есть, — успокоил её гособвинитель. — Продолжайте спокойнее… Так что же случилось в последние полгода?

— Проблемы начались, когда некоторые ученики стали приходить в школу с невыполненным заданием, однако прекрасно отвечали на уроке, и знали весь материал лучше, чем их одноклассники. Они даже хвалились этим. Вроде бы надо было радоваться, но со временем таких детей становилось всё больше, и они образовали что-то, типа группы. Вот… И несколько раз с ними разговаривал Владимир Александрович. Индивидуально. В результате, он сказал мне как-то, что у него есть подозрение, но ему надо его проверить. А ещё через какое-то время дети из этой новой группы так называемых гениев стали пропускать уроки, якобы, по болезни.

— Да, я просмотрел справки. Все они выданы одним и тем же медицинским учреждением. И диагноз у всех детей одинаковый. У вас это подозрений не вызвало?

— Честно говоря, нет. На справки мы не реагировали. Болеют многие и часто. Так что… Вы понимаете, я получала сигналы из различных классов уже очень давно, но выявить точно источник проблемы мы не могли. Ведь дети такие скрытные, вы же знаете. Так вот, когда Владимир Александрович обратился ко мне с заявлением, я сразу же решила разобраться с этим вопросом. Мы провели педсовет с учителями и приняли решение вызвать проблемных учеников сначала без родителей для, так сказать, предупредительной беседы…

— Простите, что перебиваю, это было первое письменное заявление Харлампиева? — спросил гособвинитель. — Я имею ввиду, раньше сигналов, как вы выразились, от него не поступало? В устной там или иной какой-нибудь форме?

— Ну, вы знаете, так тоже сложно сказать, — раскрасневшись и запинаясь, попыталась уклончиво ответить директор.

— Да вы просто скажите, без сложностей: говорили вы с Харлампиевым на эту тему или нет?

— Понимаете, мы каждый день говорим о стольких вещах, в которых ещё помимо всего прочего проскальзывают и такие другие вещи, как вы понимаете, что очень сложно сразу в этих многоуровневых проблемах определить, о чём была речь. Возможно, что мы и упоминали об этом несколько раз. Да, кажется пару или тройку раз. Да, да, я точно вспомнила, ровно три раза мы обсуждали эту проблему, и мы сошлись на том, что с детьми надо работать. Что мы и сделали, вызвав их всех по одному в школу для беседы.

— Простите ещё раз, что перебиваю, — сказал гособвинитель и повернул голову к судье — для справки, ваша честь: персональный диктофон Харлампиева, который он, кстати, добровольно носил всё это время с собой, зафиксировал девять! — на этом слове гособвинитель сделал вескую паузу и многозначительно поднял палец вверх. — Повторяю, девять бесед с директором только на эту тему. После девятой беседы им был написано первое заявление на имя директора школы. Всего их было три. Три письменных заявления. После третьего и произошла та встреча учеников с преподавателями школы, о которой сейчас упомянула директор школы. У меня всё. Простите ещё раз за то, что прервал вас, Елена Ивановна. Итак, вы говорили о беседе с учениками.

— Да, мы провели беседу со всеми учениками, и они осознали свою вину. Они дали честное слово больше не водиться с этим… этим… Герасимовым. Так что эффект от проведённого мероприятия был налицо.

— А каким человеком вам казался Харлампиев в личной жизни? — неожиданно просто и бесхитростно спросил прокурор.

— Ну… это очень непростой человек, — замявшись и бросив косой взгляд в сторону решётки, промямлила директор. — Сложный. Противоречивый. Многое, так сказать, намешано. Сразу всё и не опишешь. Непростой человек… Он вёл несколько предметов, и к его ученикам никогда не было никаких претензий. Результаты проверки успеваемости всегда были положительными. Он почти всё время проводил в школе, занимался с детьми. Они вместе построили нашу гордость — школьную обсерваторию. Ну, в общем, это очень сложный человек, как я уже сказала. Он никогда не говорил, что думает, но всегда так задавал вопросы, что было непонятно, что он имеет в виду.

— Понятно… — покачал головой гособвинитель.

— А как дети называли Герасимова в ваших беседах? — спросил гособвинитель и посмотрел на Марьянову поверх очков.

— Ну, по-разному… — замялась та.

— А всё-таки?

— Как-то так уменьшительно.

— Что же, ласково как-то? Назовите, пожалуйста. Это же не грубо звучит?

— Нет. Просто непривычно. Герыч, Героин, Горе — вот так они его называли.

— Нда-с… Спасибо большое, Елена Ивановна, прокурор крутил в руках ручку, провожая усталым взглядом её хрупкую, нервную фигуру. — Ваша честь, позвольте пригласить в качестве свидетеля сестру Герасимова Зинаиду Георгиевну Власову.

Судья кивнула головой, и с места поднялась невысокая полноватая женщина непонятного возраста. Она выглядела настолько просто, что, закрыв глаза, трудно было с первого раза воспроизвести её образ по памяти.

— Зинаида Георгиевна, спасибо, что нашли время прийти на это заседание, — начал прокурор. Власова коротко кивнула головой и сглотнула. Прокурор одобряюще кивнул ей в ответ. — Вы, так случилось, остались единственным человеком, который близко знал Германа Георгиевича. Расскажите нам немного о нём, пожалуйста.

Сестра Германова поджала губы и начала не сразу.

— Герман с детства был трудным ребёнком, но он никогда не позволял себе обижать младших или слабых. Вы знаете, мы жили без отца, а матери было трудно уследить за всем в доме. Ну, как его описать? Нормальный, простой человек был. В детстве мечтал стать пилотом. Но учился плохо, поэтому и поступить не смог в училище. Пить он не пил. Да и не курил никогда. Не знаю даже, когда к этому вашему странному порошку пристрастился. Это, что, наркотик был?

— Нет, это был стимулятор мозговой активности, не вызывавший привыкания и зависимости, но постепенно разрушавший определённые зоны мозга, — кратко ответил прокурор.

— Ну, да. Вы уже говорили. Вот. Я в восемнадцать лет уехала в Новосибирск, там вышла замуж, у нас родился ребёнок. С мужем живу до сих пор. Всё нормально. А с ним с тех пор с ним и не виделись.

— Вы не пытались связаться с братом? Узнать, как он тут? Что делает, как живёт?

— Да нет как-то… Не было желания особого.

— А почему? Ведь он ваш единственный родственник.

— Знаете, сложно всё так. Даже не знаю, как это сказать…

— А вы не волнуйтесь. Расскажите всё, как есть, как помните и как считаете нужным.

— Да не могла я, наверное, простить ему Дашку. Кошка у нас была, Дашка. Ну, вот, когда мне было пятнадцать лет, он её из окна выкинул. На кухне мы сидели, она на стол ко мне запрыгнула, а он разорался, что кошка в доме важней людей уже себя чувствует. Но я тоже решила ответить и сказала, что это кошка моя и она мне дороже, чем его глупые выходки. Он, естественно, взбеленился, стал кричать, что животное мне дороже, чем брат родной. Потом вскочил, схватил её за шкирку и выкинул в окно. Мы жили высоко, на тридцать седьмом этаже, поэтому Дашка и разбилась. Мать тоже на кухне была. За сердце схватилась, плохо ей стало. А он дверьми хлопнул и ушёл к друзьям в соседний подъезд. Я хотела вниз кинуться, чтобы к Дашке, значит, побежать, а тут маме стало ещё хуже. Пришлось срочно вызывать скорую. Пока туда-сюда, времени у меня не было. Маму увезли в больницу. Я за ней, естественно, поехала. Две недели она пролежала, потом её выписали. А ещё через две недели у неё опять приступ случился, — сестра Германа расплакалась. Все напряжённо молчали. Наконец, она подавила рыдания и вытерла нос платком. — Не спасли её. Умерла она. Так он даже на похороны не пришёл! Вот и вся история, — с этими словами она села на стул и, достав платок, снова стала вытирать уголки глаз, всхлипывая и шмыгая носом.

— Простите, Зинаида Георгиевна, мы понимаем, что вам тяжелы эти воспоминания, но не могли бы вы ответить ещё на один вопрос.

— Да, конечно. Простите. Бывает… — она встала и посмотрела своими маленькими, покрасневшими глазами на прокурора.

— Скажите, а когда и за что Герман Георгиевич получил первую степень инвалидности? Судя по документам, она у него была ещё в то время, когда вы жили в одной семье.

В зале стало тихо. Сестра Германова беспомощно оглянулась по сторонам, как бы ища поддержки или выхода из помещения, и непонимающим взглядом уставилась на гособвинителя. Тот поощряющее кивнул ей головой и сделал жест рукой.

— Какая инвалидность? — тихим голосом спросила Власова. Теперь, в свою очередь, удивился прокурор.

— Как, вы не знаете, что у вашего брата была инвалидность? — он поднял вверх брови.

— Не-ет, — протянула сестра Германова.

— Странно… В свидетельстве об инвалидности стоит дата. Ему было тогда пятнадцать лет. Почечная недостаточность, низкое внутрипочечное давление и тому подобное. Короче, хроническая болезнь почек. Вы не знали?

— Нет, не знала. И не слышала никогда даже.

Судья озадаченно посмотрела на гособвинителя. Тот почесал мизинцем затылок, но интонации не изменил.

— Не знали… Хорошо. Многие тоже не знали, и пока ещё остаётся непонятным, откуда у него мог появиться такой документ. Тем более, оригинальный. Хорошо, Зинаида Георгиевна. Спасибо вам большое за информацию. Присаживайтесь. Ваша часть, прошу пригласить в качестве свидетеля старшего управдома Саидова Хабиба Азизовича. Его организация уже двадцать лет занимается коммунальным обслуживанием района, в котором проживал Герасимов.

Старый, сутулый мужчина в светлом костюме встал, опираясь на трость. Трость тоже была белого цвета. Его абсолютно седая голова контрастировала с тёмной кожей и чёрными глазами, в которых светились энергичность и подвижность.

— Скажите, уважаемый Хабиб Азизович, — начал гособвинитель, — вы знали Германова?

— Конечно! Почему не знал? Хорошо знал. Мы с ним часто разговаривали. О жизни, о технике, о проблемах коммунального хозяйства, так сказать. Понимающий был человек, с толком.

— Значит, у вас с ним было полное взаимопонимание?

— Да, конечно. Он непьющий был. Да, пьяным я его никогда не видел. Вот. Не курил, не дебоширил. Но и не делал ничего. Жил себе просто, как божья коровка на солнышке, и всё.

— А его навещали друзья или подруги, так сказать?

— Да нет, вроде. Дети всё бегали. А так — никого. Спокойный он был, я вам говорю.

— Понятно. А вы случайно не знали, что у Германова первая степень инвалидности? — как бы невзначай спросил прокурор.

— Нет, не знал. Такое знать сложно. А разговоров у нас с ним про это не было.

— Спасибо, Хабиб Азизович, спасибо! Можете садиться.

«Опять мысли разбегаются. А ведь эти люди обо мне говорят. Всё говорят и говорят. А пустыни везде одинаковые. На Марсе, и на Земле. Везде. Песчинки. Миллиарды песчинок. И все куда-то текут. Одних ветер гонит — они лёгкие и сухие, другие неподвижно внизу лежат — вечно сырые и слипшиеся. Сегодня вокруг одного дерева бархан надуло, завтра — вокруг другого. Какая разница?..»

— Прежде всего, прошу суд разрешить мне отойти от нормы обращения к подсудимому и обращаться к нему по имени и отчеству, учитывая его заслуги перед Землей и всем космическим сообществом, — обратился к судье прокурор.

— Суд прекрасно осведомлён о заслугах подсудимого Харлампиева перед всем космическим сообществом, однако Ваша просьба нарушает пункт регламента и обращения номер 153, и вы прекрасно об этом осведомлены, Сергей Сергеевич. В суде все равны. И не надо вносить сюда элементы личных предпочтений, — судья кисло улыбнулась, давая понять, что её не волнуют заслуги подсудимого и она считает разговор законченным.

— Хорошо, ваша честь. Тогда позвольте задать подсудимому один вопрос, — прокурор вздохнул и, получив разрешительный кивок со стороны судьи, повернулся к Харлампиеву. — Вы отказываетесь разговаривать и защищать себя. Вы так долго молчали и почти ничего не сказали, признавая себя во всём виновным. Это понятно, как понятно и ваше желание оставить после себя хоть что-то, хоть сожжённую библиотеку, как Герострат, но позвольте вас спросить… — прокурор снял очки и медленно сложил дужки да стёкла. — Если бы у вас был сын и если бы он рос без вашего активного участия, в силу служебных обязанностей, а кто-то взял и убил бы его, решив, что он угрожает обществу, вы смогли бы понять и простить такого человека? — прокурор Плотников скрестил руки и стал ждать ответа.

«Старый, больной тюлень. В море вволю ему уже не поплавать. Да он и сам не захочет. Хотя ещё надо двигать ластами, чтобы ловить кильку и мальков. Иначе –голодная смерть. Нов сё равно позже. Гораздо позже… Что же он хочет от меня услышать? Или ничего? Стоит ли тратить на него время? Наверное, да. Иначе всё это может слишком долго затянуться. А боль уже очень сильная. Не хотелось бы, чтобы они это увидели. Придётся говорить»..

— Я мог бы ограничиться понятным всем ответом: в жизни сослагательное наклонение не существует. Но вам хочется услышать другой ответ. Хорошо. Могу повторить вкратце только лишь то, что уже говорил до этого. С января по август мною были предприняты следующие шаги: написано заявление в местное управление по надзору за инвалидами, три заявления директору школы, заявление в инспекцию по надзору за детскими учебными заведениями, три заявления участковому, заявление в местное домоуправление, и, наконец, заявление в прокуратуру. Что касается самого субъекта Герасимова, то с ним я встречался восемь раз. Предложения были простые и ясные — прекратить травить учеников этой гадостью и начать нормальную трудовую деятельность. Он получил свою инвалидность через знакомого, у которого была такая же фамилия. Вот и всё. А нужна она была для бесплатного получения «полиморфена», составляющего той гадости, которую он опробовал на детях. Да, можно сказать, что ничего преступного в этом нет, что его препарат только стимулировал кровообращение в мозгу. Но тогда, скажите мне, пожалуйста, откуда он брал деньги на жизнь и покупку остальных дорогостоящих компонентов? Ему приносили их дети. Которые, в свою очередь, воровали их у родителей. А почему же они не могли отказаться? Да потому, что зависимость у этого препарата существует. И очень высокая. Он не заменяет гормоны радости в мозге и не отключает железы внутренней секреции, как другие, он делает зависимым сознание человека. Особенно детское, когда так важна оценка окружающих и больное самолюбие не прощает ошибок. Они все были несостоявшиеся герои. Результат — истощение и поиск новой дозы. Германова уже нет давно. Откуда же они берут тогда этот препарат? Кто продолжает их снабжать? Почему никто до сих пор не задавал этих вопросов? Вот ваша работа, вот чем вы должны бы заняться, согласны?

— Вы не волнуйтесь, Харлампиев, — успокаивающе сказал прокурор, — мы со временем во всём разберёмся.

— Со временем вы уже ни в чём не разберётесь! Жизни не хватит дождаться. Поэтому я сам и пришёл к этому… человеку, если его можно так назвать, — Харлампиев усмехнулся. Он был спокоен, очень спокоен, но то, что прокурор предлагал ему успокоиться, говорило, что игра шла по правилам и конец будет скоро. — Мною были предложены на выбор несколько видов работ, в том числе, и за территорией Земли. Однако результат оказался отрицательным, как вы знаете. Никакой реакции со стороны властей не последовало. У них всегда находились какие-нибудь отговорки, но никаких устных, не говоря уже о письменных ответах, я не получил. Напомню, в течение полугода! Родители учеников тоже прореагировали на мои слова вяло. Народ безмолвствовал, так сказать. Поэтому, моя позиция проста. Если общество не хочет влиять на таких людей и их поступки, то каждый остаётся один на один с этой проблемой. И каждый сам должен принимать решение. Я своё решение принял. Результат оказался плачевным. Да, я прекрасно понимаю, что по «социальному», так сказать, закону я совершил преступление и должен отвечать за него. Так же я отдаю себе отчёт в том, что данный поступок не решает проблему в корне, так как «герасимовы» и им подобные всего лишь отражение тех проблем, которые коренятся в обществе на земле. Реакция соответствующих структур прекрасное тому подтверждение. Однако в жизни многих людей иногда всё-таки наступает такой момент, когда они должны честно ответить сами себе на вопрос: зачем они живут и могут ли они принять то положение вещей, с которым столкнулись. Хотя, знаете, многие так и умирают, не задумавшись над этой проблемой.

— Значит, вы честно ответили себе на вопрос о смысле жизни, и оказалось, что смысл вашей жизни заключался в убийстве другого человека? — с иронией поинтересовался гособвинитель.

— Для вас ответ будет «да», как бы цинично это ни звучало, — тихо, но твёрдо произнёс Харлампиев. Сидящие в зале опустили взгляды и поёжились. Каждый почувствовал неимоверную силу, исходящую от этого человека, поставившего себя выше других и посмевшего открыто об этом заявить здесь, в суде.

«Надо меньше говорить. Дышать стало тяжелее. Наверное, снова стали рваться лёгкие. Надо дышать медленнее. Спокойнее. Кашлять нельзя.. Но пока терпеть ещё можно. Лишь бы вопросов было поменьше».. Хорошо, что тюрьмы за столько лет совсем не изменились: никакого входного медосмотра. Всем плевать, даже если ты при смерти сюда поступаешь. Хочешь умирать, умирай. Это твоё личное дело. И даже если попросишь о помощи, думать будут долго. Ну, что ж, хоть в этом повезло, а-то стали бы делать химиотерапию, чтобы не умер до вынесения приговора. Без приговора у них нельзя…

— Ну, что ж, понятно, — покачал головой обвинитель. — История знает немало примеров такого рода — от Раскольникова до Пьюзетто, убившего продавца в магазине за не понравившийся ему чёрствый хлеб. Итак, перейдём к более прозаичным фактам, без налёта героизма, так сказать. Владимир Александрович, по официальным данным из архивов Космофлота, вы оставили службу сразу же по возвращении с Альфа Центавра. Но, судя по рапортам команды, ещё до прохождения инкубационного периода на Альфа Центавра, вы перестали контактировать с экипажем. Ваша деятельность свелась к управленческим функциям командира группы, и не более, — гособвинитель поднял глаза на Харлампиева, но тот спокойно смотрел на него, не выражая желания перебить или что-то добавить. — Да, так вот, — продолжил гособвинитель, — не могли бы вы сообщить о причинах этого разногласия, так сказать, и не имело ли оно последствий, которые привели к вашему увольнению с дальнейшим переходом на другую работу сюда, на Землю, в качестве учителя?

— На планете Н-32 произошёл инцидент, который и привёл к последующему, как вы сказали, разногласию. Да, в результате этого разногласия, — Харлампиев грустно усмехнулся. Что он мог сказать этому человеку, который хотел услышать душещипательную историю, но не имел даже представления, какое продолжение она получила. Если бы он только знал, что там произошло! Но он наверняка читал только официальную версию… Харлампиев усмехнулся и ответил: — я принял решение об увольнении. После увольнения мне предложили стать преподавателем на Земле. Вот, вкратце, и всё.

— Рекомендовавшим вас людям было известно ваше прошлое и характер вашей деятельности? — приподняв брови с деланным удивлением, вмешалась судья.

— Конечно, — ответил Харлампиев. — Более того, они все принимали участие в этих операциях. Со мной и без меня. У вас же там все фамилии есть, — как-то устало добавил он. Было видно, что ему не хотелось разговаривать на эту тему.

— Да, фамилии рекомендовавших вас лиц есть, — поджав губы, резюмировала судья.

— Разрешите продолжить, ваша честь? — спросил гособвинитель.

— Да, пожалуйста, — кивнула судья.

— А что произошло на планете Н-32? Вы не расскажете более подробно? В своей, так сказать, интерпретации? — спросил он, обращаясь к Харлампиеву. Все замолчали.

— Там произошёл несчастный случай, — ровным голосом произнёс тот. — К данному делу, как мне кажется, он не имеет прямого отношения.

— Ваша честь, — после небольшой паузы обратился к судье гособвинитель. — Позвольте ознакомить вас с подробностями этого, так сказать, несчастного случая, который, как кажется подсудимому, не имеет отношения к делу. Потому что мы считаем, что этот случай многое объясняет.

— Да, пожалуйста, — ответила судья.

«Жаль… Придётся ещё потерпеть. Видимо, и среди прокуроров есть писатели в душе. Если всё будет нормально, то это займёт ещё около трёх часов. Долго, очень долго.. Лучше не волноваться. Но как? Надо попробовать поговорить с ним, или попытаться хотя бы послушать его. Может, это хоть как-то отвлечёт от окаменевшей груди?..»

— Экипаж в составе тринадцати человек прибыл на планету Н-32 с краткосрочной задачей. Они должны были доставить туда груз для местного населения. Договорённость с представителем местного управления была получена заранее. Однако произошла небольшая заминка, так сказать. Н-32 оказалась необыкновенно прекрасной планетой с ровным климатом и необычайно дружелюбной для человеческого организма атмосферой. Мигранты с Земли обосновались там около двухсот лет назад, но так и не продвинулись в её освоении, обслуживая, в основном, заказы туристических компаний. Надо добавить, что проживающее на планете население до сих пор исповедует определённый тип религии, не буду сейчас её называть, который отличается крайним консерватизмом в отношении общественных и семейных ценностей. Так вот, экипаж перед этим выполнял очень сложную задачу по эвакуации обсерватории в районе взрыва сверхновой звезды АА-6515, и предполагалось, что им будет предоставлен краткосрочный отпуск после этой работы. По устному согласованию с руководством Космофлота, кстати, подтвердить это согласование в Космофлоте в последующем отказались, экипаж решил остаться на планете вместе со своими жёнами. Три члена экипажа, я прошу вас обратить на это внимание, жён не имели. Это были майор Харлампиев, лейтенант Плиев и лейтенант Саенко. Однако все согласились остаться на планете Н-32, так как там был налажен туристический сервис и соответствующая инфраструктура. Практически все члены экипажа ночевали в гостиницах, кроме данного подсудимого. Он каждый день, несмотря на дальнее расстояние, возвращался на корабль. Так вот, отпуск, так сказать, у экипажа затянулся. И причиной, как всегда оказалась женщина. Причём, не одна, а две! — гособвинитель поднял вверх указательный палец и сделал паузу. — Как это часто случается на отдыхе, во время сёрфинга в море лейтенант Саенко познакомился с местной девушкой Светланой Сазоновой, которая работала там инструктором. Знакомиться, кстати, строгие правила местного религиозного самоуправления не запрещают, а вот остальные дела, я имею в виду, более тесные контакты, запрещены. Но с лейтенантом Саенко дело зашло, увы, гораздо глубже. Он захотел забрать объект своей любви на Землю, чтобы там оформить свои отношения и приобрести жену, так сказать. А вот это уже было серьёзное нарушение местных норм. Жителям планеты запрещено покидать территорию Н-32 и заключать браки с инопланетными жителями. Причины мы сейчас не будем разбирать. С этими правилами знакомят всех прибывающих на планету туристов, но этот экипаж прибыл без группы сопровождения, поэтому не был проинформирован обо всех особенностях этого туристического рая. По крайней мере, формально. Все попытки лейтенанта Саенко решить проблему официально, через органы местного самоуправления и религиозных лидеров ни к чему не привели. Девушку не изолировали, но и разрешение на вылет не дали. То есть, делайте, что хотите, но только на территории планеты. Тогда экипаж связался с некоторыми лицами в Космофлоте. Однако ранга покровителей не хватило, чтобы разрешить данную конкретную проблему. Да, вот… — протянул гособвинитель, откладывая в сторону несколько листов, считая их, видимо, лишними. — Тогда и было принято решение о самовывозе Светланы Сазоновой экипажем борта СКС-4312, как гласит протокол расследования, и решение было принято единогласно. Вам, видимо, покажется странным, ваша честь, почему эти серьёзные люди, военные, чётко соблюдающие субординацию и знающие правила поведения на чужих планетах, вдруг пошли на такой юношеский, мягко говоря, романтический поступок, — гособвинитель приподнял очки и в его старых, уставших глазах человека, повидавшего на своём веку почти всё, промелькнула тень сочувствия. — Дело в том, что группа экипажа СКС-4312 проработала вместе пять лет. Она была сформирована из трёх членов старого экипажа этого корабля и пяти новых офицеров из другого отряда. Как вы, наверное, уже догадались, майор Харлампиев, лейтенант Плиев и лейтенант Саенко были именно теми, кто представлял старый экипаж, а Желтоножко Игорь Владимирович, Заикин Станислав Григорьевич, Поляков Сергей Николаевич, Сабуров Владимир Иванович и Голенков Руслан Владимирович — новый… Вот. Но, теперь обратите внимание на одну маленькую деталь: у всех пятерых членов нового экипажа уже были жены, а у этих троих — нет. Как вы помните, десять лет назад После блокировки астероида под названием Водолей, который чуть не уничтожил наши обсерватории на Юпитере и Сатурне, экипаж потерял восемь человек. Трое оставшихся в живых никак не пострадали. Но не смогли больше иметь детей. Простите меня за такие подробности, ваша честь, но… вот… в этом-то и была основная проблема. Все они, — Харлампиев, Плиев и Саенко, — прошли самые полные медицинские обследования. У меня тут целая кипа распечаток, поверьте, — и он покачал в воздухе увесистой папкой с торчащими неровными листками. — Но никаких отклонений у них обнаружено не было. И сам факт невозможности иметь детей тоже был обнаружен гораздо позднее, где-то, через год после происшествия на астероиде, когда из центра планирования рождаемости пришли странные результаты обследования их сперматозоидов. К удивлению учёных-медиков при скрещении с женской яйцеклеткой зачатия не наблюдалось. Они существовали некоторое время вместе, а потом распадались. Да, но это к делу уже не относится… Так вот, в это же время происходит разрыв отношений у майора Харлампиева с его спутницей жизни, не будем называть её имени, которая очень хотела, но никак не могла забеременеть от него на протяжении нескольких лет. Информация из Космомедцентра способствовала разрыву их отношений. Простите за такую длинную и подробную преамбулу, но именно эту информацию необходимо учесть для понимания решения, которое принял новый экипаж на планете Н-32. В материалах служебного расследования указано, что лейтенант Саенко сообщил своим товарищам очень странную, если не сенсационную новость: его новая знакомая на планете Н-32, Светлана Сазонова, оказалась беременной! — гособвинитель снял очки и посмотрел исподлобья на судью. Он покачал головой, как бы говоря, «Да, да, именно так!» и продолжил: — После всех этих медосмотров и особенно после неприятной ситуации с их командиром можете себе представить, какое было у всех состояние? Понять экипаж было можно, но никто не стал их слушать. Судя по зафиксированным ответам, в Космофлоте отделались дежурными ответами по инструкции. Да и трудно было поверить, что такое возможно. Так вот, Светлана Сазонова пришла к кораблю на следующий день, чтобы улететь вместе с Андреем Саенко на этом корабле. И поверьте, я искренне сейчас говорю, потому что такое уникальное явление для науки могло оказаться бесценным. Это могло бы послужить основой для многих открытий, если бы удалось действительно доказать, что Светлана Сазонова была беременна. Однако местные религиозные деятели очень хорошо наладили контроль за своими подопечными, скажем так, и о намерениях Сазоновой стало известно всем. Такова структура их общества. И как только она переступила порог трапа, за её спиной уже стояли представители местной службы безопасности. Переговоры были долгими, но ни к чему не привели. Проблема состояла ещё и в том, что служба авиадиспетчеров Космофлота не дала экипажу разрешение на взлёт. Сейчас только можно гадать, было ли это сделано намеренно, по сговору, или же это было случайное совпадение, но факт остаётся фактом: корабль не мог даже запустить двигатели. Ну, это такая система защиты, знаете ли, чтобы, как и в такси, двигатель запускался только по команде диспетчера. Из центра управления полётом поступила команда немедленно освободиться от лишних людей на борту. У них не было выхода. Но, тем не менее, они не спешили выполнить приказ. Как следует из документов, спустя три часа местная служба безопасности передала им предложение от мэра города, в котором находился корабль, провести переговоры в мэрии. Суть предложения была такова: Саенко и Сазонова должны покинуть корабль и прийти к мэру на совет. Там им обещали рассмотреть ситуацию честно и справедливо, аргументируя тем, что если Светлана хочет покинуть своих родителей, ей всё равно необходимо пройти обряд прощания с родителями. Единственным, кто был против этого, как ни странно, оказался Алан Плиев. Но тогда он не объяснил этого. Может быть, зря… И, вот, Саенко принял решение согласиться. Они ушли, а вместо них через два часа появился новый герой этой загадочной драмы — Ляликова Анастасия Георгиевна. Она прибежала к самому кораблю, но входить на борт отказалась. Вкратце она рассказала, что произошло с Саенко и Сазоновой в здании совета мэрии. Когда те вошли, братья Светланы Сазоновой без разговоров расстреляли их в упор, после чего посадили в заранее вырытые в саду ямки в половину человеческого роста и закопали, чтобы неповадно было всем другим. Так на этой планете поступают с изменниками. Далее Ляликова сообщила, что у неё тоже будет ребёнок, но она хочет сохранить его живым, и поэтому останется на своей планете. Как вы думаете, от кого? — повысив голос, риторически спросил гособвинитель. Зал, заинтригованный, молчал. — От Плиева Алана Руслановича! — ткнув пальцем в стол, обрушил прокурор камень откровения на жаждущих сенсации слушателей. Связь старшего лейтенанта Плиева и Ляликовой оставалась всё это время нераскрытой. Теперь мы видим, что два из трёх бездетных членов старого экипажа смогли получить надежду на продолжение рода, на то, что у них, говоря простым языком, могут быть дети. К сожалению, вопросов здесь больше, чем ответов. Так вот, вернуться обратно Ляликовой не удалось. Корабль окружили со всех сторон вооружённые люди, которые целились в неё, когда она приближалась к ним, и готовы были выстрелить. Но она ходила по кругу и не решалась испытать судьбу. Наконец, она подошла под сопла двигателей и осталась там стоять. В этот момент майор Харлампиев получил из центра управления разрешение на старт и отдал соответствующую команду экипажу. Почему старшего лейтенанта Плиева привезли в центр Космофлота в анабиозе, надеюсь, объяснять не надо. Можно только гадать, завидовал ли Харлампиев Плиеву или ненавидел его, — трудно сказать. Главное, что Анастасия Ляликова перестала существовать через секунду после запуска двигателей борта СКС-4312. А проблема с планетой Н-32 ещё долго оставалась неразрешённой. Её объявили закрытой для всех туристических маршрутов, потому что религиозное руководство настаивало на возвращении тела Ляликовой на планету. Описание её смерти их не устраивало, хотя свидетелей у них было более, чем предостаточно. Но проблемы начались после прибытия туда нескольких групп туристов с Ориона, которых там попросту взяли в заложники и не отпустили обратно до сих пор. После внутреннего расследования майор Харлампиев написал рапорт об увольнении, а старший лейтенант Плиев был назначен командиром новой группы. Однако через полгода при невыясненных обстоятельствах скончался отец Алана Плиева, Руслан Исаевич Плиев. Заключение судмедэкспертов было единогласным — инфаркт. Тем не менее, интересен факт, что последние три месяца с ним провёл не кто иной, как Харлампиев Владимир Александрович, который руководил службой информационно-технического обеспечения института, в котором работал Руслан Исаевич. После его смерти он не захотел встречаться с Аланом Плиевым и перевёлся на Землю, где и проработал в качестве учителя астрономии и истории до всем нам известного злополучного момента.

— Занимательная история, — с непонятной гримасой то ли усмешки, то ли смущения произнесла судья. — И какой вывод вы из этого всего делаете?

— Ваша честь, дело в том, что отсутствие отклонений в психике подсудимого может говорить только об одном: он не смог справиться с навалившимся на него неожиданным горем в случае со своей женой, потом — с фактом невезения на планете Н-32. Ведь что ему мешало найти такую же девушку на этой планете и тоже стать отцом? Можем же мы допустить и такой вариант? Если он «пост фактум» уже осознал это, то это ничего, кроме негативных реакций вызвать у него не могло. Необдуманный поступок с Анастасией Ляликовой, который Харлампиев оправдывал потом приказом Космофлота, привнёс раскол в его команду. Это очевидно. Сам он тоже не мог остаться равнодушным. Загадкой остаётся только его деятельность в институте генетики после отставки, но там он, судя по отчётам, всё время посвящал работе — практически по двадцать часов в сутки. Неспособность реализовать себя как технического специалиста и организатора, а также смерть его покровителя, Плиева Руслана Исаевича, видимо, оказались непосильной ношей для его последующей деятельности в том обществе, где Харлампиев привык жить и работать. Всё говорит о том, что он специально старался сменить обстановку, чтобы забыть о происшедшем, так сказать. Здесь для непосвящённого взгляда со стороны тоже возникает непонятная картина: как мог человек, не достигший пятидесяти лет, без участия Комиссии по вопросам педагогики, без аттестации и рекомендаций получить разрешение на преподавательскую деятельность в средней школе? Но директор школы частично уже ответила на этот вопрос… Это вопрос для более компетентных органов. Так вот, для успокоения и самоизоляции роль учителя в простой школе на Земле подходила как нельзя лучше. Но весь путь подсудимого «из князи в грязи», так сказать, уж простите мне такой каламбур, происходил постепенно и незаметно для окружающих, хотя на самом деле теперь чётко видно, что это был путь постепенной моральной деградации некогда сильной личности. Сила воздействия, как все знают, всегда равна силе противодействия. Поэтому глупо было надеяться, что всё пройдёт бесследно. Так и случилось. Накопившийся «отрицательный заряд эмоций» выстрелил и в прямом, и в переносном смысле по несчастному инвалиду Герасимову Герману Георгиевичу, которому, скорей всего, требовалась помощь, а не наказание. Но со стороны мои слова могут некоторым показаться смягчающими вину подсудимого и взывающими к милосердию. Это далеко не так. Ведь отсутствие психических отклонений и хладнокровное признание своей вины, плюс, повторное подтверждение искренности своих намерений и нежелание раскаяться в содеянном, — всё это красноречиво свидетельствует о преднамеренном убийстве гражданина Герасимова, о планировании этого поступка и, как следствие, о возможности совершения подобного самосуда над любым другим членом нашего общества. Да, вопрос равенства был попран, но проблема ещё и в том, что подсудимый взял на себя функции судебной системы, он возомнил себя богом, преступив тем самым закон и поставив себя выше закона. А где же тогда гарантия, что завтра он не пожелает совершить такой же поступок с любым другим гражданином нашей планеты, или солнечной системы, только лишь потому, что тот будет вести себя не в соответствии с его выдуманными нормами и правилами? Прошу суд принять во внимание это обстоятельство и от имени гособвинения требую применить по отношению к Харлампиеву Владимиру Александровичу высшую меру наказания, смертную казнь.

«Господи, неужели закончил? Не верится… Но и на том спасибо. Хоть вопросов больше не задавал. Быстрее, идите же принимайте решение! Быстрее… Так тяжело сидеть с прямой спиной»..

ГЛАВА СТАЛКЕРЫ

Судья вышла с помощниками, чтобы вынести решение. В тот момент, когда она исчезла, с другой стороны зала открылась другая дверь, и в неё вошли шесть человек. Они были в чёрной военной форме с голубыми нашивками космических десантников, подтянутые и коротко подстриженные, и производили впечатление группы спецназа, прибывшей для выполнения задания.

— Ваша честь, — обратился первый из них, с густой проседью и глубокими морщинами на лице. У него были погоны капитана. Его поднятая в воздух рука замерла, потому что он заметил, что за столом судьи никого нет. — Ну, что ж, нет, так нет, — заключил он, говоря как бы сам с собой. Все в зале, как завороженные смотрели на него, затаив дыхание. Обведя всех спокойным взглядом, он произнёс хорошо поставленным командирским голосом: — Мы приносим вам свои извинения за небольшую задержку в заседании. Ненадолго вам придётся остаться в зале. До нашего ухода. Прошу расположиться поудобнее и не мешать. Нам понадобится не более минуты… вашего времени, — добавил он в конце после небольшой паузы.

— Сталкеры… — прошептал справа от него тот мальчишка, который до этого всё время смотрел на своего бывшего учителя. Капитан повернул голову и улыбнулся. Мальчик сидел с широко открытыми глазами и боялся пошевелиться. Одобрительно подмигнув ему, капитан кивнул головой сталкерам и направился прямо к решётке, за которой сидел бывший школьный учитель Харлампиев. Сопровождавшие его люди тем временем расставляли стулья прямо перед клеткой. Самый последний, очень смуглый сталкер с орлиным профилем, достал наладонный планшет и стал нажимать кнопки. По залу пробежала волна невидимого ветра. По крайней мере, потом это так описывали свидетели. Внешне ничего не изменилось, но теперь уже никто не мог встать и отойти в сторону со своего места — зал накрыло прозрачным блокиратором. Люди могли всё видеть, но время для них почти остановилось, и со стороны сталкеров не доносилось больше ни звука. Всем оставалось только наблюдать за происходящим со стороны, как зверям в допотопных зоопарках двадцатого века.

— Значит, ты не согласен с нашим мнением? — спустя час, грустно спросил капитан Желтоножко.

— Нет, не согласен. Но я всё равно рад, что вы нашли время и желание приехать сюда. Причём, все, — Харлампиев многозначительно посмотрел на Плиева, но сталкеры смотрели в пол, и даже, если кто-то и понял его намёк, то не прореагировал. — По крайней мере, мне тоже это было необходимо, — он сделал паузу и вздохнул. — Теперь я смогу спокойно сделать свой выбор.

— Какой выбор? — удивился Желтоножко.

— Это уже неважно, — усмехнулся тот, потерев лоб рукой. — Главное, что у вас всё в порядке, — он устало улыбнулся.

— Ты уже сделал свой выбор, Володя, — озлобленно бросил Заикин. — Не надо нас ни в чём обвинять! Ты сделал его сам. Мы не виноваты, что ты оказался здесь, а мы — там, — он ткнул рукой в потолок, показывая в небо.

— Я никогда никого не обвинял. И ничего от вас не скрывал. И сейчас не собираюсь. Нечего мне добавить. Честно. Всё, что вы сказали, правда. Думаю, что окажись на моём месте любой из вас, он сделал бы то же самое. Но на этом месте оказался я, и я сделал это за всех вас. Хоть вы и стараетесь меня переубедить…

— Мы не стараемся переубедить, — ответил капитан. — Мы просто не совершили бы этого. Никогда. И никто… Мы все в корне несогласны с тобой и именно это и приехали тебе сказать. Мы ни при каких обстоятельствах не совершили бы преднамеренное убийство ни в чём неповинного человека… — тут он запнулся и замолчал.

— Ты намекаешь на то, что я уже не в первый раз это делаю? — усмехнулся Харлампиев. — Или, может, решил напомнить мне Н-32? Не волнуйся, Игорь, я Андрея со Светой и без тебя хорошо помню. Все эти годы помнил. Так что не беспокойся. И все вы тоже не беспокойтесь, — он обвёл взглядом остальных сталкеров. — Я вас прекрасно понял. Можете возвращаться к своим семьям с чувством выполненного долга.

— Зачем ты так? — попытался робко возмутиться Руслан Голенков, но вдруг почувствовал фальшь в своём голосе и замолчал.

— Я говорю то, что думаю. А вы почему-то изменились. Я не лезу в герои, как ты тут Стас выразился. Я просто вижу, что что-то настоящее, цельное, что нас объединяло, ускользает. И мир тоже ускользает. Всё ускользает. Вроде бы нет причин для беспокойства, а такие вот, как вы говорите, «возрастные проблемы» перерастают в настоящую беду. И никто не видит. Понимаете? О каком героизме вы мне тут говорите? А? Вы всё пытаетесь красивые сказки про гуманность и общественный порядок рассказывать, а я вам просто скажу: это общество с вас и начинается. И если каждому из вас эта проблема не нужна, то кому тогда ваша гуманность нужна? А? Кому? Тебе, Игорь, Серёге, Стасу, — всем не хочется брать на себя ответственность. И этим тоже, — Харлампиев ткнул рукой в сторону прокурора и пустого места судьи. Внезапно он застыл, провёл рукой по лбу и тихо произнёс: — Ладно, всё понятно. Разговор закончен.

Владимир отпустил решётку, за которую всё это время держался, и откинулся на стул. Сталкеры молчали. Внезапно из-за спины капитана Желтоножко донёсся приглушённый голос:

— Я хотел тебе спасибо за отца сказать. Большое, — это был Плиев. — Все резко повернулись к нему. Но он не поднимал глаз и продолжал смотреть в пол. — Я получил его письмо. Он написал, что ты был прав. Я не знаю, что он имел ввиду, но я уважаю отца и знаю, что он просто так не стал писать. Это всё.

Сталкеры сидели молча. Харлампиев поднял голову и в его глазах засветилась маленькая искорка хорошего настроения. Но он быстро подавил в себе всплеск эмоций и произнёс ровным, спокойным голосом.:

— Алан, мне надо сказать тебе кое-что. Мы не разговаривали с тобой уже много лет. И вряд ли уже поговорим. Я не собираюсь просить прощения, нет. Мне просто не за что его просить, — увидев, как все возмущённо вскинули головы, Харлампиев поднял руку и быстро добавил: — Не надо лишних слов. Всех остальных это не касается. Вы не принадлежите к первой группе. К сожалению… Это касается только Алана. Я хочу сказать тебе последние слова твоего отца, — сталкеры от неожиданности замерли. — Он прямо так и сказал: жизнь всегда найдёт себе дорогу к свету. У вас дома, в горах, вы однажды нашли цветок, который вырос прямо из середины камня. Так вот твой отец просил напомнить тебе, как вы разбирали эти камни, чтобы найти то место, откуда он начал расти. Ты тогда сказал, что эти камни только мешали цветку расти, а он сказал, что, наоборот, они защищали его от других врагов. Я постарался быть одним из таких камней. Скоро ты это поймёшь. И решишь, мешал я или защищал. Когда-то тебе тоже придётся принимать решение. Вот и всё, — внезапно закончил он. Никто не смотрел в сторону Алана — настолько беспомощным и беззащитным выглядел этот сильный, закалённый в борьбе с космосом человек. Харлампиев наклонился вперёд и негромко произнёс: — От себя хочу добавить: помни наше правило: «Двадцать четыре часа»!

В этот момент распахнулась задняя дверь и в зал вошла судья. Скрип двери и старого пола, кряхтенье двух помощников и какие-то посторонние звуки отвлекли внимание сталкеров, и почти никто из них, кроме Алана, так до конца и не расслышал последние слова Харлампиева. Он вспомнил, как много лет назад, оказавшись в трудной ситуации далеко от Земли без еды и воды, они заподозрили одного из членов экипажа в краже припасов… Именно в его смену пропадали тюбики с пюре и водой. И они совершили ошибку: они слишком быстро приняли решение. Тогда этот человека пострадал незаслуженно. На следующий день продукты нашлись: они падали за полку в результате переключения двигателей. А двигатели переключались только раз в сутки… Но ошибка уже была совершена, и тот человек никогда их потом не простил. С тех пор они решили, что в любой ситуации, когда есть возможность, брать паузу в двадцать четыре часа, чтобы не совершить подобной ошибки. Зачем Харлампиев напоминал ему об этом сейчас? Что он имел ввиду? О ком он должен был подумать? С этими мыслями Алан Плиев медленно покинул здание суда вслед за остальными сталкерами, оставив позади себя возмущённую судью и гудящий от эмоций зал.

ГЛАВА КОНЕЦ СУДА. ПРИГОВОР

Варвара Сергеевна пришла в себя только после того, как за последним сталкером захлопнулась дверь.

— Что это такое?.. — с искренним недоумением спросила она. — Что это значит?… Охрана… приставы и надзиратели… Почему все сидят и ничего не делают? — вопрос так и повис в воздухе. Никто, кроме прокурора, казалось, не слушал её в этот момент.

— Да так, междусобойчик небольшой, — ответил гособвинитель Плотников и скривился от боли в спине: казённые стулья были слишком жестки для его старого, разбитого долгой сидячей работой позвоночника. Особенно сегодня…

— В смысле?.. — нахмурив брови, всё ещё не понимала судья.

— Присаживайтесь, Варвара Сергеевна, — проскрипел он и сделал приглашающий жест рукой. — Поле отключится через пару минут. До этого момента мы всё равно ничего сделать не сможем.

— Подождите, Иван Васильевич, — совсем обескуражено ответила судья. — Я ничего не понимаю. Кто эти люди? Почему они сидели прямо перед столом судьи? Скажите, что это какая-то неуместная шутка! — на последних словах её голос поднялся до визгливых нот, и она не смогла дальше продолжать, покрывшись красными пятнами.

Гособвинитель Плотников безразлично пожал плечами и повернулся на стуле, чтобы устроиться поудобнее. На его лице застыла гримаса боли, и ему не хотелось сейчас заниматься объяснениями с разволновавшейся женщиной. Прошло некоторое время, и круги перед глазами Варвары Сергеевны стали рассеиваться, она даже стала дышать чуть ровнее, хотя удары сердца всё ещё отдавались гулким эхом в висках. Ничего не говоря, она прижала папку с документами к груди и развернулась, чтобы выйти. Краем глаза она заметила, что гособвинитель даже не посмотрел в её сторону. Она повернула ручку и со злостью рванула дверь на себя. Но дверь не поддалась. Варвара Сергеевна не стала пробовать второй раз, но её ладошка стала внезапно влажной и вдоль позвоночника пробежала струйка холодной зыбкой дрожи. Она медленно вернулась на своё место и села в кресло. Ей стало всё ясно. До обидного ясно.

— Сталкеры? — как-то безразлично спросила она, глядя стеклянным взглядом куда-то вдаль.

— Да, — прокряхтел Плотников и, уже не стесняясь, лёг грудью на стол, подложив под подбородок кулаки. Боль сразу же отпустила, и по его лицу расползлась блаженная улыбка.

Судья Худякова протянула под столом ноги и упёрлась носками туфлей в невидимую стену. Так и есть, защитная стена. Попробовать её руками она не осмелилась, боясь вызвать насмешки сидящих в зале людей. Два помощника, видимо, оказались заблокированными в коридоре, раз их не оказалось рядом. Но это было уже неважно. Она ни на секунду не сомневалась, что без разрешения «сверху» этот наглый поступок не был бы совершён. Но она не такая уж простая девочка на побегушках, чтобы проглотить это просто так! Варвара Сергеевна инстинктивно достала телефон, но кнопки не реагировали. Чёрт! Ладно, она всё им выскажет! Судья старалась успокоиться, но чем больше она думала об этом, тем сильнее билось от возмущения её сердце и тем больше поднималось давление. Самое обидное, что разрешение сталкерам наверняка дали даже в прокуратуре, не посчитав нужным предупредить. Именно это и задевало её больше всего!. Ну, что ж, она найдёт возможность разобраться с таким поведением на коллегии…

ГЛАВА ЛЮБЕЗНЫЙ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ

Судья Худякова была настолько возмущена происшедшим, что даже во время чтения приговора думала о том, какой способ жалобы и мести выбрать. Но сначала надо было позвонить одному человеку, который тоже должен был всё это знать…

Подсудимому Харлампиеву Владимиру Александровичу предоставляется последнее слово.

— Я отказываюсь. Хватит. Итак всё уже сказано, — было видно, что он очень устал. Лицо стало серым и безжизненным, глаза остекленели и уголки губ опустились болезненно вниз.

Судья Худякова была невозмутима и величественна. По крайней мере она сама так думала.

— …властью, данной нам Конфедерацией независимых судей земли суд принял следующее решение: Харлампиева Владимира Александровича приговорить к смертной казни. Приговорённому предоставляется возможность выбрать средство приведения приговора в исполнение и непосредственно самих исполнителей, если он не выберет автоматическую процедуру компьютерной эвтаназии.

— Спасибо. Я сообщу об этом позже… — раздалось в онемевшем зале. Хотя многие давно уже предполагали, что приговор будет именно таким, но до конца никто не верил, что судья всё-таки решится на крайнюю меру. Но сильнее всего на присутствовавших подействовала интонация самого осуждённого — ровная, спокойная, без тени страха, сомнения, укора или паники. Лишь лёгкая усталость сквозила в его голосе. Как будто он говорил о совсем обычных делах: как заказать завтрак или сходить на прогулку в парк.

По залу прошла волна шуршания и шёпота. Все старались не смотреть в сторону решётки, за которой сидел внезапно постаревший и сильно осунувшийся человек в старом сером костюме. Только две пары глаз не отрываясь смотрели на него. И он чувствовал их. Силы покидали его. Харлампиев знал, что только один человек во всей Вселенной мог обмениваться с ним мыслями, и это была мать одного из учеников в его классе. Он знал, что женщина была в зале, Он сделал на собой усилие и сконцентрировался. Настя стояла, прижимая к себе Руслана. Тот уже сильно вырос и был очень похож на отца. Правда, тот ещё об этом не знал. Харлампиев улыбнулся им и сдался.

«Володя, неужели это всё?!…»

«Мама, он — сталкер?! Он тоже был сталкер? Как эти? Откуда они пришли?..»

«Что же нам делать? Я сейчас расплачусь! Неужели это всё?..»

«Мама, что ты?!..»

Он решился подумать: «Прошу тебя, сейчас молчи! Потом всё объяснишь сыну. Но сейчас не надо! Мы с тобой уже всё обсудили. Заранее. Здесь не надо слёз и эмоций. Ты обещала. И ещё будьте осторожны! Не думайте вслух. Это — опасно!»