Бесплатный фрагмент - Этот ты

пустяки

ПОЛНОЕ НИЧЕГО

Я затосковал как дьявол — ведь каждый божий день, каждый прожитый мною день я был тупицей, непроходимым тупицей, и вот теперь тоска, такая тоска, что никакого желания ни на что не осталось; и теперь жутко, невыразимо жутко быть, невыразимо жутко занимать пространство в мире, где все и каждый норовят оторвать от тебя кусочек; бог ты мой, зазря, все то, что делается — зазря, и я, конечно, туда же, но это так жаль и так ужасно страшно, что диву даешься — на кой черт было тянуть эту лямку, если в один момент наступает полное ничего.

БОЖЕ

Боже, как меня раздражает всякое. Скорее бы уже так, чтоб мне шестьдесят пять, я дед и ворчу на все, что существует, существовало и когда-либо будет существовать.

ВИКИРОЛЛЫ

В субботу надо было кормить Вику роллами, а на карте оставалось всего две сотни. Он взял пачку Бонда и пакет молока. Денег не стало. Когда он поднимался в лифте, завыла собака. «Эсэмэска», — сказал он женщине. Женщина не поверила и прижала к себе ребенка.

Написала Вика, просила перезвонить. Он позвонил.

— В субботу, — напомнила она.

— Я помню, — сказал он.

Он не знал, что делать, и лежал дома овощем. Вечером приехал товарищ, и вдвоем они держали военный совет.

— Она прожорливая как саранча, — пояснял он. — Сколько ни дай, рубает — будь здоров.

— А если музей? — предложил товарищ. — Картины, краски — все такое, будет не до роллов.

— Нет, — вздохнул он, — там же натюрморты.

— Эх, — расстроился товарищ.

Оба раскисли и попрощались.

Настала суббота. Он выпил остатки молока, выкурил последнюю сигарету и поплелся на свидание. Вика встретила его у самого входа в метро.

— Я голодная, — сказала она.

— Привет, — ответил он.

Они начали гулять. Он поглядывал на ее мощные челюсти и содрогался.

— Ты опять мерзнешь, — сказала Вика.

— Нет, — сказал он.

Вика отругала его, и они пошли дальше.

— Есть хочу.

Вика остановилась напротив «Суши Вока».

«Боже», — пронеслось у него в голове. Вика взяла его за руку и повела вперед.

— У меня нет денег, — вдруг сказал он.

Завыла собака. И это было последнее, что он услышал, прежде чем Вика оторвала ему голову.

К ДЬЯВОЛУ

Надо, наверное, слать к черту всех тех, кто пытается дорваться до твоего сердца и оттяпать кусочек. Надо бежать от этих товарищей, как от огня. Бежать, посылая проклятия в адрес бездушных сволочей, которые под невинным предлогом («да мне только спросить, да я только посмотреть, да мне ненадолго») проникают в самое твое нутро и отравляют то немногое, что у тебя осталось. Боже правый, лучше методично лелеять тоску и печаль, чем поддаться сиюминутному наслаждению, платить за которое приходится хаосом, бардаком и вообще — неуютностью всего существования. Портить эту жизнь, эту бабочкину жизнь, иллюзией адекватных человеческих взаимоотношений — все равно что пытаться пробить стенку головой, когда в двух метрах от тебя находится дверь. И надо слать к черту всех, кто пытается тебя оттянуть от этой двери. Иначе — брошенные дети, мучительное сосуществование в тесной квартирке и сожаления, сожаления, сожаления.

ДРУЖИТЬ

В наше время мы не говорили «давай встречаться» или «давай дружить», или прочую какую лабуду. Мы прямо и четко говорили — «давай мутить». То есть подходишь ты к девочке, которая тебе нравится, и сходу заявляешь: «Настя, ты мне нравишься. Давай мутить». Она такая: «Ну давай». И все, и вы ходите-мутите, пока тебя не побьют иноверы, а она не начнет мутить с другим. Да, лихое было время. Не знаю, как оно нынче у молодежи, но, как это обычно бывает, все не так и гораздо хуже.

ЗАКОЛЕБАЛСЯ

И вот ты такой уже заколебался тупить, заколебался быть без денег и приходить домой только для того, чтобы лечь спать и не помереть, а утром подняться и тащиться вперед, в какие-то тупые дали этой ватной молодости. И ты такой весь из себя и что-то куда-то, но даже не знаешь, что «всякая молодость, — как говаривал Дмитрий Быков, — есть поражение». И вот тебе уже даже не двадцать, а взаправдашние неполные тридцать, и ты такой: «Ну а куда далее-то?». И тебе совсем невдомек, что далее — оно никуда, оно вот здесь, прямо здесь, и ты каждый божий день проходишь мимо этого здесь, чтобы помыть посуду, постирать вещи, подмести пол. А там — уже заря и все прекрасно, вроде как при коммунизме, но ты мало того, что не знаешь об этом, так еще и даже если бы знал, тебе бы все равно не хватило двадцати восьми рублей на проезд. Как-то вот так, и все тут.

МАЛЕВИЧ

Ну вы знаете этих людей: «Черный квадрат» Малевича? Пфф! Да я такой же могу нарисовать!». Или: «Ну, Айвазовский, ну, море, и чо? чо такого-то?». И хотя немало таких людей, я все же каждый раз удивляюсь, когда кто-нибудь из них да скажет, что вот, де, книга или фильм, или картина, да вообще любое произведение искусства должны быть просты и понятны без какой бы то ни было подготовки. То есть только посмотрел, прочитал, прослушал — и сразу все ясно, сразу получаешь эстетическое наслаждение, а если что-то не понял и наслаждения не получил, то в этом виновато само произведение. Дескать, попытаться пораскинуть мозгами, чтобы найти какой-то смысл — это уже есть умствование, ханжество и самолюбование.

Позиция такая, как по-моему, совершенно глупая. Ибо приобщаться к искусству, не имея никаких знаний, все равно что ездить на автомобиле, не зная ПДД: то есть ехать-то ты можешь, но много ли будет хорошего в такой езде, когда тебе все будут сигналить, будут материть и хаять, а под конец ты еще и пешехода собьешь? Ответ очевиден. Мало уметь водить автомобиль, необходимо также знать и уметь следовать дорожным правилам. Это же справедливо для искусства: мало уметь читать и смотреть, надо еще понимать — где, когда и как была написана та или иная книга или картина, в каких условиях она создавалась, что предшествовало ее созданию и, по возможности, что последовало, когда она была создана. Только тогда, осознав хотя бы частичку контекста, можно получить удовольствие от вещи. И в этом не будет ни позы, ни заумствования, а будет только совершенно естественное, здоровое желание разобраться: как, зачем и почему это все работает.

ПРОКЛЯТИЕ ГАРДЕРОБЩИЦЫ

Мы видим ряды курток. Замогильный Голос за кадром: «Каждый, кто носит курточку без петельки, рискует навлечь на себя… ПРОКЛЯТИЕ ГАРДЕРОБЩИЦЫ!».

Крупным и зловещим шрифтом на экране название фильма.

Возле кассы в магазине мы видим парня и девушку.

— Зачем ты покупаешь курточку без петельки? — ужасается девушка. — Ты что, не слышал о проклятии гардеробщицы?!

— А мне все равно, — отвечает парень и улыбается.

В следующем кадре мы видим, как он ворочается на кровати. За окном дождь и гроза. Слышатся множащиеся голоса: «Без петельки… Без петельки… Без петельки… Без петельки не принимаю… не принимаю… не принимаю…». Парень вскакивает и видит перед собой уродливую старуху, которая ухмыляется, поднимает иголку и резко ее опускает.

Мы видим хаотичную нарезку кадров с бесноватой старухой, кричащим парнем и брызгами крови. Внезапно наступает тьма. Медленное появление. Мы видим измученного парня, видим, что на его спине из его же кожи сделали петлю. Камера отъезжает и становится ясно, что этот парень висит на огромном крюке, рядом с такими же бедолагами.

И снова замогильный Голос: «ПРОКЛЯТИЕ ГАРДЕРОБЩИЦЫ! ВО ВСЕХ ГАРДЕРОБАХ СТРАНЫ!

FARBFILM

Начало

Мы были молоды и неопытны. Мы просто брали камеру в руки и шли снимать. То есть, безусловно, мы накидывали смыслы, клепали сценарии, искали места и реквизиты, но по большому счету — мы делали треш, совсем того не желая, и именно поэтому выходило нелепо и смешно.

Но, видит небо, то было лучшее время в моей жизни (и, к счастью, оно прошло). Сейчас я расскажу об этом времени, о том, как так получилось и почему, в итоге, не получилось ни черта. Я расскажу, как мы — вот ужас — снимали кино.

Устраивайтесь поудобнее и заранее знайте: хотя снимали мы, стыдно будет вам — каждому, кто прочтет этот текст.

***

Пусть я не назову точной даты, но я отчетливо помню тот момент, когда захотел сделать свой фильм.

Мне было лет около четырнадцати, я учился в седьмом классе и в тот вечер полоскал голову под краном. Внезапно (боже, я понятия не имею из-за чего) я вспомнил про игрушечного динозавра, что стоял в шкафу моего младшего брата. Обычная такая пластмассовая игрушка, которая, мне так подумалось, в кадре будет смотреться почти что настоящим динозавром. А это значит — я могу снять свою «Годзиллу»!

Я выскочил из ванной, словно Архимед, и уселся за сценарий.

Подростковый юмор — такой себе, поэтому мне показалось уморительно смешным назвать динозавра Модзиллой, а имена всех персонажей сделать оканчивающимися на «ьяна-хун»: Саньяна-хун, Владьяна-хун, Стасьяна-хун. Фабула была такого же потрясающего уровня: молодой японец катается в горах на лыжах, вдруг пробуждается Модзилла, молодой японец кричит: «О нет, это Модзилла!», Модзилла крушит город, приезжают военные, стреляют в Модзиллу, Модзилла падает, один из военных говорит: «Это только начало», и идут финальные титры.

Примерно таким был мой первый сценарий. Звучит кошмарно, но выглядело это совсем уж чудовищно.

Первый провал

Итак, мы сняли — на камеру мобильного телефона — первый фильм.

Так как была весна, то в качестве снежных гор мы использовали белую печку. Кубики и игрушечные машинки послужили декорацией разрушенного города. Роли молодого японца-лыжника и старого японца-солдата исполнил восьмилетний Владислав (для создания более убедительного образа он косил глаза). В расово верном Movie Maker Стасян смонтировал материал, наложив поверх видеоряда скачанные откуда-то звуки пулеметной очереди и крика «банзай!». Поскольку бюджета хватило только на этот крик, все персонажи на протяжении всего фильма изъяснились одним лишь этим словом, из-за чего диалоги казались несколько… предсказуемыми (исключая ключевые моменты, когда персонажи с японского переходили на чистый русский и с залихватским уральским оканьем предрекали неизбежное: «этО тОлькО началО»).

Длилось это безобразие аж три минуты. Как сейчас помню — формат. avi и неубираемый титр на половину экрана: «Divix». В общем, получилось плохо. Я был в восторге.

Тогда я впервые испытал это ни с чем несравнимое чувство творения, какое, быть может, испытывают только матери, когда из ничего, но благодаря твоим усилиям появляется на свет целое детище. То есть, понимаете, это было ужасно, однако это было мое, совсем и полностью. Для четырнадцатилетнего подростка иметь что-то действительно свое, одному ему принадлежащее, очень приятно и волнительно. Ведь все мы, так или иначе, баловались творчеством — писали стишки, рисовали картинки, пели песни. Вот только это было легко, было доступно всем — тогда как снять фильм, боже, настоящий фильм, пробовали единицы. Это уже совсем другой уровень, это не какое-то там словоблудие, а стопроцентно серьезное дело.

Мне снесло башню, и я решил, что буду режиссером.

Намбер ту

После премьеры, после ошеломительного успеха (родители были так рады, что выразили эту радость полным молчанием) я решил не почивать на лаврах и сразу же пустил в производство второй фильм. Очевидно — продолжение «Модзиллы». Но на сей раз я сделал акцент на драматургии: оказалось, что Модзилла — это не природное явление, а результат зловещих экспериментов ужасного профессора Драникуса. Плюс, по закону сиквела, появились новые монстры: резиновый кабан и плюшевая горилла. Я сыграл профессора Драникуса, Владик, как водится, всех остальных японцев.

Но эффект был не тот. Чувство новизны пропало. Я отказался от дальнейшей эксплуатации несчастного динозавра и устремил взор в иные дали.

Тогда мы как раз играли в первую часть «Hitman». Образ одинокого и безбожно лысого киллера пленил мое воображение, и я моментом наклепал сценарий под названием «Убийцы никогда не дремлют»: про нелегкую судьбу наемного убийцы Джона Хитмана и его брата Эндрю Хитмана (да, в то время я искренно полагал, что Хитман — это фамилия).

Вот выдержка из этой песни: «Я родился в Чикаго. Мой отец был русским агентом, служил в спецназе ФСБ, приехал в Америку по шпионскому делу, встретил мать, которая была сверхтайным шпионом Швеции. Когда мне исполнилось десять, они по государственным делам уехали во Францию, и я жил у дедушки, который в свое время был адъютантом Мюллера в Третьем рейхе, и у бабушки, бывшей агентом 005 в Англии. В 18 лет пошел в армию, подружился с парнем, с которым потом пошел в Оксфорд, познакомился с девушкой. Через полгода узнал, что их подослали спецслужбы Венгрии. Больше я никого из перечисленных людей не видел, мне стало одиноко, я переехал в Нью-Йорк, пошел в ресторанчик, где вы меня и нашли».

Удивительно, но найти актеров для этого шедевра не удалось — совсем. И тогда меня настигло первое жизненное разочарование: оказывается, окружающие тебя люди вовсе не горят желанием сниматься в твоих фильмах и упорно сопротивляются попыткам затащить их лица в кадр.

Снять суперленту не удалось. Я был обескуражен и затаил обиду.

Текстытекстытексты

Итак, я понял, что поиск живых актеров — то еще занятие, что писать сценарии так, как бог на душу положит, нельзя, что приходится учитывать возможности и ресурсы (человеческие — в особенности), а, значит, фантазию следует утихомирить.

Более того, одна безымянная сволочь заметила, мол, игрушки в качестве реквизита — это дно, а снимают на телефон только дураки. Я распсиховался, но возразить ничего не смог.

Казалось, моей новообретенной мечте конец, ведь раздобыть камеру в те времена было делом не таким уж и простым. Оно, конечно, не Советский Союз, и все же… Видит небо, будь у меня девушка, на этом бы все благополучно и закончилось. Однако энергия переполняла, приходилось ее куда-то девать, и я нашел выход в сочинении сценариев.

Я штамповал их целыми тоннами, засиживался до самой поздней ночи, безумствовал над тетрадями, пытаясь хотя бы так успокоить творческую лихорадку. Я сочинил дилогию о живых мертвецах («Затмение небес»), криминальную трагикомедию («Большая Италия»), криминальную драму («Простые ублюдки»), трилогию о Джеке Роксе, боксере/спецназовце/коммунисте, мистический триллер «Алан Дайнек: вкус крови», боевик с идиотским названием «Отомстить или умереть», пару романтических комедий и множество других невыразительных и безвкусных вещей.

Роберт Родригес, Квентин Тарантино и Гай Ричи — имена, которые я знал и которым старался соответствовать, а потому более ли менее копировал.

В моих сочинениях тех лет забугорные имена спокойно соседствовали с русскими, герои беспрестанно ухмылялись и сквернословили, ни одна страница не обходилась без хорошей драки, перестрелки, погони или, на худой конец, ругани. Это был экшон, бессмысленный, беспощадный и безбожно вторичный.

Время текло. Я начал выдыхаться, и, казалось, вот-вот мой порыв сойдет на нет. Но вдруг само Провидение снизошло ко мне, и я получил всамделишную видеокамеру. Пошла, что называется, жара.

Артисты больших и малых театров

Случилось, наконец, то, чего я так долго ждал: у меня появилась видеокамера. Не телефон с пятью мегапикселями и даже не фотик с возможностью видеосъемки, а настоящая операторская вещь.

Казалось, что вот сейчас-то откроются все дороги, что, раз технические трудности преодолены, осталось дело за малым: снять собственно фильм.

Памятуя о горьком опыте, я не стал набирать актеров из домашнего окружения, а обратился к людям, с коими тусовался не меньше, а то и гораздо больше (прямо денно и нощно, боже) — я позвал одноклассников. По сей день я гадаю, было ли то блестящим решением, загубленным дальнейшими действиями, либо же грубейшей ошибкой.

Так или иначе, но желающих нашлось предостаточно. Быстро, без сценария, пока железо еще горячо, я принялся ковать фильм: о ребятах, попавших в заброшенный дом, где за ними начинает охотиться маньяк, точнее, даже два маньяка — один пришлый, а второй — самый очкастый из этих ребят (угадайте, кто его должен был сыграть).

Декорацией заброшенного дома послужила наша школа, в качестве реквизита использовали игрушечный пистолет, пластмассовый нож и добытый всеми правдами и неправдами ржавый топорик.

Вечером, когда все разошлись, а охранник ровно час разрешил нам сходить с ума, мы приступили к съемкам. Голливуд был уже на горизонте, но… В тот вечер меня настигло второе жизненное разочарование. Оказывается, актеры не хотят сниматься — они хотят бегать, прыгать, кричать петухами, ломать реквизит, смотреть в камеру, смеяться в кадре, бодаться, забывать слова и уходить домой. Два или три дня мы вымучивали одну коротенькую сцену, пока не стало ясно: это все не то пальто.

Я пал духом.

И хотя после несостоявшегося слэшера было еще несколько попыток в иных жанрах, почему-то ничего не получалось. Не было чего-то такого, что заставило бы идти до конца, не было конечной цели, не было самого главного — зрителей.

Они появились внезапно.

И тогда я снял свой первый настоящий фильм — «Я буду плакать по тебе, Джо!».

Это фиаско

Десять смертей (в том числе семь убийств и три суицида), десять единиц оружия (в том числе деревянный нож и штатив в качестве пулемета), одиннадцать актеров (не считая тех восьми, что не попали в финальную версию), двадцать один персонаж, девять музыкальных композиций (из «Падения Черного ястреба», «9 роты», «Солдат неудачи», «Залечь на дно в Брюгге», «Гладиатора», «Достучаться до небес» и «P. S. Я люблю тебя»), один стоп-кадр в стиле «Матрицы», четыре шрифта, три месяца съемок и двадцать три минуты дикого экшона, военной драмы и мокьюментари.

Таким был мой первый фильм, таким был «Я буду плакать по тебе, Джо!». История в историях: писатель как бы написал книгу и читает ее своему другу, тот книгу ругает, писатель переписывает, и так три раза, итого: четыре новеллы, одна из которых связующая, ну и плюс еще пролог/эпилог.

Я снял этот фильм специально для фестиваля любительского кино, который проходил в нашем городе. Я понимал, что, может, и не получу главный приз, но в какой-либо номинации точно одержу победу.

Фильм на фестиваль не попал.

Организаторы вернули мне диск и сказали, что это смешно. Я ничего не ответил, я был опустошен.

То есть, понимаете, одно дело, когда ты за пять минут ляпаешь какую-то неведомую дичь, ну, чисто для фана, и совсем другое, когда ты целенаправленно делаешь кино, когда девяносто дней подряд пишешь, редактируешь, корректируешь сценарий, таскаешься с реквизитом, ищешь людей, ищешь машины, ищешь остров, ищешь плот, снова ищешь людей, монтируешь, монтируешь заново, монтируешь в третий раз, когда на носу экзамены (то был девятый класс), а ты гуглишь, как замедлить видео в Nero Vision, когда вот это вот все ты делаешь, а потом слышишь: «Это смешно», тогда, наверное, можно впасть в отчаяние.

Я так и поступил. Я проклял тот день, когда впервые захотел снять свой фильм, и отказался от идеи становиться режиссером. Вдобавок появились враги, которые начали сочинять гнусные пасквили на меня и мой фильм. Это уже был запрещенный прием. Это был конец истории.

Успех…

Все перемалывается. Перемололось и мое отчаяние. То была цветущая юность, когда не хватало терпения дуться слишком долго и приходилось бороться за место под солнцем.

Я решил быть скромнее, поэтому в следующем фильме было всего три персонажа. Правда, была и очевидная неувязка — сорокалетних мужиков играли шестнадцатилетние пацаны. Суровая криминальная драма, ядреная смесь «Ментовских войн» и «Залечь на дно в Брюгге». Получилось гораздо спокойнее первого фильма, более ровный монтаж, более плавная операторская работа, то есть — не такой уж и провал. Никто не хвалил, но и ругани не наблюдалось.

И тогда случилось шокирующее.

Случилось то, что, наверное, не назовешь очередным жизненным разочарованием, однако и приятного в этом мало. Я снял третий фильм, который на петербургском межшкольном кинофестивале выиграл в номинации «Лучший сценарий». Казалось бы, первая победа и успех, надо радоваться. Отчего же тогда кошки на душе скребут? Попросту… это был глупый фильм, и уже в то время я это понимал.

У меня появилась новая камера, появилась новая программа для монтажа, и я только хотел это все добро испытать. За пару часов я состряпал дикий сценарий, состоящий из невразумительных диалогов о кофе, сим-картах и судьбах человечества; вдвоем и за два дня с Сашей Милюковым мы сняли этот фильм, озвучили и смонтировали; чисто смеху ради я отправил его на фестиваль, и он не просто прошел, а даже что-то там выиграл. У меня до сих пор хранится диплом. И как бы… зачем стараться? Терять месяцы, нервы, друзей, когда можно добавить ч/б фильтр и сказать, что это арт-хаус?

Но то был одиннадцатый класс, время перемен. Я хотел прийти в универ с уже настоящей вещью, не с детской поделкой или нудным огрызком, а с чем-то действительно классным.

И тогда я снял свой худший фильм. Свой последний фильм.

Затмение

Последний мой фильм последним вовсе не задумывался. Напротив, он должен был поднять планку, показать уровень мастерства, показать, что теперь штатив используется мною не в качестве пулемета, а по прямому назначению, что пятнадцатилетние школьники больше не играют сорокалетних убийц, что теперь есть завязка, кульминация и финал, что есть конфликт и есть аж шестьдесят минут хронометража.

Я сочинил мистическую драму о чуди белоглазой, древнем уральском народе, который был изгнан русским царем под землю, но спустя столетия вернулся, чтобы, как водится, отомстить.

Поскольку не имелось возможности сделать широкое полотно об этой битве, я решил рассказать даже не о начале вторжения, а только о его подготовке, о том, как постепенно чудь выходит из подземелий и как бы ассимилируется, растворяется в толпе, чтобы в один прекрасный момент разом повергнуть своих угнетателей.

Должна была получиться параноидальная картина в духе «они среди нас».

Но все пошло наперекосяк.

Из-за нехватки актеров всю чудь сыграл один человек, и безумного ощущения, что кругом враги, добиться не удалось; из-за дикого холода (фильм снимали зимой) постоянно вырубалась камера, и многие сцены были либо не досняты, либо не сняты вовсе, и фильм, во-первых, потерял в метраже, а, во-вторых, в линейности повествования; ну и, напоследок, было принято роковое решение озвучить фильм одним голосом а-ля VHS 90-ых годов — идея, вообще, интересная, но в данном случае ставшая последним гвоздем в крышку гроба.

В конечном итоге, мой фильм, должный быть лучшим, оказался набором бессвязных кадров из долгих бесед, долгих хождений, долгих стояний и сидений, сопровождаемых монотонным голосом, который хоть как-то пытался объяснить происходящее в кадре.

Этот фильм был невыразимо скучным.

Без треша и угара, без очевидных нелепостей и кричащих косяков, без всего того, что раньше хотя бы веселило, этот фильм просто-напросто утомлял.

И тогда я сказал себе: «Достаточно». На этом моя мечта о режиссуре прекратила свое существование.

Финал

Все это, конечно, смешно.

Я иногда пересматриваю свои старые фильмы. Боже, какая наивность, какая вера в себя и будущее. Конечно, это не прошло бесследно. Хоть я больше и не делал кино, мне и по сей день приходится работать с видео, иногда даже удается на этом немного заработать. Если считать со студенческих времен, когда я впервые получил деньги за то, что монтировал буктрейлеры для книжного магазина, все траты на видеокамеры и прочая-прочая давно окупились.

Можно считать, что у истории более ли менее хороший конец.

Но почему-то грустно. Когда я только начинал сочинять эти записки, мне, право, было очень весело, а сейчас, заканчивая их, я понимаю, что веселого не так уж и много. Просто… Нас денно и нощно пичкают глупыми фразами «ты все можешь» и «никогда не сдавайся», а потом наступает реальная жизнь. И все вот эти вот глупости, все эти «иди до конца» и «нет боли — нет роста», они же ничего не стоят. Ими не оплатишь счета, их не зальешь в бак, с ними вообще ни черта не сделаешь. И тогда мечта рушится. И нет гарантии, что следующая мечта не окажется такой же дурью, которая заберет у тебя годы жизни, а в обмен — ничего.

Я бы точно что-нибудь отдал, только бы забыть тот момент, когда захотел сделать свой фильм, забыть, что мне было лет около четырнадцати, что я учился в седьмом классе и что в тот вечер полоскал голову под краном, забыть про динозавра, про Джо, про штатив, про фестиваль, про вообще это все.

Много было дурацкого и нелепого в моей жизни: первая сигарета, первая любовь, — но забыть я хочу свою давнюю мечту, которая даже спустя столько лет напоминает мне: ты — это просто ты, ничего больше.

А сейчас самое время для финальных титров. Да, и вот еще что: «Все события и персонажи вымышлены».

Конец.

ЭМИЛЬ ЗОЛЯ «ДАМСКОЕ СЧАСТЬЕ»

Вот это я понимаю, это я понимаю — понимаю! — история про развратного богача и скромную девушку, которая ни в коей мере не поддается на уговоры могущественного и жутко сексуального молодого бизнесмена. Несмотря на то что ей хочется раствориться в простых земных наслаждениях, она упорно хранит свою нежную девичью невинность — ибо благородна и честна. Вот конфликт! Куда там всяким оттенкам серого — «Дамское счастье» должно быть бестселлером. Бестселлером! Тут и про любовь, и про половые сношения, и про социальные устои, и про буржуазный, капиталистический и отчасти социалистический склады ума. Тут про несчастных женщин, обманываемых подлыми мужчинами, в конце концов!

Вот оно где! Вот оно — литературище.

СНОВА В СТРОЮ

Сопровождал учащихся в войсковую часть на смотр техники и вооружения. По долгу профессии пришлось на некоторое время занять положенное место в строю. Ото всех этих «СТАНОВИСЬРАВНЯЙСЬ» приятно заломило зубы, а уши ностальгически свернулись в трубочку. В сознании пронеслась мысль: «Как же так опять угораздило?».

Потом, когда преподавателей отпустили, случилась хохма: сержант — который руководитель занятия — перепутал меня со школьником и деликатно приказал встать в строй. Тот факт, что я уже этак лет шесть не десятиклассник, его не смутил. А мне, конечно, не обидно (и где-то даже приятно, что я еще молодцом), но — увольте, в строю настоялся на всю жизнь. Дорогу молодым!

ДЖУЛИАН БАРНС «ОТКРОЙ ГЛАЗА»

Джулиан Барнс — британский бог современного слова.

Необязательно быть маститым художником, чтобы понять: эта книжка о живописцах — настоящее чудо.

Семнадцать эссе, в которых Барнс рассказывает о полюбившихся ему художниках вообще и об отдельных картинах в частности. Так, например, эссе «Жерико. От катастрофы к искусству» целиком и полностью посвящено одному-единственному полотну о кораблекрушении фрегата «Медуза» и последовавшим за этим мучительным попыткам выжить, кровавым бойням, каннибализму и сумасшествию. Барнс тщательно анализирует картину: историю создания, первые наброски, предполагаемую композицию и композицию итоговую, мельчайшие детали, вроде положения рук и цвета досок плота. Из статичного изображения он выводит едва ли не целую повесть с героями и насыщенной фабулой.

В ином случае Барнс заостряет внимание на личности непосредственно художника. Так, например, он толкует о колоритном, как сам дьявол, Люсьене Фрейде — эгоисте и прелюбодее до мозга костей с одной стороны и отчаянном, неутомимом творце с другой. Барнс, между прочим, приводит слова Фрейда, которыми гордился бы его дед (да-да, тот самый Зигмунд!): «Если у тебя не было с девушкой анального секса, значит, она тебе не подчинилась по-настоящему».

Все, что ни пишет Барнс, выходит у него так живо и свежо, что, вкупе с мягкой, какой-то прямо обреченной ироничностью, завлекает читателя с самого начала и до самого конца. Не суть, говорит Барнс о проблеме цвета и линии или о проблеме тесной взаимосвязи личности художника с его работами и потому их искаженном зрительском восприятии — он говорит так, будто это самое важное сейчас и ничего важнее попросту не существует. Даже если речь идет о расчесывании волос.

«Открой глаза» — такой же шедевр, как и те картины, о которых рассказывает этот сборник. Джулиан Барнс в очередной раз доказал: стоящая современная английская литература — есть и будет.

ШКОЛЬНЫЙ УСТАВ

Учащимся дал задание разработать Устав школы: поощрения, наказания, права и обязанности. Ниже — выдержки из этой песни.

Права: учитель может кушать на уроке; учитель может ударить ученика легким предметом.

Обязанности: если учитель хороший — любить его; если ученик ответил правильно — не задавать 100500 дополнительных вопросов.

Поощрения: конфетка за хороший ответ.

Наказания: поставить в угол дебилов из класса; облить стаканом воды за оценку «2» (если тепло на улице).

По-моему, так очень даже ничего.

НЕНАВИЖУ ВАС

— Ненавижу вас, — говорит товарищ учащийся.

— Хорошо, — отвечаю.

— Я ненавижу своего учителя по русскому языку, — опять говорит товарищ учащийся.

— Хорошо, — опять отвечаю. Товарищ молчит. Вот и поговорили.

ПОХОТЛИВЫЕ ПЧЕЛЫ

Ты (диктуешь): «В чашечки цветов заползают хлопотливые пчелы»

Учащийся (пишет): «В чашечки цветов заползают похотливые пчелы».

Похотливые пчелы, бог ты мой. Сразу вспоминается «Пища богов» Герберта Уэллса — была там пчела гигантских размеров, похотливая или нет, я теперь уже и сам не знаю.

НЕТ УСПЕХОВ

Был конец семнадцатого года (ух, как звучит!), ребята писали эссе под названием «Мои успехи и неудачи в прошедшем году», и один товарищ сдал мне такую работу: в колонке «Мои неудачи» изложил обычное школьное «ленюсь, хулиганю, плохие оценки» и прочая-прочая, зато в колонке «Мои успехи» он выдал следующее: «У меня нет успехов». У меня, — написал он, — нет успехов. Нет. Успехов. И все. Даже точку поставил.

Я минут десять смотрел на это «у меня нет успехов» и размышлял. Я смотрел и думал: «Бог ты мой, как это честно — вот так взять и поставить самого себя перед фактом, что ни черта в этой жизни у тебя не получилось. Не выдавливать это жалкое «ну, я начал меньше сидеть за компьютером» или «я по целых полчаса не обновляю ленту вконтакте», а сразу взять и рубануть — УМЕНЯНЕТУСПЕХОВ! ЭГЕГЕЙ! ТЫСЛЫШИШЬМИР?! НИОДНОГОУСПЕХАЗАВЕСЬЧЕРТОВГОД!

Это как если бы Данко вместо того, чтобы вырвать из груди сердце, послал всех к дьяволу и закурил сигарету. И это тоже требует определенного мужества, гораздо большего, чем «я не обновлял ленту уже пять минут».

В конце концов, разве не суета сует все наши мнимые достижения? Советы по саморазвитию, книги по самосовершенствованию — все это такая ерунда, такая блажь, такая чушь, такая — чтобы просто скучно не было.

«У меня нет успехов».

Поистине, это самые мудрые слова, которые я когда-либо слышал. Как говорится, устами шестиклассника глаголет суровая правда жизни.

ТИПО УЧИШЬ

Такой, типо, учишь детей.

Дети: *не учатся*

Ты: «Че не учитесь?».

Дети: «Абырвалабдурыыыыы».

Ты: «Ок. Всем два».

КОЛЬЦО НА ПАЛЬЦЕ

Товарищи учащиеся заметили кольцо на пальце и спросили: «Вы женаты?». Поначалу я даже растерялся, ведь ношу кольцу на левой, а не правой руке, да и вообще это не кольцо, а перстень. Но, поняв, в чем дело, я не стал отвечать, а невозбранно загрустил. Загрустил, ибо впервые за два с лишним десятка лет своей жизни мне захотелось сказать: «ДА! ЖЕНАТ!».

Не знаю, может мне нездоровилось или геомагнитные волны тому виной, но почему-то я подумал, что жениться — это совсем не плохо. Вернее, даже не то, чтобы подумал, скорее, осознал — пора. Оно, конечно, хорошо жить бобылем: в будние дни, знай себе, работай до упаду, в пятницу иди куда хошь, в субботу занимайся своими делами, а в воскресенье… а вот в воскресенье становится тоскливо.

Когда некого пихнуть или обнять, когда не с кем посмотреть добротный ужастик или зависнуть за видяхами с ютуба, это, конечно, не страшно, но, бог ты мой, как это грустно.

Однако то не повод для отчаяния, ибо, как мыслил Екклезиаст, всему свое время и время каждой вещи под небом, а, значит, и мой хомут найдется. Омен.

КРИШНАИТЫ

Читал на днях книжку, которую на улице мне вручила безумная кришнаитка (я не успел от нее убежать). Называется книжка так — «Наука самоосознания», автор — Его Божественная Милость А. Ч. Бхактиведанта Свами Прабхупада, ачарья-основатель Международного общества сознания Кришны.

Не знаю, возможно, я слишком невежда, чтобы понимать такие заумные вещи, или же все это безобразие и в самом деле безумие, а, может, просто-напросто мошенничество. В любом случае, когда я вижу посередь предложения существительные с заглавной буквы (Душа, Тело, Любовь, Сознание, Абсолют, Истина), у меня Скулы Сводит От Тоски.

И, по моему несовершенному мнению, чтобы получать удовольствие от подобного чтива, надо быть совсем уж непритязательным дурачком, а то и вовсе — лицемером.

ДЕБИЛ

— Ну ты и дебил, — говорил он по всякому поводу.

— Ну вот прям — дебил, — уточнял он, если повод действительно был, и просто: — Дебил, — если повода не было.

Он дебилил всяк и каждого: пешеходов, когда был за рулем, водителей, когда был пешеходом, и в обоих случаях — велосипедистов. Тех он прямо ненавидел.

— Ну вот дебилы! — загорался он, стоило только появиться на горизонте двухколесному транспорту.

В супермаркете на него было страшно смотреть: дебилы с тележками и без толкались вокруг без конца и края, ломали очередь, разбирали свежее молоко и вообще — вели себя по-хамски.

Дебилы вечно курили, вечно говорили по телефону на весь кинозал, вечно тупили у банкоматов, вечно-вечно-вечно. Словом — дебилы.

Так он и жил. Дебилы были повсюду, он это понимал, мирился, но неустанно твердил свою мантру: «Ну и дебилы», — денно и нощно, как будто творил молитву.

Однажды он женился. Впервые я его тогда видел счастливым. Правда, и тут он не удержался и между делом соткровенничал:

— Тамада — дебил.

После свадьбы мы не виделись долгое время и случайно повстречались в парке. Он гулял со своим сыном, а когда увидел меня, радостно помахал рукой. Мы разговаривали, наверное, миллион лет, и за все это время он никого не назвал дебилом.

Стало скучно, я закурил, но, вспомнив про ребенка, спохватился и собрался уже было потушить сигарету, но он только рукой махнул.

— Он того… этого… ну, — он понизил голос, — дебил.

На том мы и разошлись.

Я бездельничал и шлялся по парку, а где-то неподалеку молодой отец-одиночка прогуливался со своим сыном-дебилом, которого любил до беспамятства. Я глядел на все это безобразие и думал о том, что жизнь и впрямь какая-то — дебильная. И тот, кто ее создал, по-настоящему был не в себе. А уж коли мы созданы по образу и подобию его, то и нечего удивляться, что все мы здесь — только дебилы. Вот так.

ВРЕМЯ ХОТЕЛОК

И вот девятнадцатый год: время мамкиных революционеров и доморощенных хип-хаперов; время беззубой контры и чертовых влогеров; время вейперов, зожников, биткоинщиков, волонтеров и прочих бездельников. Воистину — когда удовлетворены базовые потребности, начинаются хотелки, дикие и детские хотелки. Конец двадцатых годов России запомнится, как период небывалого инфантилизма, помноженного на лицемерие и невежество.

ПРОФЕССИЯ СПИД

I

Я заразился СПИДом так: один козел, озлобившийся на весь мир из-за того, что в нужный момент не смог застегнуть ширинку, подсунул мне иголку, кишевшую его паразитами.

В принципе, на моем месте мог быть любой: мальчик, только пошедший в первый класс или богобоязненная дама, верующая в своих мускулистых ангелов хранителей. Видит небо — мне эти ребята не помогли, но суть остается той же: я заболел не из-за своих прегрешений или атеистических убеждений, я просто сел туда, куда должен был сесть мой приятель — на третий ряд во второе кресло.

На экране как раз показывали рекламу нового российского фильма, где сытые медийные мальчики осеменяли все, что движется, похлеще быков колхоза «Заря». В это время я вдруг ощутил инородный элемент, настойчиво вторгающийся в пределы моего мягкого места. Нечто подобное чувствуешь, когда тебя жалит оса: сперва смутное ощущение того, что в твоем организме что-то изменилось, затем легкий дискомфорт, перерастающий в жгучую боль, и, наконец, ты вскакиваешь и хватаешься за собственную задницу, как схватился бы за упругие ягодицы своей подруги.

Из седушки, сверкая, торчал кончик иголки; смущаясь, так как моя выходка привлекла внимание всего зала, я попытался беззаботно усмехнуться и сел на соседнее кресло. Людям стало весело, раздались шутки, пьяные компании захохмили, молодые люди распустили перед девушками хвосты остроумия, но я этого уже не слышал; казалось, что голоса раздаются где-то под водой, неясные, тихие, но почему-то тяжелые, давящие на мозг так, как давят на него сосуды утром, если вы перепьете вечером.

Наваждение продолжалось, наверно, минут десять, прежде чем я решился поднять аккуратно сложенную бумажку, что лежала под роковым сиденьем. Обычный листок в клеточку, вырванный из тетради, на обложке которой должен был быть очаровательный осенний пейзаж. Развернув находку, я обнаружил написанные крупным почерком слова, леденящие только что заболевшую кровь: «Поздравляю, вы заражены СПИДом». В этот момент начался фильм, и единственное, что я могу тут еще добавить — это была самая грустная комедия в моей жизни.

II

С тех пор моей целью, смыслом моего существования стало распространение жадных паразитов в тела изнеженных, вечно беспечных, не понимающих как им повезло жить, девок; девок, которые хуже мужиков сдерживают свои постоянно голодные половые органы, которые готовы отклянчить и подставить задницу любому, кто поманит их развращенным взглядом.

От того козла, заразившего меня, я получил не только вирус, но и вселенскую злобу. Однако в мои планы не входило разрушение жизни какого бы то ни было добропорядочного гражданина, и я не собирался делать своей жертвой первого встречного.

Мне было ясно, что мой недуг можно использовать как оружие, обратив его против тех, кто не умел и не хотел ценить жизнь, кто был счастлив и смеялся, кто был лучше меня. Не веря в бога, я, тем не менее, возомнил себя божьим орудием, позволившим себе выбирать между смертными, заслужившими мою благосклонность, и смертными, навлекшими на себя мой праведный гнев.

Полем битвы я выбрал ночные клубы с их нескончаемыми пьяными толпами, где под покровом темноты и хмеля каждый чувствует себя центром мира: этакие трясущиеся сосуды похоти и лицемерия.

Я никогда не был пляжным мальчиком с пронзительными голубыми глазами, поэтому мне крайне тщательно приходилось выдерживать дресс-код, дабы на крючок моды и стиля поймать глупую голодную рыбу. Удивительно, как это легко!

Стоит только наплевать на все и всех, и люди, в особенности девчонки, начинают липнуть к тебе, как уличная грязь к новым брюкам, а после пары стаканов виски с колой безразличность становится основой твоей души.

За все время моей охоты ни разу мне не приходилось делать первый шаг самому. Ничего не имею против, когда девушка отвечает взаимностью заинтересовавшемуся ею парню. Это естественно: он распускает хвост, она оценивает ее перья. Но когда ее пах зудит настолько, что она не может долго ждать и сама пускается на поиски чесалки, то на арену выхожу я, не оставляя перевозбужденным кошкам, ластящимся о мои бедра, ни единого шанса: все, кто тогда тряс передо мной сочными грудями, теперь больны СПИДом.

Выловив жертву, я сразу вез ее домой на своей старой девятке. Некоторые цацы, завидев мой авто, возмущенно пыхтели, как ежи, обливающиеся кипятком, и скорее возвращались в клуб, в надежде найти кобеля состоятельнее.

Дома, предварительно угостив будущий рассадник болезней советским шампанским, я ставил даму раком (ненавижу миссионерскую позу) и после скучного недолго секса спускал в пьяное тело ту дрянь, частью которой был сам.

III

Однажды все поменялось. Должно было поменяться, иначе смысла в этом повествовании не было бы никакого.

К сожалению, я не встретил милую красавицу, которая раздобрила бы меня, словно Соня своего Раскольникова. Напротив, мне досталась жуткого вида спичка с такими же спичечными ручками-ножками — иначе говоря, ходячая палка с удивительно длинным горбатым носом.

Давно известно: чем страшнее девушка, тем она стервознее и похотливее; эта же Спичка была просто сумасшедшей. Нет, не в хорошем смысле: фраза «безумцы всех умней» ее не касалась. Про нее скорее можно было бы сказать: «Безмозглая шлюха». Она так отчаянно запрыгивала на меня, что даже несмотря на весь свой дутый цинизм, я постыдно краснел и чувствовал себя так же неловко, как тогда в кинотеатре, а потому не прошло и получаса, как мы потащились в моей развалюхе на край города. К счастью, эта бестия уснула и не стала делать мне минет прямо за рулем.

Дома все прошло по укоренившемуся сценарию, кроме одного момента, который, наверно, и поменял привычный, но такой мерзкий ход вещей: вместо того, чтобы спустить в ее лоно, я поставил ее на коленки и брызнул на это страшное длинноносое личико, после чего похлопал ее по щеке и пошел в душ. Личная гигиена — важная штука, независимо от мировоззрения и жизненного настроя.

Хоть и вел я себя, словно бесчувственный холодный камень, я точно помню, что тогда мне от всего этого стало вдруг так одиноко, так тоскливо, что я мог бы заплакать, если бы не маска цинизма, которая, однако, ужасно топорщилась: она была мешковата, была велика, как тот громадный ранец на хрупкой спине первоклассника.

Все это выглядело так же глупо, как глупо выглядят малолетки с сигаретой в зубах и нахальным взглядом, но украдкой озирающиеся в поиске взрослых; так же глупо, как закончить ссору и гордо уйти, но, уходя, запнуться о старую половичку; так же глупо, как воображать себя героем, но заскулить перед настоящими хулиганами на глазах своих друзей; глупо, как просидеть десять минут в кафе для приличия, а потом только сходить в туалет. Глупо, ужасающе глупо; глупо настолько, что об этом не снять фильм, не рассказать трогательную историю, не похвастаться перед праведниками, дескать, смотрите какой я козел и горжусь этим!

Да только мог ли я понять это тогда, смывая под грязной ржавой водой остатки семени со своего упавшего члена? Да конечно мог бы! Если бы кто-нибудь врезал мне от души и сказал, что я трус и нытик, осознание истинной сути моего естества явилось бы незамедлительно. Но окружающие — родные, друзья, знакомые — лишь подыгрывали мне, дивясь, мол, какой я стал независимый и гордый. Каждый, стоя рядом со мной, чувствовал и вел себя как последний моральный урод и циник; все вдруг начинали умничать и говорить холодно-вежливо, а я…я хотел плакать.

И стоя под душем, я чувствовал, как набухают от слез глаза, но не было еще той силы, того катализатора, заставившего бы меня пустить хоть одну слезинку. Не было до тех пор, пока я не вернулся в комнату, где моя Спичка рыдала майским жуком, проснувшимся осенью. Глядя на ее мощные искренние потрясания, слушая звуки, от которых любой нормальный мужчина свирепеет и теряется одновременно, а именно звуки плачущей женщины, я не выдержал и заревел.

Да-а, то была странная картина: голый парень и залитая спермой девчонка, льющие независимо друг от друга крокодиловы слезы, словно нашкодившие брат и сестра в ожидании строгих родителей.

Однако главное заключалось в том, что плач вымыл как соринку и мой цинизм, и мою злость.

Конечно, мы не поженились и не жили долго и счастливо: во-первых, она действительно была страшной, а во-вторых, она была больна. Уже этого достаточно, чтобы мне хотелось расстаться с ней как можно скорее. Я думаю (и надеюсь), она поняла мое молчаливое извинение, но впереди ее ожидало туманное и далеко не беззаботное будущее.

Как и многих других, которым довелось побывать в моей постели.

Знаю, что фактически это ничего не изменит, но мне действительно очень и очень жаль; то, что я сделал — плохо и ужасно, но нельзя отрицать и того, что в сражении за мою душу победило добро, хоть для этого и пришлось пожертвовать телами нескольких распутниц.

Но что такое бренная оболочка по сравнению с бесконечной душой? Спросите тех, кто болеет — именно этот ответ единственно правильный. А мое раскаянье — лишь мое раскаянье, лишь моя победа, которую, увы, нельзя проглотить вместо таблетки и спокойно ждать выздоровления.

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ «ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ»

Ах, Брюсов…

Настоящий алхимик слова! Из одной и той же смеси он создавал вещи настолько разные, что нельзя и подумать, будто они — дело рук одного и того же человека.

Он рисовал картины народного быта, как, например, в рассказе «Обручение Даши» — о купеческом сыне, пытающемся пробиться в интеллигентное общество, и вместе с тем писал жуткие новеллы, в которых исследовал слабое человеческое сознание: его «Теперь, когда я проснулся» (о социопате, живущем в мире снов) и «В зеркале» (о женщине, сражающейся с собственным отражением) — маленькие шедевры готического хоррора!

Брюсов — автор кровавой и жестокой антиутопии «Республика Южного Креста», даже в наши дни потрясающей своим натурализмом, и одновременно автор печальных истории любви — «Рея Сильвия», «Под старым мостом» и «В подземной тюрьме», в которых молодые сердца влюбленных разбиваются вдребезги по самым разным причинам.

И, конечно, нельзя пройти мимо главного: Брюсов — знаток разломанной человеческой души, причем как мужской, так и женской. В повести «Последние страницы из дневника женщины» (в кои-то веки в русской литературе!) мы наблюдаем не абстрактный образ русской женщины, носительницы добра и гармонии, а образ женщины настоящей, жизненной, имеющей свои темные страсти и поддающейся им без остатка: «Иногда один жест, одно слово, одна интонация стоят того, чтобы ради них кому-то «отдаться». В свою очередь, повесть «Моцарт» дает безжалостную характеристику мужскому тщеславию, когда мужчина хочет та-ак много, а может та-ак мало, и, не желая признавать свою слабость, свои ошибки, заставляет страдать окружающих его женщин и детей.

Воистину, художники — гермафродиты! По крайней мере, в психологическом смысле.

Удивительно, что прозу Брюсова иной раз называют лишь бледной тенью его поэзии. Это не так — от слова совсем. Современнее наших современников, он просто взял и стер границу между беллетристикой и элитарной литературой, явив миру настоящую золотую середину. И хотя, быть может, его повести и рассказы не предназначены на все века, но наш-то век их точно хватит, даже с лихвой.

ВИКТОР И ВИКТОРИЯ

Вокзал. Сотни людей снуют туда и сюда; машины, словно стаи ленивых куриц, ищут место для парковки. Возле входа стоит ПАРЕНЬ в очках. Он нетерпеливо оглядывается, как будто кого-то ждет. Вдруг его взгляд застывает, губы расплываются в улыбке. Он поспешно снимает очки, прячет их в футляр.

К нему быстрым шагом подходит ДЕВУШКА. Ребята крепко-крепко обнимаются — как будто только что спаслись от огнедышащего дракона. Наобнимавшись, они уходят из кадра, и практически сразу их место занимает ВИКТОР — суровый пацан с сердитым лицом. В руке он держит красную розу, а сам недовольно оглядывается. Вдруг его лицо становится еще суровее.

К нему с упорством танка приближается ВИКТОРИЯ, очень красивая, но очень строгая девушка. Она, не замечая ВИКТОРА, проходит мимо, толкая его плечом. Тот оборачивается, недовольно кричит: «Эй!» и идет следом.

Серая тоскливая стена. Вдоль нее мчится ВИКТОРИЯ. ВИКТОР нагоняет ее и протягивает красную розу. Девушка этого старательно не замечает, но парень настойчив: он буквально заставляет ее взять несчастный цветочек. Та тут же отдает его обратно и тут же получает его снова. Так они идут некоторое время, препираясь, пока, наконец, ВИКТОРИЯ не останавливается и ломает и рвет красную розу на мелкие кусочки, а затем осыпает ими ошалевшего парня. Завершив этот квест, она покидает кадр.

Подземный переход. МУЗЫКАНТ — улыбчивый парень с гитарой (он наверняка был бы хиппи, если время этих маразматиков не прошло) — поет, опершись на стену. Невдалеке ПАРЕНЬ и ДЕВУШКА танцуют.

Эту идиллию нарушаетВИКТОРИЯ — как ураган она проносится мимо, кинув предварительно МУЗЫКАНТУ аккуратно свернутую купюрку. Идущий следом ВИКТОР поднимает ее и демонстративно рвет, как это сделала девушка с его розой, затем он снова спешит за ней, однако тут же возвращается и сконфужено кладет перед МУЗЫКАНТОМ мятую денежку, затем покидает кадр. Перед нами остается только безмятежно танцующая парочка, которая ничего не заметила.

Железнодорожная насыпь на отшибе города. Прямо на пути стоит ВИКТОР — он решителен как никогда. Презрительно глядит он в сторону ВИКТОРИИ, что с усмешкой стоит чуть поодаль, скрестив на груди руки. Раздается гудок поезда: ребята поворачиваются в его сторону. На лице ВИКТОРА мы видим легкую неуверенность, но он тут же заменяет ее привычной суровостью; лицо ВИКТОРИИ — без изменений. А поезд, между тем, угрожающе появляется из-за поворота. Девушка немного волнуется, но парень окидывает ее взглядом победителя и сосредоточивается на железной махине, что истошно визжит, но не сбавляет скорости. ВИКТОРИЯ заметно беспокоится; беспокоится и ВИКТОР, но старается не подавать виду. Он настойчиво ждет, пока девушка не бросится спасать его, но… А состав уже совсем близко! ВИКТОР кривится от ужаса и в последнюю минуту сбегает с насыпи.

Колеса равномерно стучат, вагоны безразлично проносятся мимо. Когда железная дорога вновь становится пустой, мы видим застывшего ВИКТОРА, который бесцельно смотрит себе под ноги. Наконец, он поднимает голову и сталкивается взглядом с ВИКТОРИЕЙ — девушка отрицательно качает головой: беспощадно. Они стоят друг напротив друга, как те мужики в ковбойских фильмах, и, кажется, готовятся наброситься друг на друга, однако внезапно появляются ПАРЕНЬ с ДЕВУШКОЙ: они идут по рельсам, держась за руки и не замечая ВИКТОРА и ВИКТОРИЮ. ДЕВУШКА что-то напевает, и сцена под эту умиротворяющую музыку плавно переходит в следующую, а песенка вместе с ней.

В статичном кадре видна разрушающаяся телевизионная башня. Полупрозрачные герои нашей истории то появляются, то исчезают. Они словно молекулы — не имеют цели, направления и смысла своего существования, однако без них не было бы жизни, не было бы ничего. Здесь ВИКТОР гуляет с ДЕВУШККОЙ, ВИКТОРИЯ обнимает ПАРНЯ — все спутано, все — не по-настоящему.

Вокзал. Где все началось, там все и закончится. Уже вечер, но город ни на йоту не изменился: те же снующие люди, те же машины, ищущие места для парковки, те же шумы и крики.

ПАРЕНЬ и ДЕВУШКА обнимаются. Они как будто боятся сломать друг друга. Наконец, ДЕВУШКА освобождается из объятий и покидает кадр, а вместе с ним и эту историю. Грустный ПАРЕНЬ достает из футляра очки и надевает их.

Вдруг мимо него быстро проходит ВИКТОРИЯ, следом — ВИКТОР. Он останавливается рядом с ПАРНЕМ, со злостью глядит вслед своей несчастной любви.

ПАРЕНЬ дружелюбно смотрит на него, но ВИКТОР показывает ему средний палец и уходит из кадра. ПАРЕНЬ озадаченно поворачивается в сторону вокзала, словно тот может чем-то ему помочь и… застывает в стоп-кадре.

Идут героические финальные титры.

ВИНОВАТЫ КНИГИ