Бесплатный фрагмент - Еще одна грустная книжка

КАК ЖЕ ВЫ ДАЛЕКИ, МАГЕЛЛАНОВЫ ОБЛАКА!..

Батин камин

Привет, бать! Ты там где-нибудь уже… на Магеллановых Облаках, да? Где твоя душа, не знаю? Ты улетел, уже час назад… У вас другие скорости, как ты говорил, — масштаб другой в горах, исчисление времени. И в раю такие же вещи.

Я ищу всё, что ты про горы хотел. Но, бывает, зацепишься, вот, за то, что на самом деле мне ещё нравится, да? И, думал, тебе понравится. Я ж думал: у камина почитаем… всё это… да ты всё это читал, и с другими, «литературный вечер» сделал мне, спасибо, с Галей Субботиной. Спасибо!.. До сих пор моя единственная радость на этом свете в этом смысле. Но я думал: у камина… с моим голосом…

Я и со своим голосом записывал, я всё повыкидывал. Вот именно — «со своим» — как с нелюбимой ношей. Не люблю свой почерк, свой голос, я люблю отвлечённо — ни моей фамилии, ни моего почерка, ни моего голоса. Но сейчас такие обстоятельства, что, думаю, немножко оставлю хоть голос, пока ты летишь, вот…

И — не про горы. Я сейчас про горы всё тоже прочитаю, что ты хотел, как ты любил про горы, и твоё, и других. А я сейчас — другое, ладненько?

Забыли ветры про моё перо.

Мой путь — не путь, всегда до половины.

Но нету, нету, нету никого.

Одна бумага, бедная рабыня.

И так давно на этом корабле,

Что я уже боюсь сойти на землю.

И парус мой с дырою на дыре,

Но даже скуку полюблю, — не греблю.

А где-то порт. Отложен карнавал.

Опять невесты спят на паутине.

И я, их вор, я снова опоздал

На потерявшей ветер бригантине.

Опять, опять во всём я виноват,

Стол не накрыт и снова чайки стонут,

И что к моим весёлым островам

Швартует борт какой-нибудь дредноут.

И камень в дно, и на цепи его

Развесили моих несчастных кукол.

Я виноват, я виноват, Пьеро,

Что эту сказку в детстве не дослушал.

Моя душа как брошенный штурвал.

Я отпускаю вас, мои рабыни.

Вы так печальны, что — не умолчал.

Но как прекрасны вы в огне, в камине!

Бать, это твой камин. И там горят мои черновики «стихов». Ты любишь черновики хранить, а я, наоборот, вот… думал, в твоём камине… К сожалению, ни один черновик не сгорел в твоём камине.

Но что ж сделаешь?..

Как ты там летишь, бать?

Как там, солнышко моё?

Как там, моя радость?..

[стёртая телефонная запись от 1.01.2013, на сороковой день]

Я с тобой ссорюсь, время, навсегда

Или ушёл он — и забыл вернуться?

И по пути чем-то увлёкся?

И что-то лёгкое и светлое он встретил?

…Договорили мы или не договорили о главном с отцом? Как по-моему, я о главном у него спросил, ещё летом: как чувствует — выполнил свою миссию?

Его мгновенное и абсолютно утвердительное: «Да!»

Меня он не спросил и не спрашивал позже в последние годы, что я хочу делать? Весь был уже в своих недоделках, в Ванькиной астме, да и свои дела сердечные — отдышка и вечная боль в ногах его уже не отпускали. Чтобы жить, надо было ходить и лежать одновременно… И даже написал мне в письме: «Здравствуйте навсегда!» В 1992-м ему 58, как мне в 2013-м. Это период подготовки батиной выставки «Удивительное в камне», его личного дебюта, как музейного — ещё раз! — Музейного Человека с больших букв. Потом, перед самой смертью, он снова создал музей — книгу стихов разных поэтов о горах «Наши горы рифмованной строкой». И ещё до этого — два музея: путеводитель по горам и видеофильм о горах с его незабываемым вступительным словом «Я безмерно завидую горам…». А перед этим был создан музей альпинизма, а перед книгой стихов — восстановление альпиниад. Конечно, не в одиночку: друзей и соратников у него было бесчисленное войско. И все эти прекрасные дела — общий, дружный, невообразимый для меня труд беззаветно преданных горам таких людей, как батя. Но именно выставку руд и минералов и свой юношеский взлёт в геологии — это он всегда отмечал особо. Как я понял, это и было главным в сюжете его жизни, как он мне и Насте в июле 2012-го твёрдо ответил.

То есть батя понимал, что я со своими «пьесами», свалившимися мне на голову, — ну, и ему — что я только-только нашёл то, что сам не знаю, для чего оно мне это новенькое-то и надобно по большому счёту. Что ж тут спрашивать? Но как-то отец решил показать, как легко рубить дубовые чурбачки. Я даже не сразу понял, что он просто забыл, что я уже как десять лет живу в деревне. Но фраза с топором в руке: «Это тебе не твой театр Галины Волчек!» — эта фраза выдала его: то ли, что это ли твоё дело, сынок? — то ли, что он и сам что-то не успел в этом «театре»? То есть можно сказать, что в принципе за меня не волновался. Так что, всё может быть: его юношеское открытие в геологии и геологическая выставка коллекции удивительных камней, мои двадцатилетние охи-ахи и шестидесятилетние опусы в ролях — всё это из одного бинома времени. А вот за Ваню весь исходил душой, и очень боялся потерять больного внука.

Он писал стихи, его «Зависть» вошла в фильм, он был великим читателем, знал наизусть тысячи строк. Его любовь ко всем вокруг детям была безгранична в пространстве и времени, и друзей у него было больше, чем звёзд. Но геология и горы были его музами. Хотя… кажется, мне повезло встретиться ещё с одной. По мне, у бати рождалась новая песня!

Вот как это было. Как всегда, пытаюсь бесшумно и незаметно проскочить мимо всегда открытой двери батькиного кабинета. И не хочу помешать — вдруг спит, и не хочется нарваться на новое задание — ещё не успел справиться с предыдущим. А с батей не поспоришь. «Так, фокус не удался!» — это, когда слышу: «Сынок, зайди! Если хочешь, послушай. Вот, не знаю, не обидится английская королева?» Я тут и сел, не помню на что. Я ничего не понимаю в огранках кристаллов из Британского музея, но оказалось — это такие детективы! Жаль, что и эти рассказы он не увидел в печати. Очень жаль. Только раз их слышал и был просто уничтожен, и сам себе завидовал, и понимал, что повезло мне случайно. Кому он ещё их читал? Но в годовщину его смерти, я надеюсь, увижу все рукописи, и эти тоже, от его новой музы уже всеобщего интереса.

Да, отец боялся обидеть английскую королеву, но ещё больше он боялся обидеть своих друзей, обидеть свои горы. Поэтому до самой последней секунды дожимал книгу о горах, начиная с Абашидзе по алфавиту. Галка, его дочка, в реанимации успела «перевести» вступление к ней. И после он спокойно съел мороженое, был весел, и отпустил Галку. А в 4 часа 30 минут 23.11.2012 его дела на земле навсегда закончились.

А я в 3:30 как раз сел писать письмо отцу, первый раз в жизни, как я его люблю. В 4:05 закончил, разбудил Галку жену, Ванечку и мы поехали к дедушке, ухаживать за ним после операции и жить с ним. Он это знал, что его невестка и внук утром 23-го уже будут в пути. Но в 8:08, за две минуты до отхода поезда — звонок сестры Галки: отец умер…

Вот и всё.

Договорили мы с ним или не договорили?

Я не хочу снова где-то жить в других измерениях, реинкарнациях. Не хочу. Я люблю своих любимых здесь, на Земле. А вот, чтоб батя, хочу, чтоб он всё же пожил ещё без этой вечной полувековой боли в ногах.

Ад он уже прошёл. Ровно 21 раз уходил от смерти. В 24 года даже воскрес — буквально восстал из гроба в палатке на Аксауте. В восемь лет он был ранен в партизанском отряде Ковпака, награждён медалью «Партизану Отечественной войны». Дважды стоял на карательных расстрелах… и когда спасал рабочих в шахте, тут-то, в этом любимом им подземном царстве меди и горного хрусталя, ему и завалило ноги.

Если б знать, что там можно встретиться с ним, пусть мерцает тот свет — эта звезда не только моей последней надежды. Если нет, то такой тот свет мне не нужен. С детьми я здесь всё договорю, и с жёнами, и с добром, и злом.

Наверное, самое важное он бы мне сказал, и наши стеснительные отношения не были этому помехой. Его последние слова мне, в 12:48 14.11.2012, перед операцией, по сотовому: «Так хотел, чтобы летом приехали девочки! Держись Гали. Береги Ваню». А я ему: «Счастливого пути!»…

С ума сойти!!!…

Его «театр» закончился изумительной сценой из «Тихого Дона». Получилось, я — Григорий Мелихов, он — его батя, Пантелей Прокофьевич. Влетает — злой! за обиженную мной невестку — толстовская борода, шевелюра — серебряным окладом во все стороны, и прям при Насте поднимает костыль — и срывающимся голосом мне: «Я не уверен, что тебя довезут до хирургического отделения!»… СТОП! — «хирургического отделения»… Он его уже давно боялся, это для него геенна огненная. И, наверно, чувствовал, что он оттуда не выйдет. Как я бате — «Счастливого пути» в мирах Бардо Тодол и Магеллановых Облаках, так и он мне — «не довезут до хирургического отделения». То есть оберегал меня от своего ада.

Наверно, договорили.

Мы знали, что любим друг друга, но пути и увлечения у нас были разные, редко пересекающиеся. Любили возиться с топокартами, походы в горы, фотографию, помогали друг другу, чем могли, радовались удачам и оба не могли жить без стихов. Характерами — полные противоположности. Батя — мощный Стрелец, а моё Солнце и скромный Марс — в Близнецах, да ещё в надире. А уж про свой асцендент в Рыбах лучше вообще говорить шёпотом. Медовых речей не вели. Наоборот, спорили до таблеток. Но сколько раз незаметно поддерживал меня, когда казалось, что вакуум вот-вот взорвёт «моё несчастное сердце»! «Непишущий поэт — осенний соловей», «Как пьяница, живущий без вина, так без поэзии живу я» — эти литературные цитаты в его письмах меня спасали буквально. Он написал мне перед первым звоночком ему оттуда, а я ему — за полчаса до окончательного занавеса. Поздно. На этом свете всё поздно. Но если есть та встреча — конечно, я первый бронирую туда билет. Я теперь в ссоре с тобой, время. Ты подарило отцу горы, он их любил больше всего на свете — «Будьте вечными, горы!» — он не жалел им времени, а ты отняло у него ноги. И ты не спасло отца, ты не спасло даже Отца нашего.

О, я многое ещё бы хотел спросить у бати. Не всё он успел. И я не успел с ним проститься. И хотя главное мы успели сказать друг другу, всё равно — я с тобой ссорюсь, время, навсегда. Потому что это страшно — вдруг он ушёл на меня обиженным. Не потому, что я — пупок земли, а — я, вправду, обладаю большим природным талантом обижать от неразвитости у меня какого-то органа, какой-то струны в душе. Батькино сердце — и моё: это же пламенный Везувий — и тихие холодные капли дождя… с подсолнуха. Только одно утешает: у него были горы и они его любили. Это они подарили отцу его же строчки:

Чтоб как самых близких портреты —

Луч последний на пиках дальних…

Всё равно, я с тобой ссорюсь, время, навсегда.

«Пьесы», «стихи» и т. д. — в кавычках не из скромности, а реально. Как говаривал С.П.Камышев из фильма Э. Лотяну «Мой ласковый и нежный зверь» по «Драме на охоте» А.П.Чехова, типа пишу не для вящей славы, а подзаработать хочется. Врал, конечно, мой кумир из фильма, но мне тоже отписаться хочется за безмерную любовь ко мне жизни. Эти «стихи» и «пьесы» — эти мои монстры — бедные дети бесконечной моей благодарности и невинного отсутствия у меня слуха. Всё это — «фото» в словах себе же на память. И всё — из подсознания. Потому и ненавижу черновики, потому и запрет на имя. И самое главное — никому не должен и никому не врёшь. Если перефразировать Круга — «Эти строчки написал я только для себя, только для себя».

Привет туда

Ой, что я на самом деле боюсь, так это ту самую картину, неизбежную и неподвластную здравому смыслу: уже ничего всё равно ни поправить, ни изменить, и сам улетающий туда уже весь в своих новых заботах, а вокруг — массовое горе близких, остающихся здесь. Нет, никто не отнимет у человека безысходного плача по любимому. Но вот приходит время расстаться с самой дорогой на свете привычкой — видеть и общаться с давно подаренным тебе судьбой, а примирения ещё нет — и мы чувствуем себя обманутыми. Так дети плачут о любимой своей потерянной игрушке. Но потом мудро успокаиваются. Но о той радости, какую она им доставила, помнят всю жизнь.

Все эти горькие картины — с одним сюжетом, и название у них одно. Но если «повезёт», детали сюжета можно успеть подправить самому. Ну, ну дай нам тыщу лет, всё равно не насмотреться на любимое родное лицо. Что может изменить последний момент? А вот улетать и думать: «А она, он, они сейчас там-то и там-то заняты интересным, им хорошо…» — вот тут бы и отключиться! Мы знаем, что они нас любят, зачем же видеть их непременно в горе, как будто это неотъемлемая часть в доказательстве любви? Ну чем оно нам уже поможет?

Но и один на один со звёздами — тоже нечеловеческое бытиё. Ведь уходящему больше всего нужно утешение и защита, как в разлуке. И вот тут — каждый себе автор, если повезёт. Там, уже там встретят молодые мама и папа, мамино утешение и отцовская поддержка. А тут, на старте? Кто нам укрепит душу? Лично мне, допущенному к вере только один раз во сне на пять минут, и помнящему, какая это силища, но в материальном мире всё же неверующему, но знающему, что боги существуют-то точно и это мой с ними совместный труд — моя смерть, — что они сверх этого могут ещё мне предложить? За этот старт они уже не несут ответственности.

Богам уже не нужен. Папы и мамы уже не будет. Кто же более сильный или равный, любимый мной и кому можно безоговорочно довериться в его утешающей мудрости, — кто же сможет дать силы мне улететь обратно в детство?

Но мне повезло. Да мне всегда везло! Поэтому я люблю всех богов на свете. Раз уж везёт — что ж ни повезёт и в смерти? Слава моим богам, у меня есть сестра!!! Мы родились с ней в один день, в одни пять минут, и всю жизнь прожили неразлучно душой и близко в пространстве. Только её мне бы не было больно видеть при неведомых и, может, напрасно пугающих звуках открывающегося люка в туда. Она без слёз, просто и бесконечно знакомо будет говорить со мной, она может говорить со мной и без слов. Она, моя дорогая и любимая сестрёнка, она — моё детство здесь, сейчас, со мной. Мы даже, может, вспомним что-то из далёких проказ, а про Серёжку Моисея и про помои на его башке — уж точно! И вот с её утешением, с её преданной защитой меня ещё с детства я и поспешу передать привет нашим маме и папе, привет туда. Лично мой тот свет должен быть снова моим детством, вечным, по кругу. И уж там, уж я точно попаду на пропущенный спектакль. И никто не будет виноватым. И мы ещё там ангелы.

И привет оттуда у «Макдональдса»

И всё-таки я сжёг папку своих «стихов», не черновиков, а беловики. И не в камине, а в старой бочке в огороде, у подсолнухов. Эти «стихи» я сам уже двадцать лет не видел. С двадцати лет двадцать лет они издевались надо мной. Как я ненавидел эти подлунные проказы! Воешь, а хочешь-не хочешь — ночь, кухня, пишущая машинка и зелёный подмигивающий глаз моей рыжей музы. Ну, уж такие женщины и такой походкой выходили из моего мая, так сладко сжимали моё сердце, что из тисков их красоты можно было вырваться, только если напиться вусмерть чернил! Да, потом, когда я их прочитал — через эти самые двадцать лет! — точно: больной нарыв любви…

Но всё-же я заставил себя сделать большой вдох-выдох — и моя рыжая муза, проклинающая меня, грозящая ещё встретиться, с солёными и зелёными глазами упорхнула в окно лифтовой площадки — улетела подмигивать… мне, через двадцать лет. Я ещё склеил детскую книжку-раскладушку стихов для дочек — и всё: пробку в горлышко — и бутылку в море! То есть собрал эти слёзы зеленоглазой в книжку и подписал на обложке единственного для отца экземпляра что-то в роде того, что это — моему единственному, любимому и благодарному читателю. Не могу оставить в забвении одну милую деталь: когда закончил автограф и поднял на батю глаза, не мог поверить и сдержать смеха: он сладко храпел, упав седогривой головой на стол!

«Единственному» — потому что Галины Субботиной уже не было… Такую же книжку с названием «Стихи для стульчика или табуретки», посвящённую её памяти, я засунул в компьютер — для последнего их пути в интернет. Правда, до этого ещё была одна попытка отправить мою Музу Джиновну по морям, но неудачная. Наоборот, ещё и ещё подмигивала мне через тысячу километров на «литературном вечере», устроенном Галей и отцом с ребятами альпинистами по моим чернильным вздохам. Жил такой прекрасный человек, Галина Субботина, и будет вечно жить в моей памяти. Критик она конструктивный, чётко отделила зёрна от плевел, и, в отличие от отца, ни разу не нарушила Общественный договор Руссо, Конституцию и другие межчеловеческие скрижали. А вот батю надо было постоянно стращать Ветхим Заветом авторского права, чтоб никому не раскрывал мой псевдоним. И не зря.

Но вот как-то раз батя вышел за калитку — и боги, народ серьёзный и неумолимый, когда-то щедро подарившие ему горы, оставили ему только его последний билет — туда… Мы с женой прибирались в его кабинете, на полках его любимых книг, и вот тут-то и попалась эта простая бумажная неподписанная толстущая папка, которая, как вы уже догадались, и сгорела в бочке в начале этой истории.

«Может, важные документы?» — развязываю тесёмочки — ба!.. в четырёх экземплярах, под копирку, напечатанные батей, под моим настоящим именем — все мои «стихи»! Вот-те и Конституция! Эту загадку я и не пытался разгадывать. Это был шок и волосы дыбом: полное нарушение договора со мной… И всё же помню, боги, ту внезапную смесь щемящего недоумения и неожиданной нежности к нему. Пусть там были опечатки и исправления — не это не спасло эту найденную папку.

Склонив голову, моля прощение у бати, размазывая пепел под носом, я зорко следил за огнём в бочке до последней искры! Прости меня, бать, но этот закон во мне мне не подвластен. Хотя, ничто не вечно под луной, — может, и осмелюсь когда-то.

Так при чём тут «Макдональдс»?

Так уж случилось, что мои боги — опять мои боги! — с чего-то решили, что день 12 мая 2013 года должен остаться в моей судьбе одним из незабываемых, как чудо. В этот день мне должны были передать книжку у метро «Юго-Западная». Отцовскую книжку о горах, стихи разных поэтов — он составитель и автор тоже. Он ещё успел написать вступление к ней, но вышла она уже с батиным портретом в рамке. Я её ещё не видел. Я знал, что отец составляет и пишет такую книгу, и как-то раз даже видел его за этой работой. Но сам ничего не спрашивал, боясь задеть каким-нибудь моим глупым замечанием. Уже раз был звоночек оттуда, и он спешил, бешено спешил дописать своё последнее слово любви к горам, друзьям и всем-всем, оставившим в них своё сердце.

Вот. И в этот же день я и сын должны были встретиться с его сестричкой, как всегда — на «Югах», у «Макдональдса». Она вернулась из Словении со свадьбы своей подружки, и нам было интересно узнать про тамошние свадебные обряды. А 11 мая была годовщина смерти Венедикта Ерофеева, автора моих любимых «псалмов» «Москва — Петушки». Первый раз после Камчатки в 1979 году я так жадно пил квас!

Ну вот, ждём сестричку и я всё думаю, как бы поменять «Макдональдс» на какой-нибудь кабачок-коньячок? Ждём-ждём, — ладно, думаю, я только аккуратненько достану из упаковки, только глазком гляну — и всё, просмотрю уже книжку дома. Не удержался, раскрыл. Батин траурный портрет, короткая биография. Ладно, пока нет дочки, пробегу содержание. Ага, вот, батины стихи, конечно, все про горы. О! — а за ним однофамилец по моему псевдониму. Интересно, что за парень? Глядь — мои «стихи». Ничего не понял: я привык «С.П.Камышев», а не «Камышев Сергей». Голова и так от вчерашнего никакая — хоть бульку бы одну! — а тут полная прострация: ведь батя мне ничего не говорил про это. Первое, как прошёл испуг и начал соображать, — Господи, не под моей фамилией! И сразу же — как будто бы во мне небо!..

Пришла Настя, и мы многое узнали про европы, пока её братик опустошал подносы. А перед глазами батина «Зависть» и обратная страничка: Камышев Сергей, «Популярная гляциология», «Горы спят», 1975 год — боги, сорок лет назад! — лёгкая, прозрачная, с рисунками геодезиста в горах и ночной палатки. И снова — будто ветер с ледника! И небо стало такое ясное, чудилось: вот, вот же они — изумрудные разводы льдов Южного Кызгыча!

А я только после его смерти понял, что в фильме — это его «Зависть»…

И не смог хоть как-то смириться и понять, зачем бате были нужны эти несчастные четыре экземпляра под копирку…

Вот такое «внимание» и «сыновья благодарность» — и такой заботливый и дружеский привет оттуда у «Макдональдса»…

Молитва

У «Макдональдса»… «Макдональдс». Яркая страничка современного компьютерного детства. Но всё равно — мира чудес и волшебников. Ну, есть в нас метафизическая сторона, тяга к чуду, к волшебной палочке. Значит, не зря. Как нам лечат душу детские мифы! И разве мы каждый раз отмечаем, когда нас что-то спасает? Меня лично тысячу раз выручали мои любимые боги. Ну, сердились иногда. Редко что-то прошу, точнее, один раз просил — и исполнилось. И вот, хотя клялся, что никогда больше не потревожу, — а ещё раз к Тебе обращаюсь с молитвой, Всевышний и Всемилостивый!

Не знаю для чего, или почему, но мой маленький сын попал в беду. В свои первые школьные каникулы напрыгался на соседском чердаке на стекловате. Уже три года он астматик, инвалид первой группы. Да, Москва слезам не верит. Думаю, что Отче наш — тем более. Поэтому молитву за здоровье Вани и его сестрёнок написал как весёлую пьесу к радостной Пасхе. Мистерия буфф, с песнями, с «волшебной палочкой» — может, что и сбудется, только чуточку грустная, памяти моей Стешки, любимой и гениальной кошки. Батя не читал эти «Подсолнухи», тут я виноват, постеснялся ему дать. В двух сантиметрах она была от него, а теперь… А теперь вся душа моя устремлена туда, к нему, к Магеллановым Облакам с самой больной просьбой:

«Привет, бать!

Тяжело без тебя. Надеюсь, тебе там лучше. И молюсь, чтобы не болели больше твои ножки. Да я вот что подумал, про те «Подсолнухи», что тебе здесь не привелось прочесть по моей глупой воле. Может, получится замолвить словечко о них там, ты там ближе к Нему? Прости, что не дал здесь прочитать молитву за здоровье моих деток, — боялся опять расстроить, как с той пьесой с твоим другом в ролях. Вдруг да пораньше Он услышит эту молитву, и мои детки будут здоровы, и Ванька выздоровеет пораньше, ведь с его болезнью каждая минута на счету. Да будет воля Его, и избавит нас от лукавого».

Бать! Бать! Конечно, мозгами я понял, что эта папка с четырьмя экземплярами под копирку и есть мой голос у камина… опять мы друг друга постеснялись. И не бочка это была, а — твой камин: сжигались листы, напечатанные тобой рядом с камином. Но сделанное сделано. И тут дела сердечные: ну, не могу, это закон во мне — все мои чернила должны быть безымянны. Или хотя бы под псевдонимом. Когда ещё, быть может, наберусь смелости и бухну всё в печать под своим именем? Что, я не знаю свой Марс? Не подсознания я своего боюсь, а — серого сознания. Да, если б не пропущенный тот спектакль, не было бы этих «пьес». Но главный урок мне, бать, — да, я тоже хочу шёлковую серебряную бороду, чтоб и мой сын мог, не боясь, попрощаться со мной, потрогать батькины родные седины. Пусть я не рыцарь добра, как ты, а лишь неразумный и пьяненький его слуга, я хочу быть спокоен, что сын и дочки смогут поиграть с этой «игрушкой» последний раз и утешиться. Чтоб всё было в порядке вещей. Что ж, до следующих пьес, бать. Как я тебя люблю!

«Верни, верни, Всесильный и Всемогущий, здоровье нашему Ваньке! Береги моих деток! Да будет воля Твоя, и избави нас от лукавого».

Утешение

В поезде. Еду хоронить отца. Попутчице, медику и бизнесвумен, в разговоре показал батину фотографию. В любимой им тельняшке, весь портрет — копия Маркса. Кстати, его друг, дядя Толик — копия Энгельса! Батя стоит на Шуниной горе на фоне Городка, где прошли мои детские незабываемые годы с шестого по десятый класс — походы с батей в горы и первые мои любви! Медик-бизнесменша: «Да, брутальный мужчина!» Эти парни — батька и дядя Толик — не только бородами и шевелюрами «копировали» вождей пролетариата, но и познаниями, азартом, даже авантюризмом. Вот, взгляд со стороны, а как в точку!

Это точно, батя — иерарх, и даже, может, Брут! Слава Богу, что не состоявшийся! Но какие страсти в нём бушевали, как он был неравнодушен к политической жизни! Какой я ни оппонент и полная противоположность бате, но, если даже отвечать на Страшном суде, всё равно я за отца скажу одно точно: это был настоящий коммунист в первобытном значении слова! И когда все отреклись от идеалов, он продолжал вывешивать над домом красный флаг. Это в республике, где религия коренного народа — ислам. Это в республике, где все горцы в войну были выселены Сталиным. Но он любил этих людей, любил горы, и красные флаги 9 мая и 7 ноября ему сходили с рук. Как я ни ссорился с ним из-за этого — как с гуся вода: «Пришли, сынок, кумача для нового флага»! Не сдавался. Никогда. Рыцарь коммунизма, добра, дружбы, гор, поэзии, детства. Сколько он ссорился из-за детей со всеми начальствами! Кому же в радость живой и непокорный защитник детства, чтобы были у мальчишек и девчонок походы, турслёты, были вершины и любимые мечты? Таких ещё два человека в моей памяти, любящих детей вопреки обстоятельствам и даже семьи, — дядя Марик и дядя Антон. Дядя Марик из Москвы мог часами завораживать ребятню рассказами — вот такое чудо и гениальный детский рассказчик! Да ещё устраивал концерты силами всего двора! А дядя Антон, киномеханик, бесконечно стругал в подвале нам автоматы — ППШ и шмайсеры — для наших боёв с «фрицами» в подвалах! Последние могикане и волшебники детства.

А генетическая программа как иерарха? Думаю, тут батя остался спокоен и его вопрос как «римлянина» сам решился по природе вещей. Он был очень благодарен, и именно как иерарх, тем, кто «помог» выполнить его генетическую программу. И надеюсь, тут-то он был утешен. Доказательства: ровно два случая изумили меня в этом отношении. Первый, — когда ему подарили внука Ивана. Как он встретил невестку, Ванькину маму! Полный королевский протокол! Я, наверно, трижды выпадал из сознания. Второй, — когда нашли могилу его отца Ивана. Вся семья — ещё бабушка, вдова моего деда, мать моего отца, и сам отец — десятки лет искали его могилу. Рядовой красноармеец, солдат Иван погиб при обороне Москвы 27.02.1942 года. А нашла его могилу батина внучка, моя старшая дочка Наталька. После этого батя до конца жизни оговаривался, всех присутствующих женщин в разговоре величал Наташами! Настя, младшая дочурка, — «Наташа», две Галки — тоже «стали» Наташами. Благодарен ей был безмерно — так же безмерно, как завидовал своим горам! 6.12.2009 года Наталька привела меня на могилу моего деда. До сих пор слышу батин голос сквозь слёзы, когда ему оттуда позвонил. Но именно с ней — без меня! — батя пришёл на могилу своего отца, приехав на костылях за тысячу километров. Вот. Тут батькина программа была полностью выполнена: отдал последний сыновий долг своему отцу Ивану и посетил не смотря ни на что родную деревню своего внука Ивана.

Очень рад, что есть и моё участие в этом его утешении и гордости как «римлянина»: как я мечтал подарить ему внука! Что ещё я мог подарить ему в жизни? Конечно, мне лично, так сказать «по молодости», это немножко смешно, пока помню генетический закон, что главное для популяции хранится женщинами и в женщинах. Поэтому в тот первый раз я просил у Бога дочку. И он подарил: Наташку! Ясно, я тоже не против продолжения рода, фамилии. Все мы — доблестные «римляне» в этом вопросе.

Вот, бать, ищу утешения… Сам видишь, себе, наверно. Конечно, мне очень горько без тебя на этом свете. Но всё ищу и ищу по всем закоулкам сознания и подсознания своего хоть какого-то знака, любой мысли и проблеска, что твой космос всё же был в гармонии с твоими желаниями, явными или подспудными. Но… именно твоя страшная судьба заставила меня искать ответы на многие вопросы. И… только звёзды хоть что-то внятно объяснили. Но на мои 300 страниц письма-черновика дипломного проекта — с чего это так несправедлив к тебе мир: 20 раз уходить от смерти? в чём дело? — был ответ-SOS: «Сынок, не пиши мне больше таких писем!» Что ж, кому симметрии горного хрусталя — кому симметрии в дирекциях среднего солнца. Кстати, на «пьесы» такая же реакция! Что ж, отцы и дети. Ивана Сергеевича Тургенева не так-то просто «объехать»!

Прости, бать. Жаль, что очень редко ты мне снишься. Но я так рад этим снам! И жду, и жду тебя снова и снова во сне. Приходи! Не забывай меня. Тяжело, очень тяжело без тебя. Эти сны — моё последнее утешение. Они — мои взрослые сказки. Ой, там, в этих чудных, воскрешающих твой голос и твою молодость, запасниках разума — что мы с тобой ни творим! Я даже с тобой спасал золото твоей компартии! Подменяли рюкзаки и через Марухский перевал тащили в мою Грузию даром мне ненужное золото твоей — но ведь твоей же! — партии. В снах я всегда тебе предан, не антипод. А первый мой сон, на твоей кровати в твоём кабинете, в ночь после похорон — тебе 35, и ты просматриваешь проявленную киноплёнку с нашим походом на Эльбрус. Молодой! Жёлтый свет в фотолаборатории. Это всё я вижу в узкую щель приоткрытой двери, наверно после команды: «Сынок, сынок, спать!»

Сны… Сны Криса в «Солярисе» Лема, сны Вени в «Москва — Петушки» Ерофеева, сны Настёны в «Живи и помни» Распутина. «И где ж забыться, если ни в раю, что для тебя я тот же ноль, мантисса…» — за этот стих отец сказал: «Да, тебе иногда стоит налить стаканчик». Бальзам на душу! Ведь это про его дом, про его горы, про его Туманность Андромеды, которой мы любовались в теодолит на его крылечке, про мою первую любовь:

Люблю я рай, где книг навалом,

Где я скитался по диванам,

Не зная, как всё прочитать,

И убегал на сено спать!

И чем ни рай, и где ещё

Вас сто раз в день зовут обедать!

И не случайно горячо

Плечо у вашей Андромеды!

Люблю я рай, где дедушка Ахмат,

Как горы снегом, больше всех богат,

Хоть он один — лишь ослик с ним Лариса!

Где доброты и куры не клюют.

И где ж забыться, если ни в раю,

Что для тебя я тот же ноль, мантисса…

И единственный раз, когда батя пожал мне руку за строчки, — это были 14 строк про уходящих, улетающих на его любимую туманность Андромеды, навсегда, без возврата, туда:

«Всем получить на базе двойников».

Инструкция строга на этот случай.

Мы, странники, послушною толпой

Берём под роспись запасные души.

Мы не умеем права умирать,

Хотя мы никогда не возвратимся.

Мы знаем: нас никто не будет ждать, —

На старте с вами горестно простимся.

С оставшимися. Всё же это — мы,

Хоть улетаем для далёкой встречи.

Мы — ваше тело, ваша мысль и сны.

И это наш последний летний вечер.

Но всё равно, всё зря или удастся —

Лишь боль в запасе, что нельзя остаться.

Сны… Вот, кусочек из недописанной «пьесы», начал её ещё при тебе, 11.11.2012, ещё до твоей последней операции, бать, про твоё, бать, золото партии:

Вот подходит Емельян.

И не трезвый, и не пьян.

Е м е л я

Снится, тятя, мы вдвоём,

Под кровом ночи,

Без огня, все выплакали очи,

Злато царства твоего

Прячем в тайное дупло

За Маруськиной горой.

И тревожною порой,

Больше некому доверить,

Лишь вдвоём с тобой телеги

С изумрудами, рубинами,

С бриллиантами и вилами,

От врагов в пути нежданных,

Через восемь перевалов,

Обманув ворон и леших, —

Всё упрятали и пеши

Добрели вот до дворца.

Глядь: а нетути крыльца!..

Или, опять, про это золотое крыльцо детства, из сна Емельки:

Ко дворцу отца подходит,

Ничего он не находит:

Лопухи и крапив'а,

Два подсолнуха и два

С перекладиной столба —

Вот и всё, что от крыльца

Он находит у дворца.

А это — самый страшный сон в пьесе:

Не только горы провалились

И море вздулось — жизнь ушла.

И стёрлась память навсегда

Об этой ласковой земле,

Где пели птицы при луне

И тихие сады светились.

Нет Пирамид — и нету Слова.

И у крылечка золотого,

Ушедшего на дно земли,

Объятий нет и нет любви.

Всё же наперекор всем катаклизмам, наперекор времени и равнодушной судьбе, разреши мне, бать, передать привет твоим горам, нашему с тобой Кавказу — моей родине и твоей любви:

Привет, опальный карнавал!

Максим Максимыч там вздыхал

И при любой погоде

Там русский стих не унывал,

Пил воды и свободу!

Там и сейчас, средь бела дня,

Печорин падает с коня.

И, не хотел признаться,

Там так же навсегда  о н а

Ушла — и не угнаться…

Кавказ! Прохладный мой прибой

Июня неба надо мной!

И даже на равнине,

В дрожащий и неверный зной,

Как кружку пива в час хмельной,

Ищу твои вершины.

Вот и всё. Я жду тебя, в снах! Это — последнее, о снах:

«Синдром Соляриса»

Или сам устал он от игры,

Или, вправду, дождались конца:

Можно спать, забыв про топоры,

Не страшась любимого лица.

Станция развёрнута в петле.

Тень её — громадный вензель О,

Ускоряя память о Земле,

Всё ещё цепляет за крыло:

Океан… Отец… Опять… О н а…

Снова дочки… Как там, куклы, сны?

Хоть и не поверит мне жена,

Больше ноль галактик вне жены.

Я устал от гипер их и суб.

Мне б, как в снах, напиться б — и в траву б!

До снов, до пьес, до встречи там, на Магеллановых Облаках, бать! Всё жду чуда: придёшь ко мне во сне и подскажешь, где же твои рукописи?

27. 10. 2013

Про горы и равнины

Горы!… Батино сердце, пламень его жизни, его песня, его друзья и солнце его счастья!

Руды, медь, кристаллы, геология и все эти эпитеты к горам — ну, третье место. Первое — друзья! Без них он не он. Как он их любил! Друзья, горы, геология. Поэзия — только четвёртая его страсть на этих моих лукавых весах. Вот про горы, про амплитуду рельефа, так близкую его размаху души, про их первозданность и неподкупность, недоступную разуму красоту и любовь к ним — вот тут мне что-то довелось уловить от отца, как и про поэзию.

Горы! Уже первый ударный звук зовёт ввысь. Кличет: «О! Пошли со мной, друг!» — Go! Ого — го — го — го! Пошли! Пошли, ребята! Это же Ушба — олицетворение красоты! Это же Софруджу — белая фата невесты! Белалакая, Домбай-Ульген, Эльбрус, Аксаут, София, Каракая — какая магия, кто их видел, снега, льда, скал, ветра, солнца и космоса! Вот эта синусоида из праха быта внизу до бытия поднебесья, этот кристалл вечной красоты и верность локтя товарища — вот это чудо, наверно, навсегда оставило в горах сердце моего отца. «Я безмерно завидую горам…» — такое завещание мог оставить только их однолюб. Сергей из «Не доходя до вершины» Михаила Милякова — просто батин портрет, это же две капли воды — их души и судьбы! Даже письмо в книге — будто сам отец водил пером! А я ещё в институте сбежал из секции альпинизма от самого Александра Кузнецова, друга и брата Михаила Хергиани. Я знал, что я ни батя, ни сестра Галка. Я научился ходить по перилам мостиков, а Галка и батя бегали с детства по жёрдочкам на любой высоте. Бесстрашие — и врождённый порок моего вестибулярного аппарата: вот вся разница. Я, разноухий, конечно, втайне натренировался ходить, может, и проворнее, но это не природное, и для меня — неинтересное. А у бати — абсолютное бесстрашие, и сколько из-за этого было падений… Но горы отца стали и моей любимой жизнью. А это — непересказуемый мир Западного и Южного Кызгычей, София и Маруха, Приэльбрусье, Домбай и Аксаут — подарок мне любимого бати от вселенной.

Горы и отец. Это — наш мир над повседневностью, это — его «валенок» мне под задницу на Эльбрусе, когда я замерзал и хотел остаться навеки в его снегах! Спуск по Ацгоре и Урупу! Как он мучился, чтобы согреть костром нас в походе по верховьям Урупа, но всё промокло и не загоралось. И я отдал свой походный дневник, единственно сухую вещь. Он не взял! Это — наши с ним и с Галкой горы, с нашими ребятами, турслёты и соревнования. Много чего было — и всё, до последней трещинки в изумрудах ледников Уллу-Озена, всё помнится как источник только что сотворённой для нас красоты! А все горы отца мне, к сожалению, неизвестны. Но он с друзьями возродил альпиниады в Домбае, это я видел на видео. Это было его гордостью. И написать такое Слово о Горах как «Зависть»! Горы забрали батю всего. А я и тут ему антипод.

Горы — моя родина. Его родина — равнины. Горы мне — мой привычный родной дом: горизонт за 45 градусов по высоте, шум горной реки, уже навеки в мембранах клеток. Для отца этот мифический хребет динозавра-Кавказа стал откровением! А мне вот сталась чудом равнина. До сих пор не могу опомниться: можно не поднимать головы — и видеть звёзды! Отцы и дети.

Вот горы, подаренные мне отцом, двадцатилетнему:

«Для Юркиной гитары»

Отцу

Горы спят. Не тревожат лавины их снов.

Успокойся, гитара. Завтра всё допоём —

Горы спят. Хватит споров сегодня, друзья.

Завтра все мы уходим. Кто вернётся сюда?

Завтра все мы уйдём на асфальты равнин.

Мы с собой унесём этот снежный мотив.

И на рыжих дорогах будет сниться вдали:

Бродит осень по трогам простывших долин.

Горы спят. Облака к перевалам сползли.

Не смотри так, смешная, я и сам — хоть реви.

Наклонились к озёрам плечи вечных снегов.

Завтра все решим споры, завтра всё допоём.

А вот равнины, подаренные им мне генетической памятью, пятидесятилетнему:

«Последний луч»

…Шум затих, я вышел на дорогу.

Ещё звёзды не расселись по созвездьям.

И последний луч с портрета Бога

Веселит соседние деревни.

Милая, бескрайняя равнина,

Так необходимая для глаза!

Будто никогда тебя не видел,

Будто я и не был тут ни разу!

С этим чудом мой отец родился,

С этим чудом я умру, наверно.

Пусть он в горы навсегда влюбился,

Мне же не забыть моей деревни.

…Псы замолкли. Псы на небе Гончие

Сторожат теперь покой долины.

Вот сейчас окошко мне откроется,

Скрипнет дверь и выпустит любимую!

Я люблю подсолнухи, Медведицу,

Я люблю мою Стешульку-кошку.

Раз тебе я навсегда доверился,

Милая моя, открой окошко!

Милая, открой мне эти звёзды

Над твоей нарядною околицей!

Как люблю я эти вёрсты, вёрсты