Бесплатный фрагмент - Эротоманка

Высокая волна

***

Мы  дети волн, мы  дети слов,

нас надышали, наговорили,

напели, в музыку погрузили,

и вынули из колыбели миров.

И с тех пор мы качаемся

в такт этот, в ритм,

на слова спешим, поцелуи,

сами волны свои создаем — говорим,

сами волны уже, сами — струи.

* * *

Цель художника — уловить взгляд,

интонацию веры и страсти,

а потом — пусть велят, запрещают, казнят

все вселенские пытки и власти.

Это чудо — от нежного легкого «чуть»,

эти возгласы не умильны.

На коленях полмира: «Бис!», «Браво!» и «Будь!»

А другие полмира — бессильны.

Цунами

Моли — не моли, проси — не проси,

море слез — срез хрустальный вдыхаю,

до боли вдыхаю, до рези в груди,

замираю, не выдыхаю —

не дышу — не дышу — храню — последний миг —

последний раз — последний лед — волны и волны —

не  дышу — не дышу — не дышу — только б ни  крик,

ни  рев — ни  шторм — не в час, плачем полный.

Я и ты. И цунами.

 Гляди! Там — гляди!

За мгновенье до черной смертельной волны,

что горой вознесется, как диво,

что сметет, унесет, навсегда разлучит:

— Посмотри, дорогой, как красиво!

***

Искусство — тоннель сверхскоростной

между временами:

вытянуть из прошлого

охапку с цветами

или снежинку на углях изобразить.

Или кусочек охры так изогнуть,

что искривится  пространство,

вспять повернет время,

и девочка со скорбными глазами

младенчика протянет в каждый дом.

И на коленях  все.

И мир спасен.

***

Лунный лик расщепился в мазках,

и краска с периодом полураспада

бежит, как черная автострада

по зарослям в соловьиных глазах.

И нету сил акварель эту смыть

с душ, с лиц, с ямочки подбородка,

полизать эту мочку, уши краской залить,

словно глину отмыть с самородка.

Сколько б ни было черного на лазури морской,

сколько б серого ни прикипело —

вдруг  увидятся слезы  на ладони мужской,

значит вовсе не в красках дело.

***

Над тобой — голубая река,

лапы лилий и водокрас,

три синхронных форели враз

изгибают на солнце бока.

И еще три, нагие, гибкие,

в белокурых волнах волос.

Как силен рук прозрачных разброс,

рассекающий заросли зыбкие!

Черной лодки, как туча, дно

и весла музыкальные капли,

да две тоненьких рыбки — сабли

сквозь твое, осминожье, пятно.

* * *

«Браво!», «Бис!» — унесут примадонну

ураганной безумной волной.

О, любовь  к танцу, музыке, стону!

Повторись, не спеши, постой!

Пусть все мы  в сапогах и кроссовках —

неразрывны с желанием  «Я!»

Я могу также звонко и ловко.

Я могу, и душа моя.

Нет пределов любви человечьей

стрункой тоненькой в рампах дрожать.

Повтори эти руки и плечи!

Повтори этот жест — не смолчать!

И летит в ураганном восторге,

в восхищенных влюбленных глазах.

И душа чья-то — пламя в реторте,

повторит каждый призрачный  взмах.

***

Ну зачем — почему — эта боль — этот взгляд,

эта кровь — эта адова мука —

этот пламенный страх — этот выпитый яд,

эхо вечного страшного стука.

Этот стук — этот стон — этот крик — этот вопль,

этот гвоздь — он в мозгу — он — навеки,

и дележ палача: «Забери это — твой».

Пекла реки и крови реки.

Этот стук — этот ритм — этот шаг — этот взмах,

эта  черная наша судьбина —

эта  бездна — обрыв, этот  крест — этот  крах —

это — плачет в ногах Магдолина.

Даная

* * *

Замри, как лилия в предчувствии шмеля, 

отдай лучам - зрачки,  ресницы - дуновенью, 

сплетает струи трав вечерняя земля, 

закат подобен страсти пробужденью. 

Как яростна атака рта, колен,

как  беспощаден вечный  зов из   рая,

вонзивший  дрожь души в корней кровавый тлен, 

стыдливость  и молитвы  презирая.

 

И не противься ужасу тоски,

когда закончится безумная атака:

в росе и в семени и ноги, и виски,

и звездный свет, струящийся из мрака.

* * *

Не будите. Пусть нежится ветер

на больной узкогубой листве,

и некруто хоронятся плечи

в черных кочках и травах.

Чуть свет.

И припухли осиные гнезда,

и роса дозревает в кустах.

И запуталась таволга в звездах.

И запутались руки в руках.

* * *

Качнулось небо высоко над нами —

уже не легкими — а жабрами дыша,

уже не ребрами — а сорока руками

притянется к душе душа.

Нет тела у любви, и все не безобразно,

хочу быть каждой клеточкой твоей,

вне времени блуждать и путать ежечасно

эпоху гениев с эпохой дикарей.

* * *

Золотой луч разобьется об солнечные колени —

лист медленно-медленно падает, синтез и завязей шок.

Не мальва в разрезе — рукам приходится разглаживать,

пленительный и упругий запоминать объем

В нем есть все для цепных реакций,

от рук в нем рождаются руки, от глаз — глаза и глаза,

и это необратимо — не перекрутишь ролик,

на языке таблетка. Поздно: не пей.

Медузы

А я говорю тебе: ног не отмыть от песка —

за тем поворотом ползет беспросветная дюна.

Ракушки в карманы? Лезть в волны за ними — тоска,

медузы неслышно бряцают в приливе

на порванных струнах.

Им что? — Лишь бы ядом больнее хлестнуть по душе,

испуганным криком пронзить пустоту океанов.

Ты плачешь, малыш, постигая в большом мираже,

продажную радугу жалких волшебных обманов.

В дешевом борделе

*  * *

В дешевом борделе, где запах румяных старух,

где звонкие чибисы пучат глаза сквозь решетки,

там воздух закашленный духом прогнившим протух,

и талии томные ждут восхитительной плетки.

Кальян, как змею, приласкала хозяйки рука,

соль дыма напомнил звенящие дали,

где в узкой ладье умещалось солдат пол полка,

и сквозь пеньюар телеса до костей полыхали.

В дешевом борделе фонтаны бордо и шампань

забрызгали стены, шиньоны, подолы.

— Входи, морячок! Не грусти! Щедрым спонсором стань.

Здесь ждут тебя ласки и Китти, и Мэри и Олы.

* * *

Салаги! Вам женщин сегодня не хватит.

Всем кубриком к шлюхам спешим,

нас ждут папуаски, венгерки, славянки

и томных кальянов дым.

Вперед, кавалеры, дерзайте, хватайте

за талии пламенных шлюх,

безжалостно рожами в думки бросайте —

пусть вьется над палубой пух!

О, море лихое! О, пенные песни!

О, качка матрасов и волн!

Полгода вне дома, хоть лопни, хоть тресни,

лишь кончишь — и заново полн.

* * *

Черт — бери! Бес — в ребро! Дьявол — пой!

Мать — ядрена — матрена — за мной!

Закрути — загуди — забодай вас комар —

заряди золотой портсигар!

Друг, крупье, погоди, оглянись!

Знай, что злато — засохшая слизь

из руки подлеца, из руки мертвеца,

из больных и замученных слез.

Черт — бери! Бес — в ребро! Дьявол — в пах!

Разве это — пальба — тарарах!

Мать — ядрена — матрена лежит,

а крупье то ли шит, то ли крыт.

Черт — дери! Дьявол, пей! Снова пас!

Кому — в рот, кому — в дых, кому — в глаз!

Мать ядрена — матрена — прощай!

Забодай вас комар,

забодай вас комар,

забодай вас комар,

забодай!

* * *

Четыре нюарные дамы

подолы не в силах сдержать:

кружатся под барабаны

бутыли, столы и кровать.

Тот — полон, тот — лыс, тот — зануда,

но с каждым приятна кадриль.

Не важно, что бьется посуда,

фонтан извергает бутыль,

лишь хохот — во влагу бокала

окрасятся краешки губ,

текучие ноты вокала

по юбкам огнем пробегут.

Сегодня очкастую целку

все пятеро выклюют в зад,

коза некрасивая завтра

прикинет безумный наряд,

затопчет дремучие линзы.

Как скучно глазеть в окно,

занудой прослыть, ботаничкой

под тридцать смешно и грешно.

А Китти! Кудрявая Китти

умеет себя подать —

так гвоздиком режет по нервам

стеклянным, что слез не сдержать.

Все продано — аж до ребер

последний бутончик завял,

мадеры бокал последний

зачахнет среди одеял,.

и   в сон, в дурь замызганной гари,

среди серпантинных змей,

оплетших бордельный виварий

восторгом заезжих друзей.

* * *

Захожу в кафе гладиаторов —

 море страстей!

Адреналин экватора

под хвостами русалок — блядей.

В море   хмельной химеры

 запросто  не увлечь,

лезвием гордой секиры

 липкие  взгляды с плеч.

Факи ваши, ухмылки  не вышки,

прямо в лоб — не расстрел,

обожаю в такие минуты

роковой беспредел,

чтоб  в запредельность проклятую

как в рапану  дышать,

моря волну толстопятую

на серфинге обгонять.

Месть шлюх

Где длинные волны не замкнуты в трели цикад,

где маленький парус безумная буря стирает,

там чокнутый книжник очки потерял и навряд

найдет их в продутом штормами обветренном крае.

Он будет по заводи сонной напрасно блуждать

и пальцы совать под каменья в клешни и чужие заначки,

и будут русалки шальные над ним хохотать

в предчувствии скорой мучительной муторной качки.

Волна уже близко, решительна гиблая мгла,

слепец не заметит сплошной глухоты наваждения.

Шнурок и кусачки в кармане… Да только добыча ушла,

сбежала, вопя о высокой волны приближении.

Он слеп, злой  душитель русалок, насмешливых шлюх.

Он здесь  утопил и Лили, и Жоан, и  Терезу.

Волна уже близко. Сметая    прощения дух,

подрежет кроваво и выскребет по волнорезу.

***

Русалка хохочет,

колеблются жабры

вонючих сардин.

А наш капитан

вмутной заводи пьет

гремучий мартини,

погоду повежливей ждет.

* * *

В море добавлю слезинку:

— Пока! — и нет моряка.

Но за волной твоей длинной

я побегу, легка.

И невдомек, неопознан

бег за высокой кормой,

как безнадежно и поздно,

заспанно — мчусь за тобой.

Три любви моряка Джузеппе

— 1-

Рыбачка с глазами-волнами,

водоросли в волосах,

она пьяна, избита,

ноги лижет волна,

и плывет по глазам звезд свита,

печалью полна.

— Кто он?

— Джузеппе,

дик и страшен,

но я сильнее,

потому что влюблен.

И когда ножи рыбацкие

скрещиваются из-за меня,

я хохочу и рада

капле его огня.

— 2-

У этой не синий взгляд —

два лезвия режут, два яда,

не очи — две струнки звенят,

пацаночка — таитяночка.

У ног  мореход, —

ну и ножки! —

целует ступни и ладошки,

черный водоворот.

Словно в миг солнца рожденная,

в час ослепительного накала,

зажмурившаяся на свет,

ласковая на каждый букет,

на прямое сияние.

— 3-

Этой прообраз — черная богомать,

словно дьявола сила — гнуть и ломать,

словно дьявола  под дых бить,

родить от такой — грех родить.

Черная ночь — в бликах белков,

в синих губах — в урагане шагов.

И особенный ритм,

ба —

ра —

бан!

счет веков:

там-

там-

там!

* * *

Нахлынет шквал издалека,

знакомым чувствам смутно вторя,

и убегают берега,

выманивая   ласку моря.

Лизбет

* * *

Девочка перестала сальто крутить

съехала с шеста,

с кукловодом отныне разорвана нить,

судьбу не считать с листа.

Она хочет правды,

умеет без микрофона,

шпаргалок, заунывной тоски.

Хочется нежности без притворства,

а ей твердят: «Душу — в тиски!

Настойчивость и упорство».

Главное — в мире: бойфренда найти,

такого, чтоб вместе в круиз.

Не из тех, которым рычат: «Плати!»,

а которым ласково: «Плиз-з-з…»

И когда она крутит солнышко

вокруг титанового шеста,

понимает, что жизнь до донышка

испробована и пуста.

Овации? Деньги в резинке?

Гроши.

Даже эти, зеленые, щедрые

летящие миражи.

* * *

О, Лизбет!

Пальцы липкие от света

мнут шелуху времен.

Снял девочку за вечность до рассвета

седой Пигмалион.

Он дул в лицо и в завитки на шее —

не ожила.

Ударил по щеке — глаза открыла:

— Уже пора?

Он плеткой — в хлест,

он не успел закончить,

а время — вскачь.

Вошла хозяйка:

— Что же ты наделал, злодей, палач?

Но он схохмил и веером валюты

махнул в лицо:

— Убийца? Палачи — минуты,

веков кольцо.

Золотая рыбка

Тоскливо на краешке ванны сидеть,

вперяя в прибой  пенно-мутные очи,

и видеть, и знать, что простор голубой —

всего лишь каракули пиксельных точек.

Безумная снасть не подарки сулит,

в ней смерть, задыхается мелкая рыбка;

мозг маленький без кислорода горит,

едва сознавая, что ванна — ошибка.

Сквозь лужицу мнит: папиллярный узор,

увы не лагуна — ладонь вынимает,

подносит к глазам и  не верит, и вздор —

малек золотой в мутной пене сверкает.

Он молит, зовет, он кричит полным ртом,

давясь пузырями, он жаждет мгновений

простора, свободы, лучей и притом —

залива — не ванны, где скалы — колени.

Но поздно, толчками меняется кровь

прожорливой жилы на хвойную воду.

— Записывай: скальпель… Носилки готовь

— А рыбку из мыльницы?

— Слей на свободу.

* * *

Распадный мир  в кругах ворон

и гнили,

а под пуантами

 стекло бутыли.

Шнуровкой плотно стянут бюст —

актриса

сдирает маску,

на лице — соль бриза.

Но антураж для па-де-де

не выпадает,

партнер пуантами

в дерьмо влетает.

Да ладно, шприц на всех один —

и в тамбур.

А за окном  в дыму развалин —

Марбург.

* * *

Эрато — самая пламенная из муз,

острые ушки на свету прозрачны,

они мгновенны и тают — хруст,

снежный, дешевый,

коньячный.

Не рыдай у ног.

Боже, зациклена как!

Не спрыгнула с пальмы?

Не смотри назад,

мир впереди — гляди:

сверкает,

как шарик хрустальный.

Эрато —

муза волшебных грез,

радуга эквивалента,

марихуана заоблачных поз —

в теософии импотента.

Эрато —

девочка, выплакивающая

печаль,

чувства, как дождик по коже,

 мурашки.

Небесная поступь смычка.

Надкушенный персик  с  бочка.

А на плечике тетива

то ли эроса, то ли вдохновения.

Сквозь струйки морского песка

Сквозь струйки морского песка

не упражняться в тоске —

а глянуть издалека

на то, что невдалеке.

У каждой песчинки свои

и грани, и радужный раж,

а вместе они — струи,

и берег, и солнечный пляж

.

А в целом они — мир,

где каждая — крошечный миг.

Вот эта, зеленая, из

эпохи шагающих трав.

А эту принес дерзкий бриз

из золоченых держав.

Эта — слеза моряка —

не уцелел никто.

Эта — светла и легка

низвергнутой высотой.

Шелест песчинок тих,

долька века — струя.

Горсткой мерцаний таких

щедро отмеряна я.

* * *

Дельфины — разум минус быт.

Четыре степени свободы:

жизнь, скорость,

штормовые воды

и смерть.

Но если норовит

такая мысль во лбу слукавить —

лишь голову сожму руками, —

Как трудно мне дельфином быть!

И гибнет в солнечном кругу

твое беспомощное тело.

Умрешь ты здесь, на берегу

в моих слезах и в пене белой.

А я… ничем я не могу…

А чайка закричит надсадно,

и мне самой никак обратно:

— Ничем!

— Помочь!

— Я!

— Не могу!

Но кто-то третий… и четвертый

вдруг выбросился на скалу.

Я комкаю свой крик в аорте —

да не случится больше злу!

Но вот и пятый… и шестой…

сверкнул над огненной скалой.

* * *

У моря прибавляем шаг

навстречу рокоту и реву.

Назад к покинутому крову

так дети блудные спешат.

Увы, не жить нам в тех глубинах,

прохладной солью не дышать.

Но люди любят о дельфинах

не спорить — просто помолчать.

Ракушка

И не досталась птичьим стаям

и до прилива — мокр песок,

но мы не видим — наступаем

на перламутровый виток.

* * *

Дела, дела… От дел до дел —

метель мела, как бог велел,

как черт велел — сирень цвела —

от дел до дел — дела, дела…

Скажу тебе: «Что ж, брат, дела!»

Скажу тебе: «Что ж — удила!»

Скажу тебе: «Потом, потом! —

Подумаю: «Содом!»

И солнце не вместит зрачок,

и переполнится стручок.

А значит время сквозь круги

твоей руки, моей руки

до летней метки доползло:

волна — песок — тепло.

Метель — сосульки — пляж — жара.

Вот — ловит листья детвора.

Вот — апельсины — на снегу.

Что можешь ты? Что я могу?

Вчера

Там водоросли вырастут,

и звезды проползут,

китового хребта версту

за год не обогнут.

Там будет целый мир стоять,

а звездочеты врать

о том, что судьбы звездные

им просто рассчитать.

Там будут клясться мальчики,

а девочки — зубрить

и хвостики на пальчики

забывчиво крутить.

Там будут плакать девушки,

а юноши — спешить.

И будут злится дедушки,

а бабушки — тужить.

И пирожки — горелые.

Зато рубанок — остр!

И доски застарелые

свистят: вест-ост, вест-ост!

Там свежих стружек два мешка…

Но лодку ль ждет вода? —

Под эти волны камешком

закинута беда.

Не все на этом кончится.

Гроб слажен, но зато

поесть безумно хочется

и новое пальто.

* * *

У счастья такое свойство —

всегда быть внезапным.

Лишь после чуткого «вдруг» —

случается счастье.

Вдруг — и в охапку сирень!

Вдруг — и «Вам телеграмма!»

Вдруг — и проклюнулся день

сквозь шторку, светло и упрямо.

У счастья свойство такое:

жить меньше быстрого мига.

Как мысль, что в руках не букет —

агония веток.

Как скорость прочтенья строки:

«Прощай, не приеду».

Как высверк далекой руки,

как волны по легкому следу.

У счастья свойство такое:

вспомниться вдруг, сверкнуть,

капелькой ясной с мизинца

в волны морские скользнуть.

Афалина

А дельфинов до сих пор едят,

жаря в жире пойманные туши.

— Мозг дельфиний — лакомство из лучших.

А их разум — сказки для ребят.

…Афалина плыла за баркасом

умоляла: «Малышку отдай!»,

но из трюма двуногих стай

гоготал кто-то сдавленным басом.

…Не забылось, и не прошло…

Человечий детеныш вскоре

унесен был волною в море,

но ему, видит бог, повезло.

Не сумела его не спасти,

на прощанье шепнула: " Расти!»

— Папа, папа! Дельфин меня спас!

Гоготнул тот, знакомый бас.

* * *

Черепашка, бегущая к морю,

сквозь голодные выклики чаек,

сквозь лучи и окалину галек —

я твоей храброй скорости вторю!

Я с тобой мимо меткого клюва,

мимо ракавин пустотелых,

по осколкам стеклящек и туфа —

к волнам! К волнам —

пречистым и белым!

Только так! Обгоняя опасность,

и проворнее чайки иной,

добежим, долетим — не напрасно

нет брони у нас тяжкой с собой.

А со временем потяжелеем,

будет опыт — и будет броня.

И за это себя жалея,

поплетусь, тяжело семеня.

Но под толщей надежных доспехов,

где незыблем уют и покой,

вдруг очнусь пожелать успехов

черепашке бегущей,

той.

Тайны простейших

* * *

Знаешь ли ты — по тебе разбегаются волны,

и в желтых песках твоих отпечатки неоновых мук.

Хохочешь, белозубая… Живот содрогается, полный

миллионов глаз, ртов прожорливых, маленьких рук.

Знаешь ли ты — осталась  минута —

но ухо твое рапановое зарылось в песок золотой,

 не  видишь, не чувствуешь ты, как черные щупальца спрута,

рождаются черные корни в утробе твоей травяной.

Появится не человечек — альфа солнечной сути,

сделает шаг дерево — древний вымерший вид,

и тело твое печальное покроется каплями ртути.

Щекотно? Хохочешь, милая? Пока ничего не болит?

Сдуваешь мои слезы… О только не это, не это!

Поберегись, не надо слизывать их языком.

Как мало тебе осталось! Какая чудная планета.

Милая моя, скоро… Но хохочет, хохочет при том.

* * *

Вечер в браслетах и бисере,

ты  мокрая, ледяная на вкус,

взбиты легкие мысли в миксере

кружения ласточек, веток и бус.

Ты правильная,

непросто выпить

коктейль из кровавых точек, —

ты, наяда, впиваешься, пьешь,

сфероид солнечный,

 кипение розовых мочек,

крылатая безобидная ложь.

* * *

Тайны простейших невероятно сложные.

Тени кропотливых штрихов природы,

тонкие переливы соловьиного лета,

выкликающего из комочков нежного пуха

имена беспросветной тоски.

Сколько раз повторять:

непознанное — не бог, а мрак.

* * *

Черные дыры зрачков

поглощают ауру —

жаркое нежное

восторженное:

— Мое.

В мозговой центрифуге

дробишь легкие мысли,

глупые любопытные

человеческие:

— Мои.

Пытаешься понять:

— Бесполезно.

Не приближайся,

чтобы зрачками  зверя

не обглодать мое «Уходи»

до костей.

* * *

Кубизм возводит в куб квадратные чувства,

угнетая нервную сферу свободой зверинца,

где сочен скулеж в черных клетках шакалов,

воющих на серебро пустоты.

Черный квадрат Малевича у каждого на слуху,

но в проекции внимательного взгляда,

искоса на бегу заметить невидимое проще.

Выплывай  из   диванных  пружин.

В путь!

* * *

Магма внутри.

Ее внушительны круговращения.

Магмы накоплен взрыв — не кури,

секунда — до землетрясения.

Такого еще не видели мы,

не знали о нем,

но  мечтаем.

Страх — это риск, это — бред огнем,

бег от церемонии с чаем.

До взрыва — секунда,

но хватит пчеле

закончить медовый месяц,

чувства излить васильку и ветле,

откачать  разных кашек и смесиц.

День спрессован, как муравьиный Вавилон,

он белый шум ожидания,

спалится содом, наш огромный содом —

распустится миг созидания.

Горячее вино

* * *

Красота секса —

она шерсть на груди,

каждый волосок,

сквозь который —

приступ экстаза —

гляди!

Кивок из толпы,

ангела синий привет.

Кивнет  из вселенной небрежно,

но не оплатит билет.

* * *

Глаза, как маслины зеленые,

но оттенок иной,

они два поспешных мазка гуашью,

но с лупой разглядывать шедевры

не стоит.

* * *

Чувство дивной похоти

окутало низ живота,

тело содрогнулось

от страстного желания

присвоить каждую клетку

распаленного органа.

Кровь хлынула навстречу

дивной музыке вторжения.

И… до утра

в уютную берложку

удивительной порядочности,

нежности,

теплоты,

уюта милых рук.

* * *

Не знаю как в южных краях,

где женщинам ни грамма не дозволено,

а в наших северных широтах

без горячего бордо

ну, просто никак.

Малиновый глинтвейн

 в округлом предсердии бокала,

спрячь в ладонях,

 подыши в бордовый кларет,

оживи, сделай глоток,

оближи с  губ кисло — терпкие капли,

но кусочек бекона в прожилках й липомы

и вожделенно вздыхающий камамбер

под испариной  плоти —

не тронь, ни кусочка.

Лишь свечи! Обязательно — свечи

на низкой тумбе,

чтобы тени сплелись на стене,

 напротив,

каждый бицепс и трицепс, рисуя лучами,

изнывая, как два негодяя

 на раскаленной жаровне.

* * *

Что  непереносимо —

это  мокрый язычок,

ползущий по краю бокала.

круг за кругом,

медленно,

как слизень,

 выпавший из перламутра,

полного ослепительных жемчужин.

Тварь,

перестань,

говорю,

закружила...

* * *

Даме не обязательно видеть,

обоняние — главное в предпочтении.

Выбирает не самка, но — овула.

клеточный механизм совокупления —

самые точные нано-пружинки природы.

Запястья тонки, и в прожилках бегущих секунд

от лодыжки, где еле услышишь  губами

до клокочущей пены виска,

где под ним, в голове, закипает оргазм —

не вспугни начало.

* * *

Между нами струя,

она горяча, она, бодря,

раздвигает лепестки,

а ты  индивид  еще тот.

Не скажу, что  урод,

полмысли  висок не пробьет.

Ванна  одна

на двоих,

не вспоминай, не надо,

и не кроши мне в рот

ломтики шоколада.

Губ виток не лепи

нежным страстным овалом —

просто за плечи возьми

и удиви диким шквалом.

* * *

Две головы

торчат из подушек.

фрикции — все что нужно,

спираль смертельного  искусства —

экзотика страстнейшего из моментов,

прелюдия буйных чувств.

* * *

— Увы-увы…

Расставание обязательно?

— Да-да-да!

Останусь возле метро,

в толпе  затеряюсь,

духи выветрятся,

как последние  слова.

Силюсь вспомнить

заколку над ухом,

доращу эту прядь,

помню — губами кромсал,

и  шептал:

«Блядь… моя личная блядь».

Дети Евы

* * *

Ангел, синие глаза,

и улыбка — мрак,

ангел, синяя гроза,

что у нас не так?

Ты был нем — и бури чернь,

ты был наг — и враг,

бил по лику ночи  день,

истекал, как зрак.

Ангел в стонах был рожден,

квасил в кровь ладонь,

ангел в грязь людей влюблен,

навзничь — чести бронь.

Этот кубок… Выпей смак,

тайный вкус на дне.

Помнишь, милый, сласть атак

и шаги в огне?

С каждым продрогшим ангелом

У любви — миллионы лиц,

всемирный экстаз,

наваждение в ритме едином

с каждой подземной тварью,

с каждым жуком замызганным,

с каждым продрогшим ангелом

упиваться экстазом

подземных подопытных чувств.

Планета зудит в дивном эструсе,

и гейзеры опытных фобий —

сплошная изнанка любви.

Шагни в наш клубок неистовый

протиснись в загадку смачную —

там ждет тебя главная тайна —

чувственный апофеоз,

лоботомия разума,

истерика серотонина,

солнца закат,

сон бога

под радугой наготы.

* * *

Серафим протяжными крылами

помахал на твой понурый лик,

и, как-будто сдавленный годами,

встрепенулся в теле звонкий крик.

Полюблю сегодня хоть любого,

хоть бомжа бродячего во тьме,

лишь бы музыки прекрасный повод

не копаться в медленном уме.

И на миг — долой свои вериги,

темный смысл, монашеский удел,

разве не вериги — эти книги?

Прочитал — и также похудел.

* * *

Мечту мою штормит, и качка разгулялась,

от рук твоих светло — плывешь через меня,

надолго порт закрыт, но пусть твоя усталость

не заглушит печали, истово браня.

Крюками якорей твой путь означен точно,

горячий грунт упруг до судорог на дне,

нет контуров земли, далек причал песочный,

и скрыты берега — пока плывешь в огне.

* * *

Дети Евы рождались в аду,

в прогрессии протуберанцев,

крылья вырваны на лету.

волочились по следу,

зов, жужжание.

Узнаете — Земля?

Стук копыт, рык и ржание,

все желаемое — нельзя.

Где дьявол содом возвеличил

до мысли единой —

постель,

эротика — мысленный трафик,

искомая самоцель.

* * *

Догребай, спеши,

доживай, дыши

синеглазый мрак,

 смак, веселый май,

гнев и сердолик,

златокамня лик,

унесенный ветром

клекот синих птиц.

* * *

Мы расстворяемся друг в друге,

смешны деленья на миры, 

твои неистовые руки,

твои горячие вихры -

как ураган, горячий, нежный,

всесильный, страстный, неизбежный,

ворвавшийся в мои пространства,

смешавший бездну окаянства

с манящей свежестью озона

и оглушительного звона.

* * *

Когда мы были динозаврами

в доисторической дали,

питались горечью и лаврами

нещедрой пепельной земли.

Летали, плавали и ползали,

любили спать, любили есть,

драчливыми кичились позами,

вздымая чешую и шерсть.

Нажравшись, грели рожи плоские,

инстинкты тешили свои,

надув багрово шеи плоские,

вели смертельные бои.

И души темные, звериные,

надежная скрывала бронь,

и не был превращен в извилины

рассудка бешенный огонь.

Ты скажешь: динозавры вымерли.

Я с ужасом в тебя гляжу:

со дна души, в страстях ли, в дыме ли, —

взлетает зверь по виражу.

Выпустим птицу!

* * *

       Выпустим, говорю

       среброгрудую птицу —

       петь, петь, петь!

       А не томиться.

       Пусть обнажится суть —

       всем бы нам   крошку неба.

       Если свободен путь,

       птице ли — хлеба?

       Меч в твои руки вложу —

       клетку — наотмашь!

       Я и сама дышу

       не беззаботно.

       Слышишь — как тонко в груди?

       Видишь — как дышит ветер?

       Выпустим птицу! Лети!

       Пусть будет путь ей — светел!

       Только напрасен плач

       горе -дебила.

       Что же ты в слезах, палач?

       Птица тебя забыла.

       Видишь — смеется, летит,

       в синих лучах серебрится.

       Может, тебя  и   простит

       эта свободная птица.

***

Белое бы тебе крыло,

вечное бы тебе — тепло!

Неба стихия — цель!

А в апогее — трель!

Пой, создавай волну,

славную голубизну,

славный словесный вздор,

рифм перебранку  и спор.

Каждое слово — ложь,

каждое слово — дрожь,

в целом же  тысячи нот —

музыки вечной взлет.

Если перепоешь —

значит — переживешь.

***

Стань светла

у Млечной звезды,

не ветла —

но нет пустоты.

Тот же шелест и шелест —

плач.

Он слышней, когда

кони — вскачь.

В центробежном

смешеньи времен

в человеке —

вдруг топот и звон.

Брызги, брызги

из-под копыт,

свист и визги

и рана болит.

Через час

этот всадник умрет,

через миг

станет пылью народ.

***

Печали — побольше. Она — от потопа.

Она до потопа — великая сушь.

Она — как на облачке Пенелоппа,

чтоб виделось — дальше,

чтоб слышалась — глушь.

И в сердце — так тонко. Вот-вот и сорвется,

лишь пеночки горлышко ноту  возьмет,

петлей резонанса плач птичий взовьется

и тысячи жизней с собой унесет.

Жми на газ!

* * *

Байкер. Лидер газовых треков

Спиртом продраена глотка.

Рокот мотора и рока рев.

Пыль героина коптит волос носа.

Металл, тугоухость, слава садиста.

Дама — заплечный рюкзак налегке,

его столетняя война, одиночество,

согревающее  спину.

Горький трах посреди опустевшей Вселенной.

— Пей. Последний глоток.

Фляжка пустая летит вдоль шоссе.

— Мы остались одни?

— Не одни мы остались.

— Пинается?

— Выжил, черт.

— Нахрен, сдохните оба!

Скинул лямками в сток карбюраторных мыл —

и в распыл.

* * *

Люблю гонки,

лохматых лохов на старте,

кто верит в дизель феррари,

в сердца закопченных машин,

крутых блондинов

с танцующими желваками, —

широкие лапы способны

девичьи бедра прикрыть.

Не о фиговых листочках.

Долой даже плавки!

Старт!

Жми на газ!

* * *

Гони, гони, гони!

Обгонишь на сотую мига,

и после первого круга

выпью губы твои.

Но почему они

улыбаются мне, как фига,

в глазах ослепительный росчерк —

встречных машин огни.

То фары далеких машин,

рискованных их пилотов.

Что женщина для тебя?

Подруга, сестра и мать.

Но помнишь тот час, когда

в дыму среди звездного круга

тебя «рот — в — рот» отдышала

случайная пьяная блядь?

* * *

Фугас у виска —

Это больно.

По настоящему

въедливо

в плоть.

Фугас у виска —

невольно —

е

пере-

качивание

в кровь.

Сброшенный жокей

Ты сдох, урод,

от тебя останется

в лошадиной памяти

только запах

и с солью пота

плетка.

Пена жвачки:

— Хоп!

Ты сдох, наконец-то, гад,

лежишь под барьером дзота.

Кобыла сбросила

твои бедра с плеч,

она отныне — свободна!

Она одна,

но ей не прилечь

возле манежки модной.

Она летит вперед,

от плетки освобожденная,

и не в ладонь твою с сахарком,

а в ветер — отныне влюбленная.

Сдохни палач!

 Гетры и бридж поролон

провоняли, натерли бока.

Сдохни, палач,

который плеткой гонял.

Мы по-гу-ля- ем,

пока.!

Руками ужаса

Ужасы кормят нас адреналином.

Вот за что мы их любим.

С Хеллоуином, читатель!

* * *

Лишь бы не в сон,

где эротофантазий

не счесть,

где выплывает из ваты объятий

киноварь страха и лесть,

тонут обмылки — ладошки

на лицах —

не заходи в туман,

он совратит синий бант на косице,

смерчем затянет в обман.

Он заползет языком слизня в ухо,

он до мурашек дотек,

бешеный секс,

 где прохожая шлюха,

цедит лобка липкий клок.

* * *

Пройди игру за мастера,

за мастера пыток и слез,

тащи волосатую когтями поперек паркета,

брось сквозь вазы, стеклянные рамки, торшеры —

 об стену,

подушку — в визжащий ибальник.

Успокойся.

Дыши, дыши…

Сядь, вставь, вынь из глотки трусы.

Сдуй перья с лица.

Прими по роже.

Кончи.

* * *

На лице  то ли улыбка,

то ли запасной вход в вагину,

в ней квадрат пятипалой тоски,

смерть любимой во время акта

под крик замогильный

надрывный,

который

руками ужаса

расшнуровывает

виски.

Яд в подгузниках хромосом

Звон бутылки об асфальт.

Дамочка после фуршета, ежа рожицу,

дико выдергивает   из плиток шпильку.

Шаги.

Маньяк?

Тролль, клоачный шутник?

— Настоящий.

Деменция — оперение пульсирующей предстаты

в испарениях  парного гнездовья.

Морда отпетого маньяка,

без коньяка выпущенного из гастронома,

— Отвали!

Скисшим студнем дрожат глаза.

Яд в подгузниках хромосом.

Кома.

Замысел глух и сверчком стрекочет  в мошонке.

Трахать лобковый пух?

— Полноте!

— Сколько раз назвала дураком?

Скотч на щеках.

Столбик водопроводный в руках.

Босоножка без шпильки.

Невеста Хеллоуина

Ужаса

деревянный озноб —

хелло, Хеллоуин,

мертвяк и сноб —

три па зеленой

кики-муры,

в куске вагины

ногтем ноги, —

ура!

Смелее,

откинь вуаль,

невесты сгнившей

узришь печаль

и желтый спорыш

в норе ноздри,

а кто  в зрачках —

лучше не смотри.

Прозектор

В руках ассистента  хирурга

возмездие сонным лжецам,

проктологам и демиургам,

научным хмырям и скопцам.

 Безумнейший  страх не остудит

его ослепительный фас,

лишь в полночь  будильник разбудит —

спешит  наверстать    скорбный час.

Не брезгуя призрачной гнилью

под сферой больничных зеркал,

припомнит, как  кофе с ванилью

над  шлюхой   убитой  алкал.

Не   воскресил — лишь забвенью

не  предал  заоблачный  лик

и  понял, что   нет  места    тленью

 в  том  мире, где  рай невелик.

Пусть  когти уверенных гарпий

сдирают  со щек трупный грим,

усмешка сквозная, как скальпель

насытится  телом нагим.

* * *

Проще  нет — геометрию  века

втиснуть  в  последний  свинец.

Вот — пуля. Вот — лоб. Вот — исходная  веха.

Не  важно, как  жил, где  конец,

не важно  в каких обитал окаянствах,

кого  перед  смертью   позвал,

рассеется  в  памяти кокс или пьянство,

нетленно  одно — идеал.

Когда-то  влюбился  в портрет  незнакомки,

а  рядом — трехцветный  тритон.

 Но  лик  неземной   проступал   сквозь  пеленки,

стаканы  и  небосклон.

Ты  труп. Но  не  стерся  в сознании  вектор

туда, где  блаженная  дрожь,

едва лишь  в  мертвецкой  погаснет  прожектор,

ты  заново  собран — и  прешь

на  свет, напролом  сквозь теченья  и  скалы,

сквозь  спальни  любовных  утех.

Ты — точка, ты — рифма, ты — маленький  шалый

свинцовый  восторженный  смех.

Крематорий

Печь не  сработала,

 перегорели пробки,

 жареный дух  не наполнил

молекулами этила  стопки.

Тайно из   мертвого  глаза

по  щеке  скатилась   слеза,

растопник  ее не заметил:

пить на  работе   нельзя.

Лишь галочкой в строчке пометил.

А  птичка, с  журнала   взлетя,

села  на  мертвые  брови,

отчету  о  смерти вредя.

— Галка, лети на  место!

Нету  в  покойниках боли!

Слезу на  язык  попробовал:

— Конденсат, что ли?

* * *

Чудеса невозможны.

Афродита, вынутая из волн,

не дыша под скальпелем садомазы,

включается в гонку порн —

ографий

и наркотическое забытье,

после того, как под призмой пил

измазохОстят ее.

Чтиво пьес — вне регресса,

ужас взлетает, увы,

на карусели прогресса,

где рельсы экстрима кривЫ.

Сломанный свежий нейл-арт

Взмах топора

рассекает рассвет пополам,

тромбами сгустков

удавлен анал комара.

Сел на большой,

наглотался до рвоты, стервец,

высосал каплю последнюю,

только взлететь не успел.

Лютиком синим ладонь

загребает могильный туман,

силясь сорвать одуванчик,

но разлетается прочь.

Втоптан в манжету травы

сломанный свежий нейл-арт,

мясо под ним палача,

кровь его и жиропот.

За кольца муки

Заведи руки

за кольца муки,

ты не в «холокост»

играешь

попробуй — в ошейник

и ключиком тонким

по часовой.

Не прост?

Я вижу: скальпель

энциклопедий

пролистал — ого!

Но знаешь, где

мои главные нервы?

Далеко.

Они созвучны клаксону тротила:

задел — и взрыв!

Слово» атака» — тайная сила.

Ты все еще жив?

Мутант в колыбели —

стократно  злее.

Оглянись:

заплачет младенец,

куснет, не жалеет.

Платочком утрись.

* * *

Она уползала, и кровь текла

ручьем

из разорванных бедер.

Он выл за скалой,

искал и вонзал

в туман

раскаленные ноздри.

Но шквал обманул,

унес аромат ее ран

далеко на запад.

Он выл, бесновался,

винтовку дугою загнул

и жижею глаз

на гальку прибрежную

капал.

* * *

Шаги… и шаги…

Только послушай, за дверью

встал и ревнует, скот.

Я его ненавижу, презрением мерю

каждый его приход.

Шаги и шаги…

Что ему надо?

Там — минус сорок, мороз,

брошенные среди снегопада,

корчатся пестики роз.

Ухо к двери приставил…

Не должна, а пристал…

Пусть знает — здесь праздник!

Гора шоколада!

Музыка! Смех! И бал!

И какой!

 На пуантах! На шелковых крыльях!

В объятьях гирлянд и свеч!

(Не зови меня только к хороводу бутылей,

не зови меня только — лечь).

Я же знаю, он точит напильником,

и если ему не открыть,

все равно кровь прольется насильником,

и не твоя, может быть.

* * *

Что значит в па смердеть с мерзавцем,

где зависть дергает за нитки,

в той вековечной клоунаде,

где совесть, ложь и смерть — клубком?

Не просто все распутать — бросить

здесь  догнивать в слюне экстаза,

людская мерзость для подонка,

как тихой устрице — поток.

Гниль и болота жижа — страхи

лишь для детеныша в кроватке.

Спи, детка, не гляди — ублюдок

опять в экстазе над тобой.

* * *

Снова этот, в черном плаще

ослепительный,

почти идеал.

Он входит, бросает на кресло шарф,

сквозь носок его омерзительный

зеленый мизинец пророс

(лучше бы вовсе бос!)

Сексуальное нечто бубнит под нос,

напевает,

и нежной рукой по кнопочке

раз — де — ва — ет.

И вот уже где-то в ногах

замирает.

Ящик роддома

-1-

Услышала сука: зародыш пищал, 

кривя полосатую рожицу, 

он ушки на темя вострил и пинал 

куда-то меж ребер под кожицу.

Наверно, можно, бояться

век выворота наоборот,

или  проблему, что  мимо

горшка этот даун нальет.

Адсорбции нож бесполезен -

молвою предотвращен, 

и в мебельном хлорвиниле

не сможет напакостить он.

-2-

Лишь бы в клинике не сорваться —

зеркалом светят органы,

думаешь, он единственный, кто

споткнулся об зад твой порванный?

Не любила, не прижимала к груди,

матку вырвала вместе с инстинктом.

В поднебесные дали  гляди,

утягченные солнечным сфинктером.

Родила младенчика своего,

бросила в ящик роддома —

будет ручки к тебе тянуть

всю жизнь

из дыр космического содома.

Существо

(из записок, найденных среди обломков НЛО)

— 1-

В  точке  А – совпадают  глаза,

в  точке В -  расцветает  пупок,

конечности – плавный  разрез

вдоль  симметричного  туловища.

Пульс   подчиняется  взгляду,

равному  скорости  света,

мозг подчиняется  звуку

на  уровне  биоволн.

-2-

В  стадии  размножения он  сдирает  с себя  кожу,

становится  беззащитен, кровь  отходит  из  мозгов,

мозжечок его обнажается, содрогается тело в конвульсиях,

передаются импульсы в каждый клокочущий нерв.

И  обнажаются   зубы, и прорастают  щупальца,

и тянется  он когтями  к лохматой  самке  своей,

сдирает  с нее  шкуру, впивается  в тело  зубами,

в экстазе она замирает, закатывая глаза.

От  трения  тел  и  аур эфир  заполняют помехи,

и у него — стоны, и у нее — дрожь.

Потом  они  расползаются, влезают в  свои шкуры,

вытягивают  губы и  произносят: «П – О – К – А ...»

Затявканный подъезд

* * *

Самые веселые в городе - собаки.

У них сегодня свадьба, и суета и визг,

они совсем забыли про мусорные баки,

где пули живодера, где жуткий страх и риск. 

И кубарем несутся, поют и веселятся,

молоденькую самку целуют вшестером.

А люди  очень хмурятся, а люди матерятся

и разгоняют свору кто - палкой, кто- пинком. 

И только очень старый, одноногий нищий,

бездомный побирушка, пропойца и брюзга,

вслед радостному лаю и хлопает, и свищет.

И распускает листья кленовая нога.

* * *

Затявканный подъезд,

затоптанный газон,

старух больных насест,

нацелен на циклон.

Сидят, как зубы в ряд,

больные да корявые,

сидят, глядят, свербят

виски мои кудрявые.

* * *

За стенкой скрипят слабоумные люди,

жуют, рефлексируя в ритме червей,

и мылят под душем чулочные груди

в предчувствии томных страстей.

Пока не замылят подмышек зловонье,

пока сало бедер мочалка дотрет,

молчание в мире, как в телефоне,

которому  плюнули  в рот.

Лишь вечер грядет — и задвижутся нервы

потоком изжеванных скошенных лиц,

здесь тот победит, кто окажется первым

на финише спермочастиц.

***

Племя черных ворон —

эти черные гладиолусы,

не умирающие на снегу,

потрошат пепел, стружку и волосы,

паклю, веники и фольгу.

Вдруг - разумное вопросительное

подозрительное и мнительное:"Как?"

А потом обреченное: "Мрак!" -

И удирают, удирают черные

бархатные проворные,

рожденные от дыхания дьявола,

предвозвестники смерти.

Схватила одна, покарябала

испорченной луковки четверть.

А этот - не в шлемы крови -

вкогтился в хвостик моркови.

Что ж вы за мною скачете?

Что в мыслях бездонных прячете?

То ль голодны, попрошайки,

то ли  разбойные шайки.

Говорят, разоряете гнезда,

говорят, очи вырвали звездам,

говорят, к смерти — карканье в ночь.