Бесплатный фрагмент - Erika

Аннотация

Писатели бывают разные… как и герои их книг. А наш герой — далеко не герой. Он с детства мечтал стать писателем, но… что-то пошло не так. Пьянки-гулянки, секс-похождения, проблемы с законом — обстоятельства, мешавшие развиться таланту. Не-у-дач-ник! Так продолжалось бы и поныне, если б не вещь, обнаруженная им в купленном гараже. А дальше… Дальше всё пошло так! Бессонные ночи, горящие свечи, стук клавиш и… текст, льющийся на бумагу.

Рассказы, повести и романы, сюжеты которых, переплетясь воедино, помогут начинающему писателю не только подняться «из грязи в князи», но и понять: кто он и зачем. А ещё и прославиться, и огрести чемодан денег. Вот только добавит ли счастья обрушившееся богатство? Ведь герои рассказов — бандиты-беспредельщики, оборотни в погонах, рецидивисты всех мастей — слишком настойчиво лезут теперь в его жизнь. А грань между выдумкой и реальностью, между прошлым и настоящим становится всё тоньше и тоньше…

Истории книги ERIKA, изложенные в романе, повести и рассказах, не смотря на их непохожесть, в совокупности являются одним большим художественным произведением. К концу повествования сюжетные линии сойдутся воедино, и читатель получит неожиданные ответы на все вопросы, возникшие по ходу чтения книги.

Повесть «Тринадцатый», являющаяся частью данной книги, ранее публиковалась отдельной книгой, которая так и называется — «Тринадцатый».

От аффтара

С детства мечтал стать писателем. Но каждый раз что-то мешало: разные обстоятельства непреодолимой силы. Только соберусь писать книгу — нет-нет что-нибудь да случится. Ещё в школе (году в 1986-м было дело) друзья-товарищи, одноклассники-пионеры как-то выудили из оставленного мной портфеля заветный блокнот с начатым рассказом. Читали вслух. Смеялись. Точнее, ржали, хоть рассказ сочинял я вовсе не юмористический. Долго ржали, целых два дня, пока одному из них в зубы не дал. Так начинался мой путь в большую литературу.

Он был тернист и ухабист, этот путь. Бесшабашная юность (и пара рассказов, написанных «в стол»); два года в кирзовых сапогах (и начатый на пару с корешем-сослуживцем, но так и не дописанный приключенческий роман); возвращение на гражданку в 1993-м. Мутные девяностые пронеслись в пьяном угаре — было как-то не до литературы. Потом бросил пить, но ударился в секс-похождения — и опять не до книг.

К тридцати годам остепенился, приготовил для рукописи толстую тетрадь и карандаши. Но для начала решил грехи молодости замолить. Поехал с паломниками в Саввино-Сторожевский монастырь, что в Звенигороде. Бац — теракт в поезде! Убитые, раненые. Искорёженные вагоны, слёзы, кровь. Подробности опущу — слишком тяжело вспоминать… Так вместо ставропигиальной обители я чуть не оказался на том свете. Шесть дней в коме. Несколько месяцев по больницам скитался, но выкарабкался, чудом сумел зацепиться за жизнь.

И вновь! Стоило взять перо — под следствие попал. Целый год менты нервы трепали. Мне шили создание ОПГ (организованной преступной группы) с целью хищения драгметаллов с территории ВМП «АВИТЕК» — самого главного, самого крупного оборонного предприятия Кировской области.

Подумать только — создание ОПГ. И сразу столько образов в голову лезет! От слов этих так и веет тухлой романтикой дешёвеньких ментовских сериалов, словно нафталином от валенок, что прятались с девяностых годов в дальнем углу кладовки. Но в реале всё просто!

Да, была создана ОПГ — организована преступная группа, не отрицаю. Да, хищения с охраняемой территории были. В особо крупных. Не спорю, это факт. Но, пардоньте, я тут при чём? Я всего-то лишь тихо-мирно трудился в отряде охраны данного предприятия. Кстати, по иронии судьбы подразделение нашего отряда, в котором служил, официально именовалось Группа ОПГ (охраны перевозимых грузов). Так совпало.

Создание ОПГ, это ж надо! Хорошо, адвокатам удалось отстоять моё честное имя. Отлипла прокуратура, и вновь я пытался начать. Но так получилось, что в те времена я был довольно богат. Когда ты богат — нет стимула к творчеству, мозги словно жирком обрастают (сужу по себе). Но правильно говорят: «Лёгкие деньги — легко и уходят!» Эту истину мне предстояло прочувствовать на собственной шкуре.

А ещё говорят: художник (композитор, философ, литератор, учёный) должен страдать, должен жить впроголодь. Для творчества голодать и страдать — хорошо. В этом плане больше других из нашего брата — творческого интеллигента — повезло поэтам, хе-хе! Пару четверостиший можно и на пустой желудок состряпать; знай только записывай, хоть на ходу.

А прозаик? Чтобы книгу родить, прозаик вынужден просиживать за письменным столом часы, дни, недели, месяцы, годы. Где столько времени взять? Так, пожалуй, от голода загнёшься, прежде чем роман накарябаешь! Поэтому, когда суждено было вновь вкусить нищенского существования — в плане писательства у меня опять ничего не вышло. И стимул имелся, и желание. Я и страдал, и голодал. Но совершенно отсутствовало время на писанину — нужно было копеечку зарабатывать на картошку и хлеб.

Жизнь между тем потихоньку наладилась. Остепенившись, я повстречал, наконец, свою половинку, женился. Мы стали строгать детей одного за другим, причём исключительно мальчиков. Каждый раз обмывал рождения сыновей с сослуживцами в кафе «Золотая осень». Да, не зря в Группе ОПГ (той, которая охраны перевозимых грузов) я числился одним из лучших стрелков!

— Опять в десятку! — звеня рюмками, прикалывались друзья-коллеги. — Только парней делает. Ты, Саня, снайпер!

— Все выстрелы точно в цель, — отшучивался я, поднимая бокал с грейпфрутовым соком за боевое пополнение в семье.

Забот прибавилось. Но — странное дело — именно тут и нашлось время на писание книг! Да-да, прямо посреди всех этих пелёнок, распашонок, слингов, сосок, колясок; между заливистым плачем и первыми «Гы», «Гу-гы», «Бу-бу»; между кормлениями, подмываниями и гуляниями нашлось время на книги. На целых две! Словно меня наградили свыше за то, что я «стал вести себя хорошо».

Признаюсь, в ту пору я полагал, что самые яркие и самые ужасные приключения моей жизни остались где-то там, позади, во временах буйной молодости. Все эти оргии, пьянки-гулянки, перестрелки на междугородних трассах и запретный секс; все эти дерзкие, наглые преступления (предотвращённые и совершённые); все эти перепады от нищеты к роскоши и обратно — «американские горки» моих жизненных падений и взлётов… Как же всё это меня притомило!

Я жаждал стабильности. Пусть дикие приключения останутся в прошлом, или лучше вот — на бумаге, тогда все точно увидят, как аффтар жжот! Я собирался стать, наконец, популярным писателем. Остаток жизненного пути (надеюсь, длинный остаток) представлялся мне прямой и ровной дорогой. Как же я ошибался!

Мои первые книги! Обе они — по-настоящему классные, и это не только мнение аффтара, то есть, je vous demande pardon, автора, конечно. Ведь к изданию мои произведения рекомендовались заслуженными мастерами пера. Первую книгу выпустил областной Департамент культуры. На издание второй Министерство культуры России выдало грант. Рассказы из этих книг публиковались в газетах, альманахах, журналах. Несколько литературных дипломов украсили стены нашей квартиры. Я получил массу трогательных отзывов читателей, что смогли познакомиться с этими книгами. Ведь тиражи были, скажем так, небольшие (бюджет на культуру — не бездонная бочка).

В свободную продажу книги не поступали, а библиотеки в наше время — не самое оживлённое место. Но вышли в свет и аудиоверсии, а электронные варианты моих книг начали продавать в интернет-магазинах. Впрочем, карман мой не слишком потяжелел. Я заработал на первых двух книгах целых… три тысячи. Рублей. В командировках я имел столько за день.

Но убивало меня совсем другое. Между мною и массовым читателем будто стена выросла. Глухая, пуленепробиваемая. Я колотил по ней кулаками, бился лбом, но стена от этого не страдала. Я знал, что мои книги понравятся многим, но, как ни пытался, не мог пробить эту стену. Сотрудники дюжины издательств, в которые отправлял рукописи, не удосужились мне даже ответить. Я не в обиде на них. Наверное, мои послания затерялись в тоннах электронной макулатуры, ежедневно наполняющей их виртуальные почтовые ящики. Стена стояла. А я так и жил, крутясь от аванса до зарплаты.

Зато сейчас, тёплым летним вечером 2018-го я сижу, развалившись в пляжном кресле, на балконе собственной виллы в замечательном посёлке Пригожее, что вырос недавно на побережье между Дагомысом и Туапсе. Райское местечко, вы уж поверьте! На мне только лёгкий серый халат, да мягкие шлёпки. Темнеет. Едва ощутимый бриз нежно гладит листья растений, горшки с которыми расставлены на толстых белых перилах балкона. Вдыхая запахи сада и моря, я любуюсь чудесным пейзажем, важная часть которого — новенький серебристый «Мерседес» на переднем плане. А далее, за машиной — дорожка, подсвеченная ажурными фонарями. Огибая аккуратно стриженые кусты, пытающиеся спрятаться в сумерках, дорожка плавно спускается к берегу.

Проводив стремительно уходящее за морской горизонт солнце, глотаю свежевыжатый сок грейпфрута. Мне нравится вкус этого цитруса, словно от жизни моей вобравшего и горечь, и сладость. Из динамиков стереосистемы льётся, лаская слух, волшебная музыка Кейко Мацуи. Погрузившись в фортепианные переливы, я размышляю неспешно о падениях и взлётах, о превратностях жизненного пути. Наверное, каждый мужик, разменявший пятый десяток, имеет на это право.

Но пришла уже ночь, пора! Пора жечь глаголом (хе-хе). Поднявшись, оставляю пустой бокал на журнальном столике (лень спускаться на кухню, завтра горничная приберёт). Выключив музыку, двигаюсь в полумраке притихшего дома. Жена, дети угомонились, спят. Я словно остался в чужом тёмном замке один. Люблю эти мгновенья.

Захожу в кабинет. В красном углу тлеет тусклый огонёк лампадки. До Звенигорода так пока не добрался, но всё ещё впереди. Чтобы добавить света, подношу зажжённую спичку к свечам. Их пять в канделябре, что стоит на письменном столе слева. А в центре стола — мой писательский инструмент. Не компьютер, не ноутбук. И тот, и другой, впрочем, тут же. Но комп с ноутом раздвинулись по сторонам, словно слуги, окружившие почётное место, где расположилась она — госпожа Эрика! Точнее Frau Erika — она ж иностранка, немка.

Серо-синяя пишущая машинка ERIKA (электрическая, сделанная ещё в ГДР)! Её лакированные клавиши поблёскивают отражёнными огоньками свечей. Девственно-белоснежный лист торчит из её каретки, словно фата из-под короны (початая толстая пачка «Снегурочки» лежит наготове по левую руку). Моя несравненная! Моя… самая лучшая в мире! Давя на её мягкие клавиши, я сумел-таки пробить монолитную стену, отделявшую меня — начинающего прозаика — от массового читателя. Frau Erika! Это она дала мне толчок к взлёту. Я ухаживаю за ней, сдуваю пылинки, и она выглядит, как новенькая. Да, она всё ещё молода. Впрочем, разве тридцать лет — возраст для пишущей машинки?

На маленьком столике, приютившемся в стороне, всё готово к «ночному полёту». Два чайника, коробки с заваркой, баночка цветочного мёда, тарелка с очищенным грецким орехом и аккуратно разложенными (старалась жена) дольками шоколада «Вдохновение», каждая завёрнута отдельно в фольгу.

На полке у окна мой талисман — старая, слегка покоцанная статуэтка, выпущенная ещё при Хрущёве. Фарфоровая космическая ракета с красными буквами «СССР», из иллюминаторов которой торчат собачьи мордочки. Белка и Стрелка — первые «космонавты», вернувшиеся обратно оттуда. Статуэтке более полувека — раритет! Очень аккуратно я тру макушку ракеты — чтобы лучше «леталось».

Взяв с полочки часы «Командирские», подзавожу и надеваю их на правое запястье (носить часы именно на правой руке я начал с семнадцати лет — задолго до того, как Путин стал президентом). Покончив с ритуалами, нажимаю кнопки ON на компьютере и ноутбуке. Комп служит мне хранилищем черновиков и заметок, а ноут я использую для моментального поиска информации в интернете. Мне так удобнее, я так привык. До старта осталось чуть-чуть.

Давно стих крик чаек, зато ночью через распахнутое настежь окно долетает до ушей шум прибоя. Меня он не успокаивает, будоражит. Когда-то я был жаворонок, теперь — сова. До рассвета — моё время! Заварив первую чашечку зелёного чая, я устраиваюсь в удобном кожаном кресле за письменным столом, кладу руки на подлокотники и на минуту прикрываю глаза. Передо мной сейчас только клавиши и чистый лист. Вся ночь впереди! Люблю эти мгновения.

Это потом уже, завтра, когда холодные острые струи из душевого смесителя будут сдирать с моей кожи остатки дневного тяжёлого сна, я вновь пущу в голову запретные мысли. Как оказался я здесь, на берегу тёплого моря? Белоснежная вилла, «Мерс» торчит под балконом. А ещё сундук, набитый драгоценностями, пачками баксов и евро; мой «маленький», увесистый, заветный сундучок размером с дорожный чемодан средних размеров, что хорошенько запрятан в подвале… Я всё ещё помню ту присказку: «Лёгкие деньги — легко и уходят!», но очень надеюсь, что на сей раз смогу обмануть судьбу. Знаете, пока прокатывает, но вот вопрос: заслужил ли такую жизнь?

Ведь с рождения обитал я в двух тысячах километров к северу от этих благословенных мест. Ещё прошлой зимой моя семья прозябала на заводской рабочей окраине рабочего города, переполненного заводами. Дымили заводские трубы, падал снег, рабочие тянулись на «АВИТЕК». В нашей угловой двушке на девятом этаже опять промерзала стена. И плохо топили, и холодно было, и дети болели один за другим. И до полного расчёта по ипотеке оставалось с гаком четырнадцать лет.

Зачем же я здесь? Моё место там, в Кирове, на Филейке, на улице Дзержинского, в промерзающем скворечнике с видом на ТЭЦ-4 и «Биохим». Я и торчал бы там до конца своих дней — в кое-как слепленной проблемной многоэтажке. В доме, построенном банкротом-застройщиком со звучным названием «Родина». В доме, где постоянно вырубают то воду, то свет, то тепло. В проблемном районе проблемного города.

Но случилось одно странное событие, за ним ещё. Знаете, как это бывает? Цепь случайностей, каждая из которых вроде бы ничего и не значит. Эти события (можно назвать их поворотными моментами), они как камушки, которыми жизнь усеяна, словно берег Чёрного моря. Мы шагаем по гальке, не обращая внимания. Но каждый камушек может случайно (случайно?) менять судьбу в ту или другую сторону.

Так вот. Странности случаются в жизни каждого. Ну, разве не случилось в вашей жизни хоть раз что-нибудь необычное, мистическое? Нечто из ряда вон! Странности бывают большими и малыми. Иногда настолько малыми, что мы их просто не замечаем (словно камушки под ногами). А иногда их становится слишком много. Тогда из разряда странных, загадочных явлений эти события переходят в разряд повседневного.

Но той цепочке странных событий, что случились со мной — той цепи, что привела (скорее притащила) к созданию этой (моей третьей) книги, а затем и к покупке серебристого «Мерседеса», виллы на берегу, к тому заветному увесистому сундуку с драгоценностями — переход в разряд обычных явлений не грозит. Это точно!

Итак! Всё завертелось прошлым летом. Хотя, если копнуть глубже, то следует вернуться на целых три с половиной года. Предыстория берёт начало поздней осенью 2014-го. А виной всему стала одна маленькая невзрачная бумажка.

Одна маленькая невзрачная бумажка

Бумажку эту умудрилась разглядеть жена. Мятый клочок болтался на холодном осеннем ветру среди дюжины подобных белых квадратиков и прямоугольников. Я никогда не задерживаюсь возле бумажек, приклеенных к кирпичной стене у входа в подъезд. Да и жена самопальные объявления нечасто читает. Но тут прочла и принесла домой оторванный уголок с номером телефона. Было это объявление о продаже гаража. Кто мог предположить тогда, чем оно обернётся?! Кто знал тогда, что вспоминать впоследствии эту бумажку я буду то с радостью, светясь от счастья, то с проклятьями, сжимая в бессильной злобе кулаки. Но обо всём по порядку.

Три дня провалялся в прихожей на полочке для ключей этот шершавый клочок с цифрами, отпечатанными на принтере. Гараж был мне нужен давно, но не срочно. Несколько лет к тому времени мой автомобильчик — тёмно-синий «Акцент», обходился без крыши над головой, ночевал себе у подъезда. С одной стороны меня это устраивало: тачка всегда под боком. Но копились и минусы всех этих дворовых ночёвок: царапина на водительской двери, вмятина на правом заднем крыле размером с половинку мандарина, оторванный хулиганами дефлектор бокового стекла со стороны переднего пассажира. К тому же из-за плодящихся, словно кролики, автомобилей, наш двор становился с годами всё уже. Всё сложнее становилось найти место на парковке по вечерам. А ещё нам до ужаса надоел сменный комплект колёс, громоздящийся на лоджии, из-за которого там вечно было не развернуться.

Гараж, выставленный на продажу, располагался в удобном месте — неподалёку от дома. И деньги на покупку имелись. Словно по заказу — как раз та сумма, что значилась в объявлении. Но имелась и масса более важных дел, на которые деньги эти можно потратить. К примеру, машина. Мой старомодный «Акцент», пробежавший на тот момент около ста сорока тысяч, начал в последнее время всё чаще ломаться. Он словно устал, трудяга.

Да, имел я как-то давно (ещё до «Акцента») неосторожность стать обладателем крутой тачки — нового вишнёвого «Паджеро». Мало поездил — одну неделю, а после пришлось подарить джип на День милиции доблестным операм из четвёртого отдела (вместе с пухлым конвертом, лежащим в его бардачке). После той истории решил: если ещё раз когда-нибудь разбогатею, высовываться ни за что не стану. Жаль, здравые мысли имеют свойство забываться с годами. Впрочем, вишнёвый «Паджеро» остался далеко в прошлом. Той осенью, о которой рассказываю, никаких богатств у меня не было и в помине. Мне просто хотелось чего-то нового. А тут как раз «Логан» в новом кузове выпустили в продажу, машинка мне нравилась.

Душа желала новую тачку, но мозг спорил с ней, противился. Мозг предлагал в первую очередь погасить хотя бы часть жилищного кредита. И по большому счёту мозг был прав! Стать ближе к свободе, к тому, чтобы сбросить с плеч эту чугунную гирю с надписью крупными белыми буквами «ИПОТЕКА», которую я сам на себя и взвалил. Разве это не достойная цель? В общем, мне было не до гаража. Поэтому, вылежав на полочке положенный срок, бумажка с номером телефона отправилась в мусорное ведро. Было это вечером.

А следующее утро «обрадовало» теленовостями: нефть падает, тянет за собой рубль. Кризис, кризис, кризис! Он тогда ещё только начинал набирать обороты, этот незабываемый кризис 2014-го. Рубль не спеша подбирался к пропасти. Дикторы и эксперты успокаивали: без паники, товарищи-господа, скоро всё стабилизируется-нормализируется. Но знаете, уважаемые, вообще-то я уже сорок лет в России живу (с самого рождения), и когда мне из ящика так настойчиво твердят о спокойствии, то хочешь, не хочешь — начнёшь волноваться. Что-то будет! Нет, ну точно же — что-то будет!

Я — человек опытный, набивший пару шишек на подобных кризисах в 1998-м и в 2008-м годах, знал: нужно срочно что-то делать с деньгами. Нужно спасать сбережения, иначе они просто растают, словно первый осенний снег, что на днях как раз выпал. Вот он лежит за окном, этот снег. Всё бело. И день пролежит, и два, а потом… Может вложить деньги в покупку машины? Перед глазами стоял «Логан» в новом кузове, блестел полированными боками. Я хотел его!

Но какой, извините, дурак вкладывает деньги (с целью их сохранить) в покупку машины? Любая новая тачка, только выехав за ворота автосалона, сразу теряет в цене чуть не десять процентов, а затем с каждым годом ещё и ещё. Эту истину я знал твёрдо, не хуже, чем выпускник ШРМ №1 таблицу умножения. Деньги во время кризиса обесцениваются, а недвижимость дорожает. Так было всегда! Значит… значит…

Порывшись в мусорном ведре, я вытащил бумажку с заветными цифрами и набрал телефонный номер. Только бы продавец не передумал! Гудки, гудки…

— Алло, — голос из трубки молодой, звонкий.

— Вы гараж продаёте?

— Да, продаю. Хороший кирпичный гараж. Две ямы: овощная и смотровая. Стены оштукатурены, пол деревянный. Крыша железная, двери стальные.

«Беру, — чуть не вырвался хриплый крик из моего пересохшего горла, — беру не глядя!». Но сдержался: не крикнул, не хрипнул. Прокашлялся и, как положено, договорился встретиться, посмотреть.

На следующий день цена на нефть опять снизилась, рубль ещё опустился. Это значило: сбережения мои стали легче, а камень на душе — тяжелей. Я позвонил Димычу (Димыч — мой друг, если что). У Димыча — голова! Он и юрист, и сантехник, и мастер восточных единоборств. Короче, во многих сферах разбирается человек. Я ему говорю. Так, мол, и так. Кризис, деньги, гараж. Что скажешь? Конечно, бери, даже не думай, услышал в ответ. Ну, я и решился окончательно. Димыч — тёртый калач, я ему верил!

Только бы с продавцом всё скорее обтяпать! Встретились с ним на месте, в гараже — одном из примерно сотни боксов, прилепившихся к заводу ОЦМ со стороны Подгорной улицы. Продавец — чуть ниже среднего роста (ниже меня на полголовы). Звали его Юра. Смотрю, паренёк шустрый, юркий. Кудрявый. И говорил он кудряво, косил под хозяина. Но глаз у меня намётанный, кудрями не обманешь. Я сразу просёк — перекуп.

В другое время стоило бы поискать настоящего хозяина, чтобы приобрести гараж напрямую, не оставляя приличную сумму в кармане посредника. Но кризис набирал обороты, как снежный ком, катящийся с горки в овраг. Пока ищу настоящего хозяина, гараж купят другие. А если не купят, то рубль в это время рухнет. Тогда хозяин поднимет цену или вовсе передумает продавать, а я останусь в пролёте. Нет, лучше пусть переплачу я сейчас, зато деньги надёжно вложу, сохраню. А потом всё окупится. Недвижимость! Она хоть и зовётся так, но цена на неё движется постоянно (сколько себя помню) и движется только в одном направлении. Вверх!

А тут ещё и перекуп, этот юркий Юра, этот гад кучерявый условие поставил: решайте, мол, прямо сейчас — берёте или нет, иначе с другими договорюсь.

Я огляделся. Серели грязью оштукатуренные стены. Над выходом-выездом красовался замызганный образок Николая Угодника — главного покровителя всех российских водил. Крашеный потолок, обитый фанерой, давил своим тёмно-зелёным цветом. Под потолком вдоль дальней стены тянулась широкая полка (можно даже сказать, полати). От остального пространства гаража полати отделялись фанерной перегородкой небесно-синего цвета. Получалась этакая висячая «кладовка» с квадратным люком внизу.

Наверное, из-за странной цветовой гаммы подумалось мне, что гараж похож на лесную полянку с нависшими над ней мохнатыми еловыми лапами, сквозь которые можно разглядеть краешек неба. Для более полного сходства разве что травы и грибов не хватало на этой полянке. Бегло осмотревшись, решил: надо брать. Но виду не подал, я же опытный! Начал искать косяки, чтобы сбить цену.

— Штукатурка в углу отвалилась… Проводка какая-то старая, не барахлит электрика? Вот ещё, чувствуешь — чем-то затхлым попахивает? Похоже, пол прогнил.

— Да это с улицы затхлым тянет! Погода сейчас такая: осень, влажность. А пол, гляньте какой, — парень попрыгал для наглядности, кудри его затряслись, а половые доски задребезжали. — Лет пять ещё выдержит, а то и все семь!

Ямы в гараже были мне не нужны — ни овощная, ни смотровая. Наши овощи хранились там же, где и выращивались — в деревне Сосновка у тестя с тёщей. А собственноручный ремонт подвески я считал пережитком прошлого — сейчас кругом столько сервисов! В ямы даже заглядывать не стал, сразу решил — замурую. К тому же опять постанывала поясница, сгибать-разгибать её лишний раз не хотелось.

А на полати я заглянул, встав для этого на табурет. Оказался по грудь в подвешенной к потолку «кладовке»: голова и плечи внутри, остальное снаружи. Там, на полатях обнаружилась куча хлама: банки-склянки, коробки-провода, старые железные канистры, что-то из инструмента. Впрочем, свободное место в клетушке ещё имелось.

— От деда осталось барахло. Дед умер, вот гараж и продаём, — пояснил шустрый «внучок». — Глянете там, может что-то в хозяйстве вам пригодится. А что не нужно — выбросите, делов-то!

— Двести восемьдесят тысяч — дорого! — высунувшись из клетушки, я атаковал продавца. Стоя на табурете, сверху вниз бомбил аргументами Юру. — Тут же вкладываться надо: проводка, штукатурка, пол. Ещё и вентиляцию делать придётся! За такой гараж — максимум двести пятьдесят.

— Не-е! — Юра сразу же перешёл в контрнаступление. — За новостями следите? Рубль падает! Сейчас все пытаются вложить бабки в недвижимость. Если бы срочно не требовалось продать, себе бы оставил. Этот гараж через месяц запросто на сороковник подорожает.

Что ни говори, а с последним утверждением кудрявого перекупа я согласен был полностью. Тогда я и вправду так думал, иначе не стал бы спешить с покупкой именно этого гаража. Ни за что бы не стал! Но в тот момент я, изо всех сил прикидываясь простачком, лишь робко поинтересовался:

— А что, вправду так много желающих на гараж?

— Не то слово! Покупатели звонками телефон чуть не разорвали!

Тут, как специально, задребезжали из кармана Юриной куртки вступительные аккорды композиции «Дым над водой» группы «Дип Пёрпл», но Ричи Блэкмор не успел войти в раж. Вытащив гремящий музыкой аппарат, перекуп провёл по экрану. Я слушал, навострив уши, его краткие реплики:

— Да. Продаю. Гараж замечательный… только у меня уже его смотрят прямо сейчас. Давайте, если мы с этим мужчиной не договоримся, я вам сразу перезвоню. Хорошо.

Дав отбой, он демонстративно не убирал телефон, глядел на меня вопросительно. Я шумно выдохнул, принимая решение. Эх, была не была! Парень, тряхнув кудрями, сунул трубку в карман. И мы ударили по рукам.

Забегая вперёд, скажу: всё-таки финансист из меня никудышный. Мало того, что я переплатил за «лесную полянку» круглую сумму, а конкретно — восемьдесят тысяч рублей (именно столько положил в карман посредник, настоящие родственники умершего деда продавали гараж всего-то за двести, но об этом я узнал уже после регистрации сделки), помимо того я жестоко ошибся в прогнозах. Кризис 2014-го оказался каким-то ненормальным, не как все предыдущие. Нет, падение российской валюты не останавливалось. Но цены на недвижимость даже не думали расти. Напротив! Вскоре они начали постепенно снижаться. Квартиры, дачи, гаражи — всё это плавно, не спеша дешевело. Гаражей продавать стали много, бери — не хочу! Никто за ними не гнался. Если так приспичило купить гараж, можно было выбирать не спеша и найти лучший вариант за гораздо меньшие деньги. Зато цена на продукцию автопрома мигом взлетела в полтора раза. Эх, забредала же в голову здравая мысль — купить новый «Логан»!

А ещё той осенью вышла в свет моя первая книжка — повесть «Витькины небеса». С детства мечтал стать писателем, только речь у нас сейчас не об этом.

***

Пришедшая зима подтвердила обоснованность моих опасений. В гараже стояла чудовищная влажность. Затхлые испарения шли от земли (особенно от земляного пола смотровой ямы). Они просачивались сквозь широкие щели меж толстых, но уже тронутых гниением половых досок. А ещё зловонные испарения шли из овощной ямы по трубе, выведенной почему-то прямо в гараж. Недолго думая, я замуровал эту трубу, употребив в качестве затычки старую фланелевую рубаху. Смрада в гараже стало меньше, но суше воздух не стал. При полном отсутствии вентиляции влаге некуда было деться, и она крупными каплями оседала на кузове моего «Акцента». Даже в -10 на улице, в гараже было выше нуля. Снег, привезённый в гараж вечером на машине (хоть я и сметал его, сколько мог, перед въездом), тут же начинал таять, делая воздух ещё более влажным. А утром…

Помню, как сейчас: бывало, иду тёмным зимним утром за машиной по холодку. Воздух на улице свежий, морозный. Хрустят под ботинками корочки льда. Чуть повозившись с замком, отворяю ворота. И меня окутывает затхлая тёплая влага. Она противно лижет лицо, через нос пробирается в лёгкие. И в этом затхлом мареве темнеет синим кузовом мой бедняга «Акцент», весь сырой, весь в каплях, словно после кислотного дождя.

Для гаража я специально купил гигрометр и к ужасу своему обнаружил, что влажность воздуха близка к 90% почти всегда, за исключением очень морозных дней, когда внутренность гаража всё-таки промерзала и затхло-влажные испарения временно прекращались. Я рассчитывал, что коррозия, порождённая влажностью, не сумеет одолеть оцинкованный кузов «Акцента» за одну зиму. На лето я наметил ремонт гаража.

Впрочем, как потом выяснилось, влажность была самой маленькой из проблем этой «лесной полянки». Просто незначительной по сравнению с тем, что ждало меня дальше.

Лето 2015-го выдалось жарким и напряжённым. Мы не вылезали из командировок. К тому времени я уже получил за свою первую повесть несколько литературных дипломов, но богаче от этого не стал. В наше время нужно умудриться, чтоб заработать на книжке. До этого уровня было мне ещё далеко. А зарабатывал на жизнь я всё тем же — охраной и сопровождением спецгрузов оборонного предприятия «АВИТЕК». Ездил по всей Рассее-матушке и в ближнее зарубежье, когда с «ПМ» в кобуре, когда с «Калашом» за спиной. Охранял.

На август у меня намечался отпуск, тогда и планировал заняться гаражом. Но не вытерпел! Терпение моё лопнуло, когда, вернувшись из обычной командировки (ездили колонной «Камазов» то ли в Ижевск за порохом, то ли в Пермь за ядами, уже и не вспомнить), обнаружил на полу гаража заросли грибов. Опята! Ложные! Или что-то типа того. Не очень в грибах разбираюсь. Они лезли сквозь щели в досках. Теперь гараж стал почти взаправдашней «лесной полянкой».

Опят выросло много, хватило бы на кастрюлю грибовницы. Но аппетита эти серые уродцы на тоненьких ножках не вызывали. Ругаясь, выдирал их (в тот момент ощущал себя добрым великаном, воюющим с армией злобных карликов). Поверженное серое войско отправилось в мусорный бак. Но через пару дней взамен сгинувших бойцов вылезли новые. Плодились они, словно крысы в брошенном зернохранилище. Ещё бы! Сырость, отсутствие света и сквозняков — для грибов условия идеальные. Повоевав с серым воинством пару недель, я решил — с меня хватит! Требовались кардинальные меры.

В отделе бытовой химии приобрёл пятилитровую канистру ядрёной спецотравы «Токсидоз-антигриб», предназначенной для таких случаев. Облил, следуя инструкции, весь пол в гараже. Как всегда торопился, нужно было опять уезжать, то есть в этот раз улетать. Посылали на транспортном самолёте за электронной начинкой для «умных» артиллерийских снарядов. В Брянск нужно было. Нет, в Тамбов, вроде. Память в таких делах почему-то подводит. Спешил улетать, но пол гаража обработал тщательно. Казалось бы, дело сделано.

Зайдя в гараж после Брянска, я обнаружил тонконогих уродцев, снова вылезших из щелей. Они выглядели восставшими монстрами из преисподней. Пнув со всей дури по первому попавшемуся грибу и проследив, как его серая шляпка шмякается о дальнюю стену, зло пробурчал:

— Посмотрим, как запоёте, серые твари, когда я залью вас бетоном!

С бригадиром нанятых мной ремонтников договорились встретиться в гараже. От ожидания, показавшегося мне слишком долгим, начинала болеть голова. Или она болела из-за отравы, впитавшейся в доски подгнившего пола? Наконец он подъехал на своей чумазой жиге-шестёрке. Вырубил орущее что есть мочи радио «Шансон» и, выбравшись из машины, долго хлопал дверью, чтобы она закрылась. Бригадир ремонтников оказался усатым худым мужичком в грязной тёмно-синей спецовке и с вечно дымящейся цигаркой в зубах. Вскоре я узнал, что усы бригадира не простые, а казацкие, ведь их обладатель — потомственный казак то ли в шестом, то ли в седьмом поколении. Звали его Валера.

Мы начали обсуждать техзадание. Я приготовился загибать пальцы. Валера приготовился записывать мои ЦУ в коричневую амбарную тетрадь.

— Значит, так. Во-первых, нужно забетонировать пол.

— Стоп-стоп! — перебил бригадир, мастерски вертя карандаш между пальцами. — Во-первых, нужно разобрать старый пол! Доски, вижу, гниловатые. На свалку их вывозить?

— Ну, да, — я слегка растерялся, ведь про старый пол я даже не удосужился подумать. — Куда вы их обычно деваете? Туда и везите. Далее — вентиляция…

— Стоп-стоп! — вновь перебил Валера. — Вентиляция пока подождёт! Давайте-ка сначала с полом до конца разберёмся. Крышки на ямы ведь делать надо, правильно?

— Вообще-то я планировал полностью забетонировать пол, ямы мне не нужны.

— Как так не нужны?! Да вы чё?! — бригадир уставился на меня исподлобья, как враг народа на палача. — Люди специально заказывают ямы копать, деньги плотют! А вы — закатывать?!

Я пробовал объяснить Валере, что ни той, ни другой ямой не пользуюсь и пользоваться не намерен. Что гараж для меня — место хранения автомобиля, а не ремонтная мастерская и тем паче — не овощехранилище. Ещё и влажность из ям идёт. Но чувствовалось, что понять, как можно собственноручно лишить гараж двух ям — двух его важнейших достоинств, бригадир ремонтников не в состоянии.

— Хозяин — барин, конечно, — тоном доктора, общающегося с душевнобольным, отвечал мне Валера, — только тут вот ведь какая петрушка. Во-первых, заделать эти ямы обойдётся дороже, чем изготовить хорошие железные крышки для них. Плотные железные крышки! Никаких испарений они не пропустят. И во-вторых, самое главное. Зачем удешевлять свой собственный гараж за свои собственные деньги? Вдруг надумаете продавать? Ведь гараж с ямами всегда стоит намного дороже!

Короче, он меня убедил. Договорились, что ремонтники изготовят железные крышки на обе ямы. Плотные! Железные! Крышки! И, конечно, соорудят в гараже мощную вентиляцию. Приток воздуха — через два больших отверстия, вырезанных в дверях и забранных под приваренные решётки. Отток — через высокую трубу, выведенную через крышу у дальней стены гаража. Ещё одна труба должна была выводить влажный вонючий воздух из овощной ямы теперь не в гараж, а так же — на улицу. Заодно я распорядился и ворота покрасить. Ну, а с барахлившей электрикой решил разобраться после: сумма за ремонт и так приличная набегала.

Я верил, что Валера — предводитель ремонтной бригады — в силах одержать победу над серым грибным полчищем, которое я не сумел одолеть. Он справится с грибами не хуже, чем Нильс из того мультика про гусей справился с крысами! Хоть не было у Валеры волшебной флейты в кармане, да и на гамельнского крысолова он не очень-то походил, но у него имелось нечто другое. Волшебное вещество, могущее одолеть грибы. Бетон марки М300!

Снова звала в дорогу труба; точнее, на сей раз — железнодорожный гудок. Я собирался покинуть город недели на две. Требовалось доставить к морским торпедам лазерные блоки самонаведения (ну, или что-то подобное). Путь предстоял неблизкий: то ли во Владик, то ли в Североморск, куда конкретно — начисто позабыл (так положено по служебной инструкции!). К моему возвращению ремонт в гараже планировали завершить. А после ремонта собирался я повыбрасывать лишнее барахло — хлам, оставшийся от прежнего хозяина на полатях.

Мой «Акцент» вновь перебрался к подъезду. Ценного ничего в гараже у меня не водилось (это я тогда так считал!). Поэтому, подмахнув филькину грамоту (договор на ремонт), вручил ключи бригадиру. Поцеловав на прощанье жену и детей, с лёгким сердцем я отправился в дальний путь.

И вот, не успел тепловоз вытащить наш вагон-теплушку с сортировочной станции Лянгасово на железнодорожные просторы нашей необъятной Родины, как сердце начало тяжелеть. По радиоприёмнику передавали новости из Челябинской области. Там в одной заброшенной деревушке школьники, пришедшие в поход, обнаружили… клад не клад, но типа того. На ветхой двери полуразрушенного амбара висел засов; оказалось, из чистого золота. По всей видимости, во времена раскулачивания и коллективизации какой-то местный богатей (возможно, из бывших купцов) переплавил всё своё золотишко в этот засов. Зачернил его, да на амбар и повесил. Богатства ведь полагается дальше от глаз людских прятать. А тут торчит себе железяка на самом виду. Никому из чекистов-огэпэушников, явившихся с обыском, и в голову не пришло, что пара килограммов золота может запросто висеть на двери амбара. Так, значит, и не нашли. Однако хозяина золота это не спасло. Сгинул он в круговерти истории, даже имя его не известно. Сгинули вслед за ним и безымянные чекисты. Минуло девяносто лет, чернение с золота начало отходить, а тут школьники заявились. Ой, смотрите-ка, кажется, там, на двери что-то жёлтенькое блестит…

Вы меня спросите: при чём тут амбарный засов? Вроде бы ни при чём. Но, словно незваные гостьи, в голову полезли дикие мысли. Вспомнились родственники умершего деда, прежнего хозяина гаража. Их я увидал в МФЦ на оформлении сделки — несколько человек, его прямых наследников. Судя по внешнему виду и по их разговорам, родственники усопшего проблем финансовых, мягко говоря, не имели.

Старый гараж на окраине города никого из наследников не интересовал. Они и продавали его по-быстрому, и цену не слишком гнули (ох, уж этот гад-перекуп!), чтобы скоренько разделить что положено, да по своим делам разбежаться. То есть, разъехаться. Разъезжались наследники на крутых джипах: «Инфинити» да «Лексусах» — я из своего «Акцентишки» разглядел, когда, сидя в нём после сделки, скрупулёзно проверял ещё раз бумаги.

Вот и думал я, трясясь на стыках рельсов, обдуваемый тёплым ветром из открытого проёма нашей теплушки. Дед-то, хозяин бывший, похоже, тоже бедняком не был. И даже если сам по себе он богатства не нажил, неужто родственнички весьма обеспеченные деньжат ему не подкидывали? Такие богачи! А куда деду их тратить? Копил, небось. В кубышку годами на чёрный день складывал, складывал. А где у нас держат обычно кубышки? По сути, мест надёжных не так много можно придумать. Банк запросто разорится (кризисы случаются регулярно). Дома хранить под матрасом опасно: вдруг грабанут? Сделать тайничок на даче — неудобственно: зимой дорогу просёлочную заметёт, не пробраться. Остаётся гараж. Схрон под деревянным полом!

Я живо представил удивлённые лица нанятых мной ремонтников, усатый казацкий Валерин фэйс с дымящейся цигаркой в зубах. Вот отдирают они старые прогнившие доски от лаг и видят — в углублении притаился какой-то железный чемоданчик. Тёмно-серая краска на нём от влажности и времени облупилась. Скрипит открывающаяся крышка, и… Вместо удивления на лицах ремонтников появляется восторг, из рта Валериного падает папироса. Вся бригада весело переглядывается, ремонтники хлопают друг дружку радостно по плечам…

Зачем я оставил им ключ?! Как мог доверить вскрывать старый пол посторонним людям? Одним, без меня! Эти мысли я пытался прогнать всю дорогу. Не прогнал. Говорил себе: не будь смешным, успокойся. Не успокаивался. Рука тянулась несколько раз к телефону. Позвонить, сказать, что передумал менять пол, с деньгами проблемы, да мало ли что. Не позвонил. Не решился. Не хотел показаться глупцом. Думал, к возвращению в Киров пройдёт. Увижу новый бетонный пол — и пройдёт. Не прошло!

Да ладно вам, я прекрасно всё понимаю! Шансы на то, что прежний владелец запрятал клад в гараже — ничтожно малы. Но даже если и был всего-навсего один единственный шанс из тысячи, да хоть из миллиона — он всё-таки был! И тем летом я его упустил. Я упустил этот шанс безвозвратно! Мне следовало присутствовать при вскрытии пола. И пусть бы я там ничего кроме затхлой земли и сморщенных поганых грибов не увидел. Но в этом случае я не мучился бы сомнениями, все точки были бы поставлены окончательно и бесповоротно. Сейчас же ничего уже нельзя было исправить. И до конца дней мне предстояло гадать: таился там клад или нет. Гадать и мучиться.

Когда я вошёл с бригадиром в гараж — принимать работу сразу же по приезду, первое, что бросилось мне в глаза — это пол. Не сам пол, что там — бетон как бетон. А крышки на ямах: железные, бордовые, свежевыкрашенные. Их было три. Три! Одна крышка над овощной, другая над смотровой ямой. Третья крышка расположилась у самой стенки слева от входа в гараж. Откуда она тут взялась? Что под ней?

Дымя торчащей из-под усов цигаркой, бригадир показывал «смету» — бумажку с каракулями, которые разобрать кроме него самого, смог бы разве что шифровщик из ГРУ. Валера объяснял мне что-то про пол и про вентиляцию. Его усы топорщились, цигарка воняла. Я не слышал его. Стоял, пронзённый догадкой, не в силах пошевелиться. Всё сходится. Получается, я верно предполагал! В глазах моих потемнело, ноги с трудом держали меня. Но бригадир, словно не замечал. Я ждал терпеливо, когда же этот болван, наконец, заткнётся. И он смолк. А когда я открыл рот — мой язык еле ворочался.

— Что это за крышка?

— Ах, да! Чуть не забыл, — бригадир высвистнул недокуренный бычок за ворота и, не спеша подбирая слова, принялся объяснять. — Это ещё одна яма; правда, она совсем небольшая. Мы обнаружили её, когда вскрыли пол. А вы про неё разве не знали?

Валера смотрел испытующе. Мрачнее тучи, я покачал головой.

— Мы думали, что вы в курсе. Эх, хотел же я вам позвонить! Но ведь лишней она точно не будет. На стоимости ремонта это не отразилось особо, мы ж её не вновь копали, только крышку сделали. Если бы яму эту закапывать да закатывать — вам обошлось бы дороже. А так — дополнительный наворот! Не у каждого в гараже имеется целых три ямы!

С этими словами он, ловко изогнувшись, открыл крышку. «Новая» яма и вправду была совсем небольшая. Внутри она представляла собой куб со стороной около семидесяти сантиметров. Я увидал её стенки из красного кирпича — тёмного, старого, влажного; увидал её земляной пол и… всё! Внутри ямы было пусто, как в кассе обанкротившегося банка. Внутри меня было так же. Наверное, видок выдавал мои чувства, потому что ремонтник, словно оправдываясь, принялся бубнить:

— Это яма для хранения ГСМ, — бормотал он себе в усы. — В советские времена, когда горючее дефицитом считалось, все же старались его впрок закупить. Хранили тару с бензином в гаражах, а это дополнительная пожароопасность. Вот и постановило начальство — держать канистры только в таких вот оборудованных ямах. Никто, конечно, постановление это не выполнял. Почти никто…

— Что было в яме? — задал я, в общем-то, глупый вопрос.

— Что? Ничего… Пусто!

Ну, а что я хотел? Чтобы мне бригадир ответил, что ребята обнаружили там чемоданчик с золотом или с деньгами?

Я позвонил Димычу. Думал, поделюсь с друганом — камень с души упадёт. Ага! Услышав рассказ, кореш мой ругался так, что телефон краснеть начал. Назвав меня лопухом (и много ещё кем), сообщил, что вскрывать полы в купленных гаражах посторонним нормальные люди вообще-то не доверяют. Надо же, я и не знал!

***

С тех пор жизнь моя разделилась на «ДО» и «ПОСЛЕ». Я убеждал себя, что никакой чемоданчик, никакие богатства, конечно, в гараже спрятаны не были. Что если и были даже, то они не мои. И, значит, не нужно, чтоб шальные деньги так вот запросто ко мне в руки приплыли. Не принесло бы мне счастья чужое богатство. Убеждал себя: всё что ни делается — к лучшему. Страсти в душе улеглись. Я почти убедил себя. Почти.

Кстати, последующая эксплуатация показала: ремонт в гараже всё же затеял не зря. Бетон — не дерево, не гниёт! И щелям в бетонном полу неоткуда взяться. Железные крышки с резиновыми уплотнителями плотно закрыли ямы. Испарения от земли перестали проникать в помещение. Грибы из земли перестали проникать в помещение! Затхлый запах исчез. Плюс вентиляция, постоянный лёгкий сквознячок. Гигрометр показывал благословенные 50%, то есть самую оптимальную влажность воздуха. Меня это радовало.

Правда вскоре выявились и отрицательные моменты. Валерин ремонт оказался не без изъяна. Две пластиковые вентиляционные трубы, выведенные на улицу через крышу, прилегали к кровле неплотно. Ремонтники как попало замазали места выхода труб гудроном. Когда пришла осень и зарядили дожди, вода отыскала лазейки. Во время дождя, просочившись тонкими ниточками, капли скатывались по поверхности труб внутрь гаража. А на цементном полу появлялись причудливые мокрые зарисовки. Требовалось брак исправить до заморозков. Мои звонки Валере результата не дали. «Набранный вами номер не существует», — вещал механический женский голос из трубки.

Пришлось самому лезть на крышу, прихватив трёхлитровую банку мастики для кровельных работ. В принципе дело плёвое: откупорив крышку и размешав палочкой вязкую чёрную жижу, принялся черпать её. Доставая мастику из банки рукой, защищённой резиновой перчаткой, бухал её, тягучую, словно мёд (но, наверное, не такую сладкую), на крышу вокруг вентиляционных труб и разглаживал. Пластиковые трубы, увенчанные зонтиками от осадков, торчали из крыши на высоту полутора метров.

Первым делом обработал место выхода из крыши дальней трубы, служащей для вентиляции самого гаража. Тут проблем не возникло. Мастика легла толстым слоем и начала застывать. Оставалась труба, идущая из подполья. Приблизился к ней, и меня чуть не вырвало. Из отверстия выплывал смрадный запах, такой густой, что казалось — его можно пощупать. Согнувшись, дыша вполсилы, иногда не дыша, я обмазывал основание трубы. Торопился. Выходило коряво, неровно. Вдруг уши мои различили странный звук: тонкий писк. Я вскинул голову и увидал крысиную морду, высунувшуюся из трубы.

От неожиданности отшатнулся, сел на задницу и сидел так несколько долгих секунд. Крыса смотрела на меня сверху вниз, решая, видимо, что со мной делать. Наконец, ловко спрыгнув, она зашуршала по крышам гаражей. Серая бестия пару раз останавливалась, оборачивалась, как-бы раздумывая — не вернуться ли ей обратно. Но не вернулась. Когда убегала, её длинный и тонкий хвост извивался, словно змея. Решив, что с меня на сегодня довольно, я полез вниз.

На следующий день вновь заставил себя подняться на крышу. Сбив с выходящей из подземелья трубы противоосадочный зонтик, я законопатил её так плотно, как только смог. А вдобавок замотал отверстие, наложив поверх затычки сто пятьдесят слоёв строительного скотча. Крысы, идите на хрен!

Теперь главное. В строительном гипермаркете, куда заезжал я за скотчем, произошла весьма интересная встреча (собственно, к ней я и веду весь рассказ). В очереди к кассе передо мной стоял представительный джентльмен. Я видел только его затылок, но и этого хватало, чтобы понять: обладатель затылка — крутой бизнесмен. Об этом говорила аккуратная стрижка; гладко и ровно бритая шея, благоухающая ароматом дорогого парфюма; об этом кричал острый и ослепительно белый ворот его сорочки, высунувшийся поверх ворота новенького кожаного плаща.

Стоя в очереди, бизнесмен, в отличие от меня, не терял времени даром. Без устали по телефону отдавал он распоряжения подчинённым. За пару минут, что стояли мы к кассе, у него было четыре коротких разговора. Из невольно подслушанных фраз понял я, что стриженый затылок принадлежит владельцу строительной фирмы.

Помню, тогда я ещё подумал: вот человек солидный, и фирма у него точно солидная. К такому солидному и следовало бы обращаться для ремонта гаража. Он-то своих подчинённых точно держит в узде. Тогда не пришлось бы мне самому дырки в крыше замазывать после нерадивых ремонтников.

Я так и не понял, что делал тот фирмач в магазине. Может, решил воочию сравнить цены на стендах с цифрами в отчётах своих сотрудников? Неважно. Факт в том, что на прилавок перед молоденькой кассиршей выложил бизнесмен лишь маленькую коробочку мятных драже «Тик-так». Бросив в широкую трубку с логотипом надкушенного яблока «Перезвоню», он протянул девушке золотистую карточку. Молоденькая рыжекудрая продавщица зарделась, заулыбалась, кокетливо повела плечом, но бизнесмену было явно не до неё. Забирая из наманикюренных пальчиков свою платёжную MasterCard, он на секунду лишь повернулся к кассирше. Но этого мне хватило!

Валера! Ёк-макарёк! Я не поверил своим глазам. Нет, кажется, я ошибся. Настолько разителен был контраст между этим строительным бизнесменом и тем Валерой, бригадиром гаражных ремонтников, которого я так хорошо помнил. Меня распирали тревожные мысли, и я решил за ним проследить. Это не стоило большого труда: фирмач, вновь погрузившись в телефонные переговоры, ни на что другое внимания не обращал.

Я следовал шагах в десяти позади бизнесмена. Перед ним, а затем передо мной распахнулись автоматические стеклянные двери. Я шагнул из света, тепла и уюта в промозглость раннего ноябрьского вечера. Ветер трепал сморщенные жёлтые листья, прилипшие к асфальту между припаркованными машинами. Начинал заводить свою грустную шарманку нудный осенний дождик. Бизнесмен, не отрываясь от разговора, запрыгнул в чёрный блестящий «Ленд Крузер». Глухо захлопнулась массивная дверь, взревел мощный мотор. Сейчас он укатит! Недолго думая, подскочил я к чёрному джипу, аккуратно потарабанил в форточку, и когда тонированное стекло поползло вниз, брякнул первое, что взбрело в голову:

— Закурить не найдётся?

— Не курю, бросил, — был мне ответ.

Валера, он! Хоть без усов, без цигарки, но сомнений у меня не осталось. Владелец «Ленд Крузера» вгляделся и, оторвавшись от телефонного разговора, выдавил удивлённо:

— Так и вы, Александр, вроде, не курите?

— Закуришь тут… — только и смог буркнуть я. — Впрочем, да, не курю. А ты… вы (похоже, теперь уместнее обращаться на «вы») … Вы, оказывается, весьма наблюдательны. Да и имя помните… Но лучше бы за своими ремонтниками наблюдали, когда они трубы через крышу гаража выводили.

— Стоп-стоп! А что, собственно, стряслось? Есть претензии?

— Пришлось вчера мастикой дырки после них замазывать.

— Ох, негодяи! Не зря их уволил. — Валера говорил со мной, а глазки его так и бегали. И руки его покоя не находили. Пальцы барабанили по рулю, затем потыкали в кнопочки магнитолы, вновь принялись обрабатывать руль. А из динамиков полилась фортепианная музыка. — Ну, так что же? Может, новых спецов прислать для устранения брака?

— А? Нет, не нужно, сам уже всё исправил, — я стоял ошарашенный, сбитый с толку. Ничто: ни резкие изменения внешнего облика Валеры, превратившегося вдруг чудесным образом из замухрыжистого бригадира ремонтников в солидного бизнесмена, владельца строительной фирмы; ни то, что он сбрил свои казачьи усы (память о семи поколениях предков!); ни то, что он, старый дымильщик, вдруг бросил курить; ни его новый солидный автомобиль вместо сраной «шохи» — ничто из всего перечисленного не произвело на меня такого убийственного впечатления, как эта фортепианная музыка. — А что это у те… у вас… играет?

— Кейко Мацуи, — без запинки ответил Валера и, видя моё замешательство, пояснил. — Японская пианистка. Мне нравится. Классная инструменталка?

— Классная, — согласился я. — А как же… шансон?

Он посмотрел на меня взглядом врага народа. Тем самым выразительным взглядом, которым одаривал меня однажды, когда я пытался уговорить его забетонировать ямы в гараже. Этот взгляд — единственное, пожалуй, что осталось от прежнего Валеры, невзрачного бригадира ремонтников. А потом он просто сказал:

— Мне пора, Александр, если что — обращайтесь.

И укатил на своём новом японском джипе. Куда обращаться? Зачем? Тут мне пришла в голову мысль. Нелепая, как поначалу казалось, но всё же… Забравшись в «Акцент» (ставший сразу совсем уж маленьким, блёклым), я залез в интернет со смартфона. Повозившись с поиском пару минут, нашёл профили Валерины в социальных сетях. Это стало для меня ещё одним потрясением. Валера активничает во всемирной паутине! Профили свеженькие, видно невооружённым взглядом, что Валера в делах интернетовских ещё новичок. Но он быстро учится! Бегло просмотрев тупые (солнечно-яркие, но тупые) фотки его пляжного отдыха в Пхукете и Анталье, я уставился в грустный сумеречный пейзаж за стеклом. Грязная стоянка, грязные машины, опавшие жухлые листья, уносимые прочь порывами мокрого ветра. Стало трудно дышать. Я с силой втягивал воздух, но его будто бы не хватало.

Валера здорово изменился. Но так ли много здесь странного? Всякое в жизни может случиться. Человек нежданно-негаданно может пойти в гору. Кто-то наследство получает, кто-то в лотерею выигрывает, всякое бывает. Кто-то находит чемодан денег, разбирая пол в чужом гараже! Я треснул кулаком по рулю что есть мочи. Руль жалобно скрипнул. Ребро ладони заныло. Ведь это он на моём джипе сейчас уехал! Ведь это я должен был выложить фотки с пляжей Таиланда и Турции в интернет! Ну, почему?! Почему я доверил вскрывать пол в гараже абсолютно посторонним людям?!

Я себя вновь накручиваю. Я могу ошибаться. Возможно, не было там ни денег, ни золота. Так говорил я себе, пытаясь успокоиться. Но вот вопрос. Если бывший владелец ничего в гараже не прятал, то для чего он тогда так хорошо замаскировал третью яму под досками? Так замаскировал, что я семь месяцев ходил по ней, не догадываясь о её существовании. Об этот простой вопрос разбивались все мои мудрёные доводы. И я врезал по рулю снова. На этот раз не так сильно, всё-таки «Акцент» был мне ещё нужен (как и ладонь).

…Итак, близилась очередная зима, а до разборки хлама руки не дошли. Барахло, оставшееся от умершего деда, я убрал с глаз долой. Всё оно помещалось за небесно-синей фанерной перегородкой на полатях. Туда же складировал и свой хлам. Эта висячая «кладовка», заглянуть в которую можно было снизу через квадратный люк, была теперь забита старым хламом под завязку. Видом своим полати напоминали мне большой гроб, приделанный зачем-то к зелёному потолку. Гроб великана, объёмом раз в двадцать превосходящий стандартный ящик для мертвецов.

Зато в остальном пространстве гаража воцарился предельный минимализм. Там не было ничего кроме лопаты, метёлки да сменного комплекта колёс. И мне это нравилось. Не люблю, когда гараж превращается в выставку ненужных вещей. Собирался с духом навести порядок и «наверху», да всё откладывал. Знаете, когда у тебя случается один или два выходных в месяц — жалко тратить свободный день на такое занятие.

Да. Так мы тогда работали. Командировки, командировки. Их становилось всё больше. Грузы — большие и малые. Секретные, оборонные. Поездами — пассажирскими и товарняками. Машинами — легковыми и грузовыми. Самолётами, вертолётами. Паромами, кораблями. Мы разве что на подводных лодках не плавали, хотя вру — было однажды, но тс-с-с!

Следующий год пролетел, словно вихрь. Писал я теперь исключительно на планшете в дороге, другого времени не осталось (дома меня отвлекала жена и два маленьких беспокойных человечка). Вторая моя книга — сборник повестей и рассказов «Тихий океан… лишь называется тихим», вышедший осенью 2016-го, целиком нащёлкан в пути на коленке. Но мой рассказ сейчас не об этом…

Такова предыстория. Прошло два года с того момента, как гараж стал моим. Я почти позабыл и о грибах, и о крысах. Об упущенном «кладе» старался не думать. Хватало других проблем. В мире становилось всё жарче: Украина и Сирия, Крым и Донбасс. А ещё кризис и санкции. Но ко всему этому мы как-то привыкли, притёрлись, стали жить дальше. Всё шло чудесно: интересная работа, поездки в самые дальние уголки нашей необъятной, зарплата стабильная. Пара изданных книг в активе, замаячило членство в Союзе писателей.

С самого начала с женой мы желали иметь много детей. Двое мальчишек у нас подрастали, и мы решили сходить за третьим. Мой старый добрый «Акцент» и вправду стал тесноват для растущей семьи, и я решил, что на сей раз уж точно ничего другого не остаётся, как приобрести новый «Логан» (места в нём всё же побольше). Так к ипотеке добавился ещё и автокредит.

Но я же всё просчитал! При моей-то зарплате нам хватало на всё. Ведь наши запросы были не выше, чем в среднем по району. Да, я часто пропадал в командировках. Да, детям требовалось больше общаться с отцом. Но что делать? Чемоданчик с золотом (или с деньгами), если и был когда-то в гараже спрятан — мне всё равно не достался. Кто-то должен для семьи зарабатывать. И этим кем-то был я. Хорошо, что жене в моё отсутствие здорово помогали её папа и мама. Тесть мог свозить её по делам на машине, тёща время от времени сидела с внуками. В общем, жили-не тужили, по накатанной.

Привычная жизнь для нас кончилась 1 января 2017-го.

***

Именно с этого дня приказом с самых верхов всю нашу охранную организацию (вместе с личным составом) переподчинили одной уважаемой госструктуре с весьма солидным названием, да толку-то что от названия? Росгвардия! Эти ребята хоть и были очень военизированными и очень крутыми, и охраняли они множество самых важных объектов по всей стране, но сопровождением спецгрузов до той поры не занимались. В их бухгалтерии не знали, как начислять нам зарплату, и они стали платить по каким-то совсем непонятным расценкам. Мы спрашивали новых начальников:

— Когда ж вы нам станете командировки нормально оплачивать?

— Потерпите, бойцы, с тарифами разберёмся, зарплату повысим, — отвечали они. Но так и не повысили. Может, не смогли разобраться?

С этого времени мой доход (единственный источник нашей семьи) упал ровно в три раза.

Вы всё ещё помните: автокредит, ипотека? А вскоре у нас родился третий сын. Всего через два месяца после радостного события настало время погоревать — скончался папа жены. Рак лёгких диагностировали у него ещё в декабре. Но от нас с женой он диагноз скрывал, чтобы столь грустные новости на ходе беременности не отразились. В январе мы уже о чём-то догадывались. Тесть похудел, начал уставать слишком быстро. Мы советовали ему провериться у врачей, он отмахивался, шутил. Даже в роддом за очередным внуком приехал он, сам управляя машиной. Было это в последний раз, после он за руль уже не садился.

Мне пришлось отказаться от командировок. Болтаться неизвестно где и почти забесплатно (по странным тарифам), когда у тебя жена мучается одна с тремя маленькими детьми — не самый оптимальный вариант. Ведь даже сходить в магазин за продуктами по сугробам с тремя ребятёнками — из которых старшему пять лет, среднему три года, а младший висит на груди — и то проблема. Тестя не стало, а тёща машину водить не умела. Мама жены, отрезанная двадцатью километрами, не могла постоянно мотаться с двумя пересадками из деревни к нам в город. Да и у неё работа была своя и хозяйство. Вскоре нам самим потребовалось ей помогать.

Имелась ещё причина — боль в пояснице. Та самая боль, что преследовала меня последние несколько лет — то угасая, то просыпаясь. А тут проснулась так, что я понял — это сигнал: пора поберечься, пора с командировками завязывать. Ведь трястись по несколько дней или недель в кабине грузовика, когда у тебя приступ остеохондроза… В общем, оттрубив двадцать три года в Группе ОПГ (в той, что охраны перевозимых грузов), решил я на этом остановиться. Новые начальники кинули меня охранять оборонный «объект», расположенный в лесах, неподалёку от города. Работа — сутки через трое. Зарплата — копейки. Спасибо и на том.

Вот тогда-то я и познал, что есть голод. Своим урчащим желудком познал. Я сейчас говорю не про то лечебное голодание, когда тебе нужно убрать пару кило перед пляжным сезоном. Когда при этом твой холодильник забит под завязку, и ты думаешь, как бы вдруг лишнюю калорию случайно не проглотить. Не-е-ет, настоящий голод — это другое. Это когда ты и рад бы сожрать любую корку, да закрома твои пусты, а купить не на что.

Точнее не так. В доме имелся минимум самых простых продуктов: хлеб, двухпроцентное молоко, крупы. Но имелись и трое маленьких птенчиков, которых нужно кормить. Их глазки смотрели на меня. Я понимал: если сейчас поем я — завтра им, возможно, не хватит. Да и жене после родов требовалось более-менее нормально питаться. И я ложился голодным. По иронии судьбы о голоде знал я довольно много (я так считал). Тему голода не раз высвечивал в своих военных рассказах. Одна из глав моей первой повести так и называется «Голод». Но то — теория. Практика в этом деле — страшная вещь. Конечно, голод мой и близко не стоял с тем, что в войну люди испытывали. В блокадном Ленинграде, к примеру, или здесь у нас на Филейке. Но всё же…

К счастью голодал недолго. Нужно было выкручиваться, и я быстро нашёл подработку в такси. Пристроился в одну из многочисленных диспетчерских служб. Когда-то давно слово «таксист» подразумевало водителя-профессионала высшего класса. Работа в такси считалась престижной; нужно было иметь связи, чтобы туда попасть. Водитель зеленоглазой «Волги» с шашечками зашибал неплохую деньгу. Это всё в прошлом: и «Волги», и заработки, и престиж. Нынешним таксистам никто не завидует, потому что таксуют сейчас те, кто не сумел найти другую работу — полегче, поденежней.

Да, таксист в наше время лопатой деньгу не гребёт, но прокормить семью худо-бедно может. Навсегда запомню, как, отработав первую смену, явился домой с большущим пакетом, полным продуктов: сметана, яйца, фрукты, сыр, разноцветные стеклянные пузырьки с детским питанием. Много еды! Правда, кошелёк после этого вновь опустел подчистую. Вся выручка, заработанная за двадцать одну поездку, осела в кассе супермаркета «Глобус». Но я теперь знал: выживем как-нибудь, «Логан» прокормит.

Никогда прежде не относился я к машине так бережно! До этого сменил с десяток авто, но эту тачку я просто холил, лелеял. И, конечно, не думал, что всего через полгода после покупки жизнь заставит на ней таксовать. Возить пассажиров: добрых и злых, чистых и грязных, трезвых и пьяных. Разных. Возить по дорогам, по ухабам и ямам кировских направлений. В жару и в мороз, в дождь, в гололёд, Возить, буксуя в грязи, буксуя в снегу. Возить то медленно, то с ветерком. Не думал, но заставила жизнь, и я не жалел.

Поздно вечером, прокрутив баранку часов 12 или 14, усталый, заезжал я в гараж. Хорошо, что таксовать приходилось не ежедневно, а между дежурствами на секретном «объекте». Охраняя «объект», я отдыхал от руля, от надоедливых пассажиров.

В те дни часто в голову лезли нелепые мысли. Имеет ли право на чудо таксист? Обычный отдельно взятый таксист (1 шт.) на одно-единственное обыкновенное чудо. Всего-то одно чудо в жизни! Пусть не на чемоданчик с деньгами и золотом, обнаруженный в купленном гараже (пора бы выкинуть из головы эту блажь). На данном этапе меня бы устроил дипломат, забытый каким-нибудь заезжим рассеянно-хмельным богачом на заднем сидении моего «Логана». Дипломат, набитый пачками долларов под завязку.

Кстати, раз уж зашёл разговор! Найти ворох баксов — не такая уж призрачная мечта, как может казаться на первый взгляд. Однажды болтали с Димычем по телефону. Тот, будучи слегка подшофе, проговорился, что его родственник — пенсионер, охранник столичного супермаркета — нашёл на своём рабочем месте (прямо в торговом зале) свёрток. Увесистый такой свёрток полный бакинских, тыщь около ста! Если в наше дерево перевести… Сколько ж это? О-го! Короче, всё моё имущество, нажитое непосильным трудом (квартиру, машину, гараж) можно купить запросто. Ещё и на «пожить» останется.

Тому охраннику-пенсионеру повезло — хозяева денег (подозреваю, что это далеко не самые добродушные ребята) его не нашли. Повезло! Возможно, каждому хоть раз в жизни выпадает подобный шанс, но большинство из нас тупо проходит мимо своего свёртка с богатством? Возможно, и я однажды уже «прошёл»? Но кто сказал, что установлен лимит только на один раз? Конечно, в лесу на секретном «объекте» свёртку с деньгами взяться неоткуда, этот вариант отпадает. Но если так повезло охраннику супермаркета, то спрашивается, чем хуже таксист?

Эх-эх! Таксист и охранник — две «супер-пупер» профессии нашего времени. Извозчик и сторож. Куда уж! На более низкой ступени, пожалуй, только ассенизаторы да полотёры. Но ассенизаторам, наверное, платят побольше. Таксист и охранник — это тогдашний я (two in one).

А чудо, меж тем, не спешило произойти. С чудесами обычно всегда так бывает. Семья наша приспосабливалась к жизни в новых условиях, но удавка (воображаемая кредитно-финансовая удавка) постепенно затягивалась. Мы учились на всём экономить. Я перевёл машину с бензина на газ, отключил кабельное телевидение, дорогу в парикмахерскую позабыл. От тестя осталась машинка, и жена, посмотрев пару уроков в ютубе, стригла теперь и меня, и детей. Нам присвоили статус ММС (многодетная малообеспеченная семья) и стали платить пособие.

Несмотря на все усилия, сводить концы удавалось нам лишь благодаря небольшому «резервному фонду», в лучшие времена скопленному мною на чёрный день. Резерв расходовался только на самое важное — налоги и платежи по кредитам. Ведь я имел планы на будущее, для осуществления которых требовалась безупречная кредитная история. Мне нельзя было попадать в число ненадёжных заёмщиков, поэтому просрочек не допускал. Однако резервы таяли, удавка затягивалась всё плотнее.

Моя детская мечта стать писателем казалась теперь чем-то совсем нереальным. Буйным цветом в душе моей прорастал сорняк под названием «комплекс писательской неполноценности». Сорняк этот пустил глубокие корни. И это несмотря на две изданные книги! Поскольку дохода, как такового, книги не приносили, я выложил их в интернете в свободный доступ. Люди, качайте сколько угодно, читайте, слушайте аудиоверсии, мне не жалко. Только не вздумайте платить за них деньги мошенникам. Запомните: две мои первые книжки для вас — бесплатно! Ну, то есть — в подарок.

Да. Резервы таяли, удавка затягивалась. А я тогда так закрутился, что времени на творчество не осталось. Совсем. И вдохновение. После 1 января 2017-го оно почему-то забыло ко мне дорогу. Но ведь когда-то я был без пяти минут настоящий прозаик! Иногда по старой памяти забредала в мою охранно-таксёрскую башку мысль о том, что следует изложить (потом, в неопределённом будущем) свои таксистские приключения в цикле рассказов. Честное слово, там есть о чём поведать! Истории сами просились на бумагу, точнее на экран моего старого доброго ноутбука (писать на нём, сидя за столом, всё же удобнее, чем на планшете в дороге).

Пару раз, намазав после отработанной смены стонущую поясницу диклофенаком, пытался карябать я хоть какие-то наброски. Садился перед мерцающим экраном, поднимал пальцы над замусоленными кнопками клавиатуры и… опускал мимо, на стол. Не шло.

Наступит время, и я расскажу вам свои таксистские байки. Пусть это будут не «Жёлтые короли» (всё же у нас не Нью-Йорк, а Вятка), но что-то подобное, даже не хуже. А ещё опишу свои дорожные приключения. Думаю, мои непридуманные сюжеты окажутся интереснее, чем истории сериала «Дальнобойщики». Это случится когда-нибудь, я надеюсь. Но тогда, в ту первую половину 2017-го я не мог писать ни роман, ни повесть, ни рассказ. Я даже строчки не в состоянии был выжать. Даже слова единого выдавить из себя не мог. Искорки не хватало. Что-то сломалось во мне, что-то перегорело. Я, словно недавно затушенный фитилёк, лишь тлел да дымил.

Наверное, ждал, что судьба вновь бросит вызов. Но ничего не происходило. Медленно наползло лето, пригрело. Остатки моего «фонда будущих поколений» растаяли без следа. Кредитную петлю на своей шее я ощущал теперь почти физически. Выход из ситуации виделся только один. Гараж продавать не хотелось, но замаячила просрочка ежемесячных платежей и «почётное» место в чёрном списке ненадёжных заёмщиков.

Значит, придётся продать. Опыт безгаражной жизни имелся изрядный, нам к этому делу не привыкать. Ну, подумаешь, сменный комплект колёс вновь станет мешаться на лоджии! Чтобы развеять сомнения, звякнул Димычу. Посоветовался. Димыч меня поддержал. Фиг с ним, с гаражом, с этой несчастной «лесной полянкой»! Всё. Решено. Продаю!

На сайтах разместил объявление. Цену особо не гнул: двести восемьдесят, за сколько и брал (сорок штук, вложенные в ремонт, пропадут, это ясно). Но даже вернуть свои двести восемьдесят при нынешних ценах было бы огромной удачей. Одно радовало — ямы в своё время не замуровал, а для оценочной стоимости гаража это плюс. К тому же ям у меня целых три!

Вскоре стали звонить. Кому достанется гараж — сразу честному автолюбителю или вначале перекупщику — по барабану. Лишь бы деньгу нормальную отвалили. Но всё же перекупов по понятным причинам я не шибко любил.

Потаксёрив с утра, я подрулил к гаражу и стал ждать первого откликнувшегося на объявление. Смутные сомнения терзали меня, и точно, так и есть, словно копчиком чувствовал! Увидев парня, вылезшего из белой «Гранты», я чуть не заржал в голос. Ох, судьба-злодейка! Приехал смотреть гараж тот самый Юра, гад кучерявый, кто же ещё?! Он лишь в одном изменился. От прежнего юркого перекупа трёхгодичной давности отличала его теперешнего свежевыращенная модная борода. В ответ на моё приветствие, он, как ни в чём не бывало, тряхнул кудрями. Я заметил с ехидцей:

— Ну, что, гаражик всё же понадобился? Вот, есть возможность дедов бокс обратно вернуть. И выгодно — ремонт сделан, а цена та же самая. Ещё и всё дедушкино имущество на полатях в целости до сих пор сохранилось.

— Двести восемьдесят — дорого! — сходу, не обратив внимания на подкол про дедушку, ответил «внучок».

— Это как так дорого? — во мне закипал праведный гнев. — Ты даже ещё внутри не смотрел, там…

— Там? Ну, а что там? — перебил меня Юра. — Паркетный пол, натяжной потолок, хрустальная люстра?

Я чётко представил, как мой плотно сжатый кулак врезается в наглую перекупскую морду, как сотрясается она вместе со всеми кудрями и бородой. Но сдержался. В реальности я лишь распахнул дверь гаража, и мы вошли.

— Смотри! — в моём голосе проскальзывала плохо скрываемая угроза. — Я забетонировал пол, сделал мощную вентиляцию. В гараже теперь целых три ямы, включая яму для хранения ГСМ.

Кучерявый, окинув профессионально-равнодушным взглядом пространство, повернулся ко мне и съехидничал:

— Штукатурка в углу отвалилась. И проводка какая-то старая, электрика, наверное, барахлит.

Я понимал, к чему этот гад клонит. От перекупщика много не жди. Пора определяться да выпроваживать «гостя», и я рубанул:

— Хватит свистеть. Просто назови свою цену.

Я ожидал, конечно, что его цена меня не устроит. Но что она будет такой?! Я отказывался верить собственным ушам.

— Сто восемьдесят тысяч рублей, — чётким голосом произнёс Юра.

От злости у меня потемнело в глазах. Я чуть не плюнул прямо в его бородатую физиономию. Честное слово, еле сдержался.

— Ты обалдел? Вали, гад, отсюда!

— Что ж, не сошлись, бывает. Ругаться-то зачем? — Юрок юркнул к выходу, но на пороге остановился, покашлял, потупил взор и тихо спросил:

— Кстати, насчёт пола. Вы нанимали кого-то или сами его бетонировали?

— Сам конечно! Кто же ещё? — соврал я, так как считал, что этот бородатый пёс недостоин услышать от меня хоть каплю правды.

— Понятно, понятно, — голос перекупа стал ещё тише, словно кто-то с пульта убавил ему громкость. Пришлось навострить уши, чтоб разобрать его лепет. — А эта яма, как вы сказали? Для хранения… джи… эс…

Я грубо поправил:

— Гэ эс эм! Горюче! Смазочных! Материалов! Бензина, дизтоплива, авиационного керосина, моторного масла, трансмиссионного масла… Короче. Что ты хочешь спросить?

— Да… как бы… ничего. Просто я про эту яму тогда… ну…

— Не знал, — закончил я за него фразу. — Ну, конечно, немудрено! Твой «дедушка» был весьма скрытным товарищем! Я тоже семь месяцев ходил по гнилым доскам, не догадываясь, что спрятано у меня под ногами!

— И… что же?

Вот тут я, сам от себя не ожидая, распрямился, скрестил на груди руки, ухмыльнулся загадочно и самодовольно, отвёл в сторону взгляд (затуманив его при этом как следует), покивал кому-то невидимому. И выдохнул весело, нагло:

— Ни-че-го!

Перекуп мне, естественно, не поверил. Меня это обрадовало! Он же, гад, меня за лоха держал всю дорогу. В прошлый раз облапошил и сейчас с наглой мордой явился. Так пусть теперь думает, что продешевил с гаражом. Пусть теперь мучается всю жизнь, как я. Пусть гадает: какой клад упустил! Золото? Баксы? Евро? Это была моя маленькая месть за финансовые потери, месть всем перекупщикам Российской Федерации, представителем которых был для меня юркий Юра.

Нетвёрдой походкой направился он к белой «Гранте». Встав, обернулся. Юрины кудри тряслись на ветру; губы дёргались, но, кроме несвязного мычания, не могли хоть что-то озвучить. Я же, довольный эффектом, наблюдал за ним, привалившись плечом к двери гаража. Наконец «Гранта» укатила, увозя прочь хмурого перекупа — только тучка пыли вздыбилась из-под колёс. Пыль медленно оседала. И медленно с моего лица сползала улыбка.

***

Я вернулся в гараж, заперся хорошенько. Усевшись прямо на грязный табурет под небесно-голубыми полатями, уронил в ладони лицо и горько-горько рассмеялся. Классно я «сохранил» бабки, такой пролёт! Долбаный кризис, долбаная ипотека, долбаная яма для хранения ГСМ! Вдруг меня затрясло, и ладони стали влажными от слёз. Не подумайте, я не слюнтяй. Не помню, когда до этого случая плакал. Наверное, в далёком-далёком детстве. Но тут я ревел, ревел тихо и зло. И, слава Богу, меня никто не видел. Чуть успокоился, и руки, всё ещё судорожно подёргиваясь, сами потянулись к смартфону.

Социальная сеть, поиск, профиль Валеры, фотоальбом. Теперь уже 862 фотографии! Долбаный фотолюбитель! Что ж, глянем… Валера, бывший бригадир ремонтников, ныне глава строительной фирмы. Вот он в Венеции плывёт по каналу в гондоле, а смуглый итальянец в ослепительно белой тунике с широкими рукавами поёт ему баркаролу, подыгрывая на мандолине. Вот Валера в Пизе, упёрся в знаменитую башню двумя руками — держит её, родимую, чтоб не упала. Валера в Лос-Анджелесе, в Голливуде, на бульваре звёзд. Чья там звезда у него под ногами? О-го, Тарантино! Что ж, сюжет Валериной жизни, пожалуй, достоин руки современного киноклассика. А это что? Рио-де-Жанейро! Карнавал! Валера танцует с двумя жопастыми мулатками в перьях! Он в белых штанах, как специально. Тоже мне Остап Ибрагимович! Идём дальше. Стоп, не понял. Льды, снега, пингвины на заднем плане. А на переднем… обросший щетиной, как заправский полярник, Валера в толстенном красном пуховике! Он что, на мои бабки и до Антарктиды уже добрался?! Долбаный турист! Блин, ещё немного, и я увижу Валерино сэлфи с околоземной орбиты! Но далее вместо космоса я увидал кое-что круче. Иерусалим! Валера у Храма Гроба Господня. Серьёзный, сосредоточенный, с аккуратной бородкой. Вот те раз, и этот замодничал — бородку отращивает!

Рука сама дёрнулась, и палец случайно ткнул в кнопку «музыка». Из Валериного профиля через динамики смартфона полилась дивная фортепианная инструменталка. Ну, конечно, я узнал эту музыку. Как же зовут исполнительницу? Да вот же, подписано — Кейко Мацуи! Это её музыку слушает он теперь вместо песен Лепса и Круга. Я листал фотки дальше. Бородатый Валера в детском доме дарит подарки сиротам. Ну, конечно, с таких-то бабок и я бы дарил! Ещё более бородатый Валера обнимает одиноких ветеранов Девятого мая в доме престарелых. И совсем свежая, июньская фотка — совсем бородатый Валера несёт икону в Великорецкое, а за ним до горизонта — тысячи паломников крестного хода.

Отложив смартфон, я сидел. Слушал японскую пианистку, уставившись в одну точку. Щёки высохли. Мне казалось, слёзы очистили организм. Я успокоился. Время незаметно текло под инструментальными переливами. Наконец, очнувшись, я осознал вдруг, что уже долго пялюсь на маленькую иконку Николая Угодника — ту, что повесил ещё прежний владелец над местом выезда из гаража. Я словно не замечал замызганный образок все эти годы, а тут вдруг заметил. И мне подумалось: а может, правильно, что клад достался Валере?

Стрелки наручных ходиков показывали четверть пятого, и можно было ещё нехило потаксовать, но при одной мысли о продолжении смены меня чуть не вывернуло наизнанку. Крутить дальше баранку сил не осталось. Я не про физическую силу сейчас. Морально ощущал я себя выжатым после использования чайным пакетиком.

Я сидел так ещё битый час. День грозился пройти слишком уж бестолково. И я придумал занятие себе в оправдание. Сто лет собирался очистить полати от хлама. Вот, наконец, и очищу. Поднявшись на табурет, заглянул я в квадратную амбразуру. Там было битком: ведь к барахлу, оставшемуся от прежнего владельца, иногда добавлял и своё ненужное помаленьку. Ну, а теперь весь этот хлам перемещался вниз на бетонный пол гаража, где подлежал сортировке. Я твёрдо решил избавиться от всего лишнего.

И чего там только не было! Банки, склянки, проволока, инструмент (назначение многих приспособлений для меня оставалось загадкой). Обнаружилась целая коллекция обуви из серии «мечта бомжа 90-х»: пропахшие нафталином замшелые валенки с резиновыми галошами, драные кирзачи, боты «прощай, молодость!» и полукеды 46-го размера.

Потом пошла новогодняя тема: я вытащил метровую тёмно-зелёную ёлочку, остро пахнущую пластмассой; самодельную подставку для неё с пыльным моторчиком; большую коробку с игрушками и гирляндами. Вонючая ёлочка никуда не годилась, а вот новогодние украшения очень пришлись по душе. Это были старые советские игрушки, сейчас такие не делают. Клёвые игрушки; их я решил оставить.

Ещё одна обнаруженная экспозиция — собрание раритетной автохимии: «Тосол», тормозуха, моторное масло «М-8Г», выпущенное ещё при Ельцине, и куча разноцветных тюбиков-флакончиков с присадками-примочками, пробовать чудодейственную силу коих я на своём «Логане» не стал бы даже под страхом пожизненного лишения водительских прав.

Попадались и совсем странные вещи, о назначении которых я даже знать не желал: красный клубок шерстяных ниток с двумя воткнутыми в него накрест спицами; детский набор «Юный фокусник»; подшивки газет «Комсомольское племя» за 1972—1986 и «Кировский край» за 1987—1990 годы. В картонной коробке от японского кассетного музыкального центра обнаружились свечи. Толстые, восковые, штук двести. Я понюхал — пахнут приятно, не парафин. Выкинуть жалко. Только где мне их жечь? И вновь коробочки да ящички: болты, свёрла, гайки, шпильки, гвозди, саморезы, дюбеля.

Под занавес из самого дальнего угла полатей я извлёк чемодан. Тёмно-серый чумазый кожзам, блестящие стальные застёжки. Тяжёлый. Даже мысль мелькнула: не мог ли богатенький дедушка прятать часть состояния (пусть даже малую часть) на полатях? Ну, а что, чемоданчик-то подходящий! Неужто Валерины руки досюда не дотянулись? Я аккуратно опустил чемодан на пол. Чувствовалось: там что-то есть, что-то довольно массивное. Сердце забилось быстрее, но только чуть-чуть. Я больше не верил в шальную удачу, мне просто хотелось знать — что там.

Надавил обе кнопки. В тишине гаража звонко щёлкнули стальные застёжки. Медленно откинулась крышка. Я смотрел на то, что пряталось многие годы внутри чемодана, и мысленно горько смеялся. В голове было пусто. В чемодане была пишущая машинка.

Серо-синяя, с лакированными клавишами и блестящими хромом буковками названия. ERIKA — прочёл про себя. А вслух прошептал, ухмыльнувшись: «Эрика? Что ж, очень приятно!»

Машинка была не совсем древняя, восьмидесятых годов, на электрической тяге (внутри чемодана примостился клубком свёрнутый провод). Я собирался отправить «Эрику» в мусорный бак вслед за всем барахлом, но в последний момент передумал. Мысль пришла, когда я держал чемодан над открытым контейнером: вдруг это знак? Я же писатель или, по крайней мере, когда-то мечтал стать таковым!

В общем, приволок пишущую машинку домой. Ещё коробку с игрушками захватил. Ну и восковые свечи. Ведь электричество в доме у нас иногда вырубается, так хоть используем как-нибудь по назначению тёщин подарок — старый подсвечник, без дела пылящийся третий год в кладовке. А весь остальной хлам я выбросил.

Вечером, насвистывая «В лесу родилась ёлочка», перебирал с детьми новогодние игрушки. Среди стеклянных сосулек, белых медведей и раскрашенных вручную снеговиков обнаружились две вещицы — часы «Командирские» и фарфоровая статуэтка (которую поначалу я чуть не принял за ёлочную игрушку). Часы были как новенькие; я не удивился, когда, подкрутив колёсико завода, услыхал ритмичное «тик-так». А вот со статуэткой дела обстояли иначе. Я долго разглядывал, вертя в руках, фарфоровую ракету с красными буквами «СССР». Выглядела она так, словно и вправду вернулась с орбиты. Из иллюминаторов торчали две улыбающиеся собачьи мордочки — Белка и Стрелка. Снизу краешек ракеты отколот — немудрено, ведь ей столько лет! Космическая статуэтка мне очень понравилась — раритет!

Но что-то меня настораживало. Какое-то смутное нехорошее воспоминание набухало, словно чирей под кожей, но не хотело прорываться наружу. Определённо, где-то мне попадалась подобная статуэтка (а может и эта самая), в каком-то плохом месте. Или она во сне мне привиделась, в далёком похмельном кошмаре? Какое-то дежавю! Так ничего и не вспомнив, я поставил ракету с собачками на письменный стол, рядом с ноутбуком. А часы «Командирские» на статуэтку повесил.

Следующим утром, заглянув перед таксованием в электронную почту, обнаружил письмо от крупного коммерческого издательства. Читал и не верил своим глазам. Дождался! Наконец-то мне предложили гонорар. Очень приличные для начала деньги! Сколько, как думаете? Двести восемьдесят тысяч, да-да! Часто ли такие совпадения случаются? Все мои произведения — первую повесть «Витькины небеса» и рассказы сборника «Тихий океан» собирались издать одним большим томом (там же сюжеты переплетаются), но редактору не хватало текста до намеченного объёма. Для будущей книги срочно (к следующему утру) требовалось отправить в издательство ещё одно произведение размером в один авторский лист — короткий рассказ, по смыслу связанный с предыдущими. Рассказ, которого у меня не было!

Некоторое время сидел я перед ноутбуком (он располагался тогда на столе в детской). Сидел тихо с закрытыми глазами и улыбкой растянувшейся до ушей. Рядом сопели на двухъярусной кровати старшие сыновья. Я прикидывал: один авторский лист, это сорок тысяч знаков, это где-то двенадцать страниц компьютерного текста. И у меня есть в запасе целые сутки… Ёлы-палы, всего одни сутки! Неужто облажаюсь? Да это же вызов; тот самый, которого ждал! Я чувствовал, как от нетерпения чешутся руки. Скрипнула дверь, в комнату заглянула жена, шепнула:

— Таксовать собираешься? Сможешь ближе к вечеру меня до маминой работы свозить?

Я повернулся к жене. После она рассказывала, что, увидев меня в тот момент, испугалась. Глаза мои в полумраке безумно горели, руки слегка тряслись. Дрожащим голосом я ответил:

— Нет, дорогая. Ни таксовать, ни до маминой работы, никуда!

Да, видок я имел ещё тот, потому что лицо жены исказила гримаса. Чуть заикаясь, она спросила:

— Саша, что случилось? Кто-то умер?

— Хорошая фраза, обязательно в какой-нибудь рассказ вставлю, — я рассмеялся и поманил жену пальцем. — Иди сюда, взгляни, что мне тут написали.

Жена ещё перечитывала послание от издательства, а я отдавал команды:

— Короче. Детей тихонько буди. Двоих в детский сад, с третьим — куда угодно. Главное, чтобы до вечера вас никого — не слышно, не видно. Меня не отвлекать, хоть землетрясение, хоть потоп!

Жена в ответ лишь кивала. Она всё понимала не хуже меня. Нам выпал шанс, которого ждали мы несколько лет. Широченное окно возможностей, которое может захлопнуться следующим утром.

Сонные сыновья под руководством жены проследовали в ванную комнату. Прихватив с кухни банан, плитку шоколада и литровую бутылку воды «Ключ здоровья», я заперся в детской. Уши законопатил берушами. И, засучив рукава, приступил. Для начала нужно сосредоточиться. Всего сорок тысяч знаков, включая пробелы и запятые — и двести восемьдесят тысяч рублей у меня в кармане. А ведь это лишь только начало!

Никогда прежде не писал я рассказ за один день. Нет, пару раз было, но потом я эти рассказы дописывал-переписывал неделями, месяцами. Так переделывал, что от первоначального текста оставалась лишь только основа. К тому же перед тем как «родить» рассказ за один день, я долго «вынашивал» в уме плод, то есть текст. Так вынашивал, что рассказ сам уже просился наружу.

А тут вовсе другая история. Нужно мастырить новеллу с нуля. Смогу или нет? Вот она — проверка на вшивость! Состряпать рассказ буквально из ничего. Это всё равно, как если бы женщине без признаков беременности потребовалось к завтрашнему утру взять и родить. Стоп! Почему же обязательно из ничего рассказ стряпать? Опишу-ка я что-нибудь из собственной жизни. Мало что ли со мной приключений случалось? Ну, хорошо, но текст должен быть как-то связан с предыдущими моими произведениями, ведь сборник планируется. Что дальше? Я бился лбом о столешницу (в переносном смысле), а оно — всё никак. Часа через два я готов был реально использовать собственную голову в качестве инструмента для ломки письменных столов. А оно — всё не шло.

В животе урчало. Я вымотался до предела, но к обеду готов был лишь план рассказа. План, надо сказать, неплохой. Даже название я придумал: «Тринадцатый». Черпая суп из парящей кастрюли, жена пыталась начать разговор. Но видя моё состояние, сообразила, что правильнее молчать. Наскоро подкрепившись щами и винегретом, я вновь уединился в своей «творческой мастерской».

Сидел перед девственно-чистым экраном и размышлял — как начать. Словно песок сквозь ладони, утекали минуты. Я нервничал: полдня позади, результат плачевный. Думал, думал. Взгляд блуждал по сторонам, пока не упёрся в статуэтку. Космическая ракета с буквами СССР, космические герои Белка и Стрелка. В голове почему-то крутилась шаблонная фраза «Русские не сдаются!» Что к чему? Какие русские? Почему не сдаются? Я помотал головой, похлопал ладонями по щекам, чтобы взбодриться, прогнать наваждение. Эх, была не была! Зашуршали кнопки клавиатуры. На монитор выскочили буквы:

ТРИНАДЦАТЫЙ

Хмурой осенью 94-го четыре бугая — обладатели каменных лиц, сунув под ребро ствол револьвера, запихнули меня в большой чёрный джип. Слишком много косяков висело на мне к тому времени, поэтому иллюзий я не питал. Трясясь в наглухо затонированном «Гранд Чероки», сидел, зажатый меж шкафоподобных братков. Меня везли за город, в сторону глухих вятских лесов. На всякий случай прощался с жизнью. Я мало пожил и не был готов умереть. Но бывает ли вообще кто-то готов?

Я строчил и строчил. Вдохновение! После многомесячного перерыва оно, наконец-то, явилось. Неожиданностью стало то, что рассказ получался довольно гротескным, и с количеством чёрного юмора, кажется, выходил перебор. Но я не стал сбавлять темп. Пальцы истосковались по клавишам, теперь летали по ним. Но настенные часы, выполненные в виде мультяшного паровозика, что висели на стене за моей спиной, тикали всё же быстрее. Их стрелки крутились, как на ускоренной съёмке. Я же не замечал ни хода времени, ничего.

Казалось бы, только начал, а жена уже зовёт ужинать. Вытащив беруши, услышал детские голоса. Надо же, не заметил, как сыновья вернулись из садика. Я просмотрел предварительный результат моего труда. Двадцать страниц! Никогда ещё не писал столько за один присест. Но это же много больше, чем требуется! А в начатом рассказе я только лишь к кульминации подобрался. Да и не рассказ это вовсе, а вырисовывается целая повесть, которую мне ещё писать и писать. Куда меня понесло?! И что сейчас с этим делать? Как ни сокращай этот текст, мне в обозначенные рамки — двенадцать страниц — не уложиться! А времени уже восьмой час. Вот попадос! Я пробежал глазами абзац, на котором притормозил:

Пёс кромсал и кромсал моего обидчика. Рвал, грыз, пилил, всё глубже и глубже врезаясь Карлосу в промежность. Кровища хлестала, брызги (слюна пса вперемешку с кровью бандита) разлетались по сторонам. Я почувствовал что-то липкое на подбородке. Проведя по нему, обнаружил на руке багряные разводы. Тупо смотрел я на испачканную ладонь под ужасный аккомпанемент: клацающие челюсти, рычание, чавканье. А тут ещё завалившийся Карлос, дёргаясь на полу, словно его било током, начал вопить. Как он орал! Этот хрипяще-завывающий визг-вой шокировал меня едва ли не больше, чем само зрелище кастрации человека собакой.

Оборвав писанину, я вырубил ноутбук и вынырнул из описываемого 1994 года. Да, пожалуй, теперешняя моя жизнь и милее, и проще! За ужином мне кусок в горло не лез, и вовсе не из-за Карлоса, кромсаемого бультерьером. Носились, гогоча, друг за другом дети. Из кухни в гостиную, туда-сюда, радости полные штаны! И самый маленький за братанами неуклюже пытается топать. Старшему скоро семь, среднему стукнуло недавно четыре. В таком возрасте можно получать кайф, просто бегая друг за дружкой.

А куда несусь я?!

Самый маленький член нашей семьи залился горькими слезами. Ещё бы! Когда тебе год от роду, мамин запрет на копание в мусорном ведре превращается в трагедию вселенского масштаба. А какого масштаба трагедия ждёт меня завтра утром? Наверное, не такого большого. Поковыряв кое-как макароны, я поплёлся к рабочему месту.

Заперся. Законопатился. И только лишь оживил ноутбук, как получил идею. «Тринадцатый» — это хорошо, но я не о том пишу, нужно отложить. А сейчас требуется вернуться ещё на десяток лет раньше, в середину восьмидесятых. Точно! И я занырнул с головой в новый текст:

ИНТЕРВЬЮ С ДИВЕРСАНТОМ

«Сенсация! Настоящая стопроцентная сенсация, я жду тебя. Сенсация! Если не мирового масштаба, то минимум — всесоюзного! На меньшее не согласен. Сенсация, я тебя сотворю! — в сознании журналиста дребезжит вкрадчивый голос его учителя, гуру Шри-Вана. По кругу идут заученные фразы ежедневной полуденной медитации. Слова этих фраз его и не его. Слова, прилетев из глубин космоса, отражаются от корочки мозга и улетают обратно. — Сенсация, я давно живу мечтой — открыть тебя. Сенсация, о которой заговорит вся страна, приди!»

Я снова писал и писал, попутно прикидывая, что и гротеск, и чёрный юмор (в разумных пределах) тексту всё же не повредят. Чёрный юмор, гротеск — пусть станут они солью и перцем для моего рассказа, сделают вкус его насыщенней, ярче. Сладко пьянящее чувство творческого полёта вновь овладело моей душой. Боясь спугнуть его, я почти не шевелился. Бегали лишь зрачки, да мелькали кончики пальцев. Часы летели. Сюжет закручивался в спираль. Кировский журналист Егор Шельдман, позабыв наставления гуру, готов был вцепиться в горло ветерана Великой Отечественной, у которого брал интервью.

У Фёдора Алексеевича взгляд был холодный, как сталь. Шельдман же просто кипел. Собеседники (скорее соперники!), бычась, играли желваками. Словно заграничные боксёры на церемонии взвешивания, буравили глазами один другого. В дуэли взглядов напряжение возросло так, что между ветераном и журналистом разве что молнии не сверкали. Тут взрывоопасную тишину неожиданно нару…

Вдруг неожиданно всё померкло. В одно мгновение: свет в комнате и экран с буквами. Я невольно зажмурился, затем открыл глаза, заморгал. После яркого света глаза никак не могли привыкнуть. Вынув беруши, я услыхал барабанящий о подоконник дождь. Повернув жалюзи, чтоб пустить в комнату тусклый свет уличных фонарей, приоткрыл окно. А затем посмотрел на часы. Полночь. Четверть первого, если быть точным. Завтра утром (то есть уже сегодня) мне уезжать на «объект», на суточное дежурство. До выхода из дома оставалось ровно шесть с половиной часов.

Первая мысль была: это провал! Всё кончено. Эти гады вновь вырубили электричество. Ноутбук слишком древний, аккумулятор его уж лет пять, как подох, и работать ноут может лишь от розетки. Но даже если свет сейчас прямо включат, если восстановится оборвавшийся на полуслове компьютерный текст. Что я там написал? Ведь это опять не рассказ, а чуть ли не начало романа! И ведь классно идёт. Но, чтоб осилить его, даже в таком гоночном темпе потребуется месяц. Да не один. А мне нужен просто короткий рассказ. Двенадцать страничек. К утру!

Вторая мысль: а где дети? Заглянув в полумраке в гостиную, обнаружил жену в окружении трёх сыновей сопящими на расправленном диване. Они сделали всё, чтобы мне не мешать: целый вечер они не шумели. Для детей это маленький подвиг, поверьте отцу трёх мальчишек. А я… Кулаки сжались в бессильной злобе. Как найти выход? До утра время есть. Нужно пробовать! Буду строчить рассказ на планшете. Включился экран, и я обнаружил: заряд батареи — 6%. Врёшь, не возьмёшь! Быстренько, почти на ощупь, отыскав провод зарядки, сунул его в розетку и… Вот дурень, совсем заработался! Откуда возьмётся зарядка, если тока в розетке нет?

Я принялся рыскать по дому в поисках налобного фонаря. Русские не сдаются! Надену фонарик и стану писать, как писали писатели древности — от руки. Налобник вскоре нашёлся, но по известному всем закону он мерцал, освещая лишь сам себя. Батарейки сели! Не страшно, можно вытащить батарейки из детских игрушек. Только… для чего собственно мне фонарь, если в прихожей ждёт своего часа целая коробка свечей (тех, что из гаража), а в кладовке почём зря пропадает подаренный тёщей подсвечник?

Действовал быстро, но аккуратно. Старался не потревожить домашних. Вскоре кухонное пространство осветилось пламенем от пяти свечей. Дело за малым: теперь всё что мне требуется — это тетрадь. Но как ни старался, ни одной более менее чистой тетради найти я не мог. Страницы пестрели зарисовками юных живописцев: машинки, самолётики, корабли. Вспомнил: на подоконнике возле принтера томится в тесной обёртке целая пачка «Снегурочки». Разорвав бумажные узы, выудил белоснежный лист. Подумалось: жаль, пишущая машинка, принесённая из гаража — электрическая, а то бы я сейчас…

Яркая вспышка на миг ослепила. Держа в руках чистый лист А4, застыл я на месте, словно памятник первопечатнику Гутенбергу. Свет дали, ура! Но заводить ноутбук не хотелось. А ну как электричество снова «кончится»? Тогда весь труд пропадёт. Машинка. В коридоре всё ещё ждёт своего звёздного часа настоящая пишущая машинка! Машинописный текст от выключенного тока с бумаги уж точно не испарится. Так в чём же дело?

Я заспешил. Приготовления отняли минут двадцать. Драгоценное время! Но оно того стоило. В центре кухонного стола разместилась она, ERIKA. Оттёртая влажной тряпкой, похорошевшая и, кажется, готовая благодарить своего освободителя. Чуть поодаль, за машинкой поставил я статуэтку ракеты с красными буковками СССР. Я знал, зачем её приволок. Я «помнил» теперь, где «видел» этих собак-космонавтов — Белку и Стрелку. Часы «Командирские» надел я на правую руку (не как президент; я уже говорил, что всегда так носил). Слева белела пачка бумаги. Справа дымила кружка с кипятком и пакетиком зелёного чая. Взглядом окинул кухню. Люстру решил не включать. В мерцающем свете живого пламени знакомые вещи обрели неизведанные очертания. Я словно переместился в пространстве и времени. На этот раз в посёлок Торфяной, в шестидесятые годы. И хоть я тогда ещё не родился, но в подробностях «помнил», что там стряслось.

ERIKA ждала, и я протянул руки к машинке.

В ту ночь, самозабвенно стуча по клавишам, я не подозревал, что не смогу остановиться ни следующим утром, ни через неделю. Что после недостающего рассказа (который закончу как раз к утру), выплеснутся на бумагу другие произведения. Они попрут из меня одно за другим ещё и ещё, так что к осени получится целая новая книга. Слова польются из меня, словно всё это время строчки копились внутри. Я заброшу таксование, уйду из охраны, возьму, чтобы выжить, новый кредит, поставлю на карту всё! И стану строчить, строчить, строчить…

Книги и гонорары. Фильмы, снятые по моим книгам и гонорары. Дипломы, премии, интервью и… гонорары, гонорары, гонорары. Всё это лишь маячило вдалеке, где-то там, во тьме, за окном, за дождём. Ну, а тогда, в ту сырую тёмную ночь была только ERIKA. Стуча по её клавишам, я посматривал на покоцанную маленькую ракету с Белкой и Стрелкой. Мне слышался за окном лай собак. И, усиленный рупором, вещал из моросящей мглы монотонный голос: «Сдавайтесь! Вы окружены, сопротивление бесполезно! Сдавайтесь…»

Как Белка и Стрелка

Рассказ, напечатанный в ту ночь на пишущей машинке ERIKA

Монотонный голос, усиленный рупором, вещает из моросящей мглы:

— Сдавайтесь! Вы окружены, сопротивление бесполезно! Сдавайтесь! Вы окру…

Грохот автоматной очереди обрывает говорящего на полуслове. Над неспящим посёлком Торфяной повисает звенящая тишина. Даже собаки, безудержно надрывавшие до сих пор глотки, разом смолкают.

По пустому тёмному зданию школы ещё гуляет эхо выстрелов. Воздух учительской пронизан дымом пороховых газов. Здесь таятся, прислушиваясь и приглядываясь, двое: молодой парень (чуть за двадцать) и мужчина (под пятьдесят). Одинокий тусклый фонарь робко подсматривает из-за окна; дальше — мокрая тьма, хоть глаз выколи. В полумраке учительской проступают силуэты мебели: столы, стулья, шкафы. На ближнем столике (кроме тощего брезентового рюкзачка) модный сувенир — новенькая фарфоровая статуэтка, ракета с красными буквами «СССР». Из иллюминаторов ракеты выглядывают, улыбаясь, самые знаменитые собаки на свете — Белка и Стрелка.

Установившуюся тишину нарушает лишь отчётливое тиканье настенных часов в виде деревенского домика, за дверцей которого прячется кукушка. Часы висят между багровеющим вымпелом «Победителю в социалистическом соревновании» и портретом Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущёва.

Тик-так, тик-так, тик-так… Да затяжной осенний дождь всё сильней барабанит по жестяной крыше. Из разбитого окна противно сквозит. Эти двое очень похожи, как могут быть похожи лишь сын и отец. Худые остроносые лица, светло-русые волосы, голубые глаза. У старшего разве что морщин больше, а волос меньше. Усталые взгляды их в полумраке блуждают. Оба они в мокрых фуфайках и грязных кирзачах. Старший шепчет:

— Тебе патроны, что ли, девать некуда? Почитай, половину магазина им подарил; ещё и обозначил нас! В окошко это пока не высовывайся.

— Достали они уже со своим «сдавайтесь», — молодой опускает дымящийся ствол ППШ с круглым магазином. — Давай прорываться как-то; ещё не поздно, ещё есть шанс.

— Мозговал уж и так и этак — не выскользнуть нам.

— А чего высиживать? Ментоны местные лишь подкрепления из Оричей ждут или даже из Кирова. Если здесь останемся, самое долгое до утра протянем, а дальше — всё одно трындец. Так надо рискнуть! — желваки ходуном ходят на скулах молодого. Весь он — словно сжатая до предела пружина, пальцы судорожно впились в деревянный приклад.

— Не трындец. Лошадей не гони, Коля-Николай. Лучше дай отцу покумекать.

Мерно раскачивается маятник. Стрелки настенных ходиков медленно отсчитывают время. Минута, другая… Отец вспоминает, как, отбывая в лагерях, годами мечтал о «большом деле», как тщательно разрабатывал план ограбления глянувшейся сберкассы на окраине Кирова. Получилось же не «дело», а ерунда, мелочёвка. Ещё и шуму столько сотворили! А после — улепётывание от погони (почти удачное!), нырок в это пустое здание школы, чтобы отсидеться до утра. И вот… Длинная стрелка, наконец, указывает точно вверх. Маленькая дверца резко распахивается и выпорхнувшая птичка одиннадцать раз повторяет своё «ку-ку». Где-то вдали вновь начинает лаять собака, ей вторят прочие поселковые псы. Вскоре к ним присоединяется всё тот же нудный голос:

— Сдавайтесь! Вы окружены, сопротивление беспо…

Тут внутри молодого что-то щёлкает, «пружина выстреливает», и, подлетев к разбитому окну, он орёт что есть мочи:

— Русские не сдаются, сука-а-а!

Гремит выстрел с улицы. Одиночный. Молодой падает, как подкошенный. У старшего ёкает сердце, дыхание перехвачено. Но тут же его сын шевелится, а затем и шипит:

— Дулю с маслом! Врё-ё-ёшь, не возьмёшь!

Отец переводит дух. Слово «сука», извергнутое парнем полминуты назад, всё ещё коробит сердце. Сколько раз толмил обалдую: не материться, а проклятое слово и вовсе забыть. Как об стенку горох! Но главное — сын невредим. И вновь тишина, а затем — сводящее с ума:

— Сдавайтесь! Вы окружены…

Парень тихонько подползает к отцу. Сидя на полу, привалившись к холодной стене, они долго задумчиво разглядывают раскуроченный пулей циферблат настенных часов. Часы не тикают, стрелки встали, маятник замер. Кукушка больше не выпорхнет из своего домика. Время «остановилось». Отец шепчет:

— Вот мы и остались без часов. Впрочем, зачем они нам теперь? Э-эх, а хорошо бы время и в самом деле остановить, чтоб завтрашний день не наступил никогда. Просто сидеть здесь тихо. Сидеть, сидеть… Лишь бы отстали все, лишь бы никто не трогал…

— Вечно сидеть тут? Не-е-е, — сын ухмыляется, зажмурившись, будто от удовольствия. — Если мечтать не вредно, то я бы лучше на ракете улетел — вон как эти… Белка и Стрелка. Унёсся бы ввысь. Тогда ищи-свищи.

Чуть заметная улыбка трогает губы отца: «Это ж надо придумать — как Белка и Стрелка!» А сын, не открывая глаз, продолжает:

— Представь. Вот летят по космосу две собачьи души. Земля со всем своим говном где-то далеко внизу. Мимо проносятся звёзды и эти, как их там, метеоры, кометы. А они всё летят — две эти сучки, Белка и Стрелка. Выше, выше… Как думаешь, скоро человека в космос запустят?

— Похоже, недолго ждать осталось, есть у меня такое предчувствие… — улыбка сползает с отцовских губ. — Так значит, говоришь, русские не сдаются?

— Ну да, — от неожиданного поворота сын открывает глаза, смотрит вопросительно.

— Сдаются русские. Я — русский. И в своё время я сдался. Как миленький. Сам. Просто поднял руки, когда увидел направленный на меня фашистский шмайсер, — отец, отложив карабин Мосина с отпиленным прикладом, показывает раскрытые ладони, затем для наглядности чуть поднимает руки.

— Но… Пап, ты же рассказывал всегда по-другому, — взгляд парня словно ощупывает лицо собеседника, проверяя, не врёт ли.

— Конечно, рассказывал. Как все. Сражался до последнего патрона, ранили, потерял сознание, очнулся у фрицев в плену. Много нас таких очнувшихся было — почитай, пять миллионов, и ни один добровольно не сдался, — губы мужчины кривит горькая усмешка.

— Какие пять миллионов? Это ты «голосов» по радио наслушался!

— Думаешь, брешут буржуи проклятые? А вот рассказывали ещё: мол, в одном только Киевском котле окромя меня ещё шестьсот тысяч красноармейцев пленили. Трудно поверить, да?

За окном теперь тихо так, что, кажется, слышен плеск волн Быстрицы — речушки, текущей неподалёку. Молчит матюгальник, четвероногие друзья заткнули пасти, даже дождь перестал капать. Видать, решили все отдохнуть до утра. До утра. Отец продолжает:

— Я был вторым номером в пулемётном расчёте, ты знаешь. Молодой, горячий, чуть старше тебя теперешнего. Комсомольский билет в нагрудном кармане, а в голове — твёрдая вера в Сталина, в коммунизм. Тем утром у старинного городка Лохвица, что между Киевом и Полтавой, мы отбивали атаку за атакой; приказ дали: чего бы ни стоило — удержать рубеж. Мы и держались как могли. Боеприпасов — выше крыши. Еле успевали ленты пулемётные вставлять да воду для охлаждения заливать; «Максим» чуть не докрасна раскалился. Потом командира пуля насмерть сразила. Да, много нашего брата солдата в тот день полегло, к полудню никого живых в поле зрения не осталось. Я слышал, что вдали где-то и справа, и слева ребята отстреливаются, но из тех, кто рядом был, все погибли. Вскоре и меня ранило.

— Ну да, ты рассказывал.

— Рассказывал… Только ранило меня не так сильно. Царапина, осколок по шее чиркнул — даже бинтовать не стал. И сознания не терял. Больше скажу — приготовился к геройской смерти. Немцы как раз притихли — наверное, обедать ушли. И я, развернув пулемёт, написал на его железном щите собственной кровью: «Русские не сдаются!» Затем вновь направил ствол на фрицев в ожидании последнего боя. Решимость переполняла меня: «Умираю, но не сдаюсь!» Иллюзий не питал. Понимал: конец близок. Гранату приготовил, чтоб себя с немцами подорвать, всё честь по чести, как положено. А дальше снова бой. Я стрелял, в меня стреляли. Грохот, дым, пыль… Тот рыжий фриц появился неожиданно, из-за поворота нашей траншеи. Вырос гад, словно из-под земли! Я как-то заметил его в последний момент, гранату схватил. А он на меня дуло наводит, хенде хох, мол, ну и так далее. Спокойно так говорил, улыбнулся даже. Ну, я и отложил гранату, руки поднял. Сам не знаю, как вышло.

В глазах сына немой вопрос. Мужчина шепчет:

— Спросишь меня, что, может, я не захотел вот так умереть ни за что; может, я это за-ради вас с мамкой сдался, чтобы смочь когда-то вернуться к вам? Тебе же только два годика стукнуло, когда война началась… Или может, у меня план вдруг созрел как-то вырваться, грохнув фрица рыжего, чтобы продолжить борьбу? Так я тебе отвечу: не было ни того, ни другого. И про вас я тогда не вспомнил, и про то, чтобы вырваться, даже не думал. А просто очень хотелось жить; струхнул, наверное. В голове лишь одно крутилось: только бы немец надпись мою пафосную не увидел, а то засмеёт. «Русские не сдаются!» — кровью на пулемёте! А тут я с поднятыми руками. Мне повезло: пулемёт был направлен в другую сторону, и он не увидел.

Но фашист тот всё же надо мной посмеялся. После, когда к своим меня доставил, показал мне пустой магазин. Патроны у него в бою кончились, вот и взял меня, вооружённого, в плен с помощью хитрости голыми руками. Понятно, настроение моё от таких известий не улучшилось. Ох, и ржал же рыжий гад надо мной, словно конь перед выгулом.

А потом меня к немцам в тыл повели. Мамочка дорогая, как я переживал! Проклинал себя за минутное малодушие. Очухался и решил смывать позор. Прикидывал: вот сейчас брошусь на караульного, выхвачу автомат и открою огонь! Не получится? Тогда просто кинусь на фрица и задушу гада! Нет, убьют раньше, чем смогу прикончить хоть одного из них… Пока строил планы, привели меня в свинарник, да только хрюшек там не было. Двадцать четыре красноармейца; я, стало быть, двадцать пятый. Все такие же очумевшие, потерянные. Но от сердца чуть отлегло. Мне ж до того момента казалось, что это я один такой трус, предатель, изменник — в плен сдался, а остальные все герои: либо воюют, либо уже головы сложили за Родину, за Сталина. Да чего там, меня-то хоть во время боя взяли, а некоторые из пленных и пальнуть по врагу ни разу не успели, сдались организованной толпой.

С утра пораньше выстроили нас в шеренгу во дворе и приказали спустить портки. Дико было стоять с голыми шишками перед немчурой. Жирный фельдфебель долго прохаживался, придирчиво осматривая через монокль наши хозяйства. Не по себе стало. Какого хрена они задумали? Но обошлось, скомандовали одеваться. Оказывается, евреев выискивали таким вот макаром: обрезанных, стало быть. Затем дознавались, есть ли среди нас политработники, комиссары. Грозились, если не выдадим — каждого третьего расстрелять. Тут один парень вперёд и шагнул: я политрук, говорит, стреляйте, сволочи. Ну, его и увели в сторонку…

— Что, так сам и вышел?

— Ага. После собрали нас да и впихнули в колонну. Жрать к тому времени уже шибко хотелось, а наипаче того — пить. Стоял сентябрь, но днём ещё сильно пекло. А колонна та была — я таких в жизни больше не видывал: от горизонта впереди до горизонта сзади. Ни конца, ни краю. Русские не сдаются? Тысячи, тысячи, тысячи сдавшихся в плен. Казалось, дай такой массе оружие, направь на Берлин — никакая сила не остановит. Но вместо этого — всего несколько легковооружённых фашистов гнали нас, словно безбрежное стадо баранов. Гнали на убой.

Пыльными полевыми дорогами неделю по жаре. Днём мы умирали от жажды, ночью тряслись от холода. Отстающих, упавших стреляли на месте. Пытавшиеся выскочить из строя в сторонку, чтобы картошки с поля копнуть, падали, сражённые пулями. Лишь вечерами, встав у реки на карачки, напивались мы, словно верблюды, а потом падали без сил, чтобы с первыми петухами продолжить этот путь в ад. С каждым часом, с каждым километром я слабел, как и все. Мысль о побеге уже не приходила; я еле переставлял ноги, всё чаще думая о том, чтобы выйти из колонны — пусть лучше застрелят. Но шёл. Шёл и думал: вот если бы меня успели грохнуть там, у пулемёта, до того, как я руки поднял. Это была бы смерть в бою, смерть героя. Я бы ушёл с чистой совестью. Ну, а сейчас умру предателем Родины, добровольно сдавшимся врагу. Пятно, которое не отмыть…

Так оказались мы в лагере под Житомиром. Огромный квадрат, огороженный колючкой, посреди бескрайнего поля. А внутри — битком тысячи бывших красноармейцев. Наспех сколоченные деревянные вышки, пулемёты, немецкие овчарки, норовящие откусить тебе руку по локоть. Фрицы довольные, сытые. До сих пор один из них, как наяву, перед глазами стоит. Помню его: длинного худого ефрейтора, жующего толстый бутерброд с сыром. Мы встретились взглядами, находясь по разные стороны от колючей проволоки. Мне показалось, будто в глазах немца мелькнуло что-то человеческое: жалость, сострадание? Жестами стал просить еды, но… мне только показалось. Тут же стало лицо его невозмутимым, безучастным, и он, отвернувшись, ушёл. Но этот длиннолямый ефрейтор хоть не издевался, как другие. Некоторые надзиратели, смеясь, кидали нам в толпу немного хавки — картофелину или кукурузный початок — чтобы посмотреть, как бьёмся мы за добычу. И бились на потеху немцам, как варвары, как звери. Мы дрались друг с другом даже за картофельную ботву!

— Про это ты не рассказывал, пап… Может, не нужно?

— О многом стыдно вспоминать, но нужно. Именно сейчас… Так вот, я думал, что откину копыта в этом лагере максимум через неделю. Но продержался до ноября. А там помог случай. Ночи уже стали совсем холодные. Сырость, слякоть, голод, болезни. Люди дохли, как мухи. Ежедневно десятки, нет — сотни трупов. Могильщики не справлялись, и меня, среди прочих, определили в штат зондеркоманды, дали маломальский паёк. Мы рыли неглубокие братские могилы неподалёку от лагеря, на опушке. Закапывали тела, принесённые из-за колючки. Я собирался окочуриться в самое ближайшее время: либо от трупной заразы, либо от изнурительного труда. Представлял, как и меня зароют в одной из этих канав. Но как-то заметил, что немцы подрасслабились, хуже приглядывать стали за нашей труп-командой. Однажды по-тихому ушёл в лес. Так и не знаю: хватились меня или нет? Искали или плюнули: мол, далеко не уйдёт, сам сдохнет?

В общем, к следующему вечеру вышел я на окраину деревушки, где не было немцев. Ну, дальше в общих чертах ты знаешь: как старушка местная выходила меня; как староста, оказавшийся «нашим человеком», к партизанам переправил. Тут я ничего не выдумывал. До февраля 43-го партизанил. Отряд наш перемещался по Украине и Белоруссии, по Брянским лесам. Ну, да там всё рядом. Поезда немецкие под откос пускали, старост и полицаев ликвидировали, на мелкие гарнизоны фашистские нападали. Всё как обычно, — мужчина, на минутку примолкнув, проводит ладонью по гладкому стволу карабина. — Стволы наши — ты знаешь, откуда. Как новенькие! А, почитай, восемнадцать годков в схроне пролежали. Да мне ещё не один такой тайничок партизанский известен, при желании можно целую роту вооружить.

— А ментоны, они разве про тайники партизанские не в курсах?

— Хм-м… Все оружейные схроны по инструкции должны были состоять на учёте НКВД. Но инструкция, она и дана, чтобы её нарушать. На бумаге одно, а на деле… Так вот, о партизанстве. Честно скажу: в ту пору мне отличиться не раз довелось. Не одного и не двух фашистов отправили на тот свет вот эти самые руки, которые поднимал я 15 сентября 1941 года, сдаваясь в плен. Командир отряда к награде представил. Медаль «За отвагу», не хухры-мухры! Другой на моём месте, может, и загордился бы, но на душе у меня по-прежнему лежал камень. Камень позора. В ту пору я часто прикидывал: «Ну, погибни я в бою под Лохвицей смертью храбрых — кому от этого было бы лучше? Да, сдался. Но выжил и продолжаю сражаться, и есть от меня польза!» Однако всё же корил себя за то, что не хватило духу подорвать себя с фрицем. Я мстил немцам и их пособникам за свой позор, пленных не брал, на поднятые руки внимания не обращал. Хотя вру, был один случай…

Отец обрывает себя на полуслове. Вслушиваясь, подкрадывается к окну и, осторожно вытянув шею, смотрит во тьму. Тут и до ушей сына доносятся звуки: хруст сучка, шорохи, а затем и приглушённые голоса вдали. Сын шепчет:

— Похоже, до утра они ждать не собираются.

— Надо легавых окоротить. Так, давай в соседний класс, живо!

Гулкое эхо быстрых шагов разносится пустыми чёрными коридорами. Влетев в класс, они бросаются по углам. Притаившись у окон, оценивают обстановку. Отец кивает. Звон бьющегося стекла режет мглу, и густой ночной воздух рассекают веером пули. Грохочет автомат сына, бухает карабин отца. Всполохи пламени освещают злые гримасы на худых лицах. Эти двое бьют по ближайшим, расположенным метрах в семидесяти кустам. Дав несколько неприцельных очередей из ППШ, разрядив карабин, отец с сыном тихонько крадутся обратно в учительскую. Ответных выстрелов нет. Шорохов в кустах больше не слышно. Усевшись на ставшие «своими» места на полу, они перезаряжают оружие. Знакомый голос, усиленный рупором, но на этот раз не монотонный, не нудный. Его обладатель явно выведен из себя — срываясь, он нервно орёт, словно лает:

— Эй, там, в школе! Значит, не спите? К вам обращаюсь я, капитан Штырёв. Я участковый здесь. Вы вторглись на мою территорию. Что ж, это плохо для вас! И вот вам информация к размышлению, чтобы ночку скоротать! Как только начнёт светать, вы должны сложить оружие и выйти с поднятыми руками! Ровно в семь ноль-ноль начинает трезвонить церковный колокол; если к этому моменту не сдадитесь — штурм! Долго вы не продержитесь, противопехотных гранат у меня здесь целый ящик! Чтобы школу вместе с вами разворотить, хватит! Это моё последнее предупреждение, следующий разговор будет другой! Слышали? В семь ноль-ноль! Всё!

Отец с сыном смотрят на тощий брезентовый рюкзачок, из-за которого вся заваруха, затем переводят взгляды на раскуроченный циферблат. Значит в семь! Интересно, сколько до срока осталось? Часа три, четыре? Слышится шёпот:

— Надо сдаваться, сын…

— Ну, сдадимся, и что?! — парень обрывает отца, сверкая глазами. — Лично мне — всё одно вышка. Тебе-то, может, и есть смысл. Тебе, может, червончик от силы впаяют, переживёшь как-нибудь. А на мне кассирша висит! И инкассатор — он же, гнида, похоже, не выжил! Так что сам и сдавайся… тебе не привыкать. Однажды на войне ты руки уже подымал!

Отец шепчет тихо, устало:

— Не однажды, Коля-Николай, не однажды. Не забывай про мой второй плен.

— Ты хочешь сказать… что и во второй раз сдался… добровольно?! Ну, ты даёшь! Что за ночка признаний…

— Когда же ещё я признаюсь, как не сейчас? Кому поисповедуюсь, как не тебе? — отец стирает капельки пота со лба, долго трёт виски, прежде чем продолжить. — Фрицы со своими пособниками плотно обложили наш партизанский отряд 13 февраля 1943 года. Трое суток уходили мы с боями по лесам сквозь метели, пытаясь прорваться к своим. Бросали амуницию, боеприпасы, затем и раненых. Не вышло. В то утро мы вновь напоролись на вражеский заслон, и я понял: этот бой точно последний. На тот момент от нашей партизанской бригады осталось в строю лишь три десятка боеспособных или, как у нас говорили, активных штыков. Вот только «активными» нас можно было назвать лишь с о-о-очень большой натяжкой! Измотанные, голодные, промёрзшие, с минимумом боеприпасов.

Да-а-а, в то утро решил я, что теперь-то уж точно конец. И подумалось мне, что не зря всё же я в плен под Лохвицей тогда сдался: сумел ещё с фрицем повоевать и свой вклад в нашу будущую Победу приумножил. Но, размышлял я, отстреливаясь от наседавших немцев, ежели в первый раз оказалось «не зря», значит, может, и во второй будет так же? Короче, когда нас совсем припёрли, взрывать я себя не стал и пулю в рот не пустил. Оружие бросил и давай орать: «Их капитулирен!» — сдаюсь, стало быть…

— И они тебя пощадили!?

— Обычно фашисты нашего брата партизана в плен не брали. И чего я только не наплёл фрицам, чтобы меня на месте не кончили. В уши нассал им: мол, владею информацией ценной. Мне повезло, конечно, сдаться немцам, именно немцам, а не полицаям, не западенцам, не казакам. Часто ведь за партизанами гонялись карательные подразделения предателей, и уж от них точно пощады не жди. Фрицы же решили с казнью повременить. Сразу не грохнули — появился шанс выжить…

Да, сын, ты прав: во второй раз подымать руки проще. Знаешь, кто однажды черту перешёл… При первом же удобном случае, на третий день плена я попытался смыться. Понимал, что если бежать, так чем раньше — тем лучше, шансы выше. Словили. Пустить в расход собирались, да ограничились тем, что отметелили так, что сутки с полу подняться не мог. После (чего и ждал, и боялся) стал слабнуть: простудился; да и кормёжка — одно название. То картофелину гнилую на целые сутки дадут, то миску супа — чуть тёпленькую водицу с листом капусты, а то и вовсе голодом морили. В общем, здоровье на такой диете я потерял быстро, о побеге в обессиленном состоянии не могло быть и речи…

В битком набитых запечатанных вагонах-скотовозах отправили нас в Германию. Неделю ехали в холоде, голоде, жажде. На улицу не выпускали, кому приспичило — ходили под себя. В одном лишь нашем вагоне человек десять издохло, но и трупы выносить не позволяли. Так и ехали, словно, в большом холодном сортире, только ещё и мертвецы под ногами. Благо погода стояла прохладная, трупы не сильно воняли. Ну, а дальше стало чуть легче. Отправили работать на шахту. И там, конечно, кормили погано, но всё же кормили. И там от изнурительной работы, болезней, бомбардировок наших союзничков во множестве гиб наш брат узник. Но всё-таки большинству удавалось как-то выживать.

А потом меня отправили в концлагерь за саботаж. Я ж им там, на шахте, оборудование слегка подпортил. Думал, что если сбежать не удалось, так хоть это зачтётся. Не зачлось! Множество раз в последующие годы я размышлял: если бы меня загнали в газовую камеру Аушвица — а это могло произойти, задержись наступление наших войск на денёк-другой, тогда хотя б остался я навсегда «жертвой нацизма». Не героем, но и не изменником. Но Красная армия наступала слишком быстро, и нас освободили.

— Ты что, не радовался освобождению?

— Конечно, все мы радовались в тот день 27 января 1945 года, но не каждого из нас ждало радостное будущее, — отец вновь осторожно подкрадывается к окну, долго всматривается в ставшие теперь различимыми в тёмно-сером полумраке силуэты кустов. — Время идёт, скоро рассвет. Ни разу в жизни не желал я с такой силой, чтобы ночь никогда не кончалась! Я не успею рассказать тебе всё, да это и невозможно. И не нужно. Ты и так знаешь достаточно про годы мои в лагерях: Колыма, Вятлаг. И про жизнь непутёвую после освобождения, про то, как решил остаться после отсидки в этом лесном краю, как заманил сюда и вас с мамкой… земля ей пухом. Но сейчас перемалывать всё это некогда. Сейчас нужно лишь одно: чтобы ты понял самое главное!

Так вот, сын, смотри, какая петрушка получается в оконцовке. Если бы убило меня в том бою под Лохвицей у пулемёта с кровавой надписью «Русские не сдаются!», убило бы за пару мгновений до появления фрица со шмайсером, кем бы я считался? Героем, верно! Но не убило, и минутой позже стал я предателем и изменником, нарушившим присягу. Этим самым говнюком я бы и остался навечно, если бы окочурился в лагере для военнопленных под Житомиром. Но не окочурился, спасся чудом, к партизанам попал. И вновь я герой, ещё и с медалью! Но это если бы я второй раз не поднял рук, если б погиб в том зимнем лесу. Надо было взорвать себя или пулю в висок, тогда бы — герой. А раз снова в плену оказался — всё! — предатель и изменник, теперь уже дважды…

Я порой размышляю. Что если бы кто-то из наших общепризнанных героев, отдавших за Родину жизнь (тех, кто, к примеру, грудью на амбразуру лёг либо таран в воздушном бою совершил), не погиб, а каким-то чудом выжил бы. Этот человек — что на веки вечные превратился бы в эдакого мифического рыцаря «без страху и упрёку» — он был бы навсегда застрахован от любых случайностей и ошибок? Он уже никогда в жизни ни разу не оступился бы, не накосячил? А ежели совершил бы он какой-нибудь не шибко красивый поступок, тогда что? Все его предыдущие подвиги были бы навсегда перечёркнуты?

Понимаешь, кто-то ушёл из жизни в удачное время, угадал, скажем так, умереть в идеальный момент и остался героем на все времена. А кому-то с моментом смерти не повезло, но сложись обстоятельства иначе — может, и о тех невезучих вспоминали бы сейчас добрым словом… Про генерала Власова слыхал? Предатель. Попал к фрицам в плен летом 42-го. Организовал целую армию из таких же предателей, чтобы воевать на стороне Гитлера.

— Слыхал краем уха. Похоже, ему сдача в плен уж точно на пользу не пошла.

— Ну да, да! Он же в натуре к врагу переметнулся… Знаешь, я тоже мог сделать шаг вперёд, когда вербовщики из РОА нас агитировали. Власовцы ведь и меня с другими нашими пленными уговаривали в ряды их вступать вскорости после того, как мы в Германии очутились. Которые из наших пленных не выдерживали, в РОА вступить соглашались — сразу же получали помывку в бане, питание, обмундирование, постель в тёплой казарме. И мне бес на ухо шептал: «Согласись; главное — выжить здесь и сейчас, дальше сбежишь как-нибудь к своим, как-нибудь оправдаешься». Но эту черту я не перешёл, отказался против Родины воевать, это очень важно…

А генерал Власов… Он ведь командовал той самой обороной Киева в 1941-м — и хорошо командовал. Не по вине Власова нас тогда окружили, он же сумел в числе немногих из котла выбраться. А после из-под Москвы фрицев гнал, одним из лучших советских военачальников слыл! И как одному из лучших доверили Власову командовать рвавшейся к блокадному Ленинграду, но самой попавшей в котёл 2-й ударной армией. Два месяца сражался он в лесах под Мясным Бором.

— Ну и название!

— Что? А, ну да, верно. Мясорубка в тех лесах была о-го-го… Когда руководство прислало за генералом самолёт, он отказался своих обречённых на гибель бойцов покидать… А если бы согласился? Или если остался бы, но его там, в окружении, к примеру, зашибло шальным осколком? Сейчас имя генерала Власова носили бы улицы и школы. В Горьковской области на родине героя стоял бы памятник, к которому пионеры 9 мая возлагали цветы. Про него написали бы книги, сняли фильмы. И слово «власовец» имело бы совсем другой смысл.

— Было бы вроде «панфиловец»?

— Наподобие того. Короче, не предатель, а герой. Вот, сынок, как много значит для человека помереть вовремя! Когда наш концлагерь освободили, я недолго радовался. Отправили на фильтрацию. Вскоре начали таскать меня по допросам: что да как. Как в плену очутился? Я просился воевать. Хоть в штрафбат! Я мог ещё быть полезен, я рвался в бой. Меня бы убили где-нибудь при штурме Кёнигсберга или в Берлине на подступах к Рейхстагу. Я смыл бы свой позор кровью, я вновь стал бы героем, теперь уж навечно! Но война слишком быстро закончилась, и меня отправили в лагеря.

Там, за колючкой, был я на волосок от гибели тысячу раз. Тогда на зонах шла своя война — сучья. Мы бились насмерть с блатарями. Мы, автоматчики, те, кто воевали с фашистами, а попав за решётку, не пожелали подчиняться блатным царькам, что сами себя коронуют. А у блатарей этих тоже мастей всяких было: воры, суки, махновцы, полуцвет. Каждая масть старалась власть захватить, все ненавидели друг друга люто, при первом удобном случае вырезали противников под корень. Самая страшная мясня шла между ворами и суками, потому и события те сучьей войной прозвали. Ну, а мы, автоматчики, против всей этой блатной кодлы! Несколько лет по всему ГУЛАГу истребляли эти касты блатарей сами себя, а мы им в этом деле, скажем так, помогали, — голос отца становится тише, но в нём появляется что-то звериное, теперь отец улыбается. Нет, скалится.

В который раз наблюдает сын за подобными переменами в облике родителя, но привыкнуть к ним невозможно. Отец в такие минуты становится сам не свой. Чужой! Меняется всё: взгляд, голос, сама манера говорить. И перемены эти пугают. В такие мгновения в голове сына мелькают вопросы: «Кто же ты, папа? Бывший сельский учитель, вышедший из семьи питерских интеллигентов, осуждённых за контрреволюционную агитацию? Боец Красной Армии, хлебнувший военного лиха? Предатель Родины, дважды сдавшийся врагу? Бесстрашный партизан, крошивший фашистских захватчиков, как капусту? Не знающий пощады матёрый рецидивист, прошедший семь кругов тюремного ада? Кто ты: жертва, палач? Кто?»

Но сейчас в глазах отца злой блеск, и он продолжает:

— Блатари презрительно называли нас военщиной, реже — автоматчиками. Ведь по их извращённым понятиям защищать Родину с оружием в руках — западло, так как получается, что, воюя, ты служишь властям. Но всё же автоматчик звучит благозвучней, чем сука, махновец или вор, верно? К началу пятидесятых наши уже брали верх в лагерях; ещё чуток, и мы выкосили бы всю эту сорную траву под корень. Но тут политика властей поменялась, нас поприжали, всё стало возвращаться на круги своя. Мне опять пришлось драться за право дышать, но я выжил, в 53-м освободился. И вновь появился шанс хоть что-то исправить… Я не использовал этот шанс.

И вот я сижу тут и думаю: может, лучше было бы мне сдохнуть в один из этих моих жизненных моментов, о которых тебе здесь толкую? Но нет! Теперь знаю я для чего сдавался, для чего падал, вставал, карабкался дальше, для чего, пройдя через все эти передряги, остался жив…

— Для чего, папа?

— А для того, Коля-Николай, чтобы сегодня сдался ты!

Сын смотрит на отца ошалевшими глазами. И этот взгляд, и весь его колючий вид делают парня похожим на ощетинившегося иголками дикобраза. Ладони сына крепче сжимают автомат. К лицу подступает кровь. Не помня себя от ярости, парень шипит:

— Я не с-сдамся! Сдавайся с-сам, ты, с-с-сука!

Резкое движение, и ствол карабина, больно ткнув губы, обрывает яростное шипение. Челюсть сына дёргается от полученного удара, из мгновенно распухшей нижней губы вытекают багровые струйки. Кровь заливает весь подбородок, сын теперь похож на упившегося вампира. Отец, дыша чаще, шепчет:

— Когда в лагере какой-нибудь грёбаный фраер — пальцы веером, сопли пузырями — осмеливался меня так назвать, обычно я отвечал: «Сука тебя родила!», а после отправлял его на тот свет.

— Ну, так отправь и меня по тому адресу!

Дыхание отца выравнивается. Стараясь успокоиться, он отвечает:

— Две причины этого не делать. Нет, теперь уже три. Во-первых, мы не на зоне, и ты не блатарь, собирающийся меня уничтожить. Во-вторых, ты мой сын, а я твой отец, хотим мы этого или нет.

Взглянув на парня, мужчина протягивает к его лицу руку с тряпицей. Пытается вытереть кровь, но парень отдёргивает голову. Отец кидает ему тряпицу, сын не реагирует. Он всё ещё зол, но это уже не ярость.

— А в-третьих? Ты сказал, что причин теперь три.

— Ах да. Причина третья. С убийствами я завязал.

— И давно?

— Только что. На мне и так слишком много висит. И сейчас, когда недолго уже остаётся, в этот последний час моей жизни, я не хочу больше никого убивать. Даже ментонов, тебя тем более.

Сын, подняв тряпицу, стирает кровь, смотрит на отца как-то по-новому. Отец опять другой, к этим переменам никогда не привыкнуть! «Так кто же ты, папа? Не палач ты, не жертва, а просто…» И понимает сын в эту минуту, что отец его просто человек, самый обычный, один из пяти миллионов. Не планировал он быть изначально ни предателем, ни героем, а просто хотел учить детей в сельской школе. Но жизнь так отца закрутила, точнее, события, причины которых где-то там далеко на вершинах власти. Да не его одного! Какие-то мерзавцы, засевшие в больших кабинетах за тридевять земель, захотели подчинить себе мир. И вот результат. Сколько же судеб людских исковеркано правителями всех мастей… Только тут замечает сын, что ночную глубокую тьму сменили предрассветные сумерки. Всё-таки время не остановить. Отец, тяжко выдохнув, продолжает:

— Помнишь, я рассказывал тебе, как, воюя в партизанской бригаде, не щадил фрицев? Мстил им за свой позор. Во время рейдов пленных не брал, просто убивал всех их… За исключением одного. Да, был особый случай. Как-то во время очередной ночной вылазки разгромили мы небольшой немецкий гарнизон на станции Ольховская. Первому часовому горло перерезали, второму я финку в мочевой пузырь вогнал. Дальше дело техники. Ворвались в помещенье, где они себе казарму обустроили, и покрошили полусонных фрицев, их там десятка два было. Наши дёрнули на выход, а я задержался. Показалось, что один из мертвецов шевельнулся. Проверил — так и есть, убитым притворяется, а у самого ни царапины! Средних лет, но виски уже с проседью. Я направил ему в лоб ствол трофейного МП, палец давил на спуск. Вижу: немец руки поднял, закрыл глаза и что-то шепчет. Проникновенно так шепчет. Не знаю, что меня удержало, но я ушёл, оставив его там, шепчущего что-то по-своему…

— Вот только ментоны нас здесь не оставят, хоть шепчи, хоть не шепчи.

— Знаешь, в паре вёрст ниже по реке стоит село Быстрица, там церковь. Большой старинный храм. Красивый, белокаменный. Это про его колокол, что в семь утра трезвонит, мусорок в рупор кричал… Так вот. Много раз, проезжая мимо этого храма по Московскому тракту, порывался я тормознуть свою «Паннонию» и зайти. Но так почему-то и не решился.

Очередная резкая смена темы застаёт парня врасплох. Пытаясь въехать в смысл отцовских слов, в новые интонации, он машинально шепчет:

— А чего такого особенного в церкви той?

— Ты не понял. Сейчас на всю область всего храма три действующих осталось, это из нескольких сотен. Но и их в тридцатые годы закрывали, лишь во время войны разрешили открыть. Так вот, храм, о котором толкую, не просто действующий; по-моему, он единственный во всей области ни разу не закрывался. Никогда! А это, я думаю, что-то значит. Наверное, он особенный, этот храм. Жаль, что мне не удастся там побывать.

— Невелика беда, я вообще в церкви ни разу не был.

Они надолго замолкают. Каждый думает о своём. Парню вспоминается вдруг, как его, сына предателя-уголовника, травили ребята в младших классах (лет до тринадцати травили, после уже не смели). Отец сидит, прикусив губу. Глаза его полны тоски. Наконец шепчет будто бы через силу. И шёпот его с привкусом горечи:

— Не спорю, я не самый лучший родитель… жаль, жизнь одна и кончается так нежданно. Ты вот чего, Коля-Николай. Ты постарайся ошибки мои исправить. Сам, без меня… — его дыхание сбивается, но, справившись с собой, мужчина продолжает уверенней. — Ведь на сей раз я не сдамся, уйду непобеждённым. И пусть другие об этом не узнают — главное, об этом будешь знать ты. И какая, по большому счёту, разница, кем меня будут почитать: героем, предателем? Да хоть сукой! Чужое мнение меня не изменит. Я — это я. Ты понял теперь, как много для человека значит уйти вовремя? Сегодня я свой момент не упущу! Моё время пришло, а твоё — ещё нет. Я нечасто просил тебя о чём-либо. Сейчас же не просто прошу, а требую, приказываю! Ты побежишь сейчас к легавым с поднятыми руками, будто вырвался от меня. Рюкзачок захвати, скажешь им, мол, отец грабил, а я возвращаю со всем содержимым. Пальну по тебе пару раз, чтобы всё, как взаправду. Тверди им: батька с катушек слетел, угрозами заставил участвовать в ограблении, грохнул кассиршу и инкассатора из автомата. В общем, ты не виноват. Главное — стой на своём! Судимостей, приводов у тебя нет. Дадут сколько-то, отсидишь. Выйдешь и будешь жить за нас двоих. У тебя ещё вся жизнь впереди. Распорядись же ей по уму: женись, роди детей, воспитай их хорошими людьми, чтобы не повторяли моих ошибок, наших ошибок. И ещё… ты сходи за меня в тот храм… А теперь, сынок, нужно сдаться.

— Не могу я так, — сын очумело мотает головой. — Это ж моя вина. Тебя не послушался. Нервы! Я там, в сберкассе чуть не обосрался со страху. И чего эта дура вздумала верещать? Сидела бы тихо — жила бы. Не знаю, как вышло, рука сама дёрнулась, автомат и выстрелил… Я не могу… сдаться.

Отец разворачивается к сыну. Крепко схватив за плечи, трясёт:

— Ты можешь! Я дважды смог — значит, и тебе по плечу, а мой лимит на это дело исчерпан. Ты сдашься сейчас. Проиграешь сражение, чтобы победить в войне. Мне не везло в жизни, так пусть тебе повезёт! Пора, сын. Прощай. Иди.

Сын, поколебавшись, кивает. С трудом разжав окаменевшие пальцы, откладывает в сторону автомат. Поднявшись, эти двое крепко обнимаются на прощание. Затем, чуть отстранившись, долго вглядываются в лица друг друга. Уже совсем светло, и можно разглядеть в родном лике все морщинки, все чёрточки. Каждый из них смотрит теперь, как в зеркало. Но отец видит прошлое, видит себя молодого. А сын смотрит в будущее. И знают они, что расстаются сейчас навсегда. Глаза отца блестят, челюсти плотно сжаты. По чумазым щекам сына стекают два прозрачных тоненьких ручейка.

Вдруг с улицы раздаётся грохот стрельбы. Штурм! Расшибая штукатурку, врезаются в стены пули. Разлетаясь на куски, звонко бьются оконные стёкла. Одна за другой в учительскую влетают гранаты. Вмиг помещение наполняется огнём, громом, разящим железом. Стены комнаты ходят ходуном, как при землетрясении. Часы с раскуроченным циферблатом падают. Со стола отлетает в сторону вспоротый осколками рюкзачок. Кружат, порхая в дыму, окровавленные изодранные банкноты: жёлтые, красные, сиреневые. Железо кромсает плоть. Прошитые пулями и осколками, отец с сыном медленно, не спуская друг с друга глаз, оседают, валятся на пол. Кровь сочится из ран. Русские не сдаются! Подброшенная новым взрывом, фарфоровая ракета с Белкой и Стрелкой уносится ввысь…

Вскоре всё кончено. И в наступившей тишине до посёлка доносится приглушённый расстоянием колокольный звон.

Тринадцатый

Повесть, начатая в тот вечер

Пролог

Хмурой осенью 94-го четыре бугая — обладатели каменных лиц, сунув под ребро ствол револьвера, запихнули меня в большой чёрный джип. Слишком много косяков висело на мне к тому времени, поэтому иллюзий я не питал. Трясясь в наглухо затонированном «Гранд Чероки», сидел, зажатый меж шкафоподобных братков. Меня везли за город, в сторону глухих вятских лесов. На всякий случай прощался с жизнью. Я мало пожил и не был готов умереть. Но бывает ли вообще кто-то готов?

Ныли сдавленные наручниками запястья. Пыльный брезентовый мешок, надетый на голову, не давал толком дышать. За спиной железно позвякивали на ухабах лопаты. Было невесело, мягко говоря. К тому же я знал, что в багажнике (рядом с лопатами) лежит труп моего четвероногого друга. Наверное, только благодаря железобетонному оптимизму, присущему молодости, я оценил тогда шансы на возвращение из этой поездки как один к десяти.

Но я всё же вернулся!

А та давняя история постепенно обросла сначала сплетнями, потом мифами. С подобными историями всегда так. Сейчас, четверть века спустя, я могу, наконец, рассказать, как же всё было на самом деле. Но, чтобы понять меня правильно, потребуется для начала погрузить вас как следует в атмосферу моих девяностых.

1. Погружение в атмосферу

Лихие девяностые, что хранит о вас память?

Конечно, у каждого по-своему. Один вспомнит бесконечные бандитские разборки, другой помянет постоянные материальные проблемы, связанные с многомесячными задержками зарплаты. Многие у нас в России-матушке тогда спивались. Но долгое падение в «синюю яму» вспомнит лишь тот, кому посчастливилось всё-таки выбраться из неё. Почти каждый представитель старшего поколения назовёт близкого человека, да и не одного (родственника, коллегу, друга), сгинувшего тогда ни за что, ни про что.

Я расскажу о Тринадцатом.

И происшествий, и лихих пьяных историй немало тогда приключилось. Со многими интересными героями мрачного времени пересеклись пути-дороги, но если речь заходит про ту лихую годину, в первую очередь мне вспоминается именно он. Тринадцатый!

Этот бультерьер, взявшийся словно ниоткуда, белой кометой влетел в мою жизнь. Он был со мной лишь полгода и чуть не отправил меня на тот свет. Весь наш бандитский микрорайон стоял на ушах из-за этого пса! А когда он исчез, многие крутые ребята выдохнули с облегчением. И они были правы. Ведь никто не желал повторить участь Карлоса! Но обо всём по порядку.

***

Тревожные девяностые. После развала СССР трещит по швам и самый крупный его осколок — Россия. На родине президента Ельцина Свердловский губернатор Эдуард Россель создаёт свою собственную Уральскую республику. Президент Татарстана Минтимер Шаймиев осторожно, но твёрдо шагает к полной независимости от Москвы. А в Москве уличные беспорядки, вспыхнувшие из-за противостояния Ельцина с Хасбулатовым и Руцким, переросли в полномасштабный вооружённый конфликт с артиллерийской пальбой в центре столицы и таинственными снайперами, стрелявшими с высоток. Сотни погибших. Горит Белый дом — парламент России, расстрелянный по приказу президента из танков.

После ареста Ельциным депутатов Верховного Совета Джохар Дудаев прислал российскому президенту письмо со словами поддержки. У себя в Ичкерии единственный на просторах бывшей советской империи генерал-чеченец, расправившись с неугодными, уже год к тому времени, как установил диктатуру. Президент Дудаев фактически отделил Чечню от России, введя на её территории шариат. Ельцину такой прецедент не по нраву! Вскоре мощный, но неповоротливый уральский медведь вступит в кровавую схватку с поджарым кавказским волком; в такую схватку, что кровью забрызгают полстраны.

Мрачные девяностые. Бомжи, алкаши и просто пенсионеры, роющиеся в мусорных баках, режут глаз мне — вчерашнему дембелю. Я уходил служить в 1991-м, когда Советский Союз испускал последние вздохи, но тогда о таком беспределе даже не слыхивали. Вернувшись промозглым ноябрём 1993-го, попал, словно в чужой город. Витрины магазинов и окна квартир первых этажей спрятались за толстые стальные решётки. Братки в кожаных куртках и спортивных штанах рассекали по мрачным улицам на чёрных зубилах в поисках коммерсантов без крыши. Ошалевшие очкарики, совсем недавно голосовавшие двумя руками за демократию и свободный рынок, глядя на ценники со многими нулями, хлопали у прилавков глазами. Вместо долгожданных импортных деликатесов пожирали они теперь плоды реформ: гиперинфляцию, коррупцию, преступность.

Дикие девяностые. В супермаркете «Дионис-Артур» (бывшем гастрономе №13) учительница, не видевшая зарплаты полгода, смотрит голодными глазками на изобилие заморских продуктов: Rama, Valio, Uncle Ben’s. Да только купить-то их не на что! В провонявшем сырым мясом и специями павильоне Центрального рынка разочарованный пенсионер, шепча проклятия, сбывает жирному барыге ваучер — свою долю в богатстве страны — по цене литра водки. У ларька на площади имени Лепсе средь бела дня валяется, умирая в грязи, заблёванный гражданин, а рядом с ним — два пустых полиэтиленовых пакетика с надписью «Стеклоочиститель БЛЕСК, спирт этиловый 40%».

Уже журчит ручейками весна, а на Театралке висит, словно забытый, большой транспарант: «С новым 1994 годом!». Зомбоящик с утра до вечера долбит мозг рекламой: польская водка Rasputin, американские сигареты Lucky Strike, французские презервативы S.V.I.P. Влад Листьев — икона российского ТВ — готовит к выпуску новое ток-шоу «Час Пик»; всего через несколько месяцев киллер застрелит его, возвращающегося со съёмок, в собственном подъезде. Народный герой России Лёня Голубков, вложив бабки в «МММ», рисует на экране график прибыли, обещает купить вначале жене сапоги, а после и себе экскаватор (наверное, чтобы деньги ковшом черпать). А Леонид Якубович уже третий год принимает подарки (в основном жрачку) со всей страны — той самой страны, в которой находится «Поле чудес».

В Кирове нет ещё сотовой связи; про интернет слышали что-то неопределённое, но что это за зверь, с чем его едят — толком никто не знает. Зато появились новые модные (как на Западе!) развлечения для богатых — казино. Но и бедные не забыты! В самых неожиданных местах — от продуктового магазина до вестибюля общественной бани поджидают их голодные однорукие бандиты — игровые автоматы, готовые с аппетитом проглотить скудные пенсии и пособия незадачливых граждан. Последний писк на рынке развлечений — собачьи бои.

В ту пору многие держали четвероногих друзей. Каждый второй мог назваться собачником (про кинологов я тогда не слыхал). Под стать духу времени и тогдашняя мода на породы. Народ выбирал чаще бойцовых, тех, что одним видом способны отпугнуть лихих людей от хозяина и жилища. Старые добрые доберманы, большеротые ротвейлеры и высоченные лошадеподобные немецкие доги котировались, конечно, очень высоко, как и мощные кавказские и среднеазиатские овчарки. Но всё громче заявляли о себе диковинные для России породы: мастифы и бульмастифы, бордосские доги и амстафы…

Среди новых — две породы стояли особняком: бультерьер и питбуль. Бультерьер выделялся внешностью необычной, запоминающейся, для многих противной, ассоциирующейся с образом большой злобной крысы. Породу эту несведущие люди считали самой мощной и агрессивной. Но европейские заводчики, в погоне за улучшением оригинального экстерьера, не лишив, впрочем, окончательно бойцовских качеств, превратили бультерьера за полтора века селекции в породу отчасти декоративную.

Питбулей же разводили по-иному. Для заводчиков этой породы главными были не внешние признаки, а боевые качества пса. Питбуль, не обладая харизматичной наружностью, как был, так и остался настоящей машиной смерти, признанным чемпионом среди всех пород в собачьих боях. Ну, а чемпионом у нас в Кирове был непобедимый боец — питбуль по прозвищу Рэмбо, о котором в кругах собачников ходили байки — одна мрачнее другой!

Особой популярностью четвероногие бойцы пользовались среди криминалитета. Собственный маленький монстр — классная фишка для любого авторитетного бизнесмена. Собака — и игрушка, и символ успеха. Ещё бы! «У моего Тузика папа — чемпион Германии, мама — чемпионка России! Ну, а сам он любую шавку, как грелку, порвёт!»

***

Но, хватит пока о собаках. Жили в городе звери двуногие, пострашнее любого питбуля: Homo Banditus — особый вид, от других млекопитающих сильно отличающийся. Преступник преступнику — рознь, а среди обитавших в те времена на Филейке бандюганов Карлос стоял особняком. Даже сейчас, четверть века спустя, многие у нас содрогнутся, вспомнив этого большого тёмного человека. Очень большого и очень тёмного. Рост под два метра, широченные плечи-бордюры. Зимой и летом на огромном теле — просторная чёрная кожаная куртка, вечно расстёгнутая, из-под которой выпирал живот-бочка.

Думаю, под необъятным кожаном Карлос прятал оружие. Весил этот колосс минимум полтора центнера. Его чёрные курчавые масляные волосы всегда украшала крупная перхоть. Поросячьи глазки, вечно ищущие добычу, обычно прятались за стёклами зеркальных очков. Чёрная щетина на потном красном лице, пудовые волосатые кулаки, златая цепь толщиной в палец на шее обхватом с трёхлитровую банку. С таким не захочешь общаться. Встретишь такого в тёмном переулке — и вспомнишь всех святых. Вы представили себе громадного мерзкого типа? Теперь сгустите краски раза в три — это Карлос.

Позволю себе маленькое лирическое отступление. Как я сказал уже выше, преступник преступнику — рознь. Признаюсь, и меня звали в бандиты. Больше скажу, был я тогда даже не против. Мой доармейский кореш Лёха звал сразу, как я с армейки вернулся. Зарулил тогда ко мне в гости — бутылка «Столичной» в руке, лиловый фингал под глазом — и давай звать. Фингал очень гармонировал с его малиновым пиджаком. Оказалось, к моменту моего возвращения из рядов «непобедимой и легендарной» Лёха уже полгода работал в бригаде. Собирался и я к ним вот-вот подтянуться, да к счастью своему не успел. Вскоре начались у ребяток проблемы, всю братву их пересажали, бригады не стало.

Но на хлебушек зарабатывать надо как-то. Вот и устроился я в Группу охраны перевозимых грузов (сокращённо — Группа ОПГ, прикольная аббревиатура) на родной наш филейский завод. Отец помог устроиться, его на заводе все знали. Романтика, мужская работа, оружие боевое, поездки по просторам и весям — всё замечательно. Но то, что стал я теперь охранник, полумент какой-то, а не честный бандит — этого я как-то стремался перед филейской братвой.

Иду как-то я по посёлку, что раскинулся за нашими девятиэтажками. Гляжу, сидят на лавочке два моих корефана, с которыми не виделся с доармейских времён. Чуть тёпленькие сидят, хорошо им на солнышке, пригрелись. Поблёскивает заманчиво поллитровка, закусончик разложен. Подсел к ним, дал и себя уговорить выпить за встречу. Болтаем о том, о сём. Оказалось, все отслужили срочную — кто где, выпили и за это. Ну, думаю, сейчас начнут спрашивать — где работаю. Так и есть. Пришлось сознаться пацанам, мол, охранник я, грузы оборонные сопровождаю, так уж вышло. Они смеются: да ладно, не переживай. Оказалось, один из них главпочтамт охраняет, другой и вовсе в СИЗО вертухаем пристроился. Ну, кто бы мог подумать?!

А другого парнягу встретил, одноклассника, который всю дорогу пятёрочником да активистом в школе был, в институт поступать собирался, так вот — он в бандиты как раз и подался. В нормальные такие российские бандиты. Ну, кто бы мог подумать?!

Я так вам скажу: в начале девяностых у нас — простых пацанов из спальных районов — в основном два пути было: либо в менты, либо в бандиты. А кто и в какой колоде окажется — заранее не угадаешь. Судьба всех нас причудливо перетасовала.

Заканчивая лирическое отступление, замечу: хоть мент, хоть бандит — все мы не ангелы, конечно. Но почти в каждом бандите (или менте) есть что-то человеческое. Карлос же… слов нет!

Кстати, Карлос собак не держал. Забота об имидже не входила в его приоритеты. Скверная слава самого жестокого беспредельщика — вот репутация, которая его вполне устраивала. Я помню, как ранней весной мы — повзрослевшие филейские пацаны, вернувшиеся кто из армии, кто из тюряги — хлестали в подворотне водяру. Дряное польское пойло в жестяных баночках по 0,33 литра задёшево продавалось в ларьках круглосуточно на каждом углу. Нарисованный на чёрном фоне череп в шляпе-цилиндре и название подходящее — Vodka Black Death.

Уже стемнело, и наша компашка — человек шесть-семь — обосновалась за прилавком опустевшего мини-рынка по соседству с филейской баней. Мы громко ржали, вспоминая случаи из такой недавней ещё юности. Редкие прохожие делали изрядный крюк по грязи, стараясь загодя обойти место нашего маленького пикничка.

Но один прохожий — точнее прохожая, девушка — не испугалась, не стала делать крюк по грязи; неспешно приблизившись, смело прошла прямо сквозь наши ряды. Тёмные волосы, смуглая кожа, а фигурка — просто класс! Мы только присвистнули, но отпустить вслед сальную шуточку никто не посмел. Конечно, я узнал её, ещё бы! Жанна — наша школьная королева красоты, а кроме того спортсменка-парашютистка. Меня-то она, понятно, не помнила (ну, или делала вид, что не помнит), ведь я на пару лет младше, а по меркам школьным два года — разница громадная. Но время прошло, сейчас я уже не малолетка. Следовательно — есть шанс…

Проводив Жанну до самого угла (взглядом), я опрокинул в себя горькую. Пили по кругу. Когда в очередной раз стопарь поднял Тёмка Чирковских по прозвищу Чирик — самый старший из нас, самый авторитетный (три судимости, две ходки, пять годков за колючкой) — из темноты выплыл Карлос!

Откуда он взялся, куда шёл? Встреча с ним всегда сулила неприятности; вопрос был лишь в том, как свести эти неприятности к возможному минимуму. Карлос подрулил, и мы смолкли. Приподняв модные зеркальные очки, громила внимательно осмотрел каждого. Алкоголь туманил мне голову, но холодок опасности пробежал по спине.

— Какого рожна тут ошиваетесь? — хриплый негромкий бас Карлоса показался мне похожим на приближающийся издали громовой раскат. Риторический вопрос повис в густом сумраке подворотни, словно топор, подвешенный на верёвке. Неловкое молчание затягивалось. Что у него на уме? Что нам делать? Хотелось скорее уйти, но, не подставив себя, — как? Карлос мог докопаться до чего угодно. Мы напряжённо ждали.

Из открытого мусорного контейнера доносилось жалкое мяуканье. Где-то вдали, проскрипев, грохнула подъездная дверь. За неживым двухэтажным зданием общественной бани протяжно гудел мотовоз, волокущий гружёный вагон с «Двадцатки».

— Я что, не ясно спросил? — Карлос в упор смотрел на Чирика, застывшего с поднятым стопарём. Чуть разинутый Тёмин рот открывался всё шире, челюсть медленно отвисала. И в этот момент его пальцы разжались; стеклянный стопарь с водкой, выскользнув, звонко шлёпнулся об асфальт.

Карлос медленно опустил взгляд, все мы последовали его примеру.

Несколько долгих секунд с ужасом разглядывали забрызганные водярой белые кроссовки Карлоса, присыпанные поблёскивающими в сумерках мелкими осколками стекла. Ну всё, приплыли! Даже не глядя на Тёму, я чувствовал: парень застыл, словно чахловицкий истукан. Вся жизнь Тёмина стала вдруг грустной и мрачной. Карлос мог наказать очень жёстко — беспредельщик, он не только в Африке, он и на Филейке беспредельщик. Часто Карлосу и повод не требовался, чтобы, поставив на пожизненный счётчик с процентами, растущими в геометрической прогрессии, превратить случайного прохожего буквально в раба. А тут такое!

Карлос медленно поднял голову, все мы последовали его примеру.

Но на громилу никто не осмеливался посмотреть, взгляды наши блуждали по сторонам. Что чувствовал в эти мгновения Тёма? Наверняка ему проще было бы в четвёртый раз выслушать приговор народного судьи и окунуться в привычную атмосферу ИТК, чем услышать то, что, возможно, объявит сейчас Карлос. Как после рассказывал сам Чирик, он тогда мысленно простился со всеми нами, с пьяной беззаботной филейской своей жизнью, с Надькой — чиксой, склеенной им на ОЦМ-овской дискотеке лишь две недели назад. В голове его крутилась только одна мысль: в бега! — подальше от Карлоса и проблем, связанных с ним. Но уйти в бега — дело непростое. Нужно где-то жить, нужно как-то добывать бабло. Бега — это верный шаг к очередному сроку…

Карлос, опустив на глаза очки (в них отражалась растерянная Тёмкина рожа), скривил губы:

— Ну, ты и дурик! — прохрипев, он рассмеялся недобро. Все мы, включая Тёму, послушно негромко поржали (словно нам было весело!). Карлос же кратко бросил:

— Валите по-бырому!

Дважды повторять не пришлось. Нас сдуло как ветром! Даже почти полная баночка «Чёрной смерти» и нехитрая закуска — чипсы «Лейс» — остались брошенными на прилавке. Возможно, с утра пораньше это богатство обнаружит какой-нибудь алкаш, жаждущий опохмелки — пусть порадуется! Нас уже это не волновало. Пережив стресс, чуть заикаясь, Чирик сказал:

— Думал, уж хана мне, спросит сейчас: хочу ли узнать, почему его Карлосом прозвали.

— И почему же? — поинтересовался я простодушно.

— Хрен знает. То есть, никто, кроме самого Карлоса не знает, почему его так прозвали. Но ходят слухи, что Карлос рассказывает эту историю только тому, кого собирается грохнуть! Перед смертью жертве своей рассказывает. Выпьем ещё?

Но интерес к «продолжению банкета» я потерял. Мы разошлись по домам.

Слегка пошатываясь от действия польского пойла, зашёл я в нашу стандартную квартиру-трёшку. Погладил подбежавшую собаку — немецкую овчарку Флору, она ласкалась, повизгивая. Флоре было тогда лет семь или восемь — возраст для собаки приличный; давно не девочка, но и не старушка. Все эти годы, со щенячьих соплей, жила она здесь, став, без преувеличения можно сказать, членом семьи. А семья была самая обычная: отец, мать, старший брат, я. Ну и собака — наша домашняя овчарка — как без неё? Именно домашняя! Флора имела характер хитроватый, но добрый, ласковый; к тому же, если честно, была она большой трусихой, но мы её очень любили.

Старший брат осенью 1991-го (как раз, когда я уходил служить) продал свой стоящий на соседней улице большой частный дом: двухэтажный, с баней, гаражом, приусадебным участком. Он собирался купить хорошую квартиру (его невеста, приехавшая в Киров из деревни, с детства мечтала жить только в благоустроенной квартире «по-городскому»). Пока подыскивал варианты, грянуло 1 января 1992-го. Премьер-министр Егор Гайдар — этот мальчиш-плохиш, ставший главным буржуином страны, — отпустил цены. И понеслось!

Сбережения братовы таяли на глазах. Деньги обесценивались со сверхзвуковой скоростью. Нулей на магазинных ценниках становилось всё больше. Через три недели брат срочно купил не особо нужный ему холодильник «Свияга», истратив на него всё состояние — все сбережения, накопленные и полученные им от продажи дома (ещё через месяц-другой денег тех не хватило бы и на радиоприёмник). С тех пор жил брательник с родителями (свадьба не состоялась), да и мне — недавнему дембелю — до собственной квартиры было ещё ой, как далеко!

Итак, наша семья: люди (четверо) плюс собака (адын штука) жили-поживали, потихоньку терпя, как все, трудности переходного периода. Переход от развитого социализма к дикому капитализму давался — не сказать, чтобы очень легко. Поэтому никто из нас (включая Флору) о том, чтобы завести вторую собаку, и не помышлял… Разве что брат?

***

Следующим утром (была суббота) покой квартиры нарушила прерывистая трель телефонного звонка. Раскрасневшийся потный брат, поставив на пол гирю, поднял трубку с громоздкого белого дискового аппарата, стоявшего на тумбе в прихожей. Он долго слушал, посматривая в зеркало, тяжело дыша после физических упражнений, лишь изредка вставлял уточняющие реплики.

Закончив с подтягиваниями, я подвесил к турнику самодельную тяжёлую боксёрскую грушу. Этого монстра, состоящего из куска толстой железной трубы, обмотанного чем-то резиновым, я приволок домой ещё перед армией, стащив из подвала, в котором собирались пацаны не слишком дружественной нам компашки. И вот колотил я по этой твёрдой тяжёлой груше, не жалея кулаков. Бах! Бах! Бах-бах! Мне тогда казалось: круто, если собеседник брата будет слышать в трубке мои хлёсткие и увесистые удары.

В то время нашу семью (за исключением мамы) можно было назвать очень спортивной. В то время я ещё занимался спортом много чаще, чем бухал, и брат занимался, пребывая в многолетней завязке. В то время…

Положив трубку, брат долго загадочно молчал, что-то обдумывая. Я пытался его расспросить, но разговор не задался. После обеда брательник уехал, пробормотав перед выходом: «Надеюсь, всё выгорит». Родители обменялись тревожными взглядами. Что-то намечается!

Вечером за окном громыхало. Небо померкло. Полумрак квартиры пронизывали яркие всполохи молний. Начало мая. Гроза. Во время грозы мама всегда выключала телевизор и освещение, закрывала форточки, чтобы шаровая молния не залетела. А после дождя распахивала настежь окна, чтобы квартира наполнилась свежестью. Но в тот раз дождь шёл и шёл, никак не желал прекращаться. В полутьме я рассматривал картинки в журнале Muscle & Fitness, прикидывая, как скорее подкачать бицепсы и пресс — пляжный сезон на носу. Услышав звук открывающейся двери, я отложил рисованных качков в сторону.

В полумраке прихожей не заметил никого кроме брата. Но брат, стягивая мокрую куртку, включил яркий свет и, из-за ног его, словно из-под земли, вдруг появился страшный пёс. Бультерьер! Именно страшным показался мне он в самые первые мгновения. Таких мрачных псов прежде я никогда в жизни не встречал. Передо мной стоял огромный собачий скелет, обтянутый некогда белой, а ныне серой от грязи шерстью. Здоровенную его башку с акульей пастью венчали тонкие уши, кончики, которых сникли словно от усталости.

Родители охнули. Впрочем, чего-то подобного они ждали. Брат отошёл, и я, наконец, смог разглядеть пса во всей красе. Высокий. Не дог, конечно, но всё же… Не припомню, чтобы я видел когда-нибудь бультерьера подобного роста. Худой, очень худой! Рёбра отчётливо торчали сквозь кожу, сдавившую их. Возможно, он и казался таким высоким из-за своей худобы. Морда! Таких здоровенных бультерьеровых морд я точно не видал. Никогда!

Эта морда и этот рост поразили. Пёс меня заинтриговал. Страх улетучился. Ещё не зная ничего о нём, я присел и принялся как-то безмятежно, не думая о возможной опасности, гладить его сырую макушку. Впрочем, лишней фамильярности не позволял. Я чувствовал его собачий дух, а он с достоинством посматривал на меня косо посаженными глазами, и угольно-чёрные глаза его вдруг блеснули. Пёс шумно-сопливо обнюхал мою кисть. Громадная яйцевидная башка его приводила меня в восторг. Эти невероятные челюсти! Он широко зевнул и, громко клацнув зубами, захлопнул пасть. В пяти сантиметрах от моего мизинца словно сработала гильотина. Почувствовав мурашки, бегущие по спине, я отчётливо понял тогда, насколько опасным может он быть.

Любопытная Флора, сунувшись длинным носом в коридор, тотчас исчезла в гостиной. Наверное, наша домашняя овчарка надеялась, что непрошеный гость не задержится в квартире надолго. Брат, словно слыша её мысли, сказал:

— Он поживёт у нас временно. Месяц-два. В клубе собаководов просили. Его сюда на вязки из Челябинска привезли, а туда наши своего кобеля отправят для обмена генофондом. Ну, и в наш бюджет деньжата капнут.

Я смотрел на пса, как на инопланетного пришельца. У нас будет жить настоящий бультерьер, да какой! На мокрой шерсти бросалась в глаза дорожная грязь. И тут я увидел на розовой коже внутри правого уха, по краю, странную наколку, словно клеймо, три жирные сине-зелёные цифры: 013.

— Как звать-то тебя? Тринадцатый?

— Юденич Даймонд Бижу, — ответил за него, чуть запинаясь, брат. — Кажется, как-то так, язык сломаешь, проще уж, в самом деле, Тринадцатым звать, но тоже не фонтан.

Юденич… Перед моими глазами на миг предстал виденный недавно в журнале «Вокруг света» портрет знаменитого белогвардейского генерала от инфантерии. Правда, лицом предводитель похода на большевистский Петроград более смахивал на бульдога. Вслух же я начал перебирать:

— Юденич… Дэник… Дениска…

— Можно и Дэник. Два года от роду этому Дениске… Слушай внимательно. Сейчас я его отпущу. Если он вцепится во Флору, ты поднимай его за задние лапы; так, чтоб они в воздухе висели, у собак тогда хватка слабнет. Ну а я буду ему челюсти разжимать, — брат показал мне приспособление — небольшую (сантиметров тридцать длиной) буковую дощечку. Край её был заточен под острым углом, чтобы легче можно было запихнуть его меж собачьих зубов. Это ему в клубе в качестве приложения к бультерьеру такой инструмент выдали.

Охающих родителей попросили удалиться в спальную. Протерев тряпкой мокрые лапы, брат отстегнул поводок. Длиннолямый грязно-серый широкомордый пёс отряхнулся, обдав мелкими брызгами обувницу и стену, и прошёл в гостиную. Внимательно наблюдая, мы шли за ним. Только бы с Флорой они ужились!

Бультерьер равнодушно окинул пространство. Овчарка лежала на своём коврике, вжималась отчаянно, словно желая сквозь него провалиться. Она, наверное, надеялась, что коврик этот (законное Флорино место) имеет силу её защитить. С надеждой и беспокойством овчарка смотрела на нас — двуногих членов стаи, зачем-то решивших нарушить её привычную жизнь, приведя в дом этого странного страшного кобеля.

Кобель подошёл к дивану и задрал заднюю лапу. Мы лишь переглянулись, но дёрнуться не успели, как пёс выпустил короткую струйку. Вот наглость! Не собрался ли он всю квартиру так метить?! Но, забегая вперёд, скажу, больше такое не повторилось. Один единственный раз пометил бультерьер нашу квартиру, как принято у животных, капелькой мочи и с самым спокойным видом улёгся на пол. Нас же этот его жест, конечно, тогда несколько взбудоражил, даже возмутил:

— Вот так заявка!

— Это чё, он, типа, показал, что здесь главный?

Но пёс, не обратив внимания на наши возгласы, мирно уснул. Видать, притомился с дороги.

Мама, всю жизнь работавшая поваром в заводской столовке, считала своим долгом, своей миссией в этом мире, чтобы каждый перешагнувший порог нашей квартиры не вышел обратно с пустым желудком. Она кормила всех, кто был рядом, причём имела привычку уговаривать скушать добавку, попробовать ещё вот это и вот то. Оба наших холодильника (старенькая «Бирюса» и новая «Свияга») всегда, даже в самые непростые времена полнились какими-то кастрюльками-сковородками.

Карьера Флоры, некогда перспективной овчарки, занявшей на городской выставке пятое место из ста с лишним собак её категории, была напрочь загублена маминой добротой. Флора очень любила поесть, а маме это и надо. И как только мы с братом ни пытались ограничить собачий рацион: объясняли маме, доказывали, даже и до ругани доходило. Но получалось так, что как только нас не оказывалось дома, сердобольная маман устраивала «бедной собачке, над которой издеваются, голодом морят» праздник живота. В итоге мы плюнули, смирились. Некогда поджарая овчарка превратилась в собаку-увальня; само собой, об участии в выставках больше не вспоминали.

Вы уже поняли, для чего я это рассказываю? Конечно, мама взяла на себя повышенные обязательства. Не пройдёт и месяца, как длиннолямый, мордастый, худющий бультик превратится в высоченного, мордастого, мощнейшего пса. Причём в отличие от Флоры, калории не уйдут в отвисший живот. Дэник останется поджарым, но станет шире, мускулистей, нальётся силой.

После того, как Дениска откормится-отмоется, станет он ослепительно белым, игривым, крепким. Задержится пёс в нашей «стае» дольше, чем мы планировали. Всё предстоящее лето он проведёт в тренировках, с каждым днём набирая мощь, словно готовясь к решающему дню, к выполнению той ужасной миссии, с которой прибыл он к нам на Филейку.

Я занимался с ним. Ради Дениски я даже «сухой закон» себе объявил. О том, как проходили его «тренировки» я расскажу вам чуть позже. А сейчас лишь добавлю, что к концу лета это был уже совершенно другой пёс — настоящая боевая машина.

А то, что наш бультерьер — большой забияка, выяснилось в первый же вечер. Он тогда чуть не задрал зазевавшегося пуделька. Долго караулил его, прячась в траве, как заправский охотник. А затем, улучив момент, крутанулся. И, одним изящным движением вывернувшись из ошейника, молча кинулся на беспечную жертву. В тот раз всё обошлось, но без кожаного намордника и крепкой шлейки, из которой как ни крутись — не вывернешься, мы с тех пор бультерьера на улицу не водили.

Охотник! Да, он охотился на всех без исключения местных собак, попадающих в его поле зрения. Если Дениска вдруг замирал ни с того ни с сего посреди двора на прогулке, начинал скукоживаться, гнуться к земле — значит, учуял где-то собаку; значит, «охота» началась, и нужно крепче держать поводок. Далее бультерьер принимался дрожать, но вовсе не от испуга, как могло казаться со стороны. Дрожь эту вызывало радостное предвкушение драки, которой так жаждал наш пёс. Ну, а потом следовал резвый рывок в сторону жертвы, зазевавшейся собаки, которую наши крепкие приспособления — намордник, шлейка и поводок — спасали от острых клыков Дениски (почти всегда).

На прогулке наш булька играючи перегрызал стволы молодых берёзок. А на то, чтобы «перепилить» зубами ветвь толщиной сантиметров 10—15, требовалось ему лишь несколько минут. Он мог сокрушить любую собаку, на его счету уже числилось множество побед над самыми мощными псами микрорайона, самоуверенные хозяева которых по незнанию сами науськивали своих драчливых питомцев на Дэника. С собаками он разбирался жёстко и резко. Казалось, нет того пса, который сможет устоять против нашего бультика в драке. Радовало лишь, что к людям агрессии Дениска не проявляет, к двуногим он был равнодушен. И равнодушие это старались мы всячески в нём поддерживать. Нам и из-за собак проблем хватало с лихвой!

При этом дома Дэник становился совершенно другим: «игрушечным, плюшевым» бультерьером. Спал он смешно: не на боку и не на животе, как Флора, а прямо на спине с лапами нарасшарагу. Бывал Дениска сентиментален. В такие минуты он, подойдя ко мне, сидящему в кресле, клал свою громадную яйцевидную башку прямо мне на колени и закрывал глаза, а я чесал ему за ухом.

Ежедневно Дениска дарил мне букеты эмоций. Он делал жизнь мою интересней. Я восторгался им, я опасался его…

Всё рухнуло в последний день августа.

***

Подробнее о том, как бультерьер провёл то незабываемое лето в нашей семье, и о том, как и почему его хозяином стал я, расскажу позже.

Пока же вернёмся к «милашке» Карлосу. Очередная наша с ним встреча произошла 31 августа 1994 года. Последний день лета! Дату я запомнил, так как именно в тот день показывали по ящику торжественную церемонию проводов Западной группы войск из Германии. За пару дней до того между вторым и третьим этажами нашего подъезда был застрелен Тёмка Чирковских, тот самый Чирик — самый старший из нашей дворовой компашки, самый авторитетный. Развалившись на диване, я щёлкал каналы на ГДР-овском телевизоре Colormat и размышлял о том, кому вдруг понадобилось Чирика убирать. Варианты не находились. Разве что Карлос решил поквитаться. Но даже для самого жёсткого беспредельщика мстить до смерти за испачканные кроссовки — это уж слишком!

Прямая трансляция из Берлина началась в полдень, а к двум часам дня мне уже очень сильно хотелось вмазать. То ли сам факт ухода нашей армии из центра Европы на меня так странно подействовал, то ли странные действия Бориса Ельцина стали тому фактором? Я пялился в экран, не веря собственным глазам, даже в кресло ближе к телевизору перелез: «Не может быть! Да он же в уматинушку!»

Вот охранник успевает поддержать президента, чтобы тот не грохнулся с лестницы. Вот лидер государства российского заплетающимся языком толкает речь о том, как мы «…день в день, понимаешь, час в час…» Вот он, покачиваясь, неожиданно для всех направляется к оркестру Берлинской полиции; отобрав у опешившего дирижёра палочку, машет ей, что есть мочи. Но это лишь только начало! Вскоре, выхватив микрофон, к изумлению немцев, Ельцин затянет «Калинку» (хорошо — не «Катюшу»! ), да так яростно, что у слушателей уши в трубочки скрутятся.

Я сидел с отвисшей челюстью, настолько нереальным казалось мне увиденное на экране! Первое, что пришло в голову по завершении трансляции: «Надо бы пойти пивка глотнуть. Конечно, родителям обещал, но… Раз уж сам президент наш на глазах всего мира так резвится, значит и мне чуток можно. Кто меня осудит?» В шаговой доступности от двери нашего подъезда находилось тогда сразу четыре питейных заведения. Принарядившись во всё самое лучшее, я направился в рюмочную «Привет».

Там-то всё и произошло! Случившееся в рюмочной «Привет» тем памятным днём уходящего лета мне ещё предстояло переосмыслить. И до сих пор воспоминания не дают мне покоя.

2. Происшествие в рюмочной

Выбрал я данную забегаловку, расположившуюся прямо в пристрое нашей девятиэтажки, не потому только, что до «Привета» было чуть ближе, чем до прочих «рюмок». Главная причина, по которой зачастил я в это заведение, — с недавних пор барменшей там работала девушка по имени Жанна. Та самая смуглянка-брюнетка, спортсменка-комсомолка-красавица, наша школьная королева, завоевать сердце которой я вознамерился.

Поначалу Жанна лишь коротко кивала при встрече, отвечая так на приветствия мне, как и прочим всем посетителям. Вскоре стала меня узнавать (как не запомнить спортивного парня, который заказывает в баре исключительно соки); здороваться начала, отвечать на вопросы, сама о всяких пустяках спрашивала; шутили с ней, в последнее время шутки мои становились всё откровеннее. Я нащупал тему, интересную ей — парашютный спорт, и бессовестно пользовался этим. О небесах, полётах, прыжках Жанна могла говорить долго — до тех пор, пока назойливые посетители бара не отвлекут. А я и сам, увлёкшись темой, кажется, верил уже в озвученное мной желание прыгнуть с парашютом.

Вечер лишь собирался с силами, и в зале рюмочной было пусто, тихо. Массивные деревянные столы и такие же мощные лавки готовились выдержать очередной вечерний марафон: наплыв посетителей не за горами. Я выбрал столик в дальнем углу — самое уютное, самое тёмное местечко, обычно его всегда занимали в первую очередь. Кружка, другая… Пара глупых шуток с дородной размалёванной барменшей, заканчивающей смену (Жанна вот-вот подойдёт). Давненько не пил! И собственно, ради чего воздерживался? Пенный напиток действовал слишком медленно, а мне хотелось до прихода зазнобы чуток язык развязать. Пришлось шлифануть ста граммами сорокоградусной. Снова пивасика заказал. Тут-то и появился он.

Словно атомная субмарина, всплывшая, откуда ни возьмись, посреди пруда в Гагаринском парке, — материализовался в дверях забегаловки Карлос. Будто необхватный баобаб посреди саванны, возвышался он над пустыми столами, облачённый в свой знакомый до боли огромный чёрный кожан. И те самые солнцезащитные зеркальные очки — они торчали где-то под потолком, на его макушке.

В довольно просторном зале забегаловки стало сразу же как-то тесно. Вдобавок ко всему одного взгляда на громилу хватило, чтобы понять: он пьян сегодня пуще Е. Б. Н.! Неожиданно захотелось мне куда-то выпорхнуть, может свежим воздухом подышать, но знаете, есть такая присказка: «Жадность фраера сгубила». Жаль было оставлять почти полную кружку, вот и утешился подлой мыслишкой: «Сижу себе тихо, авось пронесёт». Не пронесло!

— Какого рожна забыл тут?

Хрипящий раскатистый бас заставил мои глаза оторваться от плавающей в кружке пены, причудливо шевелящиеся пузырьки которой я так усердно разглядывал.

— Да… в общем… это…

Карлос опустил своё грузное тело напротив. Следующие несколько секунд я молча наблюдал, как моё пиво вливается в бездонное чрево великана. Я видел жирные небритые щёки, выпирающие по бокам из-за быстро пустеющей кружки. Видел кадык, ходящий по широченной шее вверх-вниз. Слышал булькающие звуки. Испугаться не успел. Карлос грохнул пустой кружкой о стол, затем небрежно толкнул её ко мне и выразительно посмотрел вначале на кружку, затем на барную стойку.

«Посылает меня за пойлом! Вот дерьмо, с минуты на минуту подойдёт Жанна, а я типа тут шестерю!» — выдавив улыбку, сделал вид, что не заметил этого наглого барского взгляда. «Надо срочно смываться!». Тут Карлосу, видимо, надоело ждать. Негодуя на меня за непонятливость, громила надвинул зеркальные очки на глаза и рявкнул:

— Ещё! Сгоняй по-бырому! Я не напился!

Его словечко! «По-бырому» — значит по-быстрому. Лень, видать, Карлосу лишние буквы выговаривать. Позориться не хотелось, я собирался соврать, что денег, мол, нет (ничего более путного на ум не приходило). Но Карлос, словно предугадав мои отмазки, такую выразительно зверскую рожу состроил, что деньги сразу «нашлись».

«Не напился он! Конечно! Что для такого проглота неполная кружка?» — размышлял я, дожидаясь отстоя пены, при этом глупо улыбаясь барменше. Раздалась громкая трель, Карлос вытащил из кармана чудо техники — радиотелефон и принялся орать на собеседника в трубку. «Крутой, гад! Аппарат такой дороже машины, поди, стоит… Сейчас отдам ему пиво и валю на фиг отсюда, пока Жанна ещё не пришла!» Поставив кружку перед хмельным бандюганом, я между делом взглянул на часы. Уже раскрыл рот, собираясь «откланяться», но Карлос опередил:

— Сядь! Не дёргайся! Время детское!

Он бросил небрежно на стол массивную чёрную трубку размером с кирпич с торчащей стальной антенной. Радиотелефон, лежащий как бы между делом на столе, обозначал всем и каждому статус его владельца не хуже золотой цепи толщиной в палец на шее.

— Но… я уже… опаздываю… — промямлил я. А в голове мелькнуло: «Слишком легко хотел отделаться. Такому палец дашь — а он тебя целиком!»

— Базар есть, сядь!

Нехотя приземлился. Сто раз пожалел я к тому моменту о том, что решил в этот день последовать примеру нашего уважаемого президента. Карлос же, как ни в чём не бывало, потягивал пиво, начинать разговор он не спешил. Уже и барменша сменилась, теперь за стойкой крутилась Жанна, бросая время от времени короткие взгляды в нашу сторону. Гадала, наверное, почему я веду себя как-то странно.

«Как же быть? Сделать вид перед Жанной: типа, я с Карлосом тут на равных сижу, такие мы два корефана, пивком балуемся. Может, и прокатит такой вариант?» Торчать тут в компании Карлоса мне хотелось меньше всего, но что делать? Я постарался принять как можно более непринуждённый вид, чуть развалился за столом. Похоже, Карлосу это не понравилось. Кажется, он посчитал эти движения наглостью с моей стороны. Громила опорожнил тару и, по обыкновению грохнув посудой об стол, рявкнул:

— Водки неси, — возведя затуманенные зенки к потолку, задумчиво почесал огромной пятернёй волосатую шею и добавил:

— Пельменей двойную с бульоном!

Жанна, в ожидании посетителей протиравшая посуду, так и застыла с тряпкой и кружкой в руках. Под недоумённым взглядом её готов был я провалиться сквозь землю. Сгорая от стыда, я чуть подался к Карлосу и тихим голосом, так чтобы до Жанны не долетало, начал:

— Слушай, Карлос, брат, на нулях я, с бабками напряг, да и пора мне двигать…

— Я те двину щас! В лобешник! Кули в бар без бабла припёрся? Пятнадцать минут тебе, чтобы бабки найти! Пшёл!

У Жанны челюсть отпала. Она смотрела на меня каким-то другим потухшим взглядом. Что же прочёл я во взгляде этом? Презрение! Или почудилось мне? Я представил приборчик, показывающий уровень моего авторитета: красная стрелка на этом измерителе быстро опускалась. Как же остановить падение? Я вновь придвинулся к Карлосу и, поглядывая в сторону барной стойки, тихо-тихо заговорил:

— Карлос, брат, сегодня не получится; давай, в другой раз тебя угощу.

Громила, чтобы проследить за моими взглядами, всем корпусом медленно развернулся. Обнаружив за стойкой красавицу-смуглянку, кажется, чуть обмяк. Но в следующую секунду зарычал на неё:

— А ты, шалава, кули зыришь? Пива налей, музон вруби, а то сидим тут, как на кладбище! Да пельмени вари, двойную с бульоном! Фраерок вернётся — рассчитается, — и, кивнув на меня, добавил:

— Сегодня у нас за его счёт гулям!

Так и сказал: «гулям»; ещё одно словечко из его фразеологического набора. «Гулям» — это пьянка, гулянка по Карлосу.

Даже из дальнего угла, где мы сидели, видно было, как задрожали Жаннины губки. То ли от негодования на хама задрожали, то ли от презрения ко мне; скорее всего — и то, и другое! Красная стрелка на моём «измерителе авторитета» колебалась теперь напротив циферки «0». Нужно что-то делать, но зад мой, словно намазанный клеем «Момент», прирос к лавке; я не мог его оторвать, не мог так вот запросто встать и уйти. Липкий страх парализовал разум, не давая шансов ярости, закипавшей где-то на самом-самом донышке души, вырваться на поверхность.

Карлос, меж тем, поманил пальцем. Я нехотя придвинулся, видя своё жалкое отражение в его зеркальных очках, за стёклами которых угадывались поросячьи глаза, полные злобы. В гробовой тишине Карлос прохрипел:

— Кули расселся? Время тикает! — и, выпустив мне в лицо громкую вонючую отрыжку, заржал. Отрыжка эта, словно пощёчина, взбудоражила меня. Кулаки сжались. Мгновенно вскипев, я вскочил и открыл было рот, чтобы высказать жирному мастодонту всё, что о нём думаю… Но тут во всю мощь здоровенных колонок в баре загромыхала музыка. Это Ирина Аллегрова «решила допеть» неоконченную накануне песню:

…мальчик молодой!

Все хотят потанцевать с тобой,

Если бы ты знал женскую тоску

По сильному плечу.

Младший лейтенант…

Сквозь режущий перепонки мелодичный грохот и пляску лучей светомузыки, провожаемый брезгливым взглядом красавицы-барменши, шёл я пустым ещё залом к выходу. А императрица российской эстрады всё надрывалась:

…бередит сердца:

Безымянный палец без кольца,

Только я твоей любви ни капли не хочу…

***

Вывалившись на «свежий воздух», свежести не ощутил. Пивной утробный дух отрыжки бандюгана крепко прилип к моему лицу. Нужно было, как минимум дважды с мылом ополоснуться, чтобы смыть с себя это дерьмо! Я шёл домой, а мозг всё бередила эта прилипшая мелодия — песня о молодом мальчике с бирюзовым взглядом.

Вспомнилась прошлая осень: как сидели с друзьями в «Спутнике», отмечая мой приход из армейки. Как тащил тогда Карлос через переполненный зал ресторана под аккомпанемент этой же самой песни высокого худого старика к выходу. И пихал того старика Карлос сквозь прыгающую веселящуюся толпу к дверям так, что видно было — старику несдобровать, разборка намечалась нешуточная. Старик этот напомнил мне тогда одного из попутчиков (кажется, иностранца), с которыми добирался на поезде из Москвы, когда ехал на дембель. Может, это он самый и был, мой попутчик, но в то время я таким мелочам особого значения не придавал.

Пыл поутих. Направляясь домой, я размышлял: «Что же делать-то? Капуста, конечно, найдётся. Но с фигов ли я ему должен? Да и принеси я ему на водяру с пельменями — дело на этом не кончится. Он же, сволочь, продолжения потребует! И не вернуться — нельзя, точно на счётчик поставит. Не вернуться — это косяк. Возвращаться нужно по-любасу! И как-то отмазаться, чтоб не платить. Эх, раньше надо было думать. В самом начале наезд пресекать хоть и сложно, но всё ж проще, чем после выбарахтываться. Пиво не надо было ему покупать! Или нет, ещё раньше. Когда он моё пиво хапнул — тогда и нужно было его окоротить. Сразу! Ну, получил бы по шее пару раз — на этом всё и кончилось бы. А сейчас сложнее. Сейчас я вроде как подписался. Хотя… с фигов ли?!»

Вокруг столика у подъезда тусовалась весёлая компашка — наши дворовые пацаны, человек восемь. Они пили водку, развлекались, как могли, анекдоты травили. Жизнь продолжается; ну, мочканул кто-то Тёмку Чирковских позавчера, что теперь? Я поздоровкался, и мне протянули стопарь. Недолго думая, замахнул. Крякнул, занюхав печенюшкой, и протянул стопарь за добавкой. Пацаны, удивившись, плеснули. Повторив процедуру, огляделся. Среди двадцатилетних остолопов увидал белобрысого паренька, лет на шесть-семь младше остальных.

— Он что тут делает?

— Да это Федька-плясун. Не знаешь его?

Я знал, конечно, нашего филейского дурачка. Не то, чтобы совсем ненормальный парнишка, нет, но с некоторым всё-таки прибабахом. Любитель русских народных танцев, а по уму — первоклассник.

— Не наливаете ему? — оглядел я приятелей. — Смотрите, мал он ещё!

— Да что ты! Спровадить его пытаемся. Плясать вот собрался опять, да мы отговариваем: вдруг бабки снова ругаться придумают.

Кивнув, я быстро двинул к подъезду. Услышал долетевшее сзади:

— А что случилось? Что стряслось? Какой-то ты напряжённый!

Ехал в лифте, а перед глазами стоял ненавистный Карлос. «Вот докопался, гад! Что у него, денег нет? Есть, конечно! Просто именно докопаться ему и нужно!»

От выпитого голову чуть кружило. Зайдя в квартиру, отогнал бросившуюся лизаться Флору, быстро переоделся. Надел что похуже; марать, рвать — не жалко. «Думает, шестёрку нашёл? Ещё и подоить решил! Да пошёл он!» Деньги (которые у меня с собой вообще-то были) оставил дома. Снял и часы (папин подарок), и серебряную цепочку (мамин подарок). «Это моя проверка на вшивость. Надо драться!» Но как драться с таким амбалом? Шансов ноль!

Выдвинув ящик кухонного стола, окинул взглядом ножи. Их было много разных: короткие и длинные, острые и не очень. «Не годится! Что я ножиком кухонным ему сделаю? Самое больше — царапну слегка, тогда он меня в момент укокошит, не вспомнив даже, что требуется вначале рассказать, почему его Карлосом прозвали!» С ножом против такого громилы катит только одно — сзади подкрадываться и резким отточенным движением глотку ему резать. Но это легко на словах, а на деле… я ж не профессиональный живодёр, движения не оттачивал — не получится у меня. Да и вообще убийство, срок — всё это как-то не входило в мои планы. Даже затуманенный алкоголем мозг хоть немного, но соображал. Я задвинул ящик с ножами.

«Нужно драться, нужно просто накостылять ему хорошенько и сразу в бега, а там уже видно будет. Варианты разные есть. Небось, выкружу как-нибудь!» Отворив дверцу кладовки, вытащил на свет большой чёрный чемодан. Щёлкнули железные замки, открылась со скрипом крышка. Запустив руки поглубже в отцовский инструментарий, извлёк я из чемодана длинную (сантиметров восемьдесят) титановую монтировку. Разогнувшись, поднял её в вытянутой руке и внимательно осмотрел. Она блестела на свету своим холодным стальным блеском: лёгкая, прочная, прямая, с чуть загнутыми краями. Край, оказавшийся сверху — на самом кончике раздваивался. «Идеальная вещь, чтобы гвозди драть! Возможно, увидав, что я настроен решительно, он и отступится». Хотя, зная Карлоса, верил в это с трудом.

Я представил, как замахнувшись, со всей дури наношу монтировкой удар по чугунной башке с зеркальными очками, но Карлос перехватывает мою руку с инструментом, выворачивает её больно, монтировка падает…

И тут взгляд мой упал на вышедшего в прихожую бультерьера. Он зевнул равнодушно, глянув на металлическую палку, почесал задней лапой рёбра. Не сводя глаз с Дэника, я присел и убрал монтировку обратно. Некоторое время смотрели мы друг на друга, затем я протянул руку, и пёс подошёл.

— Ну что, Денис Даймондович, говорят, драться любите? Собак значит, дерёте, а пьяного орангутанга не слабо завалить? — я погладил короткую шерсть на его холке. — Пора, пора, дорогой, свою краюху хлеба отработать!

Вместо ответа пёс вновь равнодушно зевнул. Отыскав буковую дощечку для разжимания челюстей, пристегнул к ошейнику поводок, и мы вышли из квартиры. Кожаный толстый намордник и шлейка остались на сей раз висеть в прихожей на гвоздике. В лифте попалась соседка — пожилая тётка с верхнего этажа. Внимательно осмотрев бультерьера, она изрекла:

— Какое злое лицо у вашей собаки. И страшное.

— Лицо? Страшное? Да это он вам ещё улыбается, — рассеянно брякнул в ответ.

Честно скажу: я опасался. Если бы Карлос был собакой — как говорится, no problems: с собаками Дениска разбирался на раз — «быстро и элегантно». Но с людьми… Мы же его не обучали бросаться на человека; напротив, всячески поддерживали миролюбивое, а точнее — равнодушное в отношении людей поведение. Кто ж знал, что наступит такой час, когда придётся науськивать пса на двуногого?

С Дэником я прошёл мимо толпы выпивших пацанов. Федька-танцор всё же добился своего. Плясал прямо у столика, а пацаны весело хлопали, улыбаясь. Им было не до нас.

Мы вошли в грохочущий музыкой бар. На сей раз надрывался во всю ивановскую Володя Пресняков. И песня как по заказу:

Ночь безлунною была, тихой, как погост.

Мне навстречу ты плыла в окруженье звёзд

Ах, какой ты юной была

И с ума мне сердце свела…

Карлос сидел там же, где я его и оставил: за дальним столиком в углу, спиной к выходу. Трескал свои пельмени, только щёки, торчащие из-за ушей, ходуном ходили. Я удивился, что в баре по-прежнему пусто (после узнал, что заходившие завсегдатаи заведения, завидев за дальним столиком широкую Карлоса спину, сразу смекали: сегодня сподручнее направиться в другую «рюмку»; сматывались). Пресняков продолжал зажигать:

Стюардесса по имени Жанна,

Обожаема ты и желанна.

Ангел мой неземной, ты повсюду со мной…

Жанна увидела меня и ободрилась. Ещё бы! Видок у меня был решительный, боевой. Я предстал перед Жанной выряженный в пятнистую афганку, на ногах — мощные берцы. В правой руке — поводок с бультерьером, в левой — заточенная буковая доска. Как говорится, готов наказать хулигана! Жанна тогда ещё и не догадывалась, насколько опасен этот «хулиган» в кожане, жующий пельмени. Я подал ей знак, и новомодный хит оборвался на полуслове:

Стюардесса по име…

Кашлянув, я закончил за Преснякова:

— … по имени Жанна!

Резко установившаяся тишина оглушила. Я выразительно глянул на Жанну; она, поняв всё, вышла в подсобку. Карлос, медленно развернув корпус, поднял очки. Он всё жевал, и его чавканье резало слух. Надо же, как тщательно перемалывает корм! Наконец, проглотив пельменину, бандит прорычал:

— Опоздал, сучара! Я тебе сколько минут давал? То-то! Бабки гони!

А на пса и на мой «решительно-боевой» видок — ноль внимания! Я приподнял тогда деревяшку, чтобы он обратил внимание хоть на неё.

— Это ещё что за хрень? Валюта у нас, конечно, деревянная, но не настолько! — довольный шуткой, Карлос, вновь отвернувшись к дымящимся пельменям, бросил через плечо: — Рубасы гони, а палку эту своей шавке в дупло между булок забей!

Говорят, что лучшая оборона — это нападение. Всё верно. И я перешёл к «лучшей обороне»:

— Спрашиваешь, что за хрень? Так я тебе отвечу, — я слышал свой голос (слегка дрожащий) как бы со стороны и не верил собственным ушам — не ожидал от себя, что способен на наглость такую. Мысль промелькнула: умирать так с музыкой! Вслух же продолжил:

— Это специальная буковая доска для разжимания челюстей данного бультерьера. Кстати, сила сжатия евошних челюстей — двадцать девять атмосфер, если ты понимаешь, о чём я. Доска острая с одного края. Это чтобы удобнее было её псу в пасть меж зубов засовывать. Без доски, без этого рычага, разжать ему челюсти — дохлый номер. Взгляни, пожалуйста, на его зубы. Этот пёс будет работать ими, как бензопилой, пока кость не перепилит. На это ему потребуется минут десять-пятнадцать, по крайней мере, ствол дерева он за это время перегрызает. Вот я и мозгую: пригодится сегодня мне эта дощечка или нет.

Закончил тираду слегка ошалевшим. «Это что? Это я сейчас Карлосу угрожал!? Похоже, я спятил!» Ладони вдруг стали влажными. Алкоголь, бурлящий по венам, не помогал. Предательская дрожь в коленях…

Карлос, по-прежнему сидя ко мне спиной, жевал очередную пельменину. Я начинал сомневаться — дошло до него то, о чём я долго так распинался? А если вдруг «не дошло» — может, оно и к лучшему! Наконец, отложив ложку, бугай медленно развернулся. Одного взгляда хватило, чтобы понять: дошло! Но все мои угрозы для Карлоса — пустой звук. А сам факт того, что какой-то сопляк смеет его величеству угрожать, разозлил бандюгана, да так, что это не злость была уже, а ярость дикая. В эту секунду я пожалел о своей глупой затее — пугать Карлоса (уж лучше надо было сразу нападать без предупреждения, раз решился). Его лицо стало пунцовым, правая рука медленно потянулась за пазуху. В гробовой тишине я услышал хриплый бас:

— А знаешь ли ты, мразь, почему меня прозвали Карлосом?

«Вот дерьмо! Кажется, он меня сейчас грохнет!» — я глянул на Дениску и обнаружил его скукожившимся, завалившим голову на бок, дрожащим, словно осиновый лист на ветру. Но я-то знал уже, что сие значит! А Карлос не знал. Он видел перед собой трусливую шавку. Он, сердешный, полагал, наверное, что собака на пару с хозяином сейчас обосрутся от страха. Впрочем, я-то, надо признать честно, недалёк был от того, чтобы в штаны наложить. Но до того лишь момента, пока не увидел Дениску-Охотника! А как увидел — взбодрился и ответил чуть нагловато:

— Слушай, Карлос, ты, наверное, считаешь историю эту про своё погоняло увлекательной, но мне она как-то по барабану. Давай договоримся: расходимся миром, и никто из нас никому ничего не должен.

— Ша! Ты, сучара, по жизни мне теперь должен! — обалдевший от моей наглости Карлос, вытащил обратно из-за пазухи пустую руку, чтобы помочь ей поднять свою массивную тушу. Опёрся рукой о стол, вставая. В это мгновение Дэник молча бросился на врага. Я не держал бультерьера.

***

Когда тащил домой озверевшего, рвущегося обратно в рюмочную Дениску, прохожие оборачивались. Окровавленный, разъярённый бультерьер — зрелище не для слабонервных! На белой шерсти багряная кровь смотрится дюже эффектно! Злая акулья морда, широкая грудь его, передние лапы пса, отчасти даже спина — всё было перепачкано кровью. Крови было много. И вся эта кровь — кровь Карлоса!

С большим трудом тянул я рассвирепевшего бультерьера вдоль улицы Дзержинского к углу дома, чтобы скорее свернуть во двор. Завывая сиреной, мимо нас протарахтел серый УАЗ-буханка с красными крестиками по бокам. «Скорая помощь» оказалась на сей раз действительно скорой. Сейчас и ментовская прикатит! «Быстрей же, сматываться надо, быстрей!»

Очутились в квартире, и первым делом я затащил Дэника в ванную. Включил тёплый душ (купаться в холодной воде бультерьеры не любят). Кровь Карлоса, смываемая струями, медленно утекала в канализацию. Я тупо пялился на эту красную субстанцию, тёкшую не так давно по венам моего врага. А перед глазами всё стояла та страшная картина: Карлос, валяющийся на полу забегаловки, вопящий от боли. И грызущий его бультерьер! Зажмурив глаза, проигрывал я случившееся в рюмочной с самого начала.

Итак, Карлос допустил одну большую ошибку. Оставив за пазухой пистолет, он вытащил пустую руку, чтобы подняться, опираясь ею о стол. Тут-то Дениска и бросился в атаку. Вначале бультерьер врезался в ту самую руку, но неудачно — рукав толстого кожана помешал ухватиться за плоть как следует. Поднявшийся во весь рост Карлос стряхнул пса, пнул его мощно, так что Дениска на метр отлетел. И вновь бандюган сунул руку за пазуху. А дальше — всё! В следующее мгновение бультерьер вцепился (на этот раз мёртвой хваткой!) Карлосу между ног. Вгрызся ему туда, орудуя зубами, сжимая и перемалывая мясо, давя через клыки и резцы всеми своими двадцатью девятью атмосферами.

Пёс кромсал и кромсал моего обидчика. Рвал, грыз, пилил, всё глубже и глубже врезаясь Карлосу в промежность. Похоже, от дикой боли Карлос позабыл не только о пистолете, он позабыл обо всём. «Охренеть! — мелькало в моём сознании, — да он ему сейчас всё там выдерет!»

Кровища хлестала, брызги (слюна пса вперемешку с кровью бандита) разлетались по сторонам. Я почувствовал что-то липкое на подбородке. Проведя по нему, обнаружил на руке багряные разводы. Тупо смотрел я на испачканную ладонь под ужасный аккомпанемент: клацающие челюсти, рычание, чавканье. А тут ещё завалившийся Карлос, дёргаясь на полу, словно его било током, начал вопить. Как он орал! Этот хрипяще-завывающий визг-вой шокировал меня едва ли не больше, чем само зрелище кастрации человека собакой.

Как отцеплял бультерьера от палача, ставшего неожиданно для самого себя жертвой — почти не помню. Сколько времени мне на это потребовалось? Скажу лишь одно: буковая доска, конечно, пригодилась, без доски бы вообще никуда. Но чтобы засунуть её меж собачьих зубов — тут пришлось мне изрядно помучиться! Карлос, валявшийся на полу, словно кит, выброшенный штормом на берег, всё ж таки в эти минуты мучился гораздо сильнее! Помню, глянув, бандюгану меж ног, содрогнулся — разодранные штаны вперемешку с кровавым месивом — меня замутило так, что колени ослабли, и я еле удержался на ногах…

Закончив помывку, вытащил ставшего вновь белоснежным бультерьера. Внёс моего спасителя торжественно на руках в гостиную, аккуратно поставил на пол. Пёс обрызгал меня, отряхнувшись, как всегда, до того, как успел я накинуть на него собачье полотенце. «И почему я никогда не вытираю его прямо в ванной?»

Чистый и свежий бультерьер почему-то вызвал в воображении образ хирурга-маньяка в белом халате. Только вместо скальпеля у нашего хирурга имелось другое орудие — острые зубы. Но на сей раз небольшую медицинскую операцию должен был провести я. Достав щипцы и перекись водорода, начал выдёргивать из морды «хирурга» засевшую занозину. Р-р-раз! И острая щепка выдернута из губы. Я поднёс ватку с перекисью к такой страшной и такой уже родной Денискиной морде. Пёс показал зубы.

— Да ладно! — удивился я. — На хозяина рыпаться — себе дороже!

Улыбаясь, по-свойски, вновь попробовал обработать рану. И услышал низкий тихий утробный рык. Краем глаза заметил, как тревожно навострила уши Флора, наша домашняя овчарка.

— Ты чего, братец, попутал что-то? Я твой хозяин, лечу тебя. А это перекись! — я сделал движение рукой с ваткой к морде бультерьера, но в десяти сантиметрах от пасти рука сама остановилась. Пёс не рычал, не показывал теперь зубы, а как-то скукожился самую малость, да и голову на бок чуток завалил. Флора, спешно поднявшись, бочком-бочком выпорхнула в коридор.

Что чувствовал я в это мгновенье? Помню, мелькнуло в голове: «Я один здесь в квартире, и челюсти Денискины разжимать некому». Тут же, отдёрнув руку, я, как ни в чём не бывало, молвил:

— Ладно. Не хочешь — как хочешь, хозяин — барин.

Стараясь сохранять видимость спокойствия, вышел из комнаты. Сердце колотилось так, словно я только что из пасти аллигатора вырвался. «Может, это сцена с Карлосом на мои нервы так сильно подействовала? Хозяин — барин. Но хозяин-то, по идее, здесь я. Или уже не так?»

Когда Дениска следующим вечером, гуляя на пустыре, навалил в траву (простите за подробности) кучку дерьма, пришёл мне на ум непрошеный вопрос: «Чем же ты покакал, дружок? Переваренной плотью Карлоса?»

А на похороны Тёмки Чирковских я не ходил.

3. Славный табачок крокодила Гены

Минула неделя, каждый день которой тянулся бесконечно медленно. Первое время на Филейке, кажется, все только и делали, что обсуждали происшествие в рюмочной. С некоторым азартом обсуждали: ведь в истории, бурно так начавшейся, финальная точка ещё не поставлена. Карлос, отлёживаясь в больнице, быстро шёл на поправку. Стать прежним Карлосом-сверхбеспредельщиком он уже никогда не сможет, но даже Карлос-инвалид опасен — это я понимал чётко. Опасен вдвойне, втройне! Ведь вся его злоба, весь его чёрный потенциал, вся ненависть будут отныне направлены только лишь на меня (ну, и на Дениску, естественно) до тех пор, пока он нас не уничтожит.

Дэнька меж тем вновь превратился в «плюшевого» бультерьера. Так же как раньше спал он прямо на спине с лапами нарасшарагу. Так же как раньше забирался на кресло сзади меня, когда я ел и, усевшись на задницу, высовывал морду из-за моего плеча, провожая взглядом каждую ложку, отправлявшуюся ко мне в рот, ожидая, когда и ему обломится кусочек, и, дождавшись, с громким чавканьем проглатывал его. Всё так же время от времени подходил он ко мне, сидящему в кресле, подходил в ожидании ласки и клал свою громадную яйцевидную башку прямо мне на колени, и закрывал глаза, когда я чесал ему за ухом. Такое проявление чувств было, конечно, очень милым жестом с его стороны, но в памяти тут же неизменно всплывала ужасная сцена в «Привете»; ведь те самые клыки и резцы, изуродовавшие Карлоса, находились в эту минуту всего в десяти сантиметрах от моего хозяйства.

Родители, не на шутку перепугавшись, умоляли меня написать заяву в милицию. Но, во-первых, Карлос, даже будучи растерзанным бультерьером, никаких заяв писать не стал. Хотя тут всё ясно — бандиту заявы писать западло, не по понятиям. Карлос, несомненно, сам решил меня покарать, да так, что любое ментовское наказание — счастьем покажется! Но, тем не менее, просить помощи у ментов я не хотел. Сейчас-то я чуть ли не «герой дня» у нас на районе, а напишу заяву — все филейские пацаны махом от меня отвернутся.

Ну, а во-вторых, даже если представить такое… что я должен был заявить? Ведь это мой пёс изуродовал человека, а я ещё и жалуюсь на пострадавшего? Рассуждения о том, что Карлос хотел меня замочить, что он, возможно, собирается мне отомстить — к делу ведь не пришьёшь! «Вот грохнут вас, тогда приходите!» — лишь только такого ответа и можно было ожидать в те «весёленькие» времена от наших доблестных правоохранителей.

Но нужно ведь что-то придумать! Брат решил помочь: устроил мне стрелку с Геной — своим одноклассником, бандючком, в то время «идущим в гору» в криминальных кругах Кирова. Карлос ведь и среди братвы кое-кому перешёл дорогу. Слыхал я, что многие бандюганы не скрывали злорадства, узнав, что Карлоса можно теперь спокойно отправлять в гарем какого-нибудь султана на должность старшего евнуха.

Условием Гены было встретиться, как он выразился, «тет-на-тет». Я так и не удосужился спросить: Гена — его настоящее имя или погоняло, но на известного крокодила из мультика Гена и вправду походил своей вытянутой мордой лица. Сидя в том самом «Привете», за тем самым столиком, на лавке, не остывшей ещё толком от задницы Карлоса, я изливал душу:

— Ума не приложу, как быть. Карлоса выпишут через пару недель, он же меня сразу прикончит. Мне что, в бега можно уже прямо сейчас подаваться?

— Ну, прямо сейчас не обязательно, можно и обождать, — посмеиваясь, отвечал Гена. — Сам же сказал: пара недель. А кроме этого борова ты со своим бультерьером на куй никому не нужен.

«Крокодил» Гена оказался законченным трезвенником. На столе красовалась литровая банка сливок. Но пил их один только Гена, в меня же не лезла жирная эта бурда. Заказав грейпфрутовый сок, я размышлял вслух:

— Пара недель… Пара недель… Что-то в бега не особенно хочется.

— Два варианта у тебя, — Гена улыбался во всю свою крокодилью пасть. — Либо в бега, либо, ха-ха, если не слабо — самому Кастратоса замочить.

— А чего тут смешного? Лично мне — не весело! Как-как ты его назвал?

— Карлос — в прошлом, ха-ха! Кастратос — такое теперь у него погоняло! Сам он стал чуток короче, а погоняло — чуток длиннее!

— Ага, а в лицо ему сказать это сможешь? Давно ли у всех коленки тряслись лишь при упоминании о нём?

Неожиданно Гена резко ухватил меня за ворот и, притянув ближе к себе через стол, прошипел в лицо:

— А ты, похоже, и сейчас трясёшься, как заяц!

— Метёлки убери, — ответил я, кое-как сумев выдержать Генин взгляд.

Если честно, меня и вправду потрясывало. Победа над Карлосом, конечно, прибавила мне авторитета среди братвы. Но все кругом понимали — то была лишь первая серия, а чем вся фильма закончится — об этом не знал никто. Всё же Гена послушал меня, убрал руки, а затем как ни в чём не бывало, продолжил:

— Времена меняются! Ты разве не просёк? Мы теперь уже не те! И боров этот, благодаря твоему бультерьеру, уже не тот, — щёлкнув металлической зажигалкой, «крокодил» раскурил длинную чёрную сигаретину и выпустил по направлению к барной стойке ровный строй сизых колечек. — Есть, конечно, ещё и вариант №3, но ты вряд ли на него согласишься.

Я глянул вслед уплывающим кольцам. За стойкой суетилась новая барменша. Жанна, не пожелав оттирать со стен багрово-красные брызги, уволилась на следующее утро после той мясорубки.

— Что ещё за вариант №3? — принюхиваясь к табачному дыму, я впервые не морщился. — Странные у тебя сигареты. Дашь попробовать?

Усмехнувшись, Гена пододвинул серебряный портсигар, лежащий на столе рядом с массивным чёрным радиотелефоном, и я закурил. До этого случая я, конечно, пробовал курить — в школе баловался, в армии как-то ради интереса. Всегда табачный дым вызывал во мне неизменное отвращение, но не в этот раз. Я с удивлением втягивал в лёгкие отраву, и — странное дело — на душе становилось легче. Гена посмеивался надо мной:

— Ха-ха! Итак, вариант №3! Завязываешь со своими долбаными грузоперевозками и идёшь к нам в бригаду.

— Охрана грузов, — поправил я Гену. — По понятиям вашим, я же, типа, мент наполовину. Не стрёмно?

— Да насрать! У нас в бригаде ГАИ-шник бывший работает, а ВВ-шников бывших и вовсе двое. Лично мне — до звезды! Парень ты шустрый, раз самого Карлушу смог так уделать. И бультерьерчика твоего, само собой, на работу примем. Работка-то для него найдётся! Про зубы его, знаешь, сколько сейчас в городе разговоров? Тут и утюг раскалённый к груди прикладывать не понадобится, и включённый паяльник в задний проход вставлять не придётся — любой коммерс, зная историю Карлоса, при виде твоего пёсика сам на блюдце голубом бабосики притараканит!

Громкое пиликанье оборвало агитационную речь Гены. Вытащив из кармана пейджер, он, беззвучно шевеля губами, прочёл сообщение. Тут же, набрав номер, Гена принялся орать в телефон так, словно его собеседник находится где-то в Котельниче. Я протянул руку к стакану с соком.

«Надо же, крутой! Пейджер, телефон — всё при нём!» — думал я, глядя, как из пепельницы к потолку от не затушенных до конца бычков медленно тянутся две тонкие струйки сизого дыма. Медленно тянулся горьковатый сок через трубочку, медленно тянулось время, медленно тянулась из колонок тоскливая песня:

Дым сигарет с ментолом.

Пьяный угар качает.

В глаза ты смотришь другому…

Я быстро соображал. Согласившись на вариант №3, я получил бы твёрдую защиту от Карлоса. Это мне нравилось. Но в бандиты идти не хотелось. Лишь несколько месяцев назад считал я профессию рэкетёра делом азартным, весёлым, лёгким. А теперь — нет! Лёха, мой доармейский кореш, отправился отдыхать на нары вместе со всей своей бригадой. А давно ли прямо из нашего подъезда отправился на тот свет Тёмка-Чирик?

Но это лишь одна сторона проблемы. А вторая, о которой я раньше и не задумывался — бандиту надо ведь бить людей. Да-да! Как бы глупо это не звучало. Не просто бить и запугивать, а красть, пытать, унижать людей. Убивать?! И не всегда этими жертвами становятся только лишь жадные барыги. Да пусть хоть одни только жадные барыги! Но ведь и у жадных барыг есть родители, жёны, дети. Они-то в чём виноваты?

Видя отсутствие энтузиазма в моих глазах, Гена начал собираться: допил свои сливки, сложил в карманы чёрный телефон, железную зажигалку, серебряный портсигар.

— Ладно. Думай. До выписки Карлоса время есть у тебя ещё: недели две-три. Но и не тяни — стрелки тикают! Надумаешь — звони, телефон теперь знаешь…

— Подгонишь ещё сигаретку? — неожиданно для себя спросил я.

— Запросто, держи. — Серебряный портсигар, вынырнув из кармана, распахнулся у меня перед носом.

— Благодарю, — я рассмотрел вытащенную сигаретину: полностью чёрная, без надписи, без фильтра; никогда не видел таких. — Что за марка?

Гена лишь плечами пожал, да ухмыльнулся загадочно:

— Не стоит благодарностей. Дерьма этого у меня навалом. Звони — ещё получишь.

Угостив меня огоньком, Гена вышел из бара. Я курил и думал: «Как странно, только что ведь целую сигарету издзобал. Раньше меня бы стошнило, теперь же вторую подряд тяну и… хочется!»

А солист группы «Нэнси» всё тянул свой унылый хит:

Завтра я буду дома,

Завтра я буду пьяный,

Но никогда не забуду…

Вернувшись со стрелки, я прилёг и тут же вырубился мёртвым сном впервые за эту неделю. «Завтра» было тяжёлым! Очухался рано утром. Башка раскалывалась на мелкие кусочки. Сушняк — ровно с хорошего бодуна. Кое-как добравшись до ванной, сложил ладони корабликом; пил и пил холодную воду прямо из-под крана; затем, сунув под струю голову, стоял так несколько минут. Малость полегчало, но очень хотелось курить.

Приковыляв к ближайшему ларьку, купил жёлтую пачку с верблюдом и спички. Долго пытался добыть огонь трясущимися руками. «Надо было покупать зажигалку, экономист!» Наконец, сломав пару спичинок, кое-как прикурил. Тут же меня чуть не вывернуло наизнанку! Так паршиво я себя ещё никогда не чувствовал! Я очень хотел курить, но не мог: кишки ходуном ходили. «Может, позвонить крокодилу Гене? Не такой он и добрый, этот аллигатор. И… странные у него сигареты!»

Вместо этого я позвонил в клуб собаководов. После обеда позвонил, когда чуток пришёл в себя.

— Заберите Дениску… Юденича вашего… Даймонда… как там его…

— Понимаете ли, мы в кугсе того, что случилось, — женский картавый голос неприятно щекотал правую перепонку. — Пса, конечно же, надо бы как-то у вас забгать. Но, знаете ли, в Кигове у нас его сейчас точно никто не пгимет. А чтобы подыскать вагианты в дгугом гогоде — на это понадобится ведь какое-то вгемя, вы ж понимаете…

— Да его прикончат скоро, если не заберёте!

— Жаль пса, конечно. Так ведь и нам, пгедставьте себе, пожить ещё хочется…

Грохнув трубкой об аппарат, я уставился в зеркало. Оттуда смотрел на меня какой-то озадаченный хмурый тип с красными глазами. Я вздрогнул, он тоже. Тут до меня допёрло — это моё отражение.

***

А через пару дней, выйдя с утра пораньше из подъезда, наблюдал я весьма впечатляющую картину. Три чёрных джипа с тонированными «под рубероид» стёклами, медленно подрулив, встали у соседнего крыльца. Из переднего и заднего автомобилей выскочила четвёрка широколицых бойцов, облачённых в свободные пиджаки. Двое из них заскочили в подъезд, другие два встали с разных сторон кортежа.

Я спешил на работу, мой путь лежал мимо машин. Но боец, что был ближе, левой рукой подал знак оставаться на месте. Правая рука его при этом ловко юркнула под пиджак. «Что ж, если опоздаю — причина уважительная, похоже, сам Десятников решил кого-то из наших соседей навестить».

Но это был не Василий Алексеевич! Глава области, как я после узнал, таким крутым кортежем не путешествовал. Вскоре из среднего джипа вышли трое. Несложно было понять, кто из них босс, а кто подчинённые. По бокам вразвалочку шествовали крепкие ребята, одетые в похожие серые широкие пиджаки. По центру же шёл мужчина в синем джемпере, на вид ему дал бы немного за пятьдесят, худощавое остроносое лицо, усталый взгляд синих глаз, светло-русые волосы. Я успел его разглядеть хорошенько прежде, чем процессия исчезла в подъезде.

На работу пришёл я минута в минуту. Всеведущий Серёга, рыжебородый крепыш двадцати пяти лет, старший брат которого — майор милиции — подвизался на должности зама начальника одного из кировских РОВД, сообщил интересную новость:

— Вашему дому оказана великая честь — в нём изволил поселиться сам Чубэн, великий и ужасный.

— Чубэн? Классное имя! Пожалуй, назову так следующего бультерьера.

— Ну, имя-то у твоего соседушки самое обычное — Колян. Чубэн — это прозвище, — Серёга тряхнул рыжим чубом, волосы на бородке его растопырились, веснушки на лице озорно заиграли. — Не желаешь узнать, что оно значит?

— Спасибо, не интересуюсь. Все эти прозвища-погоняла в печёнках у меня сидят.

— Да. В курсе. Один жирный тип, возможно, ещё попытается тебе историю своего прозвища рассказать.

— Чубэн, — повторил я странную кликуху задумчиво. — Похоже, его прибытие я сегодня утром и наблюдал.

— Впечатлило? Теперь регулярно сможешь чёрными джипарями у себя во дворе любоваться!

— А что он за фрукт, Чубэн этот?

— Кто его знает, — оглянувшись по сторонам, Серёга понизил голос. — Авторитет. Вроде бы в законе он, смотрящий по городу. Босс всех преступников наших организованных.

— Батюшки! Как повезло! Разве мог я мечтать о том, что буду жить, если можно так выразиться, под одной крышей с таким уважаемым челове…

— Кстати, я думаю, тебе, интересно будет узнать, — Серёга оборвал поток моего сарказма на полуслове. — На зоне у Чубэна этого Карлос твой… шестерил.

Наверное, глаза мои так округлились, что Серёга добавил:

— Ты всё правильно понял. Информация точная. Карлос — шестёрка Чубэна!

«А-хре-неть!», — вертелось целый день в голове. — «А! Хре! Неть!» Никак не мог я представить Карлоса в услужении у кого-либо. Но если Карлос — этот чёрный беспредельщик, которого все боятся — всего лишь шестёрка Чубэна, то каков же тогда сам Чубэн, его хозяин, сумевший своей воле Карлоса подчинить!? Страшно представить! Действительно, великий и ужасный. И этот тип обитает теперь в соседнем подъезде.

А как Чубэн надумает поступить с зарвавшимся придурком, пёс которого оскопил его вассала? Уходить «в бега» не хотелось. В течение дня то и дело заглядывал я к начальству, пытаясь получить информацию о намечающихся поездках, да обзванивал заводские подразделения: МТС, ВЭС, СТ, ЭРО, КБ, ИЦ — всех, от кого можно было умотать в командировку. Хотелось свалить из города как можно дальше и по возможности надолго. Ближе к вечеру нарыл-таки командировочку хорошую, длительную — дорожно-транспортные испытания почти на месяц. Когда из проходной выходили, Серёга сказал:

— Видел, маялся ты целый день, сам не свой. А ты вот чего. Ты попробуй с Чубэном потолковать по-соседски. Пока Карлос в больничке валяется — потолкуй, объяснись. Это вариант. Хуже не будет, а потолкуешь — может, и выгорит чего. И… помни о моём брате, ну так, на крайняк.

— Надеюсь, до крайняка не дойдёт, но спасибо, — отвечал я. — А с Чубэном объясниться нужно, сам об этом думал. Только вот сказать легко, а как к Чубэну этому подобраться?

Но вскоре возможность разговора с главным преступным авторитетом города переместилась из области фантастики в разряд прогнозируемой реальности. Всего несколько дней длились бесплатные шоу со въездом кортежа во двор, перекрытием движения широколицыми бойцами и т. д. Видать, надоела авторитету вся эта мишура, показуха, рассчитанная в основном на дилетантов. Всё чаще приезжал Чубэн без охраны, а вскоре начал и во двор выходить. Впрочем, не один выходил. На выходах этих рядом с Чубэном всегда был «охранник» в виде матёрого кобеля породы немецкая овчарка.

С породой этой — немецкой овчаркой — сложилась в ту пору довольно парадоксальная ситуация. С одной стороны это была, пожалуй, самая распространённая в стране порода, соответственно и самая дешёвая. Неплохого щенка, годного в будущем при соответствующем воспитании к охране госграницы, купить можно было по цене пузыря водки. Но это была и самая дорогая порода! Элитные щенки, привезённые из германских питомников, оценивались в баснословно-астрономические суммы. Стоили они дороже квартиры. Такие дорогие овчарки были, конечно, редкостью. Из многотысячного поголовья — единицы.

«Немец» Чубэнов и был одним из таких псов. И стоил сей чистокровный пёс-аристократ целое состояние! Серьёзный, ухоженный кобель чепрачного окраса. Мощный, уверенный в себе. Естественно, все предки — европейские чемпионы!

«Значит нужно использовать Флору! Чубэн с овчаркой-кобелём, я с овчаркой-сучкой. Авось, какие-то темы найдутся для завязки разговора, пока „аристократ“ с „колхозницей“ нюхаются. Глядишь, получится и за долю мою горькую потолковать. Как говорится, за скорбное моё житиё!»

Три вечера к ряду барражировали мы с Флорой вдоль нашего дома. Туды-сюды, туды-сюды. Но Чубэн в эти дни так и не появился. Вместо него собаку выгуливал какой-то мужик-замухрышка, но пёс (как выяснилось, звали собаку Алмаз) слушался мужичка, как отца родного. Чувствовалось, мужичок этот — собачник-профессионал со стажем. Я пробовал завязать разговор, чтобы сойтись с мужичком, но если бы не команды, отдаваемые им время от времени Алмазу, точно решил бы, что замухрышка немой. Впрочем, Флора с Алмазом сошлись, играли вместе — хоть это плюс, проще будет к Чубэну потом подруливать. «Когда ж он появится? Успеть бы!»

А времени оставалось всё меньше. На носу выходные. По моим расчётам Карлоса должны уже выписать из больницы где-то через неделю. Но приближался день моего отъезда в командировку. С клубом собаководов договорились, наконец: заберут у нас Дениску и отправят на Дальний Восток.

Мой план был таков. В выходные — кровь из носу — встретиться с Чубэном, объяснить ему всё как есть. Вечером в понедельник приедут за Дениской из клуба. Во вторник я умотаю на транспортные испытания сроком на двадцать восемь дней. Пока езжу, выпишется Карлос. А там уж по обстановке — пацаны дворовые, брат, коллеги пробьют: каков расклад здесь, пока я езжу. Свяжусь с ними, узнаю картину, там и решу, что дальше делать. План — считал я — нормальный. Собаку пристрою и сам смотаюсь, объяснившись перед этим с хозяином Карлоса. Этот план — максимум из возможного. Оставалось только воплотить его весь по пунктам.

***

В пятницу на вечерней прогулке со мной заговорил, наконец, мужичок-замухрышка. Усилия не прошли даром! Познакомились (его звали Лёней). Понимая, что расспросы о хозяине напрямую ничего не дадут, только лишь осложнят дело, я болтал на отвлечённые темы. Уезжаю, мол, в длительную командировку и т. д. и т. п. Тут-то и обмолвился Лёня, что в воскресенье тоже уезжает на неделю в деревню. Я сразу закинул удочку:

— С Флорой-то брат гулять станет, пока езжу. А ты что, собаку с собой заберёшь? Без Алмаза вашего Флорка загрустит.

— Пусть не грустит, Алмаз здесь останется, — ответил Лёня.

— Кто же его выгуливать будет?

— Да есть кому, — понимая, что и так сказал много лишнего, мужичок замкнулся. Всю оставшуюся прогулку молчал он, словно рыба, набравшая в рот воды.

Лёня, конечно, не сказал, что выгуливать Алмаза будет сам Чубэн. Но мне это стало ясно! Яснее ясного! Настолько плохим актёром был мужичок, настолько неуклюжим было его молчание. Тупое молчание, сказавшее мне обо всём лучше всяких слов. Да, оказывается, молчать тоже надобно уметь! Итак, с воскресенья с Алмазом гуляет сам хозяин. И именно воскресный вечер — лучший момент для разговора с ним. В понедельник может не получиться — буду занят проводами Дениски, да и самому в дорогу собираться нужно. А во вторник я умотаю. Значит — воскресенье! Кровь из носу!

В субботу, чтобы немного развеяться, я отправился на рыбалку с парнями. Сто лет не рыбачил (если точнее — года три). Общение с природой, свежий воздух и отсутствие какого-либо намёка на клёв — всё это вкупе как нельзя лучше способствовало принятию горькой на грудь. Пребывая ещё на «рыбалке», в промежутках между опрокидываниями стопарей, я думал о том, что слишком скучно живу: на дискотеках не бываю, девчонок не клею, да и вообще «куражу не хватает!» С такими мыслями возвращался в город, с такими мыслями продолжал возлияния вечером, с такими мыслями и отправился в ночной клуб «Золотая гора», что оккупировал территорию бывшего столярного цеха.

Там, где прежде в «эпоху застоя» вкалывали рабочие за верстаками да станками, изгибались нынче голые танцовщицы. В дыму и огне мелькали юные стройные тела, вырываемые вспышками юпитеров из темноты. Громыхала музыка. Да разве ж это музыка? Ритмичное буханье без слов. Где «Мираж»? Где Fancy? И как под весь этот грохот прикажете танцевать?! Но публике нравилось, публика изгибалась ритмично. «Похоже, отстал я от жизни конкретно!»

Мы с пацанами успели занять столик — хорошо, рано пришли. Зал заполнился к полуночи так, что упавшее яблоко в кутерьме этой было б уже не найти. Надравшись как следует, я протиснулся на танцпол. Закрыв глаза, дёргался с прочими «танцорами». Голова шла кругом. Когда изредка отворял зенки — по кругу мимо меня плыли разноцветные фонари, плыли искажённые гримасами лица. Вдруг — стоп! В темноте, метрах в пяти справа, меж колышущимися в такт этой долбиловки головами, мелькнуло её лицо. Я потряс головой, напряг зрение. Точно! Она!

Жанна отрывалась самозабвенно! Я даже залюбовался, но ненадолго. При других обстоятельствах я пожирал бы её глазами хоть целую ночь, но не сейчас: она танцевала с мужиком, позволяла ему себя лапать. И он именно лапал её. Не украдкой. Мял по-хозяйски, так, чтобы все видели: она его! А Жанна была не против. Похоже, она, в самом деле — его! Мужика этого я узнал — коммерсант не слишком высокого пошиба, держал он пару торговых палаток с бижутерией — на мини-рынке у бани и у ДК.

Мне стало как-то тоскливо. Ребята плясали. Я же, вернувшись за столик, опрокинул одним махом полстакана «отвёртки». Но долго скучать в одиночестве не пришлось. Неожиданно передо мной вырос, вынырнув из глубины клубящейся молодёжи, Гена — мой знакомый «крокодил».

— Привет! Как делишки? Чего грустим? — его весёлый крик прямо в ухо еле перекрывал звуки, доносящиеся из громадных динамиков.

— Делишки у прокурора, — как-то несвязно прокричал я в ответ.

— Сам ты прокурор! Ха-ха-ха! Опять ты всё перепутал! У прокурора — дела, у братвы — делишки! Пошли, подышим, а то я горло скоро надорву!

Сквозь постоянно перемешивающуюся толпу протиснулись мы на улицу. Свежий ночной ветерок пробежал по лицу. Где-то за углом отчаянно пиликала автосигнализация, но после клубного музона пиликанье это казалось мне райской мелодией. Сверкнул в ночи серебряный портсигар. Генино лицо озарилось пламенем зажигалки. Я открыл было рот, но Гена опередил:

— Тебе закурить не предлагаю. Сигаретки эти нужно курякать только по-трезвяни.

— Да ладно. Мне и без них хорошо, — пробормотал я.

— Ну что, надумал? В бригаду мою идёшь?

— Я ещё думаю, и вот что, — принюхиваясь к аромату сигаретного дыма, я чуть не забыл о чём разговор. — Ах, да. Что скажешь насчёт Чубэна? Говорят, он хозяин Карлоса. Вопрос мой ты сможешь с Чубэном решить?

— Если ты спрашиваешь, смогу ли я защитить от Чубэна, надумай он наказать тебя за Карлушу — то я тебе прямо отвечу: нет! Но суть не в этом. Я могу попросить Чубэна, чтобы он тебя не наказывал. В конце концов, бригада моя ведь тоже под ним, хоть и не напрямую!

— Ты, как и Карлос, под Чубэном?

— Тут всё немного сложнее. Я под Шмелём, у Шмеля таких бригадиров, как я, с десяток. А Шмель под Чубэном. У Чубэна «шмелей» таких — целый улей! Карлос же был поначалу одним из бригадиров Игоря-Штурмана, который нашему Шмелю и кореш, и конкурент — два-в-одном. Но братва от Карлоса разбежалась. Кому охота под беспредельщиком работать? Формально Карлос всё ещё под Штурманом, но реально — сам по себе. Точнее, напрямую под Чубэном. — Гена вздохнул тяжело, задумался на секундочку, а затем уточнил. — Короче, чтобы башку не забивать: все мы в этом городе — так или иначе — под Чубэном.

— И сдался Чубэну такой отморозок! — налетел порыв ветерка, и я пошатнулся: доза алкоголя, принятая на грудь, давала о себе знать. Заплетающийся язык мой с трудом ворочался. — От Карлоса проблем, на… наверное, больше, чем пользы. Так какого ху… худенького… Чубэн его держит?

— А вот это — не нашего ума дело. Значит, Чубэну нужен Карлуша, если держит. Ну, к примеру, чтобы пугать им кого-то. Власть — штука сложная. Система сдержек и противовесов.

— Пожалуй, такой громила на роль противовеса сгодится.

— Это всё в прошлом, в прошлом! Теперь Кастратос — даже не мужик! Его и раньше не уважали, его боялись. Теперь его и вовсе презирать станут. Боров, он и есть боров, хоть в Африке, хоть на Бора-Бора. Ха-ха!

— Заладил ты: боров, боров… — пробормотал я, глядя как Гена, затушив сигарету о стену заведения, отправляет щелчком чёрный окурок точно в урну. Во мне пробуждалось смутное желание.

— А кто ж он, по-твоему? Боров — это кастрированный хряк. Такого порося чисто на мясо ростят, — выкурив сигарету, Гена, казалось, стал ещё бодрее, ещё веселее. — У борова гормоны мужские не выделяются, поэтому он и покладистым становится, и вес быстрее набирает. Всё это и Карлушу нашего ждёт. Спёкся Карлуша — не мужик! Но обидчику своему отомстить всяко-разно захочет, так что соображай порезче!

Мы направились обратно в клуб. Прямо перед дверьми, из-за которых долбила музыка, я придержал Гену за локоть.

— Подгонишь сигаретку? — спросил его чуть заискивающе. — Я её завтра выкурю.

— Держи сразу две, — волшебный серебряный портсигар распахнулся передо мной. — Ты занычь их подальше, до утра. Помни: с алкоголем — ни-ни!

Сидя за столом, тянул «отвёртку» бокал за бокалом. Рядом бухали, курили пацаны. Не зная куда заныкать Генины сигареты (в кармане сломаются, на столе замочатся), я сунул их за уши. За правым ухом сигаретина держалась отлично, другая же — из-за левого уха — постоянно выпадывала. Мне пришлось просто держать её в кулаке. Так и сидел, не помню как долго, пока вновь не увидел Жанну. К тому времени — где-то в четвёртом часу ночи (или уже утра?) — был я, как говорится, пьянее бидона с брагой.

Жанна отрывалась всё так же. Самозабвенно! По-прежнему этот мужик рядом с ней (барыга вшивый!) распускал лапы, танец их стал ещё откровеннее. Заметив меня, она не смутилась. Подмигнув, продолжала гнуться в такт музыки, сильнее ещё прижимаясь к своему кавалеру. Теперь мне казалось, что Жанна специально дразнит меня.

«Эта стервозина хочет, чтоб я её ревновал. Дудки!» Замахнув остатки рабоче-крестьянского коктейля, я машинально сунул в рот чёрную сигаретину. Откуда-то всплыл предо мной огонёк, и я прикурил. В голове неожиданно прояснилось. «И чегой-то крокодил на пьяну голову курить запрещал?» Но как только раздавил я в стеклянной квадратной пепельнице окурок, тут-то всё и началось!

Меня прибило! Я сидел сам не свой. Не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Дышал и то еле-еле. Душа словно была не в теле. Перед глазами туман. В черепушке дурман. Неожиданно взгляд сфокусировался на танцовщице, одной из двух go-go girl. Девочка-зажигалка работала на специальной висячей подставке прямо под потолком. Словно заворожённый, не в силах двинуться с места, наблюдал я её энергичные движения. А в голове крутилось: «До чего же я докатился? Здоровый парень — гири, бокс — и что же? Меня — такого пришибленного — в данный момент, вот эта самая девочка go-go в бараний рог на раз-два скрутит. Надо завязывать. Гадство какое! Надо…».

Воскресное утро, начавшееся для меня часов в одиннадцать, было ужасным! Сказать, что башка трещала — значит, ничего не сказать! Про засуху в горле тоже молчу. Как добрался до дома — не помню. В общем, образно выражаясь, я был по шею в дерьме! Одно желание пронзало всё моё существо — желание выкурить вторую Генину сигаретину. А её нигде не было: проверял дважды карманы, надеясь на чудо. Искал её за ухом несколько раз. Но чудеса случаются слишком редко! Куда ж я её подевал? Весь день меня трясло и колотило так, что до унитаза доползал буквально на четвереньках, лишь собрав последние остатки воли в кулак. А потом пугал его — унитаз — своим звериным рыком.

Понятно, что в таком состоянии, ни о каком разговоре с Чубэном не могло быть и речи. После кошмарного дня пришла кошмарная ночь. Затем настало кошмарное утро. Дела мои были, как говорится — полная жо…! Я думал, что это уж край. Самый крайний край! Не подозревал, что может быть ещё хуже.

4. А вот теперь действительно — полная жо!

В понедельник утром, идя на работу, ощущал себя выжатой половой тряпкой. Карманы были пусты, голова тоже. Но, по крайней мере, ко мне вернулась способность передвигаться на своих двоих.

Оформились в командировку. В напарники меня дали Серёге. Он старший наряда, он и бумагами целый день занимался, ворчал на меня. Веснушки прыгали на Серёгином рыжебородом лице, а я лишь расписывался там, где нужно. После обеда, чудом удержавшегося в желудке (две ложки капустного салата и три ложки борща), сидели на инструктаже, чувствовал себя уже неплохо. А когда ближе к вечеру денежки командировочные пересчитывал — пальцы почти не тряслись.

Решил прямо с этого дня с бухлом завязать хотя бы до Нового года. Решил и от Гены с его чёрными сигаретами держаться подальше! Выходные просрал! Так можно и всё на свете просрать! Остался последний сегодняшний вечер. Я должен:

А) Приготовить к дороге и отправить Дениску (из клуба за ним приедут в восемнадцать ноль-ноль).

Б) Взяв на прогулку Флору, встретиться «случайно» с Чубэном (Лёня выгуливал Алмаза с восьми до половины десятого; Чубэн, я надеюсь, будет гулять в это же время). Объяснить ему ситуацию с Карлосом.

В) Собраться самому, чтобы завтра по утряни сдристнуть из города (самый простой пункт плана).

Приняв душ, стал собирать бультерьера в дорогу. Сложил документы: ветпаспорт, родословную РКФ, сертификаты. Приготовил нехитрые собачьи пожитки: ошейник, шлейку, намордник, два поводка. В отдельный пакет сложил пару любимых игрушек Дэника и его подстилку (чтобы, ложась на неё, чувствовал пёс себя в новом месте комфортнее). А вот буковой дощечки для разжимания челюстей не было (тогда ещё бросил в «Привете» её — не захотелось кровь отмывать, а новую смастерить — руки не дошли).

Прощались с Дениской всей семьёй. Мама охала: «Как он, бедный, доедет, да как его будут кормить?» Отец, тяжело вздыхая, угрюмо молчал. Брат гладил и гладил нашего белоснежного рыцаря. А у меня слёзы на глаза наворачивались (возможно, сказывался отходняк). Даже овчарка, не находя себе места, наматывала вокруг Дениски круги, всё принюхивалась тревожно.

Мама устроила нашему бульке шикарный прощальный ужин: пельмени со сметаной. Полная миска! Мы тоже ели пельмени. Поужинав, спохватились: даже фотки на память нет. Я вытащил купленный на днях увесистый Polaroid 636. Нажал кнопку. С хрустом выехал из прорези толстый листочек, тут же на нём проявилось изображение. Всей семьёй любовались мы моментальной фоткой Дениски.

И вот часы пробили шесть. Напряжение возросло, но тянулись минуты, тянулись, тянулись… Мама ушла кашеварить на кухню, отец сел с газетой к окну, я в своей комнате собирал шмотки в командировку, Флора улеглась в гостиной на коврике. И только брат всё гладил и гладил Дениску. Брат и оставался до конца его настоящим хозяином, если честно. Не я.

Часы звякнули — уже полседьмого, а никто не приехал. Тут мы забеспокоились, однако: поезд ждать ведь не станет! Наконец, без пяти минут семь звонок разорвался от нетерпеливых нажатий кнопки по ту сторону двери. Явились — не запылились! Собаки, естественно подняли страшный лай. В нашу квартиру влетели, словно ужаленные, две полные дамы-собачницы. Выряженные в полосатые платья-балахоны, они вопили:

— Скореедавайтесюдабультерьера!

Ошарашенные, мы принялись лихорадочно передавать Денискины пожитки:

— Вот документы, вот подстилка, вот игрушки…

Дамы-собачницы, потные то ли от гонки, то ли из-за переживаний, подгоняли:

— Быстрееопаздываемнапоезд!

Я торопился, в то же время пытаясь их вразумить:

— Спокойствие, только спокойствие! Тише едешь — дальше уедешь.

Но дамы не слушали, всё так же наперебой орали в две глотки:

— Таксиуподъездасчётчиквключён!

Сцапав Дэника и сумки, вылетели они из квартиры. Даже погладить пса на прощание мы не успели. Мать спохватилась. Вытащив из холодильника ещё одну сумку, запричитала:

— Еду-то! Еду Денискину забыли!

Схватив пакет с «дорожным набором голодающего бультерьера» от лучшего шеф-повара нашей квартиры, я выскочил на лестничную площадку. И вовремя! Картину, увиденную мной, вполне можно было ожидать. Обе толстые дамы (теперь они молчали), дрожа телесами, вращая глазами, жались по углам. Бультерьер стоял между ними — напряжённый, мускулистый, готовый ринуться в атаку. Водя огромной башкой из стороны в сторону, Дэнька словно выбирал с кого начать. Он громко рычал.

Зная Дениску, я сразу понял, что нападать на толстух он не собирается. Так, припугнуть малость решил. Если бы хотел напасть — сделал бы это сразу и молча, либо второй вариант — стал бы играть в охотника, но опять же молча. Понимая ситуацию, я зажал Дениску с боков между ног, погладил, сунул в рот ему печенюшку. Дамы меж тем, просочившись мимо нас в открывшиеся двери лифта, нажали на кнопку «1». Двери закрылись, и я услышал приглушённые, уплывающие вниз, голоса:

— Мыждёмваснаулицеприводитесобаку!

«Вот дуры! И намордник и шлейка — уехали с ними в сумке! Это ж надо постараться — суматоху такую устроить!» Делать нечего, следующим рейсом спустились на лифте и мы. Вышли из подъезда. Произошедшее далее вспоминал я впоследствии как один из самых ужасных кошмаров, случившихся наяву в моей жизни.

Фаза 1. За нами захлопывается дверь подъезда. Сложно поверить собственным глазам: передо мной картина-сюр. Такси — белый сорок первый «Москвич», оранжевый гребешок с чёрными шашечками на крыше. А за ним (метрах в двадцати, на газоне) стоят наши дамы-собачницы и, как ни в чём не бывало, беседуют с Чубэном и… с Карлосом! Успеваю понять, что разговор их, естественно, об Алмазе, которого хозяин держит на поводке. «Карлос тут!» Я столбенею. Алмаз поворачивает в нашу сторону морду.

Фаза 2. Юденич Даймонд Бижу, он же Тринадцатый, он же Дениска. Пёс-охотник, пёс-боец, пёс-убийца. Одним изящным движением вывернувшись из ошейника, молча устремляется к милой компании. Я открываю рот, чтобы крикнуть, но сознаю: поздняк!

Фаза 3. Дениска врезается в Алмаза. Не самый удачный Денискин прыжок — зубы бультерьера смыкаются на передней левой лапе «немца». Матёрый Алмаз кусает обидчика в шею, грозно рыча, рвёт белую шерсть, на которой проявляются багровые пятна. Кажется, ещё немного, и «немец», стряхнув назойливого вражину, порвёт его на мелкие кусочки. Но я-то знаю! И от знания этого — сердце моё уходит в пятки!

Забыв об опасности встречи с Карлосом, я ринулся к полю боя. Принялся оттаскивать от собак Чубэна, успевшего дважды пыром засадить Дениске под рёбра. Получая пендали от Чубэна, бультерьер подскакивал, словно гаубица во время выстрела, но лапу овчарочью не отпускал. Оттаскивая Чубэна, в первую очередь хотел я его самого уберечь. Точнее — себя! Ведь цапни Дениска авторитета — и всё, мне точно крышка. Но Чубэн, рвущийся к обидчику своего Алмаза, принял мои потуги за акт агрессии. Его кулак врезался в мою челюсть так, что в глазах у меня на мгновение свет выключился, сам же я еле устоял на ногах.

— Да стой же! — что есть мочи заорал я. — Или хочешь, чтобы он на тебя переключился?

Кажется, эти слова отрезвили Чубэна. Живой пример того, чем чревато это переключение, стоял рядом. Карлос дышал тяжело, видом своим напоминая рассерженного буйвола, но на рожон всё же не лез. Между тем боевой пыл Алмаза начинал иссякать, Дениска же напирал, словно заведённый. Чубэн рычал:

— Ну-ка, живо собак расцепили!

Дважды повторять не пришлось. Всей гурьбой принялись мы отдирать бультерьера. Да только не так это просто. Суеты много было, а толку… Сначала я, схватив Дениску за задние лапы, подняв их в воздух, скомандовал:

— Челюсти разжимайте!

Да разве их разожмёшь? На что бабы, хоть и собачницы, в этом деле способны? Карлос же к морде бультерьера не приближался. Передав Денискины задние лапы дамам-толстухам, взялся за челюсти сам. Как же я пожалел о том, что бросил в «Привете» буковую дощечку для разжимания челюстей! Сделать тут что-либо голыми руками не представлялось возможным.

Бультерьер, словно запрограммированный киборг, неумолимо продолжал страшную работу по ампутации овчарочьей лапы. Алмаз совсем перестал сопротивляться, казалось, вот-вот потеряет сознание. Он визжал: жалобно, умоляюще, громко! От визга этого меня мутило.

— Я щас уроду этому зенки повыдавлю! — орал Чубэн. И длинные, украшенные наколотыми перстнями пальцы тянулись к морде Дениски.

— Куда? Убери пальцы, откусит! — орал я в ответ. — Палку, или доску какую-нибудь ищите меж зубов ему запихнуть — рычаг нужен, без рычага не разжать!

Но Чубэн вместо поиска подходящего рычага уставился на меня, словно Кашпировский в телезрителя, цедя сквозь зубы заклинание:

— Ты труп. Вместе с собакой своей. Оба трупы.

Карлос же, подобрав с земли какую-то деревяшку, с расстояния вытянутой руки подал её мне. Приближаться к Дениске желанием он не горел. Я пробовал разжать пасть, но засунуть деревяшку меж зубов бультерьера не получалось, вскоре она и вовсе сломалась. Тут-то и случилось самое страшное!

Хруст ломающейся кости, дичайший визг-вопль овчарки и хруст челюстей, скрип зубов бультерьера — всё смешалось. Рывок яйцевидной башки и… лапа Алмаза оторвана! Выплюнув её, Дэник пытается вновь сцапать «немца», но на сей раз я всё же успеваю перехватить его. Дамы-собачницы визжат так, словно это им лапы поотгрызли. И Чубэн, и Карлос, отпрянув, вылупили глаза: зрелище всё же шокирующее.

Алмаз, чуть живой, скуля, ковылял в сторону на трёх лапах, оставляя за собой на земле кровавый след. Я стоял, пошатываясь, с трудом удерживая в руках задние лапы бультерьера, рвущегося продолжать бой (точнее — рвущегося убивать). В тот миг похож я был на в стельку пьяного лесоруба с заведённой окровавленной бензопилой «Дружба» белого цвета. Глянув на тёток, спросил, тяжело дыша:

— Будете забирать бультерьера?

Те, когда смысл вопроса уловили, головами замотали, замычали, как коровы, и, схватившись друг за дружку, бросились в такси. «Москвич», взревев мотором, стартанул с пробуксовкой, увозя собачниц прочь. Я начал оттаскивать Дениску, но тот отчаянно рванулся. И хоть достать до Алмаза не мог, но схватил свой трофей — валявшуюся в пыли отгрызенную лапу.

Так я его и приволок в квартиру — с лапой овчарки в зубах.

«Гад! Как же я тебя ненавижу! Сволочь! Как же мне с тобой не везёт! Недаром — Тринадцатый!» Но Дэник наш уже превращался обратно в добродушного увальня. Вскоре лишь багровые пятна на морде и на спине намекали: что-то не так; да отгрызенная овчарочья лапа, валяющаяся тут же на полу прихожей. Брат и отец пребывали в прострации. Они наблюдали всю эту жуткую сцену из окна нашего пятого этажа. Маму и вовсе трясло-колотило, она выла тихонько, словно заранее оплакивая меня. Наша домашняя овчарка, водя длинным носом, вышла чуть не на цыпочках из гостиной. Что там за «сувенир» друг Дениска принёс? Приглядевшись-принюхавшись, Флора описалась.

Вот так поговорил я со смотрящим по городу.

***

С улицы всё ещё доносился слабеющий визг Алмаза, а я лихорадочно соображал: «Можно ли хоть что-то исправить? Ведь пришивают же хирурги случайно отрезанные пальцы, отпиленные руки-ноги пострадавшим при несчастном случае! А у Чубэна и деньги и связи!» Когда жизнь твоя висит лишь на тоненькой ниточке — не до брезгливости. Поэтому, недолго думая, я схватил отгрызенную лапу, повертел так и этак обрубок. «Но как им её передать? Выйти во двор? После случившегося — ни за что!» Распахнув окно, увидел Чубэна, склонившегося к Алмазу, лежащему на земле; Карлоса, орущего в трубку радиотелефона. Вокруг них на почтительном расстоянии собиралась толпа зевак.

Прицелившись, я выкинул Алмазову лапу. Она «мягко приземлилась», вздыбив тучку пыли, в паре метров от Карлоса и Чубэна. Те внимательно посмотрели на «подарок с небес», переглянулись, затем медленно подняли головы.

— Это ваше, заберите! — крикнул я первое, что пришло на ум.

Ответом мне стало гробовое молчание, настолько гробовое, что никакие слова про то, что «ты труп», стали уже не нужны! Закрыв окно, я ещё и плотно задёрнул шторы.

Что пережил я в ту ночь, какие мысли передумал… Ситуацию и до того аховую я умудрился испоганить в конец. И если до происшествия во дворе брезжила ещё где-то вдали слабенькая надежда на мирный исход, то после очередного «подвига» нашего бультерьера ловить стало абсолютно нечего. Только бежать! Причём бежать быстро, далеко и с концами. Испариться, исчезнуть! Но как? Даже высунуть нос из квартиры теперь страшно!

Особую пикантность моим ночным размышлениям придавал тот факт, что, лёжа в собственной постели, находился я буквально в нескольких метрах от Чубэна и его быков. Да-да! Наша трёшка — на пятом, его четырёхкомнатная — в соседнем подъезде на седьмом. По прямой линии наши квартиры разделяло расстояние в каких-то три метра (включая толщину стены и перекрытий).

К утру у меня созрел очередной план. Как же хорошо я умею составлять планы! Вот только по части исполнения — провал за провалом! Итак, план. Главное было — уговорить Серёгу. Какой нормальный человек захочет своей головой рисковать? В шесть утра набрал домашний Серёгин номер, битый час рисовал ему ситуацию, убеждал — в случае любого форс-мажора всю ответственность я возьму на себя. Наконец, напарник мой согласился.

Ровно в десять в квартиру зашёл брат:

— На улице подозрительная чёрная «восьмёрка», госномер Д 64 20 КВ, в ней курят четыре типа. Внутри подъезда, вроде, чисто.

— Что ж, мне пора, — сказал я родителям, брату. В горле вдруг запершило, голос стал тише. — Не поминайте лихом.

Мама перекрестила меня на дорожку, и через пару минут из дверей нашего подъезда вышел бомж. Заросший, грязный, скрюченный. Рваные штаны, резиновые сапоги, за плечами — замызганный рюкзак с барахлом. На башке — грязно-серая спортивная шапка-петушок с надписью Sprint. Пожалуй, единственное, чего не хватало для полной достоверности — специфического запаха, то бишь вони. Тут я ничего путного придумать не смог, да и не заморачивался особо по этому поводу.

Проковылял мимо равнодушных лбов, мирно дымивших в машине. Кажись, сработало. Сработало, да не совсем! Когда заворачивал за угол, туда, где поджидал заведённый «ЗИЛ-131», готовый увезти нас за тридевять земель, почувствовал спиной: рюкзак шевелится. «Эх, Дениска, немного бы подождал!». Тут же краем глаза заметил: «восьмёрка» тронулась с места. Видать, допёрло до «сторожей» — бомжика надо было проверить. Пара братков осталась караулить у подъезда, а двое катили в зубиле за мной!

Я ускорил шаг. Чёрная «восьмёрка» прибавила скорость. Я припустил бегом, как настоящий бомж-спринтер. Серёга, разодетый в форменный камуфляж, уже распахивал дверь КУНГа, он принял из моих рук тяжёлый трепещущий рюкзак. Следом за Дениской оказался в фургоне и я.

Два мощных удара кулаком о фанерную обшивку кузова — и «ЗИЛ», взревев своим 150-сильным V-образным восьмицилиндровым мотором, словно разбуженный медведь из берлоги, выбрался на проезжую часть улицы Дзержинского. Чуть сдвинув брезентовую шторку, я глянул в маленькое окошечко. Так и есть — «восьмёрка» не спеша пылила за нами. Освободив из мешка бультерьера, я скинул с себя бомжовские лохмотья.

— Жаль, такой классный прикид! — как бы пошутил Серёга.

— Хочешь, подарю? — как бы пошутил я в ответ.

Было нам, конечно, тогда не до смеха! Быстро облачившись в форму, украшенную надписями «Служба безопасности» и эмблемами с гербами и флагами, я проверил табельное оружие — ПМ с двумя обоймами по восемь патронов. Имелись с собой и ещё патроны — неучтённые, «сэкономленные» на учебных стрельбах. Да, в начале девяностых всё было проще. Тогда могли мы ещё по-свойски получить в Отряде нашем оружие на товарища, который «чуть задерживается, но вот-вот подойдёт», могли и тихонько заныкать патроны в тире; весёлое времечко было.