Бесплатный фрагмент - Эпитет к человеку

От Автора

Я не знаю, что есть «человек». Это не глаза, не жесты и не действия. Если «человек» что-то совершенно новое и несбыточное, то может ли каждый им гордо называться? Но и обратная сторона медали чересчур губительна, ведь если каждый — человек, то мы слишком непохожи друг на друга, чтобы называться как-то мертвенно одинаково.

Поднимая взгляд куда-то глубоко на небо, мы видим птиц и облака, что бывают похожи друг на друга. Стоит крепко зажмуриться, так виднеется то радуга, то вязкие бензиновые лужи. Но смотреть в чужой юный мир, несравнимый со всем вокруг, становится настоящим человеческим страхом, ведь только там можно утопнуть навечно и не вынырнуть.

«Человек» есть слово. Оно тянет свое существование, пустое и безжизненное, многие столетия, заставляя всех нас верить в свою искреннюю принадлежность. Руки и ноги, шея и плечи, волосы и глаза — не найдя полных точек соприкосновения, мы продолжаем искренне верить. Слово свело и приковало, заставило верить так сильно, как никто и ничто не заставит во век.

У всех есть свой эпитет. Красивый, жестокий, нежный, ненавистный, ревнивый…. Свой. Это наш очаровательный ярлык любви к миру вокруг. Не существует человека без своего уникального эпитета, даже если он соскакивает с пути и меняется. Каждый взгляд, каждый жест, каждый малейший шанс на спасение из этой живой судьбоносной рулетки приводит лишь к одному, где в упор смотрит кто-то, не сумевший подобрать слово получше.

«Человек» — разумный, прямоходящий, древний, современный — ничего не ускользает от зорких, порой совершенно незрячих глаз. Это система и ценность, целый мир и его крохотная часть, переплетающиеся воедино. Бесцельно холодная жестокость к своему эпитету рождает сопротивление самого сердца, подверженному звучному слову серьезнее, чем любое другое.

Навечно сдаваться не будет честно. Счастливый конец станет тем же эпитетом, что идет рядом с направленным глубоко в себя взглядом. Наверно, наше собственное проклятье от рождения вдруг перекинулось на будущие поколения, но, будучи бесконечно на виду, скрыть этот прискорбный факт, как это получилось раньше, не представилось возможным. Никто не реагирует жестоко и абсолютно никто не сочувствует, ведь таких нас целый легион.

Без своего собственного эпитета мы не проживем и дня. Холодные пальцы Смерти, протянутые из самого забвения, жестоко заставляют смотреть на любование собой — человеком с новым красивым именем, без которого не удалось бы прожить и короткого мгновения.

Но если однажды «человек» станет лишь словом, пусть это слово будет «я».

Слова на память

Человек опомнившийся

Настоящие захватывающие истории никогда не начинаются с самого начала. Они, безусловно, будут его иметь, как и конец, но какой будет смысл, если в самом начале я буду говорить о своей наискучнейшей истории рождения или детства. Главная история всегда начинается задолго после того, как в год встал на ноги, а затем, преодолевая самый большой страх малого ребенка без какого-либо опыта в проживании жизни, сделал свои первые шаги навстречу будущему, где таких первый шагов будут сотни, а то и тысячи.

Я много раз читал, что самые красивые истории о любви остаются на самом первом плане, когда же жизнь, о которой кто-то все-таки захотел почитать, уходит куда-то далеко, как любил говорить мой давний приятель, «за Ленинградское небо». И вся трагедия жизни буквально отходит за это самое темное по обыкновению небо, где никто не желал бы оказаться.

Множество лет всегда сбегает куда-то от меня, в мое былое «я», пока уже вполне реальный я несмело разглядываю свое слегка разбитое временем лицо в затертом зеркале. Но не могу не признать, что мне нравится видеть себя возмужавшим за столь долгое время пребывания на этом необъятном свете. За это время начинаешь понимать, что твоя жизнь когда-то не прошла мимо, а очень даже прошлась рядом, под руку, взяв однажды себе в помощники славного рыжего котофея с большими темными глазами, в которых утопаешь не меньше, чем в глубоком теплом море или, на крайний уж случай, горячей приятной ванне.

Но о своей жизни я рассуждал множество раз, но так и не нашел точного ответа ни на один вопрос о ней. Наверно, в этом и была вся прелесть моего существования: незнание красит время не хуже дешевых красок молодого художника на улице. Самым главным упоением нравится находить, что мне есть, собственно говоря, о чем помнить на старости своих лет. Когда время медленно кончается, а сила сердца только крепнет, словно бы снова шестнадцать, душа пылает тем жаром, который так любила видеть во мне мать. Он пробивался из груди на волю и зажигал глаза не унимаемым пламенем жизни.

Самое яркое событие, как и у всех, о чем готов спорить, — любовь. Что может быть красочнее нее? Она внезапна, скромна и услужлива с теми, кто легко идет по жизни, но почему-то со мной она обошлась иначе. Впрочем, это осталось яркой вспышкой, о которой я с упоением вспомню перед самым отходом на покой. Ее образ навсегда остался в моей голове, в моем сердце, в моей душе. В тот самый день и до сегодняшнего момента она — и только она! — наполнила мою жизнь невероятнейшим смыслом. Таким смыслом наполнены мальчишки, крадущие у дачной соседки кислые яблоки, или девочки, впервые ослепленные доблестным рыцарем на белоснежном коне.

Мне было двадцать пять. Стояли теплые майские деньки, и я снова опаздывал на работу. Как много в этом «снова»! Ну никак я не мог себя заставить поднять голову от подушки, приготовить завтрак, даже просто выглянуть в окно на восторженные детские смешки — настолько безразличие пропитало своим отравляющим мироощущение нектаром. Город казался самым худшим местом, где только можно оказаться в самый расцвет своей бурной молодости, ведь именно из-за всего этого она стала скучной и совершенно не имела этого нескромного момента кипения.

Я вечно опаздывал по часам, но всегда приходил вовремя, запыхавшийся и потерянный. Эти долгие моменты казались поистине бесконечными. Единственное ощущение, преследовавшее постоянно, — проходящие мимо секунды, минуты, часы… Я чувствовал, как каждая крупица из этих огромных песочных часов сыплется на голову, спадает на плечи и оседает неподъемной горой, наглухо приклеившейся к спине и полностью покрывшей волосы и уши.

Хотелось ли что-то поменять? Безумно. Впрочем, это было единственное безумие, которое охватывало до самых кончиков пальцев и побуждало хоть к какому-то действию. Но происходило это слишком поздно, чтобы резко что-то делать. Гулять по ночному городу прекрасно и романтично, даже если ты один, но не лучшая идея, ведь завтра рано вставать и снова опаздывать. Вечный цикл одного актера с большими мечтами и амбициями за чашкой почти полуночного чая.

Одним утром я проснулся с неожиданным для себя знанием: я уже не тот, что ложился вчера спать. Мои мечты о лучшем не остались где-то в молчаливом монологе с далекими звездами, а воскресли, стоило только открыть глаза. Я огляделся. А может, я — уже не я? Сумасшествие! Значит, нужно что-то несомненно предпринять, и чем скорее, тем лучше.

Это было первое утро в городе, когда я не торопливо шел по улице, разглядывая проходящих мужчин, женщин и детей. Все они показались такими родными, что я невольно улыбнулся, словно увидел мою родственную душу в каждом из них. Эти женщины, красивые и ухоженные, так похожи друг на друга: все спешат куда-то с потерянными дома улыбками и гордо поднятым носом. Эти мужчины, солидные и спокойные, такие одинаковые для меня: все бегут куда-то со строгими лицами и забытыми на губах словами любимым домочадцам. Эти дети… О милые дети! Неужели вы станете такими же, как и ваши погрустневшие родители!

Я никогда не замечал маленькой кофейни около офиса. Если бы в тот майский четверг не проснулся новым человеком, никогда бы не заметил это уютное здание! Я никогда не заметил бы ее…

Несомненно, она была чудесна, лучше любой другой женщины в моей жизни. Когда я впервые увидел ее, понял, что мы непременно, просто несомненно никогда не будем вместе! Эти ее приятные взгляду формы, чувственные тонкие губы, тронутые прозрачным блеском, большие смеющиеся серые глаза, короткие, торчащие во все стороны пепельные волосы, чуть пухлые щеки… Я впервые увидел ее за чашкой самого горького черного кофе, который не предпочитает совершенно никто в городе.

Я остановился. Нет, не просто остановился — застыл на одном месте, пораженный стелой Купидона. Одно небольшое острие вошло прямо в сердце, кольнув его чистой любовью. Только взгляда хватило, чтобы вдруг понять весь ужас и всю прелесть произошедшего.

Завидев меня, она хитро улыбнулась, будто поняла мысли, и, посмеиваясь, отвернулась. Смех в глазах был устремлен на газету, что уютно устроилась подле самого прекрасного создания на потертом столе. Мои губы стали расплываться в наиглупейшей улыбке. Но что я мог поделать! Это было настолько выше моих сил, что противиться был не в состоянии.

Она заполнила всего меня собой, а ведь я даже не знал ее имени, ее души, ее сокровенных мыслей… Мое воображение уже рисовало ее другой, будто таковой она была на самом деле. И каждый раз наша встреча представлялась иной. Я был так влюблен в нее, что это ослепило. И я помню ее каждой частичкой своей души. Наверно, так запоминают важнейших людей.

У меня в памяти до сих пор хранится самая красивая наша история. Мы познакомились в Петербурге, когда на небе закрытое чернотой солнце било по глазам сильнее обычного. Она всегда была одета в небесные цвета, что так прекрасны рядом с ее полными грустного счастья серыми глазами. Когда мы стали ближе и я обнимал ее или целовал прелестное белое личико, чувствовал тонкий мятный запах ее кожи, словно бы вдыхал аромат молодых зеленых листочков. Пепельные волосы пахли тем дорогим розовым мылом, что вечность желала достать моя мать и всегда ощущать ее любимые цветы, вдыхая этот запах в минуты глубокой грусти. Но приятнее всего на ощупь мне была одежда, ведь, когда я касался ткани, сразу нос улавливал тонкие ноты свежеиспеченного хлеба, того, что пекла еще моя бабка в далеком детстве.

Но только дело доходило до разговора, тут же все разбивалось. Не было ни единого слова в моем придуманном мире. Это погружало в глубокую печаль больше, чем некогда скучная молодость в этом городе. Каждый день я проходил мимо той кофейни, смотря на ее утренний ритуал, и улыбался самой грустной из всех счастливых улыбок. Мне казалось, что одним своим видом я уже спугнул свое счастье…

В чем моя главная ошибка? Все просто: ведь я так люблю ошибаться! Я не мог спугнуть своего счастья. Не мог спугнуть этого хитрого взгляда так просто! Я подсел к ней за столик, не спросив разрешения, и задал самый глупый вопрос, который только можно было задать такой женщине: «Не знаете, почем нынче билеты на трамвай до города мечты?»

Одарив меня своей счастливой улыбкой, она взяла газету, подложила под блюдце небольшую купюру и ушла. Мне не нужна была смелость, чтобы ринуться за ней в эту же секунду. Мне нужна была великая отвага, чтобы не двинуться с места, пока она сама не остановится и не обернется в мою сторону, как это когда-то сделал я. Будучи до ужаса гордой, она этого, конечно, не сделала. Этот поступок ранил меня в самое сердце! Это ранило так сильно, что даже пришлось залезть под блюдце, чтобы проверить наличие хоть крошечной бумажонки с телефоном или адресом моей неразделенной любви. Ни первого, ни второго там не оказалось — глупо было надеяться… Но нежные «В три, завтра» на купюре сделали меня самым счастливым на свете.

Этого часа так и не случилось. Она так и не пришла.

Мы совершенно точно не могли быть вместе! В тот момент я понял это наверняка и с тех пор в этом абсолютно уверен. Думаю, она тоже почувствовала это. Жаль, эта глупость нам двоим не дала покоя: скорее всего, мы бы испортили друг другу жизнь, нервы и понимание нормальности, зато потешили такого хитрого Купидона, что ловко влюбил нас в прекрасного незнакомца на улице.

Наверно, это была ее великая миссия, которой она не могла поделиться с кем-то другим, кроме самой себя. Это тяжелые тайны, которыми ты не можешь обмениваться, ведь нет ничего тяжелее, чем нести на тонкой шее невыносимый камень молчания — даже немые не молчат. А она молчала. И до сих пор ее слова на той купюре звучат в моей голове без звука. Они делают меня самым счастливым из всех глупо и бездарно влюбленных. Если бы не эти слова когда-то, я бы остался тем грустным мальчишкой, потерявшим надежду и силы, запутавшимся в сетях собственного воображения.

Призрак

Человек боящийся

— Что ж за мерзкая ложь получается… Цирк какой-то.

Напарник засмеялся, уловив иронию сказанного. Работа под прикрытием всегда казалась самой забавной из всех на свете, но именно сейчас все переходило какие-то рамки. Бэла лишь сплюнула в песчаный уголок, выступающий из-под шатра, зубочистку, все это время зажатую в зубах, и недовольно фыркнула: ведь это ей по итогу скакать по натянутым канатам и прикидываться мальчишкой-беспризорником, сбежавшим от родителей.

В бродячем по стране цирке, из-за которого постоянно случались какие-то беды в стояночном городе, жила легенда, что раз в пятьдесят лет к ним просится мальчик с большими зелеными глазами и мастерски с первой же попытки ходит по канату, рассказывая о прошлых жизнях, проведенных в разных городах и странах. Этот ребенок не знает ничего существенного, но его рассказы о свершенных деяниях, хоть они и мелочны, а прекрасны и завораживают. Воспользовавшись этой легендой, удалось проникнуть в саму труппу.

Больше всех возмущалась Бэла с доставшейся по характеристике невысокого роста и странно подходящего внешнего сходства роль этого самого мальчика. Фырчать и изворачиваться можно было сколько угодно, но ощущение настоящего страха перед выступлением было — и не малое. Попасть в истории прошлых детей и рассказывать грустную историю собственной жизни, сочиненной по делам ребят из неблагополучных семей, что стояли на учете, оказалось меньшей из проблем. Говорить и скрываться было чуть сложнее.

Но на сегодняшнем выступлении не стоило облажаться искрометно и быстро, как то приснилось прошлой ночью. Вот именно это и было главной проблемой. Юная акробатка с красивым псевдонимом Аври проснулась от мимолетного вскрика, выдававшего немальчишеское рождение своего соседа по шатру, но значение придала лишь жуткому страху в зеленых глазах, что отражал опыт прошедших страшных испытаний. Бэла в тот момент впервые поняла, как же сильно обманывала саму себя, решившись на такое дело.

Получив странный псевдоним «Деф», она вдруг начинала его осознавать. За кулисами было жарко и нервно, от чего тряслись руки, болела голова. Она уверена, что помнит свой текст, хотя бы примерно, но улавливать взгляды вокруг становилось сложнее. «Дефектный» — вот о чем говорится повсюду, даже если не имеется ввиду. Мальчик, помнящий прошлые жизни, неисправен, потому его можно выставить напоказ, рассказывая всем и каждому, как прекрасно и ущербно он жил когда-то.

Аври держит за руку нежно и по-сестрински, подбадривает прежде чем подтолкнуть на арену, где уже натянули два каната на разной высоте. И вдруг мысль в голове: а успеют ли ее поймать или хоть подставить что-то? Плана разбиваться у нее не было, страдать по итогу — тоже. Эта мысль парализовала голос, потому на невысокий тонкий канат, походивший на нить, она взобралась в тишине и, только сделав несколько шагов, смогла проглотить сковывающую мысль.

— Помнить свою прошлую жизнь отвратительно. Вот, к примеру, Джонатан, мальчишка, которого тоже воспитала улица, убил одну даму из какого-то борделя. Согласитесь, если ему удосужилось помнить об этом сейчас, то он не слишком был бы доволен. Но это просто мои предположения: может, сейчас он убивает их каждый день, просто всем наплевать, — Бэла усмехнулась, понимая, что, возможно, несет полнейшую чушь. Хотя на зал это уже произвело огромное впечатление. — Так вот, войдем в мое положение. Особенно ярко каждый из вас помнил бы свою смерть. О, не надо удивляться! Это всегда оставляет неизгладимый отпечаток в памяти. Я расскажу вам, как я умер.

Бэла вслушивалась, как все вокруг нее замерло, и только собственные шаги разбивали тишину под куполом черт пойми какого цирка. Тонкая ниточка, натянутая в метре от пола, уже ждала подставного мальчика с наполовину подставной историей.

— Рассказывать с самого начала все не имеет смысла. Думаю, каждый может себе представить лондонского мальчишку, росшего на улице, во времена Великой Королевы Виктории. Еще с тринадцати лет я думал, что мне не суждено жить. И я так часто ходил по лезвию, стал забывать, как жить иначе, — она так смело наступала на тонкую нить ногами в больших ботинках, а нить почти не прогибалась, что казалось фантастичным. — Я любил высоту. Мне казалось это единственным счастьем в мире. Наверно, глупо, но это было все, что могло принадлежать именно мне.

За кулисами все дернулись, когда девушка в полной тишине спрыгнула с нити, не дойдя до ее конца пары метров, чтобы спокойно сойти по лестнице. Мэйги, укротительница тигров, что только явилась к номеру Юной Легенды, пыталась что-то спросить, но на это получила многочисленные шиканья в свою сторону. Но они ей были уже не нужны: она уставилась на Дефа, уже поставившего ногу на одну из ступеней лестницы, ведущей на самый верх.

— Но я так мечтал о Тауэрском мосте… Это была заветная, голубая мечта, которая должна была однажды осуществиться. Я много раз падал на самое дно…

Бэла случайно оступилась и чуть не сорвалась вниз, но быстро ухватилась за перекладины чуть выше. Тревожно сердце бухнулось в самый низ, готовое оказаться на полу и столь же пугливо прокатиться перед любопытным зрителем. Внеплановые инциденты, угрожающие единственно важной сейчас сохранности тела, сильно сбивали с бесконечной болтовни. Удалось собраться не сразу, а только крепко поднявшись на позицию, откуда и соскользнула.

— Но я не сдавался и шел дальше и дальше, желая достичь своей мании.

Конец пути ближе и ближе, что пугало все больше и больше, но это было просто необходимо ради выполнения рабочей цели. Пути отступления вдруг не оказалось. Люди вскинули головы под купол цирка, нервно хватаясь друг за друга. Глазами Бэла окинула присутствующих, выискивая своего напарника. Еще не вернулся; вероятно, доказательство еще не найдено, раз слишком тихо и спокойно.

— Мне было четырнадцать, когда мост из мечты превратился в реальность. В моей голове было сотни вариантов эпитафии, но лишь некоторые из них мне нацарапал мой старинный друг, что умело держал в руках перо. Вода… Мне было страшнее всего утонуть, но она тянула меня к себе.

Девушка сглотнула и неосторожно сделала свой первый шаг на тончайшую нить, с которой в любой момент можно было сорваться туда, где никто предательски не ждал. Сетки внизу не было, только твердое покрытие, на котором можно и жизнь оставить. Никто не суетился, значит и ждать было некого.

Первые шаги были неаккуратными, но на вид до жути смелыми, отчего перехватывало дыхание у всех. Внутренние уговоры, что это будто на службе, — простая физическая подготовка. Спрыгнет и окажется по уши в грязи и глине, и придется драить не только свою форму, но и случайно заляпанных ей студентов-отличников.

— Каждый сюжет чего-то стоит, — как-то сдавленно прозвучала Бэла. Нить под шагами становилась особенно непрочной и пугающей. — Поэтому у меня не было страха, когда эта бездна почти полностью меня подчинила. И вода уже ждала меня…

Не в силах идти дальше, она просто опустила руки, думая, что больше ничего не может сделать. Она не обещала дойти до конца, не должна была прыгнуть, не знала, что ей нужно сделать, поэтому просто остановилась ровно в центре и чуть опустила голову, давая себе возможность в очередной раз оценить расстояние. Голова кружилась от нервов, но блеснувший фонарик в толпе подал долгожданный сигнал.

— Вокруг не было ничего, но у меня все равно оставался весь мир. Было страшно, но это не сковывало. Лондон был как на ладони… Казалось, что весь город замер и смотрел только на меня, юного и глупого, не оценившего свою жизнь верно. Но я чувствовал свою правоту! Впереди не было ничего… И я просто закрыл глаза.

На этих словах Бэла упала вниз спиной вперед. Летела она словно в бездну: бесконечно и видя только темноту. Ей думалось, что даже если она откроет глаза, то и там будет темнота, жестокая и полная неизвестной жизни. Она чувствовала, как купол вертится колесом вместе с завывающими мыслями, пока ее тощее тело летит к полу. Девушка думала, как она безмерно медленно падает, словно лист, оторвавшийся от дерева безветренным днем.

Где-то за спиной шумела вода. Она била в воображении яркими воспоминаниями с первых попыток плыть самой. Течение уносило, в горле застыла соль, а руки тряпицами волоклись за ней, не в силах противостоять. Безвольно слышались с поверхности голоса, несущиеся таким же ярким воспоминанием. Подушечки пальцев немели. Что-то мысленно уже ударило по спине: то ли руки, то ли пол.

Из-под кепочки вылезли пару черных локонов и нагло щекотали лицо. Потертая кофточка чуть задралась, показывая немного свежие бинты. Было ощущение, что ботинки вот-вот слетят. Все в зале перешептывались, не отводя взгляда от маленького тела, летевшего на свою погибель.

— Он разобьется! — закрыв ладошками глаза, быстро проговорила Аври и крепко поджала плечи.

Погас свет, и под куполом стало совершенно темно. Не открывая глаз, Бэла вдруг почувствовала, что будто за ворот кто-то утягивает в глубину. Тишина затягивалась, все вокруг шуршало в панике и непонимании. Откуда-то звучал сонливый отцовский вскрик, следом холодный упрек начальника. «Все получилось», — прозвучал ярче всех, словно на ухо знакомый голос напарника. Нервный вздох, и с плеч ощутимо упал груз ответственности. Что произошло? Это сон? — ведь пока только шуршание ее одежды немного всколыхнуло зрителей опять.

Лежа в чужих руках и не открывая трусливых зеленых глаз, Бэла молчала. Ни жива, ни мертва, оставшаяся в гуле течения. Запись голоса разрушила миф неудачного падения: «А внизу меня ждала вода, из которой меня так и не вытащили».

Секунды зал молчал, но вдруг посыпались свист и аплодисменты, звучавшие как буря, шторм на бывшем спокойном море. Успех был сокрушителен. Но сколь долго он продлится, если показать полицейский значок?..

На балконе

Человек признающий

Я курю на балконе. Внизу прогуливаются люди, держась за руки и смеясь. Мой мятный пепел кружится и летит прямо на них, оставаясь незаметной пылью на одежде и волосах. Ты, нежный юный цветок, читаешь мне вслух какой-то роман, что стащила из книжного утром. Твои черты милы и ласковы, ведь мысленно герои — мы, а не эта скучная девчонка в блестящем платье и парнишка с виолончелью. Они пьют в баре, а мы долизываем последние капли из графина в номере отеля. Ты любишь меня, а я тебя нет.

На балконе жарко и пыльно. Все вокруг выгоняет меня в полумрак прохладной комнаты. Вечерами забывается, как ревнивы твои глаза, смотрящие на мои сигареты. Тебе кажется, что к ним мои губы прикасаются чаще, что они познали каждую линию моих пальцев, пометили своим едким запахом. Но ты их не тронешь, боясь меня расстроить своими бесчестными выходками. Оттого ты, наверно, столь и прекрасна, раз знаешь для каждого место.

Я сжигаю письмо из дома на балконе. Городские зеваки наблюдают за шествием небольших лодочек по воде. Огонь на бумаге слегка жжет мне пальцы, но я не отпускаю. Ты напеваешь какую-то старую бродвейскую песню, заваривая свежий кофе. Твои руки нежны и ласковы до всего, к чему только могут дотянуться. На пальцах блестят плетеные колечки, что ты носишь уже долгие годы. Ты не спрашиваешь меня, почему столько молчания в последнее время, и я улыбаюсь тебе в ответ на легкие прикосновения к коже. Ты любишь меня, а мне лишь нравится, как ты любишь меня.

На балконе становится душно. Потому ли, что прямо под нашими окнами автомобильная дорога? В последнее время становится слишком уж громко, но будет страшно, если я начну курить прямо в постели. Ты бы злилась и морщила нос, все равно прижимаясь ближе. Твой аромат словно мои сигареты, хоть и полон фруктов и мяты. Эти духи сковывают душу, и, кажется, я тянусь к тебе чаще, лишь бы вдохнуть эту незримую табачную свежесть. Оттого ты, наверно, столь и притягательна, раз заставляешь меня возвращаться за новой дозой тебя.

Я пью виски на балконе. Город не умеет спать, потому туристы лавируют меж друг другом в свете ночных фонарей. Их радостный вид нагоняет на меня тоску, но я не отворачиваюсь. Ты шуршишь вечерним платьем, ожидая, когда сможешь надеть его на ужин. Тебе бы хотелось, чтобы все вокруг завидовали мне, сколь ты прекрасна и мила в этой элегантной черной тряпке. Ты фырчишь, затягивая крючки все сильнее и сильнее, щебечешь выпытывая, как тебе лучше. Но ответа у меня впервые не найдется. Ты любишь меня, а я лишь могу любоваться тобой.

На балконе почему-то страшно. Лежать и смотреть в небо бесполезная трата времени. В городе слишком ярко горят фонари и сияют прожекторы, чтобы рассмотреть даже крупные звезды на бесконечном полотне. Я видел эти крохотные сияния в твоих глазах и вдруг захотел увидеть и там, где они все время были в детстве. Быть может, это не тот город, чтобы все рассмотреть? Когда я держу тебя за руку, кажется, будто я их вижу. Оттого ты, наверно, столь и манящая, раз помогаешь мне видеть отклики моей славной мечты в чем-то удивительно мелком.

Я заледенело стою на балконе. Я смотрю в глубину комнаты, наплевав на прекрасно молчаливых прохожих. В тонком шелковом халате, спадающем с одного плеча, ты скользишь по комнате, словно не замечая меня. Твои волосы собраны, тонкая шея обнажена. Руки нежно касаются плеч: тебе холодно от вечерней прохлады, тянущейся с улицы. Ты протяжно вздыхаешь, незаметно поглядывая на меня, взывая подойти поближе. Белая кожа не скрывается под тонким халатом: он вдруг неожиданно распахнут, чтобы я видел, чтобы я знал. Ты молчаливо игрива, и я поддаюсь. Опять. Сколько ни противься, снова притяжение. Ты любишь меня, а я люблю больше.

На балконе стало совсем одиноко. Я вывожу тебя на него, закутывая в простыни и плед, лишь бы ты стояла рядом. Мой мятный запах уже не раздражает тебя, и ты ловишь едкий дым своими губами, иногда оттого начиная кашлять. Прохожие внизу смешат своей спешкой, а лодки, идущие по тихой воде, нагоняют тоску. Ты поешь бродвейские песни, меняя слова и мотивы, внедряя в них свои мысли и истины. Холодные пальцы жгут горячей любовью, а от кожи тянет сладкими фруктами. Оттого ты, наверно, столь и мила, раз сумела заставить меня забыть о звездах вверху и найти такие на пустой и черной земле.

Сегодня

Человек помнящий

Светлая кожа. Одинокий луч. Темный подвал. Разбитые руки железной дрожью раздражают болью плечи. У стены холодно и страшно, на полу стало безопаснее всего. Где-то, кажется, в звучной дали раздается смех: наверху многолюдно и праздник. Там тепло, красивые лица улыбаются, тела прикасаются с нежностью и заботой друг к другу. Сегодня все прошло легче, сегодня стало свободнее.

Блеклые глаза. Соленые слезы. Мерцающие огоньки. Мною познаны все возможные пытки, и сдаваться больше не имеет никакого смысла. Знать их повадки, знать каждый взмах ладони, что прикоснется к лицу: они злились слишком долго, чтобы не ослабить хватку к самому концу. Сегодня все неожиданно успокоилось, сегодня все в сборе.

Рваные губы. Металлический вкус. Запах сырости. С дорогими запасами здесь хранят ненужные вещи, что стали до страха полезны мне. Нервно слизывать кровь и дергаться от пробегающих по коже мурашек. Все на свете неважно, пока идет молчаливая разведка собственного спокойствия. Ароматы вина и сыра раздражают, напоминают о бесконечном голоде и желании мстить разъяренными, хоть и ослабленными руками. Сегодня все стало проще, сегодня никто больше не придет.

Впалые щеки. Звучный вздох. Бетонный пол. На улице жуткий ливень, потому даже связь здесь работает нестабильно. На генераторе можно прожить пару славных дней, а пропажи хватятся не сразу. Бессмертием будут пахнуть мои руки, когда все закончится. Яркие глаза будут наблюдать, постепенно всматриваться в собственное падение в низину. Сегодня все пройдет гладко, сегодня офицер не дозвонится в гуще события.

Разбитый нос. Стук капель. Забитые полки. В этом неприятном положении, прикованный собственным неуверенным страхом, ощущение связанности рук особенно сильно пугает. Глаза привыкли к этой темени, фонарик просто ослепит такое жестоко запрятанное животное. Шуршание от передвижений среди полок напоминает мышей, и самому становится мерзко и жутко, будто они бегут прямо по мне. Сегодня последние дни страха, сегодня настанет расплата.

Оскаленные зубы. Шелест ветра. Случайная тень. Скрип двери пугает больше грома. Легкие шаги выдают присутствие женщины. Ее слова все еще направлены к тем, кто остался наверху; советуются в выборе и моменте. В ответ ненавязчивое и смешливое. Им спокойно и приятно в этом доме, будто опасности больше нет. Прятаться за вещами и не выдавать себя — все еще единственный выход. Сегодня дело будет доведено до конца, сегодня часы не для всех пробьют полночь.

Болезненный шаг. Скрип половиц. Беспокойный вопрос. И вот он тот самый голос, лишающий сна и покоя. Она нашла меня, выдала, разгадала все замыслы и тайны. Ее аккуратный профиль впечатался в мою память. Я никогда не знал своей матери лучше, чем знаю ее, случайную незнакомку, что втянули в это громкое дело. Клятвы уничтожить ее жизнь перебросились на меня, словно крик был в зеркало. Сегодня настанет ее черед, сегодня будут звучно разбиты ее мечты.

Скорбный писк. Злостный рык. Щелчок зажигалки. Мои ненавистные папиросы стали единственным спасением, где не было ее духов. Под рукой теперь пес-защитник — я слышу, как она нежно называет его имя. Стоило прознать, как в городе стало тихо; оба они выползли из своих нор, запрятанных от моих глаз в далеких городах. Его пощечина в тот день была от бессилия и внутренней злости: плевать ему было уже на убитую сестру, зато я тронул новую хозяйку. Сегодня он пожалеет, сегодня будет скулить в наблюдении за ее кончиной.

Невинная улыбка. Стук дерева. Безмятежное подкрадывание. Запах сыра и вина победный только для хитрого лиса. Император, захватывающий власть, всегда падет, рухнет к ногам самой правды жизни. Она смеется, прижимается к своему верному псу с потерянным ориентиром. Чудом живые друзья не подозревают, насколько мы снова близко. В тот раз удар был просчитан неверно, но ценность ошибки в том, что ее можно исправить. Сегодня я снова с ними под одной крышей, сегодня промахнуться не получится.

Беспокойные руки. Шорох одежды. Яркая щелка. Они разбрелись по дому. На кухне лишь пара слабых силуэтов, уже знакомых мне в нападениях и слабой борьбе. Все произойдет, как и в те разы, и изменится только сила удара и его намерение. Припугнуть врага было нужно для остановки, но не для свершения миссии. Сила вытекает из ненависти, что раздается в самом сердце. Ее голос из глубины только подогревает это ощущение. Сегодня часы пробьют полночь лишь для меня, сегодня убитая мною сестра верного пса расскажет, почему нельзя было искать.

Нежный взгляд. Скрип двери. Громкий крик….

Тишина

Человек видящий

Когда солнце медленно плетется к зениту, а небо безоблачно пусть, тень становится самым лучшим и ласковым другом. Она стремительно убегает, наедине оставляя тело с небесным загаром обжигающим диском. А он ходит и возвращается, выжигая в памяти свой величавый свободный образ, без которого все на свете бессмысленно уж.

Ветер нервно задувает в тень палящих собою деревьев, принося живящую прохладу; но она обманчива и своенравна, словно бы великий фокусник свой трюк повторил, обманув всех и каждого в зале. И все живое теперь иное совсем: оно растекается в тень в поисках у той же природы защиты, что так настырно пытается ее растворить.

Люди смотрят друг на друга, с улыбкой подмечая черты, что раньше прятались в глубинах далеких, незнакомых сердец. Все в глазах, все прямо на ладони, а разговоры похожи на загадки, где неизвестен ответ никому совершенно.

Художник размеренно ведет карандашом по листу, высматривая в проходящих тех самых, что восполнят пробелы в картине. Поодаль смеются дети, пытаясь подражать. Ученик… Он старателен, отличен от учителя. Цель его жива, неподвижна, идеальна в воплощении своем.

А люди? Они ведь другие. Их далекая спешка холодна и величественна. Взгляд так задумчив, направлен в себя; он ищет ответы, примечая только себя и упуская моменты, что видит художник.

И ученик отошел от других таких же мальцов, присел рядом с наставником и говорит: «Учитель, зачем все деревья? Могут они быть живее людей?»

— Могут, — тихо шепчет учитель, пропуская еще одного. — Люди вечно сбегают, ищут что-то в себе, не видя подвоха, спуская на ветер прекрасное вдруг.

— Учитель, а что же деревья? Ведь разве они не навечно в себе?

— Навечно, — растерянно внутренне плачет в ответ. — Но разве не видишь? их вечность на наш краткий век напоказ.

— Учитель, а как же молчанье? — не унимался все ученик. — Ведь так безнадежно общение на бесконечно немом языке.

Художник улыбкой ответ свой подал, ни единого звука при этом не издав. Молчанье — вдохновенья источник того, кто слышит слово во взгляде таком, что перехватит дыханье мгновенно, будто не было его никогда. Там есть надежда и сладость, когда не останется вдруг ничего.

Ребенок сидит и не видит препятствий, тоже глядит в лица людей, что друг на друга странно похожи. Они смотрят вперед, холодно, грустно, будто на свете есть только ложь и странная темная нега.

Солнце тянулось к зениту как будто бы вечность. Ветер начал резко теплеть. И люди грустнели все больше и больше, словно бы было о чем погрустить. Художник смотрел так внимательно, сильно, в поисках новой волны ощущений, в поисках силы взгляда и его глубины.

Ученик одиноко смотрел на прохожих, не зная, что ему отыскать: ведь и деревья жутко похожи на таких же погрустневших людей. Холод в листве и жар от деревьев, будто бы взгляды чужие где-то вдали. Нет на свете ничего элегантнее профессиональной такой тишины.

Вдруг словно вспышка: яркий взгляд смотрит неподалеку на лист, ждет, когда солнце лучами коснется на бис карандашным пламенем темени. И мир застывает. Художник молчит, и улыбка сползает с лица. Он в любви.

И ребенок застыл, словно мир вдруг разрушен. Вот он! тот взгляд, что всеми миру послушен, хитер и игрив — тишины воплощения нежный женский теплый прилив.

Набросок рожден, словно феникс из пепла, природа живет, выжигая листы. Картины мир теперь смотрит природа, и девушка, что ее секреты хранит.

Море

Человек решившийся

На высоком берегу прекрасно видно, как далеки просторы моря: оно уходит совсем за горизонт, оставляя только горячие темные линии. От них приятно и жутко на душе одновременно, будто бы само нутро пронзают острым клинком самые родные на свете руки.

Не страшно. Не холодно. Не свободно. Волны разбиваются о скалы как чужие слова — самым настоящим стеклом. Нет никакого стремления, ведь рано или поздно найдется тот камень, что на злобу дня заставит труды распасться на миллиарды капель.

А на мысе ветер гуляет. Ему нет преград, он тормошит совершенно все, только и имея на это право. Бесцеремонно слетая в чужие жилища, ветер разносит вести по всему свету, не желает что-либо утаить, оставить наедине между двумя людьми.

Сидишь на краю обрыва, кажется, будто все дороги открыты. Причем даже те, что никогда даже не приглашали на себя поглазеть. В этом все прелести и беды: убежденность заставляет теряться, сходить с намеченного маршрута снова и снова, пока все не будет утеряно. Так смотрит пронзительно закат или крепко прижимает к сердцу мать. Этим прельщает любовник, этим же губит возлюбленный.

Но море продолжает звать. Оно шепчет, говорит, кричит, просто вопит о своем присутствии, заставляя все время тянуться к берегам и забывать свои дела. Само очарование… господин бескрайнего простора, уходящего в открытый океан. Оно кажется вечным, хотя это совершенно не так.

Бессмертие становится настолько близким, что только руку протянуть и крепко ухватишься за его цепкие пальцы, странные и неумолимые. Красное полотенце, словно нитка Судьбы, пуще прежнего подводит к этому особенно сложному выводу, с которым только легче помочь себе спуститься столь быстрым путем.

Больше никаких попыток оставаться непричастным, отделенным от любой возможности к существованию. Если жизнь — это бесконечный риск и попытки, то длительные решения над обрывом остаются самыми правильными и точными.

Вода со злостью бьется о камни, повсюду затянутые мхом. Это не свобода, а вековое заточение под толщей воды в ожидании медленной смерти. В этой схватке нет победителей и проигравших; есть только существа, играющие в героев и периодически вырывающиеся вперед с попеременным успехом.

Подниматься на ноги у обрыва — идея не из лучших, но так горизонт становится чуть ниже и слегка трогает самолюбие. Весь мир вдруг оказывается прямо под ногами, и хочется по нему прошагать, не огибая ничего. Люди, дороги, леса, города — все тут же, под подошвой тяжелых ботинок.

Море поет свою бесконечную шуршащую песню, завывая ветром высокие ноты. В пене цвет и сияние у самого берега; они слепят и уводят куда-то в глубинные мысли, отчего просто сдаешь его шарму и холодным чарующим вóлнам.

Солнце садится в самые пучины, исчезая за горизонтом и оставляя только лед ветра после горячего дня. Продувает насквозь, пробирает до самых костей, и никак не защититься. В угасающих лучах не согреться, и остается лишь окаменеть от страха за горестно замерзшее положение свое, пропитанное этим лаймовым запахом спирта.

Не весело. Не воодушевленно. Не влюбленно. Здесь холодно и страшно от величавого безразличия природы, где должны были однажды мысленно сойтись на одном тебе все мысли и чувства. Ощущение чистого предательства, от которого просто невозможно оправиться.

И безразличие пронизывает не хуже ветра, крепко впиваясь в душу, пронизанную — поклясться лишь можно! — только мною, закрытой на острове борьбой и искрометным страхом за судьбу своей серости и морали. Нет на свете ничего настолько трагически поэтичного, как потеря собственного «я» в огромном мире, где это сейчас значит так много.

Камни холодны и безжизненны, разбиты во временах и потеряны в чувствах. В них нет ничего, потому хочется раствориться в их величавой бесконечности, потеряться в просторах огромной пучины, слившись с той, что хочет уничтожить.

Закрыв глаза, вдруг слышишь шепот. Он заметен еле-еле, но, вслушавшись, понимаешь, насколько он громкий. Это настоящий громогласный крик, действительно сводящий с ума шумом и странностью. В нем есть все: от простого окрика на базаре до сводящего с ума возгласа, походившего на невинный голосовой-помощник молодых и рьяных героев семьи, где все же лишь слегка, но случилось давнему страннику без дружины пробиться в великое будущее.

Остается шаг. Всего один шаг, и бегства больше не станет. Не будет и безразличия, скупости и боли, что так свойственна этому жалкому тéльцу. Не останется ничего, кроме холодного спокойствия моря, у которого все идет по плану.

И камнем вниз….

Волчонок

Человек непреклонный

Что в голове у мальчишек? Мне уже и не понять. Но был я сам таким, как они, и, может, даже несноснее. Любой взрослый пытался воспитать из меня честного человека, но деревенская жизнь явно портила мое понятие честности. Вишня, что только зрела, была так притягательна, и я ел ее прямо в дерева. Такими были и яблоки, и груши, и сливы… Все было столь чудесно и манило к себе, что деревенские мальчишки были словно бы в тайном сговоре со мной.

Мы воровали все, что росло на деревьях, даже если то не успевало созревать. Не было ничего более захватывающего мою голову, чем сладкая ирга на другом конце деревни. За ней мы часто бегали стайками, как воробушки. Мне тогда казалось, что мы и были воробушками: чумазые, мелкие, согнутые в три погибели, быстро скачущие и летящие как от пожара. С самого утра, пока трава в мелких каплях серебряной росы щекотала нам ноги, мы замышляли, что же будет следующим: груши или яблоки.

Многим не понять моей страсти к кислым, еще совсем незрелым яблокам! Тогда мне было так сладко от того, что нас и не могли поймать, и не могли осудить, что я сам мог срывать эти яблоки, взобравшись почти к самой вершине. В эти моменты совершенно забывалось обо всем, и кислая сладость была мне так приятна, что все губы были излизаны, словно мед тек по ним.

А бывало, мать окрикнет, и бежишь к ней, вытирая старой майкой грязный лоб и руки. Потом она тебя увидит и снова протянет: «Павлуша, Павлуша…» — так и не спросив, в какую яму я упал или где нашел камешек, что поцарапал где-то загорелое тело. Бабка снова махнет на меня рукой, бросив острый взгляд на белое-белое полотенце, а потом и на свежий хлеб, что только высунулся из печки.

— Опять лазили к Марье Петровне? — спросит дед, войдя на кухню, а я лишь пожму плечами, ведь он точно знает, что, верно, «лазили».

— Все вам яблоки у нее таскать. Кислые же, Павлуша!

— А ничего! — встрепенусь по обыкновению я, головой откинув отросшую светлую челку с глаз.

Манил нас запах тех приключений, которые могли давать нам ворованные природные сласти. Будь у нас тогда что-то лучше, чем таскать яблоки у Марии Петровны, вишню — у Веры Сергеевны, а груши — у Василия Аркадьевича, мы были бы счастливее, чем когда-либо. Не было предела нашему любопытству, что мы так пытались скрыть в себе, бегая за иргой ранним утром, пока все в доме спали.

И, помниться, приедет брат старший да покажет грибные места в лесу, а потом бегай туда пару раз за неделю, выискивая яркую какую шапку. Сема всегда знал, как меня удивить и занять, поэтому я старался быть к нему ближе всего. Тогда легко оказывалось верить, что он знает все, ведь спроси что-то, а он тут же мне и ответ скажет. Вдруг плохо или заскучаешь — начинал смешить, да так, что щеки сразу начинают болеть, когда вспоминаю об этом.

Хорошее случилось тогда лето, когда мне было одиннадцать и все дороги вдруг стали открываться. Глаза уже не были столько уж детскими, как думалось, потому я и хотел казаться хоть немного, но старше. Сережка был мудрее меня в жизни на год, но хвалиться этим и не думал. Его зоркие глазища видели каждую мелочь, а острый нос чуял все запахи. Мне всегда хотелось называть его псом, а он смеялся и просил, чтобы я хотя бы фамилию его не трогал. Отчего-то ему не нравилось быть Собакиным, но так шли ему эти фамилия и чуткость, что мне казалось это бессмысленным.

Большой нашей страстью было сидеть на крыше его дома, пересматривая в альбоме марки, пока говорим о нашем, о мальчишеском, что понятно было только нам двоим и больше никому-никому.

— Все, что я мог, взял, — говорил он мне, как и всегда, честно. — У меня все есть: веревка, спички, даже ножик, что мне отец подарил, — я с собой возьму.

— А как же еда? — удивился я, разглядывая веснушки на его загорелом лице.

— Зачем мне ее брать? Лес, знаешь ли, как кормит!

Тут он остановился и внимательно так посмотрел на домики, словно вглядывается куда-то совсем далеко, что и не увидеть совсем. Я снова отвернулся к альбому и с интересом провел пальцем по одной из марок. Мне она казалось какой-то особенно привлекательной, и я даже сейчас не могу объяснить, почему она была мне приятнее всего.

— Эх, Пашка, — выдохнул Сережа и, поставив локти на колени, положил голову на раскрытые ладони, не отрывая взгляда от далеких домиков, — вот пойти бы нам с тобой в поход. Вот взять и уйти с тобой. Вдвоем, чтобы проверить себя на прочность. Было бы здорово покорять все вокруг вместе!

— А нас не будут искать? — я оторвал взгляд от марок и посмотрел на его уверенное, аккуратное лицо, чтобы почувствовать то же, что и он, но я никак не мог уловить этого тонкого настроя.

— А мы сделаем так, чтобы никому не пришлось нас искать. Напишем мамкам, что пошли покорять холмы, поцелуем на прощание Шарика, чуть-чуть потреплем по голове и двинемся навстречу приключениям. У Семки точно должна быть какая-нибудь карта! Наверняка для поиска сокровищ! Вот это было бы то, что как раз и нужно!

Синие глазки у него горели той самой лисьей хитростью, что так я в нем любил. Впрочем, он никогда не был плутом, ведь это «совершенно нечестно и даже отвратительно», как он сам об этом говорил. Тогда они были особенно яркими в этом жарком свете полуденного солнца.

Домики вдалеке не были такими уж интересными для меня — мне марки какие интересные подавай. Хотя уже тогда не хотелось так рьяно показывать, что они мне нравятся: многие знакомые взрослые, если, конечно, не все, находили коллекционирование наискучнейшим занятием, с чем пришлось согласиться. Но все это становилось каким-то наивно глупым и бессмысленным, когда я сидел вместе с Сережкой на крыше его дома и смотрел на них, пестрых, совсем новеньких, в альбоме.

— Надо нам с тобой в лес уходить, Пашка, — вдруг заявил Сережа и, легонько ударив себя по коленям, поднялся. — Сейчас лето, поэтому мы с тобой на ягодах проживем.

— А дальше, что будет, а? Что же потом?

— Чего ты, вправду, как маленький! — отрезал он, и мне стало как-то даже обидно, ведь он задел за самое живое. — А потом будет то, что будет. Зато мы проверим себя, как то должно быть!

Сережа аккуратно сбежал вниз и свесился на руках с крыши, а потом, сказав задорное «оп», спрыгнул вниз. Он что-то продолжал говорить, ходя по изумрудной траве в старых сандалиях. Я же оставался пока на раскаленной крыше, не желая куда-либо уходить, ведь уже тогда думал, что вот-вот и он передумает, залезет обратно, и мы спокойно продолжим говорить о рыбалке, на которую уже собираемся сходить пару недель.

— Чего сидишь? Пойдем собираться!

Его как ветром сдуло. Был и пропал. Я надул щеки и нехотя захлопнул альбом с марками, думая, как мне вместе с ним аккуратно спуститься, чтобы не ободраться, ведь мать уже устала повторять, чтобы я был осторожнее. Но меня больше вдруг начало заботить, как бы сохранить в целости альбом, чем мое тело. Ведь только подумать: сколько труда ушло, чтобы собрать эти марки; сколько нужно было усердия, чтобы они здесь все появились! А тут вдруг неосторожный Паша взял и растерял все. Это было на меня похоже, но этого очень не хотелось.

Кое-как спустившись, я заглянул в дом. Мимо меня тут же гордо прошагал Сережка со старым отцовским рюкзаком с потертыми карманами. Он дошел до двери, а потом повернулся на меня и взглянул так строго, что я сразу понял, о чем он думает. Сказать «нет» было нельзя, ведь так не хотелось показаться ему ребенком, потому что точно будут припоминать этот случай всю нашу оставшуюся жизнь.

Он сказал, что мы должны выйти через час, чтобы нас много кто не заметил, ведь в это время все любят отдыхать. Мне хотелось возразить, потому что я тоже хотел отдохнуть, а не тащиться в лес, особенно в такую жару.

Но деваться было некуда. Я тихо собрался, корявым от быстроты почерком написал мамке, что иду с Сережей в лес, а внизу подписал на всякий случай, что к вечеру вернусь, если все пойдет так, как я думаю. Дед понял меня без слов, когда я, водрузив на свои плечи рюкзак, собранный на скорую руку, шагнул за порог. Он сначала махнул на меня рукой, а потом даже остановил, положив горячую ладонь на плечо, и протянул еще один коробок спичек.

— Сильно не заигрывайтесь, — сказал он строго. — К таким вещам вы еще не готовы.

— Я думаю, это ненадолго, — пожал я плечами и вернул деду коробок спичек. — Мне кажется, они нам не успеют понадобиться.