Бесплатный фрагмент - Элизиум

Часть первая

Пролог

Когда-то давно я жил в Москве и звался Евгений Цветков. Я очень боялся зреющей смуты, ознаменовавшей начало двадцатого века в русской истории. В свои двадцать лет я чувствовал ее сердцем, как, наверное, не чувствовал никто вокруг…

Сквозь тьму небытия тупым тусклым лезвием стал прорезаться маслянисто-серый свет. Некая сила мучительно выталкивала его из мрака, как из материнской утробы, навстречу зябкому и неприветливому миру. Он еще не был в силах задаться вопросами: «Кто я? Где я нахожусь и почему?» Но он уже чуял, что пробуждение станет худшим открытием в его жизни. Жизни, которую он не мог вспомнить до последнего момента.

Мои беззаботные друзья не понимали меня. Я сам себя не понимал. И как-то раз обратился за помощью к корифею психологии, мнимому филантропу доктору Беннетту. Беннетт отправил меня на сеанс магической игры к таинственному иллюзионисту Мсье Фантазму, открывшему мне врата в иной мир… в Пандемониум. Кажется, всю эту историю имело бы смысл назвать «Пандемониум»!

Чьи-то голоса смутно, как сквозь толщу воды будоражили и царапали слух. Мужской и женский. Несмотря ясность отдельных слов, смысл разговора едва ли можно было уловить. Кажется, речь шла про мелкие монеты, про христианскую добродетель и про опасность простудиться в холодную погоду.

«При чем здесь это все?»

Вместе двое темных волшебников, подчинили меня себе, превратив в медиума, необходимого доктору для его страшного ремесла. Он насылал на людей проклятия, обеспечивая себе этим хороший доход, словно наемный убийца. Я был при нем кем-то вроде оруженосца или живого щита.

Он почувствовал, что чем-то уютно накрыт, будто бы одеялом. Холод больше не лез под одежду. В коленях сделалось чуть теплее. Вязкое бессилие мешало ему даже на ощупь определить причину этой перемены. Перед глазами все еще плыл, то оживая, то угасая, болезненный морок. Он тщетно пытался полностью открыть их. Голоса уже смолкли.

Беннетт научил меня отделяться от тела во сне, в виде астральной сущности и вместе с ним добираться до разума жертв. За время рабства, пребывая в чужих снах, я, против своей воли, помог доктору загубить немало жизней. Побывал в зловещем особняке, где познакомился со слепой красавицей Селеной, ставшей моею близкой подругой.

К пробуждению назойливо примешивались строки из стиха про майскую ночь. Очень своеобразного, воздушно лиричного, пусть и излишне слащавого, как смесь сахарной патоки и цветочного нектара, опрысканного тончайшими духами лаванды. Такой стих он мог написать только очень давно. Безнадежно давно. Как и все лучшее, когда-либо написанное им. Он помнил это, несмотря на черный провал забытья.

В конце концов, не выдержав, я обратился за помощью к одной своей знакомой: юной ведьме Альцине, которая презирала меня, но согласилась помочь избавиться от страшного покровителя. Однако план сорвался. Беннетт явился к Альцине и убил ее: я сам видел ее труп. Я был уверен, что стану следующим…

Свет уже наполовину разодрал бессильные веки, и сквозь слезящееся марево начали проступать черные силуэты голых деревьев, которые тут же заслонило что-то напоминающее темный полицейский китель с блестящими пуговицами. Очевидно, это он и был.

После Октября я в последний раз встретил доктора, пытавшегося бежать из Москвы. Доктор хотел вновь использовать меня, но завязалась схватка, в ходе которой я… кажется, лишил Беннетта жизни. Иначе бы он убил меня! Так вышло. При нем была его бесценная коллекция магических препаратов, которую я выбросил в подвал.

Тычок дубинки и грубый голос вернули его в действительность.

Евгений оказался на холодной бульварной скамейке, накрытый чужим пальто. Вокруг тускнел в сумерках серый промозглый день. Рядом стоял недовольный полицейский. Сыпал мелкий снег.

Он не знал о себе ничего!

Искатель смерти

(полугодом ранее)

Щедрое июльское солнце золотило сочно-зеленые пастбища и зреющие поля, раскинувшиеся до самого горизонта. По дороге, ведущей в Ханли-Касл, сверкая хромированными деталями и ровно рыча, несся дорогой белый кабриолет.

Развалившийся на заднем сиденье владелец авто накрыл лицо белой летней шляпой, словно пытался вздремнуть, устав от созерцания загородных красот.

Ему было лет сорок. Холеное бледное лицо из тех, что бывают лишь у очень богатых ценителей ночной жизни, с по-детски капризным ртом и необычайно бесстрастными, блеклыми глазами, под которыми уже начали скапливаться нездоровые мешки. Вялая черная прядь безвольно спадала на лоб.

— Знаешь… я, наверно, подарю эту колымагу тебе, — промурлыкал джентльмен из-под шляпы. — Будешь сдавать в прокат, наживешь состояние.

— Сэр… — запыхтел водитель. — Я ну… п-право же…

— Это не шутка. Бери, пока дают! Если не хочешь зарабатывать на ней, можешь кататься сам. Налейся пивом и вмажься в какой-нибудь столб, чувствуя себя миллионером. Ха-ха! Ладно, не обижайся… Но я же вижу, что она тебе нужна. С какой нежностью ты лапаешь руль, как трепетно проводишь тряпкой по стеклам — я так даже к любимой женщине прикоснуться не сумею.

Он cдвинул на голову шляпу, щурясь от лучей, устремил тоскливый взгляд на далеко белеющую в зелени лугов россыпь овец.

— Наслаждайся этой жизнью… пока можешь.

Спустя час они подкатили к берегу реки.

Водитель в изумлении затормозил и приподнялся с сиденья, не веря своим глазам.

Каменный мост через реку был разрушен. Причем разрушен давно, так что громоздившиеся на дне обломки уже позеленели и махрились водорослями.

— Что за черт… — пробормотал водитель. — Ну и глушь!

За рекой, обнесенная ажурной оградой, высилась громада ветхого особняка, в котором, кажется, никто не жил уже лет тридцать. Многие окна были выбиты, сад превратился в дикие дебри с белеющими призраками статуй.

— Посмотри по карте, — посоветовал хозяин. — Они же не могли нас обмануть.

Водитель достал из ящика для перчаток дорожную карту и развернул ее. Ошибки не было.

— Но здесь никто не живет, — проворчал водитель, почесывая затылок. — Даже если б и жил…

— Это здесь!

— Я вас туда не довезу. Это н-невыполнимо.

— Почему? А в обход? Доехать до Ханли-Касл, там наверняка есть мост…

— Вон, посмотрите, — водитель указал на противоположный берег, обегая его опытным взглядом.

В полукилометре позади особняка глухой стеною с востока тянулся корявый, сумрачный лес. На западе почва вздымалась крутым холмом, окаймленным внизу каким-то до странности мертвым сухим, колючим кустарником, напоминающим проволочные заграждения на линии фронта. Сбегающая вниз по склону тропинка терялась в ухабах. Казалось, в столь неудобном расположении дома был чей-то ехидный умысел.

— Та дальняя дорога проходит за лесом. Напрямик — не меньше часа пешком, и то если не заблудимся. Машину страшно оставлять: шпана деревенская обчистит и зеркала обломает.

— Что за кретинизм!

— Мост, сэр… Был бы цел мост…

— Они смеются надо мной! — вспыхнул джентльмен, и его бледное лицо исказилось судорогой.

Он выскочил из машины, сжимая трость.

— Нет, эти твари будут разговаривать с моим адвокатом! Дьявол! Им это не сойдет! Я не соглашался на эту хибару, до которой еще черта-с-два доберешься!

Водитель нерешительно приблизился к обрывистому берегу и, что-то заметив внизу, опустился на корточки.

— Сэр!

Хозяин не сразу удостоил его вниманием.

— Сэ-эр! Там лодка!

Внизу, и правда, покачивалась на волнах привязанная к прибрежным кустам маленькая деревянная лодчонка с веслами.

— И что?

— Я так думаю, что… она тут для вас. Больше ею некому здесь воспользоваться.

— Я в нее не сяду! — с брезгливым негодованием усмехнулся хозяин. — Это… п-просто насмешка! За кого они меня держат?!

— Ну-у… по-другому только вплавь. Или мы даем крюк и идем через лес.

— Проклятье! Н-да…

Он с тревогой посмотрел на свой превосходный белый костюм и изящные летние полуботинки.

— Рехнувшиеся скоты!

Кряхтя и хватаясь за космы травы, слуга и хозяин кое-как сползли по обрыву к воде. Джентльмен с величайшей осторожностью залез в лодку, словно боясь, что та перевернется от его первого прикосновения. Водитель сел за весла.

Потом подъем на берег, немногим приятнее спуска. Испачканные в глине брюки, стоившие джентльмену новой вспышки гнева. Наконец, они стояли у ворот особняка.

— Ты можешь идти, Эд.

— Э-э…

— Садись в лодку, плыви к машине и езжай домой! Машина твоя, как я уже сказал!

— Н-но… как же…

— Ну или не твоя — к черту! Исчезни!

— Хм… Что ж… Всего доброго, сэр.

Не проводив слугу взглядом, джентльмен поправил костюм и нервной походкой решительно направился через сад к тяжелым дверям дома. Дважды стукнул в дверь кованым кольцом.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец, внутри послышались две пары шагов: тяжеловесно-старческие, сопровождаемые глухим стуком палки, и легкие детские.

Двери приоткрылись. На пороге стоял сухой, сутулый старик-дворецкий, самого неприятного вида, которому джентльмен дал бы по меньшей мере лет восемьдесят пять. Позади него в полумраке смутно маячила фигурка ни то ребенка, ни то карлика. Скорее, впрочем, карлика, судя по непомерно большой голове.

— Добро пожаловать в Коллингвуд-холл, сэр! — пророкотала старая развалина.

— Да, здрасьте.

— Прошу вас!

Гость вошел в слабоосвещенный холл.

«Как в этом сарае вообще можно жить?» — с содроганием думал он. — «Гниль, плесень, крысы, сквозняки! Нет, это точно какой-то обман!»

— Послушайте! — гневно заговорил он, надвигаясь на дворецкого. — Сколько лет… Сколько, черт возьми, десятков лет прошло с тех пор, как было сделано фото этого дома, которое мне показали? Что у вас с мостом? Какого дьявола я должен плыть к вам на лодке, как драный Робинзон? Я заключил с вами… с вашим хозяином, будь он проклят, настоящий, не липовый, не клоунский договор, составленный моим личным юристом. И если все это чья-то уродская шутка, клянусь, я позабочусь, чтобы из вашей хибары сделали психбольницу, а вы стали ее первыми пациентами!

Он чувствовал, что входит в раж, но уже не мог остановиться.

— Вы не поверите, что я сделаю со всей вашей шайкой! Вы у меня запоете! Мрази, да к-как вы посмели…

— Мистер Морель! Сэр! — невозмутимо прервал его дворецкий. — Вы можете осмотреть дом сверху донизу, и, если вам хоть что-то придется не по вкусу, мы выплатим неустойку, как значится в договоре.

— Мне не нужно осматривать, я уже вдоволь насмотрелся на ваши битые окна! Что у вас тут творится зимой, хотел бы я знать?

— Прошу! — дворецкий посторонился, холодным жестом предлагая гостю войти в зал.

— Л-ладно… — трясясь от злости, выдохнул джентльмен. — Тем хуже для вас!

Он двинулся к дверям, но вдруг скосил глаза и чуть не подпрыгнул от ужаса.

— Что за…

В сумраке он впервые ясно разглядел, что представлял собой карлик, вертевшийся за спиной дворецкого. Это было жутковатое существо неопределенного пола, с громадной, совершенно лысой головой, на лбу которой вполне отчетливо проступали крохотные рожки. Кажется, его кожа имела серо-пергаментный цвет. Одето оно было в красную, шитую золотом лакейскую ливрею с белыми чулками.

— Что это за тварь?!

— Это… А-а это Питер. Жертва кровосмешения, — обыденно-хмуро промолвил дворецкий. — Несчастный ублюдок. Но о-очень исполнительный. Хлопните в ладоши, и он появится в любое время дня, чтобы исполнить вашу волю. Питер, а ну поприветствуй хозяина!

Карлик безмолвно согнулся в заученном поклоне.

— Говорить не умеет, но понимает все.

— Забавно! У вас тут точно цирк-шапито — даже уродцы есть! Я не желаю его видеть, понятно! Если я здесь задержусь хоть на час… Вышвырните его! Немедля!

— Он часть этого дома, я могу лишь запереть его в кладовой или…

— Заприте!

Шипя ругательства, джентльмен со сжатыми кулаками ринулся в открытые двери зала.

Зал оказался на удивление неплох. Оконные стекла целы, скатерть на столе идеально бела, ни толстого слоя пыли на ковре, ни отставших от стен обоев, ни единой трещины в чистых, сверкающих бокалах. Простолюдин мог бы даже восхититься роскошью обстановки, но мистер Морель, оценив состояние комнаты, тут же двинулся дальше.

Он побывал в ряде помещений первого и второго этажа, вид которых ничуть не соответствовал безобразной наружности дома.

— А где выбитые окна?

— Не понял вас, сэр.

— Где выбитые окна, которые я видел, когда подходил к дому?

— Вы уверены, что видели?

— Да, черт возьми, на все сто процентов!

— Хм… Сейчас жаркая пора, мы открываем окна в разных комнатах, чтобы не было духоты. Но разбитые…

— Что за вздор! — гость развернулся и стуча каблуками направился к лестнице. — Идемте, я докажу вам! Этот дом выглядел так, будто в нем разорвалась бомба!

Он выбежал из особняка и, не сомневаясь в своей правоте, принялся разглядывать фасад.

Мистер Морель ненавидел, когда его оставляли в дураках. Но потрясение, испытанное им в тот момент, вымело из головы даже злобу.

Перед ним, по-прежнему, стоял ветхий, не знавший ремонта, однако, ничем больше не доказывающий свою бесхозность, дом. Все окна в высоких решетчатых рамах были безупречно застеклены. Некоторые из них, и правда, оказались приоткрыты.

«Эд подтвердит! Надо позвонить домой, пусть вернется сюда и докажет… Ах, чтоб его! Он же еще в пути!»

— Как видите, сэр, окна у нас в порядке.

Дворецкий с усталым презрением в глазах подковылял к незадачливому обличителю.

— Единственный раз, когда мы лишились стекол — это было пятнадцать лет назад. Во время грозы ветром повалило клен…

— Так, ладно! Хотя я готов поклясться… М-м… Знаете, возможно, я погорячился, и ваш дом не так уж плох.

«У меня тепловой удар!» — пришла в голову внезапная догадка.

— Но, в любом случае, нужно починить мост. Это просто мерзость! Оскорбление любым визитерам!

Подбирая с земли собственное достоинство и проклиная в мыслях весь мир, Морель вернулся в дом. На пороге его вдруг охватил дремавший все это время на дне души панический страх. Он вспомнил (не умом, которым помнил об этом всегда), а сердцем конечную (без какой-либо двусмысленности) цель своего приезда.

Закурил, чтобы сбить тревогу.

— Когда я увижу хозяина дома?

— Завтра. Возможно. Если обстоятельства его не задержат.

— Хах! Прекрасно! Я сделал его семью наследниками моего состояния, а этот… чертов каббалист даже не счел нужным меня встретить!

— Прошу прощения, сэр. Он оставил вам письмо в вашей будущей комнате.

Зайдя следом за дворецким в одну из роскошных спален особняка, Морель поднял с ночного столика исписанный лист бумаги.

«Дорогой мистер Морель, приношу глубочайшие извинения… Да-да… Для нас огромная честь… Хм-хм… Да, конечно, честь! Как же иначе!»

В его памяти соткался тот недавний (и уже несказанно далекий) день, ставший ни то Рубиконом, ни то Стиксом во всей его судьбе.

Он, развалившись в кресле и дымя сигарой, с ленивым сарказмом раскрывает перед автором письма самые темные сундуки своей души:

— Да, вы не ошиблись, я смертельно болен! Лет через тридцать, в лучшем случае, сорок, я превращусь в холодный серый труп. Жизнь — самая долгая и безнадежная болезнь из всех, что существуют. Но я хозяин своей жизни! Много лет назад я дал себе слово не доживать до старости. Эта игра не стоит свеч, надо бросать карты и уходить из казино, пока ты в выигрыше! Вы согласны? Я испытал все, что только можно на этой дурацкой планете и теперь желаю для себя королевской эвтаназии! Я хочу умирать в течение многих дней от наслаждения и восторга. Понимаете, о чем я? Ваши рекламные агенты заверяли, что вы в состоянии это сделать с помощью ваших гипнотических трюков и разного рода химии. Только ни слова про магию, я в нее не верю! Так вот, если вам это удастся, я озолочу ваше семейство на пять поколений вперед. Если же нет… Поймите правильно, как только я почувствую фальшь или какое-то насилие над собой, я проживу ровно столько, чтобы заставить вас дорого пожалеть об этой афере. Вас будут судить за покушение на мою жизнь. Се клэр по ву, как говорят французы. Вам ясно? Ну что ж… Да! Важнейший пункт: кроме физического наслаждения и душевной эйфории я хочу испытать изумление. Хочу увидеть то, чего нет и не может быть. Что-нибудь э-э… Только без пошлятины, вроде парящих в воздухе предметов. С детства ненавижу цирк! В общем и целом, выражаясь деловым языком, я хочу купить у вас за свои девять миллионов достойную, комфортную смерть, которой позавидовал бы каждый. Вы ответственны за качество товара.

Он вернулся к тексту письма:

«В вазе рядом с вашей кроватью…»

На столике, и правда, стояла широкая хрустальная ваза, полная каких-то симпатичных шершаво-золотистых шариков, размером с крупные бусины.

«Каждая из этих золотых сфер вмещает один год вашей предстоящей жизни. Чтобы испытать счастье, раздавите сферу пальцами и, растерев осколки в мелкую пыль, развейте в воздухе».

Морель запустил пальцы в шарики и осторожно поигрался ими.

«Н-да! Вдыхать пыль… Боже, как оригинально!»

— Через два часа начинается ужин, — прервал тишину дворецкий. — Вы хотели бы спуститься в зал или принять пищу здесь?

— Мне все равно, я не голоден.

— Если вам что-то понадобится…

— Как ваше имя?

— Себастьян.

— Себастьян… Идите, поиграйте со своим гомункулом!

— Да, сэр.

— Исчезните!

Дворецкий поклонился и, с ледяной злостью сверкнув глазами, покинул комнату. Еще с минуту из коридора доносилось его угрюмое шарканье и стук палки.

Оставшись один, Морель выпил из графина воды, нервно вытер вспотевшие ладони и, чувствуя себя так жутко-прекрасно, как ни разу в жизни, сел на кровать.

Взял из вазы одну сферу. Он не был уверен, что хочет ее раздавить, лишь представил себе это.

Потом ему на ум пришла весьма остроумная и оригинальная вещь. Он отложил шарик. Принялся бегать глазами по комнате, в поисках карандаша. Карандаш оказался под рукой.

Морель схватил его и, облизываясь, аккуратно вывел на обоях над изголовьем своей кровати: «Арчибальд Артур Морель. 1890—1929».

При написании последней даты его рука дрогнула, и двойка вышла кривой, как лебедь со сломанной шеей.

«К чертям… Двадцать девятый год! Покойся с миром, и аминь!»

Морель снова взял сферу. Он, по-прежнему, не собирался ее крошить. Не сразу, не запросто, не прямо сейчас…

Почти против воли пальцы сомкнулись, с нежным хрустом превратив тонкую скорлупу в ворох золотого праха, гораздо мельче и легче песка. Не успел он испугаться своей неловкости, как воскурившаяся дымкой сверкающая пыль, подхваченная дыханием, хлынула ему в рот, в ноздри и даже в глаза. Он чихнул и заморгал. В носоглотке остался щекочущий привкус.

Морель почувствовал, что все меняется. Как будто что-то подмешали в тусклую цветовую палитру серо-коричневой спальни. По-иному закружились пылинки в лучах солнца. Иначе заиграли каплевидные хрусталики люстры. Шелковый шнур, приводящий в действие полог кровати — даже он преобразился, став вдруг похожим на нежную девичью косу…

— Нет, это банально! — мотнул головой Морель. — Обычное помутнение… Даже если я сейчас почувствую восторг — это не будет иметь никакого отношения к счастью.

Пение птиц за окном, шевеление полупрозрачных теней штор, прикосновения ветра — все вокруг заражалось этой непостижимой странностью.

— Ну… и?

Ни то за стеной, ни то этажом выше где-то незаметно заиграла странная, ни на что не похожая по своему звучанию, варварски притягательная ворчаще-жужжаще-завывающая музыка.

Морель понял, что ему нравится.

Он блуждал по комнате, вслушиваясь в причудливые переливы мелодии, как охотник прислушивается к шорохам леса.

— Так, так, уроды! Вот тут у вас уже есть шанс меня удивить…

Ему никак не удавалось понять, откуда проистекает эта изумительная мелодия. Казалось, она исходила прямо из стен. Инструменты, рождавшие ее тоже оставались загадкой.

Морель вспомнил, что много раз тщетно пытался объяснить самому себе, что такое музыка: единственный нематериальный феномен бытия, который его искренне и глубоко волновал. Но, даже освоив искусство музицирования и умея вникать в потоки симфоний, он не мог хоть сколько-то близко подобраться к разгадке этой многотысячелетней тайны.

«Что такое музыка? Да-да… Первобытные переживания долгой поколенческой цепочки наших предков, научившихся вгонять себя в определенные состояния с помощью ритмичных звуков», — вертелись в мозгу тени размышлений, которые прежде никак не удавалось втиснуть в словесную оболочку. — «Быть может, это и есть самая натуральная основа цивилизации? Мать культуры и языка? Поговаривают, что первые люди учились говорить через песнопения. Но… дьявол! Что же собой представляет эта музыка? Она не несет никакой информации, никакого смысла, это просто вибрации воздуха в ушах. Хотя, с другой стороны, несет ли какую-то информацию вой ветра, шум волн, топот копыт, тоскливый крик птицы в ночи? Да несет! Это все звуки, помогающие ориентироваться в окружающем мире. Звуки, предупреждающие, настраивающие на определенный лад. А музыка… Музыка, стало быть, это их вольные комбинации! Своеобразный спектакль, разыгрываемый при помощи воспроизведенных фальшивых сигналов природы!»

Окрыленный своей догадкой, он победно фыркнул и притопнул ногой.

— Вот так! Я, все-таки, додумался!

Дверь спальни отворилась. Морель вздрогнул, осознав, что не один.

На пороге стояла смуглая (или, быть может, невероятно загорелая) девица испанского типа, высокая, атлетично-стройная брюнетка, с остро отточенными, словно вырезанными из дерева, чертами лица, с невероятно большими, хищными как у ягуара, ярко-карими глазами, под порочными изломами бровей. Ее острые плечи и руки, не скрытые под черным вечерним платьем, покрывала жутковато-затейливая мозаика татуировок: ни то вьющиеся растения, ни то змеи, образующие зловещие узоры, издали напоминающие сплошную чешую рептилии. Нечто подобное у женщин Морель видел лишь пару раз в самых злачных притонах Ист-Энда. Длинные волосы, цвета воронова пера, водопадом спускались по спине.

Женщина улыбнулась чарующими багровыми губами, сверкнула глазами и беззвучно, словно призрак, стала приближаться.

«Банально!» — напомнил себе Морель.

Ее руки двумя удавами обвили его шею. Он хотел что-то выдавить из себя, но слова сухим комком застряли в горле. Ее зрачки прожигали душу и разум насквозь, как лучи от увеличительных линз.

Морелю привиделось, будто вьющиеся татуировки, оплетавшие ее тело, извилистым роем стали вдруг покидать свою хозяйку и расползаться по светлому сукну его пиджака, по белой ткани рубашки, как мелкие юркие змееныши, норовя добраться до вожделенной плоти. В иной раз он в ужасе отскочил бы, визжа и отряхиваясь. Однако теперь его охватывал блаженный трепет.

Она обволакивала его своими живыми путами, становясь все ближе и страшнее, точно врастая и вгрызаясь в него. Но он не мог оторвать от нее взгляд, как зачарованный мотылек от свечи. Он чувствовал ее сладкое дыхание, прикосновения точеных грудей, стянутых жестким платьем.

— Я… — зачем-то начал он.

— Знаю, — ответила та.

И вдруг он увидел перед собою два узких змеиных зрачка, ядовито-клыкастый нечеловеческий рот, из которого на миг вынырнул, трепеща как серпантин, тонкий раздвоенный язык.

Это была какая-то адская тварь с полотен Босха. И Морель ощутил обдавшую его в следующий миг волну ужаса, смятения и… желания. Он никогда не желал адской твари. Но сейчас и здесь его будто прорвало.

«Это прекрасно! Восхитительно! Мечта!»

Их губы сомкнулись. Он даже не заметил, как очутился с ней на полу. Она извивалась в его объятьях, превращаясь в настоящую змею. Или ему это только чудилось…

Все, что случилось дальше, напоминало дичайший, захватывающий сон.

«Зме-ейка…» — хрипел Морель, впиваясь ногтями в ковер и чувствуя, как его онемевшее тело всасывается в бездонную, завораживающую, все туже стискивающую утробу. — «Моя зме-ейка…»

Мистер Коллингвуд

— М-мистер Морель! Я т-так рад вас в-видеть! — осклабился в деревянно-вымученной улыбке мистер Коллингвуд, когда Морель, сонно пошатываясь и держась за перила, стал спускаться по лестнице к столу.

— Да… Доброе утро!

Морель криво уселся на услужливо выдвинутый горничной стул, чуть не угодил локтем в тарелку с овсяной кашей.

— Я не голоден. Кофе!

Он протер глаза.

— Как п-провели ночь?

Напротив него, ссутулившись, сидел уже виденный им однажды полноватый человек, с каким-то отчаянно-жалким, конвульсивно дергающимся, точно готовым в любой момент расплакаться, лицом. Брови съехались неровным домиком, виноватая кривозубая улыбка навевала мысли о гротескных иллюстрациях из детских книжек.

— О! П-простите! Я н-не т-то имел в в-виду, — тут же испугался хозяин дома, замахав руками. — Я х-хотел лишь уз-знать, ка-как вы спали?

«Заткнись!» — мысленно потребовал Морель.

Он презирал заик.

В мозгу по-прежнему стоял терпкий дурман. Стоило лишь качнуть головой, и муть, поднявшись густым облаком, заволакивала остатки мыслей.

— Вполне. Она была… прелестна.

— Э-ы к-кто?

— Ну эта… змееподобная… Как ее?

Коллингвуд озадаченно вытянул лицо, став чем-то похожим на изумленно-грустного переевшего Пьеро.

— Эта…

«Не могла же она мне привидеться?» — промелькнула смутная догадка. — «Или могла?»

— Неважно. И вообще, раз уж я начал убивать себя, может, вы как-нибудь избавите меня от ваших расспросов?

Морель ощущал раздражение. Его вдруг взбесило, что кофе до сих пор не подан, а перед ним еще стоит эта дурацкая каша с желтыми разводами масла и вяло вьющимся паром. Воспоминание о раздавленном годе жизни стиснуло сердце когтистой лапой.

— Свои деньги вы получите до последнего пенни, мистер Коллингвуд. Так что не стоит устраивать спектакль человеколюбия…

Наступило минутное молчание. Было слышно, как хозяин нервно стучит ложкой, точно стараясь заесть скверное впечатление от разговора.

— Простите, у меня… Я как будто встал не с той ноги, — несколько смягчившись, промолвил Морель, когда кофе был принесен.

На смену убаюкивающей муторности приходил свежий утренний подъем.

— Н-не ст-тоит, это й-я виноват.

— Ко мне в видениях… или наяву являлась одна татуированная особа. Она реальна?

— Э-э… в-вполне возможно. Меня же н-не было д-дома в тот день.

«Странно…» — подумал Морель.

— А у вашего дворецкого… его зовут Себастьян, так?

— А-а да.

— У него вроде бы есть мелкий помощник-карлик.

Существование желтокожего гомункула Питера вдруг показалось Морелю еще менее правдоподобным, чем визит женщины-змеи.

«Таких существ на свете просто не бывает. Он же даже не человек!»

— А Па-питер! Д-да, он-н с-служит здесь.

— Хм…

— Я п-причастен к е-его созданию, — не без гордости признался Коллингвуд.

Мореля передернуло.

Хозяин озарился улыбкой и три раза хлопнул в ладоши.

Сперва Морель решил, что он таким образом зовет прислугу. Но очень скоро из коридора донесся частый, звонкий топот детских ножек, и Мореля передернуло второй раз.

— Нет!!! Я не желаю его видеть!

— О-о, па-па-па-простите!

«Господи, он же обещал его запереть…»

Морель уставился в кофейную чашку, сделал из ладоней шоры, чтобы не осквернять свой взор.

Он слышал, как, щелкнув, приоткрылась дверь, и Коллингвуд, отчаянно шикая и взмахивая руками, велел Питеру исчезнуть.

— Черт побери, я разорву договор и оставлю вас без гроша! Если еще раз… Вам ясно?

— А… м-м… Я п-приношу в-вам с-св-вои…

— Извинения! Да-да-да!

Морель брезгливо пригляделся хозяину, прикидывая, каким образом этот корчащийся пингвин мог быть «причастен» к созданию того, что только что стояло в дверях.

«Каббалист, декадент… к тому же, явно недоразвитый… До какого дна скатился этот урод?»

— А, кстати, где ваша семья? — Морель вспомнил, что перед ним, как он прежде был уверен, сидит семейный человек.

— Д-дети ра-разъехались, ж-жена в п-пансионате… лечится от д-депрессии. Ма-матушки н-нет уже т-три года.

Лицо Коллингвуда на мгновение исказилось мучительной тоской.

— Если честно, сперва я подумал, что само ваше приглашение — какой-то мерзотный трюк. Особенно, когда мне пришлось переплывать реку на лодке. У вас же не так все скверно с финансами, почему вы не почините мост, не отреставрируете дом, не вырубите эти чертовы кусты?

— Они бы н-не одобрили, если б я эт-то сделал, — прикусив губу промолвил Коллингвуд, многозначительно обводя взглядом зал.

Морель чуть не спросил: «Кто — они?» но догадался, что полусумасшедший мистик боится населяющих дом духов. Вполне логично для такого персонажа.

Стенные часы глухо пробили полдень.

— Н-не х-хотите по-поохотиться на уток? — вдруг оживился хозяин. — Или у-увидеть ок-крестности?

— Нет. Послушайте… А как это работает? Я про эфтаназию, — Морель пристально посмотрел собеседнику в глаза, вспомнив, что из-за отупения все это время упускал из виду самое важное. — Эти золотые шарики в моей спальне, они что содержат смертельный яд в крохотных дозах?

— О-о нет!

— А что же это тогда?

— Это г-годы вашей жизни.

— Серьезно?

— Д-да!

«Нет, его не выведешь на чистую воду», — подумал Морель. — «Он сам верит в свой бред!»

Он вдруг разразился отчаянным хохотом и врезал ладонью по столу.

— Я же сдыхаю, черт меня дери! Совсем из головы вылетело! Там-там-тадам!

Он пропел похоронный марш и в блаженной муке уставился в потолок.

— Идиотам не понять…

— М-может быть, от-ткажетесь?

— Вам не нужны деньги?

— М-м…

— Я уже все решил! Если вас гложут сомнения или совесть свербит, вызывайте мне машину, и я сваливаю! Лучше уж накуриться вусмерть в опиумном баре, чем жрать тут вашу овсянку и слушать декадентские причитания!

Он почувствовал, что перегнул палку: Коллингвуд был готов расплакаться.

— Не принимайте близко к сердцу.

Хозяин чуть слышно отхлебнул кофе, глядя на Мореля, как провинившийся первоклассник на сурового учителя.

Дело, разумеется, было не в деньгах. Просто владелец дома был ничтожеством с маленькой буквы, психологическим лилипутом, жаждущим видеть исполина в каждом встречном.

— Вы ведь можете представить себя на моем месте? — продолжал Морель, — Хотя… вряд ли можете.

— А-э м-мистер М-морель!

— Да, что?

— Через т-три недели, е-если вы ос-станетесь, у нас б-будет пя-пятидесятилетие нашего к-клуба. П-приедет много гостей с-со всего света. Я по-почту з-за честь, если…

— Составлю вам компанию?

— Ага.

— Ну… Впрочем, почему бы нет?

— К т-таким, как вы м-мои д-друзья питают о-оч-чень большой интерес.

— А что за клуб?

— Н-не могу вам с-сказать.

Морелю представился скучный сектантский обряд: черные балахоны, пентакли, факелы, загробный голос медиума.

«Почему бы и нет? Что я здесь потеряю, кроме своей жизни?»

— Познакомлюсь с вашими ведьмами.

— Кхи-кхи-кхи! — восторженно давясь, захихикал Колинвуд, пряча голову в плечи. — Они в-вас н-не разочаруют.

— Если доживу. Скажите прислуге пусть наведет у меня порядок. Пойду, прогуляюсь.

Морель встал из-за стола.

Крысиный король

Дни проносились, как вагоны экспресса. Морель уничтожал шарики один за другим, предаваясь всепоглощающим, все более сумасшедшим наслаждениям, которых прежде не мог нафантазировать даже в самом смелом бреду.

В свободное от страстей время он мрачно шатался по дому и окрестностям. Болтал с Коллингвудом, хамил Себастьяну, хватал за талию молодую горничную, имя которой почему-то никак не мог запомнить. Периоды безмятежной апатии сменялись взрывами злости и наплывами предсмертной хандры.

Что определенно радовало Мореля, так это хорошее самочувствие и ни на йоту не меняющееся отражение в зеркале.

«Старость — вот истинный монстр! А не смерть…»

Постепенно частые погружения в мир грез начали воздействовать на разум Мореля, вводя его в полупьяное, расслабленное состояние. Это было именно то, к чему он стремился. Если бы кто-то теперь сказал Морелю, что на него готовится покушение, и за любым кустом может прятаться вооруженный убийца, это показалось бы ему крайне оригинальным и даже забавным.

Однажды, гуляя по деревне, Морель пнул тявкнувшую на него таксу так, что та отлетела на два метра, вызвав истерику у пожилой хозяйки. Ничего, кроме игривого желания пнуть напоследок саму хозяйку в его сердце не проснулось.

Что слегка тревожило Мореля так это последняя часть договора, согласно которой его напоследок должны были еще и как следует удивить. Он понимал, что в его текущем состоянии удивляться больше нечему и незачем. Это все равно, что пытаться рассмешить профессионального клоуна или разжалобить матерого палача. Однако, если этот пункт не будет выполнен, все полетит к чертям, и придется еще какое-то время влачить свое существование в этом убогом мире с чувством неоконченного дела.

— А ваши завтрашние гости, надо полагать, тоже любят кататься на лодочке? — вяло спросил Морель, пока Коллингвуд, скрипя уключинами, неумело греб к берегу.

— Н-нет, о-они п-предпочитают другой сп-пособ.

— И какой же?

— Вы м-можете ув-видеть завтра, — дергающееся лицо Коллингвуда вновь исказилось гримасой улыбки. — П-после восьми в-вечера.

— Интересно…

Морель так ничего и не увидел, потому что проснулся в одиннадцать. Если бы не спонтанный дневной сон, его глазам представилось бы в тот вечер интереснейшее явление. В густых сумерках, когда в лесной чаще визжали сипухи, а над горизонтом сияла багряной монетой полноликая луна, к рухнувшему мосту один за другим съезжались дорогие автомобили и солидные конные экипажи. Выходившие из них, прекрасно одетые люди, сверкая бриллиантами, постукивая тростями и непринужденно болтая, направлялись к провалу моста. Стоило им достигнуть края, как мгновенная зеленая вспышка в долю секунды перемещала их на другой берег, где они столь же спокойно продолжали путь. Каждого из них, традиционно склоняясь, приветствовали на ступенях дома Себастьян и Питер.

Клуб «Крысиный король» (названный так вопреки воле сорока восьми из сорока девяти его членов) отмечал свой полувековой юбилей. В самом главном, сверкающем едва ли не дворцовой роскошью зале горела многоярусная люстра и деликатно-тихо услаждал слух невидимый оркестр. Многометровый стол ломился от великолепных, точно нападавших за вечер с неба, дымящихся блюд, холодных закусок и изысканной выпивки на любой вкус. Занятые делом официанты в белых фраках и облаченные в красное, застывшие у дверей лакеи в париках дополняли картину.

— Д-доб-бро п-пожаловать! П-прошу! — Коллингвуд в черном тесном фраке (теперь уже до карикатурности похожий на огромного пингвина) с зардевшимся лицом горячо приветствовал каждого из гостей.

Все происходило до странности обыденно: ни торжественных речей с фанфарами и овациями, ни хорового пения гимна, ни даже громких тостов не прозвучало в этом, как будто созданном для праздничного сотрясания воздуха, зале. Все прекрасно знали друг друга, а также то, что их общее дело (если это можно было назвать делом) не стоит каких-либо упоминаний. Поглощение яств и напитков, разговоры о политике и курсах акций, кокетливые сплетни и самодовольные рассказы о семейно-светской жизни — все, что занимало гостей.

Мистер Коллингвуд, преисполнясь нежности, смотрел в застывшие молочно-голубые глаза своей племянницы: слепой от рождения полу-альбиноски по имени Селена. Болезненно-хрупкой девушки лет двадцати семи, с тонкими чертами лица и бледным, чуть розоватым оттенком кожи, чем-то напоминающим речной перламутр.

— Сч-частье д-для меня — это к-когда вы не ст-традаете, Селена!

— Спасибо.

— Я-а н-надеюсь, ч-что ваш п-папа еще приедет к-к нам здоровый и па-полный сил.

— Благодарю вас, дядя.

— Он при смерти, Стюарт, и вы это прекрасно знаете, — с железным спокойствием произнесла бабушка Селены: высокая, чем-то похожая на мрачную, оставшуюся от разрушенного замка, башню, седовласая особа с резко отточенным профилем и высокомерным, пронзающим взглядом хищной птицы.

Она неподвижно стояла в закрытом, глухом, словно сутана, черном платье, скрестив на плечах костлявые кисти белых рук. На ее груди по-старинному тускло поблескивал крупный изумрудно-сапфировый кулон в оправе красного золота, явно не догнавший моду на три-четыре столетия.

Рядом с облаченной в светлое платье Селеной она напоминала ночную мглу, неуклонно следующую за туманным осенним днем.

— Я н-не хотел б-бы в-в это верить, — помотал головой Коллингвуд.

Он осторожно взял Селену за тонкие пальцы.

— Б-буду ок-казывать вам па-помощь, ч-чем смогу.

Селена в который раз скромно поблагодарила любимого дядю.

Они вернулись за стол, обитатели которого уже давно разбились на группы по интересам и коротали вечер в пьяных остротах и ехидных откровениях. Молодежь, приехавшая с родителями, разбежалась по комнатам особняка. Кто-то отправился в бальный зал. Кто-то к ломберным столикам и бильярду.

— Можете не сомневаться, господа. Теперь, когда этот гаденыш О’Хиггинс убит, Ирландия вспыхнет вновь! — говорил, поглаживая седые усы грузный полковник с раскрасневшимися щеками, чьи серо-стальные глаза с легкой, почти вальяжной свирепостью поблескивали из-под мохнатых бровей. — Теперь республиканцев будут резать на каждом шагу и вешать на столбах. Они еще не знают, что такое настоящая гражданская война, но скоро узнают.

— Ну, в таком случае, друг мой, вам не о чем переживать, — осклабился поджарый, лысеющий, с лицом серым от щетины (несмотря на тщательную выбритость) коммерсант из Бирмингема.

Он поднял бокал, сверкнув рубиновым перстнем.

— За то, чтобы перезревший ирландский плод поскорее упал к вашим имперским сапогам!

— Да, будь моя воля, я бы не дожидался. Покончил бы в три дня с этим недогосударством! Н-нация ублюдков и дегенератов… — глубокомысленно и зло проскрипел полковник, глядя в мрачную бездну своих фантазий.

— Полковник Гиббс! — вспыхнула остроносая молодая дама, с торчащим из светлых, завитых волнами волос черным пером и столь же черными пятнами вокруг глаз. — Сколько можно просить вас держать это при себе! У нас интернациональное сообщество, а не милитаристский кружок угорелых патриотов! Вы сами прекрасно знаете: вы здесь в ином статусе!

— Да, старина, послушайте, что говорит наша прекрасная графиня, — густой бас сидевшего рядом толстяка обдал полковника коньячным перегаром. — Вы сами сейчас за-амечательно общаетесь с германцами, хоть они и не раз покушались на вашу жизнь. Ваш национализм до тошноты избирателен и непостоянен. Как ветреная женщина.

— Германцы не ничтожества, в отличие от… — хмуро пробурчал полковник.

— Кризис — вот, что сейчас важно, а не ваши наполеоновские пережитки прошлого! — донесся с другого конца стола резкий голос всклокоченного, сучащего под столешницей ногами коротышки — биржевого спекулянта без определенного гражданства и места жительства.

— Нет никакого кризиса, Берни, он тебе приснился! — усмехнулся коммерсант.

— Конечно! Завтра не будет грозы, потому что сегодня светит солнце. А вам напомнить, что на этот счет писал Мизес добрых двадцать лет назад? Он описал именно все то, что сейчас разворачивается прямо на глазах у толп изумленных недоумков. То, что взрывной рост в производственных отраслях, сегодня обеспечен только лишь искусственным снижением процентных ставок, вы, надеюсь, в курсе? Это же не может длиться вечно! Золотой стандарт, пусть даже ослабленный центральными банками, в конце концов, заставит задвинуть инфляционную политику. Знаете, что тогда будет? Какой из всего этого единственный выход? Я бы назвал это тоннель в конце света! Сейчас американцы пытаются отсрочить обвал…

Он подавился и впал в такой душераздирающий кашель, что его любовница и официант стали по очереди судорожно колотить его по спине.

— А, в сущности, что так мешает нам в это поверить? — сумрачно произнес епископ Атчерсон — седой, до женоподобности прилизанный и круглолицый, с юркими, вечно настороженными глазками и напряженным ртом. — Я понимаю, друзья, что, живя в эпоху аэропланов, радио и кинематографа, можно в какой-то момент безрассудно отдаться течению, забыв, что впереди пороги. Именно так все сейчас и живут. Но вы! Вы-ы… Как вы можете? Церковники пугают вас библейским концом — иные по слабоумию, иные, потому что боятся сформулировать, что в реальности несет для мира наибольшую опасность.

— И что же это, по-вашему, святой отец? — кокетливо поинтересовалась графиня Хантингтон.

— Романтики, оптимисты, светлоголовые теоретики и подобная сволочь, которая в последние годы народилась, как грибы после дождя, — вздохнул епископ, ковыряясь в десерте. — Я помню мир сорок лет назад, все были гораздо… богобоязненней, как я, по идее, должен профессионально выразиться. А на самом деле просто мудрее и осторожнее. Никто не орал, что, если убить десятки миллионов человек, войны на земле прекратятся. На того, кто заявил бы, что свободный рынок — это божий перст, ведущий мир в светлое будущее, смотрели бы, как на умалишенного. Что такое биржа? Перманентная массовая истерика, сошедший с ума муравейник, движимый инстинктом, но рвущийся за штурвал человеческой цивилизации. У нас был «Титаник» — сверхсовременный плавучий город, погибший в первом же плавании. И какой урок извлекли из его гибели все, кто называл его непотопляемым? Они взялись строить дирижабли: все больше, все выше, все быстроходнее. Эти небесные «Титаники»… Политика, экономика, искусство, семья — везде одно и то же. У нас под боком за десять лет вырос гигантский красный монстр, заливший кровью собственный флаг. Живое доказательство того, что бывает, когда сладкие галлюцинации ненадолго вытесняют реальность из мозгов людей…

— Качели! — воскликнула пожилая писательница из Франции (в прошлом журналистка патриотического толка), тряхнув кудрявой копной рыжеватых волос.

Гости перевели взоры на эту сгорбленную пиранью пира, не так давно известную всей Европе. В годы Великой войны именно она создала миф, будто немцы на полях сражений используют зубчатые «живодерские» штыки для истязания пленных. Ее усилиями страх и ненависть к немцам среди французских солдат выросли в разы.

— Простите?

— Любая прекрасная идея подобна качелям: чем сильнее запустишь их ввысь, тем больнее получишь по лбу.

— Ф самая точку, старая ты ф-ветьма! — пьяно прохрюкал германский барон с усами-перышками, в чопорном белом мундире довоенного стиля.

— Держитесь за магию, как за материнскую юбку. Скоро она останется единственным прибежищем разума и логики в мире! — провозгласил смазливый двадцатилетний адвокат, вундеркинд, гений красноречия, недавно переехавший в Штаты, чтобы, вопреки закону, сделать там карьеру сенатора.

— За магию, черт ее дери! — рявкнул полковник, поднимаясь со стула.

— За то, что делает нас особенными!

— За нашу силу!

— За высшую благодать!

В который раз над столом увлеченно зазвенели, плескаясь, янтарные бокалы.

Сидевшие по правую руку от Коллингвуда Селена и ее бабушка безучастно наблюдали бьющий фонтан всеобщего самодовольства. Коллингвуд застенчиво, ни с кем не чокаясь, поднимал свой бокал. Помня о своих речевых язвах, он уже давно мудро устранился от застольных прений и бесед.

— А вот и наше черное золотце! — раздался чей-то хмельной возглас с дальнего края стола.

Троюродная сестра Селены, черноволосая Иоганна, чьи татуировки и гипнотические чары так впечатлили Мореля, сверкнув белоснежной улыбкой (ничем больше не походившей на жуткий змеиный оскал) опустилась за стол и изящным жестом потребовала себе шампанского.

Несмотря на огромный интерес среди мужской половины, никто не попытался завести с ней разговор. Все знали, что Иоганна не говорит. Точнее говорит, лишь когда это нужно ей, а не кому бы то ни было еще. В глазах гостей эта странная особенность добавляла ей сходства с Селеной. Пусть даже ее немота, в отличие от слепоты сестры, не имела природных причин.

Где и как жила и чем занималась Иоганна, в точности не знал никто. Имелись сведения, что она уже в третий раз, под новым именем вышла замуж за очередного богатея ни то в Бразилии, ни то в Аргентине. Теперь ее избранник, по всей видимости, должен был в скором времени застрелиться или попасть под авто, завещав все свое состояние горячо любимой жене. Как и предшественники.

Бабушка Селены гневно поджала тонкую нижнюю губу, испепеляя Иоганну взглядом: та до сих пор ни единым движением глаз не выказала внимания родственникам.

— Он скоро будет здесь, — отстраненно-сладко сообщила Иоганна, осушив бокал. — Я чувствую…

— К-ка-как?! — первым встрепенулся Коллингвуд.

По столу побежал ошарашенный ропот.

— Мы его не ждали!

— Я точно слышала, что он не сможет…

— О, дьявол, как можно было ничего не сказать!

— Мне нужно подготовиться! Я всегда морально готовлюсь к таким встречам.

— Во-во ск-к… — дрожа от волнения, начал Коллингвуд.

Кто-то, не вытерпев, перехватил у него вопрос.

— Во сколько он прибудет, Иоганна?

— О-о… — Иоганна глубокомысленно подняла глаза к громадной пылающей люстре, потом перевела взор на двери холла. — Сейчас.

— Как?!

— Прямо сейчас.

Часы забили полночь. Смолк невидимый оркестр.

— О боже! — воскликнула графиня Хантингтон. — Я тоже чувствую его приближение! Ах! Пять! Шесть! Семь!

Она, как помешанная, принялась вдруг отсчитывать удары.

На десятом, вверху что-то пронзительно щелкнуло, и всех присутствующих накрыл мгновенный, поначалу совершенно непроглядный мрак.

— Одиннадцать!

Тяжелые шаги в холле.

— Двенадцать!

Двери с треском распахнулись. Послышались испуганно пятящиеся шаги лакеев и глухой звук огромной ноги, опустившейся на ковер.

Любой из сидевших за столом в этот миг проклял бы знаменитое пристрастие визитера к коварным шуткам и страшным сюрпризам. Но полночный гость был уже слишком близко.

Полковник, первый овладев собой, не без труда отыскал в кармане коробок и зажег спичку.

Перед ними стояла четырехметровая, отдаленно похожая на человеческую фигура, укутанная в черный балахон с противоестественно длинными, напоминающими птичьи лапы когтистыми пальцами и страшно тлеющими во тьме капюшона голубоватыми огнями глаз.

У всех перехватило дыхание.

— Он никогда не являлся в таком виде, — едва слышно шепнул Себастьян кому-то на ухо. — Что-то не так…

Коллингвуд попытался выдавить слова приветствия, но в итоге бессильно проглотил их.

Одна из сидевших за столом женщин истерично вскрикнула и рухнула в обморок.

— Господи, да что происходит?! Зачем вы пугаете нас? — судорожно затараторил коротышка-спекулянт.

Темная фигура медленно и безмолвно подняла свою громадную костлявую кисть.

Зло без маски

В следующий миг вспыхнул свет. Рубище упало с плеч монстра, и он превратился в трех размалеванных клоунов, сидевших друг у друга на плечах. Нижний умудрялся при этом стоять на двухметровых ходулях с деревянным ступнями, средний сжимал в руках две длинные палки граблеобразных «рук», а верхний держал на уровне головы два голубых фонарика.

— Аха-ха!

— Хо-хо!

— Хи-хи!

Воскликнули они по очереди, улетая в акробатическое сальто.

Всю следующую минуту клоуны носились, кувыркались и давали друг-другу пинка на глазах у ошарашенной публики.

Первым зааплодировал неизвестно откуда взявшийся среди гостей пожилой сухопарый мужчина, с обветренным лицом, тонким, почти карикатурным орлиным носом и ледяными бесстрастно-насмешливыми глазами. Зачесанные назад гривой серебристые волосы и, несоответствующий торжественности вечера, пестрый наряд с клетчатой жилеткой и старомодным пышным галстуком довершали специфический образ.

Господин резко встал из-за стола и, балетно пританцовывая, подлетел к беснующимся клоунам, смеясь и продолжая хлопать.

— Шедеврально! Бесподобно сыграно, ребятки! Вы всех тут поставили на волосы! Браво!

За столом понемногу начинали приходить в себя. Кто-то облегченно смеялся, кто-то вытирал со лба испарину, кто-то, вставая на ослабших ногах, кричал: «Рейнеке! Мы рады вам!»

Клоуны, разом повалившись на спины, также одновременно подпрыгнули, завершив свой номер долгим неподвижным стоянием в разных позах.

— Это достойно самой щедрой платы! — заявил тот, кого называли Рейнеке.

Он вынул из кармана горсть драгоценных камней.

— Как и обещал, я дам вам их столько, сколько вы сможете сожрать! Шарль — ты первый!

Клоун послушно раскрыл рот, по собачьи высунув язык.

Седой господин аккуратно скормил ему награду.

— Андре, давай ну! Сделай пте-енчика!

Второй клоун открыл рот, и следующая порция драгоценностей отправилась ему в глотку.

— Рафаэль!

Третий клоун заглотил аж полторы горсти камней, перед этим притворно прожевав их.

— Классные ребята! — вздохнул Рейнеке. — Познакомился с ними в Бельгии. Бродячие циркачи… Ах, пардон! Комические артисты.

Он махнул троице рукой.

— Вас доставят домой. На границе не задержат. Валите!

Клоуны, тотчас поклонившись, встали на руки и на них же друг за другом промаршировали в холл.

Весь зал самозабвенно аплодировал. Весь, кроме Селены и ее бабушки.

— Только не говорите, что это была плохая идея!

Рейнеке, широко осклабившись, хлопнул в сухие ладони. Черные щели зловеще пролегли в уголках его рта.

— Пошло и мерзко, — холодно отчеканила бабушка Селены.

— Леди Бернгардт, вы, как всегда, беспощадны к любым проблескам юмора! Ваша веселая пра-пра-пра-прародительница фея Моргана сочла бы это проявлением запредельного снобизма вашей натуры. Если бы знала такое слово.

По столу пробежала волна смешков. В иной раз никто не посмел бы смеяться над баронессой Корделией Люцией Мореллой Бернгардт, но сейчас был подан отчетливый сигнал к действию.

Тот, кого здесь называли Рейнеке в честь его любимого литературного героя Рейнеке-лиса, не имел ни имени, ни фамилии. У него был ряд прозвищ, вторым по известности из которых был Песочный человек (позаимствованный из главного кошмара Гофмана).

Рейнеке был сильнейшим волшебником в мире и мог бы считаться старейшим из людей. Если бы был человеком. Родившись еще в шестнадцатом веке, он, по слухам, заключил сделку с самим дьяволом (которого предпочитал именовать то родителем, то матерью, то даже частью самого себя), был казнен, восстал из мертвых и обрел потрясающие разум способности, имевшие место, разве что, в древних сказаниях у таких глыб, как Мерлин, Джеди и Абэ-но Сэймэй.

Существовала, впрочем, и более жуткая версия. Многие всерьез полагали, что Рейнеке пришел в мир не из материнской утробы, и был в реальности ничем иным, как прямой эманацией дьявола, разгуливающей по земле в человеческом обличии. Сам Рейнеке предпочитал не давать внятного ответа и часто рассказывал взаимоисключающие истории о своем прошлом (благо, ловить его на лжи не смел никто). О нем ходили чудовищные слухи, однако в добрых компаниях он вдруг представал совершенно обычным праздным кутилой, веселым демагогом и отвязным остряком.

Темные маги испытывали к нему будоражащую смесь восхищения, страха, почтения и брезгливости, как к ожившей плотоядной рептилии из Мезозойской эры. Но, все же, считали Рейнеке скорее первым из людей. Светлые фанатично ненавидели и боялись его, решительно веря в его адскую природу. Правительства и деловые круги всех стран знали о его существовании и порой в глубочайшей тайне заключали с ним договоры.

Он не стремился к власти над миром, не был одержим никакой идеей, он ничего не хотел и ничего не ждал. Он просто жил, неведомыми способами продлевая свой бесконечный век.

— Сейчас я бы мог произнести кучу словесного мусора в адрес нашей замечательной компашки, — развязно заговорил нечеловек. — Н-но… откровенно говоря, я уже не в том состоянии. Дорога и вино — убийственная смесь…

— П-прошу вас! — засуетился Коллингвуд, уступая свое место во главе стола.

— О нет, не стоит. Налейте мне чего-нибудь похолоднее и давайте, рассказывайте, у кого что нового!

Наступила недолгая пауза, в течение которой никто не решался подать голос.

— Портер! — Рейнеке ткнул пальцем в молодого адвоката, мечтавшего о сенаторском кресле. — Вы прямо горите.

Джордж Портер и правда сиял, как школьник, подготовивший блестящий реферат.

— Сэр, я лично провел исследовательскую работу и нашел неопровержимые доказательства того, что люди с волшебными способностями представляют собой отдельный биологический вид, новую ступень эволюции, опередившую эрмов примерно настолько, насколько те опережают неандертальцев.

— Забавно… то есть интересно. Только не читайте ваших лекций американцам: они будут в бешенстве, узнав, что кто-то в чем-то посмел их опередить.

— Если позв…

— Позже.

Коллингвуд, ломая от волнения пальцы, подошел к Рейнеке, который покачивался на своих журавлиных ногах, с кривой ухмылкой на лице.

— Ну?

— Он г-готов?

— Кто?

— Дэрри!

— Э-э?

— Мой г-гомунк-кулус!

— Ах вот оно что!

Коллингвуд блаженно забулькал и захихикал, потирая ладони.

— О-он па-п-прекрасен.

— Ведите нас, доктор! — скомандовал Рейнеке. — В лабораторию!

Хозяин, почетный гость и толпа человек в двадцать шли по бесконечным комнатам и коридорам особняка. Рейнеке чуть припрыгивал, звонко стуча каблуками и напевая мотив из оперы «Паяцы».

Лаборатория мистера Коллингвуда представляла собой длинное, лишенное окон, помещение, сплошь заставленное стеклянными ящиками с заспиртованными в них, неудавшимися шедеврами заядлого алхимика-самоучки. Некоторые из них напоминали земноводных, иные рептилий, третьи имели сходство с человеческими младенцами.

— Вот, — выдохнул Коллингвуд, доставая банку с живым, бледным тельцем внутри, одновременно похожим и на лягушку, и на человеческий эмбрион.

Крохотный, как у рыбы ротик существа беспрерывно двигался, выпуклые, слепые глазенки уже приоткрылись.

— Его з-зовут Д-дэрри!

Рейнеке бесцеремонно выхватил банку у Коллингвуда и повертел ее в руках.

— Он некрасив.

— О-он ещ-ще маленький, — опешил Коллингвуд.

— Он не будет красив, — небрежно возразил Рейнеке. — Пальцы не оформятся… Нельзя взращивать то, что ущербно изначально — золотые слова Арнальдуса де Виллановы.

— Я н-не с-с…

— Питер… Кстати, где он? Ваш маленький помощник дворецкого — это Эверест вашего творчества. Все остальное — куча убитого времени и переведенного белка. Я же советовал вам бросить гомункулов и заняться палингенезом? Советовал?

— Эт-то м-мой л-лучш-ший эк-кземпляр!

— Нет, это издевательство над природой.

Рейнеке уронил банку на пол, и та разлетелась брызгами. Дэрри заерзал в предсмертных судорогах посреди расползающейся лужи и осколков стекла.

— О-о-о… — застонал Коллингвуд, дрожа и опускаясь на колени. — Н-нет!

Его лицо мучительно сморщилось, в глазах заблестели слезы.

— Д-дэрри-и!

— Возвращаемся к застолью! — не глядя на него, скомандовал Рейнеке.

Спустя полчаса собравшиеся стали растекаться из гостиного зала по всему особняку.

Рейнеке развалился в кресле у пылающего камина в окружении ловящей каждое его слово экзальтированной юной публики. Подростки были от него без ума. В отличие от родителей, чистое зло прельщало их, прежде всего, своей чистотой, а не какими-то мелкими сопутствующими выгодами.

— Еще раз повторяю, это не дьявол! — вяло оборвал Рейнеке одного из говоривших. — Ну не дьявол, понимаете? Тот, кого вы называете «дьявол» — это ничто иное, как наш настоящий бог. А «бог» — это такой парень, которому на все наплевать уже добрых тринадцать миллиардов лет. Молитесь тому, кто о вас хотя бы знает!

— Но сэр… — начал шестнадцатилетний веснушчатый паренек с горящими глазами.

— Можете мне верить, я говорю его устами! Да-да… Если угодно, я марионетка, натянутая на его мощную длань!

— Так, что у нас сегодня в э-э… приоритете? — промолвил Рейнеке, уже обращаясь к самому себе. — Доклад Портера на тему «какие мы молодцы», познакомиться с нашим дорогим суицидальником из Лондона, слепая овечка и… конечно же, игра! Да… Игра, во имя которой мы все здесь, собственно, и собрались!

Многие, прежде ни разу не бывавшие на съездах «Крысиного короля», молодые люди изумленно округлили глаза.

— Игра… — сладко повторил Рейнеке. — Мы… собрались здесь… чтобы… славно и весело провести время!

Карлик Питер принес ему новый бокал на золотом подносе.

— Спасибо, малыш.

— Да, да! — Продолжил Рейнеке. — Или кто-то по скудоумию решил, будто мы съехались сюда, чтобы петь гимн, хлопать в ладоши и слушать пламенные речи о том, насколько темная магия выше, чище, древнее и благороднее светлой?

Он расхохотался, расплескав вино на ковер. Половина присутствующих тут же начала заражаться его смехом.

— Эти идиоты! — визжал Рейнеке, не в силах отдышаться. — Они… ха-ха-ха! Именно этим и занимаются… Мо-хожете представить?!

— Вы про розенкройцеров? — спросила белокурая девица, скаля жемчужные зубы.

— Про розенкройцеров, хах… про масонов, про иллюминатов — про все эти инквизиторские секты, черт бы их задрал! Сборища ментальных кастратов, идейных рабов и чокнутых фанатиков, возглавляемых выжившим из ума старичьем. Клинические психи на защите добра и веры! Хе-хе!

— Пол! — он поманил пальцем робкого юношу с вытянутым лицом. — Иди сюда! Ты внешне очень похож… А теперь, приклони колено и поцелуй ручку гроссмейстеру ордена! Ты же хочешь стать моим рыцарем? Ну-у?

Теперь уже хохот одолел весь зал.

— Они тонут в своем вождизме! Опускаются все глубже во времена египетских фараонов! Наслаждаются этим! — продолжал Рейнеке, подавляя смех. — И при этом искренне удивляются, почему же им никак не удается победить? Почему же от их ползанья на коленях тьма не отступает? Ох уж эти рогато-копытные стада!

— Должно быть, в этом и состоит вся горькая ирония их борьбы, — заметила белокурая барышня. — Чем сплоченнее они себе кажутся…

— Тем легче мне с ними разделаться! — подхватил Рейнеке. — Совершенно верно, дорогая Лили! Вам ведь уже рассказывали, что такое чары террора? Когда твои боевые возможности прямо пропорциональны А. готовности твоих врагов поверить в них и Б. их способности, а точнее неспособности думать и действовать самостоятельно. Для миллиона рабов я стану всесильным божеством, грозным Шиутекутли, извергающим лаву и пепел на толпы мечущихся в панике дикарей, для одного свободного человека…

Он замолчал, споткнувшись о неожиданное сомнение.

— Естественно, свободный человек сдохнет также, как и раб. Но он, по крайней мере, будет иметь куда более адекватное представление о пределах моей мощи. Это делает ему честь.

— То есть, вы можете запросто свести с ума и уничтожить целую армию?

— Конечно. Я просто окуну их в реальность их кошмарных снов. Реальность — штука очень субъективная, просто потому что, какова она есть на самом деле, не знает в точности никто. А значит, никто ни черта не поймет, когда его персональный мирок вывернут наизнанку и предъявят ему кишками наружу, хе-хе! Но главную часть работы эти бедняги сделают сами…

Публика завороженно проглотила дыхание.

— Сами! Когда откроют мне доступ к своим сокровенным мыслеформам. Я позаимствую их ментальные силы для своих чудес. То есть, образно говоря, устрою им прогулку в ад за их же счет.

Никто не посмел сдержать смех.

— Разве можно говорить о какой-то ментальной силе у эрмов? — хмыкнул веснушчатый. — Как будто она у них есть.

— Разумеется, она у них есть. В разжиженном виде, но… вполне удобоварима.

Рейнеке поднялся с кресла и, не произнося лишних слов, неверными шагами двинулся назад в гостиный зал.

Прежде наполненный ярким светом, зал теперь тонул в уютно-сонном малиновом сумраке, создаваемом глухим сиянием настенных кенкетов. Среди немногочисленных, не нашедших в себе сил встать из-за стола гостей, появились те, кто как-то малозаметно, точно тени проскользнул в особняк следом за Рейнеке. Его эпизодические «друзья».

В углу на бархатной софе уединенно и сосредоточенно сидел пожилой джентльмен в сером поблескивающем смокинге, идеально вторящем металлическому цвету его лакированной шевелюры. С гладко выбритым, не лишенным приятности, но при том каким-то неестественно каменным лицом, украшенным резким сорочьим носом и близко посаженными оловянными глазами, он напоминал ни то вспыльчивого университетского профессора, ни то радикального мыслителя, бредящего революцией, ни то талантливого актера, мучительно вживающегося в непростую роль.

У окна с рюмкой водки стоял одетый в истрепанный, совершенно непрезентабельный костюм скромный длинноволосый бородач средних лет с высоким лбом и большими, печальными, полными какой-то непроходящей детской чувствительности глазами. За все это время он не проронил ни слова.

Сидящий на софе пожилой джентльмен нехотя отвечал на вопросы подвыпившего долговязого юноши, который почему-то принял его за корифея политико-философских бесед.

— Почему вы отказываетесь пр-ризнать, что анархия объективно прекрасна?

— Потому что она прекрасна только для идиотов.

— Но ведь в условиях анархии человек познает себя! Только вкусив анархии, мы э-эм… можем ощутить ц-ценность свободы от цивилизации… то есть, наглядно видим все ее плюсы и минусы. Послушайте… вам никогда не приходило в голову, чт-то с-слово «анархист» на всех языках созвучно слову «антихрист»? Ведь сам Люцифер был, в некотором роде… ну…

— О чем вы говорите, какой антихрист, какая анархия?! — раздраженно мотнул головой джентльмен. — Юноша, остановитесь! У вас одна из худших форм опьянения, ваш мозг вам уже не принадлежит!

— Ч-что?

Улыбка сошла с губ молодого человека, на лицо легла тень, глаза утратили хмельной блеск и смотрели оскорбленно.

— Возьмите себя в руки и сохраните остатки достоинства! — злым резонерским тоном продолжил собеседник.

— Я всего-навсего с вами… Вы… в-вы не имеете права так со мной говорить!

— Почему? Потому что ваш папа ездит на «Роллс-Ройсе»?

— Да… к черту вас! — вспыхнул юноша и, резко развернувшись, направился к столу.

Джентльмен едва заметно улыбнулся краешком рта. Он обежал глазами зал и вновь остановил взор на обидчивом любителе истинной свободы. Наблюдать за ним было, все же, занятно.

Проползла минута.

— Юноша!

Юнец тревожно обернулся.

— Да, вы!

— Э-э… чего вам?

— Послушайте… — джентльмен тяжело вздохнул. — Подойдите ко мне.

Парень нехотя, но послушно подошел, не в силах победить дурацкую покорность, вызванную пьяным отупением.

— Простите меня, — сокрушенно помотал головой джентльмен. — Простите, я оскорбил вас… Я не хотел.

— Думали бы, перед тем как срываться! — с упреком бросил тот.

— Это видимо от того, что я смертельно болен. Понимаете… через полгода-год я буду кормить червей на кладбище, рядом с моею женой и сыном. Это очень тяжело принять.

— Ну а мне-то что?

— Вы готовы меня простить? — спросил джентльмен, виновато улыбнувшись и жалко потупив взгляд.

Он вдруг в одно мгновение сделался несчастным стариком, у которого ничего не осталось в жизни.

— В следующий раз не надо хамить, когда с вами общаются.

— Да, да, конечно… Вы прощаете меня?

— М-м… н-ну ладно.

— Давайте пожмем руки?

Он вытянул свою бледную паукообразную кисть с растопыренными пальцами.

— Э-э…

— Это очень важный ритуал!

Молодому человеку такая мысль явно пришлась не по вкусу.

Он приподнял руку, скорее для предостерегающего жеста, чем для пожатия. Извинявшийся мигом вцепился в нее, жадно стиснув пальцы.

— Э-э!

Парнишка хотел выдернуть руку, но ничего не получилось.

— Что за?!

По лицу старика расползлась гнусная улыбка. Не моргающие глаза стали безумными и плотоядными, как у крокодила, затаившегося в речной грязи.

— Ну-у? — мягко протянул он.

— С ума спятил?!

Его рука, как клешня, сдавила пальцы юнца с такой дикой силой, что у того перехватило дыхание.

— И что же… — страшно, будто в трансе произнес он бескровными губами. — Что же теперь ты намерен делать?

Стоявший у окна грустный бородач иронично-сочувственно заулыбался, наблюдая за сценой.

— Может, маму позвать, а?

В зал вошел Рейнеке, и сумасшедший тотчас ослабил хватку.

Юноша, высвободив руку и яростно выплюнув: «Сволочь!» поскорее ретировался из зала.

— Если вам когда-нибудь доведется выпустить джинна из лампы, не раздумывая, сию секунду падайте перед ним ниц и клянитесь, что готовы исполнить любые его желания, — говорил Рейнеке, подходя к столу и валясь на стул. — Дух потребует от вас какую-то символическую мелочь, например, плюнуть на могилу его врага, и уберется восвояси. Только так! Любой, кто вздумает просить что-то у джинна — уже не жилец!

— Вы такой мудрый! — трепеща и улыбаясь одними деснами пролепетала субтильная барышня в высокой прическе.

— Неискренне! — усмехнулся Рейнеке.

— Ну что ж… — сидевшая за столом Иоганна выгнула свою змеиную спину и положила подбородок на скрещенные пальцы. — Тогда скажите мне, о превеликий…

Все устремили на нее изумленные взгляды. В тоне, которым было сказано «превеликий», не звучало ни грамма почтения.

— С каких пор вам, карикатурному сказочному злодею, стало казаться, будто вы достигли всех вершин?

У всех разом перехватило дыхание. Лицо Рейнеке вытянулось, брови взобрались на лоб.

— Иоганна… Я не понимаю вас. Почему злодей? Я злодей? Кто-нибудь из сидящих здесь считает меня злодеем?

Он обежал присутствующих насмешливо-виноватым взглядом. Все послушно замотали головами.

— Я авантюрист! Впрочем-таки, да, мой образ содержит элементы карикатуры и фольклорного гротеска. Я даже умею эффектно хохотать по всем законам театрального искусства. Но злодей… Разве я ненавижу кого-нибудь?

Зал вновь замотал головами и отозвался неуверенными «нет».

— Может быть, я желаю кому-то зла? Может быть, я жажду власти, мести, богатств, всеобщего поклонения? Может, я одержим идеей построить новый мир, начать великую чистку, сокрушить святыни?

— Пьяная стерва! — проворчал Себастьян, сверкнув на Иоганну глазом.

— Да если б я только умел ненавидеть род людской, как наш, всеми любимый Иисус! — воскликнул вдруг Рейнеке, вскочив из-за стола.

Его зрачки с маниакальным бешенством уставились в лукаво-презрительные глаза Иоганны.

— Иисус копил в своем черном сердце ненависть, едва появился на свет! Это же ясно, как день, стоит лишь открыть Евангелие! Он ненавидел все-ех! Всю эту цивилизацию, всех ее выкормышей, от мала до велика! Он открыто говорил, что устроит Иерусалиму плач и зубовный скрежет! Говорил? Говорил! Неважно, что не сам. Он пришел в мир с мечом, дабы разделять, а не объединять, помните? Это он шантажировал свою паству: отрекитесь от родителей, пусть помрут в голоде и одиночестве! «Возлюби ближнего своего» относилось только к товарищам по секте! Хе-хех! Черт подери, он даже смоковнице не смог простить, что та не плодоносит! Какое вредное дерево! Дай, я тебя прокляну, сатанинское ты отродье!

Епископ Атчерсон побледнел и крепко зажмурил глаза, отчаянно сопротивляясь чему-то в своем сердце.

— И, конечно же, он понимал, что месть человечеству стоит того, чтобы ради нее быть вздернутым на крест. Бог-отец назначил цену, сын божий согласился. Ад валорем! Ну и… через пять веков античный мир отбросил копыта. Причем, если кто не в курсе, конец его настал не в каком-то политико-социально-философско-лирическом смысле, а в совершенно прямом: 536 год был тем самым концом света, когда землю накрыла ледяная мгла, когда чума сожрала Византию, а викинги отрепетировали свой долгожданный Рагнарек. Наш человеколюбивый равви сознательно устроил одну из величайший исторических катастроф, вверг Европу в тысячелетний хаос, за что ему до сих пор ставят памятники! Правда, чаще не ему самому, а средству его унижения и умерщвления. Но, что поделать — эстетика!

Рейнеке поднял бровь и щелкнул пальцами.

— Дети, задание! Нарисовать эскизы христианской символики, при условии, что Иисуса казнили каким-то другим способом: виселица, плаха, клетка со львами и так далее. Напрягаем фантазию!

Наступило недолгое молчание. Игриво-самодовольный взгляд Рейнеке с удовольствием ощупал Иоганну, переместился на Коллингвуда, который все это время с серым от горя лицом, подперев голову, молча хлебал ликер в дальнем конце стола.

Коллингвуд тяжело взглянул на Рейнеке и спрятал взор в тени бровей.

— Вы не первый, кто хочет меня убить, Стюарт, — сладко произнес Рейнеке. — Надеюсь, что и не последний.

— Д-да… То-то-то есть, н-нет. Из-звините!

— А где наш… где Портер?

— Я здесь сэр! — послышался сзади вдохновленно-угодливый голос.

Джордж Портер как-то внезапно обнаружился в зале, хотя его не видели поблизости уже не меньше получаса.

— Вы подготовили какой-то доклад?

— Да-да. Вы окажете мне огромную честь. Если, конечно, вас и никого из присутствующих не затруднит мое…

— Ни в коем случае, — покачал головой Рейнеке.

— Диапроектор! — засуетился Портер. — Я привез его с собой. Не могли бы вы…

Один из лакеев, поклонившись, бросился исполнять указание.

Когда проектор был принесен и установлен (необходимости в слайдах не было: Портер транслировал свои мысли сквозь ментерецептивную пластину), на стене возникло изображение: загадочная, слегка отдающая шизофреническим бредом, панорамная картина, чем-то напоминающая по стилю Брейгеля Старшего.

— Дамы и господа, — обратился Портер к публике. — Эта картина была написана три века назад моим великим предком, Мирусом Старгейзером, (тогда еще понятия не имевшим, что его правнуки будут носить невзрачную и нарочито фальшивую фамилию «Портер»). Она исчезла задолго до моего рождения на свет, и если бы не спасительная технология воспроизведения фрагментов родовой памяти, то и вам никогда не довелось бы лицезреть этот потрясающий разум и сердце шедевр.

— Это аукцион по продаже живописи? — сонно поинтересовался Рейнеке.

— А-э… нет, — испуганно заморгал Портер.

— Тогда к сути… пожалуйста.

По лицу адвоката тенью пробежала чисто подростковая растерянность вперемешку с обидой. Но в следующий миг он овладел собой.

Вступление, посвященное религиозным гонениям на семью потомственных звездочетов, вынудившее их бежать из страны и сменить фамилию, пришлось скомкать до двух предложений.

— Держу ли я на них обиду? О нет! Во многом мы были виноваты сами! Маги… К слову, почему именно маги, когда существует множество других славных наименований нашей (да, да, не побоюсь этого слова!) расы? Слово «маг» пришло из древнего Ирана. В Европе нас называли друидами. На севере вайделотами. В Индии шраманами. Кто-то считает наши способности благословением, кто-то проклятием, источником громадной силы и причиной вечного страха и непонимания, искони окружающих нас, подобно едкому дыму. Мы могли бы властвовать над миром, однако нас слишком мало. В дохристианские, а точнее даже в доантичные времена именно мы были непререкаемыми хранителями основных знаний о мире. Мы играли ключевые роли в жизни древних государств, имели колоссальный авторитет и никогда ни от кого не скрывались. Наша мощь стала угасать по мере развития точных наук.

Рейнеке, не сказав ни слова, вновь пронзил Портера взглядом, дав понять, что суть по-прежнему слишком далеко.

Портер слегка покраснел, его воспоминания в луче диапроектора (зарисовки из жизни магов прошлых тысячелетий) начали тускнеть и подергиваться.

— В-впрочем, была и другая причина. Причина весьма болезненная для нашего самолюбия. Самый яркий пример того, что происходит, когда волшебник получает в свои руки абсолютную власть, можно найти в истории Персидского царства. В период, ставший отправной точкой краха авторитета магов и начала первых масштабных гонений на них. В 522 году до нашей эры мидийский маг Гаумата возглавил государственный переворот и на полгода стал полноправным властителем Персии. Преисполненный честолюбивых замыслов, он ввел ряд законов, мгновенно принесших ему народную любовь. И все же, его свержение и гибель не заставили себя ждать. Почему? Принято считать, что он ополчил против себя знать, лишив ее привилегий, и это действительно было так. Однако, что помешало ему заблаговременно раскрыть заговор, и почему никто из собратьев-магов не пришел ему на помощь?

— И почему же? — Рейнеке криво улыбнулся и сделал выразительный жест, как бы проматывая вперед часть лекции.

Глаза Портера полыхнули бессильным раздражением.

Образ на стене стал кривиться и извиваться, словно превращаясь в дым.

— Гаумата искал заговор в рядах магов, которых опасался особенно, потому что меньше всех им доверял. А гибель пришла не от них! Эту ошибку: бояться своих больше, чем чужих, в той или иной степени повторяли все носители волшебного дара, когда-либо оказывавшиеся на вершине власти. Будь то откровенные злодеи, такие как папа Иоанн XII и князь Влад III Цепеш, или же мудрый и благородный царь Соломон, проживший прекрасную жизнь, но ни на йоту не доверявший себе подобным, и предпочитавший им общество духов. Мы все, без исключения, подвержены тлетворной силе врожденного магического эгоизма, мы не любим друг друга больше, чем любая другая социальная общность на Земле! В ранние эпохи адекватное восприятие своих способностей и четкое виденье цели в жизни, позволяли нам чувствовать себя единым целым. Но эти времена давно в прошлом. Именно поэтому наша раса так зациклена на заключении всевозможных договоров, а, по сути, на взаимном шантаже. Кордхибран, придуманный тысячу лет назад, стал тем самым незримым судьей и палачом, которого мы воздвигли над собой, дабы он не давал нам вгрызться друг другу в горло.

— И что же вы предлагаете? — усмехнулась леди Хантингтон. — Создать еще одну секту, по образу и подобию этих болванов, именующих себя светлыми?

— Ми не для тофо собрались тут, чтоби ви нас оскорбляль, тарагой друг! — гаркнул барон фон Кербер.

Портер с многообещающей улыбкой поднял палец вверх и раскрыл рот.

— Евгеника, — утомленно вздохнул Рейнеке.

— Э-э?

— Завоевать мир мы не сможем, а если и сможем, то ненадолго. Да и зачем это нам? Нити власти итак в наших руках, благодаря чему ни один волшебник в мире не стоит на паперти. Значит, осталось только образовать коммуну, плодиться и размножаться на зависть эрмам, пока, наконец, мы не выродимся в настоящих олимпийских богов, могущих утопить все человечество в своем плевке.

Лицо адвоката сделалось пунцовым. В световом квадрате за его спиной роились огненные мурашки.

— Я имел в виду… с-строительство новой нации.

— Ах, да! Это же сейчас модно. И желательно где-нибудь на острове, откуда никто не сбежит.

Рейнеке звонко хлопнул в ладоши и затрясся от смеха.

Готовый взвыть от унижения Портер вдруг сжал кулаки, и взгляд его осветился свирепой решимостью.

— Можете смеяться над моей мечтой, сэр! Я и не надеюсь дожить до ее воплощения! Но, послушайте! Благодаря последним открытиям в области неврологии, никто не смеет отрицать, что мы отельная раса. А точнее даже, отдельный биологический вид. Мы стоим на вершине эволюционной пирамиды!

— Так-так…

— Все дело в устройстве нашего мозга.

На стене возникла схема человеческого мозга в разрезе.

— Энергетические источники мозговых ритмов находятся в стволе головного мозга и, в так называемом, таламусе. Так вот, исследования показали, что если у эрмов эти источники хаотично рассеяны по всему мозгу, как звезды в небе, то у нас они плотно сосредоточены и выстроены в некое подобие луча, устремленного в центр лобной доли, туда, где, как считали основоположники индуизма, расположен тот самый третий глаз. Вот здесь, — он с силой постучал себя вверху лба. — Мудрые йоги знали обо всем тысячи лет назад. Сегодня есть все основания считать, что третий глаз — это не какая-то условная чакра, а действующий орган, замаскированный в нашем мозгу. То есть, в мозгу лишь тех, кто способен творить чудеса.

— Что такое мозговые ритмы? — резко спросил Рейнеке, глотнув коньяка.

— Это… — испугался Портер. — М-м… я н-не могу сказать точно, я не специалист. В общих чертах…

— Я тоже не знаю, что это. Зато я точно знаю, что могу летать и перевоплощаться, устраивать стихийные бедствия и входить в чужие сны. Не многовато ли чести для одного несчастного, несуществующего третьего глаза, м-м?

Публика разразилась сдержанными смешками.

— Это полная чушь! — рявкнул Рейнеке, и в голосе его впервые зазвучала настоящая злоба. — Забавная ересь, придуманная с целью хоть как-то объяснить необъяснимое. Но идейка, которую вы, мистер Портер, пытаетесь протолкнуть, мне понятна как капля росы!

Он резко встал из-за стола и взмахнул рукой, едва не задев чью-то лысину.

— В самом деле! А почему бы нам не погордиться тем, что у нас есть третий глаз, а?

Портер обмер, лихорадочно соображая, как ему теперь спасаться.

— Боюсь разочаровать тебя, Портер, а также всех, кто разделяет твои взгляды. Анатомически маги не отличаются от эрмов абсолютно ничем! Чистота крови, цвет костей, строение черепа и прочая галиматья, которую вешали вам на уши в течение сотен лет… Ха-хах! О боже, как это типично… Я совсем забыл, где я нахожусь! Это же Англия! Родина всевозможных разграничений, закрепощений и маниакальной категоризации всего и вся! Высшие и низшие классы, высшие и низшие расы, сильный пол и слабый пол, волшебник и неволшебник… Вам еще дорого придется за это заплатить, ребята! О вашем безумной мании будут писать книги!

Внезапно, до сих пор сидевшая молча леди Бернгардт, встала во весь рост с горящими глазами.

— Довольно! Вы покушаетесь на сакральные устои!

— Все люди равны! — не взглянув на нее, продолжал Рейнеке. — Это понятно? Негр, воспитанный в приличной семье, должен сидеть вот за этим столом, среди нас! Ради вашего же блага!

Все присутствующие, как-то жалко сгорбившись, обменивались тревожными взглядами, не смея проронить ни слова.

— Сэр… — чуть слышно выдохнул Портер.

— Вы, Джордж, можете гордиться своим цветом кожи, своей половой принадлежностью, наличием у вас прыщей на лбу и чем вам еще заблагорассудится. Но не смейте ставить себя выше тех, кого лично вы не в состоянии победить и уничтожить!

— Вы наглец, Рейнеке! — прошипела леди Бернгардт клокочущим голосом.

Звезды драгоценных камней, украшавших ее шею, пальцы и уши яростно подрагивали.

— Я годами смотрела, как вы заявлялись сюда, лишь для того, чтобы оплевать всех, на кого упадет ваш взгляд. Вы унизили наше сообщество, силой навязав нам имя «Крысиный король»! Все были против этой неслыханной мерзости! Вы растлеваете наших детей, вбивая в них беспринципность и безверие! Вы и раньше многое себе позволяли, но это…

— Миледи, я всего лишь безродный подонок, снедаемый завистью. Чего же вы хотите? — жалостливо улыбнулся Рейнеке.

— Если магической крови, о которой столько написано в старинных рукописях, наличие которой прекрасно умели доказывать во все времена, если ее не существует…

— Ее действительно не существует! Как не существует особой крови в жилах поэтов, танцоров и маньяков. По крайней мере, на сегодняшний день, никто ее не нашел.

— Это возмутительно!

— Что же до «Крысиного короля» и беспринципности, на которую вы изволите сетовать, — Рейнеке, шатаясь, принялся мерить шагами зал, зачем-то проводя пальцами по резным спинкам стульев. — Я вам расскажу одну историю. Три века назад я преподавал в Зальцбургской академии, возглавляемой… да-а, его звали Клаудиус Альферац фон Фойерзее! Светило! В прошлом ученик и протеже самого Парацельса! Настоящий ходячий памятник самому себе. Магистр фон Фойерзее — это нечто в возрасте девяноста двух лет, притом с идеально прямым позвоночником, с седой бородой до пояса, мягкой, словно кошачья шерсть, с сухой, как древний пергамент кожей лица, с крупными, прижатыми к черепу ушами и замечательным горбатым носом. Он всегда носил темно-фиолетовую мантию… Но самое величественное в его образе — это был, конечно, взгляд. Эти, взирающие сквозь расщелины дряблых век, давно потухшие, бесцветные глаза, казались совершенно мертвыми. Но не потому, что смертельно устали от жизни. В них застыло нечеловеческое, чисто вселенское презрение ко всему и всем на этой планете. О-о, как меня поражало это истуканье высокомерие! Тотальное отсутствие чувства юмора, умение смотреть сквозь собеседника во время разговора. Хе-хе! О чем это я… У него не было собеседников! Он всегда говорил об окружающих в третьем лице, как пророк или судья: «Юный Бернард оправдал мои ожидания! Лиценциат Вагнер будет усердно работать, чтобы восстановить доверие!» и все в таком духе. И, конечно же, он был помешан на благородстве крови. Ему не хотелось висеть в небесах одиноким божеством, его гордыня требовала построить пирамиду из более и менее достойных, на вершине которой он мог бы водрузить свой трон. Своим закатом Зальцбургская академия целиком обязана его сварливым старческим бредням о достойных и недостойных, чистых и нечистых, о тех, кто стоит под вопросом и должен доказать подлинность своей биографии. Я возненавидел его! Куда спрячешься, когда у тебя вместо происхождения выгребная яма? И вот однажды на торжественном банкете, произнося речь, он вдруг — хи-хи! — заговорил в третьем лице, но не о других, а о себе самом! «Клаудиус одобряет! Ваш досточтимый Клаудиус…» Я сразу смекнул, что со стариком что-то не так. В другой раз я заметил, что он взял ложку задом наперёд, и один из приближенных лизоблюдов тотчас выхватил ее и заботливо всунул как надо. Потом он перестал говорить, видимо больше не считая нас достойными внимать его бесценному голосу. Потом его перестали нам показывать, ссылаясь на «некоторые проблемы со здоровьем». А потом в моей жизни настал счастливый день. Тогда я на чужом примере познал цену всей этой напыщенной дряни, испокон веков разъедающей человечеству мозги… и от души проклял ее! Именно поэтому мне нравится Ленин.

Рейнеке изменился в лице, озарившись прежней беспечностью, и вдруг метнул веселый взгляд на бородатого тихоню, приникшего в углу с уже пятнадцатой или двадцатой по счету рюмкой водки.

— Кстати, о русских!

Он поманил бородача пальцем и тот приблизился, колыхаясь, словно березка в грозу.

— Поэт из России по фамилии Тиняков. Внешне похож на Иисуса, но стоит ему раскрыть рот… Впрочем, узнаете. Я вам что-нибудь переведу из его шедевров.

Он хлопнул «Иисуса» по плечу, и тот заулыбался стыдливой улыбкой, ловя брезгливо-заинтересованные взоры надменных англичан.

Пожилой полубезумный джентльмен в сером смокинге начал торопливо подниматься с софы.

— Я э-э… Прошу меня извинить, сэр!

— Позже, позже! — отрезал Рейнеке, махнув рукой. — Портер, вам понятно все, что я сказал?

Джордж Портер скорбно кивнул и опустился на стул.

— Не трогайте историю, не трогайте гены, не трогайте кровь! Дабы очистить ваши души от греха гордыни я дал нашему клубу имя «Крысиный король». Мы, как крысы, обязаны знать цену друг другу и самим себе. У нас нет и не будет никакой иной идеи, кроме той, что продиктована нашей природой. Вам не хватает денег? Вам не хватает власти? Благодаря мне, вы владеете компроматом на крупнейших мировых политиков и финансовых воротил! Вы короли этой жизни! Но никогда, никогда не забывайте, кто вы такие! Ради вашего же блага! Ради вашей свободы…

— Я готова спорить с вами, — грозно начала леди Бернгардт. — Но прекрасно вижу, что…

— Вот и прекрасно, что вы все видите. Тс-с… Эс ист аус! Конфликт исчерпан.

Рейнеке побарабанил пальцем по столу и в задумчивой тишине нашарил взглядом хозяина дома. Коллингвуд сидел на своем месте, уже совершенно оцепеневший от алкоголя.

— Стюарт!

— А-э…

— Я в курсе, что над нами, в одной из комнат дрыхнет ваш лондонский гость. Не хотите меня с ним познакомить?

— Э-э д-да, х-хорошо…

Желающих поглядеть на загадочного гедониста-самоубийцу нашлось немало. Публика бурной рекой устремилась наверх.

Ахиллес и черепаха

Морель проснулся уже давно, однако не испытал ни малейшего желания спуститься к застолью. Ему было плевать.

Комната была похожа на хлев. Точнее на хлев животного, которое ни в чем не знало себе отказа. На полу и на мебели стояли пустые бутылки из-под спиртного, валялись раздавленные окурки сигарет и сигар, трубка для курения опиума, открытки непристойного содержания, золотистые обертки от конфет, детская железная дорога с лежащим на боку паровозиком, разбитый вдребезги граммофон, череп мартышки и револьвер с одним патроном. В воздухе стоял еще не выветрившийся до конца запах рвоты. В хрустальной вазе покоилась одна единственная, последняя золотая горошина.

Лежащий на измятой постели в халате и пижамных брюках Морель окинул вошедших затуманенным взглядом.

— О-о! Я уж думал, обо мне все забыли!

— Это г-глава нашего к-клуба, па-познакомьтесь, — без улыбки, едва справляясь с голосом, произнес Коллингвуд, кивнув на Рейнеке.

— Приветствую, глава!

Морель вяло взмахнул рукой, и Рейнеке благосклонно кивнул в ответ.

— Что-то вы плохо выглядите, Стюарт! Хватанули лишнего? Ох, а я… Как видите, мне осталось совсем ничего, хе-хе!

Он указал глазами на вазу.

— Впрочем, я подумал… Мне это буквально сегодня утром пришло на ум… или вечером, черт его знает. В общем… жизнь слишком прекрасна, чтобы вот так ее закончить! Как вы считаете?

Коллингвуд нахмурился, потом зажмурил глаза и дважды мотнул головой.

— Ч-что?

— Я убедился, что эти шарики совершенно безвредны для моего здоровья. Это чертова мистификация! Какая-то дурацкая, символическая туфта для любителей ваших ритуалов. А раз так, то… я передумал. Контракт будет аннулирован!

Коллингвуд шумно выдохнул сквозь зубы, трезвея с каждой секундой.

— Не волнуйтесь, я оплачу стоимость проживания и всех этих игрушек. Моя чековая книжка в ящике стола!

— Вы… М-мы па-п-подписали к-контракт! — трясясь, прошипел Коллингвуд.

— Который вы, кстати, до конца не выполнили. Вы должны были меня поразить, но то, что вы мне показали курам на смех!

— Что именно? — заинтригованно спросил Рейнеке.

— Они вам расскажут, — усмехнулся Морель.

Стоявший сзади Себастьян жестом пригласил Рейнеке выйти в коридор.

— Мы показывали ему разные трюки, милорд, — говорил он вполголоса. — Все без толку.

— Кажется, мы имеем дело с нигилистом?

— Он не нигилист, он идиот! — тихо засмеялся дворецкий, скаля три осколка-зуба. — Мы показали ему, как оборотень из человека превращается в чудовище…

— Где же вы нашли оборотня?

— Ну не сказать, чтобы уж нашли… показали на кинопленке. Он ответил, что в новых американских фильмах эффекты получше!

— М-м…

— Я не зря говорю, что эрмы тупее свиней!

— Н-да, это трудный случай! У меня зреет одна идейка. Надо только сказать Стюарту, чтобы не вздумал его отпускать.

Когда они вернулись в спальню, Стюарт конвульсивно дергался в бессильном гневе, воюя со своим языком. Морель потешался над ним:

— Я не могу вести разговор с тем, кто не умеет толком говорить! Пожалуйста, напрягитесь! Скажите, наконец, без этих ваших «па-па-па», что конкретно вас не устраивает?

Полтора десятка любопытных глаз молча наблюдали за странным поединком. Никто из гостей не был знаком с условиями сделки, и потому не спешил вставать на сторону хозяина.

— В-ваши об-бязательст-тва… Вы их на-нарушили!

— На-на-на-нарушил! И что вы мне сделаете?

Морель присел на кровати и пристально оглядел гостей, явно вертя в голове какую-то скользкую догадку.

— Кстати, а миссис Коллингвуд, ваша жена, до сих пор в пансионате? — спросил он, многозначительно ухмыльнувшись. — Может, ее вообще не существует? Как и ваших детей?

Его кривой, влажный рот ощерился издевательской улыбкой. Стюарт бешено мычал, тараща глаза и наливаясь кровью, как постельный клоп. Морель понял, что попал в десятку.

— Вы что, до сих пор один? Как же так? Может, хех… какие-то проблемы со здоровьем?

Стюарт бросился на Мореля, опрокинул его на подушку и начал молотить кулаками. Морель отбивался, яростно вереща.

Спустя долю минуты Коллингвуда оттащили. У него была разбита губа. Морель ошарашенно вытер пальцами, бежавшую из носа струйку крови.

— Что-о?! — протяжно взвизгнул он. — Вы… вы заплатите за это! Это же п-попытка убийства! Все видели? А-а да, вы же все с ним одна компания!

Он лихорадочно осмотрелся, подхватил с пола револьвер и направил в толпу дрожащей рукой.

— Вызывайте машину! Чего вы ждете, уроды! Машину! Вы все у меня пойдете под суд, шайка убийц! Где мои вещи! Себастьян!

Вместо дворецкого ему навстречу, спокойно улыбаясь, вышел Рейнеке.

— Дорогой мистер Морель, от лица всего клуба я приношу вам глубочайшие извинения.

— Пошел к чертям!

— Я прошу вас дать нам шанс исправиться.

— С дороги! Я… я уезжаю!

— Боюсь, мистер Морель, ваш статус джентльмена обязывает вас проявлять благородство даже в отношении тех, кто его не стоит. Вроде меня и Стюарта.

— Чего?

— Дайте нам последний шанс. Я удивлю вас. Покажу вам то, после чего ваша жизнь никогда не станет прежней!

— Да плевать я хотел!

Рейнеке положил ему на плечо свою длиннопалую руку, второй начал плавно опускать ствол револьвера.

— Даю вам слово: вы увидите то, чего не бывает на свете, — вкрадчиво промолвил он. — Чего не вмещает человеческий разум. Настоящее чудо.

По искусанным губам Мореля пробежала презрительная усмешка. Однако в глазах зажегся интерес.

— Ну… если не врете…

Рейнеке взял из вазы последнюю золотую сферу, покатал в пальцах и медленно, будто смакуя, растер в порошок.

Их поглотил ослепительный туман. В следующий миг Морель обнаружил себя сидящим на трибунах залитого солнцем, античного стадиона. Рейнеке, закинув ногу на ногу, восседал по соседству. Внизу на беговой дорожке проворно разминался голый — если не считать крохотной набедренной повязки — длинноволосый атлет, сплошь состоящий из шаров мышц и узлов жил. У него не было соперников. Только то, что сперва показалось Морелю плоским серо-коричневым камнем круглой формы, валявшимся посреди дорожки на противоположном конце стадиона.

— Что это? Где я?!

— Вам ведь известна знаменитая апория Зенона, что Ахиллес никогда не догонит черепаху, если изначально стартует позади нее?

— Э-э…

— Давайте посмотрим, так ли это?

Тотчас раздался щелчок невидимого бича. Ахиллес рванулся с места. Черепаха едва различимо, стала перебирать лапами, почти не меняя своего местоположения.

Морель зачаровано следил то за Ахиллесом, то за черепахой, стараясь держать их обоих в поле зрения.

Он понял, что Ахиллес не может догнать соперницу.

Нет, он не подыгрывал черепахе, труся на одном месте, не вилял из стороны в сторону, чтобы дать ей время, не спотыкался и не останавливался. Он бежал, он летел, он несся во всю прыть своих могучих ног. Но черепаха уверенно шла впереди на своих еле переступающих бревнышках-лапках. «Быстрее» оказалось «медленнее»!

«Как же так?!»

Морель в смятении схватился за голову.

«Невозможно…»

Ахиллес надрывался из последних сил, мелькая в воздухе босыми пятками и яростно работая локтями. Черепаха по-прежнему шла впереди (хотя скорее уж брела) по заколдованному овалу стадиона. Дистанция между ними не сужалась.

Морель вытаращил глаза, наблюдая дичайшее попрание законов логики человеческого разума, физических основ существующей вселенной.

«Господи!!!»

Он заорал от потрясения. Тут же какая-то сила вышибла его из великолепного бреда и вернула в Коллингвуд-холл.

Морель сидел на полу, идиотически хлопая глазами.

— Полагаю, теперь ваше последнее желание полностью удовлетворено? — мягко произнес Рейнеке, скрестив на груди руки.

Морель не сразу осознал, о чем шла речь. Реальность хлынула в его опустевший, затянутый паутиной разум, как вода в трюм корабля. Он вдруг понял все. Впервые с беспощадной ясностью понял, что он натворил.

Что он делает в этом жутком месте? Кто все эти люди, глядящие на него, как на зайца в силке? Где его роскошный трехэтажный дом на Бедфорд Сквер? Где его слуги, где водитель, где адвокат, где полиция?

— Сколько денег вы хотите? — дрожащими губами прошептал Морель.

— Стюарт? — Рейнеке вопросительно покосился на Коллингвуда.

— Ск-колько обещал! — злорадно проклокотал тот сквозь зубы.

— Сколько завещали, — поправил Рейнеке.

Морель взвизгнул, кинулся сперва к дверям, потом к окну. Какая-то сила захватила его, сковав движения, точно невидимый аркан. Кругом хохотали.

— Дайте телефон! — в панике орал Морель. — Позвонить адвокату! Один звонок! Боже, нет! Умоляю!

Его швырнули на пол.

Морель хотел взмолиться, хотел выписать чек на все свое состояние, только бы выбраться…

И тут его шарахнуло первый раз. Он охнул. Словно гигантский молот опустился ему на лицо и на грудь.

Второй раз. Третий. Четвертый. Пятый…

Спустя минуту посреди спальни, хрипло дыша, валялся старик лет девяноста. Его глаза были открыты. Зрачки зияли беспросветным предсмертным ужасом.

— Можно отвезти мистера Мореля в Ханли-Касл, — спокойно сказал Рейнеке. — Там о нем позаботятся. Или…

Он подмигнул Коллингвуду.

— Пустить его туда вплавь по реке? Что думаете?

— В р-реку! — мстительно прорычал Стюарт, кривясь в плотоядной улыбке.

— Мальчик повзрослел… — глубокомысленно покачал головой Рейнеке.

Вскоре два лакея вынесли обессиленного, стонущего Мореля из дома и, раскачав, бросили в посеребренную луной речную гладь.

Последнее, что он видел, была мертвая громада давным-давно заброшенного особняка, с угольно-черными глазницами выбитых окон, а также крохотная фигурка гомункула Питера, помахавшая ему с порога ручонкой.

Потомственный миллионер, владелец двух текстильных фабрик и совладелец знаменитой сети универмагов, завсегдатай джентльменского клуба «Уайтс», заядлый коллекционер антикварных часов, искусный бильярдист и утонченный сибарит Арчибальд Морель канул в неизвестность. Ни один человек в мире не пролил о нем слезы.

Месть

Маятник пробил трижды, возвещая час демона. Время, когда ни один порядочный человек уже не выйдет за порог, когда даже ночным убийцам хочется бросить все, бежать домой и зарыться в постель. Луна вызывающе сияла в небесах, налитая червонным золотом. Тени деревьев в ее призрачных лучах казались отдельными, почти живыми существами, притаившимися на земле.

— Подумать только, я совсем забыл… — изумленно промолвил Рейнеке, подставляя бокал для новой порции янтарного вермута. — И ведь никто не решился мне об этом напомнить, видимо считая себя недостойным моего внимания! Ох, друзья, как же вам еще далеко до свободолюбивых крыс! Мы начинаем нашу великую игру! Пусть все, кто шляется по дому, немедленно идут сюда. Все! Включая прислугу!

Когда, вновь собравшийся за столом в полном составе «Крысиный король» затих в будоражащем предвкушении, Рейнеке обежал присутствующих взглядом и разочарованно скривил рот.

— Ну а где же э-э… где наша слепая овечка?

— В библиотеке, как всегда, — с усмешкой вздохнул Себастьян. — Ее предупредили.

— Что за удовольствие читать на ощупь? Зовите! Зовите ее, ну!

Ждать почти не пришлось. Спустя несколько мгновений в зал тихим призраком вошла Селена и с безучастным видом опустилась на свободный стул.

— Леди и джентльмены! — торжественно начал Рейнеке. — Нечисть уже вовсю резвится под луной, а, значит, пришел час самой захватывающей и приятной части нашего вечера! Но прежде…

Он коснулся взглядом леди Бернгардт, сидевшей в противоположном конце стола, с Селеной по правую руку и с Иоганной по левую.

— Прежде я хочу искупить свою вину перед той, чьи чувства я сегодня то и дело оскорблял своими дурацкими шутками и презрением к чуждому мне благочестию.

За его спиной из полумглы выступил слуга. Он был почему-то облачен в черный балахон, словно средневековый монах, и нес на подносе золотой узорчатый кубок, наполненный бесценной, судя по великой осторожности его телодвижений, жидкостью.

Рейнеке взял с подноса кубок, подошел к леди Бернгардт и приклонил перед ней колено.

— Пейте, миледи!

Высокомерие не позволило баронессе в полной мере выказать свое немалое изумление. Она молча приняла кубок из рук Рейнеке и недоверчиво коснулась его морщинистыми губами, словно ожидая подвоха.

— Бедный эрм не напрасно отдал нам свои годы, — загадочно пояснил Рейнеке.

Леди Бернгардт вновь и вновь припадала к кубку, потом вдруг замерла, прислушиваясь к эху каких-то глубинных метаморфоз, происходящих внутри ее тела.

Ее лицо начинало молодеть. Морщины исчезали, словно легкие карандашные штрихи от прикосновений ластика. Кожа полнела и наливалась жизнью. Кости и голубоватые вены на руках, как в молоке растворялись в набегающей плоти. Наполнялись цветом и блеском седые волосы. Глаза обретали прежнюю глубину, становясь опасными и цепкими, точно в них подмешали живительных чернил.

Это была уже не та грозная старинная башня, какой леди Бернгардт знали последние двадцать лет.

Все затаили дыхание. Иоганна впервые смотрела на бабушку дольше трех секунд подряд. Неспособная видеть Селена ощущала преображение каким-то особым ясным чувством.

Теперь ей было уже не пятьдесят и даже не сорок пять. Возраст отступил к прекрасному рубежу начала зрелости.

— Мне известно о вашей трагедии, — промолвил Рейнеке, только теперь позволив себе подняться с колена. — Это то немногое, что я в силах для вас сделать. Что может стать для умирающего сына большим подарком, чем помолодевшее лицо горячо любимой матери!

Зал разразился жаркими аплодисментами.

— Зеркало! — тихо потребовала леди Бернгардт, едва улыбаясь краем губ и недоверчиво моргая.

Зеркало, разумеется, уже было заблаговременно принесено.

В нем отразилась красивая особа лет тридцати шести со строгими, чуть вытянутыми чертами лица: с жестоким ртом, тонким греческим носом и непроницаемо-властным, холодным взглядом незабудковых глаз.

— Рейнеке… Боже! И… сколько продлится действие?

— Опять о грустном! — выдохнул Рейнеке. — Около полутра лет.

Ее густо накрашенные губы озарила сверкающая улыбка, она сдержано расхохоталась от прилива эмоций.

— Селена! — позвала леди Бернгардт новым звенящим голосом. — Ты слышишь, кто с тобой говорит?

— Да, бабушка. Я рада за вас!

Иоганна с восхищенной, пусть и упорно сдерживаемой улыбкой, молча подняла бокал.

— Вы не имели права видеть меня такой, какой видели до последних минут, — с чувством глубокого стыда тихо произнесла Корделия Бернгардт, глядя в хрустальные глаза Рейнеке. — Если б вы только знали, как это тяжело…

— Я обречен мирозданьем делать лишь то, на что не имею права, — улыбнулся Рейнеке. — Вы еще проклянете меня.

Он отступил от баронессы, с шутливым сожалением кланяясь и разводя руками.

— Итак, друзья! — воскликнул Рейнеке, танцующей походкой выйдя на середину зала, как артист на сцену. — То, что ожидает вас сегодня, не сравнится по масштабам ни с одной из наших прежних забав! Сейчас мы впервые поиграем с… О, нет, нет, нет! Забудьте про сказочные видения! Отныне не будет никакой другой реальности, кроме той, что существует!

— Этой ночью… — он поднял палец. — (Хотя процесс игры выйдет далеко за пределы текущей ночи) мы поиграем с… человеческой судьбой! Вы изумлены? Казалось бы, чего в этом особенного? Разве не этим мы занимались уже не раз, оттачивая искусство шантажа и обмана в трудах и на досуге? Вы все увидите сами!

Он взмахнул рукой, и прямо в воздухе возникло и заиграло пылающее световое пятно, размером не уступающее экрану в кинотеатре. В следующий миг оно округлилось, приняв вид плоского белого часового циферблата с единственной, похожей на тонкое копье стрелкой. Вместо цифр на сияющем диске проступили написанные от центра к окружности человеческие имена. Их был не один десяток.

— Если кто-то из вас, дорогие собратья, горделиво полагает, что хуже нас в мире нет никого, я вынужден вас огорчить! Здесь приведены имена тех подлых, тщедушных и лживых созданий, рядом с которыми любой из сидящих здесь выглядел бы эталоном чести и благородства. Да… Есть на свете изумительная категория негодяев, искренне считающих себя хорошими людьми, слишком трусливых, чтобы принять собственную природу и уверенных, что их личный всепрощающий бог, конечно же, приготовил им персональное облачко в раю. Ничтожества, которым даже в кругах Дантовского ада не нашлось приличного места! Завистливые, как Каин, продажные, как Иуда, тщеславные, как Герострат и, при том, постоянно ноющие об уродстве и несправедливости мира вокруг. Смотрите! Сейчас эта стрелка сама выберет худшего из них для нашей предстоящей потехи!

Стрелка стартовала с «двенадцати», издав характерный глухой щелчок.

В зале повисло гробовое молчание. Все вглядывались в имена, каждое из которых на секунду вспыхивало огненным шрифтом, едва стрелка касалась его своим острием.

Даже русский поэт, который не имел членства в клубе и, вероятно, даже не понимал английской речи, почему-то стал беспокойно шарить пьяными глазами по фамилиям, точно боясь обнаружить свою.

Все еще сидевший на софе серый джентльмен застыл в каменной позе, вперив свои оловянные булавки глаз в одно имя (на остальные ему было плевать), преисполненный какой-то остервенелой уверенности и напряженного ожидания.

Стрелка продолжала свой медленный ход, неумолимым, зловещим эхом отстукивая каждый шаг.

И вдруг остановилась.

— Евгений Майский! — торжественно объявил Рейнеке. — Он же в прошлом Евгений Цветков! О-о, это любопытнейший персонаж, дамы и господа! Я общался с ним… Похоже, у нас сегодня ночь русских поэтов!

Циферблат преобразился в круглое окно, в котором замаячила физиономия человека лет тридцати, с высоким лбом, большими, вечно чего-то тревожно ждущими глазами и тонкой линией губ, над которой торчали довольно неестественные, точно против воли отращенные усы. Лицо невротика, безвольного труса и закоренелого эгоиста, сходящего с ума от своих страхов, маний и затаенной злобы на весь мир.

— Двенадцать лет назад, незадолго до большевистской революции я прибыл инкогнито в Москву (по договору с кайзером, я должен был помочь вывести Россию из войны). И мне попался он!

В «окне» теперь возник образ сидящего в кресле, внешне ничуть не похожего на Рейнеке, худого, совершенно лысого человека в черном фрачном костюме, цилиндре и черных очках на мраморно бледном лице. На колене у странного типа, свесив тряпичные ноги, сидела большая пальчиковая кукла с гривой серебристых волос и отворяющейся челюстью. Она-то, как раз, и унаследовала от Рейнеке его гротескные черты.

— Фантазм! — с восторгом выкрикнул кто-то из полумрака. — Ах, это вы!

Рейнеке польщенно откланялся.

— Ничего особенного: юный неуравновешенный графоман, не нашедший себя в жизни и плывший по течению. Мне он был совершенно бесполезен. Но то, что произошло потом, о-о… Я передал его в услужение нашему ушедшему другу, осевшему в России чтецу душ и филантропу Генри Беннетту, которому тот понадобился в его магических практиках. Добрый Генри не понял с кем связался и предложил этой скользкой душонке взаимовыгодный контракт…

Селена, содрогаясь, слушала прелюдию к расправе. Она знала Евгения. Они были давними друзьями. Помнила она и доктора Беннетта, не раз гостившего в Коллингвуд-холле. Хотя он всячески старался быть приятным, открытым, добрым и всепонимающим, мало кто питал к нему теплые чувства. Это был настоящий философ двуличия. Только Себастьян, которому доктор через гипноз помог одолеть застарелую болезнь, был от него в восторге. Незадолго до своего отъезда на континент Беннетт запятнал себя позором, попавшись на мошенничестве при игре в вист. Тогда он впервые вдруг вывалился из своего небесного образа: начал сыпать встречными обвинениями, подозревать вокруг себя заговор, и в итоге покинул клуб, а потом и страну.

Селена знала его лишь по голосу. Между тем, в световом пятне уже пылал, сияющий благородством, портрет пожилого седовласого человека, с чуть виноватой улыбкой на светлом, породистом лице.

— Неисправимый идеалист, Генри до последнего пытался сделать мир лучше, — продолжал Рейнеке, артистично вздыхая. — Он отчаялся в гуманизме и начал физически избавлять землю от самых одиозных и вредных ублюдков, порочащих ее лик. Конечно же, не прибегая к физическому насилию! И в этом ему оказался крайне полезен наш непутевый стихоплет, взявший на себя простейшую, но необходимую роль медиума при наложении проклятий. Когда в России произошла революция, Генри предложил своему, как ему хотелось думать другу и коллеге, покинуть страну. Но… Это случилось по пути на вокзал…

На иллюзорном экране теперь замаячили темные образы. Два человека: один с седыми волосами, другой сутулый и боязливо озирающийся, шли по темной, заснеженной улице. Отстав от спутника, сутулый (очевидно, это был Майский-Цветков) вынул из кармана револьвер и выстрелил доктору в спину. Беннетт с мученическим величием рухнул сперва на колени, потом на живот, уткнувшись лицом в грязный снег. Евгений, пуще прежнего трясясь и озираясь, вытащил у него кошелек, книжку для записей, взял саквояж, который убитый все это время нес в руке, и почти бегом скрылся в переулке.

— Убийца и вор! — сквозь зубы вымолвил Рейнеке, скривив от омерзения рот.

Все вдруг потрясенно заметили, что в его глазах поблескивают слезы.

— Если бы на тот момент Генри оставался членом «Крысиного короля», это ничтожество уже достали бы из-под земли! Но существуют законы, по которым вершится месть. Ведь Генри сам отрекся от нас и нанес нам оскорбление… То, что было украдено: а именно, его исследовательские заметки и препараты, представляют собой величайшую ценность. Вы ведь уже догадались, что наш красавец сделал со своей добычей, когда покинул Россию? Распродал! Все это не принадлежало никому, кроме Генри Беннетта: ни родных, ни друзей, ни даже адвоката под конец жизни у него не было. Если бы он только остался с нами!

— Друзья! — воскликнул Рейнеке, смахнув набежавшую слезу. — Десять лет назад я обратился к первоматери всего живого с одним вопросом: целесообразна ли месть? На днях она ответила мне: «Да!» Но месть должна быть искуснейшая, изысканнейшая, масштабнейшая! Месть, которая будет стоить всем сидящим здесь не только немалых денег, но и риска! Мы не просто уничтожим его! О нет… Сначала мы заставим его найти и добыть обратно все, что он украл, и принести сюда! Заодно мы поможем ему во всей красе увидеть собственные потроха, дадим ему зеркало, чтобы он в полной мере осознал всю бездонность своего убожества, низости и порочности! Не только и не столько за счет своих мытарств. Мы сделаем его виновником бесчисленных чужих бед, за которые его возненавидят все, кому не повезет встретиться с ним взглядом! Мы будем гнать его по земному шару, как бешеного пса и наслаждаться этим! Будем вести его, куда нам надо, направив ему в спину невидимый нож! «Крысиный король» не даст ему спрятаться в щель, не позволит ровно дышать и видеть сладкие сны! При том, что бедняга — хе-хе! — до самого конца не будет знать, кто дирижирует его кошмаром! Не уйдут от возмездия и те, кто прежде имел с ним дело, кто покупал, и кто помогал ему сбывать краденное. Их участь будет не менее тяжкой! Мы не обделим никого! Хм-м… Ну а когда он подохнет, прокляв с последним выдохом ту стерву, что произвела его на свет, тогда…

Он мечтательно осклабился.

— Мы увековечим память Генри Беннетта, исполнив величайшую мечту всей его жизни! Как я уже говорил, Генри разочаровался в существующей реальности. Последние годы он занимался поисками входа в лучшее бытие! Искал тот самый Элизиум, путь в который, в отличие от Пандемониума, никем еще даже близко не был проложен! Выведя собственную теорию, Генри не избежал ряда серьезных ошибок и, вероятно, в конечном итоге не добился бы ничего. Но теперь… О-о, я думаю, теперь настало время восполнить пробелы и закончить его опыт! В память о нем и в качестве приза, я продемонстрирую вам, как это делается! Не сомневайтесь, то, что откроется вашим взорам, будет стоить всего, чем вы дорожите в вашей текущей жизни и даже больше… гораздо больше! Увидеть рай не значит побывать в нем, однако и этого любому смертному (прошу не обижаться, я сам до сих пор частично смертен) хватит за глаза!

Рейнеке грамотно выдержал паузу, испытующе пробирая публику своим страстным, огненно-ледяным, как сияние кометы, взглядом.

— Но прежде, пусть это мелкое существо, Евгений Майский, в прошлом Цветков, принесет мне в своих дрожащих, обожженных лапках дневник Беннетта и все то, при помощи чего мы претворим его идею в жизнь!

Волна оваций накрыла сидящих в зале. Аплодировали все, кроме Селены.

— Сэр! — обладатель серого смокинга в очередной раз привстал с софы.

— Сядьте!

— Сэр, мне…

— Вайпер! На место.

Джентльмен подчинился, мучительно поджав губы и стиснув кулаки.

— Селена, подойди сюда! — скомандовал Рейнеке.

Селена молча приблизилась к нему. Внешне она была совершенно спокойна, благо, в невидящих глазах ничего нельзя было прочесть.

— Ты ведь хочешь меня о чем-то попросить?

— Я… нет.

— Почему ты не хлопала? Тс-с… Тихо, тихо, я все знаю, — Рейнеке перешел на вкрадчивый шепот, проникновенно кивая головой.

Селена почувствовала, как у нее сжимается сердце.

— Ты ведь не хочешь испортить всем праздник? Зачем тебе этот ошметок, который за десять лет ни разу не посмел явиться к тебе живьем? М-м?

— Сэр, я… м-могу только умолять вас.

— Ты бедная слепая овечка, застрявшая в побитых молью девичьих фантазиях о прекрасном рыцаре. Тебе скоро тридцать, Селена! Юная овечка рискует превратиться в старую, никому не нужную овцу!

Незрячая с первых дней жизни Селена пыталась представить, каково на ощупь лицо говорившего с ней. Она хорошо чувствовала эту злую зубастую улыбку, со щелями в уголках рта, сухие, тонкие губы, непременно костлявый, возможно крючковатый нос, круглые, почему-то тоже сухие, как у мертвой рыбы глаза, окруженные паутиной мелких морщин.

— Давай так Селена, — ласково продолжил Рейнеке. — Сейчас ты просто забудешь о нем. Как будто никогда его и не встречала. Тебе понятно? Забудь о нем!

Стирание памяти осуществилось мгновенно. Селена забыла о Евгении.

— Друзья! — воскликнул Рейнеке, обняв Селену за плечи. — Совершенно некстати, у нас еще одна великолепная новость! Селена выходит замуж за Джорджа Портера! Это давно должно было случиться, и сейчас это, черт побери, произойдет на ваших глазах!

Публика изумленно зашепталась. Портер сидел в недоумении, беззвучно раскрывая рот и хлопая глазами, как человек, на которого вдруг навели револьвер.

— Портер! — Рейнеке поманил его пальцем.

Бедный адвокат забегал глазами, точно надеясь отыскать в зале какого-то другого Джорджа Портера. Потом встал и, как во сне, подошел к Рейнеке и Селене.

— Селена, перед тобой настоящее сокровище! Он потрясающе умен, талантлив, амбициозен, младше тебя на целых семь лет! Он делает большие деньги. И, кроме того, — Рейнке схватил Портера за челюсть, как выставленного на продажу коня, и подобострастно понизил голос. — Его мозговые ритмы собраны в пучок и проходят точно через третий глаз вот здесь!

Он пребольно стукнул Портера пальцем по лбу, так что тот поморщился.

— Он настоящий чистокровный маг, Селена! Верно я говорю, Джордж?

— Д-да, — заныл Портер. — Послушайте, сэр! Я… у меня ведь…

— Тихо-тихо-тихо! Взгляни, насколько прекрасна твоя будущая спутница жизни! Да, у нее есть небольшой изъян, но в самые счастливые мгновения брака глаза ведь только мешают!

Он метнул взгляд на хмуро поникшего за столом, лишь только речь зашла о свадьбе, епископа Атчерсона.

— Святой отец!

Епископ, глядя из-под бровей испуганной мышью, поднялся со стула и, машинально поправив на груди отсутствующий крест, со вздохом подошел к внезапным новобрачным.

— Приступайте.

— Н-но для венчания нужно… эм-м… нужны хотя бы кольца!

— Приступайте!

— Это шутка, да?! — плаксивым голосом вскрикнул Портер. — Сэр, у меня билет на пароход в Нью-Йорк, до четверга я должен быть в Бристоле!

— Джордж Портер, — бездушным автоматом затараторил епископ. — Согласен ли ты взять в жены Селену Бернгардт? Будешь ли ты любить, уважать и нежно заботиться о ней и обещаешь ли ты хранить брачные узы в святости и нерушимости, пока смерть не разлучит вас?

Каким-то острым чутьем Портер тут же понял, что возражать смертельно опасно.

— Согласен.

— Селена Бернгардт, согласна ли ты…

— Она согласна, — оборвал Рейнеке.

— Ну что же… Объявляю вас мужем и женой!

— Целуйтесь! — приказал Рейнеке и в раскрывшихся пальцах его, откуда ни возьмись, появились два обручальных кольца.

Портер, цепенея от волнения, шагнул к Селене.

— Мисс Бернгардт, я д-должен…

Селена отшатнулась, но все же позволила Портеру с величайшей осторожностью чмокнуть ее в губы.

Первым расхохотался, хлопнув себя по колену, изрядно пьяный полковник Гиббс.

— Блестяще! За то, чтобы все свадьбы проходили так оперативно и р-решительно! Как в бою!

Его поддержал барон фон Кербер. Хихикая, зааплодировала рыжая ведьма-писательница. Потом леди Хантингтон, а за ней и весь зал. Помолодевшая леди Бернгардт, для которой свадьба очевидно не стала сюрпризом, несколько раз сухо хлопнула в ладони.

Прикованный к софе джентльмен по фамилии Вайпер остервенело крикнул: «Браво!»

Поэт Тиняков лихо швырнул об пол недопитую рюмку и что-то промямлил по-русски.

Подавленной, потерявшей ценнейшие воспоминания Селене и шокированному, не знающему, что теперь делать со своей жизнью Портеру позволили вернуться за стол. Их иронично поздравляли.

— Рейнеке! Апропо! Не могли бы вы уточнить правила игры? — крикнул кто-то, возвращая разговор к первоначальной теме.

— Вы еще не уяснили, что мне претит устраивать игры, втиснутые в рамки правил! — резко ответил Рейнеке. — Мы будем делать все, что захотим и все, на что способны! Есть набор инструментов, магических и немагических, которые мы будем задействовать. Одним из таких инструментов станет человек, который будет следовать за нашей добычей по пятам! Этот человек…

Вайпер вскочил с софы.

— Сэр! Прошу вас, окажите мне эту честь! Выберите меня, я не подведу вас, клянусь! Я р-раздавлю это насекомое!

— Во-первых, раздавить его, тебя никто не просит! — грозно проговорил Рейнеке, глядя на Вайпера, как человек смотрит на увязавшуюся за ним в переулке бездомную псину. — Если ты его хоть пальцем тронешь без команды сверху, я заставлю тебя пожалеть! Во-вторых, ты хвостом пристроился за мной еще в Америке! Ты не похож ни на идиота, ни на слишком большого хитреца, ты не алкоголик, как Тиняков и не такой уж отчаянный псих (хотя, конечно, псих — это заметно!) У тебя нет никаких способностей. Я честно тебя предупредил, что риск погибнуть, участвуя в игре, для эрма крайне велик. Но ты, все равно, сюда пришел! Я жду объяснений.

— Я готов сделать это, потому что в этом моя судьба! — заговорил Вайпер, побелев, как известняк и страшно сверкая глазами. — Цыганка предсказала мне, что стрелка укажет на Майского! Теперь я уверен! Я с легкостью подберусь к нему ближе, чем кто бы то ни было! Я знаю, где он прячется…

— А зачем тебе это надо?

— Я…

— Ты хочешь… М-м, впрочем, это очевидно! Чтобы я научил тебя волшебству?

— Нет! — оскорбленно выпалил Вайпер. — Я знаю, что это невозможно!

— Та-ак. Неужели банальная жажда денег?

— Нет, сэр! Я прошу о другом!

— О чем же?

— Я прошу вас дать мне… лицо. Характер, чувства, эмоции! Я… — он обвел окружающих виновато-стыдливым взглядом. — Я… ненормален! С рождения. Мне всегда говорили, что со мной, что-то не так. Я н-не умею смеяться, не умею плакать, я могу только притворяться, что испытываю чувства!

— Вот это уже интересно! — закивал Рейнеке, многозначительно подняв брови.

— Я знаю, что вам это под силу.

— Мне под силу. И ты ведь знаешь и то, что если бы твой ответ меня не убедил, тебя отправили бы на дно реки вслед за Морелем, как свидетеля наших таинств…

— Безусловно.

— Мне нравится ваша целеустремленность, мистер Вайпер!

Рейнеке похлопал его по плечу:

— Так и быть! Сердце подсказывает мне, что человек с такой замечательной фамилией не испортит дела, даже если ни черта в нем не смыслит! Поаплодируем ему!

Зал ответил разобщенными хлопками. Вайпер победно улыбнулся и притопнул ногой:

— Ему не уйти от меня!

— Просто делай то, что тебе скажут, — вполголоса предупредил Рейнеке.

— Ну а теперь, — он кивнул на сияющий круг, в котором снова дергалось и моргало лицо обреченного на смерть вора и убийцы, не ведающего, что за сила устремилась за ним по пятам. — Зашлем ему ночной кошмар для бодрости духа!

Экран начал мутиться, заволакиваться жуткими аморфными образами, и в следующий миг беззвучно лопнул, рассыпавшись на миллион угасающих искр.

— Празднуем! — заорал Рейнеке, выкинув кривое подобие балетного па. — Несите, все что осталось! Оркестр, вальс!

Весь зал разом охватило непринужденное веселье. Кто-то кружился в танце, кто-то хохотал, звеня бокалами. Стреляло шампанское. Двое юношей бренчали на лютнях, стараясь перебить вихрь буйного вальса. Полковник лупил кулаком по столу, требуя «покончить с ничтожеством без сантиментов». Селена и Портер молча вздыхали, в ответ на, до сих пор временами прилетавшие поздравления. Вайпер, возбужденно хрустя зубами, прохаживался по залу, не притрагиваясь к выпивке. Тиняков залез на стул и начал декламировать недоступные английскому уху стихи. Он вдруг стремительно растерял все свое благообразие, превратившись из Иисуса в Иуду, празднующего в притоне свое падение. Один из слуг украдкой передал Себастьяну крохотный флакон с молодящей жидкостью. Коллингвуд рухнул под стол.

Часы пробили четыре утра. Рейнеке неподвижно полулежал в кресле, запрокинув голову и раскинув длинные ноги, подобный мертвецу, убитому выстрелом в лоб. Красное вино испачкало ему штаны. Руки безмолвно застывшей сзади Иоганны покоились на его плечах.

Часть вторая

Серая полоса

Евгений дочитал последние строки стиха и услышал то, что слышал в своей жизни уже ни один десяток раз. Лет пятнадцать назад такие овации окрылили бы его на три дня вперед. Десять лет назад приятно подстегнули бы самооценку. Пять лет назад напомнили бы, что еще не все потеряно.

В его руке был ворох истрепанных бумаг (Евгений никогда не принуждал себя читать стихи наизусть, да и плохо их помнил).

Скрежетом и хрустом

Радуют шаги.

Отчего мне грустно?

Боже, помоги!

Снег искрится дивно,

Над поселком ночь,

И душа тоскливо

Отлетела прочь.

В ледяных чертогах

В черно-синей мгле

Видится ей много

На родной земле.

Многие ненастья

Видятся душе.

Многие напасти

Близятся уже.

Видится сквозь вьюги

Зарево войны,

Страшные заслуги

Мира и страны.

Сколько зла и яда

Я в себе ношу!

Это ли мне надо? —

Сам себя спрошу.

Пусть душа вернется

С ледяных небес.

Пусть перевернется

Мир мой, наконец.

Чтобы видеть только

Эту ночь и снег,

Улочки поселка

В безмятежном сне.

Ты прости мне, Муза,

Слог неровный мой

И избавь от груза,

И верни домой.

Евгений не очень любил этот, в сущности, незамысловатый стих, написанный слишком давно, чтобы воспринимать его всерьез. Но публика клевала.

— Эфгений, эт-то фосхитительно! — влюбленно воскликнула старая сухая женщина еврейского вида, клацая костлявыми пальцами в драгоценных перстнях.

— Браво! — подхватил энергичный щеголь-блондин, с торчащей из холеных усов египетской папиросой, которая чуть не выпрыгнула.

Публика здесь была нечета парижской — крохотный, затянутый ряской пруд в сравнении с бурной, постоянно обновляющейся и куда более родной и знакомой рекой. Но Евгений знал цену своих удач и не надеялся на чудо.

— Мощ-щно! — бодро хлопнув себя по коленям, выдохнул другой усач — немолодой, в прошлом, должно быть, эталонный ухарь южнорусского пошиба, с широкими грубоватыми чертами и до неприличия буйным, скошенным резко влево чубом седеющих волос.

Его по-детски весело-завистливые глазки снова засверкали, и Евгений понял, что сейчас он опять начнет делать то, о чем его никто и ни разу решительно не просил.

— А я вот, мсье Майский (я все-таки, к вам буду так обращаться), тоже вот в свое время писал очень похожее. Ежели дозволите… Тоже про хутор, тоже про зиму, ночь.

— Это нэфосможно, — тихо простонала сухая дама, закатив глаза.

— Из сеней во двор иду — свежий снег скрыпит, снежных шапок блеск в саду, пес под дверью спит. Над моею головой чернота небес, звезд сияет дикий рой, месяц — прыткий бес. Тишина стоит кругом, только лишь вдали кто-то во поле глухом из ружья палит. Стужа лезет под тулуп, нос мой задубел, за плетнем старинный дуб будто поседел. Ой ты, Русь, душа моя! Как тебя принять? Коль мороз день ото дня мучает меня?

Поэт замешкался, видимо с трудом припоминая следующие строки.

— Л-ладно, — вдруг с отвращением проворчал он, самоотрешено махнув рукой. — Что корявенько — сам знаю. А «месяц — прыткий бес», это потому что тоже вот… как бы месяц тоже рогатый. Ну похоже чем-то… У меня там сначала посолидней рифма была: «виден Южный крест». А потом-то я узнал, что созвездия такого с наших широт не наблюдается. Э-эх-х…

— Нет, нет, как раз напротив! — возразил Евгений. — Метафора превосходная. Прыткий бес… Прямо что-то из Гоголя. У вас очень талантливые стихи!

Лицо бывшего казака просияло от воодушевления.

— Спасибо! Я вот тоже, знаете ли, думаю…

— А давайте-ка мы вас послушаем как-нибудь в другой раз и где-нибудь другом месте! — злобно подал голос еще один усач.

Евгений вдруг понял, что его в последнее время жутко раздражают усачи (и среди них в особенности тот, которого он по десять раз на дню видел в зеркале).

Творческий вечер близился к концу. По завершении какая-то очаровательная черноглазая студентка подарила Евгению букет желтых роз и, сверкая улыбкой, попросила подписать обложку книги. Какой-то лысеющий, плохо выбритый, болезненного вида господин, подойдя вплотную, едко посоветовал «сменить репертуар»:

— Здесь вам не Франция, дорогой собрат. Лирика не в почете уже лет двести!

Евгений благодарно кивнул.

— А в целом, конечно слабо. Будь вы одним из моих студентов, я бы посоветовал вам… Ах, но да, впрочем, не будем об этом. Не унывайте. Суровая критика, как терпкое вино, только разгоняет кровь и оживляет мысль. Вы еще себя найдете!

Евгений вновь кивнул, хотя понятия не имел, кто перед ним и с какой стати он должен унывать от услышанного.

Он вышел из библиотеки на оживленную вечернюю улицу под мелкий, по летнему добрый дождик, и, не раскрывая зонта, в чуть приподнятом настроении (как это всегда бывало после ободряющей инъекции всеобщего внимания) двинулся к станции метро.

Справа от него ровной стеной высились дома: прямоугольные и грозно-тяжеловесные, как шкафы какого-то бесконечного архива. Они могли бы казаться громадными, не знай Евгений, как выглядят настоящие, неохватные взором и ломающие любое воображение исполины Манхэттена. Кажется, их возводили не люди, а пришельцы с далеких звезд.

Слева темнел бульвар, сквозь черную листву которого сияли желтые и бело-голубые витрины. Света было очень много. Дождевые капли роились стаями золотистых мошек в лучах фонарей и автомобильных фар.

Автомобили… Евгений до сих пор не мог привыкнуть к этим причудливым и страшным механическим животным нового века. Они катились сплошным потоком. Самой разной окраски, форм и размеров, с хищными огнями лупоглазых фар, серебристо мелькая спицами и поминутно оглашая ровный гул потока прерывистым, первобытно-наглым ревом рожков.

Несколько лет назад Евгений представлял себе нью-йоркскую улицу, как хаотичный поток всевозможных экипажей, омнибусов, трамваев, автомобилей и почему-то велосипедов. Теперь он знал, что в этом городе можно легко забыть, как выглядит лошадь. Механизмы вытеснили все и стали полноправными хозяевами улиц, подчиняясь лишь магическому жезлу дорожного полицейского или вспыхивающим в воздухе (точно для всеобщего развлечения) огням светофора.

Механизмы носились не только по дорогам, но и под землей и даже над землей! Они ползали вверх-вниз внутри буравящих небо зданий, уплывали живыми ступенями в подземный мир, за десять центов чистили обувь, отнимая работу у мальчишек и бедняков, они играли и пели в ресторанах, зажигали над головой летящую ленту электрических букв, махали в витринах руками картонных болванчиков, они сводили с ума посетителей луна-парков, унося их в небо и швыряя в темные тоннели. Они были всюду. Как насекомые. Как чума или порок. И Евгений не смел не поклоняться им.

Насквозь железный, адски грохочущий электропоезд перенес Евгения на тихие спальные задворки Бронкса. Там на позднем трамвае он не спеша ехал домой, мимо уже совсем невысоких (какие можно было бы встретить и в России, и Европе), но совершенно не по-европейски угрюмых и безликих, безобразно опутанных металлическими лестницами, бурых кирпичных домов. Полосатые навесы, деревянные столбы, вычурно-безвкусные, лезущие одна на другую вывески, рекламы, белыми привидениями сохнущее от дома к дому белье, по-азиатски узкие, слякотно-загаженные проулки, будто нарочно созданные для кошмарных преступлений. Порой им на смену приходили пустыри, огороженные глухими заборами, за которыми мрачно темнели, едва проступая в мглистом небе, очертания котельных труб и цилиндрических водонапорных башен на тонких ногах (кажется, так изображал марсианские машины известный английский фантаст).

Нью-Йорк (как и вся Америка) напоминал Евгению какого-то недалекого, бесконечно высокомерного богача, слишком гордого и занятого, чтобы регулярно принимать ванну, менять белье и даже просто следить за своим здоровьем.

Миновав стайку игравших в ковбоев мальчишек и мусорные баки, в которых опять судорожно рылась чокнутая кошатница, Евгений зашел в знакомый подъезд, поднялся по устланной рыжей затертой дорожкой лестнице (стремления к комфорту везде и всегда у американцев не отнять) на третий этаж и позвонил в знакомую с латунным номером дверь.

— Who’s there?

— Me, honey!

Лара знала, что это он, но в последние недели безостановочно и назойливо практиковала английский.

— How was it?

Она была во фланелевой клетчатой, похожей на брючный костюм пижаме, которая часто заменяла ей домашнюю одежду, и тапочках.

— Давай по-русски, — улыбнулся Евгений. — А то я его уже начал забывать.

— O’kay. Так как оно? О, какие цветы, бо-оже!

Евгений передал Ларе букет и сделал туманный жест, давая понять, что ничего достойного внимания не произошло.

— Смешно. Похоже на мои первые салонные поползновения. Зал человек в двадцать и только одна п…

— Кто?

— Поклонница, — вынужденно докончил Евгений.

— Ты этим опечален? И сколько ей лет?

— Студентка.

— О-у… Ну для Нью-Йорка двадцать человек не так уж плохо. В Бостоне тебя вообще никто не знал.

Она взяла со столика фарфоровую вазу и, плавно покачивая бедрами, пошла в ванную.

— Сегодня звонила мама. Ей тяжело, она хочет, чтоб мы приехали на выходных.

Ее голос чем-то напоминал звучавшее на его фоне журчание воды.

— Хорошо.

Евгений растянулся на укрытой пледом кровати, не снимая ботинок.

— А еще тебе пришло письмо… от Кнышевского.

— Что?! — вздрогнул Евгений.

Он хотел спросить: где? Но взгляд уже отыскал распечатанный конверт, лежащий на комоде.

— Он недоволен.

— Чем?

— Я не буду тебе пересказывать, — устало и отчего-то почти раздраженно ответила Лара, возвращаясь из ванной. — Сам почитай, это же твоя книга.

Пока Лара ставила розы в вазу и прихорашивала их, Евгений хмуро бегал глазами по строкам.

«Дорогой Евгений! Вынужден сообщить, что ваш роман требует решительной и основательной доработки, если, конечно же, вы не хотите прослыть литературным позером и не ищете прибежища в пресловутой, намозолившей всем глаза со времен Свифта, дешевой мизантропии.