Бесплатный фрагмент - «Эх, жизнь штилем не балует!»

Эх, жизнь штилем не балует!

А мы сидим и просто курим,

Над океаном снег летит,

Мы сквозь такие плыли бури,

Которых вам не перейти,

Мы сквозь такие мчались беды,

Что отрывались от земли,

Мы не попали в домоседы,

Но и в пираты не пошли.

…………………………………

Быть может, утро нам поможет

Дороги наши выбирать,

Искать дорогу в бездорожье,

Неразрешимое решать,

Не утонуть бы нам сегодня,

Стакан грохочет о стакан,

И, как подвыпивший подводник,

Всю ночь рыдает океан…

Юрий Визбор

Мгновение — и на лодку обрушился шквал порывистого ветра. За ним накатила огромная разрушительная волна. Она подняла хрупкое суденышко на высоту трехэтажного дома и сбросила его в пучину моря. Лодка задрожала, завизжала железом, накренилась на бок и всех людей, сидящих на рюкзаках, словно горсть щепок, смыла в бушующую черную бездну. Они, сверкая оранжевыми спасательными жилетами, как поплавки, поплыли по волнам, уносимые северо-восточным течением в сторону распростертого бесконечного океана.

— Шамиль! Шамиль! Это ты?

— Держись, студент!

— Ну мы и влипли! Писец!

— Сдохнем! Здесь все в заливе Счастья!

Над грохочущим морем звучали отчаянные, испуганные крики людей, затерявшиеся в продуваемом насквозь заливе с издевательским названием «Счастье».

— Шеф! Шеф! Что будем делать? Вода — лед!

— Скидывайте сапоги!

— Гребите! Гребите! Работайте руками!

— Шеф. Где остальные?

— Все здесь? Боритесь! Боритесь за свою жизнь! Боритесь — всем смертям назло!

— Я ничего не вижу. Нас несет в океан. Течение — жуть! Я долго не выдержу! У меня ноги отнимаются от холода!

— Не отставай, студент! Глотайте сопли и гребите, гребите, гребите! Движение — это жизнь!

Их несло и несло, словно осколки айсберга, в смертельную, соленую, холодную пустоту. Их разбросали волны — шесть голов в оранжевых ошейниках, отрубленных неистовым исполином. Они плыли каждый сам по себе, каждый сам за себя. Говорящие головы на поверхности кипящей воды. Их истерические, наполненные ужасом голоса взмывали над морем и уносились ветром в поисках спасительной Земли. Иногда они попадали в завихрения течения и их прибивало друг к другу.

— Тимофеевич! Шеф! Ты живой?

— Пока держусь! Но надолго меня не хватит!

— Куда нас несет нечистая сила?

— Если повезет — выбросит на берег Сахалина. Если нет — будем собой кормить рыб в океане.

— Шеф, почему так случилось? Почему мы в момент превратились в корм для рыб?

— Простите меня, мальчики! Это я во всем виноват. Поддался на уговоры поехать на лодках через залив. Я очень виноват перед вами! Нет мне прощения! Никакой риск не стоит ваших жизней!

— Нас спасут?

— Рассчитывайте только на себя!

Порыв ветра снова разбросал живые оранжевые поплавки в разные стороны. Лишь хриплый голос Шефа звучал в ушах, как приговор: «Простите меня, мальчики!» Волны усилились. Начался прилив. Хмурая всезаполняющая пустота рвала на части их продрогшие опустошенные души.

Валька Дзыза усиленно работал руками. Рукава куртки превратились в мокрую тяжелую мотню и хлопали по воде, как колотушки. Течение несло его впереди всех. Надо плыть, плыть, сжав зубы, двигаться, интенсивно загребая воду руками и ногами. Плыть куда? Никто не знал. В нем не было страха. Холод был не страшен — он зимой нырял в прорубь. Страшна неизвестность. Волны перекатывались через его голову, обдавая его миллионами ледяных брызг. Хмурое небо хищно нависало над ним, как черная огромная пасть, готовая проглотить его со всеми потрохами. А он казался себе маленькой, тщедушной щепкой, шлепающей по волнам.

Это было его первое поле. Молодой специалист приехал в экспедицию после окончания Дальневосточного политехнического института. И все происходящее воспринималось им как захватывающее приключение. Он не думал о смерти. Он был молод, силен и не истерил. Валька знал, что выплывет. Сил у него было несметное количество. Но даже если погибнет, он решил, что сразу вольется добровольцем в небесную рать и будет на стороне православных ангелов бороться с западными сатанистами, которые наверняка уже проникли на небеса и ведут войну за свое господство.

Жалко только было маму. Он представил, как она будет плакать, выходить к морю и слезно просить вернуть ей единственного сына. Валька представил ее — маленькую, хрупкую, одинокую, несчастную на берегу черствого рычащего моря — и из него отчаянно вырвался перемешанный со слезами шепот: «Мамочка, родная моя, прости! Я выживу! Я доплыву до Земли! Вот увидишь!»

— Шеф, ты еще живой?

Валька увидел плывущего недалеко Тимофеевича и вспомнил, что не сказал ему самое главное.

— Подыхаю. Ноги уже ничего не чувствуют. Что ты хотел?

— Шеф, разведочную линию №5 ты зря отменил. И все силы бросил на линию №9.

— Какое это имеет сейчас значение?

— Да потому что на линии №5 четко фиксируются следы россыпи. Я ее изучал. Я фиксировал там золото. А ты все силы бросил на линию №9 и уперся в шурф 25. А там — ничего.

— Много ты понимаешь!

— Бестолковщина какая-то! Упертость и глупость.

— Я, сынок, на россыпях собаку съел. И не тебе меня судить. Плыви, пока плывется. Будь здоров!

Они еще пытались верить в свое спасение. Море, может, их выплюнет где-нибудь на берег. Шеф слабел. Его шея уже не держала головы. Ноги превратились в замерзшие мочалки. Но душа, как ни странно, рвалась жить.

Она царапалась и кусалась, изводя воспоминаниями мозг. Что он оставляет после себя? Правильно ли он жил? Что после него останется? Только многотомные отчеты о золоте в различных регионах России. Да — они свидетельствовали о его напряженной жизни на износ. Работа. Работа. Любовь, семья — были второстепенны. Он не щадил себя. И был счастлив, когда что-то удавалось. И этот злосчастный профиль №9. Он наперекор всем заставил копать шурфы там. Все тогда считали его сумасшедшим. Но он верил в то, что под аллювием простирается плотик и там залегает промышленная россыпь. Но вышла осечка. Интуиция подвела. Глухо и пусто. Теперь все указывают на него, как на неудачника. Противно так заканчивать свою жизнь. Смерть надо встречать во имя победы. Тогда умирать не стыдно.

---

Волны еще больше разбросали их. Они плыли в одиночестве в объятьях сильнейшего течения в заливе Счастья навстречу неотвратимому концу жизни, оставаясь со своими прощальными мыслями. Все остолбенело молчали, отдаваясь судьбе, которая преподнесла им такое испытание: плыть, плыть по течению, из которого нельзя вырваться и ничего нельзя изменить. Только утонуть или затеряться в океане.

Начальник Тихоокеанской морской геологоразведочной экспедиции Ревмир Иванов теребил в руках полученную радиограмму. Его руки тряслись от негодования: «Сегодня 09.08.1974 года в заливе Счастья перевернулась и затонула моторная лодка с экипажем 6 человек. В настоящее время люди находятся в море. Их сносит течением в сторону Сахалина. Примите меры по спасению людей. Портпункт Власьево».

— Час от часу не легче! Черт знает что!

— Федя! Свяжи меня с капитаном экспедиционного судна «Вестник».

— Вестник! Срочно позовите капитана.

— Капитан судна «Вестник» слушает.

— Что там у вас происходит? Почему люди в воде? Почему не организовали спасательные работы? Где Гаврющенко?

— Гаврющенко — также потерпевший. Мы не можем выйти в море из-за отлива и шторма. Как только уровень воды поднимется и шторм стихнет, выйдем на поиски.

— Приказываю! При первой возможности! Срочно начать поиски пропавших людей! Отвечаете головой! Докладывать через каждый час!

— Федя! Срочно соедините меня с вертолетным отрядом!

— Добрый день! Мне командира вертолетного отряда Анохина.

— Анохин слушает.

— Вася, привет! Это Иванов. У нас ЧП. Людей смыло в море в заливе Счастья. 6 человек. Надо выслать экипаж на поиски. Их несет течением в сторону Сахалина. Сможешь послать вертолет на поиски?

— Смогу. Только погода дрянь. Сильный ветер. Вертолеты не летают — все на земле. Опасно.

— Сообщи, когда можно будет организовать спасательные работы.

— Обязательно!

— Федя! Срочно! Вызови мне главного инженера! Пусть он свяжется со всеми портпунктами вдоль береговых поселков на островах Чкалова и Байдукова, а также в поселках северного Сахалина. Пусть примут меры по поиску и спасению людей.

Шамиль плыл спокойно и не рвал жилы, как все. Силы надо было беречь. Скоро начнется прилив, тогда течение понесет их к берегу. Но от холода он был беззащитен. Холод алчно проникал в него, во все клетки, сковывал легкие и тормозил сердце.

— Сдохну, и понесет меня море по белу свету! — думал он с содроганием.

Но жить очень хотелось. Он улыбался, вспоминая яркие моменты жизни. Но улыбка на его лице от холода превращалась в ехидную гримасу. Шамиль был очень добрым и дружественным парнем. Девушки сходили по нему с ума. От него исходила солнечная доброта. Ему хотелось быть полезным во всем. Он окончил Иркутский техникум. Поработал на шахте в Партизанске. Затем ушел с геологами в поле и был незаменимым помбуром. Он жил с нами в общежитии, ходил с нами в походы. Участвовал во всех наших песенных вечерах. И всегда был душой компании. Но к смерти он был не готов, поэтому боролся и плыл, надеясь на прилив. Очутившись на крайнем конце своего существования и погружаясь в себя, он понял лишь одно — что ему очень нужно жить. Наверное, у всех обреченных на смерть имеется такая потребность, что они еще недожили? Недолюбили, недопутешествовали, недонасадили деревьев, недовоспитали детей, недоработали своего дела? Какой-то быстротечный конец? «Всем смертям назло!» — говорят оптимисты. «Всем своей жизни бывает ничтожно мало!» — сожалеют пессимисты!

— Шамиль! Ты живой?

Его догнал промывальщик Сеня. Он изрядно вымотался и походил на выброшенного за борт судна пирата.

— Шамиль! Не хочу умирать с подлостью на душе. Исповедуй меня!

— Что я тебе, поп? Сам готов небу раскрыть свою душу. И попросить у всех прощения. Плыви к Шефу. Если он еще живой, все твои грехи простит.

Сеня застопорил свое продвижение и стал дрейфовать зигзагами, поджидая Тимофеевича. Всю свою сознательную жизнь Сеня жил взаймы. Он, не стесняясь, брал от жизни в долг все, обещая отдать. Но не отдавал и снова влезал в долги. Он обещал жене золотые горы, но вместо гор преподносил ей жесткие оковы. Он брал в кредит благоденствие каждый божий день, но к вечеру оказывался банкротом. Сеня был типичный бич с душой рыскающего грешника. Вечно был в долгах у жизни и считал, что долг человека — это не долг чести, а долг в кошельке. И всю свою жизнь он мерил размерами своих денежных долгов. Но тут произошла досада! Приближалась смерть. И он вдруг понял, что он просто ублюдок! Ничего не создавший в жизни. Что казнь неминуема. И его казнить будет не море воды, не холод, а казнить себя будет он сам. Чем заполнить ужасающую пустоту своей жизни? Что он оставил своей жене и дочери — свои долги, накопленные беспутной жизнью? И он впервые почувствовал, как может плакать душа. Горько! Обидно! Жалостливо! И еще вспомнил прощальные слова доченьки:

— Возвращайся, родненький папочка! Мы тебя очень любим!

И всепрощающие глаза жены, наполненные слезами. Словно они чувствовали его невозвращение.

Шеф подплывал к нему тяжело и безжизненно, словно потерявшая надежду бродячая собака.

— Шеф! Ты как?

— Подыхаю! Нету мочи! Тебе чего, Сеня?

— Исповедаться хочу, а священника нет. Не могу с собой забирать на тот свет свою подлость. Богом прошу. Выслушай.

— Это бывает. Валяй. Пока я еще в уме!

— Прости меня, Тимофеевич! Меня черт попутал. Сам не знаю, как получилось. Припоминаешь шурф 25?

— Прекрати! Не хочу его вспоминать.

Неожиданно пенистые волны обрушились на них и захлестнули их с головой. По-видимому, начался прилив. Сеня выплюнул соленую воду из полости рта, прокашлялся и продолжил:

— Так я промывал пробы в шурфе 25. И чтобы больше было материала, прокопал шурф глубже обычного и тщательно промыл грунт. И что ты думаешь, в лотке засверкали самородок и с восемь крупных золотинок — граммов на 10.

— Врешь! Где они?

— У меня в кармане.

— Чего не сказал?

— Так я и побежал к тебе. Но у вас были сборы в магазин. И я присоединился.

— Ты случай не украсть их хотел? Такое богатство!

— Был чертов соблазн! Не отрицаю. Но скрыть не посмел. Хочу тебе этот шлих отдать. Чтобы не унести его с собой на тот свет.

— Далеко он у тебя? Давай. Даже если погибну, найдут следователи — отдадут в контору.

— Держи! Освободи меня от этого груза.

Сеня долго лазил вовнутрь мокрой штормовки. Протянул Тимофеевичу завернутый в полиэтиленовый пакет маленький сверток, подписанный крупными буквами: «Шлих пробы 395: шурф 25 профиль №9».

— Спасибо, Сеня! Ты меня от смерти спас. Теперь есть стимул жить. Мы еще повоюем! Мы еще не такое откроем! Начинается прилив. Будем с ним дрейфовать к берегу.

Студент Круподеров плыл, словно на соревнованиях. Он технично разбрасывал руки, погружал голову, демонстрируя превосходный кроль. У него был 1 разряд по плаванию, и он знал, что до берега быстро доберется. Но течение зажало его в свои объятья, и вырваться из него не было никакой возможности. А силы надо было беречь. Холод пронизывал его насквозь. Ноги уже начала сводить судорога. Зачем он поехал со всеми на лодке в магазин, он не знал. Поддался общему настроению. Куда сейчас плыть, было неизвестно. Где-то на востоке должны были быть острова. Но где восток и где острова — ничего не было видно. Только хлесткие волны, подгоняемые ветром. Один ориентир — течение. Оно должно быть направлено вдоль берега. Но как далеко находится суша, было непонятно.

Студент находился в отряде на преддипломной практике. Учился он так же, как и Валька, в ДВПИ. Сам он был родом из Приморского края. У него даже не было никаких мыслей, что он может здесь окочуриться. Он знал, что выплывет. У него было немерено сил, а также отлаженный тренировками здоровый организм.

Между тем течение и волны стали выворачивать поток влево. Начался прилив. Валы волн усилились и помутнели. Небо, закрытое лиловыми тучами, хищно щурилось на залив Счастья, наполняя море смертельной тоской. Ветер так же прерывисто выл, взлохмачивая пенную седину на гребнях бесконечных волн.

Вся морская поверхность покрылась плотным слоем пены, воздух был насыщен водяной пылью и брызгами, видимость ухудшалась до черной кипящей бездны.

Студента догнал Валентин. Они недолюбливали друг друга. Валька обогнал студента и молча стал смещаться влево — по ходу течения.

— Валька, подожди!

— Что тебе? Устал, спортсмен?

— Все нормально! Только ноги судорога сводит. Валька! Я давно хочу извиниться перед тобой!

— За что? Лишнее все это сейчас. Нам надо выжить.

— Это так. Но меня гнетет укор. Что я причинил тебе неприятность.

— Это какую? Все нормаль!

— Ты же встречался с Таней?

— Ну и что! Мы расстались, как в море корабли.

— А у меня с ней любовь. И все по-настоящему!

— Карты Вам в руки! Для меня это протерозой!

— Но все равно прости, если я причинил тебе боль!

— При чем здесь ты? Это Таня решила все так переиграть. Я принял это как урок судьбы. Это ее выбор!

— Валька! Честно! От души! Прости меня!

— Не переживай! Если выживем, на свадьбу позовешь?

— Обязательно!

— Держись, студент! Где наше не пропадало!

Волны снова разделили их. Студент понял, что, несмотря ни на что, у него есть воспоминания о радости счастья и любви. Счастья обладать любимой девушкой. Чувствовать ее и задыхаться от любви и страсти. Ради этих мгновений стоит жить. Эти чувства останутся с ним навсегда: и на том, и на этом свете.

Задул северный ветер. Он был жесткий и холодный и имел запах сдохшего кита. Мгновенно поверхность моря покрылась инеем. Он изящно сверкал и быстро таял в такт движения волн. А воздух невыносимо дышал льдом. При этом иней и пена широкими, плотными, сливающимися полосами покрывали склоны гребней волн, отчего поверхность становилась белой и невыносимо холодной, только местами, во впадинах набегающих валов, видны были свободные от пены участки. Они страшно зияли во мраке, как мрачные провалы преисподней.

Это было смертельно для мокрых обессиленных людей. Казалось, море выпивает их теплую кровь, и они стынут, как мумии, на поверхности безучастной вселенной. Течение несло их к берегу. Уже были видны очертания островов. Но холод сковывал их разум, а руки беспомощно опускались. Сосуды на ногах сжались от холода, причиняя жуткую нечеловеческую боль.

— Ребятки, прощайте! Все! Подыхаю! Сердце разрывается! — прокричал что есть силы Шамиль.

— Простите меня за все! Прощайте братцы! Пришла расплата за все! — все услышали истошный крик Севы.

Сеня увидел в последний миг мотающиеся среди бесконечных волн головы геологов, которых яростный прилив мчал к спасительному берегу. И вдруг в угасающем сознании у него возникла мысль:

«Кто я такой? Зачем я так тускло жил? Почему приносил столько несчастья и горя близким мне людям? Нет мне прощения? Кому нужна моя жизнь? Жуть. Почему так болит сердце? Почему так ноет душа? Дочка, родная — прости! Прости меня, никудышного! Прости, жена! Я был никчемный человек и не хочу, чтобы все вспоминали на похоронах меня гадко!»

Сеня собрал последние силы и повернул вправо от берега, в сторону моря. Он потерял смысл бороться за жизнь. Жизнь важна для добра и любви, а он нес только горе и боль. Он понял, что не заслуживает жизни!

— Прощайте, мои дорогие! Не поминайте меня лихом! Простите меня, если что не так! Помираю, но не сдаюсь! — послышался хрипловатый голос Шефа. Шеф работал замерзшими руками, как граблями. Они не слушались. Он выл от злости и напряжения. Ему нельзя было умирать. Тимофеевич должен был любой ценой передать шлих с золотом в контору. Он пытался кусать ладони, но они не чувствовали. От остервенелости он прокусил губу. Стонал, но плыл. И понял, что будет бороться до конца!

— Я еще поборюсь! Мне надо выжить! Это несправедливо! Я должен жить! Прощай, Танечка! Спасибо за все! — звучал, перекликая волны, натруженный с придыханием голос Студента.

Студент замерзал. Замерзшие, обессиленные ноги не слушались. От них исходила дикая боль. Холод тисками сжимал кровеносные сосуды, и они взрывались в конечностях. Руки висели как плети. Волны захлестывали с головой, и ему казалось, что он барахтается под водопадом. Потускневшим сознанием и замерзающим сердцем он понимал, что это конец. Но душу разрывала пронзительная боль любви. Он угасал, а боль горела пожаром внутри. И он стал орать от отчаяния:

— Та-ня! Та-ня! Та-ня!

Он с трудом держался на плаву, а мысленно целовался с Таней. И закрывал глаза от счастья! И счастье держало его и всеми силами цеплялось за жизнь.

— Мужики! Кто живой! Откликнитесь! Я держусь из последних сил. Помогите! Умираю!

Это Валька орал истошно. Умирать никто не хотел. Он плыл упорно, но чувствовал, что превращается в холодец. Какая несправедливость! Он — сильный, умный, целеустремленный — должен так глупо сдохнуть от холода. Почему так? Это какая-то глупость! Это какое-то безумие судьбы.

— Я не заслуживаю такого конца. Господи, если ты видишь эту несправедливость, вмешайся, спаси, помоги!

Руки у него уже не работали. Это были остолбеневшие от холода обрубки. Ноги сжались, мучительно ныли и не двигались. Только душа жадно хотела жить, вопреки организму. И Валька готов был бороться, но органы угасали. Было обидно до слез умирать в расцвете жизни. И Валька заплакал. Слезы капельками катились по щеке и застывали. Он хрипел с подвыванием. Ему было тяжело, жутко, страшно от горькой обиды и безысходности. Но удивительно, что от слез на душе ему стало спокойно и тихо, как в церкви.

— Я! Я! Живой! Плыву на бачке. Замерзаю!

Моторист Андреев, обняв пустой бачок из-под бензина, остался один живой дрейфовать среди волн.

Вертолет Ми-8 летчика Анохина летел на бешеной скорости над Татарским проливом. Светило солнце. Приборы работали исправно. Вместе с собой он взял в полет свою 7-летнюю дочь Светлану. Она, прильнув носом к иллюминатору, с интересом рассматривала зеленые пейзажи. Вертолет пролетел Сахалин и повернул в сторону залива Счастья.

— Ой! Папа, смотри! На берегу желтые фиалки выросли! — прокричала сквозь рев мотора Светлана.

Это желтели на берегу спасательные жилеты пропавших геологов. Вертолет сделал круг и приземлился. Четыре человека лежали лицом вниз, раскинув руки, обнимая в объятьях землю. Один человек сидел на камне около пустого бензинового бачка. Это был моторист Андреев. Он выжил. Шестого потерпевшего течение унесло в сторону безбрежного океана. Встревоженные чайки кружились над ними, беспокойно махали крыльями, громко, протяжно рыдали, словно прощались с собратьями. Анохин подошел к телам погибших геологов. Никто не шевелился. Лишь одно тело скрюченного от холода человека вздрагивало от ветра. Анохин подошел к лежащему неподвижно пожилому мужчине.

— Живой? Ты кто?

— Я Гаврющенко. Передайте этот пакетик в нашу контору. Это очень важно!

— Не беспокойтесь — передам. Вам нужно в больницу.

— Не надо в больницу. Я останусь с ними.

Послесловие

Мы стояли у обелиска в центре Петровской косы в километре от пролива Холодный. На мраморной петле надпись: «Здесь 9.08.1974 года трагически погибли приморские геологи: Гаврющенко, Кильдеев, Дзызе, Круподеров».

Здесь же на Петровской косе возвышается Крест. Он стоит на месте русского кладбища первопроходцев. На нем есть табличка с надписью: «Здесь на Петровской косе находилось первое в низовьях Амура Российское православное кладбище, где были похоронены члены Амурской экспедиции и жители первого у берегов Амура Российского поселения Петровское 1850–1854 годов. Среди них дочь адмирала — начальника экспедиции — Катя Невельская.

Спите спокойно, россияне — первооткрыватели и первые поселенцы, жизни свои отдавшие освоению земли Дальневосточной.

Мир Вашему праху. Благодарные потомки помнят о Вас».

Дай, Джим, на счастье лапу мне!

Повесть

Дай, Джим, на счастье лапу мне,

Такую лапу не видал я сроду.

Давай с тобой полаем при луне

На тихую, бесшумную погоду.

Дай, Джим, на счастье лапу мне.

Сергей Есенин

Научно-исследовательское судно «Ильменит» причалило к берегу Западной Камчатки, чтобы в портпункте реки Большой пополнить запасы горючего и пресной воды. Берег был плоский, унылый и походил на вытянутую подкову, обнимающую шею протоки реки, лениво текущей в сторону Охотского моря. В небе кричали отчаянно чайки. Безразличные волны ласкали переливающиеся на солнце гальки. Пустынное пространство сжимало душу одиночеством и опустошенностью. Я вышел на небольшой причал и медленно пошел в сторону огромного зеленого оазиса, называемого тундрой. Ноги приятно ощущали твердость земли и не качались от привычки повторять убегающую из-под ног палубу, танцующую от качки набегающих волн.

Вдруг я почувствовал, что меня кто-то лизнул в ладонь. Около меня стояла крупная рыжая камчатская лайка и смотрела на меня так, словно я был первым человеком на Земле. Ее желто-зеленые глаза сияли от восторга, а хвост выделывал мертвую петлю вокруг лохматого бойцовского зада.

— Ты откуда взялся такой красавец? Из цирка выгнали, или от Мальвины сбежал?

Я ласково погладил пса. Его шерсть золотистого цвета лоснилась на солнце. Крупная голова кивала в такт моим движениям. Морда усердно обнюхивала меня, время от времени выпуская лопасть розового языка, который беспрестанно лизал мои руки. Собака сияла от счастья встречи с человеком. Словно она всю свою жизнь ждала, что придет именно наш корабль, на котором будет именно тот человек, который ей нужен.

— Как тебя звать, божья тварь? — ласково спросил я, поглаживая восторженное животное. — Давай я тебя буду называть Джим! Джим, понимаешь? Отныне ты Джим!

Собака взвизгнула и бросилась в траву. Листья сомкнулись над ней и резко закачались и побежали волнистой дорожкой в такт быстрому бегу собаки. Лай Джима то удалялся, то приближался. Наконец, из травы вынырнула лохматая голова — в зубах вздыбленной морды собаки трепыхалось тело какого-то зверька. Джим гордо и небрежно бросил его к моим ногам.

— Джим! Да ты — настоящий охотник! — похвалил я собаку и потрепал ее с благодарностью за шею. Джим остолбенел и взглянул на меня так, словно я сделал что-то магическое. Я опустился рядом на колени, обнял, прижался к его мокрой морде. Потом приласкал, как закадычного друга, а затем взлохматил рыжую гриву. Джим лизнул меня благодарно в нос. Взаимопонимание было установлено.

— Пошли со мной, рыжая бестия!

Джим гавкнул для солидности, бросился за мной, его рыжий хвост завилял радостно у моих ног. Я прошел по трапу на палубу судна. Все уставились на собаку, как на чудо.

— Товарищи матросы, старшины, боцманы и капитаны, прошу любить и жаловать! Это матрос Джим! Новый член команды нашего судна. Я принял его на должность маршрутного рабочего. Он будет со мной в маршруты ходить.

Все обступили собаку, пытаясь ее потискать, погладить, дать вкусняшку.

Джим стоял, как вкопанный, поджав хвост и опустив уши. Такого внимания он никогда не испытывал. Он искоса поглядывал на меня, ожидая резкой команды. Люди его настораживали. Он, видно, в прошлом ничего хорошего от них не получал. Поэтому Джим с тревогой принимал всеобщее восхищение, как подставу, готовый в любую минуту броситься в бегство.

— Собака на корабле — к несчастью! Кто привел пса? — раздался грозный окрик капитана Сан Саныча Рогова.

Но в голосе у него дребезжала пружинка восхищения. Он родом был из деревни, и все детство его прошло на улице с поселковыми дворняжками.

— Сан Саныч! Извини! Этот пес мне послан высшими силами, он меня внезапно выбрал и будет меня сопровождать в маршрутах.

— Собака — это не кукла, она привязывается к хозяину на всю жизнь. Ты будешь готов по возвращении забрать пса к себе в дом? Жена примет, не выгонит? Не будет бедный пес потом бездомным слоняться по поселку? И наконец! Ты готов с палубы собачье дерьмо убирать?

Все посмотрели на меня, как на укротителя из цирка.

— Я готов на все! — вымолвил с готовностью я, представив Джима у себя в коммунальной квартире и как жена будет меня убивать.

— Коль пошла такая пьянка, позовите мне старпома. Пусть примет пса на довольствие. А тебя, Григорий, предупреждаю! Увижу собачьи фекалии на палубе — выброшу пса вместе с тобой за борт!

— Сан Саныч! А я плавать не умею!

— Это не мои проблемы! Собак любишь — умей плавать по-собачьи!

Прозвучала команда.

— Вахте занять свои места. Приготовиться к отходу. Отдать швартовые.

Судно задребезжало, дернулось кормой, попятилось. Заработали двигатели. Винт взлохматил прибрежную воду. И мы, ловко развернувшись, медленно пошли в сторону выхода в открытое море.

Охотское море расступилось перед нами огромной сине-зеленой вселенной, где небо и волны раскрывались перед нами изумительным и многоцветным простором.

— Сколько еще будем идти до Камчатки, Сан Саныч?

Александр Александрович Рогов — это наш кэп. Прямой, подтянутый, с волевым лбом и острыми серыми глазами, он напоминал мне морского волка Джека Лондона. Один минус — имел небольшую «трудовую мозоль» в районе живота. «Что делать, малоподвижная жизнь! Пристрастие к пиву, женщинам и рыбе сделало свое черное дело», — вздыхал он. Мы стояли в рулевой рубке и пили чай. Здесь же дежурил за штурвалом вахтенный матрос. Рядом, в штурманской, мерил циркулем карту второй помощник. Бескрайнее море, сливаясь с небом, светилось от горизонта до горизонта. Сияло так, что казалось — свершилось чудо и миром правит одна красота! И горят, и плавятся в пронзительно ярком красно-оранжевом закате чьи-то невостребованные чистые души. Наше легкое суденышко стремительно уходило на север, скользя вдоль трибуны заката в сторону Пенжинской губы. Наше судно, расцвеченное уходящим солнцем, походило на яркое летящее перо из крыла жар-птицы. Берег суши растаял в тумане, как чья-то несбывшаяся надежда.

— Красота-то какая, Господи! — воскликнул я от восторга.

— Завтра жди шторма. Будет бодать нас в левую скулу. Уж больно чуден сегодня закат.

— Ты, кэп, пессимист? Прогноз — штиль, — подал голос второй помощник, Виктор Шлага. Он, как и я, был молодым специалистом и очень гордился своим высшим мореходным образованием.

— У меня перед штормом всегда сердце ноет. Бурю чувствует. Еще ни разу не подводило. Посмотрим, студент, кто прав. Утро вечера мудренее! Чья ночью вахта? Старпома? Пусть наш Маркони запросит точный прогноз погоды.

Сан Саныч ушел к себе. А я спустился в лабораторию. Здесь кипела маленькая жизнь. Радиогеодезисты сражались в шахматы. Саша Веников, или просто Веня, наш техник-геолог, мучил гитару. Лера читала лекцию Джиму о правилах хорошего тона. Буровики ковырялись с лепестковым стаканом.

— Как настроение, стрижи-геологи?

Стрижами нас прозвали моряки за наш несолидный возраст. Самому старшему было всего 27.

— Чирикаем потихоньку. Уговариваем Леру кого-нибудь из нас полюбить.

— Глаза, словно небо осеннего дня, но нет в этом небе огня. И давит меня это небо и гнет, за что ты не любишь меня.

Веня вымучивал песню, чиркая и раздевая зрачками Леру, глубоко вздыхая. Казалось, что еще один чирк — и он вспыхнет как спичка. Гитара у него просто стонала от желаний.

— Что-то вас быстро на любовь потянуло, мальчики. Берите пример с Джима. Он только Григория обожает. А мы для него — лишь примитивные друзья.

Джим посмотрел на меня и на Леру, словно сравнивая глубину своих собачьих чувств.

— Что ни случай, то пропажа, что ни баба, то скала! — мочалил очередную песню Веня.

— Какие-то у вас, мальчики, одни живописные, животные желания. О работе хотя бы поговорили.

— Умница, Лерочка! Давайте все сюда!

Я развернул карту.

— Сейчас мы находимся вот здесь. Вот центр Охотского моря. По траверсу на побережье Камчатки работает наша береговая разведочная партия. В этом районе обнаружены многочисленные россыпи золота. Наша первая задача — провести исследования шельфовой зоны и места распространения палеодолин золотоносных рек. Вторая задача — геолого-съемочные работы 1:50 000 масштаба. Вот границы площади картирования. Более подробное описание предстоящих работ находится в этом проекте, — я показал на увесистую папку в картонном переплете. — Есть вопросы?

— У матросов нет вопросов. Все как всегда. А береговые работы будут? — спросил Веня.

— Если будет хорошая погода, обязательно. Мы должны маршрутами пройти более 100 погонных километров.

— В береговые маршруты будем ходить парами: Григорий — Джим, Лера — Веня. Остальные отбирают пробы с борта судна.

— 100 км? Ежедневный пеший-драл! Наши задницы надрал, — пробурчал Гена Ожегов.

— Всем все понятно? Тогда вольно. Смотрите Леру не обижайте!

Мы с Джимом поднялись наверх и прошли на слабоосвещенную корму. Тяжелая тьма беззвездного неба, словно щепку, вдавила меня в палубу. Мрак за бортом был такой, что становилось жутко. Штиль и гладь всасывали невидимое пространство. Наше судно шло вперед, словно скользя по черной слюде моря.

Темная, мрачная ночь. И ничего вокруг. Только тьма. Маленькая железная щепка судна, идущая в никуда, и маленькие люди на нем в ночи. Как мал, одинок и беззащитен человек в темноте! Вот стоит он один со своей собакой, прижавшись друг к другу, как два странника на развилке жизни. Что их ждет? Вечная любовь и привязанность или испытания, посланные богом? Идут они по бескрайнему морю, словно на ощупь. Каждый шаг — сомнение, случайность, предчувствие пустоты и чудо внезапного озарения. Каждый миг — информация. Так и наша работа. Наши геологические поиски — это поиск и сбор информации в неведомом районе, где каждая деталь важна, где каждая проба и скважина бесценны, где каждая мысль, взгляд, гипотеза, точка зрения геолога подобны шагу вперед. Поиски в новом районе — это шаги вслепую. И каждая зацепка — светлячок. Я представил огромный земной шар, а на нем — лужицу Охотского моря и крошечную точку нашего суденышка в бескрайней ночи, плывущую к своим многоликим светлячкам.

С погодой Сан Саныч ошибся на 12 часов.

В 16:00 пришел расстроенный Маркони, наш радист, и протянул мне текущую метеосводку. Там со знаком «срочно» значилось штормовое предупреждение. Надвигался мощный тайфун «Глория». Все работы необходимо было прекратить и бежать в укрытие. Я поднялся к Сан Санычу.

— Что будем делать, кэп?

Он хмуро посмотрел на меня, подняв брови, словно перед ним был юнга, вернувшийся от амазонок.

— Чай будешь? Напрасно. Чай — это жизнь. Особенно перед штормом. Не горячись. Работа подождет. Надо убегать со всех ног. Прятаться. Но куда? Западная Камчатка — как табуретка. Ни одного укрытия. Придется штормовать носом на волну. Идти вперед полным ходом против ветра.

— Так мы можем уйти очень далеко от района работ, если судно будет идти полным ходом!

— Все в руках Божьих! Главное, сынок, «нам бы только ночь простоять да день продержаться». Все лучше, чем собой рыб кормить.

— Что? Все так серьезно?

Сан Саныч опять посмотрел на меня, как на юнгу, проглотившего омара.

— Обычно. Терпение, сынок, — вот главная заповедь моряка-дальнобойщика. Тер-пе-ни-е!

Ветер усиливался. Вся команда судна готовилась к встрече с ураганом. Все, что плохо лежало и болталось, привязывали и закрепляли. Боцман зычно гонял команду по палубе. Старпом шумел в каютах и на камбузе. Я зашел в лабораторию. Здесь были все. Ребята также привязывали наше оборудование к стенам. Столы были уже застелены мокрыми вафельными полотенцами. Над ними возвышались стаканы с золотистым чаем. Лера ласково ворковала с Веней. Около них крутился второй механик. Было видно, что она уже прекрасно освоилась в мужской компании и находилась в центре внимания. Улыбка не сходила у нее с лица. Пряди волос излучали солнце. Она хозяйственно угощала всех чаем.

— Гриша! Чай будешь?

Лера посмотрела как-то особенно на меня. В ее глазах полыхала тревога и страх. Словно ее душа разрывалась от предчувствия беды и безумной качки.

— Спасибо, Лерочка! Я за Джима беспокоюсь! Пойду к нему. Ему очень тяжко!

От качки стало тошнить. Обоняние обострилось. Даже потушенные сигареты издавали горький смердящий запах. Рот наполнялся слюнями. К горлу подкатывали волны какой-то кислятины.

— Меня, как Байрона, от шторма спасают бифштексы, впрочем, глазунья из пяти яиц — также замечательно. Аппетит резонирует с каждым баллом начинающегося шторма! — бравада Вени не знала границ.

Я представил желтую «какашку» яичницы с белым бельмом белка на черной жирной сковородке и, зажав кляпом рот, бросился к выходу. Судно, кувыркаясь на волне, шло носом на встречный ветер. Серая пенная вода перекатывалась по палубе. Волны росли на глазах. Казалось, что корабль то выбрасывается к небу на высоту пятиэтажного дома, то ныряет вниз, и огромные громады воды спешат раздавить его своей серо-синей массой. Я пошел в каюту и рухнул на кровать. Рядом, у койки, скулил Джим. Его мучила рвота. Он похудел. Шерсть на нем обвисла. Уши обмякли. В глазах тускнели болезненная печаль и вопль о помощи. Мое тело от качки ползало по постели, как колотушка, ударяясь то головой, то ногами о пахнущие краской перегородки. Позывы тошноты гнали меня вон. Головная боль раздирала затылок. Пытался заснуть — бесполезно. Вместо сна — полубред-полудрема и тошнота… Всезаполняющая тошнота, выворачивающая рот. Я бросился к выходу, открыл рычаги железной двери, выставив голову навстречу ветру с многочисленными брызгами волн, стал рвать горло, изрыгая из себя тягучую пенистую слизь. Между ног у меня пролез Джим, перескочил порожек двери.

Он также затрясся в рвотных позывах.

— Джим! Назад! Джим! Назад! Смоет! Куда ты, дурак, лезешь?

Судно наклонилось. Огромная волна покатилась по бортику, подхватила Джима и мгновенно выбросила его за борт. Раздался страшный отчаянный собачий визг с мольбой о помощи, но рев ветра и грохот волн заглушили его прощальные вопли.

Я даже секунды не раздумывал. В душе у меня все оборвалось. Я бросился на леера и прыгнул в кипящую воду. Мгновение — и я уже барахтался среди пенящихся волн и, захлебываясь соленой водой, начал грести в сторону проходящего мимо меня судна. На палубе забегали матросы, визжала Лера, орал по «матюкальнику» капитан. Кто-то бросил спасательный круг. Ну а я вытягивал шею, пытался найти Джима. Он был совсем рядом со мной. Он дрожал от страха. Глаза его расширились от ужаса. Он истошно визжал и загребал, загребал лапами. Волны захлестывали его с головой. Пес выныривал, визжал, выл и с ужасом смотрел на удаляющийся корабль.

— Джим, родной! Держись! Я здесь! Я с тобой! Держись, чертяга!

Я подплыл к нему. Подставил плечо. Он взгромоздился мне на спину и тихо, преданно заскулил.

Между тем судно развернулось, сделало круг и стало приближаться к нам. Но его с силой бросало с борта на борт. И казалось, что судно бортами взахлеб глотает волны. Изрядно нахлебавшись, судно подошло к нам ближе. Встало. Его кидало из стороны в сторону, как Ваньку-встаньку. Ветер бушевал вдоль бортов, и все канаты, брошенные нам, уносились вдоль борта порывистым ветром. Я чувствовал, что начинаю замерзать. Руки и ноги одеревенели, пальцы не слушались, в глазах сверкал то ли лед, то ли изморось. Джим также дрожал и сжимал своими когтистыми лапами мои плечи. Нам бросили на двух веревках спасательный круг. Я посадил на него Джима, и его быстро подняли на палубу. Ветер усилился. Волны набросились на меня еще яростнее. Но я уже ничего не чувствовал. Сил у меня хватило, чтобы только в полулежачем состоянии вползти на круг и, зажав веревки локтями, кусая губы, с закрытыми глазами вынести этот жуткий леденящий подъем, а потом рухнуть тряпкой на склизскую палубу и застыть в изнеможении. Холодная мокрая одежда прилипла к коже. Меня подхватили десяток рук и понести в кают-компанию. Содрали с меня мокрую спецовку. Укутали одеялом. Прибежала плачущая Лера и бросилась мне на шею, старпом налил полстакана спирта, а Джим, прижимаясь ко мне, лежал у ног, вытянув лапы и опустив уши. Он все понимал и смотрел на меня с какой-то виноватой благодарностью.

— Ну что, утопленники, наглотались соленой водички? Это чудо, что вахтенный вас увидел. Иначе утопли и сгинули бы навсегда! Вам что, жить надоело? Безумству храбрых поем мы песню! И капитана отдают под суд, — ворчал Сан Саныч, но не злобно, а сочувственно. Глаза его светились радостью, что экипаж не подкачал, слаженно провел в шторм спасательные работы и все благополучно завершилось нашим спасением.

Тайфун кошмарил нас еще несколько дней. На четвертый день шторма я выполз из каюты почти на четвереньках. Поднялся на мостик.

В рулевой рубке стояла прокуренная до одурения вахта с серыми подтеками под глазами. Воняло куревом и какой-то кислятиной. Рубка кувыркалась так, что пол под ногами сновал, как качели, прыгающие вверх-вниз. На вахте стоял старпом. Рулевой, сжав штурвал, пытался всеми силами удержать судно носом на набегающую огромную волну.

— Что скажешь, Ильич? Жить будем?

— Норд-вест сносит нас на Камчатку. Еще три дня шторма — и будем кричать «SOS».

— Что, сами не выйдем?

— Какой тут «сами»! Буксир из Октябрьского уже второе судно спасает. Пять судов поблизости штормуют, а помочь некому. Всех несет к берегу. Одно утешает: берег не скалистый. Но выбросит — мало никому не покажется. Похлебаем соленой камчатской водички.

— Может, обойдется? Прогноз погоды-то какой?

— Что прогноз погоды? Как на кисленькое потянет или желудок жрать запросит, значит, через день шторм отпустит. Наше нутро погоду за день чувствует. А пока — жди и терпи.

Я хотел что-то возразить, однако тело опять затряслось в конвульсии от удушливой тошноты. В желудке давно уже ничегошеньки не было, лишь спазмы рвоты рвали пищевод на части, да изо рта с мучительным мыканьем вытягивалась какая-то беловатая слизь.

— Иди полежи. Ты небось совсем обезводился, — Ильич по-отцовски посмотрел на меня. — Что, трудно, сынок? Потерпите еще денька два. Думаю, все образумится. И будет снова все как прежде.

Я спустился на палубу. Ветер со свистом рвал оголенные мачты. Море буйствовало. Грохотало черное небо. Огромные горы волн нависали над судном. Скрипели шпангоуты. Пенные водовороты воды бешено кружились по палубе. Борта кувыркались с боку на бок, оголяя винты. И казалось, ни у кого нет никаких сил, чтобы сдержать, выдержать и выстрадать эту бойню разбушевавшейся стихии.

Я спустился в каюту. На полу распластался мой пес со страдальческой мордой на вытянутых лапах. Вид у него был брошенного на произвол судьбы собачьего ангела. Лопатки его болезненно выпирали, а когда-то это были самодовольные крылья. Услышав меня, не открывая глаз, Джим приветственно завилял хвостом. И мне даже показалось, что его морда улыбается. Это был хороший знак, Джим чувствовал окончание шторма. Значит, все благополучно закончится. Организм требовал общения. Мы поднялись наверх. Все — мокрые и возбужденные, похудевшие и осунувшиеся — собрались в кают-компании.

— Мужички! Что-то на кисленькое потянуло.

— Эй, вахтенный! Поднимай кока. Экипаж есть просит.

— Пусть готовит мировой ужин. Жизнь снова начинается!

— А ну-ка, Веня, давай песню!

И Веня, смущенно улыбаясь от такого множественного внимания, запел нашу любимую:

Эх, жизнь! Штилем не балует.

Эх, жизнь, словно как палуба —

То в ногах, то из-под ног.

Знай себе дерись с волной!

Нам кажется кубриком,

Эх, нам! Тамбур прокуренный.

И трясет старый мотор

Шалый, многошквальный шторм!

Все были в ударе. Шторм. Качка. Тошнота. Усталость. Все ушло на второй план. Мы — единая команда. Экипаж единомышленников. Здесь вместе — все мои друзья: геологи, моряки, буровики, радиогеодезисты. Команда прокуренных, обессиленных от качки, тошноты, шторма, шквального ветра мужчин. Утомленных, неспавших, давно оторвавшихся от берега, уюта и женщин, но подчиняющихся негласному морскому закону: работа — превыше всего.

Через день наше судно подошло к месту высадки берегового отряда. Нас высадили на берег, где располагалась Камчатская поисково-разведочная партия нашей экспедиции. А на следующий день мы с Джимом пошли в маршрут. Это было самое счастливое время для собаки и для меня. Я всецело был занят работой. Описывал обнажения, отбирал пробы, выполнял шлифование аллювиальных отложений. Джим носился рядом, лаял, визжал, прыгал, таскал мне всевозможные палки — это было настоящее счастье для собаки, словно он попал в родную стихию и ей отчаянно наслаждался. Время от времени он приносил мне какую-то мелкую дичь. Бросал ее к моим ногам и, довольный собой, мчался по огромной тундре наперегонки с собой. Громко, пронзительно лаял, словно показывая всему миру свою собачью значимость. Это было самое счастливое время для пса. Мы жили душа в душу. Я ни разу не повысил на него голос, а только хвалил и восхищался.

Вечерами к нам приходила Лера. Мы сидели долго на берегу, провожая угасающий закат. Болтали о жизни. Затем разжигали большой костер и весело, с гиканьем, бесстыдно купались нагишом под восторженное мигание миллиардов звезд. Потом долго сушились у костра. Целовались страстно. Нам казалось, что нас соединила Галактика.

Джим не смотрел на нас. Он демонстративно отвернулся и делал вид, что его очень интересует молодая луна.

Утром мы вылезли из спальника. Джима у палатки не было.

— Неужели обиделся? Приревновал? — подумал я и стал волноваться.

— Где ты, мой благородный друг? Вернись, дружище!

И вдруг мы увидели Джима. Пес бежал как-то странно. Голова его все время клонилась к земле. В пасти собаки трепыхалось что-то серебристое. Это был кижуч, нерест которого мы видели на ближайшей реке. Джим подбежал ко мне и выплюнул из пасти еще живую рыбу с выпученными глазами, и, довольный собой, бухнулся рядом, ожидая похвалы и заслуженной ласки.

— Какой ты молодец! Добытчик! Кормилец наш! Чудо ты мое несравненное!

Джим молча слушал похвалу и презрительно смотрел на Леру, а его хвост гордо крутился в восторге. Я потрепал его загривок, обнял и прижал к себе.

— Никому я тебя не отдам! Ты моя умница!

Пес гавкнул от счастья, встрепенулся и, вскочив, помчался по тундре, словно рыжий песчаный ветер.

На следующий день мы с Джимом ушли в очередной маршрут. Нам предстояло опробовать береговой клиф, который возвышался, как утес, над обширным простором западно-камчатской тундры и Охотского моря. Я полез с геологическим молотком на скалу, а Джим умчался в тундру гонять куропаток. Утес состоял из двух нависающих над морем жандармов. Зацепов на скале было мало, и я, прижавшись всем телом к каменистой круче, пополз вверх, чтобы опробовать контактную зону между разновозрастными породами, где просматривались небольшие прожилки кварца.

Где-то внизу плескался прибой — начинался отлив. Прижавшись к холодной отвесной скале, я начал карабкаться вверх по трещине, прощупывая и нагружая каждый зацеп. Под ногами шевелилась маленькая скальная полка, а внизу обнажения торчал сильно искореженный ветром скальный выступ. Ступни ног дрожали от напряжения, а коленки тряслись от страха. Мне нужно было добраться до расщелины, где в трещинах просматривалась четко выраженная, сверкающая толща жилы. Я попытался дотянуться до зоны трещиноватости с жилой, чтобы отколоть образцы пород из рассыпчатых обломков. Но ноги мои предательски задрожали, руки оторвались от камней, и я, как подбитый ястреб, рухнул вниз, разрывая глубокими ссадинами оголенные ладони. Пролетев двадцатиметровую пропасть, сшибая выступы выветренных скал, я плашмя тяжело рухнул у подножия своего внезапного надгробья и с ужасом понял, что мне каюк. Раздался оглушительный грохот, и на меня посыпался сыпучий камнепад. Перед глазами качнулся клочок горизонта, ошалело вырвалось из глаз зарево искр, откуда-то появилось невыносимое чувство давящей тяжести, всезаполняющей боли, и я потерял сознание.

Движения и грохот камней прекратились. Какое-то время я не двигался.

Лежу дохлой мышью у самого синего моря. Но голова цела, мозг работает! Уши забиты грязью. Представил, как куча камней и рыхлой пыли в виде каменного склепа сдавливает все мои жизненные жилы.

Я был замурован заживо. Это конец!

Страх и ужас навалились на меня. Я попытался выбраться.

Руки не слушались, и я скорбно посмотрел на всю эту беспощадную ситуацию.

Я превратился в отбивную котлетную массу, жалкую и раздавленную. Помощи ожидать не от кого. Наш базовый лагерь находился в 5 километрах по отмели с двумя непроходимыми реками.

Но надо было бороться. Я сжал зубы и прикусил губу, чтобы боль была ближе к сознанию, чтобы конечности начали реагировать на мои тяжкие потуги. Я осторожно, с усилием стал шевелить пальцами. И мне было не больно — я просто шевелил конечностями, неосознанно понимая, что я уже начал жить. Потом вдруг вспомнил, что я не один на этом белом свете.

— Джим! Джим! Ты где?

Я вздрогнул от своего ржавого голоса. Мрачный, ехидный, слабый и беспомощный. Я почувствовал соленый вкус на языке. Наверное, это моя погибель! Я испускаю дух. И сейчас из меня вылетит мой ангел-хранитель. Потому что я безнадежен! Все на меня махнули рукой. Это результат моей беспутной жизни.