Бесплатный фрагмент - Эффект Пигмалиона

«Вера — такое чувство, которое навязывать принуждением нельзя».

(Мария Корелли, «Скорбь Сатаны»)

Глава 1. Пармская обитель

Эмилиева дорога, как пишут в рекламных проспектах, — это целых двести семьдесят километров гастрономического удовольствия, ибо она соединяет Пьяченцу и Римини. И пока вы следуете из пункта «А» в пункт «Б», можно остановиться в любом из очаровательных городков, разбросанных вдоль автомагистрали. Попробовать знаменитую колбасу «Мортаделла» и зеленую лазанью со шпинатом в Болонье, строццапрети под соусом «Романи» — в Фаэнце или, на худой конец, хотя бы понюхать бальзамический уксус в Модене.

Сидя за рулем подержанного «Вольво» из каршеринга, Федерико думал, что сейчас он бы вторично продал душу дьяволу за тарелку обычной китайской лапши и без всяких там соусов. Но было уже почти пять, солнце клонилось к закату, и они опаздывали. Так что придорожные ресторанчики оставались далеко позади, а голод и сонливость приходилось глушить уже давно остывшим кофе в пластиковом стакане, купленным на заправке.

— Нам еще долго ехать? — спросила Эльза, прерывая молчание, которое висело в салоне уже несколько часов.

Федерико взглянул на жену. В белом костюме, с легким нюдовым макияжем на лице и лаком цвета слоновой кости на ногтях, в тон костюму, надушенная дорогим парфюмом, она сейчас ничем не напоминала даму эпохи Просвещения. Разве что обручальное кольцо на тонком пальце выглядело очень старым: две золотые змейки, чьи гладкие тела так тесно переплелись в объятиях, что их, кажется, не смог бы разделить и сам Господь, пожелай Он этого. И у одной змеи глаз рубиновый, а у другой — изумрудный. Редкое, ценное украшение, сейчас таких уже не делают. Но настоящая, живая Эльза, конечно, носила другое кольцо, и с ним она покоится в склепе…

Женщина откинулась на спинку пассажирского сидения и неотрывно смотрела на дорогу, убегающую из-под колес. Лучи заката рассыпались золотом в ее белокурых волосах, от маленьких бриллиантовых сережек по салону разбегались красно-янтарные блики. Солнце светило слишком ярко и прямо в глаза. Федерико достал из бардачка солнцезащитные очки.

— Судя по навигатору, до Пармы еще шесть миль. Скоро будем на месте. Ты устала?

Эльза не ответила, только пожала плечами и отвернулась к окну. Конечно она устала. Они оба вымотались за последние сутки. Сначала переход в Лондон. Межгалактический, как его иронично называл монсеньор, и, по сути, это было так, ведь такие переходы действительно связывали между собой миры и галактики. Потом — восьмичасовой перелет до Милана. У них в запасе было еще два часа, и они успели бы пообедать. Но, как на зло, именно сегодня местная кинологическая служба выловила из потока пассажиров наркодилера, и процедура значительно замедлилась. Вдобавок, в каршеринге почему-то не оказалось нормальных машин. Федерико предпочитал «Тойоту», но ему смогли предложить только «Вольво», да и то далеко не последней модели.

Каталонец смотрел на сменяющие друг друга ландшафты, которые буквально кричали о радостях дауншифтинга, на долины, виноградники, затерянные среди полей фермы, живописные холмы и крохотные безымянные речушки. Он нервничал, и Эльза, разумеется, нервничала вместе с ним. Будь она настоящей, то трещала бы без умолку, как и все женщины в таких случаях, но она была только копией, а потому так же, как и он, хранила молчание. Вопреки обыкновению, монсеньор забрал у Федерико проклятый дневник, который всегда называл имя следующей жертвы: якобы, информация в нем немного устарела, и ее нужно подредактировать. Поэтому мастер понятия не имел, ни куда они едут, ни за кем предстоит охотиться, и эта часть картины будущего была для него недоступна. Так бывает, когда ты пытаешься зайти на сайт, а там ведутся технические работы, и доступ есть только у администратора. Кукольник привык видеть грядущие события, эта способность досталась ему вместе с бессмертием и другими талантами, которыми может тебя одарить нечистая сила, буде ты станешь ее слугой. Но тот, кто эту возможность дал, мог легко и забрать ее или ограничить. Федерико чувствовал себя неуютно, но сделать с этим ничего не мог.

Пискнул смартфон, и каталонец взглянул на экран. Сеньор Салафия прислал короткое, как обычно, сообщение: «Я на месте. Где ты?» Мужчина тяжело вздохнул и протянул телефон супруге.

— Любимая, напиши ему, пожалуйста. Ненавижу отвечать на смс за рулем.

Эльза безропотно взяла смартфон, быстро и деловито отбила текст, который он написал бы сам: «Задержали на таможне. Будем через пятнадцать минут». Хотелось добавить: надеюсь, вы нас ждете с тарелкой пармской ветчины, но это было бы слишком уж нагло. Если монсеньор будет так добр, он даст им хотя бы переодеться, на большее рассчитывать не стоит, он очень не любит ждать.

Парма встретила гостей несвойственной Италии тишиной. После шумной Болоньи, которая вся напоминала один большой продовольственный рынок, этот город казался почти безлюдным. Даже несмотря на то, что уже открылись рестораны и магазины, все равно здесь было куда меньше туристов. Впрочем, сезон заканчивался, близился конец октября, хотя погода никак на это не намекала.

Туроператоры явно перехвалили это место, назвав его культурной столицей две тысячи двадцатого года. Да, архитектура довольно старая, но, по большей части, в строгом романском стиле, и не идет ни в какое сравнение с Римом или Флоренцией. Да и по размеру… эту Парму переплюнуть можно! Они проехали мимо железнодорожного вокзала и почти сразу уткнулись в парковку напротив отеля «Савой».

— Ну, вот и приехали, — с облегчением выдохнул Федерико, ювелирно вписавшись между красным «мерсом» и похожим на разожравшегося гиппопотама внедорожником.

Он заглушил мотор, вышел из машины, открыл пассажирскую дверь и протянул руку жене. Мягкие изящные пальчики легли в его ладонь, и кукольник мельком подумал, что руки у нее холодноваты. Эльза забрала из салона маленькую кремовую сумочку, и они отправились искать сеньора Салафию. Впрочем, искать долго его не пришлось. Среди роскошных иномарок старый белый грузовик выделялся, как трухлявый пень на ягодной полянке. Каталонец не знал, почему его патрон так любит эту развалюху, но другие машины ему не нравились категорически. И вот ладно бы он мог материализовать грузовик по щелчку пальцев, так нет ведь, его приходилось постоянно таскать с собой и каждый раз декларировать. Федерико подозревал — и не без оснований! — что монсеньор над ним просто издевается. А как иначе это понимать? Вмешаться в ткань реальности, чтобы заполучить очередную душу — пожалуйста, раз плюнуть, а фургон из воздуха достать — нет?..

— Вы опоздали, — вместо приветствия произнес Салафия, как только они приблизились.

— Мы торопились, как могли, монсеньор, — сдержанно ответил Федерико. — Даже обедать не стали, сразу выехали сюда.

— Я видел новости, — кивнул старик, пропустив непрозрачный, как паленая водка, намек мимо ушей. — Пять фунтов героина. Неплохо! У кого-то сегодня будет праздник.

— А у кого-то — не будет, — мрачно заметил каталонец. — Журналисты знают, что это был священник, а наркотики он прятал в статуэтке Девы Марии?

Салафия рассмеялся.

— Если и знают, не напишут. Мы в Италии! То, что сейчас на площадях не устраивают аутодафе, вовсе не означает, что инквизиции больше нет. Просто теперь она называется цензурой. Мы живем в век толерантности, не забывай! — он вдруг снова стал серьезным. — Ладно. Это хорошо, что вы успели до заката, значит, вас не только пустят на ночлег, но даже еще и накормят поздним ужином.

Федерико взглянул на него непонимающе.

— Что вы имеете в виду, монсеньор? Разве мы остановимся не здесь?

— Здесь? Нет. Здесь остановлюсь я. А для вас уже подготовлены комнаты в другом месте. Ну что, идем?

Он, наконец-то, отклеился от борта своего любимого грузовика, на который опирался спиной все это время.

— Пешком? — кукольник с беспокойством взглянул на жену. Эльза молча стояла рядом, не делая попыток вмешаться в разговор, и с любопытством оглядывалась по сторонам. — Но, монсеньор, она устала… мы не спали уже сутки.

— Здесь рядом, — отмахнулся Салафия и первым направился к выходу с парковки, — минут десять — и мы на месте. А кроме того, в исторический центр все равно нельзя на машине.

— Опять исторический центр, — пробормотал Федерико. — Как в тот раз… и тоже теплая осень.

— Что ты сказал? — старик обернулся. В своем черном костюме и цилиндре, в черной шелковой рубашке и с (разумеется) черным галстуком он как никогда напоминал гробовщика.

— Ничего, — быстро ответил каталонец и привлек Эльзу к себе, приобняв за талию. — Просто вспомнил ту осень в России, в одном из миров. Помните старый город? Брусчатка, по которой нельзя ездить. Но вас это тогда не останавливало…

Кукольник умолк, смешавшись под тяжелым, пристальным взглядом ледяных серых глаз сеньора Салафии. Его лицо ничего не выражало, одна и та же каменная маска на все случаи жизни. Но за столетия, проведенные рядом с монсеньором, Федерико уже уяснил: когда тот так смотрит, лучше сделать вид, что тебя невероятно интересует окружающий пейзаж. Или надеть темные очки, что он и сделал, притворившись, будто солнце, отражаясь в окнах отеля, слепит его.

— Прошло пять лет, — только и сказал старик. — Пора бы уже забыть.

Когда Салафия отвернулся, каталонец тихонько выдохнул, и вместе с Эльзой последовал за своим хозяином туда, где им предстояло провести эту ночь. Бог дает своим созданиям свободу выбора, но если ты делаешь выбор в пользу зла, будь готов к тому, что тебя лишат и этой скромной возможности — решать, где тебе спать, что есть и есть ли вообще.

***

Они шли по улице Гарибальди. Уже стемнело, а в Италии после наступления темноты всегда начинается настоящая жизнь. Но исторический центр казался таким же тихим и немноголюдным, как и новые районы города. Уличный термометр на мультимедийной вывеске ресторана «Донна Анна» показывал пятнадцать градусов, однако вечерняя прохлада ничуть не мешала посетителям многочисленных кафе и пиццерий наслаждаться вечером. Как это часто бывает в туристических зонах, здесь мало говорили на итальянском, зато Федерико слышал отдельные фразы на английском, немецком, русском, польском и более экзотических языках, таких как идиш, арабский и фарси.

Где-то совсем рядом звонили колокола, созывая прихожан к вечерней мессе. За стеклянной витриной продуктового бутика соблазнительно розовели окорока и круглые сыры. Цены здесь были заоблачными, рассчитаны на иностранцев, более прагматичные туристы ходили за местными деликатесами на крытые рынки, там в разы дешевле.

— Может быть, вы все-таки скажете нам, монсеньор, куда мы идем? — спросил Федерико, оттеснив Эльзу к витрине букинистического магазина, чтобы пропустить велосипедиста. Здесь многие ездили на велосипедах.

— Терпение есть высшая христианская добродетель, — туманно ответил сеньор Салафия.

— Но к чему такая таинственность? — не отставал каталонец. — Вы забрали у меня дневник, не сказали, куда мы направляемся, что будем делать, еще и настояли, чтобы мы оставили дочь в пансионе. Эльзе это не нравится, и мне, признаться, тоже.

Он бросил тревожный взгляд на жену, та чуть заметно улыбнулась и ободряюще сжала его руку. Эльза никогда не говорила в присутствии Салафии. Кукольник не знал, почему, и не был уверен, что хочет узнать. Ее природа оставалась для него загадкой в течение столетий. Эта женщина, которую он когда-то собственноручно вылепил из воска, а потом оживил, заключив вечный контракт с дьяволом, не обладала душой. И что там у нее внутри, знал только мрачный старик в черном цилиндре. Федерико лишь однажды задал ему этот вопрос, но не получил ответа.

Они миновали красиво оформленный магазинчик, где продавали картины с видами Пармы и изображениями известных деятелей прошлого. Несколько поколений герцогов Фарнезе, некогда правивших городом, провожали глазами троицу, ничем не выделявшуюся на фоне пестрой толпы.

— Я ничего тебе не сказал, Федерико, — произнес, наконец, Салафия, в тот момент, когда каталонец уже не ждал его ответа, — потому что слишком хорошо тебя знаю. И слушать твои вопли мне совершенно не улыбалось. Кстати, мы почти пришли. Пройдем еще один квартал, и ты все поймешь.

Эти слова мужчину совершенно не успокоили. Он прожил триста лет и слабо себе представлял, чем еще монсеньор может его удивить, а тем паче — напугать. Вопли? Федерико уже не помнил, когда в последний раз повышал голос.

«Вообще-то помнишь, — ехидно подсказала память. — Это было той ночью, когда ты искушал Несси. Она тебя вывела, и ты накричал на нее». Несси… ее имя до сих пор отзывалось болью в груди. Именно ее, хотя за последние годы он преобразил больше двух десятков человек: мужчин, женщин, был даже один мальчик-подросток из весьма маргинальной семьи. Он уже не помнил всех имен, путал лица, забыл, кому и какую куклу продал. Но образ светловолосой русской девушки был выжжен на сердце, точно тавро. И теперь эта осень, эта тишина, эта брусчатка под ногами — все напоминало о Несси. И в какой-то момент мужчина даже подумал, что никакой жертвы в этом городе нет, просто монсеньор хочет проучить его за глупую привязанность, провести по улицам, как водили еретиков — нагишом, истерзанных, обвалянных в птичьих перьях.

Однако, миновав короткий лабиринт проулков, Салафия вдруг остановился возле высокой стены с тяжелыми коваными воротами.

— Вот мы и на месте, — сказал старик, удовлетворенно улыбнувшись.

Федерико в недоумении огляделся. Они стояли на тихой улочке, где не было туристов, редко встречались прохожие, и вечернее безмолвие разбавляли только тихое гудение фонарей и шум иногда проезжающих мимо машин. Окна домов с барочными наличниками на противоположной стороне дороги уютно светились, и иногда за прозрачными занавесками мелькали темные силуэты хозяев.

Стена же выглядела глухой, и только свисавшие вниз плети плюща оживляли серый камень. Из-за нее выглядывали зеленые макушки сосен, и воздух был напоен густым хвойным ароматом. Каталонец уже было подумал, что в этот раз им предстоит работать в психиатрической больнице. Уж больно это место походило на старые европейские лечебницы. Но, вглядевшись в просвет между деревьями, увидел шпиль, увенчанный крестом, и только тогда понял…

— Обитель Сан-Паоло, — подтвердил его худшую догадку Салафия. — Женский монастырь бенедиктинского ордена. Я забронировал для вас комнаты в Доме Паломника. Весьма неплохие, надо сказать. Не хуже, чем в «Савойе», так что жаловаться не на что.

Ужас, заполнивший прекрасные голубые глаза Эльзы, был всего лишь бледным отражением той паники, которую испытал Федерико в этот момент. Старик выжидающе смотрел на мастера.

— Монсеньор, вы же это не всерьез? — хрипло спросил каталонец, как только дар речи вернулся к нему.

Салафия спокойно скрестил руки на груди и ничего не ответил. Но его молчание звучало красноречивее любых слов. Федерико понял, что у него вспотели ладони, он выпустил руку жены и подступил на шаг к своему господину.

— Монсеньор, при всем моем к вам уважении, я туда не пойду! — решительно заявил он.

Старик устало вздохнул.

— Я же говорил, — проворчал он себе под нос. — Истерики мне только не хватало!

— Но я не могу… — каталонец затравленно поглядел на хозяина.

Сердце билось у него в глотке. От одной мысли, что им с Эльзой придется войти в эти ворота, к горлу подкатывала тошнота. Вообще-то у него не было причин бояться монастырей, ему не становилось там плохо, его не обжигала святая вода, он не бился в припадке, когда слышал пение псалмов. Тем не менее, какой-то дикий, иррациональный страх жил внутри с тех самых пор, как Федерико отвернулся от Бога. Он ни разу не был в церкви со дня похорон жены и дочери, и даже проезжая мимо костелов, прибавлял скорость, чтобы миновать их как можно быстрее.

— Что тебя так пугает, Федерико? — вкрадчиво спросил монсеньор. Его взгляд стал очень пристальным, пронизывающим, как холодный северный ветер. — Ты ведь прекрасно знаешь, что распятия, святая вода и прочая религиозная ерунда не причинит вреда ни тебе, ни Эльзе. Это даже на меня не действует!

— Да не в этом дело, просто… — мужчина опасливо покосился на крест базилики, будто ждал, что в любой момент тот рухнет прямо ему на голову. — Это ведь Его дом.

Ему так и не хватило духу произнести слово «Бог», но Салафия только усмехнулся.

— А ты что, боишься уверовать? Или у тебя теофобия?

Федерико покачал головой, признавая свое поражение.

— Будем считать, что мы пришли в гости к папочке. В конце концов, Отец Он нам или нет? — философски заметил монсеньор. — А теперь идем. Как только месса закончится, они закроют ворота до рассвета.

Оставив последнее слово за собой, как, впрочем, и всегда, старик подошел к воротам и нажал на кнопку домофона. Коротко переговорил с сестрой-привратницей на итальянском. Из разговора Федерико понял, что их здесь уже ждали. Раздался тонкий писк, и створки автоматических ворот медленно разошлись в стороны. Салафия обернулся к своим спутникам, вопросительно подняв брови, и Эльза сделала шаг в его сторону, но каталонец схватил ее за локоть — пожалуй, сильнее, чем следовало.

— Монсеньор, прежде чем мы войдем, я хочу знать: кто жертва?

Старик возвел глаза к небу, словно умолял Господа даровать ему терпение.

— А как ты думаешь, если она живет в монастыре?

— Монахиня?.. — выдохнул Федерико едва слышно.

— Да, — кивнул Альберто Салафия. — Ее зовут сестра Джанна.

Глава 2. Человек без сердца

Меня зовут Джанна. Сестра Джанна. По крайней мере, последние пять лет. То есть, нет, не так… пять лет назад я еще не стала монахиней, а следовательно — никто не называл меня сестрой. Но имя при постриге не меняли, потому что на самом деле оно и не мое даже… Нет! Не так, все не так! Ладно, давайте попробуем сначала.

Я — сестра Джанна. Монахиня католического ордена Святого Бенедикта. И я ничего о себе не помню. Ничего — значит, вообще ничего. Ни кто я, ни откуда, ни сколько мне лет, не помню, есть ли у меня семья, кто мои друзья, где я жила раньше. Все мои знания о собственной личности складываются из того, что я вижу в зеркале, и из разрозненных фактов, известных окружающим.

Судя по всему, мне тридцать или около того. Предположительно, я — итальянка. Во всяком случае, я говорю на итальянском с того момента, как пришла в себя, и внешность у меня соответствующая. Но я также неплохо понимаю по-английски и немного знаю японский, хотя вряд ли учила эти языки специально, у меня в голове нет никакой системы, это вроде как интуитивные знания.

Пять лет назад я пережила клиническую смерть и провела в коме два с половиной месяца. Так написано в моей медицинской карте, но я не знаю, что со мной случилось. Меня обнаружили автостопщики в шесть тридцать утра на обочине трассы №9, на полдороги между Моденой и Реджа-нель-Эмильей. По словам тех ребят, я, как проходная героиня из фильма Элая Рота, медленно ползла вперед, оставляя за собой длинный кровавый след. У меня не было ни документов, ни денег, ни телефона, из-за болевого шока я не смогла назвать ничего, даже имени, и потеряла сознание еще до приезда «скорой». Сердце остановилось по пути в больницу и не билось восемь минут. Как мне потом сказал врач, на целую минуту дольше, чем это вообще возможно. Но они меня спасли. И вот, десять недель спустя глаза открыла та, которую теперь называют Джанной.

Как бы то ни было, сейчас я здесь, в Сан-Паоло, и уже через несколько минут мне предстоит исповедаться в грехах, совершенных за прошедшие сутки. Почему-то каждый раз, когда я вхожу в исповедальню, мне на ум приходит пересменка в полицейском участке с подробным отчетом о происшествиях за ночь. Сестре Джанне сравнить не с чем, инспектор приходил ко мне в клинику. Но кто знает, кем была та, другая девушка, которую нашли на обочине? Что она видела? Где ей приходилось ночевать?..

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила.

Сколько раз я произносила эту фразу за прошедшие годы! Наверное, уже больше тысячи. И все равно, когда в ответ меня просят рассказать, в чем я грешна перед Господом, ком подступает к горлу. Как будто внутри меня живет какая-то огромная вина, и ее тяжесть придавливает меня к земле, но я не могу вспомнить, в чем она заключается. И боль от мысли, что я не могу покаяться, становится еще более невыносимой.

Вообще-то за все время пребывания в аббатстве я каялась разве что в нарушении поста: старушка на улице угостила меня шоколадкой в постный день, и я сунула кусочек в рот, не успев подумать. Еще я однажды в сердцах обозвала не в меру строгую сестру Марию флагелланткой, но потом мы помирились и теперь очень неплохо ладим. Сегодня же мне предстояло признаться в более тяжком грехе, нежели чревоугодие или гнев.

— Я солгала матушке Констансе, — заставила я себя сказать заранее заготовленные слова. Но они были такими огромными, что еле-еле пролезли через горло.

— В чем ты солгала ей, Джанна?

Набрав в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в воду, я выпалила на одном дыхании:

— Мне снова стали сниться кошмары. И один — сегодня ночью. Сестры сказали: я кричала и просила их прочесть отходную молитву. Им с трудом удалось разбудить меня, и я еще долго не могла успокоиться. Они, конечно же, рассказали обо всем матушке, но когда она спросила меня, я сказала, что ничего не помню.

— А на самом деле, ты помнишь свой сон?

— Да, святой отец.

— И ты можешь описать, что видела?

Я стиснула руки с такой силой, что кисти свело от боли, и закрыла глаза, снова погружаясь в видение, которое не забуду никогда в жизни…

Меня что-то разбудило и заставило спуститься вниз, в базилику. Но когда я вошла, то не узнала это место. Лунный свет протискивался в крошечные окошки еле-еле, совсем как люди в вагон метро в час-пик. Вокруг горели свечи, но света давали очень мало. В нишах стояли мраморные ангелы, они закрывали лица руками и плакали, и от этого церковь сильно напоминала склеп. Я постояла, оглядываясь и вдыхая аромат фимиама, к которому примешивался еще один — едва уловимый запах тления. Было очень тихо, только потрескивали свечи, и вдруг я услышала негромкие всхлипы, пригляделась и с удивлением поняла, что не одна здесь. В глубокой тени на скамье перед алтарем, сгорбившись, сидел человек. Он покачивался вперед-назад, как будто пребывал в глубоком трансе, но плечи его сотрясались от рыданий.

Я молча подошла сзади. Он, казалось, не видел меня. Но когда я приблизилась достаточно, обернулся, и я поняла, что это мужчина. В полумраке лица было не разглядеть, и все-таки мне показалось, что он довольно молод.

— Почему вы плачете, сеньор? Я могу вам помочь? — спросила я.

Он только покачал головой и снова отвернулся.

Я сначала хотела уйти, но поняла, что не могу. Помню, я тогда подумала: «Наверное, у этого несчастного случилось большое горе. Неправильно будет его бросить, раз он пришел за утешением в дом Господа». Тогда я обошла скамью и присела рядом. И тут обнаружила, что мужчина держит на руках спящую девочку. Странно, как я не заметила ее до этого? Я была совершенно уверена, что он один.

— Это моя дочь, — глухо произнес незнакомец, продолжая раскачиваться, словно баюкал ребенка.

— Какая красивая! — улыбнулась я. — Совсем как куколка!

— Она и есть — куколка, — откликнулся он и снова заплакал. — Самая настоящая куколка.

В его словах не было ничего страшного, но отчего-то по спине прошел холодок. Мне стало неуютно рядом с этим человеком. Было что-то неправильное и в нем, и в том, как он держал на руках девочку, и в самой этой девочке. Я присмотрелась внимательнее и вдруг поняла, что меня насторожило. Сердце ушло в пятки.

— Сеньор, — дрожащим голосом позвала я, не в силах оторвать взгляд от белокурого ангелочка. — Ваша дочь! Она не дышит!

Он медленно повернул голову и странно склонил ее на бок, как-то по-птичьи, напомнив мне девушку, которая вылезала из телевизора в знаменитом японском фильме ужасов. Я невольно подалась назад, а он, наоборот, придвинулся ближе, и в бледном свете луны я увидела, что в его груди зияет огромная черная дыра! Она была величиной с кулак и выглядела так, словно кто-то запустил руку ему между ребер, выдрал оттуда сердце, а потом прижег рану. Только обычно люди от такого умирают, а этот человек был жив. По крайней мере, так мне казалось…

— Посмотри, что твой Бог сделал со мной, Джанна! — внезапно закричал мужчина мне в лицо. — У меня болит сердце! Но я не знаю, где мое сердце! Где мое сердце, Джанна?! Где оно?!

Я шарахнулась назад и упала со скамьи, чудом не ударившись головой о соседнюю. Осенила себя крестным знамением и закричала:

— Изыди! Изыди, злой дух! — а потом повернулась к распятию и горячо зашептала: — Ave Maria gratia plena…

С распятия стекала кровь, и между пальцев мраморных ангелов тоже сочились алые струи. Тогда я вскочила и бросилась к выходу. Но на пороге вдруг возникла фигура в черном, и мне пришлось отступить назад. А человек без сердца, тем временем, поднялся со скамьи и тоже встал в проходе, и рядом с ним стояла его дочь, и у нее тоже не было сердца, а глаза выглядели такими тусклыми, что не было никаких сомнений: малышка мертва. Теперь я оказалась в ловушке. «Они все мертвы, — подумала я, — нужно прочесть отходную молитву». Я попыталась вспомнить слова, но, к своему ужасу, не смогла этого сделать. Память была девственно чиста, как будто ее отформатировали.

Женщина, облаченная в глубокий траур, медленно шла ко мне, и ее лицо закрывала густая черная вуаль. Она держала в руках серебряную чашу для Евхаристии, до краев наполненную красной жидкостью. Я пятилась назад, бормоча про себя обрывки молитв, и понимала, что вот-вот столкнусь с двумя мертвецами, стоявшими за спиной. Но в какой-то момент женщина остановилась и протянула мне чашу, сказав очень чистым, мягким, почти ласковым голосом:

— Во имя отца нашего, Люцифера, прими кровь и плоть его, сестра!

Я заглянула в чашу и увидела, что она полна крови, а на дне шевелится нечто отвратительное, похожее на человеческий эмбрион, только изуродованный до неузнаваемости. Абортивный материал, который показывают девочкам на уроках полового воспитания… И вдруг я поняла, что это — сердце.

— Джанна? — голос отца Пальмиеро вывел меня из тяжкого забытья.

— Мне… мне снилось, что я снова в психиатрической больнице, — запинаясь, выговорила я, и готова была в этот момент разбить голову о разделявшую нас решетку, потому что мне снова не хватило духу сказать правду. Даже священнику, даже на исповеди, хотя он никогда и на за что — мне это было известно — не нарушил бы тайну.

Отец Пальмиеро тяжело вздохнул.

— Это все, что тебя пугает, дочь моя? Что ты снова можешь там оказаться?

— Да, святой отец.

По крайней мере, здесь я была откровенна. Возвращаться в психушку мне совершенно не хотелось. А если кто-нибудь узнает, что у меня снова начались галлюцинации, я туда отправлюсь как миленькая. Ведь кое-что сестры все-таки утаили, разделив грех лжесвидетельства со мной. Этой ночью я действительно была в базилике, и когда меня нашли, я еще сжимала в руках чашу для Евхаристии, а вино растекалось по полу, как кровь.

***

Сеньор Салафия не лукавил, когда говорил, что комнаты в Доме Паломника ничем не уступают номерам-люкс. Конечно, большая часть из них была предназначена для простых смертных и роскошью не отличалась. Но ведь о душе думают не только бедняки, иногда и сильных мира сего тянет сделать что-нибудь этакое. Например, поклониться мощам или посмотреть на священные реликвии, вроде щепки от креста, или лобной кости апостола Андрея, ради извлечения которой несчастному святому на куски разнесли череп… Но немногие, по примеру известного русского писателя Льва Толстого, готовы пройти путь паломника в лаптях и делить тесные комнатушки с крестьянами и блохами. В конце концов, Иисус уже заплатил за все наши грехи, так что нет смысла отказываться от привычных удобств.

Бенедиктинцы, следуя заветам основателя ордена, проповедовали нестяжание, но это не мешало им владеть баснословными богатствами и держать номера повышенной комфортности для высоких гостей. Эльзе и Федерико даже не пришлось спускаться в общую трапезную: когда они вошли, ужин для двоих был уже накрыт. Здесь сеньор Салафия оставил своих спутников, — аббатиса, матушка Констанса, пригласила важного гостя разделить трапезу с ней в ее личных покоях, — но прежде они условились встретиться в саду ровно через час: «Только ты один, Эльза останется».

Так что у них было совсем немного времени на то, чтобы принять душ, переодеться и, наконец, поесть. Пармской ветчины в сегодняшнем меню, видимо, не было, зато была пармиджана, были оливки, свежий хлеб и сыр пармезан, настоящий вкус которого можно узнать только в Парме. Два бокала терпкого белого вина в пузатых хрустальных бокалах отлично дополняли скромный ужин. Словом, все оказалось не так печально, как думал Федерико, ведь когда они вошли, в нос им ударил густой запах вареных бобов — его ни с чем в мире не перепутаешь. И все-таки в этой роскошной келье он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Что думаешь, любимая? — спросил он, когда трапеза подошла к концу.

Эльза отхлебнула вина и взглянула в окно на маленький внутренний дворик, где другие паломники дышали вечерним воздухом. Ее волосы были все еще влажными после душа и приятно пахли травяным шампунем.

— Мне здесь не нравится, — сказала она, коротко взглянув на мужа. — И не нравится то, что затеял монсеньор. Он совсем утратил чувство меры, тебе не кажется? Одно дело — охотиться в лесу, и совсем другое — заявиться без приглашения в королевские охотничьи угодья да еще и надеяться, будто никто не заметит, как ты тащишь на себе кабанью тушу. Нас вздернут на виселице, amor mío.

Федерико мрачно кивнул. Аналогия была вполне прозрачной.

— Я тоже так думаю. Он, конечно, часто рассказывает, что скрывается за фасадом Ватикана и таких вот сан-пауло. Взять хотя бы этого святого отца со статуэткой, до отказа забитой порошком! Но я боюсь… — он запнулся и посмотрел жене в глаза. В мягком свете бра они приобрели глубокий синий оттенок турмалина. — Я боюсь, Эльза. Хотя и не могу сказать, что именно меня пугает, — мужчина невесело усмехнулся. — Чувствую себя мальчишкой, забравшимся в чужой сад, чтобы украсть там яблок, когда в любую секунду может появиться хозяин и выстрелить в меня. Не думаю, что Он снизойдет до того, чтобы обрушить на нас свой гнев. Просто…

Эльза протянула руку и накрыла его ладонь своей, а другой — коснулась его лица. Мужчина сжал ее пальцы и поцеловал их. Да, он не ошибся в тот раз, у нее слишком холодные руки.

— Ты устал, — мягко сказала женщина.

Он выпустил ее пальцы и закрыл глаза руками, сильно надавив на глазные яблоки, так что в темноте перед ним вспыхнули алые круги.

— Я плохо сплю. Мне все время снится один и тот же кошмар. Ночь за ночью. Я стою в полной темноте и слышу биение огромного сердца. Оно раздается сразу ото всюду и с каждой минутой учащается. Я знаю, что должен найти его прежде, чем эта безумная тахикардия разорвет его в клочья, но совсем ничего не вижу и не знаю, в какую сторону двигаться. Меня охватывает паника, я пытаюсь искать дорогу на ощупь, а воздух сгущается, и я увязаю в нем, мне становится больно дышать, и когда смерть кажется уже неминуемой, я просыпаюсь, — он открыл глаза и снова взглянул на Эльзу.

Та слушала его, не перебивая, и рассеянно перебирала пальцами накрахмаленную белую салфетку с вышитым на ней золотой нитью девизом ордена бенедиктинцев: «Ora et Labora», что означало «молись и работай». Те же слова были высечены в камне над главными воротам обители.

— Как по-твоему, этот сон что-нибудь значит? — спросил он.

Она пожала плечами.

— Все сны что-нибудь да значат. Но мне кажется, я знаю ответ. В последнее время ты слишком много думаешь о Несси. Я помню, как ты не хотел преображать ее, как до последнего надеялся, что она сумеет выбраться из твоих ловушек. Может быть, ты все еще надеешься?

Но Федерико отмахнулся от ее слов.

— Она умерла. На что я могу надеяться?

— Ну и что? Я тоже когда-то умерла. Разве тебя это остановило?

Мужчина рассмеялся, чтобы скрыть раздражение. Он уже не рад был, что позволил себе проявить слабость. Приступы тоски время от времени находили на него, и это неизбежно при такой долгой жизни, да еще и сон этот проклятый уже неделю не дает покоя… Нервы стали совсем ни к черту! Каталонец мысленно пообещал себе, что закончит работу и попросит у монсеньора пару недель отпуска. Салафия никогда не отказывал своему мастеру в таких приятных мелочах. Так что надо быстренько заарканить эту монахиню и смотаться куда-нибудь подальше от цивилизации — в Танзанию или на Мадагаскар.

— Ну уж нет, моя Галатея! — сказал он, поднимаясь из-за стола и аккуратно складывая салфетку. — Моя душа навеки принадлежит тебе. И я ни разу не пожалел о своем решении, между прочим. Ложись без меня. Я поговорю с монсеньором и вернусь. Надеюсь, мы быстро закончим.

Мужчина поцеловал супругу в губы с той же нежностью, с какой делал это на протяжении веков, начиная с их первого семейного завтрака на утро после бракосочетания. Спускаясь в сад, он уже видел в мечтах, как они предаются любви на белом песке частного пляжа где-нибудь в тропиках, и когда вышел на улицу, чувствовал себя гораздо увереннее.

***

Для паломников была открыта совсем небольшая часть территории. Они могли посетить базилику или выйти в ту половину сада, которая предназначалась для мирян. Туда же, где совершали свой ежедневный подвиг сестры ордена Святого Бенедикта, не мог войти никто. Старик ждал Федерико у высокой изгороди, разделявшей два этих мира. Кованая решетка была густо увита виноградом, и все, что скрывалось за ней, должно было оставаться тайной. Однако не было на свете такого места, куда не мог бы проникнуть вездесущий Альберто Салафия. Вот и сейчас, только завидев мастера, он поманил его за собой. Они обогнули изгородь, оказавшись вне поля зрения паломников. Впрочем, те на них особенно и не смотрели: сгрудившись вокруг маленького человечка с тонкими усиками, — очевидно, гида, — они внимательно слушали, куда им предстоит отправиться завтра.

— Иди сюда, смотри, — сказал Салафия и легко раздвинул листья вьющегося растения, словно то была театральная кулиса.

Каталонец заглянул в просвет и увидел с десяток женщин. Они в молчании прогуливались между оливковых деревьев. Рощу заливал мягкий свет фонарей, и казалось, их нарочно здесь поставили так много, чтобы бессовестные паломники могли разглядывать Невест Христовых в свое удовольствие. Бенедиктинки носили традиционное монашеское облачение — простое, черное, строгое: длинная ряса, скрывающий волосы капор, белая манишка с католическим крестом. «Интересно, — невольно подумал Федерико, — носят ли они еще грубые власяницы, дабы усмирить греховную плоть?»

— Видишь вон ту женщину? — спросил монсеньор.

Каталонец взглянул в ту сторону, куда указывал старик, и увидел полную монахиню, которая стояла в густой тени олив, возведя очи к небу, и медленно перебирала четки. Ее губы чуть заметно двигались…

— Да нет же, не ту толстуху, которая в тайне жует шоколад! — нетерпеливо одернул мастера Салафия, проследив за направлением его взгляда.

— Разве? — Федерико нахмурился и внимательнее вгляделся в лицо женщины. — По-моему, она молится, монсеньор.

— Ну, я бы на ее месте помолился, чтобы старшие сестры не заметили. Она только что достала из кармана конфету и сунула за щеку, а сегодня — постный день. Посмотри, какое благостное выражение на ее лице! Женщина выглядит так только в двух случаях: когда ест сладкое и когда хочет сделать вид, что она тут ни при чем. Нет, я имел в виду вон ту, видишь, которая поправляет капор?

Федерико подошел чуть ближе и тогда, наконец, увидел ее. Женщина стояла к ним боком и аккуратно убирала под платок выбившуюся прядку темных волос. В какой-то момент она, как будто почувствовав на себе чей-то взгляд, повернулась лицом к мужчинам, и каталонец непроизвольно сделал шаг в сторону, хотя монахиня вряд ли увидела бы их в полумраке.

— Это она?

— Да. Твоя будущая кукла, знакомься.

— Симпатичная. Я представлял ее другой, — задумчиво произнес Федерико.

И это действительно было так. Сестра Джанна оказалась типичной итальянкой: смуглой, с темными и довольно близко посаженными глазами, чуть вздернутым носом, полными губами и очень заметными скулами. Довольно молодая — на вид не старше тридцати. Увидев ее, каталонец заметно расслабился. Он вдруг понял, что его так пугало во всем этом предприятии. Подсознательно он ожидал встретить чистого, невинного ангела, благоухающего святостью, этакую непорочную деву двадцать первого века. Но на ангела сестра Джанна совсем не походила. Даже наоборот, она относилась к тому типу женщин, которых с трудом можно представить в строгом монашеском облачении. Она могла бы быть официанткой в пиццерии, инструктором по йоге, хипстером или волонтером в Замбии — кем угодно, но только не монашкой.

— Ну что ж, оставим сестер размышлять о Боге на сон грядущий, — сказал монсеньор, опуская зеленую завесу. — Пойдем-ка присядем.

Они вернулись во дворик перед Домом Паломника. Все уже разошлись, и в окнах постепенно гас свет. Федерико краем уха слышал, что группа выезжает из Пармы на рассвете. Двое мужчин уселись на скамейку.

— Сестра Джанна не простая монахиня, — заговорил старик после недолгого молчания. — В аббатстве она недавно, но уже успела прославить обитель на всю округу. А штука вся в том, что эта молодая синьорина умеет исцелять наложением рук. Она очень рано принесла вечные обеты, всего через год после вступления в орден, и, разумеется, приняли ее с распростертыми объятиями. Как ты понимаешь, ни одна обитель не упустит возможности заполучить в свои ряды избранную: тут тебе и ходячая реклама, и источник дохода. Больше прихожан, больше пожертвований — это всем выгодно, и Ватикану в том числе.

— Ватикан… — протянул Федерико, сообразив, в чем тут дело. — Так вот почему аббатиса так радушно вас приняла. Вы здесь по поручению Папы, конечно же?

Много лет тому назад, когда мастер согласился сделать для монсеньора самую первую куклу, тот поведал ему трогательную историю о том, как он преданно служил Церкви, но был отлучен из-за скандала, связанного с экзорцизмом. Разумеется, он солгал — не было никакого скандала, и никто его не отлучал. Наоборот, во всех мирах, где был распространен католицизм, его уважительно именовали монсеньором, как духовное лицо, носящее почетный титул. Правда, официально, он не был рукоположен, и Федерико так и не смог до конца разобраться в сложных отношениях хозяина с клириками. Сам же он, естественно, не посвящал мастера в такие тонкости и шутливо называл себя «чертовым епископом».

— Конечно, — улыбнулся Салафия, — именно от Папы я и узнал о ней. В Ватикане интересуются, действительно ли эта девушка исцеляет безнадежных Словом Божиим. Тут, как ты понимаешь, могут быть нюансы. Никому не хочется случайно канонизировать ведьму, если до этого вдруг дойдет.

— Но она не ведьма.

— Ни в коем случае!

— Так, стало быть, мы будем охотиться на святую? — кукольник, наконец, оторвался от созерцания темного ночного неба, цвет был густым, как чернила. Стало прохладно, и Федерико продрог в своем легком цветастом пиджаке, накинутом поверх хлопковой футболки. Он посмотрел на монсеньора в упор. Салафия поморщился.

— Нет. Если монашка исцеляет руками, это не говорит о том, что она — святая. Это говорит о том, что она исцеляет руками — и все. Но когда где-то во вселенной появляется такая душа, ставки повышаются, и начинается большая игра. Несколько бенедиктинских аббатств уже подали тайные прошения Папе, умоляя, чтобы сестру Джанну перевели к ним. И это только то, что творится на земле, а представь, какой переполох сейчас там, — он поднял глаза к небу, потом снова взглянул на каталонца и на память процитировал стих из Евангелия от Матфея: — «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков».

— Бог тоже охотится? — улыбнулся Федерико.

— Конечно. Он, как и я, хочет, чтобы чистая душа принадлежала Ему. Хочет привести ее к святости. Я же хочу привести ее к падению. По-моему, все честно. В игре не может быть двух победителей, даже если это детская беспроигрышная лотерея: все равно кому-то достанутся коньки, а кому-то — набор открыток с котятами. Но выбор она, естественно, сделает сама, а мы ее только подтолкнем.

Каталонец вздохнул и откинулся на жесткую спинку скамьи.

— В жизни монахинь много искушений. Нарушение какого обета вы предпочитаете, монсеньор? Целомудрия? Это, пожалуй, было бы проще всего… Или лучше ввергнуть ее во грех тщеславия? Выбросить из окна аббатису и открыть перед сестрой Джанной перспективу церковной карьеры? Раз она такая особенная, Папа мог бы повлиять на выборы. Или алчность… Подкинуть ей нежданное наследство, и пусть выбирает между золотым тельцом и своей верой.

Салафия усмехнулся.

— Мне нравится твой подход, Федерико. Сразу видно руку мастера. Но нет, в этот раз все будет гораздо проще. Хотя, как посмотреть, как посмотреть… Ведь лишить надежды того, кто вдобавок еще и верит, — сложный… как это сейчас говорят? А, точно, квест! Но на этот раз тебе не придется заставлять жертву пускаться во все тяжкие, ибо в прошлом она уже так накуролесила, что от моих владений ее отделяет всего один шаг.

— Но, монсеньор, если она все же ушла в монастырь, значит, раскаялась в своих деяниях, — нахмурился Федерико.

— Раскаялась, ха! Да как бы не так! Она ничего не помнит о себе, даже собственного имени. Амнезия после тяжелой травмы. На этом мы и сыграем.

— Я весь — внимание, — с готовностью кивнул кукольник. Он ощутил знакомый азарт, так всегда бывало перед началом охоты. Ему нравилось делать куклы, но превращать в куклы было вдвойне интереснее.

— Отлично. Тогда слушай. Легенда такая…

Глава 3. Бедная Эльза

Я была в автомастерской, когда сестра Джузеппина сообщила, что матушка Констанса желает меня видеть. Вы спросите: откуда автомастерская в женском монастыре? Ну, нам ведь тоже нужно на что-то жить, верно? Как ни крути, а молитвой сыт не будешь, даже несчастные евреи, которые сорок лет скитались по пустыне с Моисеем, питались манной небесной. Но, к сожалению, нам мешки с продовольствием с вертолетов не сбрасывают. Так что сестрам Святого Бенедикта приходится много трудиться. Конечно же, у нас есть сыроварня, именно там и делают знаменитый на всю Италию пармезан; есть огород и сад с плодовыми деревьями; швейная мастерская, где вышивают всякие сувениры для паломников; потом еще иконописная мастерская. Но все выше перечисленное получается у меня из рук вон плохо.

С иголкой и ниткой я не дружу, сыр у меня портится, и я вечно выдергиваю морковку, вместо сорняков, а что касается искусства — до него мне так же далеко, как до Небесного Иерусалима. Зато я отлично разбираюсь в двигателях, коробках передач, шаровых — и прочих вещах, в которых порядочной женщине, да еще и монашке, вообще-то не положено ничего понимать. Мой талант обнаружился случайно, когда старенький монастырский фургон, в котором мы ехали с сестрами, заглох по дороге, и я без задней мысли залезла под капот и реанимировала нашу машинку. Понятия не имею, откуда у меня такие навыки, но они оказались полезны. Знаете, католическая церковь сейчас уже не то, что раньше. Лет пятьсот назад меня отправили бы на костер. Но епископ, узнав о моих дарованиях, заключил: любой талант можно использовать во славу Господа, а для обители автомастерская будет прекрасным источником дохода. Так вот она и появилась. Отремонтировали старый амбар, который уже много лет пустовал, организовали заезд с улицы, чтобы не тревожить сестер и паломников. Сначала, конечно, горожане смотрели на меня с подозрением: ну, понятное дело, монашка в автосервисе… Но потом мне удалось спасти несколько безнадежных машин, за которые другие мастера не взялись, и дело пошло. Теперь клиентов у меня хватает. Порой они даже приезжают из соседних городов, что по Эмилиевой дороге, хотя для этого приходится делать круг, чтобы подъехать к монастырю, ведь движение в историческом центре запрещено. При этом мои клиенты проезжают мимо других сервисов, более удобно расположенных, и все равно выбирают наш. Это дает мне повод для гордости, но я стараюсь с ней бороться, правда!

А вот другой мой талант пока сильно не афишируют, хотя он кажется куда более интересным. И я подумала, что именно на эту тему хочет со мной поговорить аббатиса. Безнадежных больных ко мне привозят значительно реже, чем автомобили. Но человека три-четыре в год обычно бывает. Почему обо мне еще не знают все журналисты? Потому что молчание — основное условие для пациентов и их родственников. Так решили в Ватикане, и это не обсуждается.

Когда я сказала, что сестра Джузеппина меня позвала, я забыла уточнить, что она при этом ничего не сказала. В обиходе мы пользуемся жестовым языком, так как Святой Бенедикт считал, что пустословие — не меньшей грех, нежели праздность, и речь монаху нужна для молитвы, исповеди и духовных бесед, а все прочее бренно. Так что наш бенедиктинский язык не уступает по сложности языку глухонемых. Мне удалось освоить его довольно быстро, голова же ничем не забита.

Я переоделась. Во время послушаний нам дозволяется снимать облачение. Но, конечно, одежда все равно должна быть закрытой, и никаких джинсов! Я обычно надеваю длинный черный рабочий халат поверх туники, а голову покрываю платком, и нательный крест тоже всегда при мне. Клиенты говорят, что так, должно быть, дико неудобно, но мне привычно, и Правило нужно уважать, а иначе зачем нужны монастыри?..

Сестра Констанса сухо поприветствовала меня, когда я вошла. Она всегда так разговаривает, никогда не позволит себе ни лишней эмоции, ни улыбки, ни даже неосторожного жеста. Она с юности в монастыре, застала еще тот период, когда ношение власяницы считалось обязательным. Даже не знаю, сколько ей лет, но она как будто сопротивляется своему истинному возрасту. Вот сейчас, например, мне велела сесть, а сама, прямая, как палка, осталась стоять у окна и наблюдать за послушницами, работавшими в огороде. Несгибаемая женщина, а ведь все знают, как ей тяжело ходить!

— У меня для тебя кое-что есть, дитя мое, — сказала она, наградив меня коротким, цепким взглядом. — На столе лежит письмо. Я хочу, чтобы ты прочла его.

Сердце ёкнуло. Мне показалось, что это послание несет в себе угрозу. Ведь кто мог бы мне написать? Мою фотографию показывали по всем каналам, даже по спутниковым, но за два года, что я провела в клинике, никто так меня и не узнал. Значит, письмо из официальной инстанции. Из больницы?.. Неужели все-таки кто-то проговорился и рассказал, что я галлюцинировала?

Дрожащими руками я взяла конверт, на котором был указан адрес аббатства. Но отправили его не из клиники. Оно было из Ватикана. Час от часу нелегче! Делать было нечего. Матушка Констанса, хотя и смотрела в окно, наблюдала за мной краем глаза, и мне пришлось открыть конверт. Там был всего один листок, я развернула его и прочла:

Милая, нежная моя Маргарита!

Не могу передать, как я счастлив, что наконец-то нашел тебя! Я уже и не надеялся увидеть тебя живой. Но звезды сошлись. Трудно поверить, что ты — теперь монахиня. Вот уж от кого не ожидал! Ты никогда не была пай-девочкой. Помнишь, как тебя выгнали из католической школы за то, что ты читала Мопассана на уроке латыни? Хотя что я говорю, конечно, ты не помнишь. Марго, мне сказали, ты потеряла память, и все события прошлого стерлись. Мне так жаль, малышка… Я был просто раздавлен, когда узнал, что тебя целых два года держали в клинике. Но я в это время жил в Испании со своей молодой женой, и мы не особенно интересовались тем, что происходит в мире, знаешь, как это бывает… Господи, я столько хочу тебе рассказать! Ведь есть еще кое-что очень важное, что ты должна знать, но мне советовали не нагружать тебя слишком сильно. Представляю, какой у тебя сейчас шок! Так что пока перевари хотя бы эту информацию. Ты не одна на свете. У тебя есть я, и мы по-прежнему — семья, что бы там ни случилось.

Жду не дождусь, когда мы, наконец, увидимся! Целую!

С любовью, твой брат Джулио

Нет, он не представлял. Не представлял он тот шок, который я испытала, прочтя его письмо. Как вообще человек, который даже близко никогда не сталкивался с амнезией, может представить, каково это — полностью потерять свою личность? Читала Мопассана на уроке латыни… боже, да я же этого французика на дух не переношу!

Я растерянно взглянула на аббатису. Та смотрела на меня таким взглядом, знаете, как смотрят медсестры в больнице, когда дают тебе ножницы, чтобы ты остригла ногти — таким взглядом, что сразу понимаешь: одно резкое движение — и тебе в мышцу всадят шприц, и ты даже опомниться не успеешь, как тебя вырубит транквилизатором.

— Маргарита… — выговорила я, словно пробовала имя на вкус. — Так меня звали раньше?

— Очевидно, да, дитя мое, если этот человек так тебя называет.

— Маргарита, — снова повторила я, но ничего не почувствовала.

Только разочарование. Все эти годы я отчаянно пыталась воскресить в памяти хотя бы крупицу из того праха, что мне остался от прошлого. Коротая долгие, однообразные дни в комнате отдыха с людьми, которые уныло складывали паззлы, не попадая в пазы, я придумала игру: вспоминала все известные мне женские имена и пыталась примерить их на себя. Мне казалось, как только я найду свое, то тут же узнаю его и вспомню все остальное. Но вот я узнала, а оно никак во мне не отозвалось, как будто это обратились к другой девушке. Я не чувствовала себя Маргаритой от слова совсем.

— И у меня есть брат? — также беспомощно спросила я.

— Как оказалось, да. Этот господин абсолютно уверен, что ты — его сестра, пропавшая пятнадцать лет тому назад. Ему показали множество фотографий, и он без сомнения тебя узнал.

— Но я совсем его не помню. То есть, я, конечно, вообще ничего не помню. Но его я не помню еще больше, чем все остальное, что не помню.

Осознав, вдруг, какую чушь несу, я прикусила язык и замолчала, невидящим взглядом уставившись на письмо. Оно по-прежнему лежало у меня на коленях. Матушка Констанса отошла от окна, отодвинула кресло, с усилием опустилась в него, и я увидела, что глаза у нее чуть заметно потеплели.

— Дитя мое, я понимаю, что для тебя это потрясение. Но ведь это хорошая новость, не так ли? Врачи говорили, что возобновление старых связей для тебя полезно, и мы ни в коем случае не должны этому препятствовать. Тем более, наш орден тесно контактирует с миром, так что мы даже не нарушим Устав, позволив тебе и твоему брату побыть вместе какое-то время. Он приедет в конце следующей недели.

— Что?! Сюда?

От неожиданности я вскочила, хотя мне не позволяли встать, и тут же упала обратно в кресло, пригвожденная к месту властным взглядом аббатисы.

— Да. Он приедет сюда, — спокойно подтвердила она. — И с ним человек из Ватикана. Монсеньор епископ Салафия. Он хочет поговорить с тобой о твоем даре. Как ты понимаешь, Его Святейшество не мог не обратить на тебя внимания.

Я сидела, тяжело дыша, и смысл ее слов с трудом доходил до меня. Наверное, если бы матушка Констанса начала с этого, я была бы под впечатлением. Но сейчас какой-то там посланник Папы волновал меня меньше всего.

— Да, матушка, конечно, — пробормотала я, показывая, что услышала.

— Вот и славно. А теперь отправляйся в базилику, нельзя пропускать молитвенный час. Благослови тебя Господь!

— Аминь.

Поднявшись с места, я уже собиралась уйти, когда аббатиса вдруг сказала:

— Джанна, мне известно о том, что случилось той ночью. Нет, сестры ничего не сказали, я сама это поняла. Будем считать, что один раз ничего не значит. Но впредь не стоит скрывать от меня подобное, ты прекрасно понимаешь, какие могут быть последствия.

Мне оставалось только кивнуть. Я еще легко отделалась. Она могла и епитимью наложить за такое, хотя отец Пальмиеро уже это сделал после исповеди, но никому не под силу соперничать в строгости с матушкой Констансой.

***

Утро выдалось ясным и было немного холоднее, чем накануне. Федерико проснулся, когда колокола зазвонили к первому молитвенному часу, с бешено колотящимся сердцем. Он снова видел этот сон, только теперь к беспросветному ужасу добавилась еще одна деталь — свист плети. Один удар сердца — один удар кнута, один — сердца, один — кнута… Потом он услышал пение, от которого волосы на голове зашевелились, и колокольный перебор показался погребальным звоном. «Реквием, — подумал Федерико. — Они служат траурную мессу. Я умер». И с этой мыслью проснулся.

Он резко сел на постели. Было еще очень рано, и серое небо за окном только дразнило мир обещанием тепла. Эльза спала, лежа на спине, и по ее лицу бродила бледная тень улыбки. Некоторое время Федерико просто сидел и смотрел на жену, на ее красивое, вечно молодое лицо, на упругую грудь и плавный изгиб подбородка. Она была творением его рук, и когда мастер видел ее спящей, сердце сжималось от нежности и страха одновременно — он боялся, что однажды его любовь к прекрасной Галатее иссякнет, и все потеряет смысл.

Но сейчас его неожиданно посетила другая мысль. Мужчина вспомнил, как чутко спала его жена, пока чахотка еще не забрала ее в могилу. Как осторожно он вставал с постели, когда, проснувшись на рассвете, вдруг ощущал порыв вдохновения и желание немедленно взяться за работу — он поднимался тихо-тихо, чтобы ни звуком, ни прикосновение не потревожить любимую. Но Эльза все равно просыпалась, как будто ее будило уже само предчувствие разлуки. И если бы ему приснился кошмар, она сидела бы рядом, положив голову ему на плечо, пока последние отголоски страха не растают в предрассветной тишине. Только рядом с ней Федерико не снились кошмары.

Всего один раз его посетило жуткое видение: штормящее море, крошечная лодчонка, и он пытается удержать Эльзу, чтобы она не упала за борт. Но волна накрывает их с головой и отрывает от него любимую. Жена тянет к нему руки и кричит, но ее уносит все дальше и дальше в море, пока она совсем не пропадает из виду. Каталонец хорошо запомнил ту ночь, и как они сидели в темноте, и как ее волосы щекотали ему грудь. Эльза шептала, что никакое море не разомкнет ее объятий, даже если сам дьявол пожелает разлучить их, потому что ее любовь намного сильнее. Неделю спустя она заболела, а еще через месяц — умерла.

Галатея даже не пошевелилась, когда Федерико, не в силах больше оставаться рядом с ней, босиком прошел по полу и выглянул в окно. Она давно уже не боялась солнца и почти не реагировала на присутствие религиозной атрибутики рядом, вот сейчас, например, спокойно спала под распятием. Мастер все еще любил ее, но иногда, вот как сейчас, видеть ее было невыносимо. Каждый раз он говорил себе, что не надо их сравнивать, но сравнения неизбежно приходили на ум, когда рукотворная Эльза делала что-то не так, как настоящая, или, наоборот, не делала.

Каталонец попытался открыть окно, но обнаружил, что старые рамы наглухо заколочены. Тогда он быстро натянул легкие бежевые брюки, белую футболку, накинул сверху пиджак и вышел во двор. Было очень свежо, и в холодном воздухе остро чувствовался запах сосен, свежего хлеба и осенних листьев, которых за ночь нападало очень много. Федерико прошел мимо пожилой женщины, сгребавшей листву с дорожки, сеньора улыбнулась и пожелала ему доброго утра. Он ответил тем же и отправился дальше, не задумываясь, куда, собственно, идет. Незаметно для себя мужчина добрел до той самой изгороди, из-за которой они вчера подглядывали за монахинями, и, не успев подумать, раздвинул завесу из виноградных листьев — словно его под руку кто-то толкнул. Разумеется, в роще никого не было — из базилики доносилось приглушенное пение хора, именно его Федерико слышал сквозь сон, а значит, месса еще не закончилась.

— Glory to Jesus!

Голос, раздавшийся внезапно совсем рядом, заставил его обернуться так резко, что хрустнула шея. В нескольких шагах от него стояла женщина — миниатюрная, в закрытом зеленом платье, подхваченном под грудью кожаным ремешком, из-под цветастой косынки выбивались непослушные черные, как вороново крыло, кудри. Лицо загорелое и как будто обветренное — такие бывают у людей, которые много времени проводят на открытом воздухе, глаза почти черные, и идеально прямая линия носа — прямое свидетельство греческого происхождения. Она была без косметики, и Федерико дал бы ей лет сорок.

— Любопытство сгубило кошку, — сказала незнакомка, улыбаясь, отчего на щеках появились ямочки. Она говорила по-английски с небольшим акцентом, но вполне прилично для туристки. — Слышали такую поговорку?

— Я… нет, я не… это не то, что вы подумали, — торопливо произнес каталонец также на английском. Его не так-то легко было вогнать в краску, но момент получился неловким. Как ни крути, неприятно, когда тебя ловят за подглядыванием, точно подростка, жадно припавшего к замочной скважине в двери женской раздевалки.

— Да ладно! — весело подмигнула женщина. — Как говорил наш возлюбленный Иисус, «кто из вас без греха, пусть первым бросит камень». Аглая Василиадис, — представилась она и протянула ему руку.

Ее ладонь была такой же загорелой, а еще очень теплой — почти горячей, и, приблизившись к Аглае, кукольник ощутил хорошо знакомый запах олифы, так пахнет в художественных мастерских.

— Джулио Паретти, — представился он своим новым именем, отвечая на рукопожатие.

— Вы не похожи на итальянца.

— Я — наполовину немец, наполовину каталонец. А вы из Греции, я прав?

— Только не говорите, что у меня «очень греческий нос»! — весело рассмеялась Аглая. — Честное слово, мне это говорит каждый, кто видит меня впервые.

— Но это правда, — улыбнулся мужчина. — Ваш профиль можно чеканить на монетах!

Гречанка вдруг стала серьезной и приложила палец к губам.

— Т-с-с! — произнесла она, подошла еще на шаг ближе и доверительно сообщила: — Они охотятся за мной.

— Кто? — спросил Федерико, сбитый с толку внезапной переменой ее настроения.

— Они, — важно повторила женщина. — Люди, которые работают на монетный двор Греции. Им нужно мое лицо!

Секунду каталонец ошеломленно смотрел на нее. А потом в глазах Аглаи заплясали веселые искорки, и она снова рассмеялась. Ее смех был таким звонким и заразительным, что и Федерико рассмеялся вместе с ней.

— Надеюсь, нас не выгонят из монастыря, — сказала женщина. — Святой Бенедикт, знаете ли, был против веселья. Необычайно мрачный и скучный тип, вам не кажется? Смех продлевает жизнь. Не удивительно, что средневековые монахи умирали так рано, если их все время заставляли ходить с серьезной миной!

— Надо полагать, — кивнул кукольник. — Но вы не ответили на мой вопрос.

— Ах да, прошу прощения. На самом деле, я с Кипра, но живу в Салониках. Преподаю на кафедре истории и археологии в Университете Аристотеля.

— Надо же! Так вы — профессор? Дайте угадаю — медиевист?

— А вот и не угадали! Я — антиковед.

— И что же вы делаете здесь? — удивился Федерико. — Неужели на территории аббатства раскопали языческое капище?

— Ну, капище здесь, возможно, и было, — Аглая пожала плечами и медленно пошла вперед, шурша сухими листьями. Каталонец двинулся за ней, отставая на полшага. — Во всяком случае, я бы не удивилась. Знаете, многие христианские монастыри покоятся на фундаментах древних культовых сооружений. Но нет, я здесь не за этим. Меня интересуют фрески Корреджо, одна из них, самая первая его известная работа, находится в Сан-Паоло.

— Но Корреджо жил в эпоху Ренессанса, — заметил каталонец.

— Верно. Тем не менее, он нередко обращался к языческим мотивам. Монография, над которой я работаю, посвящена как раз этой теме — трансформация образов античной мифологии в христианском искусстве эпохи Возрождения.

— Звучит интригующе.

— В самом деле? — гречанка обернулась и взглянула на него испытующе, словно ожидала какого-то подвоха. Но Федерико остался невозмутим.

— Я неплохо разбираюсь в искусстве, — сказал он без тени самодовольства. — Но не могу сказать, что мне нравится Корреджо. Согласитесь, Дева Мария с голыми ногами — это немного чересчур даже для нашего времени.

— Да вы — пуританин! — Аглая сокрушенно покачала головой, однако во взгляде ее светился живой интерес. — Но, честно говоря, я приятно удивлена. Немного найдется людей, с которыми можно вот так вот запросто поговорить о работах Антонио Аллегри. Большинству его имя вообще ни о чем не говорит. Рафаэля еще худо-бедно знают, но на более глубокие познания рассчитывать обычно не приходится. Кто вы по профессии? Искусствовед?

— Не совсем, я…

Но договорить мужчина не успел, потому что в этот момент во дворе появилась Эльза. Как всегда, элегантная, в длинном белом платье и кружевной пелерине. Солнце уже успело подняться из-за горизонта и светило ей в спину, отчего казалось, будто ее фигура излучает мягкое сияние. Она напоминала Мадонну с фрески в Сикстинской капелле, и невозможно было не заметить разительный контраст между ней и Аглаей — такой простой, земной и непосредственной.

— Я везде тебя искала, amor mío, — сказала Эльза по-испански, приблизившись к ним.

— Прости, любимая. Нужно было оставить записку, но я не думал, что уйду надолго, — виновато откликнулся Федерико, тоже переходя на родной язык, а потом снова сказал по-английски, обращаясь к новой знакомой. — Сеньора Василиадис, разрешите представить вам мою супругу Эльзу.

Гречанка выглядела немного смущенной и все-таки протянула руку со словами:

— Можно просто Аглая, рада знакомству.

Но Галатея осталась неподвижна и даже ничего не сказала, отчего та смутилась еще сильнее, быстро опустила руку и вытерла ладонь о подол платья, будто испачкалась в чем-то.

— Ну что ж, мне, наверное, пора… — сказала она, сделав несколько шагов назад. — Было приятно пообщаться, сеньор Паретти.

— Взаимно, сеньора Василиадис, — искренне ответил Федерико. Аглая ему понравилось. В ней что-то было, что-то такое, что нечасто встречается у современных женщин. Не интеллект, умных мастер повидал достаточно — просто она была такой… такой легкой.

Гречанка остановилась.

— Вообще-то — все еще синьорина, если вам интересно, — улыбнулась она. — Чао! Увидимся!

И, махнув рукой на прощание, Аглая пружинистым шагом направилась в сторону трапезной. Подходило время завтрака. Они провожали ее взглядом, пока женщина не скрылась за деревьями.

— Кто она такая? — спросила Эльза ровным голосом, но в ее спокойной интонации угадывалась скрытая злость.

— Профессор из Университета в Салониках. Изучает Корреджо.

— Она мне не нравится.

Федерико вздохнул и взглянул в холодные глаза Галатеи, с горечью подумав о том, что его Эльза никогда бы так не сказала об этой женщине.

***

Фреска в покоях аббатисы, ради которой Аглая приехала в Италию, действительно поражала воображение. Нигде еще Федерико не видел столько обнаженных мальчиков в самых интересных позах и такое количество яблок. Насколько он помнил, настоятельница сама выбрала дизайн интерьера, как сейчас модно говорить, и если бы все это великолепие увидел герр Фрейд, у него бы появилось очень много вопросов к праведной христианке. Впрочем, и к художнику тоже. Потому что поместить богиню Диану на колеснице над камином — это уже личная инициатива мастера, а Диана была чуточку слишком эмансипирована для своего времени, ну, если вы понимаете…

Впрочем, если отбросить фрейдизм, увидеть здесь ее изображение показалось Федерико весьма символичным. Богиня охоты в монастыре, где уже расставлены силки. Причем как с одной стороны, так и с другой. Так что, возможно, замысел Корреджо был куда глубже. Возможно, он, как и монсеньор, понимал, зачем на самом деле на земле появились монашеские ордена.

— Проходите, — сказала аббатиса, когда они переступили порог комнаты. — Сестра Джанна будет здесь с минуты на минуту.

Сестра Констанса принимала только Федерико и сеньора Салафию. Присутствие Эльзы сочли необязательным, если не сказать — бесполезным, потому что в этом спектакле ей выпало играть незавидную роль овоща.

— Значит, вы и есть Джулио? — спросила сестра Констанса, изучающе глядя на гостя. Она как будто приценивалась, как ювелир, которого на мякине не проведешь, все равно он отличит золото от подделки — даже очень качественной. Но вот отличит ли?..

— Да, сестра, — ответил Федерико с точно отмеренной интонацией: щепотка волнения, капелька нетерпения и пара крупинок надежды. Украдкой он покручивал на пальце обручальное кольцо, причем с таким видом, будто в упор не замечает, что монахиня это заметила. Как по нотам!

— Вы совершенно не похожи, — задумчиво протянула настоятельница.

— Ну, — каталонец смущенно опустил взгляд. — Вообще-то мы и не родственники. Я имею в виду, в юридическом смысле. У нас разные родители. Марго — дочь моего отчима от первого брака.

— Ясно. Значит, вы приходитесь ей сводным братом. И вы говорите, сеньор, что не видели Маргариту с пятнадцати лет? Но при этом безошибочно узнали ее по фото?

— Конечно, — мужчина пожал плечами и взглянул настоятельнице в глаза. — Что же вы думаете, я собственную сестру не узнаю? Мы ведь были очень близки с ней. Пока она не сбежала…

Сестра Констанса поморщилась, сосредоточенно облизнула губы, потом сказала, обращаясь к своим сцепленным в замок старческим рукам, покрытым пигментными пятнами:

— Не поймите меня неправильно, сеньор Паретти. Я просто хочу убедиться в чистоте ваших намерений. Сестра Джанна пережила ужасные события, ее психика очень уязвима, и один Господь знает, что с ней будет, если вдруг окажется, что вы не… не тот, кем себя считаете.

Она произнесла это спокойно, но с едва уловимым нажимом. Федерико понял намек, понял его и монсеньор, потому что счел нужным вмешаться.

— Сестра Констанса, давайте будем откровенны. Вы считаете, что это фальсификация, так? Что этот человек выдает себя за другого из корыстных мотивов?

— Нет, монсеньор Салафия, — ответила аббатиса, по-прежнему не глядя на них. — Я только хочу сказать, что люди под влиянием отчаяния способны на необдуманные поступки, вот и все. Мне известно о состоянии сеньоры Паретти, но…

— Болезнь Альцгеймера, — перебил ее Федерико, сдобрив интонацию фунтом горечи. — И это в двадцать девять лет! Вы представляете, каково мне сейчас? Ведь если Эльза погибнет…

И он быстро отвернулся к окну, якобы пряча навернувшиеся на глаза слезы. Старая монахиня молчала.

— Церковь — последнее место, куда я мог обратиться, когда врачи сказали, что ничего нельзя сделать, — заговорил он снова, теперь уже глухо. — И кто мог подумать, что именно в этот день в наш приход приедет делегация из Ватикана, что я встречу монсеньора Салафию, и он укажет мне путь к спасению? Я понятия не имел, кто такая сестра Джанна, пока мне не показали ее фото. И это была она… моя Марго, моя бедная, пропавшая много лет назад Маргарита!

На его плечо опустилась сухая ладонь. Монсеньор тоже хорошо знал свою роль. Невинный жест утешения дожмет суровую бенедиктинку, ведь в лице представителя папского двора гостя утешал сам понтифик.

— Пути Господни неисповедимы, — веско произнес «чертов епископ». — Вы согласны со мной, сестра Констанса?

— Воистину! — с жаром ответила та.

Ну да, а что еще она могла бы сказать? Пути Господни — пожалуй, самый безжалостный аргумент в мире. И совсем не важно, что с тобой происходит: поставили тебе Альцгеймера в неполные тридцать; или ты поверил очередному великому гуру и переписал на него все имущество, а теперь ночуешь в домике из картонных коробок; или какой-то полоумный кукольник убил всю твою семью, подругу и бойфренда. «Пути Господни неисповедимы!» — скажут тебе добрые христиане, глубокомысленно ткнув пальцем в небо. А они ведь, и правда, тычут пальцем в небо, потому что им-то откуда знать, по чьей воле все это произошло? А уж как любит эту фразу монсеньор! Свалить все на Бога — самое милое дело, это ведь как коматозника пинать, он тебе все равно не ответит.

Стук в дверь отвлек Федерико от философских мыслей.

— Входи, дитя мое! — сказала аббатиса.

Сестра Джанна вошла.

***

Больше всего я боялась, что мой организм выкинет какой-нибудь фокус. Ну там, обморок или истерика — мало ли, что может случиться от потрясения. Я неделю прокручивала в голове эту встречу, и, с одной стороны, мне жуть как хотелось увидеть брата, а с другой — я умирала от страха. Так что в покои аббатисы вошла на негнущихся ногах, и лицо у меня, наверное, было такое, будто ко мне не брат приехал, а передвижной зоопарк с тиграми, и мне нужно их покормить.

Гости поднялись мне навстречу. И кто из них Джулио, догадаться было нетрудно, ведь ему вряд ли было за шестьдесят, как тому, второму сеньору в черном. «Господи, вот он!» — эта мысль прошмыгнула в голове, как мышь через кухню, и тут же спряталась в норке. Не зная, что говорить, я уставилась на старика и упорно смотрела только на него.

— Дитя мое, это монсеньор Альберто Салафия — доверенное лицо Его Святейшества, — услышала я голос аббатисы, раздавшийся из-за их спин. Саму матушку Констансу я в этот момент не видела.

— Монсеньор, — я почтительно склонила голову и быстро взглянула на его руку, ища глазами епископский перстень, к которому мне следовало приложиться, встав на колени. Меня не удивил тот факт, что он без облачения, в случае неформальных визитов такое допускалось. Но на его руке были только часы, недешевые, кстати.

— У меня нет духовного сана, сестра Джанна, — улыбнулся человек из Ватикана, поймав мой взгляд. — Так что обойдемся без формальностей.

— О, — выдохнула я, — монсеньор — мирской епископ?

— Да, можно и так сказать.

Мирской епископ — это, строго говоря, человек, не имеющий к клиру вообще никакого отношения. Скорее всего, Альберто Салафия принадлежал к какому-то древнему знатному роду. Таких людей иногда приближали к папскому двору. В наше время их назвали бы спонсорами. Но почетный титул «монсеньор» говорил о том, что этот человек сделал для Церкви нечто большее. Хотя, пожалуй, тут все зависит от суммы пожертвования.

— Маргарита, — неуверенно произнес его молодой спутник, и теперь уже я не могла его игнорировать, пришлось все-таки на него посмотреть. Человек из Ватикана тактично отошел в сторону, чтобы не мешать счастливому воссоединению семьи. — Ты не узнаешь меня?

Он был старше меня, лет на пять-шесть, наверное. И совершенно не похож на итальянца. Вот и все, что я могла о нем сказать. Отчаяние накрыло меня с головой. Надежда на инсайт не оправдалась.

— Нет, — наконец, призналась я, потому что врать, да еще в присутствии матушки и епископа, пусть и мирского, было бы уж совсем некрасиво. — Простите, сеньор. Мне сказали, что вы — мой брат. Но ваше лицо, как и имя, мне ни о чем не говорит, сожалею…

Кажется, мои слова его сильно расстроили. Он, конечно, постарался это скрыть, но у него не очень получилось.

— Ничего страшного, — сказал он, виновато улыбнувшись. — Меня предупредили, что ты, скорее всего, не вспомнишь. По правде говоря, ты бы и так вряд ли меня узнала, ведь мы не виделись шестнадцать лет.

Мое лицо горело. Господи, кто бы знал, как стыдно мне было в этот момент! Я знаю вы скажете: мне-то как раз стыдиться нечего, ведь я не виновата в том, что все забыла. Но видеть, как этот человек цепляется за спинку кресла, как за последнюю соломинку, как бросает умоляющие взгляды то на монсеньора Салафию, то на матушку Констансу — невыносимо было на это смотреть. И я устыдилась не того, что не помню его, а своего эгоизма. Я так лелеяла свои душевные раны и невозможность вспомнить, кто я есть, что даже не подумала: а каково будет моим близким видеть перед собой чужую женщину, если они вдруг меня найдут?

Чтобы хоть как-то сгладить неловкость, я собралась с духом, сделала решительный шаг вперед и взяла брата за руку. Вообще-то бенедиктинка не может прикасаться к мужчинам, но на родственников это правило не распространяется.

— Джулио, — тихо сказала я, осмелившись, наконец, назвать его по имени. Он взглянул мне в глаза, и я увидела, что в них снова загорелась надежда. — Я постараюсь вспомнить, правда. Если ты поможешь мне. Ты ведь приехал сюда за этим?

Человек из Ватикана прочистил горло.

— Ну, вообще-то не только за этим, сестра Джанна, — сказал он.

— Что вы имеете в виду, монсеньор епископ? — я с недоумением поглядела сначала на него, а потом — на настоятельницу.

— Сядь, дитя мое, — с несвойственной ей мягкостью произнесла аббатиса. — Нам нужно серьезно поговорить. Это касается твоего дара.

***

Мы поднимались по лестнице на третий этаж, в комнату, где временно остановились мой брат и невестка. Да, у меня была еще и невестка. И если бы ее не было, Джулио никогда бы меня не нашел. Но, честно говоря, я предпочла бы до конца жизни его не видеть, только бы наша встреча не произошла при таких печальных обстоятельствах. Мой брат молчал. То ли не знал, что сказать, то ли думал о своем, то ли хотел дать мне время обдумать недавний разговор в покоях матушки. Беседа вышла крайне неприятной и оставила такой осадок… Знаете, иногда сестры на кухне очень торопятся, чтобы вовремя накрыть стол к трапезе, и не замечают, что вода в бойлере не успела закипеть. И когда наливают чай, на поверхности воды образуется маслянистая пленка. Она очень сильно портит вкус. Такое же вот мерзкое ощущение осталось у меня после встречи с посланником из Ватикана.

— Я бы хотел, чтобы на этот раз у чуда были свидетели, — сказал монсеньор епископ, даже не дав мне прийти в себя после того, как Джулио сообщил, что у моей невестки диагностировали раннее развитие болезни Альцгеймера, и разбираться с этим придется мне. — Насколько я знаю, сестра Джанна обычно работает с прихожанами при закрытых дверях?

— Совершенно верно, монсеньор, — ответила матушка Констанса вместо меня.

— Значит, никто не видел, как именно она исцеляет больных?

— Сестра Джанна молится.

— Но кроме нее и больного в церкви никого нет в это время?

— Обычно также присутствует кто-то из членов семьи пациента, монсеньор. Но, полагаю, их свидетельства вы не примете в расчет?

— Боюсь, что нет, сестра Констанса, ибо нельзя исключать, что они могут попасть под влияние…

— Вряд ли молитва может оказать пагубное влияние, монсеньор.

Они говорили обо мне так, как будто меня здесь не было. Я ощутила приступ раздражения и тут же прикрыла веки, мысленно прося Господа смирить мою гордыню. Для нас, бенедиктинок, аббатиса — все равно что полководец на поле сражения. Настоятельница решает, что и как будет происходить во вверенном ей монастыре. Поэтому сейчас человек из Ватикана обращался к ней, а не ко мне.

— Что ж, — он удовлетворенно хлопнул в ладоши. — Если она исцеляет только силой молитв, ей не составит труда прочесть их в присутствии свидетелей, я прав? Воскресенье — канун Дня Всех Святых и время омерзительных языческих плясок. Почему бы нам не показать пастве хороший пример? Если чудо исцеления произойдет сразу после совершения Таинства Евхаристии, представьте, как это укрепит веру сестер и прихожан!

Сестра Констанса его энтузиазма не разделяла, в ее глазах вспыхнула тревога.

— Но, монсеньор Салафия, — робко возразила она. — Сестра Джанна всегда настаивает, чтобы рядом никого не было. Другие люди ей мешают…

— Мешают молиться? Что за вздор! Господь наш Иисус молился в присутствии сотен людей, и Его это никак не смущало.

— Да, но…

— Сестра Констанса, — монсеньор епископ прищурился, взгляд его стал тяжелым, и настоятельница как будто моментально усохла в своем кресле, когда он обратился к ней нетерпящим возражений тоном. — Хочу напомнить, что во время салемского процесса судья потребовал от одного из обвиняемых прочесть молитву публично, так как считалось, что колдуны и ведьмы не способны этого сделать, не ошибившись.

— Но пастора Берроуза все равно повесили, — прошептала настоятельница.

— Да, увы, — Салафия развел руками. — Но сейчас не Средние века. И если я предоставлю Его Святейшеству видеозапись, этого будет достаточно, чтобы снять все подозрения. Но без свидетелей все равно не обойтись, вы же знаете правила.

Сестра Констанса тяжело вздохнула, сжала руки в замок и, наконец-то, обратилась ко мне:

— Дитя мое, ты справишься с этой миссией?

Но это был не вопрос. Вряд ли она думала, что я стану спорить со ставленником Папы. Особенно, когда он так откровенно апеллировал к инквизиции.

— Если на то будет Воля Его, матушка, — покладисто ответила я, сложив руки на коленях, как школьница. — Только Господь может решать, кому даровать исцеление. Но я прочту молитву в присутствии свидетелей, если так будет угодно монсеньору.

— Вот и прекрасно, — сказал человек из Ватикана, одобрительно посмотрев на меня.

Я же искоса взглянула на аббатису, чтобы понять, правильно ли ответила. Кажется, она была вполне удовлетворена, но что-то в ее лице заставило меня подумать, что она предпочла бы услышать отказ.

Мы остановились возле неприметной двери с номером восемь в самом конце коридора. Джулио порылся в кармане и извлек ключ.

— Я запираю дверь, когда оставляю Эльзу одну, — пояснил он, поймав мой удивленный взгляд. — Она может не найти обратную дорогу, если выйдет из комнаты. Не хотелось бы ставить на уши весь монастырь.

Он открыл дверь, и я не смогла сдержать изумленный возглас. Раньше мне не приходилось бывать в Доме Паломника, у нас для этого есть работницы, чтобы обслуживать гостей. Но когда о нем говорили, я представляла себе скромные комнатушки, аскетичные, с минимумом мебели. Мне и в голову не могло прийти, что здесь есть роскошные апартаменты из нескольких комнат разного назначения. Мы оказались, судя по всему, в гостиной.

Джулио скромно улыбнулся.

— Удивлена? Мы могли бы снять что-то поскромнее, но монсеньор Салафия настоял, что для Эльзы так будет лучше. Обстановка более привычная. Мы живем в небольшой вилле на берегу моря, я тебе ее как-нибудь покажу…

Он прислушался, как будто пытался понять, в какой комнате сейчас находится жена. Но в номере было неестественно тихо. Когда рядом находится человек, даже если он спит, его присутствие ощущается так или иначе, но апартаменты казались нежилыми, хотя я чувствовала запах духов и косметики. Но как-то отдельно от человеческого тела, понимаете? Не знаю, как еще объяснить… И вдруг среди мертвой тишины раздался тихий, но отчего-то пугающий стрекочущий звук.

— Что это? — спросила я почему-то шепотом.

Мой брат сообразил раньше меня, и его лицо исказилось от ужаса.

— Черт возьми, Эльза!

Он бросился в дверь по правую руку, я поспешила за ним. Женщина, которую мне предстояло исцелить, сидела на кровати, спиной к нам. Она что-то держала в руках, и это «что-то» издавало тот самый жуткий звук. Джулио был уже рядом с ней.

— Милая, что ты наделала?! А ну-ка, дай сюда! — и он выхватил у нее из рук огромные портновские ножницы, с силой швырнув их в стену, так что кусок пластиковой ручки отвалился. Мой брат опустился на колени, прямо на пол, и бросил на меня быстрый взгляд. — Марго! В ванной аптечка! Принеси ее, быстрее!

Повторять два раза не пришлось. Я понятия не имела, где в этом номере-люкс может быть ванная, но логично предположила, что санузел — это чаще всего комната смежная со спальней, а не с кабинетом или гостиной. Что ж, здравый смысл меня не подвел, и в шкафчике над раковиной действительно обнаружилась аптечка.

— И еще полотенце и воду! — крикнул мне Джулио из комнаты. — А то тут кровищи…

Я принесла все, что было нужно. Но, пожалуй, если бы я сразу увидела, что натворила Эльза, мне бы не удалось сориентироваться так быстро.

— Господи Иисусе, — выдохнула я, подавившись воздухом.

Моя бедная невестка искромсала себе руки вдоль и поперек. И зрелище, я вам скажу, было не для слабонервных и беременных! По подолу ее кипенно-белого платья расползались огромные алые пятна, они напоминали очертаниями георгины. Хвала Господу, пальцы она себе не отрезала, но выглядело это все ужасно.

Джулио, не обращая на меня внимания, стал смывать кровь с рук жены, но она все никак не останавливалась.

— Вызвать врача? — предложила я.

Он покачал головой.

— Не надо, это из-за лекарств, плохая свертываемость крови. Но это уже не в первый раз, она и раньше себя резала, раны не опасные, до вен она не добралась.

— Чем тебе помочь?

— Найди, пожалуйста, антисептик и бинт.

Я зарылась в аптечку, искоса поглядывая на родственницу. Только сейчас мне удалось поближе разглядеть Эльзу, и я поразилась тому, насколько идеальная у нее внешность. Эта женщина с легкостью завоевала бы титул «Мисс Вселенная», если бы пожелала. Рядом с такими, как она, все прочие обычно выглядят заурядными серыми мышками. Нежная белая кожа, правильные черты лица и синющие глаза — я таких ни разу не видела. Но эти глаза смотрели мимо, нижняя челюсть безвольно опустилась, и лицо казалось восковым.

— Вот, держи, — я протянула брату обеззараживающий спрей и стерильный бинт, потом тоже опустилась на корточки перед женщиной.

— Эльза, ты меня слышишь? Тебе больно?

Я надеялась, что мой голос заставит ее очнуться, но Джулио, не глядя на меня, сказал:

— Не трать зря время. Когда у нее такие приступы, она уже никого не слышит и ни на что не реагирует.

Я помогла наложить повязки. Потом мой брат попросил меня посидеть немного с Эльзой, пока он отнесет полотенца в прачечную и сходит за горничной. Мне тогда не пришло в голову, что он вообще-то мог бы позвонить по телефону, я все еще была под впечатлением от увиденного. Так что я согласилась, а он забрал перепачканные кровью полотенца и вышел. Он очень стойко держался, только выглядел чуть бледнее, чем раньше, но вряд ли я бы смогла остаться такой спокойной, если бы мой любимый человек себя изрезал. Впрочем, когда все время живешь в ожидании беды, наверное, привыкаешь.

Глава 4. Старая Парма

Торопясь спуститься вниз, Федерико чуть не сбил священника. Тот неспешно поднимался, и на узкой лестнице они едва разминулись. Каталонец пробормотал извинения и побежал дальше, на ходу набирая номер Салафии, но тот сам поймал его внизу, внезапно вынырнув из бокового коридора.

— А ну-ка, притормози! — сказал он, повелительным жестом заставив мастера остановиться.

Мужчина исподлобья взглянул на патрона.

— Монсеньор, вы что, издеваетесь? Я крови не боюсь, но зачем так шокировать монахиню? Как это ей поможет вспомнить прошлое?

— А, я вижу, трюк с ножницами отлично сработал! — улыбнулся Салафия. Он выглядел довольным до неприличия, так что и сомневаться не приходилось: эта кровавая авантюра — его рук дело. — И как, много было крови?

— Мне хватило, — Федерико выразительно развел руки в стороны, демонстрируя бурые пятна на коленях. Они уже подсохли, и теперь дешевле выкинуть эту одежду, чем сдавать в химчистку. Но испорченные брюки волновали каталонца меньше всего. — Меня могли бы и предупредить.

— А монашка сильно испугалась?

— Ну, вначале да. Но у нее оказались крепкие нервы. Так что если вы хотели, чтобы она упала в обморок или впала в истерику…

— Да нет, зачем мне ее аффекты? Но если бы я тебя предупредил, не было бы искренних эмоций. Мне было нужно, чтобы ты хоть немного испугался, — невозмутимо ответил старик. — Знаешь, когда люди вместе переживают потрясения, это очень их сближает. Психология, мой друг. А теперь давай отойдем, а то у нас тут намечается аншлаг.

Только сейчас Федерико понял, что на них действительно странно поглядывают. Даже священник остановился посреди лестницы и буравил их маленькими темными глазками. Его взгляд каталонцу очень не понравился. Но монсеньор уже взял мастера под руку и оттащил в сторону.

— Ты слишком нервный стал, — попенял ему старик, когда они оказались в тени под лестницей. — Дергаешься по каждому поводу. Что с тобой вообще творится?

— Меня нервирует это место, — сиплым шепотом ответил Федерико. — Я вам еще вчера это сказал. И я не ожидал, что вы покалечите Эльзу. Вы никогда раньше ее не трогали. Да, я понимаю, она не живая, но это ведь не значит, что ей не больно.

— Да заживет на ней все, как на собаке! Тоже мне, повод психовать. Твоей Галатеи сейчас даже нет в теле, осталась только та часть, которая отвечает за основные жизненные функции. Она действует на автомате, ничего не чувствует, не видит, не слышит и вообще не запомнит эти несколько часов. Поэтому не ной! Сосредоточься на охоте! В этот раз тебе придется действовать одному, собственно, я тебя искал, чтобы это сказать. Меня срочно вызывают в Рим, у них там очередное ЧП вселенского масштаба. Так что noblesse oblige, и все такое прочее…

— Вы уезжаете? — каталонец посмотрел на него в полном недоумении. Монсеньор никогда не уезжал во время охоты, потому что его мастер, хотя и был наделен множеством необычных способностей, все-таки не мог оказать существенного влияния на тонкую ткань пространства, чтобы запустить цепочку событий. — Сейчас?

— Да. И вполне возможно, что я окажусь вне зоны доступа, поэтому важно, чтобы ты придерживался плана и импровизировал по ситуации, но без фанатизма.

Мимо прошла женщина в длинном темно-коричневом платье и белом платке. Такие носили работницы, помогавшие монахиням по хозяйству. Ее лица не видно было из-за высокой стопки тарелок. Салафия подождал, пока она скроется из виду, и продолжил:

— Все, как договаривались. Поболтаешь с ней немножко, подкинешь несколько детских воспоминаний, а потом невзначай предложишь полистать дневник своей покойной матушки. Я туда уже добавил нужные зацепки, чтобы ее память постепенно восстановилась. До моего приезда она обязательно вспомнит все свои грешки, а если вдруг будет туго соображать, поможешь ей, это ты хорошо умеешь.

— Но, монсеньор, что я ей могу сказать? Я же о ней вообще ничего не знаю, кроме отдельных эпизодов из ранней юности! Просветите меня хоть немного! Имя настоящее хотя бы назовите. Она ведь на самом деле никакая не Маргарита!

— Нет, — отрезал монсеньор. — Ничего сверх сказанного тебе знать не нужно.

— Но почему?

— Потому что ты, Джулио, в последний раз ее видел, когда ей было пятнадцать. Если ты перепутаешь что-нибудь и ляпнешь то, чего знать никак не мог, весь наш план полетит к чертям. Ты не умеешь лгать так же безупречно, как я, поэтому ограничимся детством и отрочеством. А все остальное есть в дневнике. Мне пора, через три часа у меня вылет из Милана.

Старик уже собрался было уходить, но Федерико схватил его за руку.

— Монсеньор, но имя-то почему нельзя? — спросил он, умоляюще поглядев на патрона.

Однако тот только улыбнулся.

— Что значит имя? Роза пахнет розой. Хоть розой назови ее, хоть нет, — процитировал он слова великого английского поэта. — Увидимся в воскресенье.

— О, что за блеск я вижу на балконе… точь-в-точь в Вандиковой Мадонне: кругла, красна лицом она, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне! — процедил сквозь зубы Федерико ему в спину. Выйдя из-под лестницы, он снова заметил в холле священника. Тот о чем-то негромко разговаривал с администратором, но когда Салафия прошел мимо, чуть заметно склонил голову набок, провожая его взглядом.

Пожалуй, если бы кто-то здесь говорил по-русски, он бы оценил эту маленькую поэтическую компиляцию. Но здесь не Россия. И Джанна не Несси. Они так же не похожи между собой, как героини Шекспира и Пушкина. А брюки все-таки жалко, совсем новые…

***

Потом еще примерно час комната номер восемь напоминала проходной двор. Приходила женщина с кухни, чтобы спросить, можно ли принести ужин пораньше: у них там была какая-то запарка, ждали большую группу паломников не то из Сербии, не то из Албании, и надо было накрывать столы. Следом за ней пришла другая работница, ее прислали вымыть пол в спальне. Заходила молоденькая послушница, чтобы напомнить сестре Джанне, что ее ждут к вечерне.

Федерико решил уложить жену в постель. Она была очень послушной и тихой, и хотя он понимал, что Эльза так же, как и он сам, вынуждена играть роль, его беспокоили ее вялые движения и пустой взгляд. Накрыв ее безвольное тело одеялом, каталонец присел рядом на краешек кровати. Непослушная светлая прядь упала на лицо женщины, и он нежно провел рукой по ее щеке, убирая волосы за ухо.

— Эльза, — прошептал он. — Прости, что тебе пришлось это сделать. Я бы не хотел, чтобы ты причиняла себе боль.

— Мне не больно, — безразлично откликнулась она. — Это всего лишь тело.

— И все равно, я за тебя переживаю.

Галатея посмотрела на него так, словно мастер вдруг заговорил с ней на арамейском.

— Какая глупость! Монсеньор сказал резать неглубоко, и я была аккуратна. Ты же знаешь, что он не допустит, чтобы я погибла.

Федерико не нашел, что ответить. Она действительно не понимала. Она была не способна на это — понять, что он почувствовал, увидев раны на ее руках и кровь на платье, хотя прекрасно знал о ее невосприимчивости к боли. Как можно рационально объяснить страх за любимого человека? Никак. А любые нелогичные аргументы для нее просто недоступны.

— Спи, — сказал он, наклонился и поцеловал ее в лоб. — Доброй ночи.

— Доброй ночи, amor mío.

Эльза отвернулась к стене и вскоре уснула. Федерико еще немного посидел с ней рядом, уставившись невидящим взглядом в окно. Потом заставил себя подняться и подойти к туалетному столику. Вообще-то это была внушительных размеров конструкция с тремя зеркалами и большим выдвижным ящиком, в котором лежала Библия. Каталонец выдвинул его… и замер. Книги не было на месте.