Бесплатный фрагмент - Дженн

«Она прошла сотни жизней, чтобы найти одну — свою.»

ПРОЛОГ: ЗВУК И БЕЗМОЛВИЕ

Всегда сначала — звук.

Не просто БИП. Это первый кирпич в стене реальности. Абсолютная точка отсчета, возникающая из ничто, из той бездны, где даже время теряет свой смысл. Он не рождается и не затихает. Он просто есть. Вселенский метроном, отбивающий такт небытия.

БИП.

Пауза, следующая за ним, густая и безвоздушная, наполненная ничем и всем одновременно. Это не тишина. Тишина — это отсутствие звука. Это же — нечто обратное, анти-звук, вещество, вязкое и тягучее, как смола. В нем нет ни прошлого, ни будущего. Есть только вечное, давящее «сейчас», растянутое в бесконечность. В этой паузе таится память о всех звуках, которые когда-либо были, и предчувствие всех, которые могут быть. Шепот звезд, крик новорожденного, треск ломающихся костей, шелест листвы — все они спрессованы здесь в безмолвный, невыносимый гул.

БИП.

Еще одна капля, падающая в черное, бездонное озеро небытия. От нее идут круги. Они не расходятся по воде — они расходятся по самой ткани мироздания, создавая рябь, из которой рождаются миры. Осколки. Каждый щелчок — это Большой Взрыв в миниатюре, рождение новой вселенной со своими законами, болью и радостью. И она — праматерь, свидетельница и жертва этого бесконечного цикла творения и разрушения.

Потом — запах. Приходящий сквозь звук, как призрак. Едкий, химический, неумолимый. Антисептик. Он не просто витает в воздухе — он въелся в самую суть вещей, стал константой, фундаментальной частицей этой странной реальности. Это запах чистоты, граничащей со смертью. Запах стерильности, в которой не может зародиться жизнь. Запах белых стен, белых халатов, белых светов, выжигающих тени. Он стал ее первым ориентиром в мире без координат, ее Полярной звездой в океане тьмы. И он всегда предвещал боль.

И только потом, сквозь звук и запах, пробивалось — ощущение. Не тела, а его отсутствия. Призрачная память о конечностях, которые должны быть, но которых нет. Тяжесть, не имеющая веса, пригвождающая к ложу, которого она не чувствовала. Неподвижность, граничащая с исчезновением. Она была мыслью, запертой в вакууме. Душой, забытой в кармане небытия.

Где-то там, за стеной звуков и запахов, существовали миры. Они вспыхивали, как искры на ветру, — яркие, ослепительные, обманчиво реальные.

Одни — теплые и уютные, пропахшие корицей, воском для паркета и детскими волосами, промытыми мягким шампунем. В них звенел смех и хлопали двери, а в воздухе висело обещание счастья, простое, как чашка утреннего кофе.

Другие — холодные и жестокие, пропитанные кислым потом страха, дешевым табаком и запахом влажных подвалов. В них скрежетали ключи в замках, и эхо отдавалось в пустых желудках, а единственной молитвой был стук собственного сердца, готового разорваться от ужаса.

Она была всеми и ни одной.

Она была матерью, завязывающей бант в волосах дочери, и в тот же миг — проституткой, прижимающейся лбом к холодной стене в ожидании очередного клиента. Она была ученым, на пороге великого открытия, и заключенной, считающей трещины на потолке камеры. Она проходила через эти миры, как призрак, как пассивный зритель на сеансе бесконечного, жестокого кино. Она цеплялась за обрывки чужой боли, чужой радости, чужой любви, пытаясь найти в них хоть крупицу себя. Но чем ярче была жизнь, тем острее было ощущение потери, когда ее выдергивали обратно в черноту, к звуку и запаху антисептика.

Иногда, в редкие, украденные мгновения затишья между одним «сейчас» и следующим, в ее парализованном, но ясном сознании всплывал единственный, невыносимый вопрос, корень всего сущего:

Что было до звука?

Что за жизнь она вела? Какое лицо было у нее в зеркале? Чьи руки обнимали ее по-настоящему, а не по сценарию? Существовало ли когда-нибудь то, что можно было бы назвать «настоящей Дженн»? Или ее сознание — это просто пыль, случайно попавшая в шестеренки непостижимого механизма?

Но ответа не было. Не было ни имени, ни прошлого, ни обещания будущего.

Был только БИП. Немая молитва, обращенная в никуда. И бесконечный лабиринт, стены которого были построены из нее самой. Из ее страхов. Ее надежд. Ее любви. Ее ненависти.

И первым шагом к свободе должно было стать осознание простой, ужасающей истины: чтобы выбраться, ей предстояло заблудиться в себе окончательно. Пройти каждый коридор. Обойти каждый тупик. И найти в сердцевине этого ада того, кто расставляет все ловушки.

Себя.

ГЛАВА 1: УТРО В ЗОЛОТОЙ КЛЕТКЕ

Первым пришло ощущение. Не звук, не запах — а тактильное воспоминание, проступившее сквозь толщу небытия, как первая нить Ариадны. Тепло. Мягкая, накрахмаленная хлопковая простыня под ладонью. Тяжесть пухового одеяла, уютным, не давящим грузом придавившее ноги. И запах. Сначала едва уловимый, а затем набирающий силу, обволакивающий, как объятие. Сладковатый, миндальный запах детского шампуня, врезавшийся в память острой ностальгией, смешанный с горьковатым, соблазнительным ароматом свежемолотого кофе. Запах дома. Запах утра. Запах нормальной жизни.

Дженн замерла с закрытыми глазами, слушая. Слушая не комнату, а саму себя. Свое сердце. Оно билось ровно и спокойно, без судорожной тахикардии пробуждения в чужой коже, без леденящего страха перед открыванием глаз. Оно билось, как у человека, который проснулся в своей собственной постели. В своем собственном мире. И именно это мерное, обманчивое спокойствие было самым верным, самым изощренным признаком надвигающейся катастрофы.

Не открывай глаза. Не делай этого. Продли этот момент неведения. Продли эту ложь, — молилось ее настоящее «я», сжавшееся в комок страха где-то в глубине черепа.

Она лежала неподвижно, прислушиваясь к внутренним ощущениям, как заключенный, ощупывающий стены своей камеры. Тело… оно было другим. Не чужим — именно другим. Мышцы были расслаблены, без привычных зажимов на плечах и шее, без ноющей боли в пояснице от долгого сидения за компьютером. Кожа — гладкая, ухоженная, пахнущая дорогим лосьоном с нотками жасмина. Это было тело, за которым тщательно ухаживали. Тело, которое любили. Тело, не знавшее лишений, боли и унижений. И в этой идеальности заключалась самая чудовищная пытка — пытка контрастом.

Ладно, — смирилась она, ощущая, как знакомая горечь заполняет ее. Новый день. Новая клетка. Новая роль. Сколько на этот раз? День? Неделя? Месяц?

Она медленно, будто против воли, разлепила веки.

Над ней был незнакомый потолок цвета слоновой кости, с изящной лепниной в виде виноградных лоз в центре. Светлый, дорогой, безмятежный. Сквозь щель между тяжелыми шторами из шелкового дамаска пробивался единственный солнечный зайчик, и в его луче, как в свете прожектора, танцевали мириады пылинок — золотистые, невесомые, живые. Она повернула голову на подушке. Шелк. Неприлично нежный, холодящий щеку шелк. Наволочка была из шелка.

Богато. Очень богато. Новый уровень. Что они проверяют на этот раз? Устойчивость к счастью?

На прикроватной тумбочке из темного ореха стояла фотография в серебряной рамке. Она потянулась и взяла ее в руки. На снимке была она — улыбающаяся, с сияющими глазами, с идеально уложенными волосами. Ее обнимал за плечи темноволосый мужчина с открытым, добрым лицом и морщинками у глаз — следы не от боли, а от смеха. А перед ними — двое детей. Девочка лет пяти с двумя белыми бантиками в волосах и озорными ямочками на щеках. И мальчик, лет семи, оскалившийся в ухмылке из-за выпавшего переднего зуба. Идиллия. Готовая открытка из мира, которого не существует.

Знания текли в сознание медленной, густой, теплой рекой, как будто кто-то заливал в ее мозг готовый, тщательно прописанный набор воспоминаний. Не больно, не резко — наоборот, убаюкивающе комфортно.

Меня зовут Дженн. Дженн Лэнгтон. Мой муж — Марк Лэнгтон, успешный архитектор. Дети — Лиза и Миша. Сегодня вторник. Марк уже ушел на работу в свой офис в центре города. Дети еще спят. Нужно их разбудить, накормить, одеть, отвести к школьному автобусу.

Она знала все. Знала, что в холодильнике стоит детский йогурт со вкусом клубники, который Лиза терпеть не может, но который полезен для кишечника. Знала, что вечером у Миши тренировка по футболу, и нельзя забыть его форму. Знала, что у Марка сегодня важные переговоры, и он будет дома не раньше восьми. Эти знания были такими же реальными, как дыхание. И такими же ложными.

С глухим стоном она откинула одеяло и поднялась с кровати. Ноги сами понесли ее к трюмо. Тело было послушным, сильным, полным энергии. На стуле висело платье — простое, но безупречно скроенное платье песочного цвета, именно то, которое она, эта Дженн, планировала надеть сегодня. Она надела его, и ткань легкo, как вторая кожа, прилегла к талии, подчеркивая стройную фигуру. В этом мире она, видимо, следила за собой. Регулярно ходила на йогу. Питалась правильно.

Она подошла к зеркалу в полный рост. Отражение было приятным, даже красивым. Ухоженная женщина лет тридцати пяти с аккуратной каре, в дорогом домашнем халате. Лицо свежее, без следов усталости или бессонных ночей. Но глаза… глаза были ее. Глаза Дженн. Не этого сияющего существа с фотографии, а той, что прошла через ад. И в их серой глубине жила тень вековой усталости, та самая, которую не мог скрыть никакой макияж и никакой, даже самый искусный, сон.

Сколько ты продержишься на этот раз? — спросила она свое отражение, и губы ее беззвучно повторили этот вопрос. День? Неделю? Месяц? Сможешь ли ты притвориться? Сможешь ли ты забыться?

Спускаясь по широкой лестнице в столовую, она ощущала под ногами мягкость дорогого ковра. Дом был большим, светлым, наполненным воздухом и дорогими, но не вычурными вещами. Здесь пахло уютом. И этот запах был опаснее любого яда.

На кухне царил привычный утренний хаос, который, как она теперь «помнила», был частью ее жизни. Лиза, надувшись, как индюк, ковыряла ложкой в тарелке с овсяной кашей. Миша, красный от натуги, пытался завязать шнурки на своих кроссовках.

«Мама, я не буду это есть! Никогда-никогда!» — заявила Лиза, увидев ее, и отодвинула тарелку с таким драматизмом, как будто это была чаша с ядом.

Хорошо, — подумала Дженн со странным, отстраненным спокойствием. Значит, так мы общаемся. Утренние капризы. Стандартный протокол. Она знала, что нужно ответить. Слова приходили сами, как заранее написанный сценарий, который она просто читала с суфлера.

«Никто не заставляет, солнышко. Но твой животик будет урчать до самого обеда. Съешь хотя бы половину, ладно? А потом будешь бутерброд с сыром».

Она говорила автоматически, ее настоящее «я» наблюдало за происходящим изнутри, как заключенный за стражей в окошко двери. Она налила себе кофе в белую фарфоровую чашку с тонким, почти невесомым золотым ободком. Рука не дрогнула. Запах кофе был божественным. Она сделала глоток. Настоящий. Идеально сваренный. Она поцеловала макушку Мише, который наконец-то победил шнурки. Запах его детских, чуть потных волос был таким реальным, таким живым, что у нее внутри все сжалось от острой, физической боли.

Они не настоящие. Они всего лишь… декорации. Красивые, детализированные, но декорации. Не привязывайся. Не смотри им в глаза. Не запоминай эти ямочки на щеках.

Именно в этот момент, глядя в огромное окно на цветущую розовым облаком яблоню во дворе, она увидела его. Лицо Марка. Но не то, улыбающееся, с фотографии. Его лицо отразилось в стекле, исказилось, стало резким, безжалостным, лишенным всякой теплоты. Глаза смотрели на нее не с любовью, а с холодным, клиническим, медицинским интересом. А за его плечом был не солнечный сад, а стерильная белая стена, и на ней висела панель с мигающими огоньками.

Она моргнула, сердце ее упало и замерло.

Все стало как было. Марк с фотографии снова улыбался с тумбочки. Яблоня цвела за окном. От чашки поднимался безмятежный пар.

Галлюцинация. Или напоминание. Они становятся чаще. Система дает сбой, или это часть системы?

«Мама, ты чего застыла, как статуя?» — дернул ее за подол Миша, и его прикосновение, теплое и доверчивое, обожгло ее, как раскаленное железо.

«Ничего, родной. Просто задумалась», — выдавила она, и голос прозвучал хрипло. Она заставила себя улыбнуться. Улыбнуться так, как улыбалась та женщина на фотографии.

Она допила кофе, вкус которого был абсолютно, обманчиво настоящим, и принялась собирать детей в школу. Действуя, как запрограммированный автомат: нашла Мише носки (синие, с машинками, он не признавал других), уговорила Лизу надеть не любимое розовое платье, а теплую юбку (шел дождь), заплела ей косички (туго, как она любила), подписала дневники. Каждое прикосновение к ним было одновременно пыткой и бальзамом. Эти дети не были ее детьми. Но их смех был настоящим. Но их тепло было настоящим.

А что, если… Нет. Нет, Дженн. Не позволяй себе думать об этом. Не привязывайся. Это ловушка. Самая страшная из всех ловушек.

Проводив их до желтого школьного автобуса, махнув им рукой в ответ на их восторженные крики, она вернулась в пустой, наполненный солнцем дом. Тишина, наступившая после их ухода, была оглушающей. Она обошла комнаты, как призрак, пальцы скользили по прохладной коже спинки дивана, по корешкам книг в шкафу, по бархатным лепесткам роз в хрустальной вазе. Она пыталась найти изъян, трещину в этом идеальном, отполированном до блеска мире. Пыль на полке? Нет. Криво висящая картина? Нет. Все было безупречно.

В гостиной на пианино стояла еще одна фотография — их свадебная. Она взяла ее в руки. Марк смотрел на нее с обожанием, с тем самым светом в глазах, который она видела утром в зеркале. Она, невеста, улыбалась в объектив, залитая счастьем, и в ее глазах не было ни тени того ужаса, что жил в ней сейчас.

Кто ты была, та девушка на фотографии? Ты была счастлива? Или ты тоже просто играла роль? Ты — это я? Или ты одна из тех, кто был до меня?

Она поставила фотографию на место и подошла к книжной полке. Классика, несколько современных романов, книги по психологии и архитектуре… Ничего необычного. Ничего, что могло бы выбиваться из образа идеальной жены и матери успешного человека.

И тогда ее взгляд упал на небольшую скульптуру на полке — абстрактную фигуру из темного, почти черного дерева. Что-то в ней было тревожащее, не вписывающееся в общую гармонию. Она взяла ее в руки. Фигурка была тяжелой, холодной. И под ней, на светлом дереве полки, она увидела царапину. Небольшую, почти незаметную. Словно кто-то много раз ставил и сдвигал эту статуэтку с места, вновь и вновь.

Почему? Зачем постоянно двигать ее? Не может же это быть частью сценария? Это… ошибка?

Она поставила скульптуру на место, точно совместив ее основание с пыльным следом на полке. И в этот момент ее пронзила мысль, холодная и ясная:

А что, если это не я первая? Что, если до меня здесь были другие? Другие «Дженн», которые тоже просыпались в этом теле, в этом доме? И эта царапина… это знак? Попытка кого-то из них оставить след? Сказать следующей: «Ты не одна»?

Сердце забилось чаще, срывая привычный ритм. Она отошла от полки, чувствуя, как по спине пробежали ледяные мурашки. Этот дом, такой идеальный, теплый и уютный снаружи, внезапно наполнился призраками. Призраками ее собственных возможных прошлых воплощений. Они ходили по этим комнатам, спали в этой кровати, целовали этих детей… и исчезали. Куда?

Вечером Марк вернулся с работы. Он действительно был уставшим, но его усталость была приятной, творческой. Он обнял ее за талию на кухне, пока она мыла посуду, прижался губами к ее шее.

«Ты сегодня какая-то далекая, все в порядке?» — спросил он, и в его голосе звучала искренняя забота.

Ее тело, тело этой Дженн, ответило на его прикосновение легкой дрожью — привычной, желанной. Но ее сознание, ее настоящее «я», напряглось до предела. Скажи ему. Скажи, что ты не его жена. Скажи, что завтра тебя здесь не будет. Спроси, знает ли он о царапине на полке. Разрушь эту иллюзию.

Она обернулась и улыбнулась. Той самой, выверенной, идеальной улыбкой, что была на фотографии. «Все прекрасно. Просто устала. Дети сегодня с утра скакали, как индейцы».

Он поцеловал ее в лоб. «Отдохни. Я уложу детей, почитаю им».

Она наблюдала, как он поднимается по лестнице, держа за руки Лизины куклы, и ловила себя на мысли, что этот жест — поцелуй в лоб — казался слишком отрепетированным. Слишком идеальным. Как будто он проверял пункт в списке: «Проявить заботу».

Ночью, лежа рядом с его спящим, теплым телом, она смотрела в потолок и считала секунды. Она боялась сна. Боялась того, что придет после. Беззвучного падения в черноту. А потом — нового пробуждения. В новом аду. Или в новом раю, что было еще страшнее.

Может, остаться? — шептал какой-то предательский голос в ее голове. Может, это и есть лучшая из возможных жизней? Просто притвориться, что это реально… Перестать бороться. Полюбить их. Полюбить его. Быть счастливой.

Искушение было сладким и смертельным. Она закрыла глаза, пытаясь представить, что будет завтра. Завтрашнее утро. Завтрашний кофе. Завтрашние объятия Миши. Это было так просто.

Перед самым рассветом ее вырубило как под наркозом. Сознание не уплывало, а провалилось в черную, бездонную яму, без сновидений, без ощущений, без звука. Это была не смерть. Это был сброс.

А потом, с резким, болезненным толчком, ее вырвало обратно. В холод. В боль. В запах дешевого вина и отчаяния.

И последней мыслью, промелькнувшей в угасающем сознании Дженн Лэнгтон, была не ярость, а тихая, щемящая тоска по теплу шелковой подушки и запаху детских волос.

ГЛАВА 2: ПАДЕНИЕ

Сознание вернулось не плавно, не нехотя, как в тот раз в шелковой постели, а с резким, болезненным толчком — будто её вырвали из утробы и швырнули на холодный, липкий кафельный пол. Голова с глухим, костяным стуком ударилась о стену, и в висках застучала знакомая, тупая, отбойно-молотковая боль. Холодный кафель, покрытый слоем жирной грязи, впивался в щеку. В горле стоял привкус дешёвого вина, желчи и рвоты — терпкий, отвратительный, как сама суть этой новой реальности. Воздух был спёртым, густым, пах потом, плесенью, мочой и безвыходностью. Этот запах она узнавала всегда — это был запах дна. Не метафорического, а самого что ни на есть настоящего.

Она лежала, не двигаясь, прислушиваясь. Где-то за тонкой, как картон, стенкой ругались пьяные, визгливые голоса, чей-то истеричный, надрывный плач сливался с воем ветра за заклеенным газетами окном. Опять. Сразу после идеального дома. Вечный контраст. Вечная насмешка. Сначала дают попробовать рай, чтобы острее ощущать вкус ада.

Она медленно, с трудом, поднялась на локти. Тело ломило, каждая мышца кричала от усталости, недосыпа и похмелья. На ней было грязное, когда-то ярко-красное, а теперь выцветшее до грязно-розового, шелковое платье, слишком короткое и слишком вызывающее для этого места. Оно натирало кожу. Она провела рукой по лицу, ощущая незнакомые, грубые черты — простуженную, неровную кожу, глубокие тени под глазами, синяк на скуле, который пульсировал тупой болью. Губы были потрескавшимися.

Знания накатывали новой волной, но не теплой и густой, как в прошлый раз, а горькой и соленой, как кровь из прикушенной губы. Они впивались в сознание, как осколки стекла.

Имя — Лера. Лера, и никак иначе. Двадцать шесть. Без образования, без семьи. Долг Жучку — пять сотен. Сегодня нужно отдать. Или… Варианты «или» были туманны, но все они сводились к одному — к большему унижению, к большей боли.

Она поднялась, пошатываясь, и подошла к единственному зеркалу в комнате, висящему на кривом гвозде. Отражение было чужим, чуждым до тошноты. Изможденное лицо, глаза запавшие, с фиолетовыми, почти черными тенями. Волосы, некогда ухоженные и блестящие в той, прошлой жизни, сейчас висели грязными, сальными сосульками. Но глаза… глаза были её. Глаза Дженн. И в них, на фоне животного страха и усталости, пылал тот самый огонь ярости, что разгорелся в первый миг пробуждения в «Золотой клетке» и теперь полыхал с новой силой.

«Лера, — попробовала она произнести имя вслух. Горло саднило, голос был хриплым, простуженным, абсолютно чужим. — Черт. Нет. Я — Дженн».

Но стены комнаты, облезлые, покрытые похабными надписями, не откликнулись. Реальность этого мира давила всей своей грязной тяжестью, не оставляя пространства для бунта, для самоидентификации. Здесь она была Лерой. Тварью. Должницей. Телом.

Она оглядела свое новое «жилище». Помимо продавленного дивана с торчащими пружинами, исполнявшего роль кровати, в комнате был разваливающийся стул, стол с окурками в жестяной, переполненной пепельнице и рваная, грязная занавеска на окне, за которым простирался серый, заваленный хламом задний двор. Контраст с уютной, пропитанной солнцем спальней прошлого утра был настолько разительным, что вызывал физическую тошноту. Она сглотнула комок в горле, чувствуя, как желудок сжимается.

Ярость, кипевшая внутри, слепая и всесокрушающая, требовала выхода. Она с размаху швырнула в зеркало пустую бутылку из-под водки, валявшуюся на полу. Бутылка, глухо звякнув, отскочила и покатилась под стол. Зеркало, прогнувшись, не разбилось, но покрылось паутиной трещин. Теперь её отражение дробилось на десятки искаженных, уродливых осколков. Как и я, — мелькнула у нее мысль, холодная и четкая. Осколки разных жизней, собранные в одно целое, которое вот-вот разлетится.

В этот момент дверь, тонкая и потертая, отворилась без стука. На пороге стоял Жучок. Знание пришло мгновенно, как впрыск адреналина. Он был крупным, рыхлым, в спортивном костюме, запачканном пятнами. Его лицо было одутловатым, глаза маленькими, свиными, подозрительными. Он смотрел на нее так, будто она была вещью. Неудачно вложенными деньгами.

«Ты чего тут, как побитая? Опять бухала?» — его голос был хриплым от сигарет и алкоголя. — «Деньги есть?»

Она не ответила, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони. Часть её, та самая ярость, требовала броситься на него, вцепиться ногтями в это жирное лицо, выцарапать эти глаза, полные презрения. Но другая часть, уставшая и опытная, та, что уже прошла через множество жизней, знала — это бессмысленно. В этом теле не было сил, чтобы дать отпор. Это тело было инструментом для выживания, и ничего более. Она проанализировала его позу, взгляд — это был не просто бандит, это был мелкий начальник в преступном мирке, чья власть держалась на страхе и жестокости. И она была его разменной монетой.

«Я… достану», — выдавила она, опуская взгляд, играя роль покорной, затравленной Леры. Слова обжигали горло, унижая ее до глубины души.

«Чтобы к вечеру было, ясно? Или сама знаешь, что будет.» — он окинул её уничижительным взглядом с ног до головы, плюнул на и без того грязный пол и вышел, прихлопнув дверь.

Тишина, наступившая после его ухода, была громче любого шума. Она была наполнена гулом собственного бессилия. Дженн подошла к разбитому зеркалу. В одном из осколков отразился её глаз. Все тот же. Серый. Её. И тогда она поняла. Бежать бесполезно. Протестовать — тоже. В этом мире грубой силы у нее не было шансов. Но было что-то другое. Единственное, что она могла сделать — это наблюдать. Запоминать. Искать слабые места не в этом мире, а в самой системе, что бросала её из одной реальности в другую. Эта мысль была тонкой соломинкой, за которую она ухватилась.

Она потянулась к тумбочке, нашла смятую пачку сигарет и дешевую зажигалку. Руки дрожали, когда она прикуривала. Ее тело, тело Леры, делало это на автомате, но легкие Дженн сопротивлялись. Дым обжег их, непривычные к яду. Она закашлялась, долго и надрывно, и в приступе кашля ей снова почудился запах — не табака и не вони этой комнаты, а резкий, химический. Антисептик. Словно кто-то пронес пропитанную спиртом вату прямо у неё под носом. Тот самый запах, что преследовал её в идеальном доме.

Она зажмурилась, опершись лбом о холодную стену. «Уходи, — прошептала она этому призрачному запаху. — Ты не здесь. Я здесь». И он ушел, растворился в смраде комнаты. Но тревога осталась, поселившись глубоко внутри. Эти «сигналы» учащались. Система давала сбой? Или это было частью чего-то большего? Частью пытки?

Весь этот день она провела, бродя по серым, осенним улицам незнакомого, враждебного города. Она была тенью, призраком, застрявшим между мирами. Она смотрела на счастливые пары, на матерей с колясками, на деловых людей, спешащих по своим важным, настоящим делам. Каждый из них был пленником одной-единственной жизни. А она была пленницей всех сразу. И это не делало её свободной. Это делало её ничейной. Изгоем даже среди изгоев.

От голода в животе сводило спазмы. На последние жалкие монеты она зашла в дешёвое кафе с запотевшими окнами и потратила их на чашку бурды, именуемой кофе. Она сидела в углу, стараясь быть незаметной, и чувствовала, как на нее смотрят. Мужчины оценивающе, женщины с брезгливостью. Она была Лерой. Грязной шлюхой. Ей хотелось встать и закричать: «Вы не знаете, кто я! Я была кем-то! У меня были дети! Муж! Дом!» Но она лишь сжала свою бумажную чашку, пока из нее не пошел пар.

За соседним столиком сидела девушка, не старше ее, сгорбившись над телефоном. И вдруг Дженн заметила на её запястье, там, где обычно носят часы, шрам — маленький, аккуратный, белесый. Точь-в-точь такой же, как у нее в жизни карьеристки — след от капельницы, которую ей ставили после переутомления.

Ледяная игла пронзила ее. Совпадение? В двух таких разных мирах? Или… знак? Знак того, что все они связаны не просто ее сознанием, а чем-то более материальным? Что шрамы, как и боль, путешествуют вместе с ней?