Бесплатный фрагмент - Две повести

Как я однажды в компании мужчины, девушки и умственно отсталого гражданина сбежал из психушки и отправился неведомо куда

1

Весна девяносто восьмого. Из форточки веет свежестью, снаружи по тающей улице игриво блестят лучи дневного солнца. Я забыл этот запах, этот свет, шум и лёгкие прикосновения ветра, — сейчас всё доставляет беззаботное удовольствие. Я сижу у подоконника на пригвождённой к полу железной табуретке и складываю из листа бумаги кораблик.

Жизнь в этом месте проходит довольно странно, в чём-то однообразно, но я никогда не знаю, чего мне ждать от завтрашнего дня. Уже шестой месяц я чувствую постоянство. Это значит, что скоро многое может опять измениться. Мой сосед Игорюша неподвижно лежит на своей кровати и смотрит в потолок. Даже кажется, что он спит с открытыми глазами, а может быть, так оно и есть. Игорюша умственно отсталый, но кое-что понимать и осмысливать он способен. Рядом с Игорюшиной кроватью стоит кровать Алексея Степановича, который спит на самом деле. Алексей Степанович, худощавый пожилой мужчина лет шестидесяти, днём всегда спит, а ночью бодрствует, бесшумно ходит по комнате и изредка шепотом разговаривает сам с собой.

В некотором смысле Алексей Степанович спит круглые сутки, и полностью оторван от окружающей действительности в том виде, в каком её понимают все остальные; днём находится во сне его человеческое тело, а ночью тело бодрствует, но разум остаётся в мире снов, с которым он неведомым образом связан. Так говорят про него санитары психиатрической больницы; хотя, что они могут в действительности понимать.

Иногда ко мне в качестве посетителя приходит девушка по имени Адрия. Она добрая, всегда аккуратно одета, от неё приятно пахнет духами, мы говорим о какой-нибудь ерунде. Только жаль, что она мало улыбается. При каких обстоятельствах мы познакомились, и как долго продолжается наше общение, я не знаю. Я отчего-то опасаюсь спрашивать её об этом, предполагая, что ответ мне не понравится. Может быть, она мне ничего и не ответит, но, заподозрив, что я начал расспрашивать её о чём-то таком, перестанет приходить. И тогда я больше её не увижу. А мне хочется её иногда видеть, так как больше никто ко мне не приходит.

Я не помню, как попал сюда, и не уверен даже, кто я на самом деле. Знаю, что несколько лет я провёл в этих стенах, однако беспрерывное течение времени я ощущаю только с ноября, уже шестой месяц. До этого я находился в этом же месте, из знакомых был Алексей Степанович, который и тогда постоянно спал. По ночам он рассказывал мне про удивительный мир сновидений и иллюзорность реальности. Он говорил с чувством захватывающего вдохновения. Я мало что понимал, хотя и слушал с его с интересом.

— Сон есть маленькая смерть, — говорил он тогда, — У всех нас есть удивительный шанс побывать там, откуда мы явились, и где одна только и существует истина. Однако мы не используем этот шанс, не умеем его использовать, а значит упускаем возможность прикоснуться к истине.

— Всё вокруг состоит из мыслей, которые обволакивают наше сознание подобно тонким волокнам водорослей, а существование в мире вещей — занятие бесполезное и даже губительное, — я слушал его и иногда кивал. Говорил в основном он.

— Чтобы понять это, используй свои умения чувствовать и мыслить одновременно, при этом не сосредотачивая внимания не на чувствах, ни на мыслях, и ты научишься видеть нужное среди многого.

Помимо Алексея Степановича в то время с нами палате находились два брата-близнеца, оба имели шизофреническое расстройство личности. Дальнейшая судьба близнецов для меня покрыта тайной, поговаривали, что они одновременно вылечились и вернулись домой в деревню. Для меня же близнецы просто растворились в том времени, в котором случился очередной провал.

Я не знаю, с какого именно момента я существую, и не понимаю, сколько мне лет. Мои воспоминания, как и жизнь, присутствуют во мне обрывками. Я уверен, что очень многого не помню, постоянно путаюсь, и часто ошибочно принимаю одни воспоминания за другие, иногда несуществующие; фантазию или сон я принимаю за реальность, а реальность за выдумку. Осенью начались мысли о пожаре, возникали галлюцинации, что вокруг всё горит, и комната окутана густым едким дымом, а где-то в глубине пожара мяукает котёнок.

Провал может случиться в любой момент, я даже не успеваю ничего понять, как картинка перед глазами меняется, охватывает слабость и растерянность, ощущается упущение событий, произошедших за недели, месяцы и даже годы, но каких — совершенно неизвестно. Мои истории о путешествиях сквозь время и о провалах в памяти вызывают неоднозначную реакцию у людей. Вероятно, из-за них я сейчас и нахожусь в психиатрической больнице. Я взял себе за правило с некоторого времени ни о чём не распространяться, но они поняли это, и пока ещё не доверяют моему молчанию.

2

Нависла ночь, психиатрическая больница погрузилась в сон. Я услышал, как на своей кровати ворочается Алексей Степанович.

— Алексей Степанович, — прошептал я. Выдержав небольшую паузу, добавил, — Мне кажется, что вы меня слышите.

— Сколько меня не было? — шепотом спросил он.

Я подумал, что он имеет в виду, долго ли он спал.

— День или полтора, — неуверенно ответил я.

— Кажется, я знаю, как нам отсюда выйти.

Я промолчал.

— А знаешь, чьи мысли невозможно прочесть, чьи решения нельзя угадать? — сказал он, — Того, у кого нет осознанной цели его жизни.

Что он имел в виду, я точно не понял. Он часто говорил много странного.

— Вы хотите уйти, но куда?

— Это не так важно, главное выбраться отсюда. Мне нужно ещё немного времени, чтобы привести в порядок мысли и расставить на места все возможные события, чтобы мелкие случайности ничего не испортили.

— Что вы задумали? — заинтересованно прошептал я.

— Сейчас я тебе кое- то покажу, а ты постарайся ни о чём не думать.

Проявив усилие, я постарался отчистить голову от мыслей, но тут же подумал, что я думаю о том, чтобы ни о чём не думать. Алексей Степанович повернулся на бок и замолчал. Я последовал его примеру и минут через пятнадцать уснул.

— Ни о чём не думай, — отдавалось лёгким оглушающим эхом. — Просто ни о чём не думай, — повторял я про себя, заглушая и эту мысль тоже.

Пустые обледенелые улицы города, снег идёт неестественно медленно, рядом стоит Алексей Степанович. На нём всё та же старая белая майка, но он выглядит гораздо увереннее и почти не сутулится.

— Что это за место? — спросил я его.

— Старайся меньше мыслить и полагайся больше на ощущения, слушай интуицию, — ответил он, — Это не сон и не реальность, но данное место неразрывно связано с нашей жизнью. То, что мы прочно осознаём здесь, может выдать нас там. Мыслями ты делаешь себя уязвимым. Не думай слишком часто наперёд, особенно когда тебя кто-нибудь видит.

— Но здесь никого сейчас нет, — попытался возразить я.

— Но и нас здесь нет, мы лежим в психушке, но, как я уже сказал, всё взаимосвязано.

Я решил больше не спрашивать об этом заснеженном городе, поскольку возможный ответ мог мне не понравиться. Однако я решил остановиться на догадке, что это фантазия Алексея Степановича, его представления о нирване, независимость от форм и присутствий, где он, подобно буддисту, познаёт свою умиротворённую истину.

— Вы привели меня сюда, чтобы что-то показать, — вспомнил я.

На его лице отразилась едва заметная улыбка, и в этот же момент окружение стало видоизменяться, появились призрачные силуэты людей, стали доноситься звуки, вокруг ощущалось течение жизни. Но мы продолжали оставаться вне событий, как отстранённые наблюдатели в холодной и пустой реальности, словно вся эта внезапно возникшая жизнь нас совершенно не касается.

— Это девяносто шестой год, то время, когда ты терял память.

Сквозь летящий снег я увидел жаркое лето, в огороженном парке больницы, в котором я часто гулял, пахло свежестью. Я увидел себя, сидящим на скамейке. Затем окружение снова поменялось, и мы переместились на крышу. Стемнело. На краю неподвижно стояли два брата-близнеца и крепко обнимали друг друга. Глаза их были закрыты, а сквозь веки по щекам проступали мокрые отблески слёз. Что будет дальше, я уже понял — они шагнули вниз.

— Так вот куда они делись, — подумал я про себя. Тихая ночь, яркие звёзды, потрясающий вид.

В один момент снова наступил день, мы переместились обратно в парк. Я увидел себя.

— Это уже после, — пояснил Алексей Степанович, — сейчас ты видишь себя, которым ты теперешний себя уже не помнишь.

Я стал вглядываться в своё лицо. Ничего особенного со мной не произошло, абсолютно никаких изменений. Но уже этого дня и последующие два года я не помнил.

Спустя неделю вместо братьев к нам подселили Игорюшу, рослого и отсталого в развитии парня двадцати лет. Алексей Степанович рассказал, что Игорюша убил свою мать, а психиатрическая экспертиза подтвердила его невменяемость на момент убийства. Сначала его держали изолированно, но он часто плакал ночами, и вскоре его отправили к нам. Игорюша всегда казался мне довольно безобидным, и о том, что он убил свою мать, никто не знал.

— Хочешь посмотреть, как он это сделал? — спросил Алексей Степанович.

— Конечно нет.

С меня было довольно, туман рассеивался, и передо мной прояснялась знакомая картина нашей палаты.

— А в будущее заглянуть можно? — спросил я.

— Только в различные варианты его развития, которые с каждым нашим действием непрерывно видоизменяются. Что-то понять реально, но в целом будущее туманно. Но чем больше ты практикуешься, тем больше рассеивается этот туман.

3

Я очнулся, когда уже было светло. Алексей Степанович, как всегда, спал. Игорюша сидел на своей кровати и водил цветным мелком по раскраске. На меня он никак не отреагировал, с интересом продолжая раскрашивать нарисованную машину. С ним я почти никогда не разговаривал, и после того, что мне стало про него известно, не хотелось и вовсе.

В это время можно было пойти погулять, и я спустился в окруженный колючей проволокой парк. Там я встретил Митю со второго отделения. Каждый раз, когда я его видел, он заводил со мной какую-нибудь околофилософскую беседу. Шизофрения наложила отпечаток на его мышление, у Мити плохо получалось связывать для стороннего понимания свои мысли, но в моменты рецессии мозг работал лучше, чем у многих. Он помахал мне рукой и улыбнулся. Я подошел к нему и сел рядом.

— Знаешь, я тут сегодня ночью в чужом сне был, видел своё прошлое и прошлое других людей. А может, за решетками и нет ничего, той свободы, которую мы представляем?

Он весело и непринуждённо ответил:

— Свобода постольку свобода, что существует за решетками. Но для тех, кто уже там, свобода заключается в чём-нибудь другом. Она всегда ускользает. Всё повторяется, стремится к какой-то конечной точке, прерывается, и снова повторяется.

Он больше ни разу на меня не посмотрел, и говорил уже не мне, а куда-то вперёд.

— А что представляет из себя эта конечная точка? — спросил я, но ответ меня не интересовал. Митя мечтательно поднял взгляд к небу.

— Свобода сама по себе, наверное. Хотя я точно не знаю, точка всегда подвижна, и невозможно подлинно уловить с помощью ума, что она из себя представляет. Однако иногда её можно почувствовать.

Взгляд у Мити был рассеян, он продолжал говорить:

— Эта точка невозврата, к которой мы идём по причалу с закрытыми глазами. Причал не кончается, и мы, понимая, что точка недосягаема, открываем глаза и видим мир, который уже изменился. Нам кажется, что прошли минуты, а на самом деле могли пройти месяцы и даже годы, навсегда вычеркнутые из жизни. Но, строго говоря, мир остался прежним, изменилось лишь наше восприятие.

— Чем это объясняется?

— Мы просто слишком долго шли к цели, но шли как бы впустую. Всё потому, что цель недостижима, а наши мотивации иллюзорны. Иначе говоря, мы напрасно тратили своё время. Оно исчезло не по-настоящему, а всего лишь было нерационально растрачено. Годы стёрлись за один миг, и мы уже в конце своей жизни, видим чёрно-белое небо, разрушенные здания, следы, исчезающие за спиной. Прошлое отделяется от настоящего и тут же растворяется в тумане, нависшем над городом. По привычке мы ещё ищем в себе очередное желание, но не находим. Реальность становится фальшивой, мысль теперь появляется где-то рядом, её источником становится нечто постороннее. Она ставит под сомнение нас, и от этого мы теряем свою привычную экзистенциальную форму. Пустой мир прорисовывает свои границы там, куда падает наш взгляд. Все думают, что глаза нужны для того, чтобы созерцать. У тебя есть спички?

Я протянул ему коробок.

— Глаза представляют собой прожекторы, которые рисуют результаты нашей мыслительной деятельности. Целый мир придуман каждым из нас, но для всех он по-своему разный. Людей объединяет биологическое сходство, поэтому для всех одинаково действуют одни и те же земные законы.

Митя закурил, и стал молча рассматривать что-то в застывшем пространстве перед собой. Я решил больше ни о чём его не спрашивать и ушел.

Далее моё внимание привлёк другой незнакомый мне пациент, который залез на дерево и кричал оттуда стихотворение:

Возможно, только раз остался

Увидеть мельком свою суть,

И светлым днём вновь начинался

Последний раз незримый путь.

Возможно, завтра изменится,

И жизнь будет не своя,

В густом тумане притаится

Осколок завтрашнего дня.

Я почувствовал усталость и вернулся в палату, чтобы поспать. Мне опять приснился пожар. Теперь я выбрался из горящего дома и сразу оказался на кладбище. Вдоль тёмной бесшумной тропики зелёным светом отливалось надгробие. На могиле лежала совсем свежая белая роза, с чёрно-белой фотографии улыбалось лицо молодой девушки, подпись: «Роза А». Я наклонился вперёд, чтобы рукой прикоснуться к фотографии, но оступился и упал на рыхлую землю. В густом тумане притаился осколок завтрашнего дня, — эхом отдавалось в голове.

Сон отступил, меня слегка морозило. Я налил в стакан воды и сделал несколько глотков. Ещё какое-то время я лежал на кровати и думал о том, чтобы вернуться и потрогать фотографию. В слабом полудрёме я всё-таки усилием воли вернулся обратно на кладбище, но видимость была гораздо хуже, так как сон уже стал нестабилен. Среди памятников мне всё никак не попадался ни один с отливом зеленого цвета. Моё тело начало трясти. Сначала я сопротивлялся, и шел дальше, но потом потерял связь с пространством во сне, открыл глаза и увидел Алексея Степановича, трясущего меня рукой за плечо. Всех остальных он уже разбудил.

Я увидел одетого в кимоно Игорюшу, а в дверях стояла девушка, которая иногда навещала меня в этих стенах.

— Уходим, — шепотом сказал он, — она тоже с нами, — Алексей Степанович кивнул в сторону Адрии.

Я хотел возразить, что ей вовсе необязательно идти вместе с нами, ведь она и так была вольна выйти отсюда. Алексей Степанович понял это и пояснил:

— Реальность за забором до и после нашего побега может быть различной. Ты, вероятно, догадываешься, как обманчива может быть свобода. Если мы выберемся отдельно от неё, Адрии уже может не оказаться. Я всё объяснил ей, и она согласилась с тем, что бежать нужно вместе.

Больше на ум никаких вопросов мне не приходило.

4

За окном светало, психиатрическая больница сохраняла ночную тишину.

— Через пять минут смена охраны на входе, а дежурный у лестницы будет спать ещё полчаса. Четырнадцать секунд после смены выход на улицу никто не будет просматривать, железная дверь открыта, за ней тоже никого не будет.

— Идём, — с загадочным безумием произнёс Алексей Степанович.

Мы шли по тускло освещённому коридору больницы. Я ещё окончательно не проснулся, и не мог в полной мере осознать, что мы действительно совершаем побег. Мне было немного неловко от мысли, что придётся вот так просто в это самое утро оставить что-то постоянное и привычное. Я думал о девушке Розе с фотографии и о том, что земля на её могиле была ещё совсем рыхлая. Дежурный охранник у лестницы действительно спал, как и сказал Алексей Степанович, облокотившись на столе. Мы бесшумно спустились на первый этаж и встали рядом со стеклом, где располагалась охрана. Алексей Степанович прислонил палец к своему рту, напоминая о том, что надо сохранять тишину. Он внимательно смотрел на часы, которые висели над дверью.

Спустя минуту он махнул рукой, и мы спешно прошмыгнули мимо смотрового окна охраны. Мельком я заметил, что находящийся там охранник повернулся спиной, помешивая ложечкой в стакане. Последняя железная дверь тоже была открыта, второй охранник куда-то отлучился, хотя, вероятно, и не должен был этого делать по инструкции. Алексей Степанович показал пальцем на большой кустарник, что рос вдоль стены, и мы побежали к нему. Осталось миновать главные ворота, и мы окажемся на свободе. На воротах стояла автоматическая железная решетка для проезда автомобилей.

— Именно сегодня тысячи комбинаций возможной действительности сложились благоприятно для нашего побега, — сказал Алексей Степанович, — Я долго терпеливо ждал этих минут. Когда начнёт открываться решетка, мы побежим. Последний охранник нажмёт на кнопку и отвернётся, так как за его спиной вскипит чайник. Алексей Степанович переспросил Игорюшу, всё ли он уяснил, так как тот очень медленно соображал.

Игорюша неистово кивнул. Кажется, что в минуты опасности и риска, его реакции, в том числе интеллектуальные способности, несколько обострились и стали лучше себя проявлять.

Мы просидели в кустах ещё минут пять, в готовности в любой момент броситься к решетке. И такой момент настал. Слышно было, как ко входу подъехал грузовой автомобиль, и железная решетка со скрипом стала отодвигаться. И вот мы уже на свободе, и никто за нами не гонится.

Наконец мы остановились во дворе дома. Алексей Степанович сказал, что скоро нас начнут искать, но пока ещё можно зайти домой.

— Гестапо, — пояснил он для Игорюши, который, услышав, что его будут искать, не мог понять, кто и зачем, испытывая детский панически страх.

Из соображений предосторожности он зашел домой один, и спустя десять минут вынес для нас гражданскую одежду. Мы переоделись за трансформаторной будкой и пошли дальше. Игорюша отказался переодеваться и остался в кимоно. Собственно, никто из нас наверняка не знал, куда мы идём. Сам же Алексей Степанович объяснил, что надо уйти из больницы, но об окружающем мире и внезапно приобретённой свободе он мало что знал.

— Кому из людей вообще ведомо, как распоряжаться своей свободой? — задумчиво сказал он.

По дороге Игорюша постоянно капризничал, чем сильно всех тормозил, несколько раз пытался отстать и идти самостоятельно, нам приходилось убеждать его в необходимости следовать за нами. К тому же его тупое выражение лица и кимоно на фоне нашей компании привлекало внимание редких прохожих.

— А почему он одет в кимоно? — наконец спросил я.

— Скоро нас начнут искать, поэтому необходимо как можно быстрее уехать из города, — тихо сказал Алексей Степанович, проигнорировав мой вопрос. Он сложил ладони вместе, касаясь руками только кончиками пальцев, — До железнодорожной станции мы пойдем пешком.

Все безмолвно согласились. Однако Игорюша решительно отказывался идти пешком, и вообще не понимал, зачем ему надо куда-то с нами ехать. Все переглядывались, угадывая во взглядах друг друга, что оставлять его тут нельзя. Иногда его приходилось тащить вслед за собой силой. Мы шли до самого вечера, и уже изрядно устали, необходимо было отдохнуть. Адрия заметила недостроенный дом, и мы решили, что сможем в нём переночевать.

Стройка оказалась заброшенной, внутри комнат присутствовали признаки живущих там бездомных, но их там не оказалось. В комнате находилось три импровизированных кровати из старой сломанной мебели, я лёг на пол. Сильно клонило в сон. Я снова увидел кладбище, и, сразу поняв в чём дело, приободрился, продолжив начатое прошлой ночью. Вновь попалась на глаза та самая зелёная могила. Я поспешил к ней, пытаясь бежать, но в этом сне бежать у меня не получалось. Меня тормозило пространство, и я как будто бежал на одном месте, с трудом передвигая тело. В этот момент что-то коснулось моей ноги, сон оборвался, и я рефлекторно открыл глаза.

Об меня споткнулся Алексей Степанович. Задев меня, он замер, желая убедиться, что это меня не разбудило. Но я проснулся и понял, что у меня болит шея, поскольку пол был очень жесткий, мне захотелось встать. Я приподнялся, окинул комнату сонным взглядом, и увидел, что Игорюшина кровать пуста. Окончательно встав на ноги, я разглядел на ней обильные, ещё свежие пятна крови, ведущие от кровати к выходу.

— Где Игорюша, и что с его кроватью? — пытаясь не разбудить Адрию, шепотом спросил я Алексея Степановича. Ответ я уже знал.

Он жестом позвал меня в соседнюю комнату и равнодушно сказал:

— Пока он спал, я его ликвидировал, а тело зарыл неподалёку, его никто не найдёт.

— Но зачем? — на тон громче удивлённо возмутился я.

— Он нам мешал, рано или поздно он бы нас выдал, сам видел, что он всю дорогу ныл как ребёнок. Как только мы бежали, я сожалел, что взял его с собой.

Я всем своим видом пытался показать возмущение, Алексей Степанович добавил:

— Не время задумываться о морали.

Я сел на пол и облокотился на стену, Алексей Степанович сделал то же самое.

— Ты знаешь её больше, чем сейчас думаешь, — Алексей Степанович говорил об Адрии.

Я всегда понимал, что не могу объяснить множество происходящих вокруг меня явлений. Мне показалось, что он сейчас станет по-отечески чему-нибудь меня поучать. Обычно такие разговоры меня раздражили, но на фоне недавнего убийства Игорюши слова Алексея Степановича не произвели ожидаемого эффекта.

— Однажды я любил, — сказал он, — тебе интересно послушать?

— Интригующее начало.

Он смотрел на меня, определяя, на самом ли деле мне интересно.

— Ну слушай:

В юности я был влюблён в одну девушку, и, долго промучившись в темнице своих чувств, я наконец завоевал её доверие, и получил негласное право быть возле неё. Сердце моё безгранично радовалось, когда мы были вместе, и безгранично тосковало, когда расставались соответственно. Я даже увидел в ней тень ответных чувств, и отчётливо помню каждый день, который я прожил в этой тени. Кажется, она всё поняла и согласилась. Но спустя некоторое время нашего с ней союза как-то утром я проснулся, пошел чистить зубы, и встретил её, проходящую мимо меня по коридору. Она также приветливо улыбнулась мне, как и всегда, но словно что-то изменилось. Мне показалось, что её взгляд стал не так искренен, словно она меня подозревала в чем-то порочном, её привычный равнодушный поцелуй вдруг стал холодным и неприятным, и я заметил, что когда она на меня посмотрела, то на секунду замешкалась, но сразу вспомнила что надо делать.

Потом я весь день с тяжелой тоской об этом думал. И ближе к вечеру я даже пошел на набережную, чтобы об этом подумать ещё более тщательно. И на закате солнца, повернув голову, я краем глаза заметил, что мне навстречу идёт моя Лиза. Я сидел, обратившись к реке, а пешеходная тропа пролегала у меня за спиной. И мне пришла в голову мысль, чтобы сделать вид, будто бы я её не заметил. Чувство на меня нахлынуло очень странное и практически необъяснимое, словно это чужой неприятный мне человек. При всём здравом рассудке, это не было так, просто чувство такое. И когда она проходила за моей спиной, я всё- таки не удержался и мельком решил глянуть на неё. Наши взгляды на мгновение пересеклись, и очень быстро разъединились обратно. Она прошла мимо, не сказав ни слова. Но она меня видела, а я видел её.

Алексей Степанович воскликнул:

— Вот оно, взаимопонимание!

— А что было дальше? — нетерпеливо спросил я.

— После того случая на набережной, всё, что происходило потом, было пропитано фальшем так, что становилось омерзительно, и с каждой секундой было всё невыносимее играть свою прежнюю роль. Однажды мы проснулись и не смогли сказать ни единого слова друг другу, настолько всё далеко зашло. Я не мог даже смотреть ей в глаза, и молча ушел навсегда. Мы поняли что-то, ради чего нам не стоит быть вместе, но это понимание пришло к нам разными путями.

Он задумчиво огляделся вокруг и добавил:

— Спать.

Мы вернулись обратно в комнату, где спала Адрия. Мне не очень хотелось ложиться на окровавленную кровать, где несколько часов назад был убит Игорюша, и я опять лёг на жесткий пол.

5

Я проснулся последним, и заметил, что Алексей Степанович объясняет Адрии спрогнозированную им теорию нежелательности некоторых элементов в различных социальных группах. По выражению её лица я понял, что он её убедил.

Днём мы добрались до железнодорожной станции, и за деньги, которые Алексей Степанович взял из своего дома, купили три билета на ближайшую электричку. Зайдя в вагон, мы расположились в самом углу, чтобы не привлекать к себе внимания. Электричка тронулась в неизвестном направлении, всё время в пути мы молчали, иногда закрывая глаза, но заснуть никому не удалось.

— Конечная, — сквозь шипение проговорил динамик.

Мы вышли на перрон неизвестного нам города.

Алексей Степанович сказал, что его роль исполнена и дальше он пойдёт своей дорогой, направился через железнодорожные пути к стоящему товарному поезду. Больше мы не обменялись с ним ни единым словом, лишь только смотрели вслед, как он отыскивает подходящий открытый вагон и залезает в него. Вскоре его поезд тронулся, и навсегда увёз Алексея Степановича из нашей жизни.

Темнело, и мне с Адрией опять нужно было где- то провести ночь. В зале ожидания вокзала толпились люди, было очень шумно. Пошел дождь. После долгого поиска, полностью вымокшие, мы забрались в старый просевший в землю заброшенный дом, первый этаж которого был затоплен водой. Мы поднялись по шаткой деревянной лестнице на второй этаж и вошли в одну из комнат. Сразу у входа стояла тумбочка, дальше у окна старая кровать, и рядом небольшой деревянный столик.

Адрия стала медленно ходить по комнате, осматривая стены. Я же сел на кровать. Она остановилась, и, стоя спиной ко мне, произнесла:

— Идти больше некуда, идти дальше некуда… в общем, идти некуда.

Я молчал.

— Меня до сих пор удивляет, что у тебя не осталось обо мне совсем никаких воспоминаний, — продолжила она.

— Почему ты раньше мне не говорила об этом? Ты ведь всегда знала…

Адрия иронически улыбнулась.

— Раньше ты держался увереннее, и чем дальше, тем одержимее становился. Какая-то идея власти витала в воздухе вокруг тебя. Сейчас же ты изменился, меньше произносимых слов, нет былого безумия в глазах. Будто другой человек. И первое время я не могла поверить, что это действительно ты. Я не видела никакого смысла говорить тебе о прошлом, ведь я увидела в тебе совершенно другого человека с прежней внешностью. Но ты смотришь на меня так же, как смотрел и раньше, ты всегда смотрел на меня так. Действия и слова можно подделать, но взгляд невозможно.

Адрия стояла спиной ко мне, и когда наконец она повернулась, я впервые заметил в ней её холодный страдающий взгляд, смесь отчаянья и смирения, вибрации в её голосе выдавали волнение. Кода она повернулась, всё застыло в одном мгновении, как будто мне в лицо направили оружие, а я неизбежно наблюдал, как палец Адрии нажимает на курок. Она подошла совсем близко, расстегнула кофту, коснулась внешней стороной указательного пальца моего лица, ладонями провела по волосам и прислонила мою голову к своему животу. Запах её кожи был мне знаком, перед закрытыми глазами вспышками проносились улыбки и насилие, безумие и страсть… обрывки, позволяющие почувствовать целостность яркого невыносимого сумасшествия. Слова были не нужны.

Очнувшись ото сна, я увидел, что Адрия безмолвно меня разглядывает. Я поймал себя на мысли, что сейчас что-то сказал вслух.

— Это из-за тебя я повесилась, — ответила она.

Я удивлённо молчал, к горлу подступил тяжёлый ком.

— Тебя это удивляет, потому что ты многое забыл. В прошлом твоё эмоциональное состояние было нестабильно, ты был то мрачен и безразличен, то полон сил и эмоций, приступы сменяли друг друга. Случалось, что в тебе просыпалась неведомая одержимость, но ты всегда был очень внимателен. Однако что-то произошло, и ты стал более холодно относиться к людям, к себе, ко мне. И не сказать даже, что совсем безразлично, напротив, стал больше и усерднее изображать внимание, чем в действительности его проявлять. Но я почувствовала изменения. Я как-то проследила за тобой, и застала в компании женщины.

Ничего этого я не помнил, и рассказ воспринимался мной, как что-то ко мне не относящееся. Адрия продолжала: