Бесплатный фрагмент - Два брата-акробата

Эпизод первый: Ноев ковчег

Худенький паренек лет шестнадцати ловко увернулся от подзатыльника, которым его попытался наградить дружок-одногодок. Озорного приятеля обычно называли Хамом. И это было неудивительным — такой вот тычок, который сегодня не удался, был для него обычным делом. Прозвищем вместо имени обзавелись двое из четверки неразлучных друзей. Неразлучных, естественно, в свободное от домашней работы время. Годы, когда они были босоногими мальчишками, и с утра до вечера пропадали в колючих зарослях и пещерах, которыми был испещрен морской берег, пролетели удивительно быстро. От них остались разве что детские мечты, да эти самые клички. Парня, что мечтательно смотрел на спокойное море, все называли Ноем. Этим унылым прозвищем его наградил все тот же Хам.

Мечтой юного пастуха — а он привычно пригнал невеликую отцовскую отару к морю — было стать мореходом. Причем, не таким рыбаком, которые с утра до вечера подставляли изъеденные солью плечи и спины безжалостному солнцу в своих утлых лодках, не уходивших от берега дальше пределов видимости, а… здесь его мечта спотыкалась о неизведанное. В своих снах паренек видел неведомые суда — громадные и прекрасные; с развевающейся над ними белоснежной кипенью облаков удивительно правильной формы. Потому он и ныл перед отцом, просясь в ученики к отцу Хама, старому рыбаку. На что неизменно получал в ответ:

— Не ной!

Так он и стал Ноем. Двое других приятелей остались с именами, полученными при рождении — Сим и Иафет. Они держались чуть позади Хама, и сейчас приветливо, а скорее как-то предвкушающе усмехались, явно намекая на очередную каверзу дружка, пропавшего из поля зрения пастуха. Ной резко повернулся, но поздно! Крепкие руки приятеля дернули его набедренную повязку к низу, и парень застыл под ласковым морским ветерком совершенно обнаженным. Иафет протяжно просвистел — удивленно, а больше того завистливо. Завидовать было чему. Настолько, что Ной горделиво развернул плечи, и одарил весь белый свет, который для него и его племени ограничивался островом средних размеров, словами, непроизвольно вырвавшимися изо рта:

— Доктор, мне шестнадцать лет, а у меня член длиной тридцать сантиметров. Это нормально?

— Конечно, нормально. В твоем возрасте все врут.

Тот же Иафет несмело хихикнул, а задира Хам в изумлении спросил:

— Что за странные истории ты рассказываешь, Ной? И что это за сантиметр?

— Да, парень! Кто тебе рассказал этот анекдот?

Все четверо подпрыгнули на месте, разворачиваясь на звук властного женского голоса. Ной еще и умудрился в прыжке подцепить застрявшую на лодыжках повязку, кое-как закрепив ее на бедрах. Еще он стремительно покраснел, потому что узнал одну из героинь других своих снов. Подкравшаяся незаметно Ракиль была самой красивой женщиной деревушки, второй женой старейшины. Пышногрудая и крутобедрая, с громким мелодичным голосом, который легко перебивал всех в округе, включая супруга, она могла позволить себе сказать такое, что даже убеленные сединами мужи только кряхтели в изумлении и покрывались румянцем, как… ну, точно, как сейчас Ной.

А Ракиль словно забыла о своем первом вопросе, тут же задала следующий, загнав парня теперь в настоящую панику:

— И что там насчет тридцати сантиметров? Ну-ка?

Крепкая женская ладошка, явно знакомая с подобной процедурой, легко преодолела сопротивление парня. Набедренная повязка опять поползла на лодыжки. И совсем уже нереально прозвучал свист в женских устах.

— Действительно… такое я видела только у… а ну, прочь отсюда!

Она совсем не шутейно подняла руку, грозя отпустить ее на затылок стоящего рядом Хама, и парни бросились наутек — грозный характер Ракили и ее тяжелую руку знали все в деревне; опять-таки включая старейшину.

— А ты стой! — женская ладонь стиснула плечо Ноя, — ты мне еще про анекдот не рассказал.

Парень застыл на месте; не потому, что впервые ощутил на теле тепло и крепость женской руки, и не потому, что испугался грозного окрика. Его словно ударили тяжелым мешком по голове — в тот момент, когда он услышал такое удивительное, и такое, как оказалось, знакомое слово «анекдот». В голове словно пронесся очистительный шторм, и он вспомнил все — с самого начала, когда он, сидя на коленях отца, бога Кроноса, впервые услышал собственное имя Посейдон. В этой картинке он еще успел отметить брата, Зевса, старшего его на пять мгновений бытия; Кроносу как раз подавали младшенького, Аида. Младшенького все на те же пять минут — так обычно отсчитывал время Лешка Сизоворонкин. Ной еще раз непроизвольно прошептал имя человека, с которым олимпийские боги обычно связывали короткие занимательные истории:

— Лешка Сизоворонкин… в его Книге я и нашел этот анекдот.

— Ага! — обрадовалась Ракиль, — значит ты один из наших, ты…

— Я Посейдон! — гордо вскинул голову Ной.

Гордо, потому что представить себе, что в теле пышногрудой красотки может сейчас находиться громовержец или владыка Царства мертвых, он просто не мог, а все остальные по статусу были ниже его настолько…

— Разве что Гера, — вспомнил он супругу старшего брата.

— Нет, — отступила на пару шагов явно смятенная Ракиль, — я не Гера, я Афродита.

— Ага, — никак не мог выйти из образа верховного бога Ной, — значит, где-то рядом бродит и Гефест?

— Пусть бродит, — совершенно равнодушно махнула рукой Ракиль, — хотя я его здесь пока не видела. Пытала деревенского кузнеца… но нет, это не он.

Ной вспомнил этого кузнеца — огромного, чернолицего и заросшего волосом так, что сквозь них едва блестели маленькие злые глазки, и содрогнулся, представив красавицу в объятиях этого чудовища.

— А в моих? — сладко заныло в душе.

Видимо, что-то промелькнуло и на лице парнишки, потому что Ракиль хитро улыбнулась ему и, схватив за руку, потащила в пещеру, где — знал парень — море намыло удивительно чистый мелкий белый песок. Ной не сопротивлялся; если он мог только догадываться, и мечтать в сладком ужасе о неизбежном, к чему вела его Ракиль, то Посейдон точно знал — Афродиту уже не остановить; она не успокоится, пока не измерит его тридцать сантиметров всем, чем только можно.

Наконец они остановились посреди пещеры. Афродита медленно, совершенно не прибегая к помощи рук, стряхнула с плеч верхнюю часть своего одеяния, и перед потрясенным парнем выросли два холма такой удивительной красоты, что руки сами потянулись к ним. А Посейдон, ухмыльнувшись в душе, еще и анекдот вспомнил:

Вчера со мной подралась грудастая женщина. Мы зашли в лифт, и я засмотрелся на ее прелести. Она спросила: «Может, наконец, нажмете?». И тут что-то пошло не так…

У Ноя все пошло так. Никакого лифта здесь не было, но он все равно нажал — обеими ладонями, в которых едва поместились «прелести» Афродиты, и она протяжно застонала, обмякая всем телом. А на песке уже была расстелена нижняя часть ее одеяния — широкая настолько, что на теплом даже в пещере ложе не поместились только ноги Ноя. Потом он опирался в мягкое песчаное ложе пятками; затем встал на колени, рыча, словно зверь… В общем, многоопытный Посейдон взял руководство в свои руки, ну, и другие части тела разной длины. Он остановился, только когда в вечерних сумерках перестал различать загорелое женское тело, и когда Ной в смятении воскликнул: «Стадо! Овцы… отец свернет мне шею, если хоть одна из них пропадет!».

Этот крик души тоже не прошел мимо внимания Афродиты. Она потянулась всем телом, заставив парня забыть обо всем на свете, кроме нее, и счастливо засмеялась:

— Ну, давай, вспоминай, какой анекдот будешь рассказывать моему мужу?

Посейдон засмеялся следом, загоняя поглубже в душу тоску и страхи Ноя перед неизбежной карой.

— Может, подойдет такой:

— Я вынужден вас огорчить, но ваша дочь вчера напилась в клубе.

— Врешь! Она вчера в рот ничего не брала!

— Э-э-э… кажется, я вас огорчу еще раз…

— А почему только один раз? — богиня одним ловким текучим движением оседлала Посейдона, — помнишь, как Лешка пел нам: «Эх, раз! Да еще раз! Да еще много, много раз!»…

В-общем, домой Ной-Посейдон пришел уже под утро. Родители не спали, но их блестевшие в огнях светильника глаза не метали громы и молнии; они горели от возбуждения совсем не по причине первой в жизни ночной отлучки сына. Ной только успел заикнуться о стаде, и тут же вздохнул успокоено, когда отец совершенно равнодушно махнул рукой:

— Дома все овцы, не переживай. Сами пришли.

Парень терялся в загадках, а родители лишь торжественно молчали. И в его душу невольно начала заползать тревога. Он ждал упреков; быть может, побоев. А попал в атмосферу какого-то грядущего торжества. И, как представилось ему, событие это явно было связано с ним, с Ноем.

Он непроизвольно вспомнил Ракиль; потом о себе громким урчанием напомнил пустой желудок, и вместе все это причудливым образом трансформировалось в анекдот:

— Да, пирожки у хозяйки не очень…

— Зато булки что надо!

— Ой, сыночек, — всплеснула ладошками мать, — да ты же совсем голодный! Всю ночь не ел, не спал… все овец искал.

Ной едва не прыснул, вспомнив, какую «овцу» он нашел вчера. Хорошо, что раньше свое слово сказал отец. Торжественно — словно на главном празднике года — он произнес:

— Ничего, сегодня наестся до отвала; сегодня все наедятся, на празднике. Надо бы и нам пару овечек заколоть.

Посейдон не выдержал:

— Да скажите, наконец, что случилось? Что за праздник объявился такой, что ты готов пожертвовать сразу двумя овцами?

Надо сказать, что отец юного Ноя был человеком прижимистым; стадо свое растил медленно, но неуклонно. И даже на главный праздник года обычно жертвовал единственную овцу, как правило — не самую жирную.

— Праздник, сын! Сегодня в деревню прибудет Святитель!

Ной ахнул бы от этого известия, если бы прежде него не хмыкнул (про себя, конечно — чтобы не обидеть родителей) владыка морей и океанов. Святитель, живущий в горах, в глубокой пещере, появлялся на людях очень редко. В родной деревне Ноя он не был ни разу. Но об этом удивительном человеке знал каждый.

— Удивительном? — хмыкнул еще раз Посейдон, вспоминая, что знал о святителе Ной.

Древний, как сам мир (еще одна усмешка); пророк, чьи предсказания сбывались всегда и полностью; наконец, врачеватель, какого еще не знал народ Ноя. Только вот не каждого он брался врачевать. И в этом — понял Посейдон — была какая-то загадка. Скорее всего, Святитель, действительно опытный лекарь, брался за дело только тогда, когда не сомневался в благоприятном исходе дела. А самое главное — он был верховным судьей племени. Таких деревушек, как Ноева, на острове было много. Обычно им хватало суда старейшин. Но в особых случаях…

— Впрочем, — подумал теперь Ной — прежде Посейдона, — у нас таких случаев давно не было. Разве что сегодняшний.

Он потянулся в истоме, вспомнив неистовое и одновременно послушное тело Ракили.

— Ну, если этот Святитель каким-то образом подсмотрел за нами из своей пещеры, и сразу же рванул сюда, — так же внутри себя продолжил разговор Посейдон, — я готов признать, что в нем есть что-то такое… Как сказал бы Алексей:

— Павел Петрович, к вам снова посетители!

— А это точно ко мне?

— Да не знаю… спросили: «А этот козел уже на месте?»…

Утром в роли такого козла выступал Патрон, старейшина деревни, и по совместительству супруг знойной Ракили. Он бегал кругами по деревне, смешно дергал жидкой бородкой и развесистыми рогами, невидными никому, кроме Посейдона и собственной веселой женушки. Божественная парочка успела посреди общей беготни и хлопот не один раз заговорщицки перемигнуться. Ной только теперь, с немалым стыдом, подумал, что за собственными переживаниями он совсем забыл — у Ракили тоже могли быть неприятности. Посейдон расхохотался внутри общего тела:

— Ты посмотри на Патрона, и на Афродиту. На кого ты поставишь в честном бою? А Афродита вряд ли привыкла честно биться. Вот увидишь — этот старый козел еще и виноватым окажется. Так что сегодня вечером проводим гостя, и…

Деревня межу тем готовилась к торжеству. Овец здесь держали четыре семьи; каждая из них пожертвовала по паре самых тучных агнцев; и отец не был исключением. Прежде Ной всегда зажмуривал глаза, когда держал несчастных животных, в то время, как родитель пилил им шеи ножом. Сегодня же Посейдон сам взял в руки оружие; поточил его о камень, и на глазах изумленного отца двумя ударами лишил жертвы жизни. Так же ловко парень освежевал туши; надумал было совсем сразить несчастного родителя, отхватив кусок сырой баранины и сжевав его, представив, что это блюдо он заказал волшебному бокалу своего первого, божественного отца. Но вдали уже поднялся шум, прибежали мальчишки, посланные перехватить неторопливую процессию гостей, и туши уволокли к кострам. А отец убежал на призыв жены — переодеваться к торжественной встрече.

Ною переодеваться было незачем и не во что; его единственным одеянием была та самая набедренная повязка, помнившая тело рук Ракили. Благодатный климат острова позволял в этом отношении обходиться минимумом. Раньше парень никогда не задумывался об этом; он просто не мог представить себе, что можно замерзнуть насмерть. Что где-то бушуют свирепые метели, заносящие снегом дома по самые крыши, и что вода может замерзнуть, подобно камню. Да хоть и целое море — так, что по ней можно будет ходить, аки по суху.

— Нет, — воспротивилась душа Ноя, выискивая в памяти Посейдона другие, гораздо более привлекательные картины и новые, такие ласкающие слух слова: «корабли», «паруса», «правый и левый галс», и, наконец, самое приятное: «Земля прямо по курсу!».

— Мы еще поплаваем, парень, — расхохотался Посейдон, обращаясь, по сути, к самому себе, — вот увидишь — мы построим самый большой на свете корабль!

— Вдвоем? — уныло апеллировал ему Ной.

— Почему вдвоем? — продолжил внутренний диалог морской владыка, — припряжем к этому благородному делу народ… да хоть вот с его помощью.

Посейдон показал рукой на старца, возглавлявшего процессию, неорганизованной толпой вступавшую в деревню. Отец, уже стоявший рядом в нарядном хитоне, хлопнул по этой руке, вызывающе тянувшейся к Святителю, собственной крепкой ладошкой. Но говорить ничего не стал; скорее всего, потому, что старец уже был рядом, и вполне мог принять на свой счет слова, готовый сорваться с губ отца. И тогда — понял Ной — мороза в глазах старика, спустившегося с гор, станет намного больше. Он и сейчас обжег и душу, и, наверное, тело парня тем самым холодом, о котором совсем недавно живописал Посейдон. Это ощущение внутри себя было для Ноя необычным, пугающим; и в то же время навеявшим смутные воспоминания. Посейдон-Ной понял, что чудеса, начавшиеся со вчерашнего анекдота, еще не кончились; что Святитель привнес сейчас с собой и какую-то плюшку, предназначенную персонально ему, молодому пастушку. Ну как тут было не вспомнить подходящий случаю анекдот?

Есть люди, которые с гордостью говорят: «Я один такой!». А ты смотришь на него и думаешь: «И слава богу!»…

Это Ной послал такую внутреннюю усмешку вслед спине Святителя — неестественно прямой, выражающей всему миру снисходительное презрение: «Я один…». Тут спина отшельника дрогнула — словно приняла и поняла этот безмолвный посыл. Старик остановился и медленно повернулся, выискивая взглядом безумца, посмевшего — пусть даже в мыслях — поставить себя вровень с ним. Ной почувствовал, что, несмотря на все потуги Посейдона успокоить его, меж лопатками потек липкий холодный пот. За этой внутренней борьбой парень совсем забыл, что Святителю положено кланяться, и теперь он единственный из окружающих вызывающе торчал головой и выпрямленными плечами поверх согнутых спин односельчан.

Теперь взгляд старца предназначался одному Ною. Но встретил этот могильный холод Посейдон, готовый увлечь за собой, в пучину морских вод не один — сотни и тысячи взглядов, какими бы морозными они не были. И Святитель не выдержал, отвел свои глаза и резко повернулся. Так резко, что Посейдон не был уверен, действительно ли он расслышал единственное слово, слетевшее с губ старика: «Однако!». Главным в этом слове было то, что произнесено оно было на языке, который никто из островитян знать не мог. А Посейдон знал его; больше того — именно на этом языке он говорил со своими многочисленными родственниками еще на Олимпе. Это был универсальный язык, пришедший к ним, к олимпийским богам от Предвечных времен, а не греческий, как многие представляли себе. Хотя эллинский Посейдон тоже понимал. Сейчас он впервые за многие тысячи лет задал себе вопрос: «Что же это за язык? И почему на нем так свободно разговаривал Лешка Сизоворонкин? И — главное — почему и сам Посейдон, и все остальные боги без всякого перевода читали его Книгу?».

Его размышления прервал увесистый подзатыльник отца, разогнувшего, наконец, спину, и еще более сильный тычок в спину, сопровождаемый сердитым шепотом матери. Сознание владыки вод пока отказывалось воспринимать местный язык, но тело послушно двинулось вперед, к столам, куда мощно призывали ароматы жареной баранины. С этого языка никакого перевода не требовалось. Он ловко скользнул меж односельчанами, неторопливо, с достоинством бредущими к центральной площади деревни, и присоединился к троице приятелей, чуть в стороне обсуждавших такое неординарное событие. Впрочем, при виде Ноя они на время забыли и о празднике, и о Святителе, и принялись хихикать, подначиваемые, конечно же, Хамом.

— Ну, как, приятель, — вскричал острый на язык парень, ничуть не смущаясь укоризненных взглядом стариков, что огибали остановившуюся четверку, — все свои «сантиметры» показал вчера? Выяснил, что это такое?

— Выяснил, — залился румянцем Ной; Посейдон же, перехвативший управление речевым аппаратом, добавил — анекдотом:

Беседуют две подруги:

— Тебе что муж подарил на восьмое Марта?

— Большую мягкую игрушку!

— Мягкую?!

— Зато сосед — твердую!

Сим с Иафетом рассмеялись, опасливо оглянувшись на односельчан, и бросились вдогонку Ною. И только Хам задержался, в недоумении пробормотав под нос вопрос: «А что это — „восьмое марта“?», — и только потом бросился за приятелями. Парни, успевшие занять места на скамьях почти в самом конце длинного, на всех жителей деревни, стола, потеснились и теперь все четверо не отвлекались от соблазнительной картины, что ласкала взгляды на не покрытой ничем столешнице. Доски, что составляли собой основу этого фундаментального строения, почернели от времени и дождей, но были вполне крепкими.

— Да даже для постройки корабля, — вдруг подумал Ной.

— Правильно, парень, — поддержал его Посейдон, — в нужном направлении мыслишь. Сейчас еще от одного человека умное слово выслушаем, и начнем склонять его на нашу сторону.

— Какого человека? — вскинулся было Ной, но все было понятно без всяких слов.

Во главе стола встал Святитель. Даже со своего места, с полусотни шагов, парень разглядел, что суровое лицо старца стало совсем скорбным; глаза, источавшие прежде холод, заполнилось печалью, которую он и принялся изливать на соплеменников,

— Печальтесь, люди, — начал он, встав из-за стола, — стенайте и рвите волосы на головах. Ибо грядет беда, какой не знал наш народ. Мор, глад и смерти. А прежде того — всеобщий разврат и вакханалия, когда каждый каждую, и все вместе всех — без всякой очереди.

Посейдон невольно восхитился таким словесным оборотом, явно не подходящим под определение «святой». А потом напрягся всем телом, даже чуть не вскочил — это он разглядел довольное, явно чего-то ожидающее лицо старейшины. Парню совсем не было жалко этого Патрона. Настолько, что он не пожалел еще одного анекдота:

Если у вас нет съедобного белья, для сексуальных игр можно использовать сало. Хотя если у вас есть сало, зачем вам сексуальные игры?

Ной вместе с Посейдоном захихикали, неслышные для окружающих. Старейшина действительно давно пережил период, когда словосочетание «сексуальные игры» для него что-то значили. А вот сало… он сам словно являл собой внушительный кусок сала — круглый, лоснящийся, и… дурно пахнувший, по причине преклонного возраста и отсутствия привычки ежедневно принимать водные процедуры. Сам Ной не представлял себе, что можно прожить день, не окунувшись в ласковые морские волны. Он и сегодняшним ранним утром, проводив Ракиль почти до самого дома, помчался прежде всего к морю, с шумом ворвавшись в очищающую тело и душу соленую теплую воду.

Ной перевел взгляд на Афродиту. Женщина сидела абсолютно невозмутимо; больше того — она единственная из всех односельчан что-то жевала, кивая вслед жестоким словам Святителя. Так, словно властный старик рассказывал какую-то сказку. И Ною, а скорее Посейдону, показалось, что старик сквозь свои грозные предостережения усмехается, и даже одобрительно косится на Ракиль. Парень совершенно непроизвольно протянул руку к жареному бараньему ребрышку, которое заранее присмотрел на большом блюде, стоящем перед ним, и с шумом, почти с вызовом, вгрызся в восхитительно вкусное мясо. Приятели по бокам на всякий случай отодвинулись от него, но Ной, ведомый разумом и характером Посейдона, картинно и громко рыгнул и продолжил свое увлекательное занятие.

— Вот! — вскочил рядом со Святителем старейшина, — вот тот недостойный, что привнес первое семя раздора в нашу деревню. Суда! Суда прошу я, о, Величайший из сынов народа!

Ной вспомнил сегодняшнюю ночь; слово «семя» вызвало на его лице еще и блудливую улыбку, которая проглянула сквозь наслаждение, прежде безраздельно заполнявшее физиономию пастушка.

— Не писай кипятком, парень, — подбодрил Посейдон Ноя, спрятавшегося от взглядов, скрестившихся на нем, под столом — в собственных пятках.

А морской владыка бросил перед собой кость, на которой ничего не осталось даже для самой голодной собаки, и выхватил из блюда вторую мясную косточку — еще восхитительней первой. Посейдон честно признался себе, что это не он; это разбушевавшиеся гормоны юного организма сейчас вырвались из-под контроля. И это чувство ему безумно нравилось; какое бы наказание не последовало здесь и сейчас. Сейчас он — юный и красивый — владел мыслями толпы. И ничьих советов парень слушать не хотел — ни Святителя, ни отца с матерью; разве что…

— Какой совет вы бы дали подрастающему поколению?

— Не подрастайте!

Увы, в нынешнем мире его шестнадцать лет считались вполне взрослыми, а значит, отвечать приходилось за все. За вот эти несколько минут непонятного никому, кроме него самого, триумфа — прежде всего.

— Впрочем, нет! — спокойно размышлял Посейдон, приглядываясь к самому богатому на яства столу, — Афродита меня вполне понимает. Да и Святитель, кажется, тоже!

Последний, кстати, так и стоял на своем месте, не отводя глаз от Ноя. Вот он медленно кивнул, и парень, перешагнув спиной вперед через лавку, зашагал к нему, непроизвольно выпрямившись всем телом — ну, точно, как сам Святитель недавно. Может, со стороны это выглядело смешно, но отшельник вдалеке почему-то одобрительно улыбнулся. И Ной ускорился, совершенно отстраненно подумав о том, что вот они с Ракиль уже практически насытились, а высокий гость, и все остальные жители деревни приступят к трапезе очень не скоро. Потому что — понял парень — прямо сейчас всех ждет зрелище. Высокий и справедливый суд, если применять терминологию братца, Зевса. Посейдону нестерпимо захотелось, чтобы Святитель сейчас улыбнулся и ему, и Афродите; распахнул свои старческие объятия и сказал что-нибудь вроде: «Как же я соскучился, родные мои!». Увы, даже произойди чудо, и предстань сейчас на месте старца один из олимпийских богов, вряд ли бы он воскликнул подобное. Ну не было среди олимпийцев такой традиции. Умерла она за тысячи лет. Разве только в постели, в порыве страсти или похоти (у кого как) могли вырваться такие слова. Но Посейдон — один из немногих — был приверженцем традиционного секса, так что от Святителя ласковых слов сейчас не ждал — кто бы ни скрывался под этим морщинистым лицом. Удивительно — сейчас никакого холода Ной, приблизившийся к судье, и становившийся рядом с Ракилью, вскочившей с места раньше него, не ощущал. Напротив, его обдало волной тепла, на которое парень отреагировал с некоторой опаской. Его еще и Посейдон подстегнул с усмешкой:

— Как бы это тепло не перешло в жар жертвенного костра. И телесные, и душевные поветрия обычно лечат огнем. Плавали — знаем.

Последние слова успокоили Ноя. Парнишка даже улыбнулся, переиначив их под себя: «Пока не плавал, и пока не знаю, но…».

— Молодец, парень, — громыхнул на весь организм Посейдон, — вот это по-нашему, по-морскому!

И они вдвоем подняли голову к Святителю, возвышавшемуся над щуплым пастухом не меньше, чем на те же тридцать сантиметров («На один…», — хохотнул Владыка морей). А старик смотрел на Ракиль и мечтательно улыбался. Настолько мечтательно, что Ной даже взревновал. Посейдону подобное чувство было неведомо, но он все-таки успокоил парня:

— Да из этого старика песок уже сыплется — погляди.

Вообще-то Святитель был еще довольно крепким стариканом; даже морщины на его задубленном временем и горными ветрами лице были не такими глубокими, как показалось Ною на первый взгляд. А сейчас они почти совсем разгладились, когда старик необычайно ласково спросил у Ракели: